Филимон. Глава 9

  В комнате было пусто и тихо. Иногда слегка поскрипывал пол: он жаловался, вспоминая кого-то особенно тяжелого, кто долго стоял на одном месте. Порой тишину нарушало легкое постукивание снежинок о стекло – за окном шел снег.

  Филимон не знал, что такое снег, да и о зиме он тоже ничего не знал. Но он не грустил об этом – незнание защищало его от ненужных страданий, ведь он не знал, что чего-то не знает. А свой маленький темный мир он изучил досконально. Он знал, в каком углу темнее всего; он с закрытыми глазами мог найти самое уютное место – неглубокую ямку в центре большой льняной салфетке, в которой он спал; он с легкостью находил свои нехитрые запасы, на всякий случай припрятанные в укромных уголках. А еще он в совершенстве ориентировался в мире звуков, по голосу, да даже и по походке, по манере дергать за ручку, открывая дверь, узнавать обитателей комнаты, тех, кто едва слышными тенями проскальзывали по ней утром и надолго задерживались вечером, вызывая жалобный стон у паркета.

  В-общем, можно сказать, что Филимон  был счастливой мышью.

  А сейчас он был счастлив вдвойне, ведь он ждал прихода Адвента. Или нет, наверное, все-таки, приезда: царю больше подобает приехать. Он же не какой-нибудь там, чтобы ходить пешком – решил про себя Филимон.

  Мышонок размышлял, на чем приедет Адвент. «Наверное, на карете»,- мышонок слышал, что цари разъезжали на каретах. Но, с другой стороны, он не слышал, чтобы на карете ездил кто-нибудь из людей, что приходили в комнату. Никто никогда не упоминал карету. Иногда говорили о машине, иногда – о метро. Что это такое, Филимон не понимал точно. Иногда говорили, как ни странно, не о том, как ехали, а о том, как стояли – «люди ужасно странные»- в пробках. «Это, видимо, такие специальные места, куда каждый, кто устал ходить или ездить, может прийти, чтобы постоять и отдохнуть. Хотя,- мышонок фыркнул,- если устал, гораздо приятнее присесть или прилечь. Но, может, в пробках запрещено сидеть».

  Мысль об Адвенте волновала Филимона. Он надеялся, что сможет сразу узнать его голос: ведь он царь, значит, и голос у него должен быть особенный, царский.

  Заскрипела, неспешно открываясь дверь. «Осторожный»- определил мышонок.

  Это действительно был Осторожный. Он разговаривал с кем-то по телефону: «Адвент? Он уже наступил».

  Бедняга Филимон! На него было жалко смотреть.

  Как наступил? На кого? Не мог Адвент ни на кого наступить, он же царь, все-таки, воспитанный человек. Значит – на что. Но зачем? И почему – «уже»? Может, это такая специальная церемония, царская? Воображение рисовало картины одна великолепнее другой перед мысленным взором мышонка.

  «Он приехал, а ко мне так и не зашел…»- из глаз мышонка закапали слезки.-«А я так его ждал, убрался даже в ящике, салфетку разгладил, крошки стряхнул.»

  Филимон помнил, как люди говорили, что к приходу царя надо приготовится, навести порядок, чистоту. Ну, что-то о чистоте и уборке точно было, он был уверен.

  Тем временем Осторожный продолжал разговор, и уши Филимона по привычке стали вслушиваться. И правда, он говорил об уборке. Но – мышонок был поражен – Осторожный говорил о внутренней уборке.

  «Неужто они будут в ящиках убирать? Так и до моего жилища доберутся, что я тогда делать буду? Мало им, что ли, полы вымыть».

  Филимон с тревогой стал слушать. К его удивлению, Осторожный говорил не о ящиках, и даже не о комоде. Он говорил…о душе.

  «Что это еще он придумал? Как можно убрать в душе?»

  Мышонок стал думать. Убирают, он знал, грязь. А где в душе грязь? Как ее найти и как ее убрать? Что это такое – душевная грязь? грязь это то, что пачкает, что неприятно. А что неприятно в душе? Вот, когда он злился на того, кто забыл принести ему сыр, это было неприятно. А когда поблагодарил – приятно. Значит, получается, злость – это грязь. Душевная грязь.

  Филимон поежился, представив, как злость пачкает его.

  А что еще? Неблагодарность. Зависть. В темном ящике у Филимона было мало причин пачкать свою душу. Но усердный мышонок решил объявить генеральную уборку и начать сражаться и с этой грязью. «Может, потому Адвент и не зашел ко мне, что я прибрал только снаружи, не вымыв хорошенько душу? Но теперь-то он точно придет ко мне».