Александр вышел из машины в условленном месте, возле утонувшего в пышной зелени загородного кафе. Ему в лицо ударил прохладный западный ветер, растрепал волосы, распахнул полы серого плаща, из-под которого выглянул новенький костюм темно-коричневого цвета... Помедлив чуть-чуть, Александр перешел улицу и остановился возле высокого рекламного щита, мокро блестящего от дождевого глянца. Здесь он закурил и стал неторопливо прогуливаться туда-сюда. Несколько раз взглянул на часы, оголяя загорелое запястье и слегка наклоняя голову. Потом повернул лицо в сторону города и долго стоял так, отчужденно глядя вдаль. Возле него неуклюжим лягушонком скользнул по асфальту прошлогодний лист, окунулся в крохотную лужицу и замер там, отяжелев.
Через какое-то время из-за поворота дороги появилась ярко-желтая машина и быстро стала приближаться. После её появления, человек в плаще оживился, шагнул навстречу авто и красноречиво махнул рукой. Автомобиль затормозил у тротуара. Из него вышла молодая женщина в черной кожаной куртке и светло-синих джинсах. У неё были густые русые волосы, крохотные серьги в ушах и что-то блестящее в правой руке, напоминающее бумажник.
- Ты давно меня ждешь?- с улыбкой спросила она, подставляя щеку для поцелуя.
- Нет, всего каких-нибудь десять минут, - ответил он.
- Ну и хорошо. Я очень боялась опоздать... Я, когда тороплюсь - всегда начинаю нервничать и непременно что-нибудь забываю. Ухожу из дома и возвращаюсь, чтобы проверить, выключен ли газ, не горит ли свет в прихожей? Всё мне кажется важным. Каждая мелочь имеет значение... Да ещё в последнее время я стала очень мнительной. Боюсь плохих примет, нехороших предзнаменований, а они, как назло, мерещатся мне всюду…
Разговаривая таким образом, они зашли в придорожное кафе и уселись там за крайний столик возле окна, который всегда выбирали в последнее время. Он был далеко от входа, за тёмным плетнём из железных прутьев, увешанных цветочными горшками. Это давало им шанс остаться незамеченными.
Он жестом подозвал черноволосого, похожего на цыгана, официанта и заказал всё, что нужно. При этом она старалась не смотреть на него. Её взгляд блуждал по лицам присутствующих, тонкая рука замерла у подбородка, а брови слегка приподнялись, образовав на лбу две тоненькие едва заметные морщинки.
За разговорами время шло незаметно. Когда в зале зажегся свет и зазвучала ритмичная, призывающая к веселью музыка, Александр почувствовал, что ему не хватает именно этого расслабляющего угара знакомой мелодии, в волнах которой можно плыть и плыть, плавно покачиваясь.
- Может, потанцуем, - предложил он после очередной рюмки водки, чувствуя во всем теле странную, переполняющую его истому по физическому действию, по раскрепощающему движению.
Она кивнула, соглашаясь, и уже во время танца, наклонив голову к его уху, прошептала:
- У тебя сегодня хорошее настроение. Я люблю веселых мужчин. Они легко загораются.
- А я - красивых женщин, после тридцати, - попробовал пошутить он
- Почему? – удивилась она.
- Они ярко горят, - ответил он с улыбкой.
Она погрозила ему пальцем. В глазах её заблестели озорные огоньки, губы вытянулись в улыбке.
- Зрелые женщины, как старое виноградное вино, - снова заговорил он, пробуя пробудить в себе острослова.
Но она перебила его.
- Только… это вино с привкусом горечи. Ты не замечал?
- Нет. Легкая горчинка ему не вредит. Наоборот – придает своеобразия.
- Если забыть, что любое своеобразие чем-то сродни распущенности.
Он понял, что ждал от неё именно этой фразы. Ему не нужно было ни длинных любовных объяснений, ни стихов, ни страстных вздохов, ни умных высказываний, скрывающих или скрашивающих тайное недовольство жизнью. Сейчас Евдокия манила его именно как обладательница этого самого своеобразия. Он так решил, и этого было достаточно. Во всяком случае, до того момента, пока не сбудутся его тайные желания.
Горячая рука Александра лежала на её талии уже не такой тонкой, как у хрупких девочек, но ещё и не такой бесформенной, как у деревенских женщин её лет. Евдокия легко переступала стройными ногами, увлекая его за собой, и он чувствовал, как в её спине что-то напрягается и затухает, движется и живет, какая вся она теплая, подвижная, гуттаперчевая.
- Ты сегодня выглядишь счастливой, - сказал он.
- Мне с тобой хорошо, - ответила она.
- Тогда…, может быть, уйдем отсюда?
- Нет – нет, - заторопилась она. - Я хочу насладиться этим вечером, этой музыкой, этим полумраком. Я в нем, как рыба в воде. Мне кажется, это моя родная стихия.
- А мне почему-то хочется остаться с тобой наедине.
- Потом. Я тоже никогда не думала, что стану такой любительницей танца. В детстве я обожала собирать полевые цветы. Была глупой, чистой, искренней... Когда-нибудь я покажу тебе фотографии, где мне десять, где мне четырнадцать. В них есть что-то важное. Какая-то трогательная непорочность, какая-то высокая и святая простота. Даже не верится, что я когда-то была такой...
- А сейчас тебе кажется, что ты сильно изменилась?
Она иронично взглянула на него и продолжила:
- Сейчас я уже другая. Я изменилась, я стала скверной. Я лгу, выкручиваюсь, строю коварные планы.
- Ты играешь роль роковой женщины.
- Я пленница любви. И цветы для меня почти ничего не значат. Они стали неким символом хороших отношений между людьми, но при этом утратили свой яркий цвет, свой волшебный, пьянящий запах.
- А ягодки? - с лукавой улыбкой осведомился он. – Ягодки?
Она смущенно опустила глаза.
- Перестань.
Через несколько минут они были на улице. Обогнули в полутьме здание кафе с ярко горящими окнами, и оказались во дворе небольшой двухэтажной гостиницы, окна которой кое-где освещались изнутри едва уловимым, расплывчатым светом.
- Здесь так тихо, - почему-то удивилась Евдокия, переступая через небольшую лужицу возле кустов жасмина.
- Так только кажется, - с прежней иронией в голосе ответил он.
- Отчего же?
- Я слышу скрип перегруженных пружин и приглушенную музыку…
- Это не смешно, - вдруг сказала она из темноты и немного замешкалась перед входом. Её лицо в этот момент стало неподвижно серьёзным. Он растерянно взглянул на неё и полез в карман за сигаретой.
- Может быть, не стоит сюда заходить? - спросила она полушепотом.
И по тому, как она это сказала, Александр понял, что этот вопрос она задает не только ему, но и сама себе.
- Мы так ждали этой минуты. Неужели сейчас откажемся от своих планов, - зашептал он в ответ. В его голосе жила надежда на счастливую развязку, на дальнейшее продвижение по волнам любви. Так всегда было раньше. Почему же сегодня всё должно измениться? Он не готов останавливаться на полпути. Он не желает.
Наконец, она нерешительно шагнула за порог вслед за ним. У него отлегло от сердца. Она любит его как прежде. Ничего не изменилось, совсем ничего. Просто она для чего-то делает вид, что переступает через себя, уступает его напору, подчиняется. Видимо для женщины это важно - иметь оправдание каждому своему поступку.
Когда они остались одни в крохотной комнате гостиницы, пахнущей чужими духами, то оба скованно замолчали. Поток мыслей, которые только что переполняли их, неожиданно иссяк. Их длинное вечернее путешествие подошло к концу, и наступил, наконец, самый жгучий момент. То ради чего они встретились сегодня, сидели за столом, танцевали, говорили друг другу ничего не значащие фразы. Они оба это знали. Знали и всё же сейчас были в некоторой растерянности. Скованность так и сквозила в каждом их движении. Александр толком не знал, о чем ему сейчас говорить. Евдокия скованно и неслышно вздыхала. Хорошо ещё, что свет от уличного фонаря за окном, и без того тусклый, проникал в их комнату только двумя косыми пучками, неясно высвечивая крохотный натюрморт на стене да цветочную вазу на журнальном столике. Сейчас, в темноте, истинное чувство мог выразить только голос. Глаз Евдокии не было видно, и это лишало Александра какого-то важного ориентира - камертона, настраивающего на нужный тон.
Она села на кровать спиной к нему и в темноте стала раздеваться, желая поскорее завершить эту томительную минуту. И когда сбросила последнее бельё, Александр ясно ощутил запах её тела – тот дурманящий порыв, то дуновение, которое когда-то свело его с ума. В этом молодом теле и сейчас было что-то вызывающее нервную дрожь, что-то притягивающее, родное, но было уже и что-то скверное, вызывающее приступ оцепенения. Иногда ему казалось, что это пройдет, как только он увидит фотографию молодой Евдокии, проникнется любовью к ней прежней, к той, которую не знал. Такое бывает, говорят. Но когда, действительно, увидел эту старую фотографию, на которой замерла худая девочка в гуще сада, то разочаровался. Ничего нового ему не открылось. Просто пропала очередная иллюзия.
Два года назад Александр уже был влюблен в нескладную 17 - летнюю девочку. Увидел её на даче через забор, и сердце у него как-то необычно сильно, взбалмошно и беспокойно забилось. И не потому, что она поразила его непривычно юной неоформленной красотой, нет. Ту девочку нельзя было назвать красивой. Скорее, она очаровала его детским озорством, быстротой реакций и веселым нравом, потому что никогда не сидела на месте - всегда двигалась, появлялась то тут, то там и всё время чему-то улыбалась. Её тело было ещё несовершенно, незрело, но что-то удивительно трогательное, завораживающее, уже было в нем. Однажды она прошла мимо его по улице, скорее даже не прошла, а промелькнула, и от неё остался запах летнего дождя. Тогда Александр от неожиданности замер, с грустью посмотрел ей вслед и пожалел, что в юности у него не было ни грозы, ни бури, олицетворяющей настоящую романтическую влюбленность вот к такой же непорочной девочке. Его сознанием почему-то всегда владели только зрелые женщины. И умение любить пришло к нему с годами, как некий жизненный опыт, как навык, как что-то вполне закономерное. И в этом умении, кажется, не было ни открытий, ни просчетов. Рядом с Александром и сейчас появлялись только опытные женщины, которые, оставшись наедине с мужчиной, всегда ждали ласк, объятий и поцелуев, точно зная, что мужчине именно это и нужно, так их создала природа. И если Александр, по какой-то причине, не стремился овладеть их телом в нужный момент, то это расценивалось как дурной признак, как унижение, как приближение к некой неминуемой катастрофе. Хотя Александру всё чаще сейчас хотелось просто поговорить с хорошенькой женщиной по душам, понаблюдать за ней, дождаться взаимопонимания или мимолетной влюбленности. Всё чаще хотелось искренности, забытого порыва баловства, обыкновенной беспричинной веселости. А вместо этого нужно было сосредоточенно выполнять свою мужскую функцию, доводить дело до чувственного конца, стараться вышибить из мощного, разгоряченного тела искру экстаза. И это почему-то считалось нормой, чуть ли не правилом игры, которому нужно следовать в приличном обществе. Иначе - мужчине грош цена, иначе он - ни рыба ни мясо.
Обычно после пролитых ласк тело Евдокии удовлетворенно расслаблялось и после этого вызывало у Александра вовсе не восхищение, даже не трепет, а что-то среднее между равнодушием, благодарностью и легким отвращением. Рыхлое и потное, тонко пахнущее кисловатой плотью, оно уже не манило, а скорее пугало и отталкивало. Ему хотелось поскорее одеться и уйти.
Прохладная улица действовала на Александра отрезвляюще. Шум ветра в кронах деревьев остужал и успокаивал, а высокое небо с миллионом звезд заставляло запоздало покаяться. Перед этим небом, таким тёмным и, вместе с тем, таким глубоким, всё чисто человеческое, плотское, телесное казалось ничтожным и мелким, не имеющим никакого значения.
На этот раз они расставались на обочине дороги, среди цветущих метелок цикория, в текучем и расплывающемся свете уличного фонаря. Александр поцеловал её в смуглую щеку, помог сесть за руль, сказал все заранее приготовленные комплименты, а сам уже думал о том, что ни завтра, ни послезавтра её не увидит. Это не нужно, и это хорошо.
Она благодарно улыбнулась ему, закрыла дверцу авто, помахала рукой и уплыла в ночную тьму. Красный свет сигнальных огней её машины стал затухать, быстро удаляясь, потом машина свернула куда-то в сторону, и на душе у Александра стало пусто. Пусто и светло. Обретенное одиночество успокоило.
Сейчас он уже не знал толком, чем его привлекает Евдокия, почему ему с ней так хорошо? И находил для этого только одно оправдание - она чем-то похожа на Нину, его первую настоящую любовь. Она - напоминание о тех днях, когда всё ещё только начиналось, когда каждое слово и каждый жест имели свой смысл, свою цену, свое значение. Когда, кажется, не существовало ничего бессмысленного, и жизнь представлялась загадочной и манящей, как путешествие в лесную глухомань...
В последнее время многое в его жизни стало повторяться, и это повторение порой раздражало. Начинало казаться, что ничего нового в ней уже не может произойти. Всё уже было. Была настоящая, но отвергнутая любовь, чем-то похожая на стихийное бедствие и потому сметающая все преграды на своем пути. Было запоздалое раскаянье и искренняя увлеченность христианством, одаряющая такой желанной и такой успокоительной душевной чистотой. Был провинциальный монастырь за плотной стеной косматых елей и та степенная, тихая монастырская грусть, которая воспринимается неискушенной душой, как нечто возвышенное, как приближение к божественной сути, к настоящему смыслу всего сущего.
Потом была длинная зима раздумий, когда он метался между монастырем и городом, когда казалось, что до истинного монашества ещё нужно дослужиться, дожить, дотерпеть, то есть пройти длинный очистительный путь по глубокому снегу самоотречения и воздержания. Когда он понял, что жить за монастырскими стенами – это не праздник. Это тяжелый труд. Что покаяние - это тоже некое продвижение к цели, сужающее внешний мир до ощущения душевной скорби, до крохотного, потрескивающего огонька свечи.
Вскоре он осознал, что это испытание не для него. Он хочет жить рациональнее, размашистее, ярче, ощущая себя хозяином своей души и тела каждое мгновение. К тому же теплая река страсти уже захлестывала его с головой, особенно по ночам. Она обнимала его притворно ласково и топила в тёмном омуте похоти. Во сне он безвольно плыл по её волнам, не сопротивляясь, не осознавая до конца, отчего это происходит. Чаще всего снилась Нина - бледная и одинокая, как луна в половодье. Он видел, как она бесшумно входит в зеленоватую воду, и вода изнутри становится золотистой. Светится, просвечивает насквозь, искрится. И во сне Александр не мог решить, что его больше манит, мутная вода одиночества или женское тело, похожее в воде на плавленый воск.
Потом была тихая заводь районного городка, лесной техникум на бугре в сумраке еловых вершин и шумное студенческое общежитие, чем-то похожее на улей. Рядом с общежитием, на каменистом берегу реки - могила какого-то видного профессора из блокадного Ленинграда, умершего здесь во время войны; шелест опавшей листвы под ногами и пятнистая, влажная осень, наплывающая из прохладных низин, как туман, заполняющая странной тишиной сумеречную опустошенность души.
Потом было первое посаженное дерево, как буй, заброшенный в живую и цветущую лесную вечность. Парная влажная земля лесосеки, забрызганная солнцем, жужжание мух на припеке, золотистые жуки-крылатки, перелетающие с пня на пень. Первая художественная книга, прочитанная после долгого перерыва. Почему-то именно Бунин, почему-то именно "Жизнь Арсеньева". И всё многообразие красок любовного томления, возникших после этого.
Постепенно лес отчуждения затопила тёплая река юной влюбленности, обещающая скорое половодье. Это случилось, когда у него появилась Евдокия. Она вплыла в его жизнь случайным облаком, а потом так же случайно исчезла. И от неё долго не было никаких вестей. Вообще, она появлялась и исчезала как-то очень легко и очень кстати, не обременяя его просьбами, не выдвигая условий для нового возвращения. Она была, что называется, вольная птица. Работала корректором в местном издательстве. Ходила на работу три дня в неделю и не позволяла себе опуститься до огородничества или садоводства, до работы с землёй, хотя её родительский дом и сейчас ещё стоял в гуще прекрасного одичавшего яблоневого сада.
После техникума он устроился на работу в родной Красновятский лесхоз. Через пару недель его отправили в командировку на Павловский кордон, где он задержался сначала на месяц, потом на два, потом на полгода. И всё это время Евдокия была с ним. Она то приезжала, то уезжала, то посылала ему длинные чувственные письма, то звонила. В общем, стойкий запах её духов из его лесного жилища за время её отсутствия выветриваться не успевал, поэтому ожидание её возвращения не было обременительным.
А когда большая весенняя вода затопила часть леса и часть кордона с заброшенными, покосившимися домами на окраине, Евдокия стала приезжать к нему чаще. Ей очень понравилось путешествовать по большой воде, медленно проплывать под раскидистыми кронами деревьев, объезжать коряги и заторы из валежа, высматривать между деревьями сухие желтые островки земли, где можно отдохнуть, любуясь весенней природой.
Обилие тёмной весенней воды Евдокию завораживало. В этой воде было что-то пугающее и манящее, что-то холодное и мистическое. По этой воде хотелось плыть и плыть, пересекая просеки и поляны, свет и тень, огромные заводи и мелкие протоки. И даже в том, что лодку после плаванья Александр привязывал прямо к крыльцу дома, была своя прелесть. Лодка стояла на привязи в том месте, где должна была находиться калитка и иногда звонко погромыхивала цепью, как отдыхающая после долгого путешествия лошадь. В окна дома вплывал, отраженный от воды, солнечный свет, пошевеливая выцветшие занавески и застывая желтыми пятнами на белом потолке.
Ночью во время половодья Евдокия плохо спала. Иногда ни с того ни с сего поднималась с постели и подходила к окну, стояла там совершенно нагая на фоне лунной дорожки, струящейся по аспидно-черной воде, и загадочно смотрела в мутную даль. Её длинные волосы в лунном свете едва серебрились, руки медленно поднимались вверх, потом замирали на затылке, спина прогибалась, и тогда во всем её облике появлялось что-то завораживающее, что-то наполняющее душу странным детским восторгом. Александр сглатывал слюну и шептал:
- Иди ко мне. Замерзнешь.
- Подожди. Мы только наглядимся друг на друга, - загадочно отвечала Евдокия.
- Кто, мы?
- Я и луна. Мы очень похожи. Ты не замечал?
- Почему?
- Она одна, и я одна. Она бледна, и я бледна.
- Ты говоришь странные вещи.
- Пусть. Любовь - ведь тоже странная вещь. Ты согласен?
- Да, - машинально отвечал он.
Если на следующий день Евдокия не уезжала домой, то просила покатать её на лодке по затопленному талой водой лесу.
Вода всё прибывала. Александр всерьёз начинал опасаться, что заблудился где-нибудь в незнакомой, сумрачной чаще, а Евдокия между тем все настойчивее упрашивала:
- Увези меня туда, где ещё никто не бывал.
- Но в лесу сейчас находиться опасно, - предупреждал он.
- Ну и пусть, ну и пусть, - отвечала она и при этом смотрела на него так решительно, как будто действительно хотела заблудиться, уехать и не вернуться. Это обескураживало и удивляло его одновременно.
Без большого желания он выходил из дома, отвязывал лодку и заводил мотор. Лодка вздрагивала всем своим металлическим телом, как живая, срывалась с места и скользила по воде к беловатой полоске тумана у затопленной Шамовской мельницы. Громко гудел мотор, плескалась с боков, рассекаемая носом лодки, вода, но иногда сквозь этот шум Александр явственно слышал, как Евдокия поет. Голос у неё был высокий и чистый, он доносился как бы издалека, и поэтому слов было не разобрать.
Однажды она попросила его пристать к берегу в каком-то совершенно незнакомом, мрачном месте и вышла на крохотный островок суши с сияющим и в то же время испуганным лицом. Вокруг острова, насколько хватало глаз, неподвижно сияла вода.
Они были одни в этом месте, в этом диком вятском лесу, неподвижно стоящем тут уже несколько столетий. Но только теперь ощущение его древности проросло в Александре неожиданным и непривычным ужасом. Он вдруг почувствовал всю свою эфемерность и пугающую недолговечность среди этих громадных деревьев. Эти огромные деревья поднимались из воды как колонны храма, созданного природой несколько столетий назад. В вершинах этих деревьев холодно и отчужденно гудел ветер.
- Ты слышишь, как гудит вечность? - вдруг спросила Евдокия, взглянув Александру в глаза.
- Слышу, - так же серьёзно ответил он. – Это вода гудит в узкой протоке.
- Это наше время гудит, - убежденно пояснила она. - Оно иссякнет, и ничего в этом лесу не изменится. Он будет так же могуч и красив, как сейчас. Как раньше, как всегда... Вот что обидно. Лес вечен, а мы тленны, потому что не определены. Мы всегда не на месте. Мы мечемся, бежим куда-то и растворяемся в буднях и бедах. Вся наша жизнь - сплошная условность... А деревья рождаются и умирают на одном месте, на одном и том же участке земли, и поэтому успевают прорасти к настоящей цели. Они давно почувствовали, что на свете есть только одно рациональное движение - это движение вверх, к свету, к солнцу, к вечности. Всё остальное - бессмыслица…
Весь день после этого странного разговора Евдокия была грустна, а ночью необыкновенно ласкова и покорна.
Но на следующее утро, когда он случайно проснулся, то услыхал, как она плачет и шепчет что-то сквозь слезы. Он прислушался. Она плакала и молилась одновременно. Слов было не разобрать. Они прорывались сквозь рыдания и от этого приобретали какой-то особенный смысл. В них было раскаянье и стыд, но было и что-то ещё, больно бьющее в сердце.
Александр озадаченно замер под одеялом и сделал над собой усилие, чтобы ничего не сказать, чтобы не выдать себя каким-нибудь случайным движением. Ему вдруг стало очень жаль чего-то. Хотя, чего было жаль, он толком не понимал.
А вода между тем всё прибывала. Оставаться на Павловском кордоне становилось опасно. Половина домов на окраине поселка полностью ушла под воду, и сейчас от них над водной поверхностью торчали только тёмные островки крыш с намокшими кирпичными трубами. Талая вода постепенно поглотила всё кругом на многие десятки километров. Она делала это тихо и незаметно, днем и ночью, в сизом утреннем тумане и в восковых вечерних сумерках. Сейчас её уже невозможно было остановить.
А Евдокия всё никак не могла успокоиться. Каждый день одевалась потеплее, заглядывала Александру в глаза, как наивная несмышленая девчонка, и нарочито капризным голосом просила свозить её то к истоку Чернушки, то к тому громадному озеру, на поверхности которого плавают настоящие, заросшие травой и кустарником, острова. Александр отвечал, что вода уже поглотила все знакомые ему ориентиры, что сейчас в лесу он может потеряться, но это на Евдокию не действовало. Тяга к путешествиям в ней была сильнее трезвого рассудка, сильнее любых доводов. Нескончаемая темная водная гладь манила и звала её. В ней была какая-то магическая сила. И Евдокия не могла против этой силы устоять. Как не могла устоять перед лаской и напором влюбленных в неё мужчин.
В тот день Александр долго не хотел идти к реке. Что-то его останавливало, и когда в очередной раз, сдался - уступил Евдокии, то подумал о том, что тревожное настроение у него от скверного сна, от ночного нежданного холода, от густого неподвижного тумана над водой, который никак может рассеяться.
Он уже пошел к калитке отвязывать лодку, когда Евдокия призналась ему:
- Весенняя вода меня завораживает. Я сама не знаю от чего это. Но мне хочется плыть и плыть по ней без конца. Я обо всем забываю в такие минуты.
- И цель поездки тебя не интересует? - удивленно спросил Александр, хлопоча около мотора на корме.
- Не знаю. Меня захватывает сам процесс покорения пространства. Пронзительное приближение к горизонту, погружение в нечто неведомое. Я объяснить этого не могу, но весной меня почему-то тянет к большой воде.
В это время мотор взревел, потом лодка слегка накренилась на один бок, идя на разворот, набрала скорость, выправилась и стала быстро приближаться к лесу. Евдокия откинулась на спинку сиденья и замерла, с восторгом ощущая, как ветер начинает полоскать её волосы и забираться под свитер. Водная гладь приняла их в свои объятья.
Возле огромной сосны за огородами Александр повернул направо и въехал в русло Чернушки. После этого лодку иногда стало легонько покидывать то в одну сторону, то в другую быстрым, неуправляемым, суматошным течением. Вскоре на их пути возник могучий, корявый дуб с кроной, похожей на оленьи рога, который всегда чем-то пугал Евдокию, потом рядом с лодкой пронеслась куртина берез, стоящих в воде по щиколотку. Всё говорило о том, что путь они выбрали правильно, но даль, залитая талой водой и туманом до самого горизонта, сегодня почему-то не радовала, а внушала опасение. Бескрайнее пространство молчаливо струящейся воды настораживало. Кажется, ещё несколько дней назад, когда берег реки отчетливо проступал кое-где крохотными островками спутанной травы, Александр довольно легко здесь ориентировался. А сейчас каждый километр пути давался ему с трудом. Он едва не свернул на полуденную просеку, приняв её за изгиб реки, но в последний момент что-то его удержало. И вскоре он понял, что поступил правильно, так как русло Чернушки стало петлять среди отборного сосняка с примесью редкой березы, и на правом берегу её показались останки колхозной пасеки: тёмный сруб с провалившейся крышей, пустые глазницы окон, столбы от порушенной изгороди. Когда лодка проехала мимо, то крутая волна через открытую дверь забежала в дом, ухнула там в тёмную бревенчатую стену и затихла, отчужденно покачиваясь.
Потом река свернула налево, в чащу синеватого ельника, где рядом с лодкой стали проплывать, пугающие своей чернотой, еловые выворотни в зеленоватых натеках мха. Вслед за этим лодка оказалась на затопленной поляне, где яркий солнечный свет ослепил и заставил восхититься изумрудными зарослями бересклета вдоль песчаного откоса. Потом на горизонте показался осинник, густой и голый с театрально торчащими из воды овальными кронами. Александр запоздало повернул лодку направо от осинника, растерянно поехал куда-то назад. Ещё раз повернул направо.
Деревья густой стеной окружили лодку со всех сторон, обступили, стали проплывать рядом, царапая по дну своими корявыми ветками.
Александр понял, что заблудился…
Наверное, ему следовало сразу же заглушить мотор и прислушаться, чтобы определить, в какой стороне шумит вода? Где есть течение? Но он вместо этого, с нарастающим волнением стал лавировать между деревьями, надеясь таким образом обнаружить ближайшую просеку и по ней как-нибудь сориентироваться. Ему показалось, что если взять немного левее от того места, где они сейчас находятся, то он сможет вернуться обратно к руслу Чернушки, а там и до Митрофановского зимовья рукой подать. В этом зимовье, если понадобится, можно заночевать. Там есть печь и кровать.
Но лес кругом становился всё гуще, все неприветливее, и как-то само собой появилось в душе чувство растерянности, чувство тревоги…
Когда он, наконец, заглушил мотор - Евдокия посмотрела на него с явным укором. Она всё ещё находилась под гипнозом водной стихии, и, чтобы этот приятный гипноз не проходил, ей нужно было куда-то ехать: двигаться от одной природной картины к другой, от одного приятного впечатления к другому.
- Почему мы встали? - удивленно спросила она, когда пришла в себя от непривычной тишины.
- Потому что заблудились, - искренне признался он.
- Как хорошо, как хорошо! - с детской непосредственностью в голосе заговорила она. - Мы сейчас наедине с настоящей стихией... И ни души кругом. Как хорошо! Я всегда мечтала оказаться где-нибудь на краю света с любимым мужчиной. Где надо будет самим добывать себе пищу и греться у костра, и спать в шалаше. Ведь с любимым в шалаше рай... Ты можешь построить нам шалаш? Ведь можешь?
- Нам надо поскорее отыскать путь домой, - отозвался он упавшим голосом. - До темноты надо выбраться отсюда... И вода всё ещё прибывает. Кажется, эта часть леса расположена в низине. Мы можем плыть всю ночь и не встретить ни одного сухого островка.
- Нет, я видела, я видела совсем недалеко отсюда небольшой остров. Мы вернёмся и найдем его.
- Что?
- Свой остров. Остров нашей любви. Мы его найдем, - всё с той же веселостью в голосе тараторила Евдокия.
- А если не найдем?
- Так не бывает. Не должно быть… Я всегда знала, что где-нибудь есть мой остров.
- Ты говоришь ерунду.
- Ну, почему же? Неужели ты об этом никогда не мечтал. Это же так романтично. Так здорово!
- Странно…
- Что?
- Мы можем не вернуться обратно, а ты говоришь такие вещи.
- Как это, не вернуться? – удивилась Евдокия. - Вот сейчас мы посмотрим, где солнце, и определим, где мы. К тому же нас когда-нибудь хватятся и начнут искать. Ведь мы кому-нибудь нужны?
- Кому?
- Не знаю. Но с вертолета нас, должно быть, хорошо видно. Листьев на деревьях ещё мало.
Она посмотрела вверх и уточнила:
- Есть, но кроны ещё не такие густые, как летом.
Александр сел за весла и стал грести на запад, к солнцу. Он тоже был почти уверен, что скоро сможет выбраться отсюда. Где-то там, на западе, должен был располагаться Павловский кордон.
Но примерно через полчаса Александр заметил, что гребет против течения и почти не сдвигается с места. Это его удивило. Никогда раньше он не замечал, что талая вода в лесу тоже движется, и что она течет так быстро. Раньше ему казалось, что она стоит на месте и прибывает. Её становится больше - вот и всё. Коварство воды было в её необычном, пугающем просторе, в той шири, которая может поглотить. Александр сделал усилие над собой, но всё же повернул лодку по течению. Так, по крайней мере, они будут двигаться быстрее и куда-нибудь выплывут. Он верил, что это возможно.
Через час он перестал грести и сразу почувствовал, что устал. В непривычной тишине Евдокия показалась ему удрученной. Она втянула голову в плечи, прижала колени к животу и сразу стала похожей на обиженную девочку, до конца не осознавшую, что же с ней произошло. Теперь это была уже не зрелая соблазнительная женщина, требующая к себе внимания, а маленький человек, ожидающий снисхождения.
- Если я не вернусь домой к вечеру - папа начнет меня искать, - обронила она с укором, отводя глаза в сторону.
Александр ничего не ответил.
- Он поднимет на ноги всю полицию. И нас найдут. Вот будет скандал... Как я ему всё это объясню?
Александр снова ничего не ответил. Опустил весла в воду и стал грести, уже не понимая толком, куда. Он греб изо всех сил и какое-то время всё ещё был уверен, что вот-вот выплывет на знакомое место, сориентируется и найдет дорогу домой. Просто так он не сдастся, это не в его правилах.
- И вообще, если ты настоящий лесник - ты обязан найти дорогу к дому, - капризным тоном произнесла Евдокия. - Неужели вас этому не учили? Даже странно. Вот я, например, с детства знаю, что с южной стороны ветвей на дереве больше. Что… Ты меня не слушаешь, Саша?
- Слушаю.
- Но ты не знаешь, куда нам плыть?
- Нет. Не знаю.
- Странно, - после небольшой паузы произнесла Евдокия. - Мне это можно простить. Я выросла в городе. Но ты. Ты же сельский житель, ты всё должен знать.
Он снова ничего не ответил.
- Это плохо, - продолжила Евдокия. – И я помочь ничем не могу. Я слабая женщина. К физическому труду меня не приучили. Родители были слишком интеллигентными. Правда, иногда мне хочется быть сильной и выносливой, как тигрица, как пантера.
- Это почему? - удивился Александр.
- Душевная сила требует выхода. А если его нет, у человека возникает состояние неудовлетворенности. Он становится агрессивным. Выход из этого положения у каждого свой. Кто занимается спортом, кто любовью, кто изучением старины...
Мерный скрип уключин постепенно успокоил Евдокию. Бескрайняя водная гладь уже не казалась ей такой безучастной, как минуту назад, и на сердце у Евдокии стало немного легче. Только когда в глубине леса что-то шумно обрушилось в воду - она испуганно и вопросительно посмотрела на Александра, ожидая от него пояснений относительно странного звука. Но он ничего не ответил.
Между тем в чаще леса всё время что-то происходило. Там что-то двигалось, пошевеливалось, бурлило и хлюпало, и от этого шевеления почему-то возникало в душе у Александра ощущение многомерности и непредсказуемости окружающего пространства.
- Фрейд был прав, - продолжала рассуждать Евдокия, зажав кисти рук между колен. - В зрелые годы человеком движет непреодолимая тяга к противоположному полу. Всё ради неё, ради того, чтобы показать себя с лучшей стороны, стать желанной. Всё ради призрачного своеобразия. И стихи, и стремление к путешествиям, и милые странности в поведении. Только мы облекаем это в форму ритуала, облепляем условностями, драпируем благими намерениями. Так нам удобнее. Мы страшимся открытого чувства.
- А деньги и технический прогресс? Разве они ничего не значат? – спросил Александр, чтобы отвлечься от тяжелых дум.
- К чувствам они не имеют никакого отношения. Деньги - это пустота, и научно-технический прогресс тоже – пустота. Только пустота космическая...
Так они плыли до первых сумерек, до вечера. А потом до гулкой ночной темноты, пока Евдокия не заметила небольшой островок суши, неожиданно возникший за плотной стеной молоденьких сосен. Этот островок оказался совсем крохотным, всего метров восемь в ширину и двадцать в длину, почти голый, с хрустящей под ногами лесной подстилкой и редкими размытыми пятнами мха возле синих от древности пней.
- Здесь мы заночуем, - сказал Александр, привязывая лодку за ближайшую сосну возле берега и осознавая всю свою беспомощность перед дикой и неуправляемой водной стихией. Он не смог найти дорогу к дому. Он не справился…И всё же где-то глубоко-глубоко в его душе теплилась надежда, что завтра всё будет по-другому, завтра он сделает всё, что нужно. Завтра он найдет правильное решение, и всё будет по-прежнему. Как раньше. Всё будет хорошо.
- А костер? Мы разведем костер? - тут же обратилась к нему Евдокия, с надеждой утомленного длинной дорогой путника.
- Обязательно, если сможем, - уклончиво ответил он.
Не дожидаясь особых распоряжений, Евдокия тут же отправилась собирать хворост, но вернулась подозрительно быстро, неся в руке только два небольших прутика.
- Вот, всё, что нашла.
- Придется что-нибудь срубить, - отозвался он из темноты. - Иначе к утру мы совсем закоченеем. Ночи пока что очень холодные. К тому же туман поднимется, а в тумане сыро.
Он стал рубить в темноте какое-то сухое дерево. Звук топора над водой раздавался громко и отчетливо, как будто ожил в лесу гигантский метроном. Потом стук прекратился, и разнесся на всю округу скрип падающего дерева, сопровождаемый шумом ветвей. И снова наступила небольшая пауза тишины, в которой дыхание Александра показалось Евдокии подозрительно громким, усталым и каким-то сдавленным.
Через некоторое время в центре острова задымился костер. Сначала пламя костра было фиолетовым и несмелым, оно долго, нехотя перегрызало тоненькие веточки. Потом окрепло, у него появился аппетит, и вскоре оно уже с легкостью перекусывало чурки величиной с руку, обдавая тёмное небо ворохом крупных искр и клубами белого дыма.
- У нас нет ничего поесть? – внезапно спросила из темноты Евдокия таким по-детски доверчивым тоном, как будто, до конца не понимала суть происходящего.
- Нет, кажется. Только вот в кармане завалялось несколько конфет.
- По крайней мере, чай мы можем вскипятить?
- Пожалуй, можем. В ведре. Я им воду из лодки отчерпываю. Но это ничего. Оно чистое…
После чая Евдокия вновь навалилась спиной на тонкую ель, которая упрямо тянула к костру свои лапы, и заговорила почти тем же тоном, что и полчаса назад:
- А знаешь, наше присутствие здесь, в сущности, закономерно. Я даже мечтала о таком, если честно. Для меня во всем этом есть что-то интригующее. Во всяком случае, с моим бывшим мужем такого никогда бы не произошло… Он всегда твердо чувствовал грань, за которую нельзя переступать. С ним очень сложно было попасть впросак, а уж заблудиться - тем более. Даже не возможно представить, как это он потерял бы столько времени зря? Для него это слишком большая роскошь... Другое дело – ты со своей природной мягкостью. С тобой никогда не знаешь, что случится завтра. Доживем ли мы до утра.
- О чем ты говоришь!? Ну, о чем ты говоришь, – с грустной иронией проговорил Александр, намереваясь что-то объяснить, но Евдокия его перебила.
- Я всегда много говорю. Особенно, когда волнуюсь. Молчание меня утомляет. Я не могу долго безмолвствовать. Поэтому ты слушай меня и возражай, если хочешь. Ты хочешь мне возразить?
- Я хочу выбраться отсюда.
- Это завтра. - Она задумчиво посмотрела на небо. - А, может, уже сегодня... Ты не знаешь, сколько сейчас времени?
- Нет.
- Вот видишь. У нас даже нет часов. Это тоже твоя характерная черта - непредусмотрительность... А впрочем, в лесу часы не нужны. Здесь ничего не делается по часам, потому что ночь и день не имеют смысла. Тут важны годы, а, может быть, и столетия. Всё остальное - пустяки.
Она с каким-то детским восторгом снова посмотрела вокруг и вздохнула. Потом взглянула на Александра и попросила:
- Расскажи мне о себе?
- Что именно?
- Ну, например, о том, как ты жил в монастыре. Это, наверное, так необычно. Примерно так же, как здесь - на острове.
- Х-м-м, - хрипло произнес Александр и пояснил: - После моего деревенского детства, там не было ничего необычного, я тебя уверяю.
- А как выглядела твоя келья? У тебя была своя келья?
- Нет, такой чести я не удостоился. Я же не стал настоящим монахом. Я жил в небольшой комнате с двумя строителями. Они были искусными плотниками.
- А вид из окна?
- Что?
- Что ты видел в окно? Куда оно выходило? В сад, во двор, в поле? Для меня, например, это важно.
- Оно выходило во двор. А во дворе всегда была огромная груда кирпичей, доски, дрова, какие-то ржавые трубы. Там шло строительство. Монастырь ведь был старым. До войны в нем располагалась тюрьма, после войны - пионерский лагерь, но колючую проволоку с каменных стен так до конца и не сняли. В сильный ветер она протяжно гудела и поскрипывала.
- И чем ты там занимался? – снова спросила Евдокия.
- Доски строгал с послушником Павлом в столярном цехе, рамы сколачивал, стекла вставлял. Работы было много.
- А ещё?
- По воскресениям ездил в Архангельск с батюшкой Николаем. Стоял на центральной площади с ящиком для пожертвований.
- И что? Вам хорошо подавали?
- Не всегда, но иногда мы собирали прилично.
- Тебе должны были жертвовать, - после недолгого молчания заключила Евдокия, - у тебя лицо скорбное в минуты раздумий. Тебе никто об этом не говорил?
- Нет.
- В твоем лице есть что-то от ликов святых. Какая-то природная бледность. Поэтому в твоем монашестве для меня есть нечто закономерное. Это судьба. Ты должен был натолкнуться именно на этот риф. Приплыть именно в эту заводь.
В это время в чаще леса, над самой водой, мелькнул неизвестно откуда взявшийся огонек, прочертив в воздухе траекторию в виде дуги, плюхнулся в серебристый сумрак ночи и потух, обдав окрестности звонким эхом.
- Рыба на нерест идет, - пояснил Александр. - Была бы сеть - поставили бы, наловили жерехов, потом уху сварили.
- А как случилось, что ты отказался от монашества? – продолжила расспрашивать Евдокия. - Мне представлялось, что в подобных делах пути назад нет.
- Ошибаешься. Как раз таких, как я сейчас очень много. А настоящими монахами становятся единицы. Это тоже призвание… и тяжкий труд.
- Значит, ты не выдержал? – порадовалась своей догадке Евдокия.
- Нет. Я вдруг почувствовал себя птицей в клетке. Понял, что это не для меня. Возможно, я бы когда-нибудь и переборол себя, но не сразу... Неожиданно оказалось, что во мне живет бунтарь. Конечно, это не так отчетливо проявляется, но в решающую минуту я могу быть сильным и упрямым. Я понял, что для истинного служения Богу нужна искренняя убежденность в правильности избранного пути, некая удовлетворенность процессом. А у меня этого не произошло. Мне всё время приходилось себя преодолевать, ломать, ограничивать. И я не получал от этой ломки никакого удовлетворения. Скорее, наоборот. Я хотел уйти от мира сложного и порочного в мир простой и понятный. Но за монастырскими стенами его не нашел. Зато обнаружил там массу условностей, за которыми очень сложно разглядеть истину. Мне всегда хотелось ясности, того, что приходит как озарение. А вместо этого от меня потребовалось много физической силы и выносливости в преодолении разного рода трудностей и лишений.
- Я и говорю, что ты просто не выдержал. Ты сдался.
- Нет. Я понял, что это не для меня. Ведь бывает же так.
- Я тебя не осуждаю. Мы все живем один раз, и поэтому нам ошибаться нельзя. В этом смысле мы чем-то похожи. Я тоже не ставлю перед собой недостижимых целей. Я путешествую по жизни, как могу. Меня несет из крайности в крайность без пути, без конкретного ориентира, и мне наплевать на сложную нравственную суть происходящего. Мне это скольжение без цели даже нравится. Видимо, я так устроена. И ты, вероятно, тоже такой же, как я.
- Отнюдь, - неожиданно возразил Александр - Я другой, как ты не понимаешь! Я просто ищу себя… Мне важно найти в этой скверной жизни хоть какой-то смысл, хоть что-то свое, конкретное, светлое. А ты говоришь, что плывешь по течению.
- Во мне прячется скрытый натуралист. Я восторженная почитательница дикой природы, природы необузданной ничем.
- Дикой природы? – переспросил Александр.
- Да. И не смейся, пожалуйста... Я с детства зачитывалась Арсеньевым, где он описывает путешествия по Тянь-Шаню и Уссури. Из-за этого я и Левитана люблю, и Шишкина, и Саврасова. Потому что они могли эту самую природу изобразить с поразительной силой… Я счастлива, когда на улице светит солнце и в кронах деревьев ветер шумит, когда свет мешается с тенью, с облаками - вода. А когда зимой дня три за окном идет снег или метель метет, когда там всё однообразно бело - я впадаю в депрессию, мне жить не хочется, честное слово. А ты говоришь…
- Но необузданность природы коварна. Её любить нельзя. Ты видишь, что она с нами сделала. Хотя любовь к необузданному - это проявление твоего подсознания в чистом виде. Тут ты права.
- Не понимаю?
- Ну, это элементарно. Каждый в окружающем мире ищет то, что соответствует его внутренней сущности - аллегорию скрытого смысла, что ли. Параллельное чувство. Или какое-то его образное проявление, запечатленное словами или цветом.
- А можно попроще? – с раздражением в голосе попросила Евдокия.
- Можно. Каждый видит то, что хочет видеть, ощущает то, что близко ему. То есть стремится к гармонии мира внутреннего с миром внешним. И когда это стремление реализуется - человек счастлив.
- Значит, всё дело в совпадении смыслов?
- Вероятно, - ответил Александр, хитро сощурившись, и после недолгого молчания пояснил: - Всё дело в совпадении образа с образцом, чувства с мечтой, ориентира с целью. Всё дело в динамике приближения к фокусу счастья. К той точке, где сходятся все видимые и невидимые лучи. Где пересекаются чаянья и реальность, прошлое и будущее... Хотя, наверное, этого нельзя объяснить. Это можно только почувствовать.
- Почувствовать подсознательно? - уточнила Евдокия.
- Интуитивно... Просто ощутить и всё, на уровне рефлексии.
- Тогда это чем-то похожее на оргазм.
- Для кого как.
- Любая тонкая материя всегда замыкается на чувстве, какой бы сложной не выглядела вначале. Наверное, это чисто человеческая привилегия - объяснять необъяснимое, да ещё пытаться следовать правилам морали. Хотя природа по сути своей аморальна. Там сильный всегда съедает слабого.
- Это стихия.
- А стихию не объяснить.
- Это как стихи Блока. Хорошо, но не ясно, о чем это и почему именно так?
Где-то в глубине леса снова раздался громкий всплеск, а следом за ним протяжный, берущий за душу, крик потревоженной птицы, сопровождаемый частыми ударами сильных крыльев. Потом шелест крыльев улетающей птицы растворился в ночи, и от всего многообразия природы в майской ночи осталось только тихое журчание воды где-то рядом да едва заметная паутина спутанных ветвей над головой, посеребренных лунным сиянием.
Ночью Александру приснилось, будто река любви и без того полноводная, окончательно вышла из берегов, пугающе забурлила, что его в этой ночи окружают тёплые, нагие, обольстительные женщины и тянут к нему свои руки. И, кажется, будто не он, а они сами хотят им обладать. Они испытывают вожделение, страдают и мучаются от этого. А он всего лишь их пленник, он целомудренный юноша, чьи помыслы чисты. Он мечется меж них в поисках чего-то возвышенного и романтичного, в поисках родных доверчивых чистых глаз, а видит перед собой только розовые задницы в вечном похотливом движении да покатые плечи, да полные бедра, подрагивающие в странном, возбуждающем танце. Ему одиноко и страшно средь этих разгоряченных тел. Ему хочется поскорее на волю, под чистое небо, по которому плывут белые, непорочные облака. Но женщины обступили его со всех сторон и не выпускают на волю, обещая ему сладкую муку, блаженную смерть.
Под утро как-то незаметно вслед за туманом пошел дождь. Мутное небо стало тусклым, и звук падающих капель наполнил лес тихим шелестом. Вскоре на воде появились бесчисленные прозрачные пузырьки, они медленно проплывали мимо острова, пошевеливаясь, как живые. Звук падающих капель заглушил пение птиц и постепенно превратился в сплошной однообразный гул, поглощающий все остальные звуки. Водная гладь как бы распрямилась и расширилась, сделавшись бесконечной. Белесый туман постепенно рассеялся, дождь сделался мелким, как бисер, и воцарилась в лесу та безмятежность, которая успокаивает и угнетает одновременно.
Костер давно потух. Евдокия неподвижно лежала на куче еловых веток возле ног Александра и иногда ощутимо вздрагивала от холода. Ему стало жаль её, такую беззащитную и хрупкую в окружении холодных деревьев, поднимающихся сейчас прямо из зыбкой и текучей подземной влаги. На мгновение ему показалось, что остров, на котором они сейчас находятся тоже не стоит на месте. Он движется. Он плывет куда-то. Александр нагнулся и прикрыл Евдокию своим плащом. Она, ещё спящая, потерлась щекой о его колено. Он улыбнулся.
Когда окончательно рассвело, они погрузились в лодку и поехали на запад - туда, где должен был располагаться Павловский кордон.
На этот раз Евдокия удрученно молчала и внимательно смотрела по сторонам, видимо надеясь обнаружить поблизости хоть какое-нибудь жилище или, торчащий из воды квартальный столб. Лодка шла медленно, лес просматривался на сотню метров вокруг, но никаких примечательных объектов Евдокии на глаза не попадалось. Взгляд блуждал меж сосен, и устало замирал на белесых стволах берез.
Однажды, правда, они наткнулись на дорогу, обозначенную на водной глади узкой блестящей лентой, воодушевлено переглянулись, обрадовано устремились по ней, но так никуда и не выплыли. Дорога неожиданно оборвалась в просторной делянке, заросшей густым тонконогим осинником, и вскоре им пришлось поворачивать обратно.
- Так мы никогда отсюда не выберемся, - расстроено сказала Евдокия и посмотрела на Александра с укором.
- Ничего, силы ещё есть, - устало ответил он и стал грести ещё энергичнее, чем прежде, так, что руки заныли в предплечьях. - Нам бы только понять, где мы находимся.
Дождь кончился, небо прояснилось. Даль стала просматриваться насквозь. Но настроение от этого почему-то не улучшилось.
- А вон... какой-то человек в кустах, - неожиданно закричала Евдокия, вытягивая шею и указывая рукой куда-то в сторону, где ярко серебрилась молодая листва берез. Александр повернул туда голову, присмотрелся, но ничего не увидел. Где-то там, в мутной дали, за кустами чернотала, действительно, темнел странный предмет, но принять это тёмное пятно за силуэт человека было довольно трудно.
- Нам надо туда подъехать, - умоляющим голосом попросила Евдокия.
Он ничего не сказал, но свернул с намеченного курса и стал грести к тёмному предмету. Приближение было томительным и долгим, как ожидание чуда. Но когда лодка, наконец, поравнялась с зарослями, Евдокия разобралась, что за кустами чернотала не человек вовсе, а ветхий остов какого-то дерева с отвалившейся наполовину корой. Александр разочарованно вздохнул, хотя и был готов к подобному стечению обстоятельств. Евдокия повернула лицо навстречу ветру и часто - часто заморгала... Ему показалось, что она плачет. Её надежды не оправдались. Реальность отрезвила и разочаровала её.
Чувство голода пришло неожиданно. У Евдокии уже давно сосало под ложечкой, но она как-то не придавала этому большого значения, потому что важнее всего была для неё неясная нарастающая тревога. Из-за этой неприятной тревоги сейчас она смотрела на Александра с нескрываемой неприязнью. Он, в её представлении, был всему виной. Потому что не может выбрать нужное направление, которое позволило бы поскорее выбраться из леса. Из этой мрачной неподвижной чащи. Он не прихватил с собой хлеба, не говоря уже о компасе и часах. Вообще, он человек безответственный, на которого ни в чем нельзя положиться. И как только её угораздило сойтись так близко именно с ним да ещё отправиться в путешествие, неизвестно куда и зачем. Это самый необдуманный шаг в её жизни, самый опрометчивый.
Сейчас ей уже не хотелось разговаривать с ним, не хотелось видеть его и слушать его громкое дыхание, но, когда молчание стало слишком тягостным, она не выдержала и спросила:
- Почему ты не заводишь мотор?
- Экономлю бензин, - ответил он кратко. - Когда будет ясно, в какую сторону плыть - я его заведу. Не беспокойся об этом.
- А когда это будет ясно?
- Я не знаю.
- Не знаешь?
- Нет... Мне в таких вопросах никогда не везло. Я всегда долго не мог найти правильный путь. Тут мы с тобой похожи. Я такой же, как ты… Я не лучше, и поэтому мне, скорее всего, было суждено когда-нибудь заблудиться.
Евдокия заметила, что, когда Саша раздражается, он гребет энергичнее и сильнее. Видимо внутреннее напряжение помогает ему сконцентрироваться.
- Мне давно надо было опомниться, давно надо было определиться. Однажды в жизни у меня уже был такой шанс.
- Какой? - заинтересовалась Евдокия.
- Я полюбил.
- Кого? Ты мне о ней никогда не рассказывал.
- Да. Была такая чистая душа, к которой я безотчетно тянулся... Женщина с глазами обиженной Золушки.
- Ты так странно о ней говоришь.
- Пришла моя очередь. Не всё тебе философствовать.
- А где она сейчас?
- Не знаю...
Разговаривая так, они проплавали по лесу до полудня. Потом с полудня до вечера и, наконец, в дремотных сумерках пристали к какому-то холму, сплошь заросшему густым ивняком. Увидев этот ивняк, Александр тут же решил сплести из него «морду». Он видел когда-то, как это делает его дед – породистый русский крестьянин. Александр, кажется, хорошо представлял себе эту снасть. Знал, как начать работу и чем её закончить. Но, приступив к работе с воодушевлением, вдруг понял, что плетение рыболовных снастей из лозы - это очень сложное занятие. Тут требуется много усердия и сноровки, много разного рода приемов и навыков, знать которые просто необходимо. Александр впервые с удивлением обнаружил, что ничего практичного, так нужного для жизни в лесу он сделать не может. Тонкие прутья в его руках то ломались, то плохо гнулись, то не скреплялись между собой. Через какое-то время он осознал, что от этой затеи придется отказаться.
Чтобы не терять времени зря, Александр решил соорудить в середине холма некое подобие жилища. Сейчас он точно знал, что скоро отсюда не выберется, поэтому с ожесточением срубал все, попадающие под руку деревья, и составлял их шатром на небольшой поляне так, чтобы в основании шатра получился круг внушительных размеров. Евдокия помогала ему, как могла. Верхнюю часть шатра по обоюдному согласию решено было покрыть мхом и обмотать прошлогодней осокой, а пол устлать пихтовыми лапками.
Когда шатер был готов, Александр из последних сил забрался на его вершину и скрутил концы жердей молодой ивовой корой. Теперь, кажется, всё было готово. Можно было отдохнуть.
И в это время Александр отчетливо почувствовал во всем теле непривычную ноющую, нарастающую усталость. Кажется, впервые в жизни он ощутил, что такое настоящая слабость. На секунду ему показалось, что земля уходит из-под ног, что если он сейчас упадет, то ему больше не встать. А если он не сумеет подняться, то ничто уже не будет иметь смысла: ни поиски верного пути, ни ветхое жилище, ни сама жизнь. Всё станет лишним, всё будет чужим.
Очнулся он где-то в середине следующего дня. Отчужденно и вопросительно посмотрел на Евдокию. Она как-то странно улыбнулась ему и пояснила, что это, скорее всего, голодный обморок, что такое иногда случается с ослабевшими людьми. Но Александр почему-то не склонен был ей верить. Это было на него не похоже. Он привык считать себя человеком здоровым и выносливым, крепким и сильным. Он решил про себя, что это всего лишь отголоски бессонной ночи, что надо просто хорошенько отдохнуть, и всё наладится, всё будет, как прежде. Но когда попробовал подняться на ноги - вдруг понял, что это не так. Внезапно голова у него закружилась, живот прилип к позвоночнику, а за грудиной явственно ощутилась какая-то незнакомая тупая боль. Александр сел на трухлявый пень возле шатра и запоздало понял, что он сейчас уже не опора для Евдокии, а, скорее, обуза. Что если он совсем не сможет двигаться, то и она тоже погибнет… Несколько секунд, после этого страшного открытия, он сидел возле ног Евдокии, безвольно скрестив руки, пораженный одной этой мыслью. Евдокия испуганно и отрешенно смотрела на него. Что-то мешало ему сконцентрироваться, собрать волю в кулак и действовать, зато внезапно возникшая сонливость была рядом. Она приятно сковывала, успокаивала, погружала в тёплую вату забытья…
Когда в очередной раз он открыл глаза - был уже вечер. Евдокия сидела возле костра и плакала. Сразу стало ясно, что она потеряла всякую надежду выбраться из этого бесконечного, залитого водой, леса. Небо на этот раз было хмурым, беловато-серым, отдающим призрачной желтизной. Снова накрапал дождь и откуда-то с боку, от зубчатой стены матерого ельника, поднимался и приближался к острову туман. Возникло чувство, будто великий потоп сумел поглотить всё живое вокруг, и сейчас на узком песчаном ковчеге только он и Евдокия…
Впервые за много дней новое утро выдалось ясным, по-летнему голубым. И сразу же удивительно отчетливым стало осознание приближающейся катастрофы. Надо было действовать, надо было что-то предпринимать для выживания, но сил для этого у Александра уже не осталось.
Ему не хотелось ни двигаться, ни говорить, ни вспоминать о прошлом. Надо было только набраться сил, чтобы продолжить путешествие.
Лежа на сухом островке из пихтовых веток, Александр то задремывал, то безучастно смотрел в небо. Там была глубокая золотистая синева и странная неподвижность. Облака в этом бездонном небе тоже казались неподвижными.
Примерно через полчаса Александр поднялся. Ему при этом помогала Евдокия. С большим трудом они спустили лодку на воду и поплыли сначала по бурлящей протоке, меж тёмных елей, потом по редкому березняку с мелким накрапом первой листвы, потом по бесконечной низине с торчащими из воды сухими вершинами дубов. Лодка на этот раз шла плавно, иногда натыкаясь на подводные коряги и ветви мертвых деревьев. Солнце всё время слепило глаза Евдокии, и где-то в подсознании у неё жила упрямая мысль, что это только начало пути, что впереди их ждет ещё много страшных неожиданностей и радостных открытий... А может быть, это сон. И никакой лодки на воду они не спускали. Они всё ещё спят, утомленные любовью, в пухлой, теплой кровати, в маленьком домике на Павловском кордоне, и не могут проснуться.
Уже в темноте лодка ударилась носом обо что-то твердое. Александр устало поднял глаза и осмотрелся. Ему на секунду показалось, что перед ним настоящий высокий берег, что там на берегу, за деревьями, мелькнул какой-то далекий неясный свет. Свет этот исходил из того места, где пологий спуск сообщался с возвышенностью, в дальнем конце которой что-то смутно белело. Евдокия желала и боялась поверить, что здесь, среди леса, может быть жилье.
- Что там? - спросила она, указывая рукой на таинственное свечение в ночи.
- Не знаю, - ответил он взволнованно и тут же шумно ступил через борт лодки в воду. С бьющимся сердцем стал подниматься в гору, заспешил, почти побежал. Подъем был длинным, но на этот раз не утомил. Надежда на счастливое завершение затянувшегося путешествия придавала сил. Только однажды, выскочив из темноты, его хлестнула по лицу какая-то коварная мокрая ветка, да примерно на половине пути подвернулась правая нога на чем-то мягком так, что он едва удержал равновесие, а потом почувствовал тупую боль в спине.
Через какое-то время он оказался на твердой асфальтированной дороге, и это его удивило так же, как может удивить в лесной чаще громкая, неизвестно откуда взявшаяся, музыка. По влажной от ночного тумана дороге он заспешил туда, где только что видел свет. Сейчас это место смутно белело за плотной стеной деревьев, и он испугался, что это всего лишь луна, едва успевшая подняться из-за леса. Ему очень не хотелось в очередной раз разочаровываться. Но, к счастью, за поворотом дороги ему навстречу выскочила темная машина, окатив его веером мелких брызг и ослепив непривычно ярким светом фар. Он рассеянно улыбнулся: «Наконец-то! Мы спасены», и, приглушая неожиданную радость, поспешил дальше, к четко обозначившемуся на фоне леса, большому каменному зданию странной формы, с черепичной крышей в виде шатра. Только теперь ему стало понятно, что за свет они видели от реки. Это был яркий матово-мельтешащий от дождя конус под уличным фонарём, слегка заштрихованный густыми ветвями акаций. Дом был большой, красивый, но как будто бы нежилой.
Дрожа от нетерпения, Александр стал двигаться в сторону дома, но неожиданно уткнулся грудью в чугунную ограду, которая возникла на его пути как-то очень некстати. Он пошел вдоль ограды влево, потом развернулся в другую сторону и вскоре обнаружил впереди внушительные столбы ворот. Массивные кованные двери были на запоре, но когда Александр до них дотронулся - откуда-то из цветочной клумбы за оградой кубарем выкатилась лохматая черная псина и залаяла на него, привставая на задние лапы. После этого в верхней части дома вспыхнул свет, и Александру показалось, будто на одном из окон первого этажа слегка отошла в сторону синеватая занавеска. «Наверное, уже очень поздно», - разочарованно подумал он. Лохматая псина теперь не лаяла на него, только рычала и методично постукивала по бетонной дорожке тяжелым зигзагом хвоста. Никакого шума не было слышно, только откуда-то от реки, где осталась Евдокия, доносился странный далекий плеск прибывающей воды.
Александр попробовал найти на дверях кнопку звонка. Неуверенными руками обследовал их на ощупь, но ничего похожего на звонок не обнаружил. Через какое-то время свет в доме потух. Александр решил, что нужно возвращаться обратно, рассказать обо всём Евдокии, поделиться с ней радостью.
На обратном пути возле поворота он увидел белый железный столб с указателем, на котором красивыми латинскими буквами было написано «Santa Mehta». И хотя название его обескуражило, он до конца не осознал, что это значит.
В полном недоумении он вернулся к реке, спустился вдоль пологого склона к мерцающей водной глади, но нигде поблизости лодки, оставленной здесь десять минут назад, не нашел. Она как сквозь землю провалилась. Всё, что происходило с ним этой ночью, стало напоминать сон, в котором исчезла последняя связь с реальностью. Он сел на холодный булыжник возле кромки воды, опустил горячий лоб в потные ладони и промычал что-то невразумительное. В это время где-то рядом хрустнула ветка, и отчетливо стали слышны шаги. Александр поспешно вкинул голову, встал и направился в ту сторону, откуда донесся звук, надеясь увидеть там Евдокию, но наткнулся глазами на маленького, сухонького старичка в длинном плаще, который залепетал что-то непонятное, выронил из рук рыбацкую снасть, напоминающую очень короткое удилище, и поспешно исчез в темноте. Александр последовал было за ним, охваченный порывом любопытства, но вскоре опомнился и вернулся обратно, чтобы продолжить поиски Евдокии. Именно сейчас он больше всего опасался её потерять, когда всё так удачно, так благополучно завершилось. Когда все самое страшное, кажется, было уже позади.
Постепенно его глаза привыкли к темноте. Он немного успокоился, перестал спешить и только сейчас на фоне матово - блестящей кромки воды, метрах в пятидесяти от себя, увидел нечто напоминающее борт лодки. Быстро зашагал туда и, едва заметив в лодке неподвижно сидящую Евдокию, заговорил сбивчиво и осторожно:
- Здесь какие-то люди! Представляешь! Они говорят не по-нашему... Я ничего не понимаю.
- Я тоже, - озадачила она его неожиданным ответом.
- А что произошло? - удивился Александр.
- Без тебя ко мне кто-то подходил, о чем-то спрашивал. Я тоже ничего не поняла, - пояснила Евдокия. - Ничего не смогла ответить.
- Черт знает что!
- Да! Всё это очень странно.
- Куда мы приплыли?
- Не знаю. Дождемся рассвета, тогда разберемся. Кажется, это какой-то городок. Тут недалеко я прочитал его название «Санта – Мечта».
- Санта – Мечта!
- Да.
- Значит, мы в другой стране. Мы не в России? - искренне удивилась Евдокия.
- Выходит, что так, - ответил Александр.
- В этом есть что-то странное… Но ничего. Мы всё преодолеем, привыкнем ко всему, как-нибудь приспособимся.
- Ты так считаешь?
- Да. Моя бабушка после войны попала в Германию, потом во Францию - и ничего - выжила. Через восемь лет вернулась домой здоровой и невредимой. Правда, с ребенком на руках… Потом двадцать лет отсидела в тюменских лагерях… Ну, да это длинная история. Я тебе потом когда-нибудь о ней расскажу.
- Значит, ты наполовину немка?
- Нет, француженка, - уверенно ответила Евдокия. - А по отцу татарка.
Утром Александр и Евдокия уже стояли на вершине холма возле небольшой придорожной гостиницы и удивленно смотрели на маленький городок, который несколькими рядами стройных улиц уходил на восток, к синей полоске леса, отороченной по верху золотистыми облаками. Крыши домов ещё блестели от ночного инея, на улицах не было ни души, но присутствие жизни уже чувствовалось по едва уловимому дыму из труб и далеким, мерцающим тут и там огонькам ночных фонарей.
Ноги сами понесли их к незнакомому городу через каменный мост в виде арки и небольшой ухоженный парк, мимо кованной железной ограды к маленькой булочной, от которой за версту несло свежим хлебом. Сейчас этот запах казался им божественным, несравнимым ни с чем.
Войдя в булочную, они оба в первый момент растерялись от обилия вкусно пахнущей снеди, но уже в следующий момент Александр достал из кармана железный рубль и решительно двинулся к прилавку. Продавец, мужчина среднего роста с румяным лицом, взял рубль, повертел его в руке и с улыбкой протянул обратно, как старую, никому ненужную пуговицу. Тогда Евдокия на ломаном английском объяснила: «Нам очень нужен хлеб… Кроме этих денег у нас ничего нет. Извините». Продавец перестал улыбаться, надел очки, чтобы разглядеть, как следует круглую железную монету, и через какое-то время быстро заговорил: «О! Серп и молот. Раша. Хорошо, хорошо. Это стоит немного хлеба. Это похоже на деньги». - Повернувшись назад, взял с полки небольшую тёмную буханку, обернутую в целлофан. «Вот возьмите, - перевела Евдокия его слова. - Это очень хороший хлеб. Раша. Очень хорошо».
На улице, между тем, всё ещё было пусто и как-то по-осеннему тихо. Правая сторона опрятной улицы была в тени, а левую уже заливал ослепительно-яркий солнечный свет. Там на газонах призрачно серебрилась трава, а на стенах домов вырастали синеватые тени.
Дальнейшее путешествие по городу напоминало завтрак на ходу. Александр и Евдокия медленно продвигались от окраины городка к его центру и были приятно поражены непривычной шириной его улиц, обилием яркой красочной рекламы.
Вскоре им на глаза стали попадаться редкие прохожие. Чаще всего немолодые, но очень опрятные и ухоженные люди.
Постепенно улицы городка заполнились автомобилями. Откуда-то выскочила и пробежала мимо лохматая рыжая собака с равнодушной мордой. Появившийся ветерок стал бодро шуметь в кронах лип у дороги. И в этом шуме было что-то знакомое, что-то родное. В общем, у Александра через несколько часов пребывания в незнакомом городке создалось ощущение, что он вполне мог бы тут жить, мог бы привыкнуть к этой новой среде обитания. В конце концов, она не так уж плоха.
Только Евдокия первое время всё никак не могла успокоиться. Тревожно вертела головой, часто вздыхала, искала что-то глазами. Ей почему-то необходимо стало знать: где они находятся, куда попали и что вообще с ними происходит? Её глаза выражали то радость, то недоумение, то испуг.
В центре городка они обнаружили старинную ратушу, с острым шпилем на крыше, рядом - небольшую площадь с крохотным фонтаном, возле которого важно прохаживалась стая сизых голубей. Чуть поодаль сидела на скамье пара стариков. Старики сонно переговаривались о чем-то и не обращали ни на кого внимания. За их спинами резвились две небольшие собачонки. Одна из них притворно-грозно рычала, другая тонко повизгивала. Александр и Евдокия сели неподалеку от стариков и стали наблюдать за жизнью городка глазами первооткрывателей. Обнаружили рядом с ратушей небольшой магазин, чем-то напоминающий провинциальный гастроном с широкой зеркально блестящей витриной и вывеской в виде эллипса. Немного подальше увидели какое-то административное здание с высокими дубовыми дверьми и такими же высокими окнами; край небольшого сквера, обнесенный бетонной решёткой, газетный киоск; автобусную остановку с урной в виде амфоры, и массивный жилой дом, стоящий тут, скорее всего, уже несколько столетий, но всё ещё не утративший былой своей привлекательности.
- А знаешь, мне здесь начинает нравиться, - неожиданно признался Александр, когда Евдокия в очередной раз тревожно вздохнула.
- Почему?
- Сам не знаю. Здесь как-то очень легко дышится.
- Спокойно?
- И тихо, - добавил он. - Слышно, как птицы поют. Как ветер шумит в вершинах деревьев. В России последнее время я этого не замечал. Там всегда что-то происходит, что-то назревает, сгущается. И всегда непонятно, что именно?
- А здесь? Здесь мы тоже не знаем, что нас ожидает. Как отнесутся к нам эти люди, когда во всем разберутся.
- А мне почему-то не терпится узнать эту жизнь поближе, - признался Александр.
- Это странно, - удивилась Евдокия.
- Почему, странно? Неужели эти люди тебя не интересуют? Тебе не хочется узнать, кто они, чем они занимаются?
- Хочется, но это, действительно, немного странно. Потому что больше всего сейчас мне хочется попасть домой.
- А у меня где-то в глубине души всегда жила надежда на некий поворот судьбы, после которого всё изменится до неузнаваемости. Всё станет другим. И ты, и я, и мир вокруг.
После этих слов Евдокия внимательно посмотрела на Александра, как будто перестала его узнавать. Ей показалось, что она увидела в нем нечто новое. Чего раньше за ним не замечала.
Ночевать им пришлось на окраине города, в какой-то невзрачной ночлежке вместе с полоумными стариками и нечистоплотными старухами.
Здесь же вечером их обнаружил местный полицейский, который попросил заполнить какие-то бланки со странными зелёными печатями, и объяснить, как Александр с Евдокией сюда попали. После полицейского их посетила шумная толпа местных корреспондентов с диктофонами и фотоаппаратами в руках. Эти люди задавали им одни и те же вопросы. Наиболее часто повторяемый вопрос звучал примерно так: «Как могло случиться, что вы попали в чужую страну, расположенную за сотни километров от России, просто потому, что отправились путешествовать по большой воде на обыкновенной весельной лодке? Это слишком неправдоподобно…Может быть за этой неправдоподобностью кроется что-то другое?» Хотя, что именно кроется, никто не уточнял. Видимо предполагалось, что Александр и Евдокия рано или поздно во всем признаются сами.
Шумных и словоохотливых корреспондентов почему-то очень интересовал их возраст. Не являются ли они мужем и женой? И почему на них такая непрактичная для настоящих путешественников одежда?
Александр, со всей присущей ему серьёзностью, стал уверять собравшихся журналистов, что он с его нынешней спутницей вовсе не собирался приплыть в чужую страну нелегально. Он просто не заметил, где пересек границу. Вот и всё. Тут нет никакой двусмысленности и тайной подоплеки. Возможно, пограничные столбы просто затопила талая вода, потому что такого ужасного наводнения не было в Европе уже лет сто.
На прямой вопрос о том, что сейчас происходит в России, Александр ответил, что Россия медленно вымирает. В крупных российских городах ещё происходят кой-какие положительные перемены, но до русской провинции никому дела нет…Точно так же, как в далекие тридцатые годы - в России бесследно исчезают целые деревни, закрываются сельские школы, зарастает сорняками и лесом пахотная земля. Только сейчас это происходит как бы само собой, - по диким законам рыночной экономики, соответственно веяньям времени… А показное благополучие Москвы и Ленинграда, к сожалению, ни о чем не говорит. Без опоры на провинцию, на крестьянство, Россия - это колосс на глиняных ногах…
На стихийной пресс-конференции журналисты упорно называли Россию ужасной страной, от которой можно ожидать чего угодно. Они утверждали, что там всё ещё правят коммунисты. Что в России нет демократии, нет свободной прессы, и все перемены, там происходящие, - это всего лишь какой-то хитрый политический ход - ширма, за которой непонятно, что скрывается. Что Россия до реформ, Россия прежняя, была им более понятна, более предсказуема, хотя и внушала некоторое опасение. Но сейчас дело обстоит хуже. Сейчас эта огромная, нашпигованная ракетами страна, в любой момент может вспыхнуть беспощадными кровавыми бунтами, и тогда заполыхает вся Европа. Неужели трезвомыслящие политики в России этого не понимают? Нищий народ и перенасыщенная вооружениями страна – это опасно.
Александр ответил, было, что это вопрос не к нему. Хотя со всем, что здесь говорится, он согласен, но исправить ситуацию или как-то повлиять на неё может только сам народ. То есть нужно подождать до следующих выборов. А они уже не за горами. И не нужно бояться России. Если ничего не изменится, ничего неожиданного не произойдет – она станет сырьевой колонией развитых стран. Потеряет свою политическую самостоятельность и распадется на мелкие части. К этому всё идет.
После этих слов в зале раздались дружные аплодисменты. Видимо, пишущей братии это высказывание Александра показалось достаточно смелым и правдивым. Они были настроены на высказывания именно такого рода. Они ждали именно таких откровений.
- А как вы относитесь к возрождению христианства в вашей стране? – спросила у Александра какая-то полная миловидная женщина в темном свитере и светлых джинсах.
- Как все нормальные люди, - ответил он, - я этот процесс приветствую. Мне кажется, возрождение православия будет способствовать духовному возрождению нации. Россия ведь всегда была страной с высокими нравственными идеалами.
- И в то же время – породила так много тиранов, - парировал тонкий голос из зала. – Как это понимать?
Александр немного помолчал, потом окинул зал живым страдальческим взглядом и заговорил:
- Мне кажется, это вовсе не вина, а скорее - трагедия русского народа. Русский народ в переломные периоды истории становится излишне доверчив. Когда ему предлагают решить все накопившиеся столетиями проблемы за несколько лет – он готов в это поверить. Он готов даже пострадать за эти перемены, лишь бы обещанное исполнилось... Хотя, что ему ещё остается?
- Неужели российский народ все ещё не разобрался, что ваша перестройка и ваши рыночные реформы – это очередной блеф, обман? Что это предлог, повод к очередному переделу собственности.
- Может быть, это и так, но в нашем народе наряду с глубоким скептицизмом всегда жила такая же глубокая вера в чудо, в нового мудрого руководителя. Там всегда верили, а вдруг новая власть сделает для народа что-то хорошее. Ведь если не доверять никому, ни во что не верить, то как же тогда жить? Ради чего?
- Ох, уж эти вечные русские вопросы! – вновь выкрикнул кто-то из зала. – Вы ещё вспомните о смысле жизни.
- Ха-ха-ха! – раздался в ответ на реплику одобрительный хохот разноликой пишущей братии.
- А если без шуток, - вдруг вставил интеллигентный человек из последнего ряда, - то великий русский писатель Лев Толстой давно уже ответил на этот вопрос.
- И как же? – не унимался зал.
- Он сказал, что смысл жизни в любви и способности прощать других людей. Тех, которые тебя в данный момент окружают. Смысл жизни в той нравственности, которую олицетворяет собой непорочный человеческий младенец.
- Не слишком ли это просто?
- Но простота всегда была признаком гениальности.
- И какую же нравственность он несет? Этот ваш младенец?
- Он как бы говорит нам: я люблю вас и буду любить всегда, только вы точно так же любите и прощайте меня. Потом я вырасту, и буду любить вас, я буду прощать вам ваши грехи и старческие ошибки. И так будет всегда, до скончания века.
- Я целиком согласен с последним выступающим. Мне всегда казалось, что я думаю точно так же, - признался Александр.
Потом какая-то хрупкая женщина с темной челкой, как у мальчишки, задала ему самый сложный вопрос. Она спросила, медленно подбирая слова:
- Скажите, пожалуйста, почему Россия, такая огромная страна, с такими огромными природными богатствами, где, как говорят, победила демократия, так плохо живет? Особенно в провинции, в глубинке.
- Вы хотите сказать, что плохо живут её люди, её народ? – уточнил Александр.
- Вот именно.
- Это очень трудный вопрос, - начал свой ответ Александр. – Дело в том, что Россия страна очень консервативная. Менталитет её жителей при всем их разнообразии – большей частью крестьянский. Наши новые богачи – в душе мелкие собственники, которые за личную копеечку горло готовы перегрызть. Точно такая же наша бюрократия, наша правящая элита. Отсюда все наши проблемы. В России, чтобы переменить что-то к лучшему, нужно потратить очень много времени и сил. То есть, если Запад, живя по закону, может двигаться к намеченной цели без заметных помех, то в Росси, до сих пор не выросшей из крестьянства, и берущей взятки из сострадания, тот же самый процесс может растянуться на десятилетия. К тому же Россия всегда взваливала на себя ответственность за судьбы мира, даже тогда, когда в силу своей финансовой беспомощности повлиять на этот мир, в принципе, не могла. В силу каких-то тайных причин она никогда не могла избавить себя от иллюзии великого государства, что подрывало её экономику, её людские и моральные ресурсы. На Западе всех уравнивает закон, а выделяет из толпы исключительное усердие. У нас же негативное отношение складывается как раз к тем, кто пробует стать выше основной человеческой массы. Поэтому демократическое общество в России никогда ускоренно не развивалось, а если и развивалось, то этим всегда кто-нибудь управлял: то царь, то вождь, то генеральный секретарь... Так исторически сложилось, что природные богатства России никогда не принадлежали народу. Народ всегда неумело исполнял чью-то волю, чьи-то заветы, воплощал в жизнь чьи-то странные идеи. И исполняя эти заветы, воплощая их в жизнь, - никогда ничего не получал взамен, кроме новых заветов. То есть никогда не жил лучше... Блеск российских столиц всегда контрастировал с нищетой и убожеством окраин. Так было всегда... Ничего не изменилось и сейчас. То есть власть в России всегда стремилась быть Европейской, а народ жил по-азиатски. Власть стремилась быть поближе к ценностям и условиям культурной Европы, а народ оставался жить в убогом мире иллюзий и надежд на лучшее будущее. И если менялся политический курс страны, то при этом менялись только вкусы и пристрастия элиты, а всё остальное оставалось по старому…
- А как же тогда быть с утверждением, что русский народ – народ богоносец. Не противоречит ли этому утверждению весь ход истории, когда семьдесят лет Россия была оплотом атеизма, оплотом коммунистической чумы и красного террора.
- Да, историю не переписать заново, - начал Александр, - но за все эти годы православие в России не только не погибло, оно окрепло и выжило в самых тяжких гонениях, сравнимых только с гонениями древних христиан в эпоху расцвета Римской империи… Может быть, эти испытания и помогут ему ощутить себя тем, что называется «народ богоносец». Но для этого ещё нужно очень много времени. Нужно научиться ждать и надеяться.
- А вы надеетесь?
- Я да. У меня просто нет иного выбора.
На следующий день городской муниципалитет устроил для Александра и Евдокии бесплатную экскурсию по самым интересным местам незнакомого городка. Она началась с посещения местного исторического музея, где были собраны, тронутые тлением, экспонаты прошлых столетий. Этот музей находился в красивом здании, украшенном белыми мраморными колоннами, и располагался на одной из центральных улиц городка. Перед его фасадом росли кудрявые клены, а в окнах второго этажа, даже днем, горел яркий матовый свет.
Надо признаться честно, вначале давняя история городка Александра не удивила. Никакого впечатления на него не произвели ни ржавые топоры древних воинов, ни копья, ни кольчуги, ни воронёные варяжские клинки, ни громоздкие рыцарские щиты, украшенные золотыми крестами и серебряной вязью. Зато буквально ошеломил зал прошлого века, где были собраны красные знамена, тёмные кожаные тужурки и портреты революционных вождей двадцатых годов. А когда под стеклянными витринами он увидел до боли знакомые арестантские телогрейки, серые стоптанные валенки и шапки - ушанки, то с недоумением и досадой посмотрел на экскурсовода. Неужели и в этой благополучной стране было нечто подобное? И горький опыт России для них тоже что-то значит. Экскурсовод после этого широко улыбнулась и Александру на секунду показалось, что она чем-то похожа на Софью Николаевну Боровикову, его первую школьную учительницу. Эта женщина напомнила ему то время, когда Софья Николаевна казалась ещё совсем юной привлекательной женщиной. Только было не понятно, какое отношение это всё имеет к происходящему с ним сейчас?
В следующий зал музея Александр заходил уже с тайным чувством тревоги. Что там? Сходство судеб или отказ от революционного прошлого, спровоцированный невиданной вспышкой насилия во имя светлого будущего. Но когда двери в этот зал распахнулись, он увидел неистовый зеленоватый свет, проникающий в этот мир как бы сквозь толщу морских волн, и замер от странного предчувствия близкой развязки…
Евдокия взяла его большую ладонь в свои тёплые пальцы и поднесла к щеке, потом уронила на колени и почувствовала, что эта тяжелая, сильная рука вызвала в ней забытый прилив нежности. Ей показалось, что сейчас всё будет по-другому, всё будет хорошо. Не зря же на их долю выпало так много испытаний. Сейчас он повернет к ней лицо, слегка наклонится и прикоснется своими тёплыми губами к её губам. Он всегда так делает, когда волна неожиданной нежности настигает его врасплох. Он настоящий мужчина, он всё понимает...
Но он почему-то не обнял и не поцеловал. Он вообще не шевелился. Безвольная рука его всё так же лежала у неё на коленях и не двигалась. Евдокия попробовала посмотреть ему в лицо, чтобы по его глазам узнать, что случилось. Но почему-то не смогла повернуть к нему голову, только ощутила сковывающую боль в позвоночнике и одновременно с этим - чувство страха, мгновенно пронзившее всё её тело.
- Ну, проснись же ты! - кричала Евдокия, наклонившись над Александром и тряся его за плечи. - Мы и так проспали здесь до самого вечера. Я замерзла. Я закоченела. Так нельзя. Саша! Так нельзя…
- Да... да, - шевелил он губами, но не просыпался.
- Мы на острове, Саша, мы на острове. Он большой. Слышишь?
- А люди? – спросил он еле слышно.
- Здесь нет людей. Ну, просыпайся же ты!
- Не могу.
- Можешь.
- Не могу... Пресс-конференция ещё не закончилась.
- Какая ещё пресс-конференция?
- Мне приснился хороший сон, - вдруг ответил Александр почти внятно.
- Мы выживем. У нас всё будет хорошо. Только ты просыпайся, - умоляла она. - Я верю в хорошие приметы. Вот теперь ты встанешь, и мы пойдем искать жилье, пока не стемнело. На таком большом острове обязательно должно быть жилье.
- Почему?
- Потому что я видела дорогу. Край дороги совсем недалеко.
- Дорогу? Ты видела дорогу? - неожиданно твердо и громко повторил Александр, приподнимаясь на локте и открывая глаза. - Так значит это не сон?
- Нет.
- Дорога куда-нибудь приведет.
- Там какая-то дамба. Она уходит далеко-далеко, до самого горизонта, а в конце её что-то блестит.
- Что блестит? - снова спросил Александр.
- Должно быть, строение какое-то, я не знаю. Издалека его трудно рассмотреть... Но подойдем поближе и увидим.
Упоминание о дороге, по которой можно идти, пусть даже к некой неясной цели, Александра взбудоражило и вдохновило. Он попробовал встать на ноги, опираясь на руку Евдокии, но почувствовал сильное головокружение и опустился на колени, тяжело дыша.
- Не могу.
- Можешь, - упрямо повторила Евдокия. - Нас никто не спасет, если мы сами не будем двигаться... Поднимайся, и пойдем. Ты сильный. Ты всегда был очень сильным. Ты был настоящим мужчиной, за это я тебя и полюбила.
- Но...
- Поднимайся и пошли.
И он поднялся, чувствуя на себе её пристальный взгляд. Преодолевая тошноту и головокружение, сделал несколько шагов, потом ещё, ещё и вдруг почувствовал, что, действительно, может идти, что откуда-то появляются силы.
- Я же говорила, надо только захотеть, - подбодрила его Евдокия.
Он оглянулся и удивленно посмотрел на неё. Она улыбалась ему, только глаза были какие-то другие, совсем не такие, как раньше, и щеки казались непривычно бледными.
До дамбы, о которой рассказывала Евдокия, оказалось рукой подать, но и это расстояние давалось сейчас с трудом, особенно те места, где густой беломошник перемежался с примесью низкорослой ели. Александр то и дело запинался за полусгнившие, невидимые среди зелени, пни и ветви, увязал в ельнике, оступался в скрытые ямы и несколько раз едва удержался на ногах, но всё-таки шел к намеченной цели, двигался.
Когда Александр увидел дамбу, он сразу понял, что это заброшенная узкоколейка, по которой когда-то вывозили из делянок заготовленную древесину, но вот о существовании какого-либо поселка в конце её мог только предполагать, потому что большинство леспромхозов перестало существовать уже лет двадцать назад, и сейчас от многочисленных лесных кордонов мало чего осталось. Поэтому вполне может быть, что в конце этой дороги попросту нет ничего.
По узкоколейке давно никто не ездил, на ней не было уже ни рельсов, ни шпал, но и крупными деревьями она ещё не заросла, поэтому хорошо просматривалась на несколько километров вперед. И эти несколько километров не предвещали ничего хорошего. Где-то совсем недалеко от того места, где находились сейчас Александр и Евдокия, ясно обозначилась низина, заросшая красноватыми кустами чернотала. Нетрудно было предположить, что эта низина может быть скрыта под талой водой. Теперь, когда они на суше, Александру очень не хотелось обманывать себя в очередной раз.
Солнце уже клонилось к закату, заливая оранжевым светом сосновые вершины, когда они прошагали по дамбе несколько километров. Мелко и серебристо струилась первая листва на березах и тополях рядом с насыпью, туманно темнел в лесной чаще колючий можжевельник. А к вечеру появилось в сквозном весеннем лесу какое-то особое, томительное молчание – предвестник густого тумана. И хотя лесная дорога казалась заброшенной, вскоре на ней ясно обозначилась тропа, петляющая между густых зарослей ивняка. Кое-где на этой тропе желтел прошлогодний бурьян, а кое-где уже появились россыпи первой густой травы с мелкими синеватыми цветочками в виде колокольчиков. И эти крохотные цветы тоже настраивали путешественников на счастливый конец, они как бы говорили им: не всё ещё потеряно, надо жить, надо двигаться, надо надеяться на лучшее.
Где-то слева, ближе к низине, там, где между деревьями свинцово поблескивала вода, уже поднимался туман. На этот раз он был такой густой и белый, как будто это не туман вовсе, а волны затаившейся в чаще вьюги, которая когда-то поглотила и уничтожила всё живое кругом.
Потом возле насыпи появился островок грязного затвердевшего снега, сквозь который торчали стрелы низкорослого кустарника без листвы. А чуть поодаль Александр неожиданно для себя приметил непривычно яркий подснежник, весь обросший синеватым пушком. Он рос где-то на грани между зимой и летом, холодом и теплом, сном и пробуждением. Евдокия непроизвольно остановилась возле него, наивными детскими глазами посмотрела на Александра и сказала:
- Посмотри, какая прелесть!
- Вижу, - понимающе отозвался он.
- А если сорвать?
- У меня нет сил. Да и не нужно. Он тут же завянет. Это анемона - цветок эфемер, можно сказать, мираж.
- Мираж...
- Да. Пройдет неделя - две, и от него ничего не останется... Только воспоминание.
- Жаль. Очень жаль. Я не люблю воспоминаний. Они бередят душу и ничего не дают взамен. А моя душа устремлена в будущее. Вот и сейчас она уже где-то там, впереди...
Сейчас они шли под громадными кронами елей, в их густой синеватой тени, кое-где подсвеченной бархатно-белыми бликами от высоких, голенастых берез. На минуту им показалось, что закат уже погас, и сейчас на землю опустится тьма, настоящая весенняя, непроницаемая.
Но ельник закончился, и от восковых сосновых стволов в лесу снова стало светло. Только на этот раз было светло как-то по-особенному, как бывает светло в новом, только что срубленном доме, откуда ещё не улетучился запах смолы. В лесу был час той строгости линий, которая соперничает по изяществу с академической живописью.
Но постепенно всё коричневатое стало тёмно-синим, матово отсвечивающим, пугающе неподвижным. Тропка на насыпи стала почти незаметной, огромные мрачные деревья обступили её со всех сторон, густые кустарники стали тыкать тонкими заскорузлыми пальцами прямо в лицо. Дальнейшее продвижение по лесу стало опасным. Нужно было останавливаться на ночлег...
Томительно тянулось время заготовки хвороста, время похода за водой в затопленную низину, но когда, наконец, вспыхнул костер, озарив красноватыми бликами комель громадной ели, сухую хвою и пышный от листвы куст бересклета рядом с дамбой, всё встало на свои места.
Александр и Евдокия долго смотрели на огонь жадными глазами. Горячий и живой огонь снова их заворожил, он овладел ими, сковал, приручил к немому созерцанию. Языки его пламени отражались у них в глазах, вспыхивали и гасли, трепетали, утихомиривались и разрастались вновь. Огонь насыщал их спокойствием и теплотой, какой-то языческой верой в будущее, в собственные силы. Только теперь Александр понял, что в существовании огня есть нечто магическое, есть какая-то тайная сила, помогающая ему не умереть, выжить и разрастись, когда он вздумает, когда он пожелает. И эта сила важнее холода и мрака, сильнее ветра и воды, загадочнее и непобедимее. Возможно, в каждом человеке есть нечто подобное, только мы до поры до времени забываем о существовании этой силы, а когда она вдруг проявляется - воспринимаем её, как чудо. Хотя это чудо всегда было внутри нас, и нужно только сконцентрировать волю, чтобы разбудить эту силу в себе.
Где-то в тёмной пучине леса прокричала жалобным голосом одинокая сова, следом за её криком гулко обрушилось на землю трухлявое дерево. От упавшего дерева по всему лесу разнесся протяжный стон, похожий на скрежет, как будто упавшее дерево ещё не погибло окончательно и сейчас пытается подняться, опираясь на сухие тонкие ветви, которые трещат от напряжения. И над всем этим многообразием звуков царствует чудная тьма майской ночи, обдающая влажным дурманящим холодком, да кое-где проглядывает сквозь громадные вершины деревьев холодное, непостижимо далекое, аспидно-черное небо.
Александр твердо не знал: сможет ли он завтра подняться и пойти дальше, но почему-то был почти уверен, что поднимется и пойдет, ибо сейчас у него есть цель и есть путь, по которому нужно двигаться.
- Ты не спишь? - вдруг спросила Евдокия откуда-то из глубины этой майской ночи.
- Нет, - ответил он.
- Как ты думаешь, что там, впереди?
- Не знаю, - сухо ответил он.
- А мне кажется, это храм.
- Что? - удивился он. - Что?
- В конце дороги, скорее всего, какая-то церковь. Это купол её блестит, а само строение ещё не видно. Оно скрыто за деревьями.
- Почему ты так решила?
- Не знаю... Просто сердце мне так подсказывает. А оно не обманывает...
И Александр, не зная ещё, так ли это на самом деле, вдруг понял, что это правда, потому что весь день эту правду предчувствовал. Потому что сегодня всё было иначе: не так, как всегда. Сегодня как-то по-иному складывались обстоятельства, как-то слишком сильно обострились чувства. Всё было по-другому. Сегодня ему очень хотелось просто жить, несмотря ни на что, и эта самая обыкновенная жизнь представлялась сейчас чудесной, как в детстве, хотя бы потому, что не оборвется внезапно и нелепо, а будет длиться томительно долго, принося неожиданные восторги и краткие огорчения, перемежая ошибки и озарения, раздражение и покой... Внезапно чистота и ясность поселились в его душе. Он понял, что никогда внутри у него не было такой пронзительной чистоты и ясности, разве что в тот момент, когда он впервые исповедовался и причастился три года назад. Обновлёнными, широко раскрытыми глазами, он посмотрел тогда в тёмное предвечернее небо и обнаружил, что оно пронизано каким-то далеким светом, каким-то загадочным зеленоватым свечением. Зимой это холодное, снежное свечение утомляет, колет глаза острыми льдинками бесконечности, а сейчас оно почему-то завораживало, заставляло задержать дыхание, замереть, чтобы насладиться сладким ожиданием чуда. Как будто там могло произойти или уже произошло что-то очень важное. Александр смотрел в бесконечное темное небо и чувствовал, что оно как-то по-новому начинает его манить, что ему очень хочется туда... Вот только во всем его теле какая-то ненужная свинцовая тяжесть, которая сковывает и давит. Должно быть, это тяжесть греха или тяжесть переживаний, тяжесть дум, которые всегда его переполняли... Ему надо освободиться от этой тяжести, и тогда он взлетит. Он уже предчувствовал это освобождение от земных тягот, уже ощутил в груди первый приятный приступ невесомости, сопровождаемый то ли болью, то ли воспоминанием о боли. Ему даже показалось, что в конце этого приступа он немного оторвался от земли, начал парить, и это безмолвное парение ему понравилось, оно позволило расслабиться и забыться. А самое главное: оно приблизило его к чему-то очень важному, к пониманию какой-то незнакомой истины, которая приходит на рубеже начала и конца...
Проснулся он оттого, что Евдокия безжалостно била его по лицу и слезным голосом повторяла:
- Не делай так больше никогда, слышишь! Я боюсь. Утро уже, а ты, а ты перестал дышать и побледнел. Слышишь! Я испугалась за тебя. Ну, что ты молчишь? Ты такой большой и такой слабый.
- Да, - невнятно ответил он, с трудом открывая глаза и ощущая незнакомый холод во всем теле.
- Не засыпай, я прошу тебя.
- Я… я не знаю, что со мной. Извини.
- Какие же вы слабые, мужчины! Какие глупые, безвольные… Ну как вас уважать после этого? За что? - повторяла она как бы по инерции, жалостливо глядя ему в лицо, и теребя его спутанные волосы.
Он виновато и скорбно смотрел на неё провалившимися, чужими глазами. Евдокия заметила, что его лицо сейчас стало ещё более скорбным, чем прежде. На нем резко обозначились крупные скулы, тёмные круги под глазами, тонкие морщинки по щекам возле рта, острый и правильный нос ещё более заострился и как будто немного вытянулся. Впалые щеки сейчас казались желтоватыми, брови - редкими, волосы - бесцветными. Александр показался ей на несколько лет старше, чем вчера, чем неделю назад. Это был какой-то чужой человек, которого она раньше совсем не знала, и этот человек мог поступать совсем не так, как тот Александр, к которому она привыкла. Прежний Саша её всегда чем-нибудь приятно удивлял, а этот только разочаровывает. Теперь она с испугом ждала, что он скажет ей нечто резкое или сделает то, чего она совсем от него не ждет, о чем не подозревает. Это было сложно понять, сложно объяснить, но перед ней сейчас был чужой человек, которого, конечно, очень жаль, которому обязательно нужно помочь, но любить его, как прежде, невозможно. Этот человек просто не заслуживал её любви. Какой-то внутренний голос подсказывал ей, что вскоре они расстанутся навсегда, и это будет единственно верный шаг.
- Почему ты так на меня глядишь? - спросил Александр хриплым голосом, когда окончательно пришел в себя.
- Я не узнаю тебя, - призналась Евдокия, - ты стал другим.
- Я знаю, - вдруг признался он.
- Вот видишь. Ты тоже это чувствуешь?
- Наверное, я устал. Это от усталости.
- Нет. У тебя глаза стали другими и выражение лица. Ты весь какой-то другой. Я не могу этого объяснить, но я чувствую. Понимаешь?
- Да, только это ничего не меняет, - ответил он.
- Вставай и пошли, я тебе потом объясню.
- Наверное, я не смогу подняться, - виновато прошептал он. - Я, кажется, умираю. Я…
- Ты можешь!
- Я так устал, так измучился за последние дни... Я не смогу.
- А я говорю: сможешь! Вставай и пошли.
Последние слова Евдокии прозвучали так властно, так требовательно и твердо, что Александр ясно почувствовал в них скрытую силу, от которой учащенно забилось его сердце. Он поджал под себя ноги, потом поднялся на колени, постоял немного так, слегка покачиваясь из стороны в сторону, дожидаясь пока исчезнет головокружение, потом вытянул одну ногу вперед, оперся обеими руками о колено и с большим трудом поднялся. Теперь надо было справиться с оглушающей внезапной слабостью, надо было удержаться на ногах, успокоить трепещущее сердце замедленным дыханием и попытаться сделать первый шаг, потом ещё один и ещё, чтобы после, в который уже раз, удивиться: «Откуда берутся силы»? Заметить, как медленно проплывает мимо тебя тёмная еловая заросль, как неуверенно, но мягко ступают по мху непослушные ноги, как все окружающие тебя предметы начинают покачиваться в такт шагам. Как постепенно приближается пространство. И это приближение кажется таинственным и непостижимым, потому что нет больше сил, но между тем ты движешься, ты дышишь, ты живешь...
- Посмотри, посмотри - там маковка, - тонко вскрикнула Евдокия где-то впереди, - Это церковь, я говорила тебе, я тебе говорила!
- Где?
Он устало поднял глаза и остановился. В наступившей тишине, откуда-то издалека, из синего майского неба доносился едва уловимый колокольный звон. Его нельзя было спутать ни с шумом воды, ни с пеньем птиц. В нем было что-то возвышенное и радостное, что-то большое и томительно долгожданное.
- Слышишь? – счастливым, до слезных спазм, голосом спросила Евдокия, приближаясь к нему по шелестящей от прошлогодних листьев насыпи.
- Да, - сухими губами ответил он.
- Что это?
- Благовест играют. Кажется, Пасха началась.
Она стояла перед ним, из последних сил, изображая удивление, и беззвучно рыдала. По щекам её катились крупные слезы.
Ориентируясь на колокольню, они вышли к заброшенному лесному поселку, где сейчас проживало несколько семей пенсионеров да молодая фельдшерица, которая «умирала» от скуки в этом забытом Богом месте.
Лесной поселок большей частью состоял из развалин, бывших когда-то производственными помещениями и цехами исчезнувшего леспромхоза. Пологие крыши леспромхозовских зданий были уже наполовину разобраны местными жителями и сейчас производили гнетущее впечатление. Ещё добротные с виду брусковые дома в лесном поселке казались окончательно заброшенными. Повсюду были видны пустые окна, сорванные с петель двери, порушенные заборы и столбы.
Из лесного поселка до Красновятска Александр и Евдокия ехали на рейсовом автобусе. За окном автобуса то и дело мелькали какие-то ветхие избушки из прошлого века, покосившиеся сараи, колодцы, останки ферм, гаражей, складов. Немногочисленные пассажиры автобуса то и дело без особого интереса поглядывали на двух незнакомых попутчиков, которые имели усталый вид.
Женщина выглядела сонной и некрасивой, мужчина же, до самых глаз заросший тёмной бородой, в брюках, запачканных глиной, в грязном плаще, казался личностью довольно подозрительной, отдаленно напоминающей лесного разбойника.
Всю дорогу до города оба пассажира отчужденно молчали и смотрели в разные стороны. А когда вышли из автобуса на конечной остановке, мужчина поцеловал женщину в лоб, как целуют друг друга люди перед долгой разлукой, и ушел, не оглядываясь…
Александр много лет стремился стать человеком верующим, но, не смотря на это, в действующем храме у себя на родине никогда не был. В детстве его заменял храм природы, потом - храм влюблённой души, потом - какие-то неясные любовные сумерки. Но после памятного путешествия по большой воде, после всего пережитого за последние дни, он не мог сюда не прийти. Что-то его подталкивало к этому шагу, что-то влекло. И он решил не противиться этой тяге. Неожиданно для самого себя оделся в самое лучшее, что у него было, тщательно выбрился и направился к Успенскому собору, маковки которого, покрытые зеленоватой медью, были видны в небольшом городке отовсюду.
Вечерело. Небо на западе было уже розовым и обрамлялось с боков веером сомкнутых облаков, как бы нанизанных на макушки сосен за рекой.
До вечерней службы оставалось несколько минут. Чтобы не терять времени даром, Александр для начала обошел весь храм изнутри, с интересом рассматривая древнюю позолоту на стенах, пристально вглядываясь в строгие лики святых, таким образом, как бы вживаясь в новую для него среду.
Неожиданно откуда-то сзади к нему подошел благообразного вида мужчина, лет сорока, с ласковым, всё понимающим взором, и сходу спросил:
- Вы новый певчий, да? И ничего не умеете, наверное. Ничего не знаете? Ну, и пусть, мы вас всему научим.
Александр ещё ничего не успел сообразить, ничего мужчине не ответил, а благообразный мужичок уже продолжал:
- Светская жизнь не дает человеку умиротворения, она уводит его от поисков истины, которая только в служении Отцу Небесному. А работа в храме одухотворяет, поверьте мне. Да, да, это хорошо. Очень хорошо!
- Но я никогда не пел до этого, - попробовал выкрутиться Александр.
- Ничего. Запоете, - успокоил его мужичина. - Не боги горшки обжигают. Лишь бы голос был подходящий... Пойдемте. Вы будете петь в нашем левом хоре. Я сам в нем пою, - пояснял юркий человек, шагая впереди Александра и указывая ему дорогу. - Это хорошо, что вы уже здесь. Очень хорошо, - на мгновение он приостановился и привычно свернул за массивную колонну. Александр последовал за ним и увидел за колонной нечто похожее на подиум, обнесенный со всех сторон мраморной, холодной балюстрадой. Там благообразный мужичок остановился и продолжил:
- Здесь располагается наш хор. Заходите сюда, не стесняйтесь, и будем петь вместе. Я вижу ваше место здесь. Вот здесь. Очень хорошо…
Александр робко поставил одну ногу на верхнюю ступень подиума, качнулся чуть-чуть вперед и с трудом занял свое место, как будто прошел длинный путь от подножья неведомой горы до вершины.
А между тем церковь уже начала заполняться верующими. Тихое шарканье подошв, таинственный шепот и покашливания усиливались чудной акустикой здания, смешивались и постепенно превращались в сплошной глухой рокот, возносящийся к белому куполу. Потом в этом гуле и шорохе замелькали несмелые светлячки - это прихожане зажгли свои тонкие восковые свечи и, позволив им потрепетать в воздухе несколько секунд, ставили в бронзовые подсвечники у самых почитаемых икон.
Не успел Александр справиться с внутренним волнением, как откуда-то из глубины церковных сумерек раздался довольно тонкий, но проникновенный голос. Это тщедушный дьячок взгромоздился на клирос и начал вечернюю службу.
Певчие тоже оживились: на небольшой скамеечке возле балюстрады появилась целая стопка книг - песенников, по которым нужно было читать песнопения. Александр взял одну из книг и попытался углубиться в чтение. Церковные тексты, перепечатанные славянской вязью, давались ему с трудом. Он понял, что, пожалуй, не сможет быстро разбираться в них. Это слишком сложно для него. К тому же ему мешает церковный полумрак и кружит голову неожиданное внутреннее волнение, и запах ладана, и странный гул, исходящий откуда-то из-под купола. В конце концов, он не собирался петь сегодня, не хотел, не стремился. Это какое-то недоразумение. И не его вина, что так получилось.
Постепенно он успокоился и стал пропевать только две фразы, которые в песнопении повторялись чаще всего. "Господи, помилуй, Господи помилуй, Господи, помилуй..."
Певчие воздали должное здоровью и благополучию церковнослужителей, их долголетию и стараниям, потом стали перечислять каких-то святых, а Александр всё повторял: «Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй», - словно извинялся перед Ним за свою прежнюю нерадивость, за свои прежние грехи.
Любителей песнопений всё прибывало. Это были ещё молодые, но уже довольно упитанные женщины в белых платках и тёмного цвета кофточках. Они с радостным упоением прославляли Господа и Божью Матерь. Тонко и трагически выводили: «Богородице Дево, радуйся, благодатная Мария, Господь с Тобою. Благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших».
Среди всех голосов каким-то искренним порывом выделялся баритон благообразного мужичка, который то и дело вдохновляюще посматривал на Александра, надеясь заразить его своим примером. И в какой-то момент Александр, действительно, запел увереннее, и сразу в стройном хоре тонких голосов выделил один, который звучал серебряной струной воспоминаний, протянувшись из далекого детства до наших дней. Впечатление было такое, как будто на вершине высокой ольхи, заснувшей над водной гладью, вдруг запела иволга. Он прислушался. Тонкий голос звучал где-то рядом. Кажется, у него за спиной. В порыве удивления он оглянулся и увидел слева от себя молодую женщину с тонким и бледным лицом, с длинными русыми волосами, выпавшими из-под платка на покатые плечи. «Уж не ангел ли это, посланный мне всевышним, чтобы укрепить веру в Него», - подумал он и как-то сразу забыл обо всем. Даже хор, кажется, перестал для него существовать, и глухое бормотание попа показалось далеким, еле слышным. Виденье ангельского вида всецело завладело его вниманием. Он посмотрел на женщину ещё раз, потом ещё и, наконец, не выдержал, переступил на ступеньках сверху вниз, чтобы лучше её видеть.
Вдохновенный взгляд этой женщины был устремлён куда-то в неведомое, недосягаемое для него пространство. Аристократическая кисть руки со сложенными пальцами вычерчивала в воздухе крест, чуть касаясь худых плеч и чистого чела; тёмное, бархатное платье тесно облегало стройную фигуру и ещё более подчеркивало бледность её лица с горящими от усердия глазами.
Александр хотел уже отвернуться от неё, почувствовав где-то в душе смутную тревогу, когда она неожиданно на него посмотрела. И этого единственного взгляда отказалось достаточно, чтобы он поразился тому, как эта женщина поразительно похожа на Евдокию.
Сердце у него удивленно ёкнуло и на секунду остановилось. Перестало биться. Только шум в ушах напомнил, что он всё ещё в храме и даже делает вид, что поет.
А между тем хор распелся. Голоса звучали слаженно и стройно, как будто по невидимой тонкой спирали поднимались всё выше и выше к золотистому закатному лучу под куполом храма, и обретали там чудодейственное эхо, какую-то незнакомую доселе торжественность. Облачка ладана и дым зажженных свечей смешались и сделали всё вокруг сизовато-белесым, таинственным, картинным. Лицо незнакомой женщины в этой сизоватой дымке стало ещё более привлекательным, каким-то счастливо-трагическим. Александр сейчас смотрел на неё, не отрываясь. И хотя она совсем не поднимала на него глаз - он знал, что она о нем думает, она всё поняла, и от этого ей не по себе.
Благообразный мужичок в это время видимо что-то заметил. Посерьёзнел, нахмурился и стал поглядывать на Александра, как на чужого, которому место не здесь, а на улице, который должен сначала научиться держать себя достойно, а потом уже входить в храм божий. Но Александр перестал обращать на него внимание, слишком много чувств воскресил в его душе образ этой женщины. Сейчас он вдруг обнаружил в ней массу новых привлекательных черт, скрытых достоинств. И среди них какой-то особенный трагический шарм, позволяющий меланхолию сделать достоинством, а нездоровый бледный вид - олицетворением забытой юношеской влюбленности.
И как-то само собой после этого у Александра возникло твердое желание поговорить с Евдокией ещё раз, попросить у неё прощения за всё. Потому что он перед ней виноват, очень виноват. Это ощущение вины здесь, в стенах церкви, стало более отчетливым, более конкретным. До этого момента его вина перед ней была какой-то туманной, двусмысленной, неясной, а сейчас вдруг обозначилась убедительно.
С этим странным чувством он простоял среди певчих до конца службы, стараясь не глядеть на красивую незнакомку. А когда служба, наконец, закончилась, быстро вышел на улицу.
На кордоне уже во всю буйствовало лето. Бригаду лесорубов, которой Александр в последнее время руководил, сняли на посадку леса.
На посадке мужики почти ничего не зарабатывали, приходили в лесничество без желания, с пасмурными лицами, и на новых делянках старались себя не перетруждать.
Посадка леса затянулась. Главный лесничий по фамилии Фридман был работой лесничества недоволен, каждое утро звонил на кордон по телефону и спрашивал, как идут дела? Предупреждал, что все сроки давно вышли, что так работать нельзя: саженцы в сухой земле не приживутся. Александр нехотя уверял, что земля на вырубках ещё влажная после весеннего паводка, что время ещё есть, но Фридман стоял на своем и даже обещал послать кого-нибудь из своих заместителей с проверкой для пересчета саженцев на пробных площадях.
Дни стояли на удивление душные и безветренные, какие обычно бывают у нас в самом начале лета. После обеда сухая солнечная желтизна начинала угнетать, даль плавилась и трепетала, притупляя запахи. К вечеру Александр сильно уставал и редко выходил из дома, чувствуя во всём теле какую-то непривычную тяжесть.
Однажды ему позвонила Евдокия, сказала, что очень хочет его увидеть. Немного помолчала и добавила, что она от своей любви никогда не откажется, что любит только его одного. Видимо такая у неё судьба. Эта любовь сильнее её... Замолчала. В трубке послышались громкие всхлипывания... Потом она продолжила. Сказала, что сделает его свободным только тогда, когда умрет. А пока она жива - он должен принадлежать ей. Весь. Она никому его не отдаст.
Александр ответил, что он хотел бы её увидеть, хотел бы поговорить с ней обо всем. Но не хочет больше грешить и раскаиваться. Ему трудно так. Так, как было раньше, уже не будет. Не должно быть.
Она стала уверять, что никогда с ним не грешила, потому что всегда была искренней и поступала по велению души. А что делается от чистого сердца, от избытка чувств - то вовсе не грех... Она замолчала. Он положил трубку и почувствовал, как камень свалился с души. Из раскрытого окна в комнату залетела невесомая бабочка с крыльями как лепестки цветка, и наполнила её беспорядочно-искрометным движением. Сад за окном тревожно зашелестел, ожил. Александру показалось, что в природе что-то меняется. Так уже было не раз. Вот и птицы запели отчетливее. «Должно быть, к дождю», - подумал Александр. Если будет дождь, всё наладится.
Он встал со стула и подошел к окну. Нет, на небе не видно ни облачка, только зелень сада и огромные сосны кругом, нависающие над покатыми крышами соседних домов.
Немного погодя Александр вышел на улицу и направился к реке, которая только недавно вошла в русло, и сейчас от неё пахло подсыхающими водорослями и болотным илом. На пологом берегу реки волнистым кантом лежал серый и сухой мусор, принесенный сюда половодьем: какие-то лесные семена, хвоинки, кусочки древесной коры. На другой стороне реки охряной лентой обозначились пески в накрапе сизой растительности. Вода была темна и неподвижна, лениво спокойна. Над её зеркальной немотой темными молниями мелькали стрижи.
Александр остановился у реки и, скрестив руки на груди, долго стоял так, ни о чем не думая, ощущая в себе только прилив силы и молодости. И в этом ощущении молодости и силы был сейчас, кажется, весь смысл его жизни. Иного было просто не нужно. Всё другое неожиданно стало лишним.
Через несколько дней он получил от Евдокии длинное и сбивчивое письмо, в котором она пыталась всё, как следует, объяснить. От письма тонко пало духами, и этот запах почему-то пробудил в Александре странный порыв нежности, делая чтение письма чем-то вроде погружения в таинство женской души. Евдокия писала о своем неумении жить, о странном, постоянно преследующем её, недовольстве собой, о том, как её угнетает в последнее время скверное сковывающее одиночество. Она боится, что от этого одиночества ей никогда не избавиться, куда бы она ни ушла, куда бы ни уехала. Оно уже часть её натуры. Хотя, если разобраться, это всё пустяки. Потому что всё, что могло произойти между ними хорошего и плохого, уже произошло. Всё в прошлом. И, слава Богу. И хорошо... В том, что они сейчас не вместе – её вина. Только она могла быть такой безрассудной всё это время. Пусть он простит её за это, если сможет. Скорее всего, у неё душа птицы. Она всегда безрассудно щебечет, спешит, увлекается, а потом вдруг вспорхнет и улетит. И в полете ни о чем не сожалеет, пока не приземлится, пока не прикоснется к реальности...
Александр отложил письмо в сторону и долго сидел за столом неподвижно, неловко опираясь на спинку стула, которая сдавила его под лопатками, как холодный жесткий обруч. За окном слегка покачивалась цветущая ветвь розы. Дневная сухость сменилась порывистым южным ветром. Небо мутно блестело сквозь сеть яблоневых ветвей, а через открытую форточку с улицы несло свежим сквозняком.
Александру тут же захотелось написать Евдокии ответ. Он принес бумагу и ручку, сел за стол, и вдруг понял, что… ничего не напишет... Действительно, всё уже было в прошлом: и красивые слова с романтическим ореолом, и юношеская восторженность чувств, и пьянящая безрассудность. Сейчас словами этого не передать, но в голове от всего пережитого осталась только сладкая грусть, рожденная неожиданным приступом воспоминаний. Он начертил на бумаге несколько ненужных закорючек, вздохнул, потом одним штрихом соединил их вместе, и на чистом листе появилось нечто напоминающее изящную женскую фигурку. Ещё раз вздохнул, приделал к фигурке копну волос - завиток к завитку, пролил немного тени вдоль спины, округлившей и без того довольно сдобный зад, и неожиданно бросил всё на полпути к завершению.
Взял другой лист бумаги и нехотя стал писать на нем всё то, что пишут друг другу старые друзья, перемежая свару житейских забот с рыхлыми сугробами сетований, среди которых не разглядеть даже намека на симпатию. Письмо, в конце концов, получилось таким скучным и обстоятельным, что захотелось его поскорее скомкать и порвать. Это было совсем не то, что нужно, совсем не то, что он хотел сказать, но как раз то, что говорить было можно. Он перечитал его. Нашел, что некоторые словесные обороты очень даже ничего, что-то трогают в душе, о чем-то говорят. Хотя все это лишнее. Всё чепуха.
Запечатал письмо в конверт и уже собрался было отнести его на почту, когда из лесничества неожиданно приехал лесотехник Редькин и сообщил неприятную новость. За Красным Яром, у Немдинки, лес горит. Надо срочно ехать тушить.
Когда Александр прибежал в лесничество, там было уже полно народу. Лесники с ведрами и лопатами в огромных кирзовых сапогах и серых плащах толпились в кабинете лесничего и живо о чем-то беседовали, весело блестя глазами. Лесничий Волков сидел за столом, насупившись, и куда-то звонил. Но и он тоже не был подавлен. Его серьёзность была напускной. Александр заметил, что у всех в лесничестве было какое-то странное приподнятое настроение. Как будто им предстояло ехать вовсе не на тушение пожара, а на рыбалку или охоту. Как будто предстоящий риск их вовсе не угнетал, а возбуждал, потому что в зрелище лесного пожара есть что-то завораживающее...
И потом, когда они все вместе ехали по тёмной лесной дороге в кузове рокочущей машины, а навстречу им летели сладковатые лесные запахи и брызги мелкой березовой листвы - снова у всех было странное веселое настроение. Лесники беспрестанно подшучивали друг над другом, громко смеялись, весело смотрели по сторонам.
Только когда из леса пахнуло дымной гарью и впереди за густым низкорослым ельником стали видны неясные всполохи пламени, все разом умолкли.
Пожар пока что был низовым, он крался по лесной подстилке, пожирая сухой прошлогодний хворост, полусгнившие корневища и пни, но постепенно приближался к лесным посадкам и после них мог перейти в верховой. Все это поняли. Надо было, как можно скорее, отсечь огонь от посадок глубокой минерализованной полосой. Проще говоря, окопать их небольшой траншеей, сдирая лесную подстилку и отбрасывая в сторону старую сухую хвою.
Как только машина остановилась, лесники бодро выскочили из кузова на землю и тут же принялись за работу. Александр трудился вместе с ними, краем глаза наблюдая за лентой огня, которая медленно приближалась к лесным посадкам. Сизый дым от этой огненной ленты постепенно становился всё гуще, стал слышен треск набирающего силу пламени, появилось ощущение, что оно всё ближе, всё громче его однообразный пугающий гул.
Лесничий с лесотехником пытались завести мотопомпу, тянули к черному лесному озерцу тяжелые шланги, нервно спорили о чем-то, что-то друг другу доказывали, срываясь на крик. Наконец помпа завелась, резиновые шланги набухли, выпрямились, и длинная искрящаяся струя воды ушла над головами лесников куда-то вверх, потом опустилась, врезалась в самое пекло прожорливого пламени и родила огромный столб пара. В лесу сразу стало темно. Александр наклонился к земле и стал усердно работать лопатой, чувствуя, как гудят от напряжения его руки, как потеет спина, как горячая влага делает липкой его рубаху. Он знал, что сейчас усталость надо перебороть. Он должен быть сильным. Потому что в борьбе с огнем любое проявление слабости - это преступление. Надвигающаяся стихия огня сейчас - его враг. Она - нечто непонятное, дьявольское, а его работа - это служение добру, а, следовательно, - служение Богу. Это как раз то, что нужно сегодня его душе.
Александр не заметил, сколько прошло времени, пока он копал траншею, но почему-то, когда случайно выпрямился, чтобы немного передохнуть, то никого из лесников рядом с собой не заметил. Только далеко в лесу, за тёмными стволами деревьев, мелькнуло что-то призрачно-белое, напоминающее женскую фигуру в длинном платье, и чей-то очень знакомый тонкий голос то ли произнес, то ли прокричал: «Воз-вра-щай-ся»! И на секунду Александру показалось, что это голос Евдокии.
Безотчетно он решил повиноваться этому голосу. Докопал свою полосу до просеки и повернул обратно, туда, откуда не так давно доносился рокот мотопомпы. Прошел по готовой противопожарной посоле метров двадцать, потом ещё столько же, но почему-то никого из лесников, которые, кажется, только что были рядом, не встретил. Увидел только дымящийся остов какого-то дерева, низкорослый обгоревший кустарник да корявые, едва тлеющие еловые ветви на земле. Прошел ещё чуть дальше и тут внезапно увидел гудящее зарево огня, которое быстро двигалось к темнеющей низине, туда, где молоденький ельник прятался в редком осиннике. Шум работающей мотопомпы здесь был уже едва различим и это больше всего настораживало. Так не должно было случиться. Александр хорошо запомнил, что помпа работала где-то слева от него, совсем рядом, а он стал копать свою полосу с запада на восток, параллельно полосе огня... Скорее всего, где-то рядом на просеку упало горящее дерево, и пламя по дереву перебралось на другую сторону лесного выдела, туда, откуда его никто не ждал. И теперь для Александра главное - выйти к людям, не оказаться зажатым в тиски огня со всех сторон.
Между тем в лесу стало почти темно. Было видно только яркие языки пламени вдали да красные зрачки углей, угрожающе мигающих то тут, то там сквозь белое марево дыма. Александр, с нарастающим чувством тревоги, прошел несколько метров на шум работающей помпы, но увидел впереди себя полосу огня и решил, что тут ему продвигаться опасно.
Он вернулся к прокопанной им полосе. Направился вдоль неё к предполагаемой машине, и в это время услыхал огромной силы взрыв, который едва не уложил его на землю. Он повернул голову в сторону взрыва, и увидел остов горящей машины на обочине дороги, перечёркнутый черными линиями обгоревших деревьев. Пламя от горящей машины было выше соседних деревьев.
Забыв об опасности, он бросился туда и что-то закричал, но в это время слева от него стал нарастать неприятный гул, который вновь заставил его остановиться. Испуга не было, но по спине почему-то заходили мурашки. Он уже чувствовал, что начинает паниковать, что вот-вот замечется по лесу без ясной цели, но не хотел себе в этом признаваться. Неожиданный порыв ветра сорвал с его головы лесниковскую фуражку, она стремительно прокатилась по песчаной дороге и упала в горящую траву. Александр не стал её поднимать, было не до этого. Сердце часто - часто забилось, откуда-то со спины пахнуло едким дымом, видимо где-то там тоже вспыхнуло пламя, отдельно от основной его части, которая медленно стала удаляться. Он испуганно отступил от огня к догорающей машине, бессмысленно огляделся кругом и вдруг понял, что не знает, как ему быть дальше? В каком направлении двигаться? Он тут один. Один во всем мире и никому нет до него дела. О нем все забыли. Кругом только дымная мгла да коварное зарево огня за спиной, блики которого пляшут по мутным вершинам деревьев, выхватывая из полумрака ночи то желтые стволы сосен, то листву берез, то пирамиды елей. Непрерывная игра этих бликов наполняет лес изменчивым движением, странным шумом, шуршанием и шелестом. Кажется, там всё шевелится, передвигается и живет своей тайной изменчивой жизнью, которую никому никогда не понять. И поэтому с ярко освещенной дороги заходить туда опасно. Даже не верится, что всего десять минут назад он там был, передвигался, что-то делал. Сейчас это трудно представить. Вообще, всё, что с ним в последнее время происходит - это события неестественные, непонятные, странные.
Когда за спиной у Александра кто-то громко заговорил - он даже вздрогнул от неожиданности и резко оглянулся.
Это показалось ему нереальным, но навстречу ему по дороге с лопатой в руке шагал старый лесник Володя Бушков и громко спрашивал:
- Где тебя черти носят, Сашка? Почему не откликаешься?
- А я ничего не слыхал, - оправдался Александр с нарождающейся улыбкой.
- Да как же! Не слыхал ты! Мы уже до Немдинки успели сбегать и до колхозной пасеки. Всё тебя пытались найти. Даже пожар тушить бросили... Так больше не шути. Не своди с ума.
- Я не шучу.
- Неужели заплутал? - удивился Володя.
- Да вроде того.
- Ну и ну!
- А где остальные? - меняя тему разговора, спросил Александр.
- Сейчас появятся... Да, вот они уже на дороге.
- Все?
- Все вроде.
И сразу шум пламени для Александра как будто перестал существовать. И хотя огонь всё ещё разрастался где-то рядом, всё ещё кидался яркими искрами, пугающе свистел, ухал, пытаясь вырваться на просторы вятского леса, он был уже не страшен.
Из леса до кордона на этот раз лесники шли пешком. Но настроение у всех было бодрое. Пожар в лесу был потушен, всё самое страшное осталось позади, и поэтому каждый чувствовал себя победителем.
И только сейчас на лесной дороге Александр неожиданно решил, что пришла пора устроить свою жизнь по-настоящему, ответственно и определённо, так, как когда-то это сделали его родители. Сейчас у него было ощущение, что до этого момента он по жизни просто путешествовал от мечты к мечте, от надежды к надежде, от одного обольщения к другому и у него не хватало воли остановиться. Бурлящий поток событий был настолько красочным и сильным, что не оставлял времени для раздумий.
И вдруг всё прекратилось, всё замерло. Стихло. И он услыхал, как в этой предрассветной тишине тонко и радостно поют птицы, как шуршит прошлогодняя листва, как ломаются под ногами тоненькие высохшие ветки, как трутся друг о друга два сухих дерева, издавая при этом звук похожий на стон; как шумят на ветру обгорелые ветви березовых вершин; как где-то глубоко под землёй потрескивают корни деревьев, темными космами прорастая в древний песок; как струиться, просачивается в подземные реки талая вода, чтобы напоить эти корни пресной влагой. Как пролетают в небе птицы, шелестя тонкими крыльями, пронзая лимонный закат темным пунктиром жизни. Как плещется рыба в воде, оставляя на зеркальной глади серебряные круги, как пробивается сквозь выгоревшую лесную подстилку новая молодая трава…
Сейчас он точно знал, что ему делать. Он должен, как можно скорее, объясниться с Евдокией. Он любит её и поэтому они должны быть вместе, вместе навсегда, потому что жизнь коротка и быстротечна, как пламя.
Половодье
© Copyright: Валерий Вяткин, 2012
Свидетельство о публикации №212120900615
Свидетельство о публикации №212120900615
Рецензии