Глава 16. Послесловие. Книга 1

Адам и София Вагнер
-------------------
Ревизор не ошибся. София родила Адаму ещё одного сына, и нарекли его первым именем Иоганн, а вторым — Христиан. Двенадцать детей поднял на ноги Адам: четверых — с Анной Маргаритой и восьмерых — с Софией. В том же 1802 году Адам расплатился с долгами. Большое семейство приступило к строительству второго дома. Строили не торопясь — дабы не залезать в долги. На деньги, что удавалось отложить за год, закупали самое необходимое: кирпич, древесину и потребные для строительства изделия из железа.
— Вот отселю старшего сына, а там и умирать можно, — всё чаще повторял отец. — Следующий дом построите уж без меня.
Так оно и случилось — сразу после новоселья Адам сильно сдал. Словно подменили его. Прежде вставал со всеми, выполнял свои обязанности, после обеда спал часок, а после — опять за работу. А тут вдруг, чуть приоткрыв глаза, сказал Софии, что сегодня поспит подольше:
— После выгона коров в хлеву надо убрать… Ах, решите сами, кто из вас это сделает.

Умер Адам, сидя на любимой скамейке во дворе дома, в прохладной тени, куда не заглядывало полуденное солнце. София выводила его сюда каждый день и подолгу сидела рядом. По его просьбе почасту читывала вслух давние, сберегаемые трепетно весточки от родителей да последнее письмо от брата Людвига. В нём сообщалось, что мать и отец умерли в течение года и что им, братьям, судя по всему, уж не свидеться никогда («Не может крестьянин оставить хозяйство на такой большой срок, да и денег это стоит немалых».)
Адам закрывал глаза и в полудрёме продолжал говорить с самим собой, воспроизводя в памяти картины далёкого прошлого. «Как стремительно проносится пережитое… и как много лет вместилось в краткие сии мгновения… Однако помним-то мы только острые углы минувшего — всё сглаженное, обыденное не оставляет в нас яркого следа. Не зря же говорят, что жизнь мы покидаем только с памятью сердца. А где всё остальное? У Бога?… Какая-то часть переходит в детей и внуков».
Адам еле заметно улыбнулся, вспомнив недавний рассказ Марии из времён путешествия на фрегате «Love and Unite». Тогда ещё совсем кроха, младшая дочь его взбиралась на плечи отца и заставляла его, старосту, ходить по палубе — якобы для проверки состояния пассажиров. Обхватив ладошками его голову, шалунья поворачивала её, указывая тем самым направление движения. «Удивительно: я совсем того не помню, а ей запало в сердце на всю жизнь! Я оставляю после себя одиннадцать живых детей, четырнадцать внуков, тринадцать внучек…  а сколь всего будет правнуков и правнучек  — того мне уж и не изведать… Жизнь моя удалась!»
Адам умер. С собой в могилу унёс он тайну двойной фамилии, которую в 1768 году записал в журнале ревизор Капитон Потапов: между именем Адам и фамилией Вагнер строкой выше значилось — Фохт.


Каспар и Елизавета Шнейдер
--------------------------
Невестка Адама Елизавета Вагнер, урождённая Прахт, и второй её муж Каспар Шнейдер не отставали от односельчан. К середине девяностых в их семействе насчитывалось десять человек, включая двоих детей погибшего Кристофа Вагнера и шестерых совместных. Раны от потери родных при нападении кайсаков давно зарубцевались, а воспоминания о тех далёких трагических событиях вытеснились повседневными заботами и мгновениями счастья. Среди упорных трудов не обходило оно стороной семью Шнейдеров. Но то, что им вновь пришлось пережить, передавалось из уст в уста и дошло до нашего времени.

В один из жарких июльских дней, когда жители Нидермонжу скрывались от солнцепёка в домах, плотно затворив все ставни, на центральной улице колонии появился всадник. Сшитый в талию бешмет, широкий кожаный ремень с серебряными бляхами, под бешметом — белая рубаха. Длинные, закрывшие кисть, расшитые шёлком рукава. Меховая островерхая шапка с красною шёлковой кистью. На ногах — тонкого белого сукна штаны да сапоги мягкой кожи, алостью своей так и бившие в глаза. В левом ухе золотая серьга; каждый взмах руки, стиснувшей кнутовище, открывает взору родовой перстень и тяжёлый, полнотелого золота, браслет, — нарядная, как у жениха, калмыцкая одежда говорила сама за себя. Странный контраст облачению являло лицо, и под загаром слишком светлое для калмыка, красивое, с высокими скулами, прямым носом, ясным и прямым взглядом больших серых глаз. Озираясь в надежде кого-либо увидеть, верховой медленно двигался в сторону церкви. Характерный скрежет опускаемого в колодец ведра во дворе одного из домов привлёк внимание калмыка, и, подгоняя коня кнутовищем, он быстро направился туда.
— Есть ли которые здеся? — крикнул чужак, удивляя необычным акцентом.
Оставив ведро в колодце, молодой парень подошёл к ограде, с любопытством разглядывая наездника.
— Шнайдер, семья Шнейдер? — так же громко произнёс калмык.
— Да вон их дом, — указал Фриц Прахт на хату, стоящую рядом с церковью по ту сторону дороги. — А ты кто? Там моя сестра живёт…
Ничего не ответив, незнакомец поворотил коня и двинулся в указанном направлении. Из избы и из летней кухни, встревоженная громкой речью, высыпала большая часть семейства Готтлиба Прахта.
— Кто такой?
— Не знаю, Лизкин дом спрашивал…
— И ты ему сказал?!
— А что? Он по-немецки спрашивал.
— Чтобы калмык, да на немецком — такого не бывает. Айда за ним!
— Хватай ружьё!
— Не надо никакого ружья. У него только кнут в руках.
— Я вилы прихвачу…
У дома Шнейдеров верховой сошёл с коня и, постояв под окнами, легонько стукнул кожаной рукоятью кнута по ставням. Дверь отворилась; на пороге показался Каспар Шнейдер, за ним — жена его Лиза. Подоспевшие Прахты и по одному выходившие во двор Шнейдеры внимательно осматривали странного пришельца — явно не калмыцкого происхождения, облачённого, однако, в праздничный наряд кочевников. Не отрывая взгляд от Каспара, незнакомец произнёс: «Отец, я Йоханнес».
— Mein Gott! Mein kleines Haenschen?
Отец подошёл к незнакомцу и снял с него шапку. Русые волосы, прилипшие ко лбу калмыка, развеяли последние сомнения — перед Каспаром стоял его сын.
В этот миг на лицах людей, окруживших пришельца, можно было прочесть смешанные чувства: радость и скорбь, торжество и смущение, решительность и оторопь... Напротив дома Каспара, несмотря на полуденный зной, собирались односельчане, засыпая друг друга вопросами.
— Что у них там случилось?
— Сын Каспара нашёлся!
— Какой такой сын?
Иоганнеса провели во двор, усадили за стол в летней кухне; коня его поставили под навес. Посыпались расспросы вперемешку с предложениями — напиться, умыться, поесть, отдохнуть…

В тот день возбуждённые жители Нижней Монжу пересказывали друг другу услышанный от Прахтов рассказ Иоганнеса о трагических событиях семьдесят пятого года. Полная картина пережитого, постоянно дополняемая пострадавшим, прояснилась в течение последующих дней. Иоганнес рассказывал о себе и других похищенных односельчанах языком восьмилетнего мальчика, мешая немецкие слова с калмыцкими. Его останавливали, переспрашивали, одновременно пытаясь научить «правильному» немецкому.
По воспоминаниям вырисовывалась такая картина: связав похищенных, кайсаки вывели их за пределы посёлка и развязали — чтоб шли побыстрее. Предупредили: посмеете бежать —  убьём. Шли долго. Днём изнемогали от жары; ночью мёрзли, прижавшись друг к другу. Иоганнес смутно помнил, как его, усталого, измотанного, несла на спине мать. Потом он очнулся в юрте дядюшки Басана и тётушки Киштэ, которые, по их словам, выкупили его у похитителей за один рубль. Киштэ выходила Иоганнеса и нарекла его именем Нээмин (восемь): «Баяли, мать, оставляя меня калмыкам, объяснила, что мне от роду восемь».
Двадцать лет номады умышленно не подходили близко к немецким колониям. А когда его, Нээмина, женили на красавице Кермен, Басан решил посвятить приёмного сына в тайну, которую знали только он и его жена. Оказывается, в течение нескольких лет, последовавших за теми трагическими событиями, среди кочевников распространялась весть: те, мол, кто вернёт колонистов, за каждого получат вознаграждение в размере пятидесяти рублей. Басан на это не пошёл — мать Иоганнеса растолковала ему, что они остались втроём («Я, Иоганнес и дочь Дорофия, а мужа моего убили».)
— Он — круглый сирота, зачем же я отдавать его буду? — объяснял Басан жене своё решение. — Пусть будет нашим сыном.
Позже до номадов дошёл слух, что некий колонист Шнейдер чудом уцелел, но потерял свою семью — жену и двух детей (восьмилетнего сына и десятилетнюю дочь). Эту весточку калмык скрыл даже от жены; из страха потерять приёмыша навсегда, уводил он своих верблюдов всё дальше и дальше на юго-восток. Годы текли, как пересыпаемый песок, пересыпаемый из ладони в ладонь. Жизнь хороша долгая, слова — короткие, часто приговаривал Басан; в конце долгой своей жизни такими вот короткими мужскими словами поведал он приёмному сыну всё, что знал о его родне. Тогда и решило семейство номадов подойти как можно ближе к немецким колониям, чтобы Нээмин летом смог посетить своего родного отца.
— Сказано предками: нет воина, не изведавшего печали. Моя печаль ко мне уже приходила: не было у меня сына родного — небесные покровители послали мне тебя. Теперь вот второй раз пришла. Во лжи нет добра: не мог я дольше держать тебя в неведении. Не младенцем ведь ты был, когда проснулся в нашей кибитке. Многое понимать должен был, многое помнить. А память — она такая: потеряешь любимого друга — семь лет вспоминаешь, покинешь родину — до смерти не забудешь. Отпускаю тебя к роду твоему. Ты — мужчина, решай сам, что тебе делать. Поедешь вперёд — назад не оглядывайся, о тех, кого оставил, не думай. Сам выбирай, где твоя дорога. Что сладко и горько — знает тот, кто отведал, что близко и далеко — знает тот, кто побывал. Только знай, что я любил тебя и люблю как родного сына. — И, когда всадник вдали превратился в еле различимую глазом точку у самого горизонта, добавил: …и буду любить — даже там, в Небесной Степи.
Так закончил свою речь старый Басан. Его словами закончил рассказ свой и Иоганнес.

В первую же ночь вновь обретённый сын пожаловался: душно ему в доме. Переночевал в саду, под открытым небом. На следующий день воткнул он в землю шест, прислонил к нему несколько жердин, покрыл двумя кожухами. В сем жилище укрывался и от ночной прохлады, и в полуденный зной. Ел без аппетита и всё не мог понять, почему колонисты не пьют лошадиное молоко. Косить сено не умел, грёб неумело — оставлял за собой много подсохшей травы. Зато лошадей понимал лучше, чем людей — да и они его сразу признали. Иоганнес в нём всё чаще молчал; говорил один Нээмин — восхищался жизнью кочевников, имя которой — дорога. «Перегоняешь стада лошадей и верблюдов с места на место, и косить траву не надо, животные сами себя прокормят, а молока и мяса вдоволь — ешь и пей, сколько хочешь. Захочешь — до самого моря донесёт тебя конь. Да только зачем оно, море? Степь тоже волнами ходит… А вы земле грудь раскрыли, на лоскуты разрезали, дальше своего лоскута и не видели ничего. Не ищи мудрости у старика, весь век просидевшего на одном месте; ищи её у юноши, выросшего в дороге, — так у нас говорят», — и осекся на этом «у нас»…
Вернуть Иоганнеса к прежней жизни можно было только насильно, но принуждать его никто не собирался. Всем — да и ему самому — становилось ясно, какую судьбу из двух —  осесть у родного отца в колонии или вернуться к кочевникам — он изберёт. В конце августа Нээмин отправился обратно к кочевникам. Каспар, провожая его верхом на коне, отъехал с сыном вёрст пять от деревни. Спешившись, они обнялись, прощаясь теперь, наверное, навсегда.
— Прости меня, сынок, за то, что не смог я вас уберечь.
— Прости и ты меня за то, что не смог у тебя остаться.

Вот какая история случилась в немецких колониях. А если кому-нибудь посчастливиться встретить русоволосого сероглазого калмыка, знайте, что это, возможно, потомок Иоганнеса Шнейдера.


Якоб и Августа Вамбольд
-----------------------
Якоб так и не перебрался к Адаму в Гларус, но навещал его по нескольку раз в год. С приносящей счастье палицей он не расставался: в последние годы жизни брал её с собой даже в церковь. Сны снились ему страшные, с продолжением. Якоба постоянно кто-то преследовал, но в последнее мгновение ему удавалось ускользнуть; если же не удавалось — он с криком, обливаясь потом, просыпался. Бывало и так: во сне Якоб куда-то собирался, утомительно долго рассовывал вещи по мешкам, искал что-то и не находил, а в довершение всего никак не мог собрать свою семью, отчего злился и ругался. Очнувшись, вставал, выходил по нужде, пил воду и опять проваливался в душный, не приносящий отдохновения сон.

Якоб перемахнул осьмнадцатое столетие и в начале девятнадцатого умер, оставив дряхлую, но столь же сильно любимую им Августу на попечение единственному сыну. Всех старших детей жены от первого брака и незаконорожденного кучерявенького после погашения ссуды отселил Якоб в отдельный новый дом. Непоседа и балагур, он даже на смертном одре отличился. Последние словами мужа, по свидетельству Августы, были: «Dich gruesst der Himmel, du, alter Schimmel! ».
— Якоб непременно попадёт на небеса. Убивал он не корысти ради, а семью свою защищая, и тебя, Августа, и нас всех, — успокаивали колонисты плачущую вдову «рыцаря без страха и упрёка».


Георг и Барбара Монжу
---------------------
Народить своих детей у Георга так и не получилось, и он полностью отдался воспитанию приёмных. Пятнадцатилетнего Сильвестра свёз в Москву и отдал на обучение в 1-й Московский кадетский корпус, потратив на это большую часть сбережений. Позже, в 1812 году, раненный под Аустерлицем полковник Иоганнес Сильвестр Ротгамель-Монжу активно участвовал в организации полков народного ополчения против армии Наполеона, формировавшихся из числа немецких колонистов Саратовской губернии.

После смерти родителей Георг посетил Голландию и, продав родительский дом, доставшийся ему по наследству, поздней осенью 1887 вернулся домой, в Нидермонжу. На вырученные деньги семья купила роскошный особняк в Саратове, а оставшуюся сумму Георг положил в банк под высокие проценты.
Супругов Монжу с радостью принимали во всех салонах провинциального города — несмотря на преклонный возраст, выглядели они великолепно.


Арнольд Вагнер
--------------
Семьи Арнольда и его брата эмигрировали в Германию. За ними последовали и семьи их сестёр. Повествование о дальнейших событиях Арнольд доверил мне, объясняя это отсутствием времени и тем, что объективно описать свою жизнь в Германии не сможет. С возникшей сразу после приезда на историческую родину путаницей в мыслях справиться не вышло. Какофонические звуки до сих пор не выстраиваются в одну, пусть даже необычайно сложную, мелодию: «Фальшивые нотки, как тараканы на грязной кухне, бегают по нотному стану то вниз, то вверх… Vaterland  предстал перед нами, в лучшем случае, в роли отчима и принял нас согласно «законам и параграфам». Родина-мать была нам мачехой, а Фатерланд оказался неродным отцом».
Арнольд писал мне, что социализм, о котором мы мечтали семьдесят лет, здесь уже построили, и каждому гражданину ФРГ гарантируется достойное существование: «На денежное пособие в рамках социальной помощи можно даже на море пару раз в год съездить».
На смену оптимистическим, восторженным мэйлам приходили злые письма, полные разочарования. Он писал, что и в ФРГ, и в коммунистической России неведомые силы пытаются внушить народу совокупность утверждений, которые надо принять на веру без доказательств и размышлений. Сомневающихся «наказывают рублём» или лишением свободы. «Придёт время, и их собственным дерьмом накормит народ, как уже много раз бывало, этих манипуляторов судьбами человеческими».
На мои вопросы, что это за манипуляторы и где их гнездо, он ответил с большой задержкой: «Нет, невозможно вычислить злоумышленников. Они постоянно видоизменяются. И к тому же, прячутся эти злодеи за нашими спинами; уничтожая их, мы уничтожаем вместе с ними миллионы невинных… Прививки нужны народу, прививки! Прививать надо не веру, а сомнение. Абсолютная вера — это источник насилия, а сомнения помогают припасть к неиссякаемому роднику знаний. Человек верующий перестаёт думать, сомневающийся же всю жизнь пребывает в поиске истины, а значит, живёт. Через веру библейские побасёнки превратились в учебник истории, проклятия Корана в адрес неверных разделили общество на врагов и друзей, а христиане мечутся, не находя выхода из противоречий между Старым и Новым Заветами.
Сомнение божественно, ибо если принять на веру существование Создателя, то становится ясно, что учиться Ему не у кого. Всё, что Он ни делает, Он делает впервые, а значит, пребывает в постоянном раздумье…»

Решено! Оформляю творческую командировку в Германию — пороюсь в архивах, познакомлюсь поближе с жизнью «возвращенцев», ведь их число неизменно растёт и приближается уже к трём миллионам.

2012