Яко печать.. Малый комочек вселенной-10

              ГЛАВА  31.  ОКРОПЛЕНИЕ  ЖИВЫМИ  ВОДАМИ  УГРЮМ-РЕКИ

                К   ж е л а н н о й   ц е л и 

История эта достойна более высокого жанра и более широкого поля, чем несколько страниц в воспоминаниях. Может быть, во мне ещё достанет усердия и таланта, а также столь дефицитного теперь уже времени, чтобы живописать это отдельно и специально, но здесь и сейчас я все же попытаюсь изложить основные (?) вехи этой сибирской эпопеи, акцентируя внимание на обстоятельствах и деталях, не нашедших отражения или лишь вскользь задетых в Юрином  дневнике. Итак, июнь 1951 года…

Боже, как Юрий мечтал попасть в Сибирь Вячеслава Шишкова! Она представлялась такой романтичной, полной красоты, страстей, неожиданностей и колдовства какого-то. И вот вдруг, совсем уже неожиданно, когда  мечты опустились на дно души и почти уж позабылись, заваленные новым, сиюминутным и реальным, обстоятельства сделали их вдруг почти руководством к действию – надо было просто садиться в поезд и ехать не куда-нибудь, а именно в Сибирь. Да правда ли это?! Истинная правда. Несколько избранников отправляются на производственную практику в Иркутское Геологическое управление. А избранники эти Женя Куковский, Женя Кутейников со Светой Тищенко, Стас Мормиль и Юрий. Столь высокой чести они были удостоены за  успехи в освоении теоретического курса геологии. Юрием это было воспринято как настоящее счастье.

Первая их остановка была в Москве. Прежде Юре уже довелось побывать в ней. Однажды папа взял его с собой в командировку в Москву, но почему-то от той поездки в памяти ничего не осталось. А теперь всё было иначе. Наверное, потому что это было уже самостоятельное взрослое посещение столицы Родины, средоточия ее культуры, истории, ума, гордости. Пробыли они в Москве два дня, с вдохновением шатаясь по её улицам, бульварам и площадям. Поражало серое многолюдье. Рабочий народ, хозяйки с сумками толпились у трамвайных остановок. С бессмысленной отрешенностью, в которой, словно, навеки застыла какая-то непреодолимая забота, беспорядочно спешили в разные стороны деревенские тётки и дядьки, обвешенные чудовищными фанерными чемоданами, серыми бесформенными узлами. Скрежетали трамваи, истошно сигналя, теснились автомобили. Сиюминутная жизнь барахталась в буднях, а над ней в гордом безразличии поднимались вверх ещё  не достроенные высотные здания. И в них уже ощущалось отчуждение от суетной жизни подножий, несоединимость с нею и с теми безликими массами, которым никогда не суждено было не то, чтобы поселиться в них – проникнуть из любопытства.

 Таким показался и Кремль. Ожившая картина из книжки. Но не подойти, не подъехать, не прикоснуться к его святым для всех русских кирпичам. А ведь они, быть может, сработаны даже их предками, а уж предками тех людей, которые копошатся вокруг, вполне определенно. И теперь отняты у них навсегда, и свирепо охраняются от людей,  в том числе и от них, наших путешественников. И вместо восторга от лицезрения чуда – обидно и стыдно.
Вечером накануне отъезда попали на концерт Михаила Александровича. Его внешность потрясла своим полным отрицанием того, о чем он пел, нежность, красота, изящество, одухотворенность любовью, возвышенность чувств. Он оказался маленьким и толстеньким, лысым и совершенно бесцветным евреем, против чего хотелось восстать и выразить протест или, по крайней мере, закрыть глаза. Это чувство несправедливости и горького недоумения и заставляло время от времени следовать наименее радикальной потребности. Поначалу Юра постоянно отводил глаза в сторону или опускал их. Но голос и чувства, оживлявшие мелодии с таким волшебством, завораживали, околдовывали, и комически приземленный вид певца уже не воспринимался так болезненно, а потом и вовсе не казался неуместным.

На концерте Юра был вдвоем со Стасом, а после концерта совершенно неожиданно и случайно встретили знакомую и пробродили по улицам почти до часу ночи. Перед самым закрытием метро вскочили в него, но скоро, почти тотчас, были выставлены на улицу по его закрытии. Где они оказались, как добираться до вокзала, совершенно невозможно было понять. Ориентируясь по звездам и огням высотных зданий, к рассвету всё же добрались до вокзала. Двери вовнутрь оказались запертыми. Пассажирам не положено быть там ночью! Дрожа от утреннего холода, испили со Стасом для «сугрева» в ночном ларьке по стакану водки. В шесть часов проводили знакомую на метро и уселись в тепле открывшейся вокзальной парикмахерской якобы для стрижки и бритья. Впрочем, это тоже было необходимо сделать. Под щелканье ножниц, щебет парикмахерш и мирный вокзальный шум заснули в креслах.

Благополучно встретившись со своими попутчиками, в конце концов, забрались в поезд Москва – Иркутск и отправились на восток в неведомое. Ночью снова не спали до встречи границы с Азией, а потом уже наслаждались отрешенной дорожной жизнью, валялись на полках, пели под Женькину гитару песни, подолгу смотрели в окна на бесконечные степи и леса России.
Рано утром высадились в Иркутске, и на высоченном с деревянной брусчаткой мосту любовались стеклянной толщей стремительной Ангары. Город очень понравился уютным деревянным зодчеством, но они скоро распрощались с ним и, совершив первый в жизни перелёт на самолете, оказались в городе Бодайбо.

По их меркам, это, конечно, был никакой не город. Довольно большой таёжный поселок, раскинувшийся россыпью деревянных домов на правом берегу Витима, реки быстрой, глубокой, тёмной. Поистине Угрюм-река. Именно здесь когда-то произошли знаменитые Ленские события, именно здесь Прохор Громов на насилии и крови создавал свою золотую империю. А что же сейчас. Теперь к золоту прибавилась слюда – мусковит. Она, пожалуй, даже вытеснила своего золотого конкурента. Но её было все мало и мало, надо было больше и больше. И не только слюды. Поэтому во всех окрестных горах на сотни километров вокруг ведется  разведка и создаются всё новые и новые прииски, всё новые и новые геологические партии отправляются в тайгу на поиски новых полезных ископаемых, руд редких и цветных металлов, олова, молибдена, вольфрама и др. И именно поэтому чуть ли не главным средоточием бурной деятельности была здесь Витимо-Патомская геологическая экспедиция под началом генерал-директора геологической службы Гаврилова.

Это был очень красивый высокий и стройный мужчина в расцвете своей карьеры неутомимого и энергичного организатора исследований и освоения сибирских природных богатств. Он был широко известен и популярен в Сибири.
Ребятам  он тоже понравился своим бравым видом, отлично сидящая на нем шикарная геологическая форма, небрежно висящий в потертой кобуре пистолет на боку, властный жизнерадостный голос, прямой твердый взгляд. Перед отправкой студентов в партии он собрал всех  у себя в кабинете и прочёл небольшую, но убедительную лекцию о природных богатствах Сибири, которые с нетерпением ждут их, о геологии Витимо–Патомского нагорья и их задачах настырно и зорко исхаживать и обстукивать землю на съёмках, не гнушаться рутинной работой при методичной разведке и всегда и везде думать въедливо, цепко, до результата. А результат должен быть у всех один – новое месторождение.

Интеллигентный разговор, высокие задачи, обстановка напряженной деловитости в экспедиции, ожидание отправки в партии, скрашиваемое чтением книг из местной библиотеки, совершенно не гармонировали с обстановкой и атмосферой поселковой жизни. Похоже, что основным элементом местного населения являлись бывшие заключенные из уголовного мира. По крайней мере, такое впечатление складывалось при посещении столовых, чайных, закусочных, число которых в Бодайбо было преогромным. Клубы махорочного дыма, грязные полы и неубранные столы, густой непродыхаемый мат, хриплые грубые голоса, обязательные драки, иногда с поножовщиной и распоротыми животами. И, конечно, непременный спирт, отмериваемый в граненые стаканы сорокаграммовой меркой. Жуть!

О рабочих экспедиции и говорить нечего – они почти сплошь состояли из уголовников. Лишь в поисково-съёмочных партиях присутствовал небольшой процент молодых парней, скорее даже мальчишек, обычно школьников, являющихся маршрутными рабочими, то есть  слабой, но всё же силой, используемой в качестве попутчика (техника безопасности!) для специалиста – итээровца, то есть инженерно-технического работника. Из вольнонаёмных были обычно и специальные кадры – промывальщики. В их задачу входила промывка песка в деревянных лотках, в процессе которой легкие песчаные фракции смывались в отход, и в лотке оставались тяжелые, состоящие из минералов с большим удельным весом. Среди них и искомые – знаки золота, шеелит, монацит, молибденит и т.д.

Впечатление от всего этого было ошеломляющим, как будто оживали читанные некогда в тепличных условиях сцены из книг Джека Лондона,  Брет Гарта, В. Шишкова, Ивана Крата. Скорее хотелось вырваться из этого диког мира человеческого дна в чистую тайгу, в интересную и важную работу, в настоящую геологическую жизнь.
               
                Ч е н ч и н с к а я  п а р т и я

Юрия со Стасом определили  в поисково-съемочную Ченчинскую партию и отправили на её исходные рубежи последним рейсом кукурузника, в котором, кроме пилотского, было ещё только одно место для пассажира. Кому-то надо было лететь в багажнике. Бросили жребий. Выпало Юрию.
Вот впечатление об этом, записанное корявым от неудобного положения и тряски почерком 27 июня 1951 года прямо в этом самом багажнике:
 «Надо мной захлопнулась крышка, и я оказался в маленькой глухой конуре…Судьба повернулась ко мне неприличным местом, когда мы со Стасом бросили жребий. Теперь он сидит в удобной кабине за спиной у пилота, а я, свернувшись калачом, мучаюсь в багажнике. Темно. Всё дрожит и грохочет. Крик: - Контакт! – Есть контакт!
Прогрелся мотор, и мы покатились по полю. Трясет. Писать нельзя…Ну, вот, земля осталась где-то внизу. Самолет лёг на курс. Об этом сужу по солнечному зайчику, проникшему в мой ящик и после блужданий остановившемуся на одном месте. Самочувствие, несмотря на некоторую унизительность и неудобство положения, отличное. Однако сильно дует во все щели, да не видно Божьего света и прекрасной Земли. Бодайбо, прощай!»

Появление ребят на базе партии, прииске Перевоз, омрачилось отвратительным событием. Вчера  на большущей пьянке, устроенной местной публикой по случаю прибытия на прииск стражников для ловли сбежавших заключенных, был застрелен одним из этих стражников начальник почты. А сегодня уже при поисках этого стражника и зэков был найден труп застрелившегося стражника, и милиционером были убиты два беглеца, ожесточенно отстреливавшихся автоматами. Вот такая кровавая бойня была уготована к их приезду. Конечно, она сильно подпортила настроение. Но, устроившись на базе, в арендованном бревенчатом доме, студенты сразу же отправились в библиотеку. Она представляла собой единственный книжный шкаф в конторе местного отделения треста «Лензолото». И это было светлым и милым подарком от духовных вождей человечества (писателей) и их земных последователей (читателей), столь неожиданным и необходимым в таких неординарных для залётных молодых людей обстоятельствах.

В партии устраивается прощальный банкет по случаю предполагаемого выхода в тайгу к району работ. На банкете, конечно, выпито немало спирта – пример недавних трагических событий ничему не учит! И здесь ростовчане (об этом в дневнике с явной и торжествующей гордостью) оказываются «на высоте»: и выпили поболее других, и на ногах оказались устойчивее. А, главное, чуть-чуть не затеяли драку с какими-то местными парнями, самовольно явившимися на банкет и пытавшимися, якобы, отозваться о них со снисходительным презрением. И стычка совсем было уж началась у Стаса с одним из обидчиков, да что-то ей помешало. И вот Юра пишет: «Хорошо, что Стас не окликнул меня: у меня был нож». Но ножа оказалось мало. На остатки выданного аванса здесь же на Перевозе на следующий день после возлияний у местного алкаша купили ружье с десятком патронов. На всякий подобный случай.

Просидели на Перевозе десять дней, пока дождались вьючных оленей. Снаряжение никуда негодное и его недостаточно, рации нет, продуктов очень мало и они некондиционны, штат не укомплектован, время упущено. Словом, организация работ из рук вон плоха, но … энтузиазма, как говорят, полные штаны! По-видимому, только благодаря этому энтузиазму партия и смогла выполнить весь объём работ, несмотря на все бедствия, включая ещё и нескончаемые дожди. Ведь составляли её совсем молодые люди.

Начальник партии, Иннокентий Михайлович Широбоков, лишь год назад окончил Иркутский университет и был всего на год старше студентов-коллекторов. Геологу партии, Вере Георгиевне, тоже было не более 25 лет, минералогу Маше и того меньше – лет 19 – 20. Маршрутные рабочие и промывальщики три Виктора, Усиков, Пласкеев и Митин и Петр Чистяков вообще были, можно сказать, мальчишками 16 – 17 лет. Лишь рабочие-шурфовщики были постарше: все из заключённых, уголовников, но тоже не более 23 – 24 лет. Завхозу Михаилу Тимофееву лет 30. Он уже отслужил в армии, отвоевал. Но благородства это ему не прибавило: партию снабжал он из рук вон плохо, воровал и торговал на приисках продуктами и снаряжением. Но при этом всегда был полон энтузиазма, оптимизма и подкупающего лукавства.

Были ещё молодые ребята, прорабы из штатных управленческих кадров: Бронислав, сонный  ленивый увалень, больше отлеживавшийся под боком у поварихи, и Борис, прибывший к концу сезона. Обоим лет по 20 – 23. И ещё их сверстник, студент Иркутского университета, Толик Таскин, как и ростовчане, коллектор. Это такая преимущественно студенческая должность – ходить в маршруты либо самостоятельно, либо под крылышком геолога. После одного-двух контрольных маршрутов ходили, конечно, самостоятельно.

Стариками были лишь два человека в партии. Рабочий на все руки Иван Иванович, отсидевший за какие-то провинности лет 10 – 15 назад и с головой погрузившийся в полевую жизнь летом и в горняцкую зимой. Пристрастившись к скитаниям, бродяжничеству, костру и чихирю (крепчайшему чаю, заваренному пачкой чая на кружку кипятка), он так и не добрался до дома, который и был-то сейчас всего в нескольких сотнях километров от него, в Бодайбо. Другим патриархом партии был Петр Иванович Власов, проводник и охотник. Был он вместе с женой, табунщиками и арендованными оленями нанят для обеспечения партии таёжным транспортом, при случае продовольствием и преодоления с их помощью трудностей и специфики таёжных условий жизни. Эвенк по национальности, он представлял собой одного из последних могикан кочевого образа жизни. Всю жизнь вместе с семьей  зимой и летом кочевал по тайге на оленях, занимаясь охотничьим промыслом. Дети повырастали, отделились от него, и сейчас он только вдвоем с женой продолжал свою древнюю кочевую жизнь. Лет ему было, наверное, под шестьдесят, но он был еще достаточно бодр, зорок, вынослив. Хотя преследовали его в этот сезон сплошные неудачи, списывал он их на происки шайтана, а не на возраст.
 
                Т а ё ж н о е  к р е щ е н и е

Караваном в 20 основательно навьюченных оленей и, примерно, стольких же людей вышли из Перевоза 7 июля. После первого сравнительно небольшого перехода заночевали в очень живописном зимовье, низком бревенчатом сооружении, сплошь закопченном,  пропахшем дымом, шкурами и какой-то кислятиной. На другой день, не выдержав 50-километрового перехода, Юра упал с почти остановившимся сердцем среди болота, успев оповестить караван выстрелом из ружья. Был в потёмках обнаружен среди кочкарника едва способным не то, чтобы продолжать переход, а даже говорить. Уложили на оленя и доставили в поселок Бульбухта, благо до него оставалось совсем уже не много, километра два-три. Свалили  его в какую–то избу на немыслимо огромную медвежью шкуру и влили в рот полстакана спирта. На утро поднялся слабый и угрызающийся своим позором. Трехдневное  доукомплектование партии в этом поселке восстановило силы и несколько сгладило душевные муки. Всё благодаря трогательно заботливому отношению коллег. Работяги-зэки в это время сожрали нескольких местных собак, чем вызвали большое неудовольствие населения. После этого быстро перекочевали в тайгу на свою первую рабочую стоянку.

13 июля Юра  для установления его профессионального уровня сходил с Верой Георгиевной в единственный контрольный маршрут, после чего был допущен в самостоятельные маршруты, первый из которых состоялся на следующий день. Пошёл в него с рабочим Витькой Усиковым, маленьким и щупленьким парнишкой, одним из местных, таёжных, так что относительно него у Юры никаких сомнений в его надёжности не было, тем более, что в бульбухтинском переходе не он падал в обморок.

Первый в жизни самостоятельный маршрут немало волновал,  особенно после такого конфуза, как обморок – немыслимое и позорное для геолога состояние. По-видимому, это и было следующим проявлением «функционального расстройства сердечной деятельности». Наперекор этому маршрут  хотелось сделать не то, чтобы не плохо, а просто отлично. И это, похоже, удалось. Правда, довольно высокой ценой – они не вернулись в тот день в лагерь, чем, конечно, снова заставили поволноваться начальство. А получилось это оттого, что Юре не удалось соразмерить трудности маршрута и свои возможности. Одним словом, перехватил лишнего.

Обнажений было много, жадность и азарт одолели новообращённого, он старался детально всё задокументировать, отовсюду взять образцы, тщательно нанести обнажения на копию карты – соблюдал всё досконально и безукоризненно. Дорога к этим обнажениям тоже была не из простых: дремучий подлесок, бурелом, каменные осыпи, скальные обнажения, обследовать и опробовать которые было нелегко, ручьи и речки – по существу, никакой дороги, первозданный хаос. А тут ещё дождь, и вся тайга мгновенно насыщена влагой до предела. И вся эта влага при каждом шаге обрушивается водопадом, так что хождение обращается по эффекту влагонасыщения в подводное плавание. И, как на грех, с одного из обнажений видит вдали прекрасную скалу среди моря тайги. И ему кажется, что они обязаны дойти до неё, опробовать её, описать и тем поставить прекрасную точку в финале такого прекрасного маршрута. И дошли таки, но уже почти ночью, благо, они в это время и в этом месте светлы. Но вернуться в лагерь уже не успели – тучи снова окутали всё мраком, и силы оставили их.
Ночевали у костра. Витька, свернувшись калачиком и упрятав ладошки между коленями, подтянутыми к подбородку. Юра, прислонившись спиной к сосне и лихорадочно записывая последние маршрутные данные и свои ночные впечатления, а потом сжимая в руках холодный ствол ружья и падая головой на колени. Чуть свет поднялись, еле шевеля онемевшими членами, и, дрожа от озноба, голода и бессилия, побрели в лагерь вдоль реки и по мелководью. Часам к 10 добрались, принеся и охотничьи трофеи: по пути подстрелил пару рябчиков. Начальник не ругал. Но и не хвалил особо – был рад, что всё обошлось благополучно.

Несколькими днями позднее опять попали в экстремальную ситуацию. В маршрут вышли двумя парами: Юра с тем же Витькой Усиковым и Толя Таскин с Витькой Пласкеевым. После маршрута должны были сойтись в условленном  месте, куда за это время перекочует и вся партия, обустроив там новый лагерь. Однако пошел сильный дождь, упал туман, видимость к вечеру стала нулевой. Пришлось снова заночевать в лесу. Соорудили шалаш, развели костер, кое- как перемучились: костер заливало, было сыро и холодно. Утром поднялись на голец, ближайшую вершину, разглядели оттуда дымок на противоположном берегу реки. Решили, что это и есть наш лагерь. Но добраться туда без приключений не удалось.

За ночь река из-за выпавших дождей превратилась в непереходимый свирепо несущийся поток. Тем не менее, связавшись веревкой и вооружившись длинными палками для упора, вошли в него. Когда вода поднялась до пояса, она мгновенно сорвала идущего впереди Толика, и вся её сила сосредоточилась на Юре – он был вторым. Как он ни упирался, как ни пытался помочь себе шестом и подсовыванием ног под гигантские валуны, ничего не помогало. Его медленно и необоримо вытащило из-за валуна и потянуло вслед за болтающимся  на звенящей веревке Толей. Наблюдая всё это, находящиеся сзади таежники Витьки быстро сориентировались и, слава Богу, отмотавшись от веревки, бросили её, а сами ринулись назад на берег. Поток между тем подхватил Юру с Толиком и понёс в близкие пороги  и водопады. Но помереть им еще не было суждено. На сравнительно спокойном, но коротеньком участке реки, не сговариваясь (когда тут было делать это!), инстинктивно и совершенно автоматически они, истерически загребая воду в одном направлении, коротко связанные веревкой вплавь преодолели реку и прибились к противоположному берегу. Протащи их река еще каких-нибудь  два – три метра, и они попали бы в такие буруны и пороги, что выбраться из них уже не смогли бы.

Разумеется, всё было мокрым: документы, спички, одежда. Тем не менее, один коробок, привязав его к камню, они перебросили на тот берег оставшимся ребятам. Велев им ждать их до победного конца, они поднялись на голец, чтобы сверху ещё раз определиться относительно предполагаемого лагеря. К счастью, погода прояснилась, выглянуло солнышко и они, раздевшись, предались сушке под его спасительными лучами.
В конце концов, всё обошлось. И высохли сами, и просушили спички, и развели костер, и увидели дымок лагерного костра, и там, в лагере, увидели их и прислали за нами оленей. И дождались спада воды и переправили на оленях оставшихся на другом берегу ребят. И воссоединились, наконец, все на новом месте.
               
                Д ж е л и н д а

Новое приключение ждало их через десяток дней, когда они во главе с начальником партии вышли на штурм реки Джелинды. Это приток соседней крупной реки Чары, который входил в площадь наших работ. Участок этот был самым отдаленным, глухим и сравнительно высокогорным, представляя собой волнистое безлесное и каменистое плато, изрезанное глубокими каньонами притоков Джелинды и Ченчи. Именно там вечно громоздились тучи и периодически накатывались оттуда на нас, обдавая холодными дождями, окутывая промозглыми туманами. Но брать эту твердыню всё равно надо было, и начальник решил проделать это вместе с ними, то есть со Стасом, Юрием, Петром Ивановичем и несколькими рабочими. К тому времени они уже зарекомендовали себя как вполне надежные и толковые работяги. Маршрут был задуман на десять дней, на столько же было взято и продуктов, правда, по очень скромным нормам. По крайней мере, им так казалось.

 Продукты обычные при таких обстоятельствах: мука, крупа (пшенка), тушенка (две банки на ведро варева), немного сахара и масла, чай, соль. Всё это скрупулезно делили с оставшейся частью партии, так как с новым завозом Михаил Тимофеев запаздывал. Худо было и со всем остальным снаряжением и оборудованием. Не было топографических карт, только очень плохие и разномасштабные аэрофотоснимки и копии с них, не было рации и даже приёмника, прибор для измерения радиоактивности был без батарей, на 25 человек партии было всего две пары ботинок 45 размера, две пары ичигов, несколько пар чунь (литые шахтерские калоши), оружие – только их со Стасом ружьё, карабин и мелкашка Петра Ивановича. А из одежды – совершенно невозможные рабочие костюмы и комбинезоны, пошитые, словно, для издевательства над здравым смыслом и потому не разворованные. Вот с таким обеспечением работали геологи Сибири в 1951 году. Но ведь работали же. Да ещё как!

Вышли маршрутами к подступам Джелинды 25 июля и залегли на неделю в сплошном тумане, дождях и снегу. В полной бездеятельности из-за невозможных для работы условий. Там Юре пришлось проявить искусство разжигать костер из сырых щепочек и мокрого гнилого валежника под ледяным ветром, напитанном влагой и круто замешанном на дожде вперемешку со снегом. В отсутствии Петра Ивановича, удалившегося на поиски дичи, ни у кого это не получалось, а школа Игнатия Андриановича, видно, было усвоена им неплохо. Пряча от воды и ветра под своим животом и грудой облепивших со всех сторон тел спички и возникающие жалкие язычки пламени, ему всё же удалось развести костер. Вокруг него среди камней и мха были  поставлены палатки, и жизнь кое-как утвердилась в этом мрачном бесприютном месте. Назвали его, по понравившемуся выражению дебильного рабочего Сереги, «Долиной Гипели». Но всё же не погибли, хотя к концу недели очень сильно оголодали и отсырели.

Установили дежурства, тщательно блюли костер, однажды даже сходили итээровским коллективом в небольшой маршрут, насквозь промокнув, промёрзнув и едва не заблудившись. В основном же, лежали в спальных мешках по своим палаткам: одна для начальника, одна для коллекторов, одна для рабочих, одна для якутов-оленеводов. Социальное расслоение было явным,  всеми принималось как должное и всех устраивающее.

В первый же солнечный день разбежались по маршрутам. Юре выпал самый длинный, 35 километров. Боязнь не успеть в светлое время (вышли поздно, провозившись после дождей с сушкой вещей в лагере) вернуться к теплу спального мешка придала ему невероятные силы. Несмотря на сложность передвижения по осклизлому морю скал, неустойчивым качающимся глыбам гранитов причудливо остроугольных форм, он буквально, как олень, пробежал свой маршрут за 7 часов. Благо, он не отличался особым геологическим разнообразием. А на следующее утро всем отрядом двинулись в обратный путь, так как из продуктов оставалось совсем немного только одной муки. Джелинду на этот раз «не взяли» и возвращались, как войско, снявшее по истощении сил осаду с непобежденной крепости.

Обратным ходом от отряда отделились двое, Петр Иванович и Юрий. Охотник всё с той же упорной надеждой, видно, поддерживаемой стыдом, добыть мяса, а Юрий сделать еще один маршрут – вчерашний окрылил его, придал уверенность в своих силах. И ещё – уверенность в устойчивости солнечной погоды. Разошлись, двигаясь в общем направлении к главному лагерю, ожидая, что там их встретят пиром.

Юрин с Петром Ивановичем путь соединился у норы тарбагана, которого охотнику удалось подстрелить, но никак не удавалось извлечь из-под камней, куда проворный зверек юркнул умирать. Провозились с ним долго, пока не извлекли толстого 4-х килограммового грызуна. Это была первая добыча охотника и первое Юрино знакомство с забавным животным. Словно солдатики, стоят они у своих нор в гольцовом высокогорье среди камней и мха, зорко следят за окрестностями и тревожно посвистывают при обнаружении опасности. Подкрасться к нему на выстрел очень трудно. Но трудность стоит того: мясо их очень вкусно, а водяно-прозрачный жир обладает целебными свойствами. Так рассказал Петр Иванович, пока они шли с ним вслед за ушедшим вперед караваном. О кулинарных же достоинствах тарбагана все с величайшим наслаждением узнали на вечерней трапезе. Мучная затируха с тарбаганом была отменной, и запах её кружил голову и вселял в душу блаженную уверенность в том, что жизнь все-таки прекрасна, как не тяжки муки, её сопровождающие.

Назавтра, однако, все вернулось на круги своя: снег, дождь, туман, немыслимая дорога-бездорожье в камнях, буреломе, через бесчисленные ручьи, реки и тупое ожидание её окончания. Поздно ночью прибыли в свой большой лагерь. Встретили их с угрюмой недоброжелательностью: народ голодал в полной неизвестности, как скоро это кончится и кончится ли вообще. И вновь прибывшие лишние рты на остатки продуктов ни у кого не вызывали энтузиазма.

А Джелинду всё-таки взяли! Это случилось много позднее, и опять на её штурм были отправлены Юрий со Стасом, а им в придачу были выделены Вера с Борисом и неизменный Пётр Иванович. Однако в самый главный маршрут по её закрытию Юрий отправиться не смог: его свалило  желудочное расстройство после обильного мясного объедания, устроенного  по случаю удачной охоты. И это легло тяжёлым камнем на его самолюбие.
               
                О х о т а

Голодное существование время от времени все-таки прерывалось разгульным мясным                пиршеством, когда Петру Ивановичу улыбалось охотничье счастье. Вообще же этот сезон оказался для него на редкость несчастливым. То ли вследствие откочевки зверья в другие более счастливые края, то ли от редкого стечения неудач, то ли от наступившей старости он не видел зверя, а если и случалась редкая удача, мазал. И, тем не менее, ноги ещё хорошо носили его по голь¬цам и дебрям, глаза видели далеко и подробно, а руки были достаточно тверды и послушны. Но добычи почти никакой не было. И он уверенно приписывал это козням не то шайтана, не то шамана. Наверное, все же последнему, так как однажды после очередной неудачи на охоте, когда он промазал, стреляя в выслеженную и недалеко стоящую олениху, вернувшись чернее тучи в лагерь, он тщательно состругал те места на цевье и прикладе винтовки, за которые, по его словам, брался шаман. После этого он продемонстрировал вполне добротную стрельбу по мишени. А что касается охоты, то свои промахи он объяснял неверным полетом пуль, каждый раз огибающих живую цель вследствие заговора вредного шамана.

После проделанной над оружием операции уверенность Петра Ивановича в будущей удаче несколько поприбавилась, но не надолго: добычи всё не было и не было. И наш проводник, охотник и кормилец ходил молчаливый, сумрачный и виноватый.
Но удачи пришли всё-таки, хоть и не постоянные и не обильные. И, как это не странно и не поразительно, но все они были связаны с участием ростовчан, так как приходились всегда только на совместное их с ним кочевье в многодневных маршрутах. Впервые это случилось спустя несколько дней после первого штурма Джелинды. Начальник послал их троих в многодневку на Малый Юсюряк.  В конце первого же дня после изнурительного подъема вверх по речке и на скальное плато они обессиленные, измотанные и измокшие насквозь  потом полулежали, привалившись спинами к рюкзакам у подножия очередного скального останца на уютной моховой площадке. Перед ними расстилалось холмистое высокогорье, обрамленное гольцами, изъеденными ледниковыми карами с отвесными стенами. В их углублениях ярко блестит фирн, на дне просторно и спокойно лежат озера, сине глядя в высокое небо. Нагромождения валунов перемежаются с бело-оливковыми полянками ягеля, кое-где чахлые кустики полярной березы, серо-зеленые лохмотья ерника, пятна не дотаявшего снега и тёмные тяжелые сгущения кедрового стланика, слойника, как говорят здесь. Красотища несравненная, одухотворенная спокойными думами о вечном.

Петр Иванович после долгого созерцательного молчания вымолвил:
 - Однако, хорошее место. И оленям нравится. – И опять надолго воцарилось молчание. Юра буквально ласкает взглядом созерцаемую картину вечности, медленно и глубоко вдыхает свежий и абсолютно чистый воздух, пахнущий тающим снегом, нагретым камнем и распускающимися листочками. Им владеет блаженство, которое он ощущает каждой клеточкой отдыхающего тела. Боже, как хорошо, как сладко жить и видеть этот мир!
И вдруг видит оленя. Настоящего живого оленя. И никакого не вьючного, а совершенно дикого и прекрасного. Но глазам своим всё-таки не верит. Но он действительно есть, вот он, такой красивый, быстрый и легкий, куда-то спешащий и перемещающийся на фоне снежника грациозно и как-то воздушно, как призрак. Он говорит внезапно охрипшим голосом:
- Петр Иванович, олень. Вон, вон, на снегу. Видишь, бежит.
- Молчи, однако. Лежи здесь, – быстро отвечает Петр Иванович и, выскользнув из лямок рюкзака, крадучись и проворно устремляется к далекому зверю.

Юра со Стасом напряженно следят за охотником и добычей, переживают каждое их движение, испытывая то надежду, то страх и разочарование, пока идет эта смертельная игра, будто сами участвуя в её перипетиях. Ожидание захватывающее и азартное достигает неимоверного накала, когда фигурки игроков совсем сближаются и замирают, казалось, навечно в оцепенелой неподвижности. Потом возле одной из них клубочком вспыхивает легкий и прозрачный беловато-голубой дымок, а вторая, более дальняя, картинно поднимается на задние ноги, перебирает в воздухе передними и медленно валится на бок. И тут до них доносится звук выстрела, и они, оглашенно крича, бросаются со всех ног туда, к финалу этой драмы, чтобы непосредственно вживую самим принять участие в её апофеозном завершении.

Это было счастье первобытных охотников. Они превратились в них, напрочь позабыв о маршруте, о геологии, гранитах, полезных ископаемых – обо всём том, во имя чего они были здесь, в этом дремучем древнем темени Азии.
Так состоялось первое их знакомство с радостью и искусством охоты на зверя, его добычи, свежевания, разделки и поедания. Этому был целиком посвящен остаток дня и начало следующего. Всё время варили, жарили и ели, ели, ели.
С утра, нагрузившись добычей сверх меры, понесли её в лагерь, бросив незаконченные и фактически не начатые даже маршруты. И тут им довелось познать и вторую сторону удачной охоты в горах – изуверски мучительную транспортировку добытого: обратный ход занял у них вместо одного два дня!

Еще дважды Петр Иванович добывал оленя, и каждый раз по Юриной наводке. Он  не мог объяснить этого, иначе как пробуждением в нём самом охотничьего инстинкта, свойственного его не очень далёким предкам. Почему-то всегда именно ему выпадало счастье первым увидеть зверя и подсказать Петру Ивановичу нужное направление его скрадывания. Не всегда делал он это по охотничьим правилам. Обычно охватывавший его восторг с воплем вырывался из  разверстой глотки, а сам он, теряя всяческую сдержанность, выпучив глаза и суматошно роняя вещи, бросался к Петру Ивановичу, видимо, удивляя его сочетанием таких несовместимых черт: охотничьего таланта высмотреть зверя и безобразной городской манере осквернить лес воплями и суматохой.

Лишь потом всё пришло в соответствие, и внешнее проявление экзальтированности сменилось сдержанностью и даже отвращением к неуместной в лесу развязности. И, тем не менее, собственные охотничьи проявления ограничились в тот полевой сезон первыми и последними в жизни вышеупомянутыми двумя рябчиками. Потом их ружьё было выкрадено зэками-работягами, после более близкого с ними знакомства было возвращено им, но уже в каком-то неисправном виде, и так и затеряно вслед за исчезнувшими ранее боеприпасами в бесконечных перекочевках как обременительная за ненужностью вещь.

                С т а н о в л е н и е  о п ы т а

Полевая Ченчинская школа была очень богата и разнообразна. Во-первых, Юрий совершенно освоился в тайге и горах, научился легко преодолевать не только естественное бездорожье, но и всяческие препятствия: броды, буреломы, густейшие стланиковые и ерниковые заросли, крутые и более или менее доступные скалы, остроглыбовые неустойчивые россыпи крупных и очень крупных камней, так называемое, «море скал», осыпи, ледники, подтаявшие снизу снежники. Словом, весь джентльменский набор земной первозданности. Особенно полюбил головокружительные спуски по осыпям и очень крутым склонам, научившись по-козьи прыгать и скакать с камня на камень, с уступа на уступ. И привык быть в лесу и горах один, но остро возненавидел холодные ночевки под дождём вдали от лагеря. Поэтому во всей последующей жизни научился практически полностью избегать ситуаций, обрекающих на это.

Но, пожалуй, самым главным бичом и наказанием полевой жизни в том сезоне были комары и мошкара. Химических средств их подавления у них не было, кроме дыма костра. Но это была ненадежная защита, особенно от мошки. Это был, пожалуй, самый страшный таёжный зверь. Рассказать о нём невозможно, как невозможно передать весь ужас и безысходность его насилия над тобой. Чтобы знать, что это такое, мало пережить это когда-то, надо ощущать это сейчас, в данное мгновение. Надо самому вытирать кровь с опухшего лица, задыхаться в её густом и зудящем рое, выковыривать из ушей спичкой или палочкой их слипшиеся с кровью остатки, выплевывать их, сморкаться и чихать ими, с остервенением расчесывать грудь, шею, спину, ноги и все остальные немыслимые места, так как мошка умеет забираться всюду и грызть, грызть и грызть твою плоть, выедая в ней кровоточащие и зудящие ямы. Надо самому переживать острое и страстное желание кричать, биться в истерике, бежать куда-то, когда нет уже никаких сил отмахиваться, отплевываться и давить её, когда глаза уже заплыли, а пот, ядовитыми струйками сбегающий с головы до пят, разъедает расчесанные и изъеденные места…Тяжкий опыт и знание, привыкнуть к которым невозможно. Вся эта тварь доводила Стаса до такого состояния, что им ничего другого не оставалось делать, как по утрам перед маршрутом забинтовывать его руки и голову, оставляя наружи только кончики пальцев, глаза и рот. Это было сначала смешное, а потом страшное зрелище.

В Ченчинской партии они получили огромный собственно геологический опыт. Не так уж и много было сделано маршрутов, но самые трудные и ответственные были сделаны именно ими со Стасом, иногда при участии других коллекторов, Иннокентия Михайловича или Веры Георгиевны. Так был совершен второй и последний рейд  на Джелинду во главе с Верой. Подобным же образом был закрыт съемкой участок по рр. Шарапова и Оттох. По-видимому, начальник был доволен их работой, так как однажды торжественно провозгласил, что переводит ростовчан на должность старших коллекторов, что, впрочем, так и осталось лишь только декларацией. На их заработке это никак не отразилось.
       
Работали они с огромным увлечением, я бы сказал даже, неистово. Что проявлялось в таком неумеренном энтузиазме и рвении? Честолюбие, тщеславие, карьерные мотивы, самолюбие? Наверное,  в какой-то мере было и всё это, но более всего юношеский порыв и игровой азарт при несомненном доминирующем главенстве вполне осознанного патриотизма и понимания исключительной важности для страны и строительства «светлого будущего» их работы. Как мне помнится, они сознательно и самозабвенно созидали   «коммунизм в отдельно взятой стране». И неважно, что это созидание осуществлялось с таким скрипом, такими негодными средствами, такими непривлекательными и даже плохими людьми, какими представлялись некоторые участники великого процесса.

Помимо откровенного жулика завхоза Тимофеева, рыхловатого и слабоватого неумеки начальника Широбокова (впрочем, вполне симпатичного и доброго человека), им очень не нравилась геологиня Вера Георгиевна и её пассия прораб Борис. При явной профессиональной слабости Веры и полной непригодности Бориса они ещё откровенно демонстрировали своё равнодушие, чтобы не сказать, отвращение к работе и не пытались даже скрыть свои отношения, Почему-то эти последние казались ростовчанам недопустимыми, хотя аналогичные отношения между стряпухой и другим прорабом Брониславом вызывали лишь снисходительное насмешничество: продался, мол, за лишнюю миску каши на любовные муки (таборщица была и не слишком молода и  слишком не соблазнительна, чтобы представлять бескорыстный интерес для такого дебелого молодца).

Не одобрялась ими также и та зэковская часть работяг, которые ели собак, своровали их ружьё и отчужденно от них разводили свой собственный костер в стороне от общелагерного. Словом, окружающая обстановка немногим отличалась от ситуации, живописно изложенной Николаем Островским в его книге «Как закалялась сталь». Помните кошмары строительства комсомольской железной дороги, где революционный энтузиазм проявлялся на фоне жутких родимых пятен капитализма? Такое наследие, как они полагали, твёрдо веря в это, сопутствовало и их борьбе (а как же еще назвать это состояние юной души!) с пережитками проклятого прошлого, одолевавшими Ченчинскую партию.

 Прочно усвоенная идеологическая позиция вооружала их моральным правом судить порочные отклонения от верного пути. Эти отклонения просматривались в непосредственной, достижимой близости от   них в виде бесхарактерности начальника, в возмутительном поведении геологини и в как бы в общем несоответствии руководства и необходимости. В течение всего полевого сезона молча зрел конфликт, который, в конце концов, вспыхнул в начале сентября, когда начальник ушел в Бульбухту, чтобы, наконец, разобраться с художествами завхоза и добыть продуктов, а оставшаяся за главную Вера попыталась руководить партией совершенно негодными средствами: кроить график работ и манипулировать кадрами по своему слабому разумению.

Центром заговора стала их со Стасом палатка, где собирались единоверцы - коллектора. Они выработали свой план работ, согласно которому сами сформировали свой отряд и сами определили район работ для него. Излишне говорить, что этот район был самым отдаленным, самым большим и самым трудным. Из-за поджимающих сроков и их малочисленности он был уже почти потерян для плана работ. Переговоры с Верой взяли на себя, конечно, Юрий со Стасом. И, как это не парадоксально, успешно провели. Сколотив боевую группу и не дожидаясь начальника, гордые и непримиримые, они отправились на совершение подвига на границу с рекой Чарой в бассейн речек Оттох и Кара-юрях.

Как ни странно, но за такое самоуправство вернувшийся начальник их не наказал и даже не осудил. Работу-то ведь сделали успешно и в срок. А там, у устья Оттоха, вышли к Чаре. Какая красивая величественно просторная река! Ее очарование было, пожалуй, последним таежным приветом-прощанием. Дальше уже начинались одни переживания о задержке и опоздании на занятия, стала грызть усталость, донимать осенняя непогодь, мокрота, холод и полевая бесперспективность: худо-бедно дело сделали, пришла осень, пора под крышу. С таким настроением в конце сентября вышли к реке Жуе.

                Ф и н и ш  С и б и р е а д ы.

Из  дневника: «Утром 26 сентября мы со Стасом отправились в лес рубить плот. Выбрали несколько сухих елей, свалили их и сплавили стволами по Тарыму в Жую. Здесь Власов соорудил из них великолепный плот с веслами. Часа в 3-4 погрузились на него с начальником и Власовым и отчалили. На берегу стояли все ребята, с которыми так хорошо было прожито около четырех месяцев. Провожая нас, они дружно помахивали в воздухе шапками, пока берег не превратился в узкую, едва различимую полоску. Большая река стремительно несла нас в новое. Спели начальнику сочиненную нами песню:

                Раз в маршрут в верховья Ченчи
                Вышел наш отряд,
                Юсюряк с Джелиндой вместе
                Мы решили снять,
                Решил отряд дней в десять снять.
                Но на подступах к Джелинде
                Сильный дождь пошел,
                Мы продукты все поели
                И отряд дошёл.
                Начальник сел и так запел:
                Коль запас бензина маловат,
                Значит, не поедет аппарат,
                Тогда и сам пилот
                Не совершит полет,
                И коль продуктов нет,
                То дело не пойдет… и т.д.

Иннокентию песня очень понравилась, он тщательно переписал её в свой дневник и попросил еще раз спеть её.
Стоял светлый и чистый вечер после долгих дождей. Над водой проносились стаи спугнутых нами уток. Грустно щемило сердце. Прощай тайга! Скоро заискрились звезды, берега утонули во мраке, и лишь светлая полоска на западе оживляла стеклянную гладь воды… Мы прощались с тайгой и думы наши окрашивались той же печалью, которой веяло от скал, громоздящихся то на одном, то на другом берегу, от гаснущей и нежной зари, умирающей где-то далеко на западе, от трепета ясных и робких звезд, от неумолкаемого ропота реки, от темных притаившихся берегов. Хороша ночь. Что-то волшебное и чарующее было во всем этом великолепии дремлющей природы.

На бесшумных перекатах вода стремительно несла нас вперед и с поднятых весел со звоном падали капли, на плесах течение становилось едва заметным, и мы налегали на вёсла. Эхо от всплесков воды гулко неслось под скалами и замирало где-то в страшных фантастических гротах. Становилось совсем темно. Вдруг на пологом берегу в густой чаще леса вспыхнуло яркое пламя костра. Мы окликнули и подгребли к берегу. Но пламя так же быстро и судорожно погасло. На наши крики тайга отвечала враждебным безмолвием. Повеяло жутью от   этого заблудившегося в безбрежности тайги огня.

- Беглес ночевал, однако. Пугался нас, – с улыбкой сказал Петр Иванович.
И вновь потянулись темные скалы, плёсы, перекаты. Иногда в глухой тайге жутко ухал филин. Далеко, далеко залаяли собаки. Это было так неожиданно, что в один голос со Стасом мы воскликнули:
-  Что это, Петр Иванович?
-  Чара уже, скоро спирт пить будем, – всё с той же улыбкой ответил Власов. Через полчаса мы причалили к темному берегу, привязали плот и, взвалив на себя все наши вещи, отправились к светящемуся вдали окошку».

Усть-Жуя, куда они пристали, это небольшой посёлочек при впадении р. Жуя  в р. Чару. Здесь располагалась база Витимо-Патомской экспедиции – небольшая изба, где жил радист Сашка, сравнительно молодой мужик из Питера, с женой. Был здесь ещё и база-склад треста «Лензолото», со скрипом и нехотя снабжавшая нас продуктами в долг. Имелась и изба-читальня с небольшим выбором  русской и советской классики и литературы пожиже. Кроме того, несколько домиков местных жителей, организованных в маленький колхоз с соответствующими строениями: конторой и складом. Связь с миром – река и взлетная полоса для кукурузника с ветровым флагштоком на шесте. Экспедиционная рация, сломавшись, работала только на передачу, приёма не было. Для этого пытались использовать бытовой приёмник, но тот работал только в рамках предначертанных обязанностей -  принимал одну лишь Москву, не вмешиваясь в наши экспедиционные дела.

Выбраться из этого благословенного места Юре удалось лишь в конце октября. Вся экспедиционная публика, догнавшей их Ченчинской партии, вместе со Стасом ушли пешком с оленями на Перевоз и далее в поселок Светлый 3 октября, а он остался ждать самолета из-за простуды. Всё время жил на базе экспедиции с радистом и его женой, они в одной комнате, он за дощатой перегородкой – в другой. Был с ними еще один парнишка, коллектор Сашка Тихоньких, так и оставшийся почему-то в поселке.

Почти все время ожидания самолета читал, размышлял о прочитанном и о своей жизни, возможной вынужденной зимовке, изгнании из университета за  неявку, но больше всего мечтал и фантазировал на темы будущего, перемешивая это с исступленным ожиданием и тоской. Ходил с Сашкой в лес, наблюдая цепенеющую и погружающуюся в зиму природу: отлетающих гусей, шугу на реке, выбеливающиеся гольцы. Вечерами играли в карты, домино, посещали избу-читальню, слушали приёмник. Самолета ждали с 11 до 14 часов, полагая, что ни раньше, ни позднее прилететь он не может. Но он совершенно неожиданно прилетел в 16 часов, когда они уже возвращались из тайги.

Солнце скрывалось за гольцами. Проходя импровизированный аэродром, Юра поднял и установил упавший шест с флагом. Потом медленно посмотрел на запад. Там в лучах солнца, в лиловатом мареве чернела маленькая фигурка милого кукурузнику. Деревянным голосом сказал:
- Самолет, однако.
- Да, как же, – равнодушно ответил Сашка Тихоньких.
- Как же, как же. Смотри вон! – взорвало студента, и он запрыгал, замахал руками, закричал что-то и стал палить из ружья, которое брал в тайгу у Сашки радиста. Самолет стукнулся колесами о мерзлую землю и подрулил к ним. Из него высунулась красная морда пилота, и он совершенно охрипшим голосом зашипел:
- Где тут у вас больной студент? Быстро давайте его, а то зазимуем здесь, мать вашу…

 В 16-10 самолет уже оторвался от земли и, сделав крутой вираж над рекой и поселком, взял курс на запад. Начали набирать высоту. И вдруг перед ними, точно время и явления обратились вспять, начало всходить солнце. Юрий никогда не видел его таким. Огромное, оранжевое, плавающее в раскаленном пламене. Это пламя заливало полнеба и вершины всех окружающих мир гольцов. А между ними извивалась голубая с белым река, вся во льду и снегу. В 17 часов уже в глубоких сумерках сели на Перевозе, где и заночевали. В магазинчике-столовой пилот угощал студента пельменями с шампанским. Было многолюдно, весело, загульно и всё – трын-трава. Он  снова был в Большом Мире!

Анализируя свою ченчинскую эпопею, радуясь счастью этой яркой и полнокровной жизни, Юрий не мог не отметить и другого – обнаруженной в себе самом слабины. Падение от обморока в болоте Бульбухты и транспортировка его, как вьючную суму, на олене в поселок, брюшная хвороба на Джелинде во второй их заход туда, когда он  не сделал, может быть, самый главный маршрут сезона, и, наконец, откол от ребят в Усть-Жуе, когда они совершили пеший голодный переход через промозглую осеннюю тайгу до Перевоза и Светлого – всё это, как ему казалось,  стыдные вехи не только его физической слабости, но и душевного изъяна. Если бы больше было упорства, внутреннего напряжения и преодоления, то может быть, он всё же смог бы не оказаться в таком жалком положении слабака?! Это сомнение всегда потом мучило его, травило и умаляло чувство самоуважения. Тоже, наверное, полезный, но горький опыт.


                ПО  ЭТУ  ИЛИ ПО  ТУ  СТОРОНУ?

 «…кому не под силу думать, тот действует» - Плотин.               
 «Идут дни за днями, сменяется день ночью, ночь днём – и не оставляет тайная боль неуклонной потери их – неуклонной и бесполезной, ибо идут в бездействии, всё только в ожидании действия – и чего-то ещё…
И идут дни и ночи, и эта боль, и все неопределённые чувства и мысли, и неопределённое сознание себя и всего окружающего и есть моя жизнь, не понимаемая мной» -  И.Бунин

Это поразительно и грустно, что всегда живу в атмосфере и среде, глубоко чуждой поэзии. Окружающие меня люди, даже самые близкие, не любят, не читают, не замечают и не нуждаются в поэтическом слове. Более того, и относятся они к нему не то, чтобы враждебно, но как к делу, то есть к поэтическому творчеству, несерьёзному, неважному, уступающему делам сиюминутным и бытовым.

Это моя «Война и мир», «Божественная комедия», «Гаргантюа и Пантагрюэль», «Сага о Форсайтах», «Преступление и наказание», «Происхождение видов», Александрийский столп, «Манон Леско», Периодическая система, «Екклесиаст» и «Песня Песней». Это подкованная мною блоха и сожжённый мною храм, моё Бородинское сражение и моя теория относительности, словом, это моя вершина, какой бы малой она ни была. И хочется думать, что впереди всё ещё возвышается и ждёт следующая, более высокая, и именно с неё я увижу то, что откроет для меня самое главное.

Пройдя столь долгий и небесполезный путь, он однажды с удивлением обнаружил, что почти всегда, почти во всех обстоятельствах и в окружении самых разных людей испытывал от них какую-то странную потребность преодолевать его, конкурировать с ним, обязательно подвергнуть его критике, умалить его или проигнорировать. Это всегда приобретало либо явные, либо скрытые формы, но неуклонно проявлялось рано или поздно. Даже от самых близких людей – друзей и родных. Сделав это поражающее его открытие, он стал проверять его (теперь, когда иных контактов и способов уже не было) на совсем чужих людях: уличных встречных. Открытие подтвердилось: более 90% из них, независимо от пола и возраста, решительно не желали уступать ему дорогу, либо не замечая его, либо нахально и вызывающе игнорируя, чаще просто не замечая. Это наблюдение свидетельствовало о некой объективности выявленного феномена, теперь его уже нельзя было истолковать как следствие его неоправданной чувствительности и ранимости, излишнего самолюбия или нетерпимости. Отнюдь нет! Оставалось принять гипотезу об излучаемом им «симптоме раненого» (как птица-мама, прикидываясь раненой, навлекает на себя агрессию хищника, отвлекая тем его от детёнышей!).

Ещё более подходящей казалась ему гипотеза об убогости его ауры, либо вообще почти не замечаемой, либо замечаемой в самый последний момент и вызывающей на себя негативную реакцию с потребностью отбросить, отмести, убрать с дороги как мешающий хлам.
Поразительно, что люди не замечали в себе такого к нему отношения, оно реализовалось, по-видимому, без всякого в них сознательного акта, само собой, то есть или под- или бессознательно. Но ещё поразительнее то, что он сам почти в течение всей своей жизни не замечал этого. Или замечая, пытался уклониться от агрессии, долго списывая её на случайность, дурное воспитание, непреднамеренность, словом, находил тысячи причин для естественного оправдания и прощения такого к себе отношения. И в очень редких случаях, когда это не помогало, а агрессия, поощряемая безнаказанностью, становилась всё беспардонней, он либо уклонялся, уходил, либо при невозможности этого отвечал возмездием, иногда не адекватным по силе, уничтожающим.
\
Из всего этого опыта он извлёк грустный вывод: люди в подавляющей массе своей бессознательно агрессивны, они автоматически подавляют (или стремятся к этому) людей, лишённых такого агрессивного инстинкта, лишённых незримого «боевого наряда» или «угрожающей раскраски», отталкивающей ауры. Но они могут ошибаться – отсутствие атрибутов агрессии вовсе не обязательно свидетельствуют о слабости. И конфликт, порой жестокий, увы, неизбежен.
 
 В своей неистовой борьбе за свои демократические права, за свободу личности, в пылу этой борьбы люди забывают, что свобода означает автоматическое включение естественного отбора, но ведь он, этот естественный отбор, возвращает человеческое общество в звериное.

Идеи коммунизма всё ещё воспринимаются как наивысшее из представлений о человеческом обустройстве и о самом человеке, потому что при всём их атеизме они ближе всего к Божественным заповедям и тем самым являют наивысшую мораль – христианскую. Но, Боже, как только узнаёшь идеологов и воплотителей этих представлений, охватывает недоумение и отвращение. Как же это могло получиться, что среди них были такие человеческие монстры как Парвус, Азеф, Каменев, Троцкий, Радек, Ленин, Урицкий, Свердлов, Бела Кун, Бухарин, Ягода, Тухачевский, Сталин и другие, коим несть числа. А эти последние носители «развитого социализма» – тьма оголтелых карьеристов! Не для того ли эта тёмная свора злодеев явилась на свет, чтобы опорочить и  провалить идеи коммунизма на годы, а, может быть, и навсегда, отравив их атеизмом и опоганив своими деяниями. Просто какие-то посланцы сатаны!

«Мир в каждой своей части потусторонен» - Марк Руттерфорд