О похищении Европы

ABRAXAS

Автор выражает огромную благодарность многоуважаемой госпоже Елене Никиткиной, талантливой писательнице и специалисту по древнегреческой мифологии, за предоставленные ценнейшие сведения, изложенные в ее труде "Похищение Европы. Секс с богами", без которых настоящее сочинение никогда не увидело бы свет./1/

Знает всякий, кто немного
С мифологией знаком,
Что Европа с неким богом
Сочеталась, как с быком.
О её происхожденье
Люди разно говорят,
Да и мест её рожденья
Называют целый ряд -
Кто Тевмессос беотийский,
Кто - богатый город Тир,
В коем пурпур финикийский
Добывают на весь мир,
Или град Сидон державный,
Финикии главный град,
Мощью и торговлей славный,
Как пииты говорят.

Если верить старинной легенде, сам верховный бог древних эллинов Зевс-Громовержец явился Европе - прекрасной, как бессмертная богиня, царской дочери -, когда она играла на морском берегу с подругами, в виде быка (по одним источникам - белого, по другим - золотистого, с серебряным пятном во лбу, напоминавшим своей формой полную луну) и похитил её, увезя на своей могучей спине на славный остров Крит.

К сожалению, у большинства нынешних обитателей Земли запас знаний о красавице Европе этими немногими сведениями и ограничивается. Еще со времен Античности существует полнейший разнобой в данных относительно места рождения героини одного из самых занимательных древнегреческих мифов. Одни называют в качестве места ее рождения беотийский городок Тевмесс(ос). Другие - знаменитый финикийский город Тир, снабжавший весь Древний Мир добываемой из морских улиток-багрянок бесценной пурпурной краской и окрашенными этой краской дорогими тканями, носить которые долгое время могли себе позволить лишь цари и самые знатные вельможи (и давший всей прибрежной стране, в которой был расположен, название "Финикия", то есть "Страна красного пурпура": кстати, слово "финик" тоже означает "красно-пурпурный", ибо именно такой цвет имеют плоды пальмы, также названной, по цвету своих плодов, "финиковой"). Третьи (например Мосх, автор известной поэмы "Идиллии", чье мнение мы всецело разделяем) - не менее богатый город Сидон, считавшийся столицей Финикии (вследствие чего не только греки и другие народы, но и сами финикийцы, в каком бы городе они ни проживали, именовали себя сидонянами). Не существует единства мнений о том, кто был отцом Европы. Одни античные авторы называют в качестве такового царя Тира Агенора, другие - его сына Феникса, третьи - Тития. В качестве матери Европы называют то супругу Феникса Перимеду, то жену Агенора Телефассу. В-общем, "темна вода во облацех"...Но попробуем все же восстановить подлинную историю тех стародавних событий...

Начнем с того, что данное сидонской царевне при рождении имя "Европа" в переводе с древнегреческого на русский язык значит "Широкоглазая". И действительно, глаза у царской дочери были поставлены широко. Черные, мерцающие глаза, окруженные густыми, темными ресницами. Сам царь Сидона Агенор, в те редкие, свободные от важных государственных дел, часы, которые мог уделять семье, умилялся им и, гладя свою единственную дочь по голове, приговаривал нежно: "Девочка моя широкоглазая!" Таких широко поставленных глаз, таких пышных и длинных, черных, как смоль, волос и такой нежной, золотистой кожи, как у Европы, не было ни у одной другой девицы в Финикии. Поэтому шептались о божественном происхождении царской дочери, блиставшей красой своей среди других финикиянок, подобно Афродите, окруженной харитами (так, по крайней мере, говорили эллинские наемники, охранявшие царский дворец, и эллинские невольницы, в этом дворце прислуживавшие - все эллины уже в то далекое время, когда еще не были сочинены ни "Илиада" и "Одиссея" Гомера, ни "Теогония" и "Труды и дни" Гесиода, ни, тем более, "Идиллии" Мосха, умели выражаться высоким, поэтическим языком, несмотря на, казалось бы, низкий род своих занятий). Как утверждает Елена Никиткина в "Похищении Европы", из-за своих широко поставленных, бездонно-черных глаз юная сидонская царевна была похожа в профиль на испуганного олененка. Не было в Финикии человека, который бы не слышал о широкоглазой царской дочери. Народная молва окрестила ее странной, даже дикой, и уж, без всякого сомнения, пугливой. Все эти качества были не не к лицу Европе, дочери гордого сидонского владыки, правившего своим царством самовластно - он был не чета какому-нибудь греческому василевсу, во всем зависевшего от народного собрания и мнения... Так, по крайней мере, считали люди, а людская молва - что морская волна...

Европа росла в одиночестве, и подруг у нее не было, потому что она не стремилась их заводить. А если и выходила гулять в чьем-либо сопровождении, то сопровождали ее не отсутствовавшие у Широкоглазой подруги, а дворцовые невольницы-рабыни. В саду, в поле, в лесу, она любила оставаться одна, но одинокой себя не чувствовала.

Ибо повсюду, как казалось широкоглазой царской дочери, ее сопровождали взгляды... Неведомо чьи, но чувствовала она их всем своим существом и не пугалась... Пугалась она только людей, их резких голосов, стремительных движений. А таинственные взгляды (хоть и неведомо чьи), казалось, ласкали ее, нежили, разливались теплом по золотистой коже. Европа старалась незаметно оглянуться, ей хотелось подстеречь того, кто на нее так смотрит. Но это ей все никак не удавалось.

Дворцовые служанки к ней были всегда почтительны, хотя Европа знала, что они не любят ее. Но ей было все равно, ведь она их тоже не любила.

В день совершеннолетия служанки поднесли своей юной госпоже необычной формы хлеб. Подношение сопровождалось тихим перешептыванием, сдержанным хихиканьем, странными подмигиваниями. Европа, ничего не подозревая, взяла хлеб в руки и только тогда увидела, что выпечен он в форме фаллоса, значение которого было ей уже известно, хотя она никоим образом и никогда не относила его к себе. Целомудренной царской дочери и прежде приходилось видеть подобные изображения, и она не находила в них ничего дурного или неприличного. Фаллос держала богиня Луны на храмовом празднестве, каменный фаллос стоял на краю каждого хлебного поля в качестве межевого столба. Но вид этого, румяного и местами слегка подгоревшего детородного уда, оказавшегося вдруг у царевны в руках, отчего-то смутил Широкоглазую. Впрочем, много времени на раздумья ей не оставалось, ибо прислужницы уже подсовывали дочери Агенора крупную соль в массивной золотой солонке, и, с хрустом отломив головку хлебного члена, понуждали Европу съесть ее, пройдя тем самым символический обряд посвящения в женщины.

Дочь Агенора отделалась от не в меру игривых и назойливых прислужниц, только съев немалый кус аппетитно подрумяненного, с хрустящей корочкой, ритуального хлеба. Служанки принялись жадно доедать остальное, весело хохоча и выкрикивая царевне поздравления. Недовольно морщась от их казавшихся ей пошлыми и непристойными, хотя и непонятных, пожеланий, Европа убежала из дворца на опушку леса, подходящего к самому обрыву. Там, внизу, шумело винноцветное море, этот шум ее успокаивал и баюкал... Европа прилегла на траву и незаметно для себя забылась молодым здоровым сном, разморенная полуденным солнцем.

И ей приснилось, что Азия и тот материк, что отделен от Азии морем (названия которого дочь Агенора не знала), в образе двух молодых нагих прекрасных женщин, борются за нее, сойдясь в жестокой схватке, как ей показалось, не на жизнь, а на смерть. Дочь Агенора с замиранием сердца наблюдала за схваткой двух столь непохожих друг на друга таинственных красавиц. Каждая женщина хотела обладать Широкоглазой. Побеждена была Азия, и ей, воспитавшей и вскормившей Европу, пришлось уступить царевну своей сопернице, с улыбкой шагнувшей навстречу дочери Агенора, раскрыв ей свои объятья и прижав трепещущую в страхе царевну к своей небольшой, как у самой Европы, крепкой груди. Пышные волосы женщины-победительницы рассыпались по ее плечам, накрыв крепко  прижатую ею к груди широкоглазую царевну. Европа в страхе проснулась, не в силах понять значения этого сна.

Вернувшись под отцовский кров, юная дочь Агенора не рассказала о своем странном сне никому - ни родителям, ни братьям, не говоря уже о придворных толкователях сновидений. Уединившись в своей горнице, широкоглазая царевна преклонила колена перед алтарем богини Артемиды - покровительницы дев - и стала смиренно молить богиню (именуемую в Финикии также Астартой, Ваалет, Раббет, Танит и Тиннит), а вместе с ней - и всех других богов - отвратить от нее несчастье, если сон грозит ей таковым.

В ту ночь дочь Агенора долго не могла заснуть. В голове ее почти что до рассвета мелькали, то и дело сменяя друг друга, обрывки хаотичных мыслей. А наутро, когда на небе взошла одетая в шафранный пеплос /2/ розоперстая богиня Эос /3/, сидонская царевна, облаченная служанками в виссонный хитон и пурпурную хламиду, затканную золотом, пошла, в сопровождении дворцовых рабынь, прогуляться на зеленый, покрытый цветами луг, к берегу моря. Резвясь, собирали служанки в корзины цветы - душистые нарциссы, пестрые крокусы, фиалки и лилии. Сама же дочь Агенора, отдельно от докучавших ей, как обычно, своим шумом и смехом служанок, собирала в свою золотую корзину одни только алые розы. Набрав цветов, служанки стали со смехом водить веселый хоровод. Их звонкие молодые голоса далеко разносились по цветущему лугу и по винноцветному морю, заглушая его тихий ласковый плеск.

Отойдя подальше от служанок с их шумными играми, Европа пришла на то же самое место, на котором накануне уснула и увидела сон о борьбе двух таинственных женщин - борьбе, наградой в которой победительнице послужила она сама, дочь Агенора. Мелькнула мысль, а не приснится ли ей, если она опять заснет на прежнем месте, снова вчерашний удивительный сон.

И Европа, отложив в сторону корзину с собранными ею алыми розами, развязав ремешки сандалий, чтобы дать отдых ступням, расстелила на траве свою пурпурную хламиду, раскинулась на ней и снова уснула на прежнем месте, убаюканная шумом винноцветного моря. Но на этот раз ей ничего не приснилось...

Дочь Агенора проснулась с уже давно знакомым ей ощущением, что на нее кто-то смотрит. Не поднимая век, еще смеженных полуденным сном, Европа улыбнулась привычному для неё чувству. Но вот сидонская царевна, открыв глаза и приподнявшись на локте, осмотрелась вокруг - и вдруг увидела красивого, покрытого золотистой шерстью, белолобого быка с крутыми, серповидными рогами, изогнутыми, подобно молодому месяцу, когда впервые виден он в лучах пурпурного заката. Круторогий неотрывно смотрел на нее. Странно, но его взгляд совсем не походил на тот, который можно было ожидать от быка. Бычьи глаза как будто излучали какое-то несказанно ласковое тепло. Бык подошел ближе, все так же неотрывно глядя на Европу. И внезапно она поняла, в чем тут странность – дивный бык смотрел на нее, не моргая!

Если верить Елене Никиткиной, то дальше Круторогий сделал следующее. Он наклонил свою бугристую голову к лежащей, слегка приподнявшись и опираясь на локоть, Европе и высунул язык. Широкоглазая скосила глаза на язык – он был нежно розовый, в темную крапинку, как будто у быка на языке выступили веснушки. Европа улыбнулась быку, а потом улыбнулась еще шире, когда Круторогий лизнул ей ногу. Еще раз, и еще... Горячий и шершавый, нежный и твердый одновременно, бычий язык лизал ее маленькие ступни, стройные длинные голени и округлые бедра, постепенно задирая подол ее длинного виссонного хитона все выше и выше, пока сидонской царевне, ощутившей непривычную, тянущую боль в груди и покрывшемся испариной лобке, не захотелось вдруг самой снять одежду, раскинуть руки и ноги и отдаться странным чувствам, переполнявшим ее все сильней, не оставляя места мыслям. Поддавшись безотчетному порыву, она, пройдя через море внезапно охватившего ее огня, сняла с себя легкий хитон.

Как-то автору этих строк пришлось прочитать о том, что произошло вслед за тем между Европой и быком, следующее:

"Бык встал на колени, навис над Европой и она увидела, как там, в подбрюшье, что-то растет и надвигается на нее. Она сама подлезла под быка, одной ногой опираясь на землю, другую закинув ему на спину, обняла за шею руками и отдалась спокойному ритму движений, которые напоминали размеренно набегающие волны..."

Что тут скажешь? Во-первых, эти строки явно написаны женщиной, а во-вторых, эта женщина, вне всякого сомнения, если и видела когда-нибудь быка, то, вероятно, лишь на картинке, в кино или на экране телевизора, а если даже наяву, то только издали (и явно не во время случки). В действительности ход событий был совсем иным.

Бык медленно поднялся на дыбы, навис над Европой, и она увидела, как у него в подбрюшье что-то растет и надвигается на нее. Сидонская царевна сразу поняла, что это, вспомнив про хлеб в форме фаллоса, который ей пришлось не так давно отведать. Однако восстающий фаллос дивного быка отличался от всех виденных ею ранее фаллосов - и золотых, и каменных, и хлебных - своей удивительной формой. Он был длинный, без головки, розовый, c какой-то странной закорючкой на конце, напоминая скорее не виденные ранее царевной фаллосы, изготовленные наподобие срамных удов представителей мужской половины человеческого рода (хотя царевна этого не знала), а сильно вытянутый в длину и заостренный на конце заморский плод банан (торговцы из дальних стран привозили во дворец царя Агенора всевозможные невиданные в Финикии фрукты и плоды), но главное - он был неизмеримо больше, превосходя длиной и толщиной и хлебный фаллос, и золотые священные фаллосы на празднестве в храме богини Луны, приближаясь размером к тем каменным фаллосам, что стояли в качестве межевых столбов по краям хлебного поля. Застыв при его виде, как завороженная, Широкоглазая, спустя мгновение, как будто подчиняясь молчаливому приказу, не терпящему ни возражений, ни ослушания, сама подлезла под быка, твердо уперлась широко расставленными ногами в землю, наклонилась и взялась обеими руками за ноги чуть выше щиколоток. Круторогий громко замычал. Его низкое, протяжное мычание разнеслось по всей округе, заставив сладострастно содрогаться чресла местных Пасифай. Не услышали его только прислужницы Европы, слишком увлеченные своими шумными играми на морском берегу. Ощутив пробежавшую по всему своему застывшему в ожидании чего-то неведомого телу внезапную дрожь, Широкоглазая почувствовала, как бык копытом передней ноги (оказавшимся, к удивлению царской дочери, совсем не твердым, а удивительно мягким и даже нежным) коснулся узла волос у нее на затылке - и пышные волны густых черных кудрей, выпущенные на свободу, упали до самой земли. Ощутив близость припавшего к ней быка до мурашек на коже, Европа задрожала всем телом, напряженным, как скифский натянутый лук. Огромный, горячий, пахучий и влажный фаллос дивного быка прошел снизу между напрягшимися ягодицами царевны и стал властно тереться о ее обливающееся клейкими слезами кудрявое лоно и втянутый гладкий живот, доходя своим благоуханным концом со странной закорючкой до ложбинки меж грудей царевны, оставляя на ней сочащиеся из закорючки липкие капли, быстро выпрямляясь и превращаясь из банана в напряженную струну. Охваченная все более неудержимой дрожью, Широкоглазая в безотчетном порыве схватила свои налившиеся груди с быстро потемневшими и затвердевшими сосками, сдавила ими конец бычьего фаллоса и начала отчаянно тереть его грудями. Сопение и фырканье быка перешло в сдержанный рев. Европа ощутила, что упругий бычий фаллос, зажатый между ее сдавленными грудями, сделался тверже железа. Одурманенная его амврозийным ароматом, дочь Агенора, теряя последние силы, выпустила затвердевший, налившийся кровью и ставший из розового ярко-малиновым уд златошерстного быка из плена своих маленьких трепещущих грудей - и  в следующее мгновение ощутила мощный толчок бычьего уда в уста своего становившегося все более влажным лона, поразивший ее, как удар молнии Зевса. Царевна вскрикнула от боли, но второго толчка не последовало. Вместо этого дрожащая, словно в лихорадке, Европа ощутила, как сразу отпрянувший бык стал своим горячим и шершавым языком вылизывать ее трепещущее лоно, неуклонно проникая все глубже и глубже, исторгая из груди приходящей во все большее возбуждение, намертво впившейся побелевшими пальцами в сведенные жестокой судорогой голени Широкоглазой, все более громкие стоны, ибо испытываемое ею неизмеримо превосходило все то, что Европе доводилось испытывать прежде, лаская себя в ночной тьме своей девичьей спальни, пока, наконец, охваченная неведомым ей прежде неистовством дочь Агенора, повинуясь все тому же безотчетному порыву, как будто бы ее движениями руководил кто-то незримый, не протянула правую руку назад, схватив и конвульсивно сжав помертвевшими пальцами горячий, как огонь, источающий амврозийную влагу, конец бычьего фаллоса, и, приставив его к жадно дышащему и также все сильнее источающему влагу лону, резко, после секундного колебания, не ввела его закорючкой в свой истомленный, переполненный благоуханными слезами лона грот - и тут же бык с размаху, как таран - в проломленную крепостную стену - вошёл в Европу, истекающую благовонным соком. Такого ощущения сидонская царевна не только не испытывала прежде, но и никогда себе представить не могла. Исполненный невыразимой муки крик прободенной, как казалось обезумевшей от боли царевне, насквозь огромным бычьим удом дочери Агенора разнесся по всему берегу моря, и резвившиеся на берегу служанки не услышали его лишь потому, что он был заглушен их собственными криками и смехом. Европе показалось, что совсем недавно еще такой ласковый и нежный, теперь же столь неистовый златошерстный бык разорвал у нее все внутри, и каждый новый толчок, каждый новый удар бычьего уда, с неудержимой силой, вновь и вновь, вонзавшегося в кровоточащее лоно и все глубже проникавшего в истерзанное нутро царевны, заставлял ее кричать все громче, содрогаясь от невыносимой боли. Она была близка к безумию. Европа истошным голосом звала свою мать, пронзительно крича, что умирает. Однако время шло, бык был неутомим, казавшаяся невыносимой боль в кровоточащей ране лона и многократно пронзенном чреве стала отступать перед нараставшим все сильнее возбуждением, могучий бычий фаллос не уменьшился в своих размерах, но горячие влажные губы пронзаемого им вновь и вновь окровавленного лона дочери Агенора, стали все плотнее смыкаться на нем, а лоно царевны - все более жадно обжимать и обволакивать его, вмещая бычий фаллос, как ножны боевого меча вмещают его клинок, будучи точно подогнаны по его размеру. Широкоглазая всецело отдалась властному ритму движений, напоминающих размеренно набегающие волны морского прибоя, истаивая под горячим телом златошерстного быка, неустанно бившего во врата Европы, как бьют тараном во врата неприятельской крепости, с каждым ударом исторгая из туго налившейся груди сидонской царевны все новые стоны, пока возбуждение не достигло наивысшей точки, и все более громкие стоны изнемогающей дочери Агенора, ощутившей, как заполнивший все ее нутро огромный бычий уд вдруг взорвался, излив в нее горячие потоки обжигающего семени, не перешли в заглушившие рев сладострастного быка отчаянные, пронзительные крики  - теперь уже не только невыносимой боли, но и столь же невыносимого наслаждения.

Когда бык вышел из Широкоглазой, обильно орошая берег семенем, смешивавшимся на траве с истечениями дочери Агенора, и с мычанием, подобным отдаленному раскату грома, снова опустился на все четыре ноги, твердо встав на свои раздвоенные копыта, опустошенная Европа долго лежала под ним пластом на траве, запятнанной местами уже запекшейся кровью, такой же алой, как собранные Европой до встречи с Круторогим розы, рассыпавшиеся из опрокинутой корзины, намертво вцепившись в передние ноги Круторогого, казавшиеся несокрушимыми, как столбы храма сидонского бога Солнца Мелькарта. Бык, наклонившись, спокойно щипал траву, закрывая своим мощным телом дочь сидонского царя от лучей палящего солнца. Преодолевая боль во всем своем истерзанном теле, Широкоглазая, перевернувшись на спину, улыбнулась смотревшему на нее сверху вниз, опустив голову между своими широко расставленными передними ногами быку, к которому не испытывала никаких чувств, кроме невыразимой нежности. Лежавшей под быком с широко раздвинутыми коленями Европе почудилось, что бык улыбнулся ей в ответ, перестав на мгновение жевать. Его тягучая слюна капала с морды прямо на лицо лежащей у него под брюхом и смотревшей на него снизу вверх дочери Агенора, но это ей было только приятно. Не в силах сдвинуть ноги от боли, Широкоглазая осторожно прикоснулась к открытой ране своего растерзанного и, как ей казалось, вывернутого наизнанку лона и осторожно провела по нему рукой. Затем царевна поднесла руку к лицу. Пальцы были влажны от еще сочившейся из раны крови, клейкого бычьего семени, капли которого изредка падали ей на живот, и собственных выделений Европы. Облизнув пальцы, Европа поднесла их к носу и ощутила запах свежесрезанных ивовых прутьев, которыми ее, бывало, секли в детстве за разные шалости. Этот запах внезапно пробудил в ней, только что казавшейся себе выжатым досуха плодом, неведомое прежде вожделение. Схватившись левой рукой за заднюю ногу быка, царевна протянула правую руку вверх, к поросшей длинной шерстью трубке под его животом, и нащупала в шерсти влажный конец его втянутого фаллоса. Бык все так же невозмутимо щипал траву. Однако постепенно от прикосновений дрожащих пальцев царской дочери уснувший в косматой трубке бычий фаллос пробудился к новой жизни. Европе показалось, что она вытянула его, как меч из ножен, и царевна вновь поразилась величине бычьего уда. Она еле могла удержать его обеими руками. Не в силах наглядеться на него, Широкоглазая, наконец, решилась, и, широко открыв уста, заглотнула ярко-розовый изогнутый фаллос так глубоко, как только могла, ощутив, как закорючка на его конце чуть не застряла у нее в гортани. Бык перестал жевать и, подняв морду к солнцу, испустил громкое мычание, от которого вновь затрепетали чресла Широкоглазой. Не понимая, что творит, дочь Агенора, сотрясаемая судорогами, то заглатывала бычий фаллос, то вновь выталкивала его, облизывая со всех сторон языком, впиваясь в него то губами, то зубами, сдавливая горячими пальцами, погружая в него острые ногти, а потом, подтянувшись на крепко вцепившейся в фаллос, конец которого не выпускала изо рта, правой руке к задним ногам мычавшего все громче и протяжней Круторого, левой рукой намертво вцепилась в огромную мошонку быка, крепко сдавив в неистовстве его литые, как из бронзы, ятра.

Круторогий взревел, Европа же, мгновенно выдернув ставший твердокаменным конец его фаллоса из пересохших уст, забыв про боль, задрала ноги, закинув их за голову, одним рывком ввела уд Круторогого в свое жадно раскрывшееся лоно... И снова дико закричала. Слезы брызнули у нее из зажмуренных глаз, а Круторогий, насадив дочь Агенора, как на вертел, мычал, рычал, роняя пену из поднятой к небу морды, нанося Широкоглазой - теперь уже сверху - все новые удары.

Европе чудилось, что яркий свет полуденного солнца вдруг сменился черной и слепящей тьмой, из которой, омытая новым, радостным блеском, пред ней предстала необъятная тайна мироздания...         

Широкоглазая очнулась от чьих-то громких голосов. Круторогий лежал рядом и так же неотрывно смотрел на дочь Агенора. Из леса к ним бежали люди - судя по одежде, дворцовые служители - и что-то кричали. Широкоглазой было лень прислушаться, чтобы понять, что именно. Совсем неважно было царевне Сидона знать, что кричали эти люди. Круторогий придвинулся к Европе, повернулся к ней спиной и приглашающе оглянулся. Не колеблясь ни мгновения, царевна Сидона вскочила ему на спину, подавив невольный крик - саднило люто раненое лоно, промежность и, казалось, все ее тело все еще болели. Спина у Круторогого была широкой, и Европе, несмотря на боль, пришлось напрячь ноги, чтобы удержаться, когда бык встал и пошел к краю обрыва. Дворцовые служители, бежавшие к ним со стороны леса, приближались, и теперь дочь Агенора, наконец, расслышала, что именно они кричали. А они кричали:

- Прыгай, госпожа! Беги! Спасайся!

Но Широкоглазая вовсе не думала и не хотела спасаться! Она хотела только одного – руками держаться как можно крепче за крутые, серповидные рога, а между ногами чувствовать могучие мускулы, перекатывающиеся под этой молочной шкурой и ласкающие ее так, как никто и никогда не будет ласкать. И боль, все еще испытываемая ею, была уже не мучительной, а желанной.

Дворцовые служители уже подбегали к ним, когда бык одним мощным скачком достиг края обрыва и с разбега прыгнул вниз.

Сверху до стремительно падающей вниз, прижавшись всем телом к быку, Европы донесся отзвук криков тех, кто остался на краю обрыва. Царевна невольно зажмурилась, а когда открыла наконец глаза, увидела, что плывет на спине быка по бескрайнему морю и теплые волны щекочут ее босые ноги. Родной ей берег Финикии давно уже скрылся в голубой дали. Кругом Европа видела лишь море да синее небо. И вся Широкоглазая, нагая, нежилась в лучах вечернего солнца, заходящего у нее за спиной.

Бык быстро, как дельфин, плыл по винноцветным водам Средиземного моря. Морские волны расступались пред ним, и брызги их скатывались, как алмазы, с его шерсти, не смочив ее. Европе чудилось, что всплыли из морской глубины прекрасные нереиды; они кружили вокруг быка и плыли за ним. Казалось ей, что сам бог моря Посейдон, окруженный морскими божествами, плывет впереди на своей колеснице, своим трезубцем укрощая волны, ровняя путь по морю дивному быку с драгоценной ношей на спине. Трепеща от страха и восторга, сидела Широкоглазая на спине Круторогого, держась за его серповидные рога. Море ласково шумело, то и дело долетали до царевны Сидона его соленые брызги. Морской ветер колыхал черные, как смоль, кудри Европы и развевал их по ветру, словно покрывало. Иногда Широкоглазая соскальзывала со спины быка и, как рыбка, резвилась в морских волнах, переворачиваясь с живота на спину и обняв, закрыв глаза и улыбаясь небесам от несказанной неги, за шею златошерстного быка, нежно лизавшего горячим и шершавым языком розовые заостренные соски ее маленьких золотистых грудей, или держась одной рукой за бычий рог и выпуская его разве что на мгновенье (ведь плавать она не умела)...
 
Море все не кончалось, а они все плыли. Время от времени Круторогий поворачивал голову и смотрел на Широкоглазую, как будто говоря: "Ну, потерпи еще немного..." Царевна же в ответ только смеялась, мечтая плыть так бесконечно! Она уже думала только о своем круторогом возлюбленном, и только его одного вожделела...

Ей даже стало немного жаль, когда в морской дали показался темный лесистый берег.

Доставленная на славный остров Крит могучим Круторогим, Широкоглазая зачала с златошерстным быком и произвела на свет трех сыновей - Миноса, Радаманфа и Сарпедона.

По местному критскому мифу, не златошерстный бык, а сам Тучегонитель Зевс в образе быка возлежал с Европой под платаном у Гортины. Согласно другой версии, отображенной на прасийских монетах, Зевс и юная дочь Агенора совокуплялись не под деревом, а в ветвях самого платана, причем Зевс для этого обратился птицей (совсем как в другой раз, когда он обратился лебедем ради совокупления с прекрасной Ледой, царицей спартанцев). По версии поэта Антимаха, Европа была надежно скрыта Зевсом в пещере на острове Крит.

Согласно еще одной версии, Европу скрывали в местечке Тевмесс в Беотии, а супругом Европы называли не Зевса Олимпийского, а его тезку - Зевса-беотийца.

Общеизвестно, что обычно девственница не испытывает оргазма не только в ходе дефлорации, но и еще достаточно долгое время после нее. Однако в случае Европы дело обстояло иначе, поскольку, согласно представлениям древних греков, с ней сочетался не земной мужчина, а бессмертный бог, пусть даже в облике быка.

Впоследствии Европа вышла замуж за царя Крита Астерия, который, умирая бездетным, оставил власть над островом сыновьям Европы от Зевса-быка. По одному из мифов Астерием звали, однако, не супруга прекрасной Европы, а быкоголового пасынка-каннибала ее сына Миноса, зачатого женой Миноса, сладострастной Пасифаей, от другого, на этот раз уже не финикийского, а критского, быка. Астерий более известен в мифологии под именем Минотавра, что означает по-гречески "бык Миноса". Впрочем, это уже совсем другая история.

ПРИМЕЧАНИЯ

/1/ См.: Елена Никиткина. Похищение Европы / Секс с богами. © Copyright: Елена Никиткина, 2007. Свидетельство о публикации №2709110382.

/2/ У Гомера слово "пеплос" означает длинную, достигавшую земли одежду, преимущественно женскую, надевавшуюся прямо на голое тело и оставлявшую один бок открытым. Пеплос был длиннее хитона и оставлял открытыми также руки, от чего происходил обычный эпитет древних гречанок — "белорукие" (греч. "левколеной"). Ткань пеплоса была обыкновенно цветная, чаще всего шафранового (оранжевого), ярко-красного цвета или смешанных цветов (греч. "пойкилос пеплос", "пёстрый пеплос"); нередко пеплос украшался вышивками. Непременной принадлежностью пеплоса был пояс.

Снятый пеплос служил подстилкой на сиденьях и на колесницах; в пурпурный пеплос была завернута, согласно "Илиаде", золотая урна с прахом троянского царевича Гектора Приамида, павшего от копья греческого героя Ахилла Пелида. В послегомеровскую эпоху пеплос продолжал существовать, но украшался с восточной роскошью, против которой иногда раздавались протесты со стороны законодателей. Радикальная перемена моды произошла, по Геродоту, в середине VI века до Р. Х., когда вошли в употребление ионийские фасоны пеплоса. Показание Геродота подтверждается данными керамики: на чернофигурной керамике (архаический стиль) пеплос — обычная одежда, на вазах переходной эпохи (середина VI века до Р. Х.); архаический пеплос встречается в сочетании с ионийским, на краснофигурной керамике архаический пеплос уже не встречается.

В классическую эпоху античной Греции (с V века до Р. Х.) слово "пеплос" утратило свое первоначальное значение и стало употребляться в неопределенном значении одежды вообще; лишь в смысле одежды героев, богов и певцов на сцене, а также богини Афины Паллады сохранилось архаическое значение этого слова. Пеплос богини Афины ежегодно в торжественной процессии провозился по названному в ее честь главному городу Аттики в храм богини во время празднования Панафиней; подобно парусу, пеплос богини прикреплялся к мачтам священного корабля и выставлялся напоказ всему народу. Над изготовлением священного пеплоса Афины Палады трудились под руководством жриц богини особые ткачихи, в течение целого года украшая одежду узорным рисунком, изображавшим битву богов с гигантами, в которой участвовала и сама богиня. У римлян пеплосу соответствовала палла.

/3/ Эос (др. микен. a-wo-i-jo)- богиня утренней хари у древних греков, дочь солнечного титана Гипериона и титаниды Тейи, сестра бога Солнца Гелиоса и богини Луны Селены (по другим вариантам, Эос была дочерью Гелиоса; матерью её считалась иногда и Ночь). Эос называли также Паллантиадой. Эос считалась супругой Астрея. От брака с ним у богини зари родились многочисленные дети - Анемы (Ветры) и Астры (Звёзды).

Эос появлялась ранним утром, выходя из океана, и на колеснице, запряженной прекрасными лошадьми, возносилась на небо. Древнегреческие поэты, начиная с Гомера, описывали несравненную красоту Эос и её великолепие, называя её "розоперстой", "прекраснокудрой", "златотронной", "одетой в шафранный пеплос" и пр. Её эпитет "розоперстая" объясняют так: "Перед восходом солнца на небе появляются расходящиеся из центра розовые полосы, которые напоминают растопыренные пальцы (персты) руки".

Считалось, что богиня с розовыми перстами, как её называет Гомер, поднимается утром со своего эфирного ложа, выплывает на своих божественных конях Лампосе и Фаэтоне из глубины моря и озаряет светом вселенную. Уже у Гомера Эос называется богиней дня и отождествляется (в особенности у трагиков) с Гемерой (Днём).

Имя Эос происходит от праиндоевропейского корня *h2aus-os-. В римской мифологии Эос соответствует Аврора, в балтской — Аушра, в индоарийской — Ушас.

По многочисленным мифам, Эос обладала весьма пылким, сладострастным сердцем и легко увлекалась всяким красивым смертным юношей. Объясняли это тем, что Эос неоднократно делила ложе с богом войны Аресом (Ареем), и богиня красоты и любви Афродита, чьим любовником был Арес, в отместку внушила Эос вечную неразборчивую страсть к молодым смертным. Именно этим греки объясняли утреннюю эрекцию у мужчин и пунцовый цвет утренней зари, стыдящейся проведённой с очередным возлюбленным ночи.

Из смертных, пользовавшихся любовью Эос, поэты называют Клита и Тифона; а также Кефала, супруга Прокриды. Если предмет любви Эос не отдавался ей добровольно, она его похищала. Так богиня утренней зари похитила Клита, Кефала и, возможно, Ганимеда (не побоявшись отбить возлюбленного у самого Зевса Громовержца). Знаменитый охотник и зверолов Орион был возлюбленным Эос, а Тифон стал ее супругом.

Увлечённая поразительной красотой Тифона, Эос испросила ему у Зевса бессмертие, забыв при этом попросить для супруга и вечной юности. Когда после долгой счастливой супружеской жизни с богиней зари жизни Тифон — олицетворение дневного света — состарился и одряхлел, Эос закдючила его у темное узилище, откуда порой доносился его дребезжащий старческий голос. Согласно позднейшему сказанию, Эос из сострадания обратила своего одряхлевшего мужа в сверчка.

От брака с Тифоном Эос родила сыновей Эмафиона и Мемнона, будущего царя Эфиопии, которому пришлось сражаться под Троей с Ахиллом и пасть от его руки. Эос перенесла тело любимого сына в Эфиопию, где, по представлению древнегреческих поэтов, находились чертоги Гелиоса и Эос, и вечно оплакивала его, роняя обильные слезы. После смерти Мемнона Эос упросила Зевса превратить сестер павшего героя в птиц Мемнонид.

Богине Эос посвящен LXXVIII орфический гимн. Эос - одно из действующих лиц трагедии Эсхила "Взвешивание душ".

В честь Эос был назван астероид, открытый в 1882 году.