В повести освещены события 1921-го года, происходящие в Саратовской области, в селе Шило – Голицыно, Ртищевского района. Повествование основано на архивных исторических материалах, фактах, рассказах очевидцев.
О стены потонувшего в ночи хутора Овражного бьется осень. Дождь идёт, который день подряд, то ослабевая, то усиливаясь, с ветром. Почерневшие слежалые соломенные крыши теплыми шапками укрыли жителей отдаленного селения от непогоды. Порывы ветра кидают капли в окна, и они дробно стучат по стеклам нарушая сон Акулины. Она просыпается с необъяснимой тревогой и долго лежит прислушиваясь к посторонним звукам. Беспробудно снится лишь Макару, Соне с Лизочкой да сынишке в зыбке…
Уже под утро кто-то коротко постучал в дальнее угловое окно. Очнувшись, она испуганно прижалась к мужу.
- Спи, спи, чего ты? – недовольно проворчал Макар спросонок.
- Погоди-и, - она горячо зашептала на ухо. – У завалинки ктой-то толчётся… Затаив дыхание, оба прислушались. Ничего, кроме шума дождя.
- Померещилось, - Макар недовольно отвернулся к стене.
- А я говорю, чужой во дворе.
- Вот неуёмная, - поднялся на локтях. – Чего всполошилась? В такую слякоть по нужде выходить неохота. И кобель не брешет. Нешто он пришлого к городьбе подпустит? – Разгулявшись, было подумал, что это женское баловство, может, соскучилась по мужниной ласке, потому и пробудила, но в это время стук повторился настойчиво-долго. Остервенелый лай Лютого захлебнулся хлёстким щелчком-выстрелом. Послышался грубый людской говор, чавканье лошадиных копыт и лай разбуженных шумом собак.
- Хозя-ва-а? – теперь требовательно затарабанили в дверь.
Макар вскочил с постели, буркнул в раздумье:
- Не к добру-у. Сдерживая волнение, шепнул жене:- Фитиль вздуй.
Дверь отворил, когда прорезался тусклый лампадный свет. Вместе с сырой прохладой, конским потом и резким запахом махры в полумрак прихожей вошли двое. Впереди высокий здоровяк в длиннополом плаще. Под глубоким башлыком спрятались воспалённые от бессонницы глаза. Густая всклокоченная борода серебрится каплями дождя. Рукоять шашки тупо топырит полу, выказывая голенища грязных сапог. За ним рябоватый малый с острым каменным лицом, простужено шмыгает хищным носом. Тёмный от воды картуз с околышем смешно оттопыривает уши. На тощей фигуре волглая шинелишка. В длинных костлявых руках винтовка. Беспокойные маленькие глаза выражают готовность исполнить любое приказание старшего. Бородач откинул башлык, утёрся ладонью и, пытливо посмотрев на хозяина, кивнул на печь.
- Малые там, - догадливый Макар хотел откинуть печную занавеску, но холодный ствол грубо и больно толкнул плечо.
- Погодь, - рябой подцепил мушкой блёклый ситец. На печной лежанке в тёплой сонной истоме разметались детские тела.
- Ребятёнки, - сухой негромкий голос рябого долетел до Акулины, шмыгнувшей с приходом незнакомцев снова в постель.
- Собаку шмякнул, - голос оборвался удушливым кашлем, - так не обессудь, бешеная зверюга, - откашливаясь, сказал он с натугой и нагло харкнул под шесток.
Макар пожалел собаку. Верного сторожа лишился – умной, матёрой овчарки. Волки – и те побаивались. Но поперёк слова не вставил. Непонятное, нервное мерцание цигарок за окнами, гомон чужих голосов вселяли тревогу.
- Акуля-а! – нарочито весело позвал он. - Ставь самовар.
Акулина вздрогнула, стараясь возобладать собой, натянула под одеялом юбку, одела кофту, встала. Макар, как ей показалось, выглядел довольно степенно, только встревоженный взгляд блуждал по избе да голос стал глуше.
- Недосуг нам чаи гонять, - остановил его бородач, - дай-ка лучше колодезной.
Макар покорно зачерпнул ковшом из кадки воду, ловя ладонью капли, подал.
- Чужие были? – принимая ковш, спросил бородач. Пытливый взгляд смутил Макара.
- Бывали, как же, - уклончивый ответ разжёг любопытство.
- И кто такие? – спросил, напившись.
- А шут их знает. Однова люди атамана Попова, сказывались. Опосля их обоз на Аркадак с зерном проходил.
- Продотрядчики?
- Кажись.
За дверью пошумливали.
- Угомони, разгалделись, - приказал бородач сухощавому. Тот скукожился и нехотя пнул дверь ногой.
- А с вами насчёт хлеба, выходит, недогляд вышел?
- Какой там! – Макар нервно оживился. - Теперь одному богу, – он перекрестился, – не сдавать оброку. По теплу ещё по дворам ходили, говорили складно. Только в ларе опосля ихнего складу мыши дохнут. Бывало, в нашенское захолустье скворец с трудом дорогу находил, а теперь народ потревожен, что тебе рой пчелиный, порой и к нам наведываются. И каждый со своей правдой. Только где она, настоящая правда, где? И как на неё, родимую, полагаться, ежели она замухрышка необустроенная, - Макар тяжело вздохнул, отвёл глаза в сторону. - С такой жизнь никудышняя. Всем хлеба давай, - вдруг воспрянул он отчаянно, - вот и вся правда! А где его взять? Где? Позьмо небось чего. Землица паршивая. Своих орава – пустой ложкой рты не заткнёшь. Вот и живи, как хошь…
- Правда – в силе, - перебил бородач и в подтверждение сказанного откинул полу плаща, крепко стиснул рукоять шашки, - у нас покудова перевес, восстановим былое, заживём!
- С преж тоже хорошего мало, - недовольно возразил Макар.
- Но-но-о-о! – старшой осерчал, нахмурился, хотел возразить, но в это время, скрипнув навесами, широко распахнулась дверь. Изгвазданный, карзубый мужичишко, сбив шапку набекрень, бойко доложил:
- В загоне мерин справный!
- Ну и что? – бородач остался равнодушным.
- Ты же знаешь, Трофим, у меня кобыла жеребая, куды я с ней?
От недоброго намёка Макар побелел. Ойкнув, опустилась на лавку Акулина, чувствуя бабьим сердцем неотвратимую беззащитность перед бедой.
- Надоть, так бери, - с той же безразличностью произнёс Трофим.
- Чего за спросом ходить? Ныне все берут, кому чего нужнее – кому соху, а кому власть – всё одно всласть.
Макар растерялся. В распирающем негодовании сдавило грудь. Пришли на ум слова покойного отца: «В коне большое подспорье, без него зубы на чердак закинешь…»
- Не тронь! – играя желваками, Макар схватил коромысло. В спешке задел бадью. Она нервно колыхнулась и, не устояв на месте, кувыркнулась на пол, обдав водой ошмётки грязи. От неожиданной дерзости карзубый отступил к порогу.
- Но-но-о-о… - злая усмешка застряла в жгучих глазах Трофима.
Стихийность момента не напугала его. Чувствуя беспощадность покровителя, карзубый выхватил из-за голенища обрез, ловко передёрнул затвор.
- Макарушка-а-а! – иступлённо взвыла Акулина после немого оцепенения и, заслоняя собой мужа, тяжело повисла на занесённой для удара руке. От резкого крика проснулись на печи погодки. Загнусили испуганно, ошалело тараща из-за занавески сонные глазёнки. Дрогнула натруженная рука Макара, обмякла, сделалась податливой под упрямым нажимом женского тела.
- То-та! – хмурясь, холодно произнёс бородач. – Своё добро не рожно, по себе знаю. Однако, надобность приспела. Не ради баловства скакуна берём. – Их взгляды встретились, словно на кулачках.
- Не артачься, - он небрежно отстранил ствол карзубого, шагнул навстречу Макару.
Набычившись, Макар повторил глухо: «Не да-ам…», - но в голосе уже не было той, изначальной, прыти. Смиренно остывающего под умоляющим шёпотом жены, его всё больше и больше брала оторопь. Оторопь от неожиданного оборота, от того, что так скоро и безнадёжно гибнут надежды, которыми жил до сих пор.
- Трофи-им! – протяжно донеслось с улицы.
- А ну их, - карзубый сплюнул на пол, толкнул плечом дверь. – Пошли, ребята дрогнут.
Тот, кого звали, жадно окинул взглядом Акулину, тоскливо вдохнул забытый запах семейного очага и молча отступил за порог. Не успела хлопнуть дверь, как послышались ржание Чалого, возня и ругань бандитов. Акулина немо и судорожно затряслась на мужниной груди, не в силах больше сдерживать слёзы бессилья и жалости.
Макар рванулся, пытаясь отстранить её от себя, но Акулина намертво вцепилась в жёсткую холщовую рубашку.
- Отступи, Макарушка! – умоляла она. - Разве с ними справишься. – И всё повторяла: - Нас пожалей, пожалей…
Макара перевернуло. Слова жены доносились из какой-то сонной глубины и почти не трогали его. В отрешённых глазах застыла серьёзная озабоченность. Но не это пугало. Она страшилась его сумасбродного характера, способного на всё, тем более, сейчас, когда дело оборачивалось круто.
- Пусти, - Макар с силой отшвырнул Акулину, едва оторвав от рубахи скрюченные пальцы, и сломя голову выбежал вон. Холодная моросящая темень встретила его за порогом. Привыкнув к темноте, увидел за плетнём всадников. Посреди двора бездыханное тело собаки, а рядом – Чалого в окружении бандитов. Не раздумывая, бросился на столпившихся. Наотмашь с силой ударил тянувшего за узду коня. Тот упруго отлетел к куче назьма. Стремительный набег ошеломил остальных. Макар не стал валандаться. Пружиня босыми ногами о скользкую, стылую землю, он хотел одним махом взобраться на лошадиный круп, но в этот момент, почувствовав слабину поводьев, Чалый шарахнулся в сторону. Макар едва не упал. Крутнувшись, он успел вцепиться в длинную гриву. Досадной оплошности было достаточно для растерявшихся.
- Паскуда! – злорадное презрение вместе с ударами плёток посыпались на него. Чей-то кулак угодил в ухо.
- Тпр-р-р, - невнятно произнёс Макар, пытаясь остановить напуганного жеребца. Чалый встал, напрягая уши. Превозмогая жгучую боль в руках и спине, ещё раз попытался взобраться на коня, но тупой, с хрустом удар по голове оглушил Макара. Земля, истолчённая копытами, закружилась, опрокидываясь, и он недвижимо плюхнулся в лужу.
- Видать, пришиб, - с холодным сожалением Трофим нагнулся, силясь разглядеть в нём признаки жизни.
- Наплевать, - карзубый приладил на присмиревшего коня седло. – Бог даст, уладится, тогда за всех молебен отслужим…
К рассвету ветер поутих, выхлестав свинцовые тучи, и лишь изредка низкая хмарь пылила влагой. К этому времени Трофим с тремя десятками продрогших ездовых выбрался на большак, ведущий в Ртищево. Открыто туда не сунулся. Схоронившись неподалёку в глубокой балке, пустил на окраину пешего Аганца. Торговец скобяным товаром, Земенков Фёдор, посыльного признал сразу. Не раздевая, провёл в просторную белёную горницу.
- Обожди чуток, - Фёдор, зашторив окна, впритруску выбежал на зады.
- Мотя! – кликнул он с подворья худосочную проворную жену. – Ступай в избу.
- Приспичило, что ли? – заворчала Мотя, беря в руки пустые вёдра.- Скотину уберу, опосля и зайду.
- Сказано, ступай, - нахохлился Фёдор.
- Чего тебе, хабалить? – пошутила она, подходя к нему. – Спозаранку булгачишь. – Не обращая внимания на его сердитый тон, поставила к ногам вёдра и хохотнула, дурашливо вешаясь на шею.
- Постой баловать, - оборвал он, - гость у нас. Лучше подсоби на стол на-крыть, кулёма. – И строго наказал: - Да помалкивай боле, нечего в разговор встревать.
Матрёна вошла в избу следом за мужем. Заглянув в горницу, кивнула приветливо, узнав в небритом рябого, приезжавшего в раздополье с Антоновым - закадычным Федькиным дружком. Тут же принесла на стол мочёных восковых яблок, резаного копчёного сала, вынула из неостывшей печи чугунок с похлёбкой.
- Черпайте отсель, - угождающее подвинула его к гостю, - разливать не стану – остынут скоро. Да покуда сидите, - предложила, - одёвку бы посушить.
- Ничего! – Аганец, хорохорясь, расстегнул ворот шинели. - Мы к неудобствам привычные, как мокнем, так и сохнем.
Фёдор исподлобья взглянул на жену.
- Пойду я, поди, без меня управитесь, - заторопилась она, поняв намёк.
Оставшись наедине с хозяином, гость потянулся к чугунку.
- Сутки в седле, - оправдывая нетерпение, сказал он, невольно сглотнув слюну. – Нутро по горячему истосковалось.
- Нешто! – согласился Фёдор, выставляя к закуске четверть самогона. – Не жрамши в такую погоду и собаке тошно. – Нарезав ржаного хлеба, налил в стаканы. – Ну, будем.
- Эк-ха, кстати-и, - выпив, крякнул Аганец, принимаясь за щи. – А то душа закоченела.
- Время уж больно неподходящее для прогулок, - едва пригубив, издалека начал Фёдор, мучаясь догадками. – Ишь, как завернуло. Теперь до Покрова и в лавку не всяк пойдёт.
- Не время – нужда велит, просвет сулит. Дело к тебе, пришлось заглянуть, - схлёбывая с ложки, Аганец перешёл к главному. – Антонов на словах привет шлёт, да заодно наказ.
- Какой? – не выдержав, спросил Фёдор обеспокоено.
Аганец ответил молчанием, повременив, спросил в свою очередь:
- Поди, по деревням товар возишь?
- Как же, недавно в Голицыне был. Еле упряжь сторговал. – Фёдор обиженно надулся, смахнул со лба растеребленный чуб. – За бесценок.
- Что так?
- Дак Иван Сорокин – предысполкома – осрамил перед лошадными. Не берите, говорит, сбрую буржуйскую. У него, говорит, сыромятина лёжлая. А? Каково? – разъярился Фёдор. – Это у меня-то лёжлая? У Земенкова? Эха-ха-а, - вдруг поник он. – Жизнь вверх тормашками идёт. Церква разоряют, в святых местах хавос, на хороших хозяв ярмо повесили. Зато землицу роздали, а толку? Народ с голодухи дохнет. А почему?
- Знамо, - расстегнул ворот Аганец. – Хлебушок-то, кормилицей нарожённый, отымают.
- Во-о-о, - серые глаза Фёдора заблестели. – А заступиться некому, - развёл он руками.
- Ты вот чего, - размяк Аганец, – хоть и терпишь недоимку, но языком не трепи. Придёт время, осилим и это поветрие. Александр Степанович наш за-ступник. Возле него сила собирается. Не нынче – завтра открыто выступим. А тебе велено здешних партейцев на письменную заметку взять.
- Дело плёвое, - оживился Фёдор, - всех укажу. Житья от них нету. Сосед, Митька-культяпый, и тот в лавку голыши пуляет, грозит, скаженный, постройку спалить. Орёт: «Свобо-о-о-да!» А она, как кобыла необъезженная, лягается. Взнуздывать не каждому под силу. Тут без заядлого конюха не обойтись.
В сенях звякнула щеколда. Аганец нехотя поднялся.
- С теплом обвыкся, уходить неохота.
- Матрена! – громкий окрик Фёдора заставил жену войти. Она торопливо, пряча глаза, принялась прибирать со стола.
- Не табунись, - одёрнул он и распорядился, - в дорогу харчишко поболе припаси. – Шепнул на ухо, - для сугрева не забудь, кажись, не один мыкается.
Погодя, вышел провожать. Крепко пожал гостю руку, пристроил на его плече торбу, спросил, намереваясь зайти вперёд:
- Когда теперь ждать-то?
- К зиме, не раньше, - Аганец открыл калитку и без оглядки зашагал прочь. Фёдор долго глядел вслед, и душа мутилась, как лужа, в которую только что наступили оба…
… От удара шашкой плашмя Макар оклемался не сразу. Холод постепенно вернул сознание и ноющую боль в затылке. Перед глазами почему-то встала зыбкая, серая пелена, и из её глубины наплывно доносилось рыдание Акулины, отрывистый лай собак, и, словно смычком, отвратительно скрипели старые акации. Он попытался подняться, но горячая волна накатила, ударила в голову, скрежетнув в кровавой ране, и, померкнув белёсыми всполохами в глазах, снова выбила из-под него землю.
Минуту назад Акулине мнилось: нет больше Макара… Во власти страха она вопила, стоя перед ним на коленях в грязи, и ничто не трогало её, кроме собственного горя. А теперь, не мешкая, она очумело поволокла его в дом. Долго, всхлипывая, ворочала отяжелевшего мужа с боку на бок, смывая грязь. Промыв рану водкой, обмотала чистым холстом голову, положив затем Макара на овчинный тулуп.
Утром, кряхтя, Макар встал на ноги. Ослабевший, в нижнем белье, склонившись над кадкой, пил из неё воду.
- Лежал бы, Макарушка, - Акулина неслышно подошла сзади, участливо прижалась к его горячему телу. – Позвал бы, неужто водицы не подала.
Макар молча обнял жену, ласково провёл по мягким русым волосам широкой ладонью, сказал тихо:
- Чего разлёживаться… - подошёл к окну, – кобеля вон убрать надо… - и задумался глубоко.
У Акулины сердце зашлось, глядя на него. Знает, о чём сейчас думает, о чём переживает. Да разве в силе помочь.
Вошла бабка Фрося – сердобольная старушка, доживающая свой век в глинобитной избёнке по соседству. Перекрестилась на икону, что в переднем углу.
- Никак, беда стряслась? – осведомлённо заговорила она, поглядывая на Макара, на осевшую фигуру, на рыжее пятно проступившей через повязку крови. В её выцветших, как полуденное небо, глазах мелькнула догадка. Не всё видела, но хорошо слышала впотьмах и выстрел, и злобные крики, и ржание лошадей… А чуть свет, выглянув из светёлки, обнаружила загон Фоминых без коня.
Слова больно отозвались в сердце. Стиснув зубы, Макар некоторое время, не шелохнувшись, стоял с закрытыми глазами, ещё и ещё перебирая в памяти события прошедшей ночи. «Не укараулил, не сберёг…» - бесконечно ругал он себя. От безысходности становилось муторно и сильнее заболела голова.
Акулина посадила соседку за стол. Та, не рядясь, села, поправив подол длинной тёмной юбки, скинула с пепельной головы на плечи сильно поношенный полушалок.
- Макар! А, Макар! – окликнула она. – Горе горевать – жизни не видать. Иным, может, хлёстче достаётся, и ничего, не померли. У меня вон окромя дойной козы ничего не было, а живу, слава богу. Ну, да не об этом разговор, - осадила она себя. – Знамо, батюшка ваш покойный лодыря не гонял, всю жизнь без розгибу прожил, и хозяйство – всяк скажет – своими мозолями подымал. Не то, что Ванька-Хмырь. Как был шалберник, так до сих пор у него пень да плетень, да ярмо на шее. Кабы тебя с Акулькой не знавала – с советом бы не зашла. Поди-и, - позвала она, - задумка есть.
Макар послушно отошёл от окна, сел рядом. Знал: зряшного не скажет. Спокон веку их род – род Верховых – отличался добропорядочностью. Акулина выставила на стол спозаранку разогретый самовар. Налила в стаканы кипятку, добавила туда бледно-зелёного отвара из мяты с сушёным смородиновым листом.
- Слыхал, небось? – сделав шумный глоток, вкрадчиво возобновила разговор соседка. – От сапы падёж неслыханный. На днях Андрюха-подпасок к Сорокину в Голицыно ездил, так, сказывает, нонешнее правительство грамоту справило с указом. – Она отхлебнула ещё. – Говорят, сапливых лошадей забивать надо да в ямы кидать, чтобы зверьё хворь по свету не тащило.
- Народ и так оголодал, - после долгого молчания простужено сказал Макар, - а тут на тебе – конина без толку пропадает.
- Главное, - пропуская мимо его слова, она подалась вперёд, - за отчуждение в губземотделе взамен выдаются забракованные у кавалерии лошадёнки, да ещё, ежели болезнь заранее определишь – дают вознаграждение. Смекаешь?
- Без бумаги кто поверит? – догадался Макар, к чему клонится разговор.
- Выправим, - она взяла его за руку. – Скажи, кому твой мерин борозду не клал, кому дров не таскал? – Макар заёрзал. – То-то и оно. Жадности в тебе не видно. Вот я разом к Стёпке Никитину схожу, он и пропишет хуторских. А согласие каждый поставит, - обнадёжила она, поднимаясь.
Акулина заторопилась к сундуку, достала из него цветастый платок, протянула в знак благодарности:
- Может, сгодится…
- Ой, Акуля, - отмахнулась соседка, - учу-ди-и-ла! На кой он мне? Для форсу? Правду толкуют: баба бабой и останется. Я своё отхороводила, впереди смерть вижу.
- Ну-у, - выразила протест Акулина. – Вон дед Прохор поболе твоего живёт.
- Мужики крепче, - последовало несогласие. – Прохор и сейчас непочатую выпьет – и хоть бы хны. – Накрывшись полушалком, направилась к выходу. – А платок-то, - обернулась хитро, - сама износишь. Поди, Макар примерял…
Акулина смущённо опустила глаза: «Прозорливая какая…»
- Ты лучше, - послышался тяжёлый вздох, - коли всевышний приберёт, на паперти покрестись да свечку не забудь поставить, - и вышла, шаркая чеботами.
Дом Никитиных, куда она направилась, стоял под высокой соломенной крышей, через три двора. Недавно сыграли Степану свадьбу и теперь живут с невесткой тихо, мирно. Больно хороша Анютка – и телом, и лицом, и обходительна. Как такую не любить!? «А Стёпка, оказывается, срамник кучерявый… - улыбнулась, припомнив, как летом, собирая хворост у Бакутова куста, случайно их подглядела. – Раньше времени сговорились, ну да ихнее дело. Они перед богом в ответе…»
У порога встретил свёкор. Антип, заметила она, осунулся, исхудал. Шутка ли, в такую годину свадьбу справить, да и ртом стало больше.
- Чего пришла, Акимовна? Не выгонка грязь-то месить? – спросил он без явного интереса.
- Проведать, - живо отозвалась она. – Дома одной тошно.
- Проходи, проходи, - Прасковья оторвалась от печи, приткнув рогач к стенке. На круглом лице отразилась приветливая улыбка.
- Ай к празднику полы отскоблили? – разуваясь, заметила Ефросинья, пристраивая обувку на дерюжный половик. – Больно скоро.
- Наша давеча убралась, - гордо сказала хозяйка.
- Где же они? – её взяло беспокойство. «Пришла к Степану, а его не видно».
Антип кивнул на деревянную перегородку, отделявшую горницу от спальни:
- И дома, и во дворе всё переделали, а теперь нежатся.
- Ночи стали долгие, - не подав вида, заговорила Ефросинья, пристраиваясь на скамейке. – Таращишь глаза, за ночь всего надумаешься. А в эту вовсе не сомкнула. Чувствую, вроде кто за ноги тащит. Очнусь – никого. Истинное лиходейство. А тут, - она перешла на шёпот, - взаправду верховые гужом наехали. Акулькиного мужика зашпинали, чуть не ухайдохали. Башку разбили и коня увели.
- Да ну-у! – всплеснула руками Прасковья, без надобности утёрла губы.
- Господь дал – господь взял, - с лёгким упрёком сказал Антип, сдвинув густые брови к узкой переносице, давая понять, что ему не очень жаль потерю Макара.
- Мужик простецкий, - в раздумье произнесла Прасковья, - никого не доку-чал. То-то, слышу, на вашем конце кто стрельнул. Думала, волки пристали, а оказывается вон оно что-о…
- Волки на зиму в Старогривские леса уходят, - со знанием дела проговорил Антип, - а Макару теперь хана, волей-неволей землю бросит. На лопате далеко не уедешь. Если у Володина за отработку волов будет брать, а так… - он пожал плечами. – Не знай, как жить станут.
- А мы на что? – встрепенулась Ефросинья. – Неужто ты ему не подсобишь? Неужто своего быка в посадку не выделишь?
- Скотина не лошадь, - раздражённо сказал Антип, - в эту пору сам в срок не укладываюсь, о какой помощи разговор, Ефросинья?
- И не давай, не давай, - вдруг идя на попятную, обрадовано воскликнула Ефросинья. – Пусть каждый кормится от рук своих. Макару взамен потери какую-никакую клячу, он и сам управится.
- От быка коня не произведёшь, - в голосе послышалась ирония.
- Я и говорю: от болтовни проку мало, - согласилась Ефросинья и рассказала о замысле.
- Чего сам-то не пришёл? – с холодным прищуром спросил Антип.
- С него ходок-то…, да и как самому…
- Стёп, - мрачно позвал он сына, - поди сюда…
Вскоре на лист бумаги легли корявым почерком фамилии хуторян – тех, кто был за слово в ответе. В последних, подтверждающих болезнь и убой коня, как в списке, так и в «порядке» значился Хмырёв, попросту Хмырь. Мужичишко квёлый, до работы неохочий, кое-как спровадивший на сторону одну-единственную дочь. Узнав, в чём дело, скривился:
- Это за какие шиши ему барыши?
Любка, мощавая пигалица, губы поджала, за муженька встала:
- Грамотеи-и, тут хоть бы подковку с копыта, а им жеребца за здорово жи-вёшь! Может, он Чалого продал? – подытожила она.
- Не враг он себе, - сухо ответила Ефросинья.
- Сроду Фомины пенки сымают, с кулаками вровень идут, - не слушая её, продолжала Любка, - а здесь… - хотела что-то сказать, но губы её затряслись.
- Не-ет, - строго заявил Иван, - Макар хоть и свойский, но не ровня, согласия не дам.
- Чего городишь, Иван? А ты, - она обратилась к Любке, - сперва ихнего хлеба отведай, после серчай. Со стороны судить – воду мутить.
- И не проси, пустая затея, - не отступал Хмырь. - Не возьму в толк, - пожал угловато плечами, - чего так за него хлопочешь?
Ефросинья живо свернула бумагу, ответила двояко:
- Кто сиднем сидит – за тем бог глядит. Кланяться не приучены, а напоследок так скажу: батрак с батраком душой сличается, а трудом отличается. Тебе не ровня? – рассердилась она. – А кому? Володину? Да Макар у него летось за двугривенный камни на поле ворочал, а ты его конфузишь. Кулак он, Иван, руки не надрывает, он ими деньги загребает.
С укоризной ушла Ефросинья. Тайно расписавшись за Хмырёвых, Степан пояснил:
- Теперь бумагу в волисполкоме заверить надо, а уж опосля снести в земотдел.
Но собираться в дорогу мешала и погода, и незаживающая рана, и головная боль. С месяц промучился Макар, а с ним вместе и Акулина: поила отваром укропа, натирала виски камфарным маслом, а по ночам тихо лила свои горькие слёзы. Извелась за это время, исхудала, с лица сошла. Да и как же… Дети на руках, их обстирать, накормить надо. Особо хлопотливо с Николкой, орёт, оглашенный, день и ночь. Опять же коровёнку и двух ярок обиходить надо. Сразу столько дел навалилось…
Рана заживала исподволь, а к Октябрьской, к третьей её годовщине, хворь всё же отошла, словно прекратившиеся дожди унесли её с собой. Однажды под утро снег густо засыпал мокрую землю и, вопреки ожиданиям, не растаял. Для верности Макар подождал ещё недельку и стал собираться. Акулина не препятствовала мужу, а только, выражая беспокойство, сказала негромко:
- Обождал бы чуток…
Макар нахмурился, хотел что-то возразить, но промолчал, однако, надевая полушубок и пряча за пояс широкий охотничий нож, заявил строго:
- Засветло не вернусь – не дожидайся. Почитай, в одну сторону вёрст двадцать. Оно, вроде, недалече, да дело скрупулезное, нахрапом не сделать.
Обул подшитые дратвой валенки, сунул в нутряной карман бумагу, завёрнутую в тряпицу, погладил светловолосую Сонечку, взял на руки Лизу.
- Корма попридержи, - напоследок сказал Макар. – Зима, видать, долгой будет.
Акулина согласно кивнула, принимая с его рук дочь и пропуская к порогу.
Выйдя за околицу, Макар, не оглядываясь, споро пошёл, угадывая под ногами ещё не тронутую санями дорогу. Первые багровые лучи прояснили дальнюю синеву, обозначив струйки дыма со стороны Змеевки. Затапливались печи. На ходу стало жарко, морозец совсем скудный. В Мокрой лощине у студёного ручейка Макар распахнулся. На другой стороне, рядом с разлапистым кустом боярышника, свежей цепочкой вытянулся волчий след. «Блудит, шельмец, - насторожился он, хорошо зная повадки одиночек, - такой, что медведь-шатун, на всех без разбора кидается…»
С рассуждениями Макар выбрался из лощины, прозванной за её постоянную мокроту, на высокий бугор. Он походил, скорее, на курган со сростком дорог, идущих со стороны Макарова, Аркадака и Крутца. Сомкнувшись на его пуповине, они образовали большак, ведущий мимо краснокаменной голицинской церкви с высокой колокольней и Изнаира на взгорок к самому городу. Оттуда навстречу лихо неслась повозка. Серая поджарая кобылица, бросая снег копытами, легко несла за собой розвальни. В стремительном беге угадывалась норовистость и сила.
- Тпр-р-р! – поравнявшись, неожиданно остановился возница.
Трое в добротных овчинных тулупах были явно под хмельком. Тот, кто правил, сидел, остальные полулежали.
- Федь, - недовольно проворчал один из них, с поднятым воротником. – Чего встал?
Кучер натянул вожжи, с трудом сдерживая коня.
- Через Бакутов куст проскочим? – спросил он у Макара.
- Прое-е-едешь, - растянуто ответил Макар.
- Сам-то откуда? – сомневаясь, спросил Фёдор, и на его слащавом лице хитро забегали маленькие бойкие глазки.
Макар коротко ответил.
- Значит, встала, говоришь, болотина? – убедившись, что Макар шёл оттуда, снова переспросил он.
- Давненько.
- Федь, - с раздражением просил всё тот же голос из саней. – Погоняй… С бабой, что ли, не натрепался?
Федор ощерился:
- Дурной ты, Родион, пра, дурной. Кто же со своей бабой разговоры ведёт? – Не давая слабинку вожжам, затеребил их в руках. – Случаем, не сюда? – кивнул он назад в сторону села.
- Туда, а что?
- Увидишь Сорокина, - Фёдор, отпустив удила, щёлкнул по взмыленному крупу вожжей. Повозка сорвалась с места, - скажи, жить ему осталось чуть… - накопившееся раздражение полетело вслед Макару. И в гнусном затихающем смехе чудилась давно затаившаяся страшная отместка.
К середине дня Макар вошёл в Голицыно. Церковь с припорошенным крестным куполом под ярким солнцем показалась ему праздно-святой. Перекрестившись, он свернул влево, в крайнюю улицу, где, заканчивая её поперёк, высилось - со ступенчатым крыльцом и обвислым флагом над ним – здание волисполкома. Чем ближе подходил он, тем сильнее закрадывались тревога и волнение. «Как обернётся оговорка дела?» На задах стояли распряжённые кони и с десяток саней с сенажом. Внутри избы, куда он вошёл, было многолюдно. На стенах - высмеивающие кулака плакаты, а на дощатом помосте-сцене, широко расставив ноги и жестикулируя руками, кудлатый красноармеец громко читал стихи:
Мы с тобой родные братья:
Я – рабочий, ты – мужик.
Наши крепкие объятья -
Смерть и гибель для владык!
Я кую – ты пашешь поле,
Оба мы трудом живём,
Оба рвёмся к светлой воле,
С бою каждый шаг берём!
Все яростно захлопали. Единый шумный порыв молодёжи привёл Макара в неловкость, и он тоже захлопал, встав в дверях. Затем на сцену вышел командир. Макар определил сразу. Маузер на длинном ремне болтался у голенищ армейских валенок. Годами ближе к сорока, простоволосый, среднего роста, стройный. Повелительно поднял руку:
- Тихо! Последние новости, - развернул прихваченную с собой газету. - Разрабатывается, - живо начал он, - план электрификации волости, что предполагается осуществить в течение дух лет.
- Отец родиться не успел, а сын уже на крыше, - проворчал кто-то. – Какие скорые. Народ хошь бы накормили.
- Накормят, - ответил другой полушёпотом, - поди, последки прикатили отымать…
- Вместо сохи в деревню пришёл трактор, - он перевернул страницу, - а чтобы им управляться, в Москве организовано четыре тракторные школы. Секцию сельхозобразования возглавил инженер Матирихин. А вот пример для вас. Близ Балакова, бывший сад Судакова, имеется сельскохозяйственный коллектив коммунистического союза молодёжи «Стремление». Организовывался восемь – девять месяцев. В течение лета обработали тридцать две десятины земли, сад, огород. Осенью, по окончании работ, открыли школу-клуб со спецпредметами: полеводство, огородничество и плодоводство. Малороссы, немцы, - он сделал упор, - мордва и русские живут здесь в одном общежитии, питаются за одним столом, устраивают общие вечеринки.
- А у нас меж своих ладу нет, - эта информация вывела молоденькую хруп-кую девчонку из себя. – Какой год с щуклинскими на кулаках. Начали однова на Маслену в шутку, а теперь совсем озлобились, - бойко продолжала она. – А ты, битюг, - обратившись к мордастому парню, шлёпнула его по плечу, - изувечил Ваньку Матюшина, свернул сопатку набок, от него Настюха, ухажёрка, отвернулась.
- Ну и что-о?.. – с неприязнью осклабился он. – Сам на кулак нарвался…
- Бурыкин! – обратился командир к кому-то впереди.
Тот поднялся, поправляя полу гимнастёрки, которая и без того туго сидела на широких плечах.
- Гляди, комиссар, - заявил он во всеуслышанье, - с чего надо начинать. К чему такое просвещение, если по ночам раздоры? Как же так, Иван Кондратьевич?
Макар встрепенулся, выискивая взглядом Сорокина. Он вполоборота сидел у окна на табурете. Годами выглядел постарше командира, усатое, слегка рябоватое лицо с тёмной шевелюрой, зачёсанной назад.
- От скуки потешаются. Стращал в амбар запереть, так не уразумели. Им бы делом заняться, самодеятельность какую образовать или ещё чего…, только сперва помирить надо.
Изба наполнилась шумной неразберихой. Некоторые выходили из себя, не принимая предложение Сорокина, но большинство склонялось в сторону примирения. Не обращая на болтовню внимания, председатель поманил к себе ту самую бойкую девчонку, приказал деловито:
- Вот что, Гуськова, обеги, Тоня, дворы и всех, кто шалит, тащи сюда.
- Пойдут ли?
- Скажи, командир Никенин приказал, а то, мол, враз повозку с караульным снарядит… А мы пока подождём…
Объявив перерыв, Сорокин не поспешил, как другие, на улицу. Этим и воспользовался только что вошедший батюшка. И не успел Макар рта раскрыть, как тот, не скрывая раздражения, подступил к председателю:
- Мыслимо ли божий храм разорять, Иван? Отстал бы от затеи. Поглянь загодя, сколь для постройки места пустого за приходом. – Он подошёл ближе, сказал заговорщицки: - Глядишь, средствами поможем.
- Без божьей помощи обойдёмся, - категорично заявил Сорокин. - А уступить придётся, - покопавшись в кипе бумаг, взял одну из газет, зачитал: - «По постановлению рабочих в Брянске закрыты две церкви, одна на сахарном заводе, другая арсенальная. Одна приспособлена под школу, вместо другой будет построена кузница». Понятно? – он шлёпнул рукой по газете. – По-новому жизнь идёт. Ребятне заняться нечем, окромя мордобития, а так грамоте начнут обучаться, поумнеют. Из уезда бумага пришла, требуют открыть школу. Так что весной церковь пустим в передел.
- Побойся бога, Иван, - в голосе священнослужителя послышалась глубокая боль. – Остепенись. Постройка веком ране возведена с благословения божия, а ты крушить…
- Ты меня не помыкай, - Сорокин нахмурился. – Сулить ничего не стану, а чем рядиться, приходи к завтрему на сход, как сообща решим, так и будет.
- Чего тебе? – кивнул он Макару после того, как отпала охота говорить со священником.
Макар подал бумагу. Ознакомившись с содержанием, недоверчиво посмотрел в глаза:
- И до вас дошло? – произнёс он тревожно.
Ёкнуло было в груди, но Макар с тяжестью в голосе сказал:
- Для напасти и мы не посторонние.
- Мор, что разбой, - зашуршав бумагой, председатель прошёл к своему столу за перегородку. – Только, - сказал он оттуда, с натугой, видимо, ставя печать, - в земотделе лошади дохлые, выбирать не из чего, сам видел. Оголодали. Кормов-то нет, один фураж.
Макар ничего не сказал. «Лишь бы коня заполучить, не опростоволоситься, а уж там видно будет. Человек предполагает – бог располагает", - думал он. – "Чего зря языком чесать…»
В то время как Земенков Фёдор въехал в Турки, Макар был уже в городе. Отыскать земотдел труда не стоило. Одноэтажное кирпичное здание встретило фанерной вывеской. На просторном базу, поодаль, выгуливались три лошади. Макар подошёл к изгороди, облокотившись о жердину, присмотрелся. Одна, пегая, прихрамывала. «Копыто задралось", - сразу определил он, - "и на зад приседает, видать, надорвали». Другая тоже не понравилась. А вот чёрный жеребец с белой звёздочкой во лбу приглянулся. «Опосля откорма лосниться будет", - подытожил смотрины Макар, - "и с уздечкой…»
Узкий коридор делили контору пополам. По обе стороны – двери. От двух круглых печей слегка тянуло кизячным дымом и теплом. В конце коридора, у торцевого окна, о чём-то вела разговор возбуждённая группа людей.
Макар застенчиво спросил у нарядной женщины, стоящей особливо:
- Не скумекаю, в какую дверь к главному?
- Все туда, - скучно кивнула она на угловую, смерив его беглым взглядом. – За мной держись.
Макар потускнел лицом: «Покамест черёд дойдёт, и приём кончится, да и лошадей разберут. Вон сколько народа впереди…» Прислонившись плечом к стене, посмотрел к окно. «Сумерничает. Мои, поди, чаевничают, а может, нет. Наверняка, Акулина в думах…» И душа заныла от разлуки. А между тем мужики всё громче вели разговор о каких-то наделах.
- Не-ет, - взахлёб говорил дородный мужик в драном кожушке, выражая своё несогласие. – Самое подходящее пазьмо на Глубокой. На что у нас, мещанских, место удобное, и то туда намереваюсь. Чернозём в колено, ивняка для оплёту, что травы на лугах. А рыбы – пропасть. – Он то и дело поправлял шапку. – В разлив вся рыба с Изнаира туда прёт. Однова со сватом щуку в большой излучине взяли. Пасть в два кулака. Мелочёвку кошёлкой черпали. Где вода – там наша жизнь, а она нынче дряблая. Закусываешь губой и ложишься натощак. На хлебные закрома надежи мало, а речка завсегда выручит, не гадь её да сверх нормы не бери.
Макар продвинулся ближе.
- Это не за Мокрой лощиной? – полюбопытствовал.
- Как раз там. На бумаге значатся «Отруба», - авторитетно заявил рассказчик. – По весне надел обещают, да пока узаконишь – намотаешься. Третий раз здесь.
- В кои века волокиты не было, - простодушно вступил в разговор невысокий горбоносый мужичок в латаном пальтишке. – Ждали, ждали новую жизнь, а она хлёстче стала. Недуги только крепнут. Закон не указ. Вон, - он кивнул на массивную дверь, - и наш управ без управ. Корчит из себя не знамо кого. Невежда. А невежда хуже шалопая. Одну власть сковырнули, а на другой, вроде бы, нашей, крапива повылазила. Зерно без разбора с каждого двора берут. Не смотрят, кто пуп, а кто от бедности глуп. Скотину тоже. И всё за здорово живёшь. Обидно. Кабы отобранное в дело пустили, а то вон недавно на райпродкомовском ссыпном пункте Чека шайку раскрыли. Нашим же хлебом спекулировали. Одних денег более двух миллионов у них нашли.
Открылась дверь, и все умолкли.
- Следующий, - буркнула чем-то озабоченная женщина, выходя из кабинета.
Дородный, сняв шапку, смело шагнул в его глубину.
- А как скот мытарят? – загундосил пожилой краснолицый крестьянин, едва закрылась дверь. – Зерно молчит, а эта мычит. Пока в Балашов гуртом гнали – измучились. Коровы недоеные, ревут, какую травинку увидят, мордой в мёрзлую землю тычут. С ноздрей кровь, овцы друг с дружки шерсть рвут, - он сделал остановку.
- Чего от своей беконки отказались? – спросил кто-то, упомянув Ртищевский мясокомбинат.
- То-то и оно! – слабо усмехнулся крестьянин. – Наша битком забита, а туда пригнали – и там такая картина. Поворачивайте, говорят, оглобли. А куда поворачивать? Скот исхудал, на ногах не держится. Падёж начался. Хорошо, решили убой на месте учинить, а то бы все подохли. Наняло ихнее начальство резаков, и мы, дураки, подрядились за лодыжку с ливером. Хлебнули горя, - понизил голос, - попробуй, на холоду полтыщи голов обработай вдесятером… Неделю без просыпу кровью снег мочили.
- И куда всё идёт? – зло огрызнулась нарядная женщина, до этого молчавшая. – Заготконторы хлебом и мясом забиты, а в лавках – ничегошеньки.
- Дожили. По рецептам врачей мыло с сосками дают, по районным удостоверениям – мочалки с зубным порошком. Срамота-а-а…
- Поговаривают, - подключился к разговору крестьянин, - что вскоре продразвёрстку продналогом заменят.
- А нам всё едино – что хлеб, что мякина, - скороговоркой проговорил горбоносый. – Может, и будет легче, однако, не совсем. Не знамо ещё, какой налог взимать станут. Да и с чего брать-то? С куска земли – горсть пшена, а с паршивой овцы – клок шерсти? Боле у нас нету, даже если и дадут, обработать не по силам. Сперва инвентарём обеспечь, тягловой силой, опосля уже и десятины нарезай. Тогда и тебе польза, и обчеству.
- А я бы проще решил, - не утерпел Макар, - взял бы и раздал землю, кому сколько потребно. Сколько с неё собрал – твоё, а излишки на базар.
- Грамотей! – снисходительно улыбнулся краснолицый. – Это ты так для себя обрабатывать приспособишься, а заводских чем кормить? С базарных цен они те ни соху, ни борону не откуют.
- Нет, мужики, лучше артель создавать. И определить туда всех. И нас, голотяпых, и хозяв наших на равных правах.
- Сказанул! – фыркнула женщина, подперев грудь руками. – Их туда силком не затащишь.
- Условие поставить. Так, мол, и так. Вот вам льготы, подымай бедноту, подмогни малость, а нет – уматывай к чёртовой матери.
- Такого не будет, - Макар, разомлев, снял шапку, шире распахнул полушубок. – Лучше проще. Взять и отобрать деревню. У кого всё – тому ничего. Как щас. Враз всех уравняют, и не надо бедному с богатым тягаться. Только, - продолжал развивать он свою мысль, - ну хватит отобранного на год, на два, а дальше?
- Потому и бунтует народ, идёт в леса. Кто власть потерял, а кто нынешней властью обобран. И те, и другие тешатся злобой, не видят выхода. Одни мы, грешные, ни туда, ни сюда, как жуки навозные, копошимся молчком. Гнут нас в три погибели, а мы говорим: так и надо…
- Тихо… - раздался сзади предупредительный шёпот.
Рядом с входной открылась дверь. Выглянувший лысоватый мужчина не-громко распорядился:
- Кто по конскому вопросу – заходи!
Макар живо переметнулся туда. За массивный стол из морёного дуба усаживался среднего роста и лет человек с глубоким неровным шрамом. Маркую рубашку плотно облегала тёмная меховая безрукавка. Скуластое иссохшееся лицо с обескровленными губами отдавало болезненной желтизной, а в глазах - нехорошая усталость.
- Садись, - глядя в лицо Макару, сказал он и через чернильный прибор указал рукой на стул против себя.
Макар тяжело сел, комкая шапку, и, поёрзав, непроизвольно выпрямился, словно вот-вот должны снять на карточку, но тут же спохватился, достал из кармана заверенный Сорокиным листок.
Угадав намерение, конторский почтительно спросил:
- Уже выбрал?
Макар утвердительно кивнул.
- Какую?
- Чёрного.
- Жгучего, - великодушно проговорил тот. – Неделю ржал, бестия. Думали, ему кобылу надо, а когда привели двух, поняли: скучает по хозяину. Видать, добрый был хлопец. И ему досталось. Удар, надо думать, шашкой на исходе пришёлся по загривку.
- А я не заметил, - растроганно произнёс Макар.
- Под гривой не видно, да и зарос почти, - успокоил конторский и вяло откинулся на спинку стула. – К Рождеству при надлежащем уходе можно и хомут на него надеть. Да что я тебя уговариваю, - порывисто сказал он, - тебе видней. Не хочешь, бери рыжую или пегую, им годов по десять, пятнадцать.
- На что они мне? Корма травить?
- Другого прихода не жди, - в голосе послышалась вялость. – Заявку кавалерии не дадим, пока этих не сбагрим. А коня жалко – хиреет. В тот день от фуража запоносил. Будь моя воля – забрал бы себе.
Согласился Макар. Затемно вывел Жгучего из города. «И правильно сделал", - сильнее убеждался в правильности своего выбора Макар, - "хорошо, что такой достался».
- Ничего-о-о! – он погладил коня по холке. - Придём домой, я тебя выхожу. По сенцу, небось, соскучился, а?
Жгучий навострил уши, заржал, вскинув морду.
- Ишь ты, понятливый, - во весь рот улыбнулся Макар и ускорил шаг.
Теперь думы его были далеко отсюда. Торопясь, он представил, как встретит его Акулина, как снова вернётся к ним радость, как под тихое сопение детей приласкает её…
Турковские собаки злые. С самого въезда увязались за санями. Зря Фёдор отбивался от них кнутом, только разозлил сильнее. Шумно подъехали ко двору Михеева - бывшего содержателя небольшого валяльного цеха. Не заметить подводу было невозможно. Радушный высокий хозяин дома вышел на улицу.
- Петра-а! – соскочив с саней, Фёдор обрадовано шагнул ему навстречу.
С распростёртыми руками встретились, обнялись.
- Незваный гость – хуже татарина, - ворчливо сказал Фёдор, отступил на шаг.
- Не скажи-и-и… – выражая несогласие, Михеев кивнул через его плечо, - не один, вижу.
- Родион, Василий Игнатьич, - спохватился Фёдор. – Сымай тулупы, пошли греться.
Пока те вылезали из саней, Фёдор привязал к дереву лошадь, разнуздал, бросив под ноги охапку сена.
После основательного знакомства и крепкого рукопожатия все вошли в дом. От густого табачного запаха запершило в горле. Связки сушёных листьев висели на запечной стенке.
- На кой он тебе? – не утерпев, спросил Фёдор. – Сам ведь не куришь.
- А на что тебе хомуты? – ответил хозяин встречным вопросом. Усаживая раздевшихся гостей на плетёные стулья, сказал неторопливо: - Как валяльню закрыли, так и перешёл на самосад, он теперь в цене. Валяльщики-то кооператив сколотили, ходят по деревням, катанки ладят.
- А ты чего от них отстал? – Фёдор расстегнул ворот рубахи.
- Говорят, нам дармоеды не с руки, - ответил Пётр без обиняков и слабо рассмеялся. – Теперь всё по-иному.
- Послушался бог дураков – стал мир не таков, - поддакнул Родион, проведя рукой по ершистым, коротко остриженным волосам.
Петр прошёл к сундуку, приподняв крышку, вытянул за горлышко бутылку спирта.
- Угадал! – потёр руки Фёдор, и глаза радостно заблестели.
- Дерут, мать их… - выругался Пётр, ставя её на край стола. – Четыре сотни без уступки. – Из резного буфета достал рюмки на толстых ножках и завёрнутую в холст краюху ржаного хлеба. – Хлеб на стол – вот и престол!
- Да-а, - согласился молчавший до этого Василий Игнатьевич, отличавшийся от Фёдора высоким ростом, годами и крутым, бычьим лицом. – Без куска – стол пуста доска.
- А где твои? – спросил Фёдор.
- С утра к своим с Еленой ушли. Тесть стал прибаливать, ноги пухнут, - откликнулся Пётр. – А старуха крепка, везде норовит поспеть. Ну, давай, давай, распечатывай, - громко распорядился он, пододвигая бутылку к гостям. – А я мигом обернусь, - нахлобучив шапку, пошёл к двери. – До погребки и обратно…
- Сильный мужик, - с гордостью проговорил Фёдор. – Обиду в себе крепко держит. Так вот обучал, обучал людей ремеслу… А всё Молчаков с Корнеевым и Игнашкой Овчинниковым. Они всю власть в Турках заграбастали. Неугодных повыгоняли, кооперативы открыли. При Петре чесанки вдвое дешевле были, ноские, а теперь?
- Нынче наловчились валять экономно, - подхватил Родион. – К весне пятка наружу вываливается.
- Федь! – гаркнул хозяин, приоткрыв ногой дверь. – Прими. – Протянул с улицы подошедшему Фёдору чашку с солёностями, глиняный горшок с медовухой. – Маруську только что видал, - сказал он с улыбкой. – О тебе справлялась. Заглянул бы, а то осерчает.
Фёдор заволновался.
- Посля, - уклончиво ответил он. – Не к ней, к тебе приехал… - но вдруг обмяк, сказал насмешливо: - Уследила, лупоглазая…
За столом разговор сначала шёл вяло, но по мере выпитого рушилась стена сдержанности. Василий Игнатьевич раскраснелся. Под толстой губой на подбородке выступил пот, а у Родиона всё валилось из рук.
- Мы к тебе вот чего, Петра, - изрядно захмелев, медленно проговорил Земенков. – Народ стал кукситься. К разрухе голод примкнул. В Баланде, - он многозначительно перемигнулся с Василием Игнатьевичем, - говорят, Попов хороводит.
- Слободный он человек, и мыслит по-своему, - с явной завистью сказал Пётр, покручивая в руке пустую рюмку. – Смело взял.
- Нам тоже в стороне стоять не гоже, - оглядев всех, сказал Фёдор. – Антонов по Хопру скоро пойдёт. Самое время комбеды придушить. Они нынче как караси в мутной болотине – бери голыми руками. Себя им защитить нечем, а народ не вступится. Ради чего? Летом у крестьян хлеб хоть под гарантийную расписку брали, а теперь обнаглели: гребут без надёжи на возврат.
- Чем сильнее стукнут по народу, - сделал вывод Родион, - тем громче услышат.
- У нас не бог знает какая сила, - Пётр, наконец, поставил рюмку на стол, оглядел всех.
- Человек тридцать – сорок наберётся, кто за новую власть.
- В Голицыне продотрядчики объявились, - проинформировал Фёдор. – С нового года хлеб волостной в Ртищево вывозить собираются.
- Не успеют, - ядовито заметил Василий Игнатьевич. – Да и не сила это. Их всего-то с десятка два. Махом справимся.
- Значит, уговорились, мужики, - удовлетворённо сказал Фёдор. - Как только Антонов подойдёт, насчёт голицынских мы разберёмся, а ты, Петра, тут подсобишь, укажешь на задиристых. – Поднялся, снимая с вешалки драповое пальто с каракулевым воротником.
- Куда направился? – хитро прищурившись, спросил Пётр.
- На двор, кобыле сенца подкинуть, вечор-то домой собираться будем, - и ощерился в ответ.
Выйдя на улицу, он случайно увидел Марусю, проворно шмыгнувшую в свой сарай. Фёдор, не раздумывая, вошёл в хлев следом и сразу погрузился в застоявшийся тёплый запах навоза и сена, наваленного в углу, видимо, запасённого впрок на случай непогоды.
- Ну, лезет она, - хозяйка, отталкивая коровью морду, набивала кормами колоду и, словно почувствовав постороннего, обернулась. Испуганно вскрикнув, отпрянула к стене. Ужас, застывший в её глазах, вдруг сменился тёплой доверчивостью. Но от испуга ей всё ещё не хватало воздуха, чтобы произнести слово, и, едва переводя дух, она прошептала удивлённо: - Ты-ы?!
На остроносом худощавом лице появилась улыбка.
Он подошёл к ней твёрдо и уверенно. Обнял, с неистовой силой прижимая к себе.
- Феденька-а! - в слегка шепелявом певучем голосе слышалось тайное ожидание встречи, и он явственно почувствовал, как долго она томилась под тяжестью этого ожидания, как льнёт к нему невесомо и послушно…
Снег накрыл Макара на спуске с горы к Изнаиру. Из тёмной бездны он повалил тяжёлыми густыми лаптами. «Для земли кстати, для путника – что бельмо в глазу", - Макар крепче намотал повод на руку, - "не знамши дороги, забредёшь к чёрту на кулички… Вон как кругом всё уровнялось – сплошь непроглядно…» Словно испугавшись рассуждений, Жгучий заупрямился. Вздыбив морду, так мотнул ею, что Макар едва удержался на ногах.
- Свихнулся, басурман! – вскрикнул он, осадив жеребца. Тот, присмирев, продолжал вести себя странно: перебирая ногами, беспокойно косился по сторонам.
- Чего глаза лупишь? – Макар зорко вглядывался в темноту, и его вдруг осенило: - Почуял кого?
Прислушиваясь, переложил нож в валенок и сел на коня верхом. «Так для нас лучше", - рассудил он, - "и хуже тому, кто за нами утямился». Пожалел было, что пустился в дорогу в ночь. Но подумал об Акулине: «Каково ей в неведении? Небось, все глаза проглядела». А Жгучего подгонять не пришлось. Его будто подстёгивали сзади. Наугад очутились у просевшего деревянного моста через реку. Макар рывком оглянулся. Неясная тень воровато нырнула в прибрежные кусты. Намётанным глазом определил сразу: волк. «С коих пор волочится, дьявол», - он гневно поджал губы. Почуяв зверя, на щуклинских задворках оголтело залаяли собаки. Коня залихорадило, мелкая дрожь прошла по крупу. Нагоняя страх, совсем рядом вдруг протяжно-скорбно взвыл волк. Жгучий, неожиданно взбрыкнув, встал на дыбки, сбросив с себя седока. Упав, Макар угодил левым боком на кочку. Некоторое время лежал, корчась от перехватившей дыхание боли. В это время услышал треск льда и отчаянное лошадиное барахтанье. Впопыхах Макар рванулся на этот шум, но тут же замер. Злобно оскалившись, перед ним стоял хищник. Макар не сдрейфил. Вспыхнувшая было мысль о какой-то трагической невезучести, преследовавшей его по пятам, погасла. Он сосредоточился, отгоняя всё лишнее, притупляющее самообладание. По горящим глазам, оскалу, по вздыбленной шерсти на сильной шее понял: волк не отступит. Не отступит, защищая теперь свою добычу – лошадь. От злости Макар готов был задушить его голыми руками, но удержался от необдуманных движений. Вспомнил случай из детства, когда под горой у старой кузни средь бела дня матёрый завалил лошадь. Кружил, кружил её, упираясь, схватил зубами за хвост и, выбрав момент, отпустил. Та споткнулась. Этого было довольно, чтобы разорвать ей горло. Волка отогнали, но поздно: лошадь пошла на мясо… Сейчас, в ночи, их было двое. Каждый рассчитывал на свои силы, чтобы одержать верх, и Макар не тешил себя надеждой, что волк испугается или вцепится куда попало. «Волк не дворняжка, за портки не хватает", - вспомнились рассказы покойного отца, - "он человеку в глотку метит…» Хоть и не был отец заядлым охотником, всё больше землёй занимался, но на спор брал петлёй зайца, лисицу бил прямо в лежке, а подстрелить на лету утку или куропатку было делом плёвым. Недаром из волчьих шкур сшил и продал шубу, выручив за это тульский с медалями самовар да новенькую двустволку. Кому поверить, как не отцу.
Жгучий захрипел, продолжая крошить лёд, и Макар не стал больше ждать. Смекнув, присел разом, нащупал в валенке рукоять ножа и, резко отвернувшись от зверя, отступно сделал шаг, подняв воротник полушубка. Прыжок он почувствовал спиной. Едва волк вцепился в ворот, до боли сдавив шею крепкими зубами, Макар кувыркнулся вперёд, выставив перед собой лезвие ножа. Волк, падая, вывернулся, и нож по рукоять вошёл мягко в его пах. Тут же отнял руку. Зверь, словно поняв свою промашку, жалобно, по-собачьи, скульнул, разжал челюсти и остервенело закружился на месте. Из просторной раны густо потекла кровь, вымазывая волчье брюхо и снег. Чтобы избавить его от мук, Макар дважды ударил ножом в бок…
Родион раздурачился. Утехи ради вызвался с хозяином дома пить на спор медовуху, но ядрёная закваска после второй кружки свалила его. А Михеев долго, до прихода возбуждённого Фёдора, вёл беседу с Василием Игнатьевичем.
Отяжелевшего Родиона погрузили плашмя в сани и, распрощавшись с Петром, гости тронули в обратный путь. Пьяный Игнатьевич, полулёжа, с жаром принялся рассказывать о давно прошедшем, видимо, сильно волнующим его. Только Фёдор не вникал в суть. Поддакивая, он думал о своём. Мысли ползли тягуче, как непрерывно падавший снег. Не покидало ощущение недавней близости с Марусей. Ещё теплились чувства той грани, когда разум не владеет желанием…
Прошлогоднее знакомство вылилось в нечто большее и значительное, о чём не мог предполагать Фёдор. Маруся вдруг заполнила пустоту, которая существовала в супружеских отношениях. Бездетность укоренила в сердце жены ощущение трагической безысходности жизни, интимные стороны носили, скорее, оттенок обязанности, чем наслаждения. С Марусей было по-иному…
Дочери не исполнилось и двух лет, когда у неё случилось несчастье. Муж, поднимая гружёную лесом повозку, менял сломанное колесо, надорвался. Помучился, помучился животом и помер. Хорошо хоть соседи сглаживали её горе утешными словами да помощью в ведении хозяйства. Свататься мужики не шли, а если кто отваживался – не принимала. Душа не велела. И вдруг - Фёдор. Всего-то с Михеевым угол дома подняли, а показалось, точно жизнь поправили.
Незримо учинил Фёдор в мыслях разбой. В сумятице проводила ночи… Тягу к мужскому слову обнаружила она в себе.
Затемно снег совсем разошёлся. Засыпал тулупы угомонившихся друзей, белой попоной лёг на гриву и круп лошади. Хорошо зная её чутьё, Фёдор попридержал и отпустил вожжи: сама полегоньку дорогу найдёт.
И снова потекли мысли надоедливые, словно тополиный пух… Внутренняя духовная гармония крепко связала его с тридцатилетней вдовой. Но духовное обогащение смешивалось с осознанием вины. Фёдор понимал, что сойтись с Марусей означало бы разрушить жизнь собственными руками. Жизнь не свою, нет – Матрёнину… И от неопределённости мучился, решив подчиниться воле судьбы. А уж как она распорядится – одному богу известно…
До Голицына тащились без понукания. Миновали зады, оставив растревоженных чем-то собак. И едва копыта гулко застучали по обледенелому настилу деревянного моста, лошадь, вдруг фыркнув, попятилась, выворачивая оглобли. Фёдор, прикорнув на передке, чуть не свалился. Схватив вожжи, замахнулся кнутом.
- Я ть-те! Поозоруй у меня!
Хотел им огреть, однако воздержался, разглядев открыто идущего навстречу человека.
Его охватило беспокойство: «Если этот промышляет, то худо. Не развернуться и своих не добудиться…» Жгучий, фыркнув, привлёк внимание. «Нет, что-то не то, - смекнул Фёдор. – Просто так в воду лошадь не загонишь. Хотя, - прикинул он, - в такую непогодь туда угодить немудрено. Видать, нездешний, оплошал. Кто ж такой?»
По обличию и упряжи, хоть снежно и темно, Макар признал встреченного днём, который бросил угрозу Сорокину. Только вида не подал.
- Слышь, браток, подсоби, один не справлюсь, - сдерживая волнение, он кивнул на Жгучего.
- Никак дорогу перекрестил? – грубовато произнёс Фёдор. – Кнутом стращаю, не идёт.
- Кровь чует, - спохватился Макар, отряхиваясь. – Ихний нюх не обманешь. Впопыхах волка уложил. Он, сволочуга, меня в снегу вывалял, а коня на лёд загнал. Подсоби-и, одному не сподручно. Берег склизкий…
- Поглядим, - деловито сказал Фёдор, попросил: - Придержи за узду. Ошалела, дура, того и гляди, опрокинет. – Насчёт волка засомневался: «Не шутейное дело с ним в одиночку сладить».
Прежде, чем переправить повозку, Макар вернулся назад. Оттащил подальше дохлого волка, закидав после кровавое пятно снегом и протерев им руки. О шкуре не пожалел, не до того, и Фёдору не предложил. Вряд ли он согласится сейчас её снимать.
На той стороне Фёдор не бросил Макара.
- Н-нда-а, - дыхнул он перегаром. – Не знай, с какого бока подойти.
- Лошади в студёной воде быстро силу теряют, - уныло сказал Макар, пробуя ногой лёд.
Жгучий уже не бесновался. Он шумно и широко раздувал ноздри.
Фёдор хорошо знал это место. Здесь как раз выходила отмель с гравелистым дном. Бывало, едва скатится полая вода, а ребята тут как тут. Вместо баловства у ног угрей вылавливают. Здесь и брод мог бы определиться, да берега крутоваты. А вот под мостом, у дубовых в обхват быков, глубже. Там и рыба крупнее водится. Фёдор отдал кнут Макару.
- Гони на меня.
Сам, присев, потянулся к узде. Жгучий отпрянул, но Макар с зыбкого льда огрел его сзади. Взбрыкнув, конь, сторонясь ударов, упёрся грудью в обледенелую прибрежную кромку. Фёдор успел подцепить поводья, потянул, тужась, на себя.
- Не давай продыху, хлещи-и, хлещи, - азартно крикнул он.
Макар стегал по крупу кнутом, с мольбой следя за беспомощными порывами Жгучего. Вода, выплескиваясь из полыньи, мочила валенки. Лёд, колыхаясь, угрожающе затрещал.
Почуяв безвыходность, Жгучий заупрямился, больше не лез на неподдающийся берег и от ударов лишь вздрагивал, вздувая бока.
- Кончай! – крикнул Фёдор, бросив поводья. – Без толку канителимся.
Макар в запарке не заметил, как глубоко под ногами просел лёд. Сознание, занятое спасением коня, неожиданно прояснилось и заработало на себя, когда по пояс провалился в воду. Он ощутил мерзкое состояние, словно окунулся в грязь, потом его точно ошпарило кипятком и уже следом передёрнуло от ледяной воды.
- Давай руку, - услышал он испуганный голос Фёдора.
Но Макар против воли не пошёл на голос помощи, а двинулся к Жгучему.
- Дурень, - распалялся в темноте Фёдор, - брось его, брось. Сдохнешь там с ним.
- Не галди, - огрызнулся Макар, топя руками полы вздувшегося полушубка, и настойчиво попросил: – Кинь-ка вожжи.
«Вот связался, - притворно вздохнув, подумал Фёдор. – Где бы давно дома был… Уехать – грех на душу взять». Бросить почему-то не позволяла невольная и скорая привязанность к этому человеку. Покоряло его упорство, нещадное и ненавязчивое. Он поторопился отцепить вожжи от удил, бросил конец на край полыньи.
Макар невладеющими руками провздел вожжину под лодыжки передних ног и, перехлестнув на загривке, подал оба конца Фёдору.
- Приторочь к задку, - задыхаясь от холода, шумнул он, переминаясь с ноги на ногу.
Ступню правой ноги свело судорогой, и Макар, опираясь на неё, старался распрямить ступню о донные окатыши, перенеся вес облегчённого в воде тела на скрюченную стопу.
Жгучий фыркнул, обдав лицо брызгами. Макар вскинул кнутовище, отступив в сторону.
- Покуда не лупи, - донеслось с берега.- В натяжке им охаживай.
Едва натянулись вожжи, Макар ударил по рёбрам кнутовищем. Не только от этого заржал Жгучий. Перехлестье угодило в рану. Издав утробный всхрап, он вздыбился, выворачивая шею, и боком, вскользь, вынес тело на берег.
Федор, не останавливая повозку, выволок его на отлогое место.
- А ты, - вытаскивая следом Макара, спросил Фёдор, - насчёт волка сбрехнул, поди?
- Притащить? – вскинулся Макар.
- На кой? - уже благодушно проговорил тот, отвязывая вожжи и освобождая от них дрожащего Жгучего.
Макар, прихрамывая, взялся за узду. От судороги ногу по-прежнему корёжило до ломоты.
- Особо не прохлаждайся, - на прощанье сказал Фёдор, садясь в сани, из которых доносился невозмутимый перехрап. – В воде-то вволю насиделся, а коня до пота гоняй, не то зачахнет.
Оставшись со Жгучим, прежде чем вылить из валенок горячую, казалось, воду, до крови ткнул остриём ножа в икру непослушной ноги.
С приездом чоновцев во главе с Никениным Ульяном Фёдоровичем жизнь в Голицыне стала другой. Местные ребята быстро сдружились с продотрядчиками и время вечерами проводили интересней. Изба-читальня, что рядом с волисполкомом, стала местом понимания и приобщённости друг к другу. Здесь формировались ломкие, незрелые мысли в отношении происходящего, политики и жизни вообще.
Старшие, наоборот, сторонились. Выжидающая напряжённость затаилась в глазах. «Поди, не давать чего приехали, а брать", - шептались они меж собой, - "возомнили, что у нас всего в избытке. Только от этого избытка чего-то животы подводит…»
У командира с Бурыкиным были другие мысли. На днях получили сводку выполнения плана в уезде и требовательное предписание увеличить поставки хлеба и мяса на приёмные пункты. «Сердобский район", - сообщалось, - "вышел на 93% продразвёрстки. Райпродком принял хлеба 930057 пудов, скота – 10243 пуда, 14 фунтов. Развёрстка на шерсть дана – 1949 пудов, а выполнена на 743 пуда». Значительно отставал Аркадакский район: процент выполнения – 62. Хуже дела обстояли в Салтыковке. Полным саботажем ответила на продразвёрстку тамошние мужики. Это ещё раз подтвердил прибывший оттуда на днях агент райпродкома Соловьёв Мартын.
Спешно посовещавшись, решили: половину отряда оставить здесь, с Сорокиным, с другой отправиться в Салтыковку для разбора дел.
- Попрятали хлеб, спекулянты, - негодовал Бурыкин. – Пуд ржаной муки на базаре дошёл до шестисот рублей, свинина – сорок за фунт, а за масло дерут - сто!
- Реквизировать у них всё к чёртовой матери, - Ульян сверкнул глазами.
- Гладков! – позвал он через форточку красноармейца. – Давай шементом к Сорокину, пусть придёт.
Пока дожидались Ивана Кондратьевича, определились с тем, кто поедет, дали указания остающимся.
Второй день февраля двадцать первого года почти не отличался от предыдущей январской недели. Безветренная морозная погода лишь твёрже сковала снег, присыпав с утра накатанные змейки дорог и деревья ершистым инеем. По одной из дорог поутру из Голицына в сторону Салтыковки с половиной отряда ушёл Никенин Ульян Фёдорович. По другой, противоположной, ближе к полудню подступал к Волчиновским перелескам Антонов.
Более трёхсот всадников вёл он за собой. На днях был оговорен маршрут и план действий. Не забывали при этом Земенкова. Антонов заранее послал к нему Аганца, согласовав с Григорием Плужниковым день, час и место встречи его с Фёдором, а также место сбора всех.
Лет сорока, Григорий Наумович, возглавлявший сотню, резко отличался от Александра Степановича и его брата Дмитрия. У Плужникова смиренные, точно на иконе, глаза. Рыхловатое лицо, тонкие опущенные губы, прямые волосы, расчёсанные на прямой пробор, и голос с гнусавинкой. Весь смысл дальнейшей жизни он видел в достижении цели, которую преследовал сам Антонов: в уничтожении главного зла, которое, как они оба считали, заключалось в несовершенстве государственного устройства, не дающего никому и ничего, кроме узаконенного грабежа и незащищённости. Бросив жену, детей, он теперь не пил, не курил и совсем не интересовался женщинами.
Антонов выглядел намного худощавее Григория и своего младшего брата. Скуластее, с провалами на висках и толстыми бледными губами, точно при-пухшими после драки. Худоба пришла к нему ещё в начале бессрочной каторги, определённой за ограбление станции Инжавино вечером 3 ноября 1908 года. Хотя главное за приговором скрывалось. Оно заключалось в готовящемся покушении на командующего войсками Казанского военного округа генерал-лейтенанта А.Г.Сандецкого. Смертный приговор генералу эсеры вынесли за его жестокость при подавлении крестьянских выступлений в Поволжье во время первой русской революции. С 15 марта 1910 года начал отсчёт тюремным дням и ночам. Лишь февральская революция семнадцатого принесла ему свободу. Он круто изменился за это время, но по-прежнему оставался приверженцем мужицкого сословия, в котором видел созидателя всеобщего благополучия.
В девятьсот пятом Антонов стоял за народ. Теперь народ пошёл за ним. Продразвёрстка за несколько месяцев собрала под его начало более двадцати тысяч человек. Всех их объединяло одно: недовольство, выплеснувшееся через край терпения. Недовольство насильственными поборами сторонниками новой власти. От голода и нужда в чьём-либо покровительстве, чтобы выжить… Оправданием расправам с приверженцами теперешней власти служили мятежи крестьян, охватившие не только среднюю полосу России, но и Украину. Там –Махно, здесь, в Самарской губернии, Сапожников, Вакулин в Камышине, в заволжских степях – Сарафанкин, Попов в Баланде и он же на Тамбовщине больно донимали Советы, расшатывая диктатуру пролетариата.
Федор с Аганцом прибыли на место встречи с отрядом Плужникова вовремя. На западной окраине Ртищева они состыковались с основными силами Антонова. После дружеских объятий Фёдор рассказал о положении дел в Ртищевском, Балашовском уездах, передал списки коммунистов и активистов по каждому населённому пункту отдельно.
Антонов, одетый в белый полушубок, хромовые сапоги, в шапочке-кубанке, сдвинутой набекрень, со стороны походил на заправского кавалериста. Серый в яблоках жеребец плясал под ним, не давая как следует прощупать через бинокль дальние Гривские холмы и само село Голицыно.
Рядом со Сторожевым и Якимовым в тёплой кожанке и таких же штанах с достоинством хорошего наездника держалась Мария Косова.
В последнее время у них с Антоновым что-то разладилось, а прошлой ночью он вдруг вспылил и наговорил кучу разной мерзости.
- Грубиян ты, Сашка, - только и ответила она в обиде, а самой подумалось: «Может, на стороне с ним любовь станет слаще…»
Утром, словно ничего между ними не произошло, он сказал с задором:
- Дорога не близкая, одевайся теплей…
А Митрию перед отъездом наказал при ней:
- Приглядывай, сторони от пули…
Вспомнилось сейчас про любовь: «Какой там слаще. Искалечены чувства ожесточением. Осталось от них всего ничего – минутная страсть. И любит-то каждый по-своему – зло и грубо…»
Антонов снова приложил к совиным глазам бинокль. Три порядка бревенчатых изб мгновенно приблизились, захватив и купол церкви с высокой колокольней рядом, и глухую стену здания волисполкома с обвислым заиндевелым флагом, четырёх лошадей у коновязи, сани… Самый удачный подход, как и советовал Земенков, именно отсюда, со стороны Дубасово.
- Одни кобели на помойках, - сдержанно сказал он Дмитрию.
- Поди, задницы у голландок греют, - ухмыльнулся брат. – Турнуть бы поборников.
Антонов отнял от глаз бинокль, дёрнул поводья. Жеребец нервно вздыбился, разбрасывая с удил мокроту.
- А вот мы их щас, - вскрикнул он, - от этого ремесла отучим, враз охоту отобьём.
Пустив коня в галоп, выхватил из ножен шашку. Со свистом, криками, стрельбой антоновцы влетели в село. Сотня с пулемётами в санях сразу окружила волисполком, где в это время находился Сорокин с продармейцами. Остальные вразброд рассыпались по улицам.
Промёрзшее село огласилось надрывным собачьим лаем. Смекнув, Нечкин Исай налегке юркнул в хлев и проворно зарылся в сухой кизячной куче. На то была причина. С Никениным и Сорокиным по дворам ходил? Ходил. Зерно насильно брал? Было. А как взбесился Никодим Царёв? «Гляди, - говорил, - ныне ты в верхах шлындаешь, последки гребёшь. Незнамо, что завтра будет. Забьют ведь до смерти. В жёсткие дела суёшься, кутёк безмозглый…» Исай негодовал: «Обозвал ведь как: кутёк. – Он обиженно задышал. – Знает, битюг, что числюсь в ухажёрах у Антонины Гуськовой, потому и кобенится. Неймётся при случае обозвать. Неравнодушен он к ней. Только не с ним Тоня на вечеринках близёхонько сидит, со мной…» Неожиданно истошный крик тётки Гани совпал с выстрелом. Исай догадался с ужасом: не успел Мысин Илья схорониться, а может, не захотел. «Вот и меня хватятся", - испугался он, - "найдут, ни мать, ни отец не уберегут».
У волисполкома затевалась расправа. Антонов, заметив через окна суету, приказал Плужникову:
- Займись, Гриша!
- Фёдор! – Окликнул он тотчас Земенкова. – Айда со мной, - и пустил жеребца к церкви.
За ними неотступно последовал Трофим. Плужников крикнул вовсеуслышанье:
- А ну выходь! Силком возьмём – хуже будет!
- Куда хуже, - пятясь к простенку, угрюмо обронил Сорокин, взводя курки нагана и маузера.
Встретился с вопрошающим взглядом Мартына Соловьёва.
- Обманом не натешишься, - в голосе послышалась обречённость. - Вдесятером не сладим. Видно, край нашей жизни подошёл. Помирать, ясно, кому охота. Только, мужики, смерть принародно принять надо, не срамно, без слёз и покаяний.
Иван Кондратьевич ударил по раме табуретом и выстрелил в ближайшего всадника. Продармейцы последовали его примеру. Трое упали на жёсткий снег, не ощущая больше его холода. Ещё двоих ранили.
Такой ответ разозлил Григория. Пулемётные очереди резанули древесину сухих брёвен, рассыпав по завалинке битое стекло.
- Долго не протянут, - отходя за пулемёты, Дмитрий крикнул Марии ободрительно: - Говорят, у них всего-то по паре патронов на харю. Зря время тянут.
Происходившее сейчас для Марии не в диковинку – всякого повидала с Антоновым. Круглое лицо её оставалось безразличным. Она лишь ёрзала в седле, ожидая развязки.
Со стороны ближних домов, ширяя саблями в спины, привели троих. Позади Прокопия Глазкова и Андрея Баранова плёлся Буташин Максим. Он, кичась, не поддавался, за что антоновцы отмутузили его здорово. «Наверняка, с бабами не лежали", - подумалось Косовой. Но не жалостью прониклась она к этим незнакомым парням, нет. Холодная женская логика сквозила в её мыслях. – "Ну да сами себе смерть схлопотали», - подытожила она.
Антонов с Земенковым и Трофимом прискакали к церкви вовремя. Едва успели преградить звонарю путь на колокольню.
- Не пожар, трезвонить-то, - с ярой насмешкой крикнул ему в сытое лицо Фёдор.
Тот, узнав лавочника, оторопело перекрестился, не зная, что ответить.
- Кличь батюшку, мать твою, - сбавил он пыл, понимая, с чьего ведома этот хлюст намеревался бить в колокола.
На певучий зов звонаря на каменный порог прихода вышел отец Евсей. Он словно дожидался оклика за кованой дверью и, несомненно, всё видел через глазок выходящей на улицу двери.
«С Трофимом схож", - отметил Антонов, становя разгорячённого коня вро-вень с ним. – "Только борода дольше, а глазами одинаков. Нет в них старческой устали, не заглянули они ещё в запретное…»
- Шуметь помышлял? – со строгой сухостью спросил Антонов. – Не гневи-и, - предупредительно потряс он плёткой. – Либо в отместку прикажу отхлестать тебя. – Только и сказал, отъезжая.
- Уяснил? – выпучил глаза Трофим.
- Лучше панихиду готовь, - уверенно вставил Земенков, трогая вслед за Антоновым, - по убиенным…
Когда Антонов прискакал обратно, бой уже закончился. Сорокин с бойцами не отстреливался, кончились патроны. Молчали и пулемёты. Плужников, выжидая, крикнул опять:
- Выходь! Не то подпалим!
- Ну что? – жёстко обратился к бойцам Иван Кондратьевич. – Будем выхо-дить. Обороняться-то нечем…
Мартын содрогнулся, затрепыхало нутро. До сих пор не утруждал себя мыслями о скорой кончине. Бывало, думал попросту: придёт смерть в глубокой старости, ублажит без мук, отстранит от земных забот в крепком предутреннем сне, и всё… И вот… «Наверняка, помирать в муках, не станут они на нас пули транжирить…»
В душе каждый отвергал предложение Сорокина, наслаждаясь последними минутами жизни, и в то же время понимали: деревянное укрытие не надолго оттянет их конец.
- Изба хоть людям останется, - рассудительно сказал Сорокин, мрачнея лицом.
В оконном проёме увидел сына. Его насильно волокли сюда. Марфа яростной наседкой отбивала Гришку. С криками цеплялась она за одежду бандитов, но её, назойливую, зло отшвыривали, словно лезла не в своё дело. Будь мужиком – с ней обошлись бы, как с Мысиным, но каждый помнил наказ Антонова: «Баб и детей не трогать – они не ответчики».
- Всё, - с трудом, но гордо проговорил Сорокин, швырнув пустой наган на пол, и первым вышел на улицу.
- Отец! – ринулся было к нему Григорий.
- Куда-а? – осадили его плетьми.
- Паразиты, - встала на защиту сына Марфа, но её шибанули так, что она упала затылком о жёсткий снег.
Ивана скрутили враз. Антонов подъехал к нему ближе. Спешившись, подошла Мария с наглой ухмылкой. Из дымно-порохового здания следом выходили красноармейцы, бросая оружие у крыльца.
Плужников приказал Аганцу осмотреть помещение.
- Никого, все тут, - доложил он.
- Не все, услышал Григорий Наумович голос Фёдора. – Бардеева нет и Старостина…
- А ну, слетай за ними, - Плужников выделил дюжину всадников.
- Мальца отпусти, - упрямый взгляд Сорокина перехлестнулся с высокомерным – Антонова. – Пацан ещё, какой из него вояка…
Не клянчил председатель для сына свободу. Скорее, не просьба – разъяснение – исходило от него. Разъяснение того, что жизнь сына абсолютно ничего не даёт. Не он составлял реальную власть и политическую силу здесь, в Голицыно.
Не дурак был Антонов на глазах у людей убивать кого попало. Жестокое обращение с невинными и малолетними перебуровило бы мысли и чаяния тех, кто его окружал. Хотя всё же наказывал причастных к Совам и буянов плетьми. Для острастки.
Коммуниста Бардеева по расспросам нашли быстро. Из дома связанного привели к исполкому. Привели и Старостина Гаврилу. Всех, кроме Гришки Сорокина, раздели, нещадно осыпая плетьми.
- Вста-а-ва-а-й, прокля-а-тьем заклеймё-о-он-ный, - вдруг громко запел Со-рокин. – Весь ми-и-ир голодных и рабо-о-ов…
- Прекратить, сволочь! – подскочил к нему Сторожев и ударил плёткой по лицу.
Иван Кондратьевич принял удар стойко, лишь на миг закрыл глаза, внут-ренним напряжением гася в себе боль. Только на миг оборвался его голос.
- Ки-пи-ит наш разум возмущё-он-ный…
В преддверии скорой расправы Марфа, содрогаясь, припала к ногам сына. Понимала, сердцем предвидела: не спасти мужа, не обломать его никому…
Чтобы подавить растущую жалость собравшихся сельчан, Мария властно подошла к Сорокину и трижды выстрелила – в рот и глаза.
Толпа сельчан, ахнув, отшатнулась, притихла. Смерть была рядом, и никому не хотелось с ней венчаться. Иван Кондратьевич замертво ткнулся головой в снег.
- Этого отпустить, - коротко приказал Антонов, кивнув на Гришку, у ног которого, раскачиваясь, причитала мать. Проклятья безбоязненно сыпались с заплетающегося от горя языка. Плач обессиливал её. Заваливаясь на плечо, она вдруг вскинулась, рывком поднялась и, словесно распаляясь, обрушилась с кулаками на бандитов. Оторопевшие антоновцы осерчали:
-Ошалела баба! - Скрутили, толкнули в толпу, пригрозив, - уймите, не то…
Остальных погнали за исполкомовский сарай, уложили на снег лицом вниз. Дмитрий, Аганец, Акимов, Ильин, Семенский отрубали шашками уши. Переворачивая, пинками выкалывали глаза, разрезали до ушей рты, отрубали носы, руки, головы, ловко четвертовали туловища. Душераздирающие крики доносились оттуда, но не было в них мольбы о пощаде. Словно оплакивая их жуткую кончину, на другом конце села заскулила чья-то собака…
Исай слышал её скулящий голос, переходящий в щемящее тявканье, и казнил себя за то, что выбежал налегке. Сильно донимал холод.
- Сынка! – сквозь приотворённую дверь услышал он голос отца.
- Чего, бать? – отозвался недоверчиво-тихо.
Отец вошёл в сарай, воровато прикрыв за собой дверь.
- Мать сдондежила. Шумни, говорит, пущай к дядьке Степану на Платцовку едет… Так-то спокойнее… Я и лошадь впряг.
- Прибьют же, - с дрожью возразил Исай, выбираясь из пыльных кизяков.
- Успеешь уйти, - взбодрил отец, - они на том конце шныряют. Туда народ потянулся, говорят, ребят твоих забрали. Давай, одёжка в санях.
Исай, разминая затекшие ноги, согласно кивнул.
- Не тяни, не тяни, - умоляющий голос отца перешёл на шёпот, - мы на отшибе, за колоколенку нырнёшь, а там низинка. Себя схоронишь и лошадёнку, бог даст…
- А вы как же? – смешался сын.
- За нас не тужи, - выпроваживая его из сарая, отец лукаво подмигнул, - со старыми воевать не станут, а дорога скрозь набитая, быстро домчишь.
Исай беспрекословно шмыгнул в сани и, дёрнув вожжами, закрутил концом над головой.
– Но-о-о! - Наскучившая по бегу длинноногая Рыжуха легко взяла рысью с места.
После кровавой расправы антоновцы устроили шумное веселье. Из волис-полкома и избы-читальни выволокли всё имущество и подожгли. Ограбили Бардеевых: забрали у них обувь и бельё. Увели из кооператива, в который входило пять семей, лошадей, выгребли из общественных амбаров зерно, уничтожили почтовые бумаги…
Земенков Фёдор с Никодимом Царёвым, пьяные, завалились к Нечкиным.
- Где Исайка? – с порога холодно спросил Никодим.
«Ушлый какой", - про себя заметила Фёкла, - "так тебе и доложили», - но промолчала: как бы своей отговоркой не навредить. Да и то, с молчаливых спросу меньше…
- Исайка? – спокойно отозвался муж.- Его я за хворостом спровадил.
Фёдор неосторожно задел плечом белёную печь. Отряхивая побелку, раскипятился:
- Врёшь. Видно: врёшь. Говори, где?
- Может, на Глубокую за сухостоем уехал, а может, в Платцовку, - уклончиво ответил Денис Иванович. - Без дровишек кизяки не горят…
- Как же так, дядь Денис, - словно укоряя, Никодим снял шапку, вздыбил русый вихор, - я его недавно видел.
«Заноза", - Фёкла с неприязнью отошла в сторонку, - "хитромудрый, в отца. Ишь, глазищи огнём зашлись, готов любому морду набить. На Маслену он драку из-за Тоськи затеял. Злобится, что лицом не вышел. Наш-то ухажёр видный, а ему повитуха шею как у петуха вытянула. Попадись щас Гришка под руку – не пожалеет…»
- Видал, так ищи, - развёл руками хозяин, - поди, не иголка в копне, найдёшь.
- Заладил, - огрызнулся Фёдор, - ищи, ищи… Дураков нашёл. Ясно: смылся. А с тобой бы надо разобраться, - пригрозил, - небось, ты с Сорокиным заодно орал, что сбруя у меня лёжлая? – Фёдор замахнулся локтем. –Зара-а-за!
- Ладно, - важно сказал Никодим, встав между ними, - пошли к Аверкиным, - он пнул ластившуюся к ногам кошку, - у тех постояльцы были…
В Салтыковке Никенин связался с губнарпродкомом и получил телефонограмму.
«Не позднее 5.02.21 года организовать вывоз зерна со станций Ртищево, Аткарск, Салтыковка». По этому поводу Бурыкин ещё раз выступил с короткой речью перед красноармейцами:
- Смысл экономической политики, - сказал он, - мы, как и Ленин, видим вот в чём: весь вопрос – кто кого опередит. Успеют капиталисты раньше сорганизоваться – и тогда они коммунистов прогонят… Или пролетарская государственная власть окажется способной, опираясь на крестьянство, держать господ капиталистов в надлежащей узде.
- Знаете, - после зачитанной цитаты продолжил он, - рабочим нужен хлеб. Пятьдесят грамм на брата, когда здесь враги революции занимаются уловками: припрятыванием, спекуляцией ради наживы, а не ради облегчения нашей жизни. Поэтому надо действовать решительно и твёрдо, выполняя продразвёрстку во имя нашей рабоче-крестьянской власти.
- Иван! – подозвал Никенин Исаева во время выступления комиссара. - Держи, - вручил ему пакет, - Сорокину передашь. Суть изложена. Поезжай, чего тянуть. Без тебя управимся.
Обратная дорога в одиночку кажется длинной и нудной. Томит надоедливая белизна косогоров и молчаливо-холодное оцепенение вокруг. Исаев наглухо застегнул шинель, глубже напялил на голову шапку-ушанку. В дороге думается хорошо. Копошатся разные мысли, топчут друг дружку. Из мысленного месива всплывают слова комиссара: «Надо действовать решительно и твёрдо…, решительно и твёрдо…» Иван знает, что за этим кроется. Слёзы отчаяния, проклятья, голод в семьях и, как правило, месть. Навевают невесёлые выводы и раздумья относительно классовых врагов. Почему вдруг соотечественники стали классовыми врагами? Только из-за того, что не отдают свой хлеб? Иван поставил себя на их место, посмотрел на себя в другом ракурсе. «Пожалуй", - признался он, - "я бы тоже своё не отдал задарма». Осенью, записываясь в продотряд № 297 на своей фабрике «Молот и серп», грешным делом думал просто собрать ненужные деревне излишки и преспокойно отправить их голодающему городу. Оттуда, из Подмосковья, не виделось того, с чем столкнулся в Поволжье. Излишков, как таковых, не оказалось. А если и находились, так нужны были самим крестьянам под семена и чтобы прокормиться зиму. Иван потёр тёплой двупалой рукавицей прихваченную морозом щёку.
«Не так решается хлебная проблема", - продолжал рассуждать он. – "Злит она мужика, ой, злит. А его злить и приневоливать нельзя. Не будет с крестьянами сладу – не видать на столе усладу». Хотя всё сводилось к одному оправданию: к предстоящей Большой посевной. О ней чаще стали говорить и писать, как о спасительнице. Весной предстояло осуществить грандиозную по размаху государственную программу: засев огромных залежных площадей. Цель была ясна: накормить народ и вернуть долги деревне.
«Удастся ли", – засомневался Иван, – "без учёта нынешней ситуации? От продразвёрстки деревня нищает. Народ ослаб, обносился. Если сейчас с голоду помирают, чего ждать весной? Не до посевной будет мужику…»
Иван пустил коня намётом и пригнулся, ища затишку у загривка. Проезжая Платцовку, заметил боковым зрением мчавшуюся напропалую ему наперерез повозку. Возница недуром хлестал лошадь кнутом. «Ишь, гонит, сбрую порвёт», - Иван придержал коня, снял со спины винтовку.
- Сто-о-ой! Сто-о-ой! – размахивая руками, на дровнях подъехал мужик лет пятидесяти и сходу остановил лошадь, будто пригвоздил её к столбу. Иван, смутившись, положил оружие на колени.
- Думал, не поспею, - растроганно выпалил крестьянин.
- Чего так? – не понял Иван.
- Вертайся, вертайся, сынок, на смерть прёшь… В Голицыне Антонов со своей оравой.
- Не может быть! – чеканя каждое слово, изменился в лице Иван. «Утром уезжали – ни слуху, ни духу. Что теперь с нашими? С Пашкой Семёновым, Конюховым, с Петькой Потаповым?..»
- Нечкина Исая знаешь?
- Ну.
- Он оттель удрал. Сказывал, - последовала скорбная пауза, - всех ваших порубали.
Иван вспыхнул, машинально передёрнул затвор винтовки с намерением рвануть поводья.
- Э-э-э, паря, - предугадывая порыв, грустно сказал на прощанье крестьянин, не мудрствуй, себя придержи. Преж подумай, какой силой их взять – больше пользы, нежели голову даром сложить…
Вечером, когда кровь на изувеченных телах схватилась ледком, отряд Антонова, не спеша, тронулся в сторону Больших Сестрёнок, опустошив не только общественные голицынские амбары, но и саму, казалось, жизнь.
Земенков под прикрытием скорых сумерек тайком нагрянул с Трофимом в Турки. Выведав необходимые сведения у Михеева, ночевать у него не остались. Оставили лишь лошадей и, припрятав оружие, наказали стукнуть ранним утром в Марусино оконце.
Пока хозяйка хлопотала у голландки, Фёдор по-свойски раскупорил бутылку, разлил водку в кружки.
- Пригубишь? – тихонько спросил, повернувшись к хозяйке.
- Выпивайте, - отмахнулась она, чувствуя себя неловко при постороннем человеке, - с холоду, поди.
- Ну, тащи, - так же негромко предложил он Трофиму, перехватив его нахальный взгляд, - день был суматошный…
В горнице закашляла дочь. Маруся поспешила туда.
- Щебетушка моя,- пухлые губы тронули горячий лобик ребёнка. От ласки Танюшка закапризничала.
- Дай вам бог здоровьица, хозяюшка, - пробасил Трофим, поднимая кружку, - да чтобы жить долго и хорошо!
- Федь, а Федь! – позвала Маруся.
- Чего? – подходя к кроватке, спросил он осторожно.
- Водкой бы грудку натереть, - шепнула она украдкой, - недоглядела, застудила дитя, куксится.
- И молчала? – с укоризной посмотрел ей в лицо.
Трофим слышал их разговор и, уже выпив, посоветовал:
- Погрей, ледяная, зубы ломит.
Фёдор выпил следом, занюхав куском хлеба, налил по новой. Свою поставил на голландку.
При езде хмель вроде как выветрился, а в тепле, с добавкой, заиграл, будто хлебная закваска. Трофим глазами помутнел, злость в них мягкой, податливой стала. Сник, борода к груди прилипла, а в голову взбрело неожиданное внутреннее раскаяние за причастность к содеянному днём. До сих пор в его ушах стоит безумный вопль худощавого парня с выколотыми глазами, раздражающее злорадство Аганца. Его холодная издёвка:
– Горластый! - и хруст от всаженного в рот клинка… Трофима передёрнуло, по телу пробежали мурашки. Словно избавляясь от дурного сна, помотал головой. Но виденное не отходило, а вдобавок подкрепилось неотступно-тошнотворным запахом крови, которой было ой как много. Тот парень, наконец, заткнулся, засучил беспомощно в воздухе ногами, и тогда Аганец махом оттяпал их. Кровь с култышек брызнула и достала Трофима… Он зажмурился, прислонился спиной к стене. Не донимаемый разговорами, Трофим медленно, безвозвратно начал уходить в какую-то глубокую черноту. Он как бы растворялся в ней, и весь кошмар, расплываясь, терял свою значимость и остроту…
Дрёмного Трофима уложили тут же, у стола, на шубняк. Он что-то невнятно бормотнул и затих, раскинув руки. Фёдор к еде не притронулся. Закурив, вышел по нужде.
Папиросный дым отдавал прошлым, которое Маруся похоронила после первого с Фёдором поцелуя. Задув лампу, легла на свою кровать, гадая: придёт к ней или устроится на топчане. После компресса тихо сопела дочурка.
На дворе Фёдор пробыл недолго. Заложил на крючок дверь. Затаив дыхание, прислушалась, ловя каждый шорох. «Улёгся», - определила она и обиделась, хотя знала - не придёт сразу, погодит. Ночь не давала покоя. Она разбередила сладострастные чувства. Фёдор незримо присутствовал в ней, теснил, лаская грудь. Несмотря на короткий, малообщительный вечер, Маруся была рада его приезду. Никогда ещё её не тянуло к Фёдору так, как сейчас. Она вдруг поняла, что соскучилась по нему. «Господи, что со мной?" - заворочалась, не находя места. – "Не гоже так распускаться. Гнать надо от себя порочное, гнать, гнать…»
Трофим захрапел. Храп сразу подействовал на неё, как гармошка на собаку: раздражая, злил. Ругнулась: «Черти тебя надирают!» Но сквозь неприязнь к бородатому гостю вдруг пробился дерзновенный росток непреодолимого желания, и она не стала ему противиться.
Фёдор проснулся от ощущения поцелуя. Спросонья не сразу понял, где он, что произошло, что разбудило и напугало его. В глубине сонной избы подозрительно скрипнула половица. Прислушиваясь к потрескиванию поленьев в голландке, он усилием воли успокаивал растревоженное сознание и прыгающее сердце. Успокоившись, сообразил: не домовой шалит – хозяйка. Выждав немного, снял сапоги и ступил босыми ногами на пол. Ждала его Маруся, не напугалась его теплых рук.
- Зябко одной-то? – шепнул, забираясь под лоскутное одеяло.
- Зябко, Феденька, зябко, - последовало согласие.
Голос мягко и доверчиво вливался в непорочную чистоту ночи. Где-то под полом лениво скрябала мышь…
Короткий сон оборвался условным стуком в окно. Не таясь, поднялись хозяйка с Фёдором. Проснулся Трофим и при зажжённой лампе долго щурился, зевая. Видя, что в доме поднялись, вошёл разбудивший их Михеев с четвертинкой. Пряча глаза, Маруся выставила скудные припасы на стол.
- Башка-а - чугун, - уныло изрёк Трофим, умываясь из кружки над помойным ведром. – Коня надо менять – тряский рысак. – Прополоскал опоганенный перегаром рот. – Все мозги растормошил.
- Конь у тебя добрый, - снисходительно улыбнулся Фёдор, - а с казённой после перебора всегда башка трещит.
- Поправим, - весело откликнулся Пётр.
- Колун колуном вышибают.
- Присядь, дядь Петь, - предложила табурет хозяйка, - и вы тоже, - обратилась к гостям.
Сама ушла лёгкой тенью в горницу.
- Эх, жизнь наша, - Михеев поставил бутылку на стол, - одни заботы, подумаешь на досуге и диву даёшься – куда катимся? Царь Николай-то, - перешёл на шёпот, - говорят, от престола сам отрёкся, а не скинули его.
- Да ну? – Фёдор удивился, слыша такое известие.
- Точно. Самолично государь от привилегий отказался, чтобы кровушка русская не пролилась.
- Сказывали другое, - Трофим искоса взглянул на Михеева. – Будто, сбёг куда.
- Мало ли что болтают, верь больше. Облапошили всех большевики, вовремя власть заграбастали. Кусок хлеба дали, два забирают.
- Во-во, - оживился Трофим. – Сила на силу пошла из-за этого. Народ не дурак, всё понимает. Поднялся, теперь не остановишь. Прорвался волдырь. Вчерась в Голицыне никто за комиссаров не вступился. А почему? Да потому, - ответил он на свой вопрос, - что дела ихние на виду.
- Кому за них вступаться? – ухмыльнулся Фёдор. – Простому люду всё равно, какая власть, лишь бы с сумой по миру не ходить. Кто за грабителей встрянет? Да и силища у Антонова – ого - какая!
- Сила силой, - изрёк Михеев, размышляя, - а что толку? Бунтовали исстари. Бывало, объявят народного заступника бандюгой – и все дела. Не знамши, кто станет выяснять – разбойник он или праведник. Государственное слово весомое…
- Ты что, Петра, в нас сомневаешься? – осадил его Фёдор.
- Не о том разговор, - живо откликнулся Пётр. – Затея стоящая, да концовка может не выйти. Атаманы вразброд воюют. Нет единого кулака. Раз так, то и дело, что дом без крыши.
Не стал спорить Земенков. «Взведя курок, стреляют", - подумал он, утвер-ждаясь в себе. – "Теперь будь что будет, хоть и трижды прав Пётр». Помолчали, выпив.
- Русский терпелив до зачина, - погодя, сказал Трофим, веселея. – Только не пойму, какой шут в семнадцатом поднялся?
- За землю, за свободу обещанную, - Михеев сдвинул к переносице кусти-стые брови. – Кличь гожий, обрадовались, было, все. Слова словами, а на деле замордовали мужика. Круто повернула новая власть, похоже, сама себя душить взялась.
- Что правда - то правда, - согласился Трофим. – Крепкого хозяина в контру записали. Берут у народа то, чего не оставляли, а им улыбайся. Вон у Сторожева отняли овец, зерно, лошадей увели, да ещё и припугнули: дай, дескать, только с делами управимся - мы тебе покажем…
- Теперь ставку на силу делают, - Фёдор отодвинулся от стола. – Армию, на которую расчёт, одевать и кормить надо. А откуда брать? С неба? Вот с нас и тянут последние жилы.
- Смирная кобыла и та взбрыкнёт, - поднялся Трофим. – Однако собираться надо, - обратился он к Фёдору. – Кутить – время губить, а время нынче в цене.
Провожая их, Маруся догадывалась, что происходит, в какую заваруху ввязался Фёдор, но об этом не хотелось думать. В ней ещё жил настрой чувств от прошедшей ночи. Даже после отъезда не поселилась в сердце печаль. Новым ожиданием наполнилось оно.
Жгучий замкнул думы Макара. Он уже не корил судьбу за прошлое, а рьяно взялся за хозяйство, особенно, за коня. Акулина сразу почувствовала отчуждённость, холодное отношение к себе и детям. Всякого надумалось, предполагалось худшее: «А ну, застудился…» Но страшные догадки вскоре опроверглись, а отношения остались всё те же - лишний раз не приголубит.
- Мой-то, - не выдержав, поделилась горем Акулина с соседкой, - сдурел. Жену на мерина променял. Всё с ним да с ним. Ране обходительный был. Ныне прямо-таки подменили: не мой мужик и всё.
- Кули-и-на, - улыбчиво откликнулась Ефросинья. – Детей нарожала, а, пра-а, всё как в девках ходишь. Думала, он тя всю жизнь ублажать будет? Дурё-о-ха. Аль не видишь, что муженьку отдушинка требуется? Так лучше, нежели водка да бабы, упаси бог. - Помолчали чуток. – А ты смирись, коли так, - добродушно наставляла Ефросинья. – Без нужды не бурчи, дай ему пожить своим мирком. Глядишь – всё и образуется. Сама бы тем делом в церкву сходила. На днях наши в Сестрёнки собираются. – И вздохнула горестно. – Из меня больно ходок некудышний, а то бы не отстала, нет.
- Макар, - осторожно подступила Акулина к супругу после разговора с соседкой, – по ночам родители покойные снятся. Всё зовут, зовут к себе. Тоска смертная. Помолиться бы надо да свечку поставить.
- Кто ж против? – не понял, к чему клонит Акулина.
- Чай, не на икону, в церкви, в храме божьем.
Макар долго не отвечал.
- Я впрок наготовлю, - ненавязчиво продолжала она. – За Коленькой Ефросинья приглядит.
- Что я, держу, что ли? – ответил он, наконец. – Надумала – ступай.
Акулина уловила его настроение: «Не хочет, ой, не хочет Макар отпускать от себя». Но вида не подала.
Ранёхонько третьего февраля шумной гурьбой ушли бабы на молебен. Тёмная синева ночи таяла, нехотя приближая рассвет. Удаляясь от него в сторону Хопра, спешили хуторские, ничего не зная о начавшемся рейде антоновцев по Сердобскому и Балашовскому уездам. Житейский разговор несли они с собой, скрадывая неблизкий путь. Давнишний снег жёстким покрывалом распластался под ногами идущих и в преддверии крещенских морозов скрипел. Бабы болтали, подзадоривая друг друга. Втихомолку шла лишь Акулина. Воспоминания о покойных родителях занимали больше разговоров. Потаённое течение мыслей увели её в прожитые годы…
В девятнадцатом сыпной тиф напастным поветрием налетел на Овражный. Свёл в могилу отродясь невинных младенцев, не пощадив и взрослое население хутора. Мать умерла сразу. Отец свалился погодя. Отходил долго и мучительно, как свёкор. После за мешок картошки выменяли в Ртищеве на базаре щепоть хины. Тем и спасли себя да деток. Свекровь не помнит. Та, родив Макара, только и успела его вынянчить. Говорят, на сердце не жаловалась, а умерла в одночасье.
- А ты что молчишь? – озорно толкнула Акулину Катька Свиридова. – Либо дорога в тягость?
- Я на ногу лёгкая, - улыбнулась Акулина. – Так, - отмахнулась она, - лезет в голову всякая дребедень.
- Ой, бабы! – воскликнула Катька, что-то припомнив. – Небось, батяню моего знаете?
- А то-о! – живо откликнулась Хмыриха. – Лагу-у-ун. Сказывали, от попойки на глаз ослеп.
- Во-во! – подхватила Катерина. – Нет бы бросить пить, а он опять за своё. Маманя вечор возьми да брякни ему под руку, мол, допьёшься, чёрт окаянный, вовсе ослепнешь. Я, говорит, тебя, кобеля, на поводу таскать не стану. Так он и послушался. Хватанул из горшка какой-то бурды, а пить-то привык с закрытыми глазами. В это время, как на грех, возьми и потухни лучина. Он глаза открыл, да как заорёт! Перепугал до смерти. Мать к нему, думала, помирает. А он криком кричит:- Ослеп! Ослеп!
- Губитель. Думали, и впрямь ослеп. Господи! – с жалостью и надеждой сказала она под конец. – Хоть бы та темнота его устрашила…
- Не устрашишь, - со знанием дела произнесла Хмыриха. – У них глотки лужёные. Мой вот это по пьянке умудрился тряпку сожрать.
Бабы недоверчиво хохотнули.
- Да-а, - на полном серьёзе сказала Любка. – Приплёлся домой поздно, я уж легла. Долго у печи в темноте шарахался, чугунами гремел, потом, слышу, на печи угомонился. А утром спрашивает:
- Требуху, что ль, жарила? Чтой-то жёсткая была. Еле-еле зубами разодрал.
- Какая тебе требуха, говорю, спятил, а может, приснилось? Откуда ей взяться? После догадалась. Тряпку давнишнюю, через которую молоко цежу, сожрал, паразит. Я её с вечера на шесток в сковородку бросила.
- Гляди, гляди! – насторожённо воскликнула она, обрывая рассказ. Два вооружённых всадника неожиданно появились из-за пригорка. То были Земенков с Трофимом.
В десяти верстах от Турков они наткнулись на мальчонку, одетого в большое драное-предраное пальто и большие, не по ноге, дырявые валенки. Он не отстранился, не отскочил испуганно на обочину, и это обстоятельство удивило Фёдора. «Чумной какой-то. И откуда взялся? Кругом не души».
- Пацан, кажись, - Трофим оглянулся.
- Я и говорю, - Фёдор вдруг остановил коня. – Не ахти какой бродяга. Едва тащится.
Не сговариваясь, повернули обратно. Подъехали вплотную. Фёдор слез с седла. Разглядывая путника в предутренней серости, спросил:
- Куда в такую рань собрался, а, мужик? – и ужаснулся, обескураженный: «Да этому мужику годов пять-шесть от роду».
- Чего насупился, назола? – шутливо дёрнул за обвислый рукав пальто. – Где твоя мамка? – присел на корточки.
Малыш, дрожа, таращил на незнакомого дядьку глазёнки и упорно молчал.
- Ну чего молчишь, молчун? Сказывай.
- Зря допытываешься, - высказал своё предположение Трофим. – Похоже, убогий.
- Н-н-нда-а! – задумчиво изрёк Фёдор, поднимаясь. – Видать, бросили. Теперь такое не редкость.
- Голод заставил, - заметил Трофим. – Думаешь, все как ты живут – сало жуют? В большинстве семьищи – на полу лечь негде. Хорошо, кто с осени, загодя, лебеду с просянкой заготовил.
Фёдор черенком плётки оттопырил полу пальто. Под ним было голое тельце.
- На погибель спровадили. Голышом вытурили, чтобы быстрее замёрз, - сделал он вывод. Белокурая непокрытая головёнка чищеной луковицей торчала в поднятом воротнике.
- Может, чего в карманах есть? – Фёдор пошарил в них рукой. Предположение оправдалось. Вытащил из одного скомканный клочок бумаги. Расправив, прочёл: – «Схороните по-христиански».
- Ясно, - потёр ухо Трофим. – Худое послание. Как быть-то? – взглянул вопрошающе на Фёдора.
- Ума не приложу, - рассеянно ответил тот. – К Антонову тащить не резон, что, Степаныч - кормилец ему?
Подумали и сошлись на том, что глухонемого отвезут в ближнее селение. Может, кто признает, а нет – кто-никто, может, приютит безвинную душонку.
Фёдор с мальцом в седле подъехал к женщинам.
- Здорово! – по-мужски обратился он.
Насторожённо-невпопад ответили на приветствие хуторские. Акулину словно огнём опалило. Въедливый взгляд бородатого напомнил ей ту памятную ночь. Без труда она узнала Трофима. Прикрыла лицо полушалком. «Дозволенность теперь на стороне сильных».
- Малого подобрали, - Фёдор отвернул воротник пальто мальчугана, открывая лицо. – Не ваш, случаем?
Бабы осмелели, подошли ближе.
- Не наш, - за всех ответила Хмыриха.
- Спозаранку шляется по большаку, - продолжал Фёдор. – Вот, в кармане нащупал, - показал бумажный клочок.
- Чей же будет? – Хмырёву раздирало любопытство. В бумажке, думала она, кроется ответ.
- Вы не признали, - всё так же спокойно ответил Фёдор, - а мне и подавно неведомо. Вот, - он прочитал записку, - за смертью послали, да видно, господь к нему, убогому, милостив.
- Далеко ли собрались? – спросил до этого молчавший Трофим, приглядываясь к женщинам.
- Не далеко, не близко – в Сестрёнки на молебен, - поспешно известила Ка-терина.
Трофим многозначительно переглянулся с Фёдором. – Вертайтесь, бабы, - тяжело сказал он, - церковь тамошняя с неделю на запоре. Вертайтесь, чего зря ноги оббивать…
- Не врёшь? - засомневались они.
- Говорю, значит, знаю, - убедительная твёрдость звучала в голосе. «Незачем", - думал он, - "лишний раз беспокоить Антонова. Наверняка на окраинах села заслоны. Да и чем меньше знают место нашей дислокации, тем лучше».
Долго отговаривать не пришлось. Посудачив, бабы засобирались домой, благо, отошли недалече. Верным оказался расчёт и на женскую жалость. Хоть и голодно, но хуторские согласились пристроить на время мальчишку у себя.
Бронепоезд, вызванный из Салтыковки Никениным, прибыл в Ртищево через два дня после казни продармейцев. Старостина Гаврилу родственники увезли в Дубасово. Мысина Илью оплакивали на местном кладбище: так решили родственники. А истерзанные тела Бардеева Ивана, Семёнова Павла Васильевича, Зверева Ивана Козьмича, Буташина Максима Ивановича, Фланц Василия Никитовича, Конюхова Александра Егоровича, Сливочкина Василия Ивановича, Баранова Андрея Яковлевича, Кузнецова Александра Трофимовича, Потапова Петра Гурьяновича, Казакова Максима Козьмича, Глазкова Прокопия Прокопьевича, Соловьёва Мартына и Сорокина Ивана Кондратьевича только шестого числа предали земле. С почестями похоронили их в братской могиле перед зданием волисполкома. После погребения остатки отряда съехали из Шило-Голицына. Брать у крестьян нечего, да и оставаться теперь в районе, подвластном Антонову, было самоубийственно. Осведомителей у него хватало. Увезли они с собой и арестованного Никодима Царёва. Исайка узнал об этом по возвращении из Мещанки. Хоть на жизнь у них и были разные взгляды, но в душе пожалел товарища: «Как-никак вместе ранним детством без штанов бегали. Это вот уже стали из-за Антонины недолюбливать друг друга. Конечно, скрытый эгоизм присущ каждому, а у Никодима он пёр через край. Если бы, как я, для общества старался… Нет же, напротив. Всё к себе грёб. Вот и оказался виноватым перед Советской властью». К такому оправданию склонил свои размышления Исайка.
Сложная, тревожная обстановка сложилась в уездах Саратовской губернии. Продлилась она до самой весны. А в начале мая войска Котовского прошли через Голицыно, чтобы влиться в стадвадцатитысячную группировку Тамбовской губернии под командованием Тухачевского, взявшего на себя главную задачу по разгрому основных сил Антонова, сосредоточившихся под Бакурами.
12 мая он издаёт приказ № 130.
«…Согласно приказа красного командования за № 130 и «Правил о взятии заложников» семья уклонившегося от явки забирается как заложники и на имущество накладывается арест. Семья содержится две недели в концентрационном лагере. Если бандит явится в штаб Красной Армии и сдаст оружие, семья и имущество освобождаются от ареста. В случае неявки бандита в течение двух недель семья высылается на Север на принудительные работы…
Участники бандитских шаек! Полномочная комиссия вам заявляет: ваши имена известны Чека. Будете взяты либо вы, либо ваша семья и имущество. Сдавайтесь!»
Не прибегая пока что к боевым действиям, Тухачевский тем самым надеялся на отток значительной части вооружённых крестьян из лесов. Но никто не явился с повинной. Такой ультиматум не подходил никому. Слишком яркий, заметный оставили после себя антоновцы зимним рейдом след. Восемьдесят пять деревень вдоль Хопра и Изнаира были на их совести.
Как и в Голицыно, жестоко расправились с большесестринскими коммуни-стами. Секретаря комсомольской организации Мишку Борменкова убили перед селом. Принял передовой отряд за красных, похвалился, кто он такой. Сивохина Ваньку – комсомольца – отпороли до полусмерти. Хорошо, Машка Косова пожалела мальчишку, оставили в живых. Пыхтунова Алексея нашли под соломенной крышей на чердаке своей хаты. Привели к яру Бурякова конца. Последним упал на кровавые тела своих товарищей – Спирина Андрея, Плахова Ефима, Шишкова Фёдора, Бурякова Семёна, Гаврилова Алексея, Булгакова Алексея, Волкова Фёдора, Фетисова Ефима. И так было повсеместно.
С зимних холодов Земенков не был в Ртищеве. Наскучал по сыромятному запаху лавки, но неотложные дела, казалось, с корнем вырвали из семейного очага. Сердобские леса стали его пристанищем. С приходом тепла Фёдор связывал свои надежды на большие изменения, на долгожданную встречу с домом. Но наступающая исподволь весна спутала задумки. По данным разрозненных групп, которые стекались к Сердобску, стало доподлинно известно о начале наступательных операций Котовского на Хопре. Из разговоров с теми людьми Фёдор понял: вряд ли удастся отсюда вырваться - и затосковал. Теперь он по-настоящему ярко осознал пророческие высказывания Михеева Петра о весомости государственного слова. «Бандитами окрестили не ради словоблудия", - размышлял Земенков. – "Навязав своё мнение народу, за дело принялись. Армия под привилегией Ленина – не шутка. Крутые меры лютой расправой обернутся…»
С неделю крепился Фёдор, но тоска крепко заарканила его. Сыскав в лесу укромное местечко, чувствуя себя обездоленным, напился. «Помру, как вы-жлец, - горько подумал он, - и помянуть добром некому. Матрёна забудет скоро. Для Маруси я приблудный…» Больше всего огорчало то, что не было детей. «Перед богом за жизнь не расквитался…». Хмель пронял его, и так захотелось с кем-нибудь поделиться сокровенным, пожалиться…
Фёдор прилёг на траву рядом с небольшой берёзкой. Притянул к себе ветку с идущими в рост листочками, размял их пальцами. Пахучая зелень не отвечала его настроению, не наполняла, как бывало раньше, чем-то новым, не побуждала к жизни… Безразличием к ней, ко всему происходящему проникся Фёдор, не видя выхода из создавшегося положения, не находя в своих мыслях подсказки. Чем больше он пил, тем туманнее и путанее они становились…
Проснулся он вместе с птицами. Долго лежал с закрытыми глазами, умиротворённо слушая прохладную утреннюю тишину. Она от весёлого щебета птах казалась ему прозрачной и объёмной. Ни о чём не хотелось думать. Наслаждаясь свободой, хотелось вот так лежать отрешённо и слушать, как рождается день, ощущать нарастающий прилив света и тепла…
Оглушительный взрыв и пулемётная трескотня разом убили тишину, перепугав Фёдора. Забилось сердце, круша в голове разумное. Не зная, что делать, бросился было бежать, но безразличие к себе, утвердившееся ещё с вечера, вдруг осадило его. Неожиданно своё спасение увидел в смерти и приготовился к ней, мысленно совершая предсмертный обряд. Пули зашлёпали по стволам деревьев, но судьба, словно противясь, отстраняла их от него. Фёдор закрыл глаза. Теперь нелепость бытия воспринималась настолько остро, что появился дух блаженной отрешенности, который всё сильнее и сильнее захватывал его. Он словно уходил от самого себя…
- Фёдор! – знакомый окрик нарушил смиренно-сладостное состояние. –Ты чё-о, обалдел? – И тут же свалил друга наземь. Близкий разрыв снаряда, оглушив, с корнем вывернул сосну, едва не придушив их.
- Мотаем отсель, пока не поздно, - приподнялся Трофим, отряхиваясь и прислушиваясь к стрельбе. – Из пушек бузуют, гады.
Фёдор, наконец, опомнился, нашёл свой карабин.
– Коней бы.
- Не до них, - отверг Трофим, держа наган наготове,- чуешь, со всех сторон обкладывают? Бежим.
Бежали долго, до тех пор, пока река Сердоба не преградила им путь к отступлению. Осклизлые берега с оголёнными корнями-щупальцами сохраняли следы недавнего паводка.
- Фу-у! – Трофим, часто дыша, лёг на сухой тростниковый настил, опреде-ляющий границы разлива. Рядом на коряжину сел Фёдор. Отдышавшись, Трофим спустился к воде, сполоснул ею лицо.
- Холодню-у-щая!
- Не с чего быть тёплой, - лениво отозвался Фёдор. – Тепла-то как следует не было. – Позади затрещал сухостой. Кто-то ломился сквозь кустарник. Фёдор взял то место на мушку. – А-а-а! – обрадовано опустил он карабин.
– Свои, свои!
Трофим, не оборачиваясь, по голосу узнал Аганца.
– Драпаем?
Его неуместный вопрос остался без внимания. Левее переправлялась группа людей с лошадьми. Из-за спешки там образовалась опасная толчея.
- Ду-у-урни, - в сердцах сказал Трофим, - потопят друг дружку. Очумели от страха.
- Очумеешь, пожалуй, - ухмыльнулся Аганец, подходя ближе. – Способно вдарили. Вон как накрыли.
- На ту сторону пора перебираться, - стягивая с ног сапоги, сказал Фёдор. –Нечего выжидать. – Сунул голенищами за ремень, на шею повесил карабин. Потоптался, меся прибрежную грязь босыми ногами и, перекрестившись, ступил в воду. Она ошпарила его холодом. Трофим, прежде чем решиться на это, спросил Аганца, прикуривающего папиросу Асмоловской фабрики:
- Чего выгадываешь?
- Успеется, - прикурив, ответит тот. – Дай малость отдышаться. Мочи нет – запалился, бегамши, да и табачок покамест пригодный.
Вода в Сердобе ещё не устоялась. Недавно растревоженная бурными стоками, она продолжала тащить муть ручьёв, сочившихся из сырых балок. Трофим бросил взгляд на плывущего Фёдора. Тот, выкладываясь, спешил. Работая руками и ногами, усиленно старался приблизить спасительный берег к себе. Отважился Трофим, поплыл с наганом вслед, и сразу пожалел, что не снял с ног сапоги. Они сделались пудовыми, а с набухшей одеждой упрямо тянули в дремучую, холодную глубину. Подплывая к берегу, услышал позади стрельбу, что было несовместимо с прикидкой на отступление. По всему, главное - по времени, они успевали оторваться от преследования, но всё же… Вероятно, кольцо окружения замкнулось на Сердобе, и один из флангов именно сейчас вышел на них. Нащупав дно ногами, Трофим оглянулся. Аганец, застигнутый пулей врасплох, вдруг, резко запрокидываясь навзничь, упал, словно, споткнувшись обо что-то сзади, и не поднялся.
- Давай, скорей! – лёжа на животе, подал свою руку Земенков. – Шустро за нами чешут.
Схоронившись в кустах, они наблюдали за противоположным берегом. Рядом с коряжиной, на которой недавно сидел Фёдор, «красные» устанавливали пулемёт.
- Успели. Кажись, не заметили, - Земенков передёрнул затвор карабина, прицелился. – Спробую. Поди, патроны не отсырели.
- Рехнулся? – Трофим тяжело положил руку на холодный ствол. – Враз засекут. – Длинная пулемётная очередь рассекла речную гладь.
- По нашим ниже бьют, - прикинул Трофим, видя усердие пулемётчиков. Их боковая незащищённость толкала на мысль решительную, но, отползая, он обронил: - Уходим.
- Эх, мать твою, - досадно сказал Фёдор и, ни слова больше не говоря, по-полз вслед за ним.
От речки уходили тайком. Лес остался там, позади. Здесь прибрежную полосу занимал лишь кустарник. Дальше открытая пересечённая местность в любую минуту могла выявить их. Блуждая по оврагам, они вдвоём уходили от преследования всё дальше и дальше…
Отмахав вёрст десять, спрятались в заросшем терновником овраге. Надо было осмотреться и решить, что же делать дальше, куда идти. А ещё их загнал в укрытие прорвавшийся с севера холодный ветер. Солнечный майский день остывал на глазах. Тучи затмили небо. Ледунец донимал пронизывающим холодом.
- Ты погляди, как завернуло! – поёжился Фёдор. – Ночью-то теплынь была.
- Черёмуха цвет набрала, - ссылаясь на верную примету, обыденно произнёс Трофим. Ища затишье под обрывчиком, присел. К нему спиной прислонился Фёдор в надежде согреться, но ожидаемого тепла не получил.
- Так долго не просидишь, застынешь, - погодя проговорил Земенков, поднимаясь. – Жрать охота-а…- Встал и Трофим. – Проторённой дорогой нам теперь путь заказан. Раньше надо было думать, дураку, - разминаясь, долбанул себя кулаком в лоб. – Говорил, в Бакурские леса надо уходить? Говорил.
Оправдание за разгром своей сотни услышал в его словах Фёдор, но молчал. Молчал потому, что знал: не сладко теперь приходится там и Александру Степановичу. Предугадывал, чем обернётся непростительная проволочка для таких, как они…
- Ко мне пойдём! – решительно сказал Фёдор, будто речь шла именно об этом.
- Напоследок понежиться захотелось с бабой? – ухмыльнулся Трофим, гася пыл. – Как раз нас там и ждут.
- Обогреемся хоть, - Фёдору привиделся дом, Матрена. – Посля решим, куда уматывать. Осмотреться надобно.
Согласился с ним Трофим, снова примостился под обрывом, с надеждой поглядывая на небо: может, прояснится. Но лишь к вечеру сквозь узкий прогал давяще-холодных туч там, куда предстояло идти, пробился одинокий багровый луч. Неуёмная дрожь толкала в дорогу. Однако твёрд был Фёдор, через силу дожидался темноты…
К Ртищеву шли, осторожничая. Прямиком рвалась душа, но, чтобы дойти наверняка, петляли, оставляя в стороне большаки и селения.
Ветерок стих, и на землю упал заморозок – трава захрустела под ногами. Вскоре тёмная прозрачность ночи фонарно высветила спящий город… Обогнув его с севера, вышли на окраину, где - чуть на отшибе - стоял дом Земенкова. К нему-то они и прокрались задами. Под углом сруба, у куста пахучей белой сирени, нащупал ключ от лавки. Слабость в ногах почувствовал Фёдор. Осел, прислонившись к глухой стене дома. «Здесь Матрёна, здесь». Ёкнуло наскучавшее сердце, освободилось от тревог. Не сразу свыкся с родными запахами подворья, не сразу отомкнул замок. Как и предполагал, пустые полки обнаружил внутри.
- Топлено! – повеселел Трофим. – Баба, видать, хозяйственная. Ты, што ль, приучил? – с опаской тронул остывающую голландку рукой.
- Хозяйку пришлю, не пужайся, пожрать принесёт, - не слушая его, наказал Фёдор. – Поди, провиант не весь выгребли. Дверь замкну. Случай чего, - толкнул заднюю, - щеколду отымешь, а за сараями балка тянется. Подойду скоро, тогда и обсудим. Грейся покамест…
Матрёна на стук подошла к двери не сразу. Фёдор уловил её лёгкую походку. Скрипнула у порога половица.
- Кто? – донёсся её насторожённый голос.
Фёдор хотел было сказать, что это он, но онемел от волнения, от того, что Матрёна откликнулась. О ней он мечтал последнее время, о ней тужил… Молчание томило.
- Я, я, Мотя, - спохватился Фёдор, прильнув небритой щекой к косяку. В то же время он услышал, как, отодвигая засов, Матрена всхлипнула. Дверь подалась вовнутрь, и Фёдор ступил на порог. В темени сеней, измученный, продрогший, он ощутил тепло женских рук и исхудавшего, но такого близкого, понятного ему тела.
- Федень-ка-а! – слёзно простонала она, прижавшись к его груди. – Живой! – неподдельная радость звучала в её голосе. – Как стукнул - напугалась, думала: за мной. Митька-культяпый всё одолевает, грозит в тюрьму упечь. Вчерась бумажку принёс, - шмыгнула носом. – Ой, да что же я, дурёха, - спохватилась она, не договорив о чём-то важном, - держу хозяина у порога.
- Слава тебе, господи! – перекрестившись, прошептала Матрёна, запирая дверь. – Позволил с муженьком свидеться…
Переодев его в чистое, сухое бельё, усадила за стол, не вздувая огня. Подала похлёбку.
- Снесла бы чего в лавку, - после долгого молчания попросил Фёдор, - Трофим дожидается. В избу не зови, так надо, - предупредил. – Да осторожней, не накличь беду…
Пока ходила Матрёна, Фёдор покончил с трапезой. Нутро его наполнилось не только благостной пищей. Отвыкший от всего, что составляло домашний уют, он впервые за много месяцев наслаждался им, привыкал, казалось, к самому себе.
Вернулась Матрёна. Обуревавшие её чувства пока проявлялись скупо. Сдержанность и насторожённость были помехой. Фёдор поднялся из-за стола, заглянул в окно, оттопырив занавеску.
- Скучала? – не вытерпев, спросил пытливо. Она подошла к нему покорно, без утайки прижалась. Фёдор откликнулся на её ласку.
- Ждала я тебя, ой, как ждала, видит бог, - она вдруг ни с того ни с сего судорожно зарыдала, целуя. – Ты лучше всех, лучше всех…
Что-то непонятное вдруг произошло с ней, и это не ускользнуло от него. Её волнение передалось Фёдору. Против воли он очутился в её внутреннем надломе, где неожиданно для себя сделал открытие. То было немое признание в измене. Её душевное откровение больно ударило по самолюбию, но он промолчал, оправдывая незащищённые чувства долгим и ненужным одиночеством. И ещё добавил турковские встречи с Марусей, которые по степени вины ставили их теперь в равное положение.
- Будет тебе, - шершавой ладонью вытер её мокрые щёки. С каждой минутой он всё сильнее и сильнее убеждался в том, что Матрена, пусть даже изменившая, нужна. Нужна, как никогда раньше. Единственная и неповторимая…
- Земенко-о-ов! А Земенков! – кто-то зычно позвал с улицы. – Выходи, не прячься, видели тебя.
- О-от, гады! – отстранив жену, Фёдор схватил карабин, передёрнул затвор. – Облапошили.
- Митька-культяпый, его голос, - насторожилась Матрёна.
- Что за бумажку он тебе всучил? – вспомнив недавний разговор, спросил Фёдор, заглядывая украдкой в окно.
- В Чека требуют явиться, как жену бандита.
Стиснул зубы Фёдор. Злостью наполнилось сердце, шире раздвинул занавеску, но стрелять не стал. Стрелять наугад – проку мало.
- Сдавайся, всё равно не уйдёшь, - распалялся Митька.
- Лучше застрелиться, - вслух подумал Фёдор.
- Не-е-ет! – вскрикнула Матрёна. – Нет, - тише повторила она, глотая слёзы, - только не это, бог не простит, Феденька-а…
- Стреляй! Стреляй! – послышались крики с улицы. – Вон он уходит! - Стрельба вразнобой вызвала догадку: «В Трофима».
Выбежал Фёдор на подмогу. За ним устремилась Матрёна. Короткими вспышками озарилась майская ночь. Пули густо легли в тело Фёдора. Не пожалели и Матрёну. Рядом легла она с мужем у куста белой сирени.
Третий день не выгоняли хуторские скотину на выпас. Третий день шлындал без дела Андрюха-подпасок. Накануне многие из Овражного видели вереницу всадников с пушками и пулемётами во главе со здоровенным лысоголовым красным командиром, направляющихся в сторону Баклуш. К вечеру оттуда донеслись звуки боя. Коня Макар сразу запер в хлев – подальше от глаз, а корову с утра следующего дня вывел за хату. По ту сторону плетня, на припёке, больно хорошо шла в рост трава. Приглядывать поручил Соне с Лизочкой и убогому Ананию. Так с чьей-то лёгкой руки назвали найдёныша.
Поначалу мальчишку очерёдно водили по дворам. Собирались отправить в Голицыно к Сорокину, но, прослышав про страшную трагедию, повременили. И как остановились на Фоминых, так и прожил он у них до весны. Дети скоро привязались к нему и ни за что не захотели отпускать. Способным, совестливым оказался Ананий.
Ефросинья так прямо сказала Акулине:
- Наказанье божье с душой светлой. Без ухода сгинет, в заботе складный подымется. Оставь у себя парня, оставь, поди, не объест. Посля помянешь добрым словом. Хорошим мужиком Ананий вырастет. Коленьке братом будет, Макару помощником. Главное, руки с головой в ладу, а языком болтать – делов-то… Глянь, как ребятня к нему льнёт.
Согласились с ней Фомины. Где трое – там и четвёртому место найдётся. Обиходила парня Акулина, не узнать прежнего замухрышку.
Правда, туго пришлось в апреле, впроголодь жили, но всё же выкарабкались на молоке с картошкой.
Макар весь день пребывал в беспокойстве: «А ну кто нагрянет…» Опять всё пойдёт кувырком, а так много намеченного надо сделать. Перво-наперво, съездить в Земотдел и вытребовать пазьмо на Глубокой. Перевезти туда сруб, сложить его заново, поднять землю, подготовиться к зиме. Только бы всё обошлось. Макар взялся за обналичники. Не терпелось загодя для нового места вывести на них узоры. Николка играл у ног его в стружках. Штопкой занялась Акулина.
- Мамка, мамка! – с размаху раскрыв дверь, в избу влетела Соня.
Макар с тревогой посмотрел на дочь: «Не дай бог, бандиты».
- Там, - вытаращила глазёнки, - тётенька на бугре лежит.
Отлегло от сердца у Макара.
- Да ну-у! – играючи, встрепенулась Акулина, на время прервав штопку одежды.
- Ей богу, - совсем по-взрослому сказала Соня. – Поглянь, сама увидишь.
- Притомилась, вот и прикорнула на солнышке, - в тон дочери ответила Акулина, любуясь ею. «Вытянулась за зиму, худобушка».
- Не-а, - отрицала Сонечка, - мы её давно приметили. С коих пор лежит, не шелохнётся.
- Взглянул бы, Макар, - притворно-льстиво попросила Акулина. – Может, кто из наших свалился.
- Делов боле нету, - пробурчал он, откладывая в сторону стамеску с молотком. Хоть и не хотелось отрываться от дела, но решил взглянуть. Похоже, и впрямь с человеком худо. К указанному месту пошёл один. Чем ближе подходил, тем больше убеждался в том, что это действительно женщина. Лёжа на боку, она не вызывала беспокойства. Вроде, как дремлет. Но мухи, безнаказанно ползающие по сухим тонким губам, убеждали в обратном. Макар тронул за плечо. Сомнений не было. Смерть нашла нищенку рядом с хутором. Остроносое землистое лицо было не знакомо. Облачённая в измызганную кофтёнку и до пят юбку, она походила на старушку. Однако, хорошо присмотревшись, отметил: «Совсем ещё молодая». В узелке, что был при ней, ничего, кроме глиняного горшка, не обнаружил. Лишь на его донышке заметил корочку чёрствого хлеба.
«На чёрный день берегла", - предположил Макар. – "Видно, не думала не гадала, горемычная, что сегодня здесь упокоится. Наверное, до нас надеялась дотянуть, да свои силы не рассчитала. Городская. Теперь голодуха городских к деревне гонит».
Горшок не бросил, чего зря добру пропадать. Принёс домой. Прихватив лопату, сказал Акулине:
- Убралась, безродная. Бумаг при ней нет никаких. На погост не повезу, пускай лежит на бугре.
Ничего не сказала Акулина, только тяжко вздохнула.
Над могилкой Макар креста не поставил: каждая палка на учёте. Детям по возвращении наказал, стращая: «Не бегайте туда, а то злой дух за ногу схватит».
Узнав нехорошую новость от ребятни, пришла соседка. Посидели с Акулиной, погоревали. Сличая нынешнюю жизнь с прошлой, не находили в ней утешения. Тяжким бременем легла она на человеческие судьбы. Пугало и ближайшее будущее. Срывались планы по засеву огромных залежных площадей. Да и как не сорваться. Часть семян разграблена антоновцами, часть проели. С инвентарём беда…
Несмотря на смутное время и неожиданное похолодание, Макар решил ехать в земотдел. «Чего тянуть? Посадка на носу. После холодов в тамошней земле картошка быстро в рост пойдёт». Для надежды на исход дела прихватил с собой сапоги – всё, что осталось ценного и памятного от покойного родителя.
И кто знает, чем бы закончился его разговор с управляющим, не сунь ему под стол обнову. Бумагу на право владения наделом в «Отрубах» Макар получил без проволочек. Вселилась надежда на хорошую, сытную жизнь. «Обоснуемся, заживём!» Необузданная радость торопила поглядеть пазьмо. Он вбил себе в голову, что непременно сейчас должен ехать туда, и пустил Жгучего по улицам Ртищева рысью.
Гнал его до Глубокой. Там подвёл к водопою. В речке, тяжело шлёпая хвостами, играла рыба. «Не врал тот мордастый", - вспомнились слова дородного мужика. – "И впрямь рыбка водится».
Слабый стон из кустов прервал размышления. Фыркнул Жгучий. Стон затих, затем повторился. «Может, живность какая вытворяет?" – но усомнился: - "Да нет». Пробираясь на стон, Макар наткнулся на человека. С простреленной грудью, он лежал навзничь и в беспамятстве бредил. Перепачканные кровью руки судорожно скребли землю.
«Э-эк, угораздило!» - с сочувствием отнёсся к этому Макар, нагнувшись, чтобы лучше рассмотреть раненого, и отшатнулся. Не зловонье гниющей раны испугало его, нет. В бородаче он узнал Трофима, проклятого им. Боясь, что его уличат в преступлении, Макар вышел из кустов. Осмотрелся. Никого. Долго стоял он перед выбором, не догадываясь, что Трофиму удалось бежать из лавки Земенкова, что смерть, в отчаянии, он определил себе здесь сам…
Не смог простить его Макар, не стал спасать. Круто рванул поводья, с ходу взяв в галоп.
Вскоре завиднелись «Отруба». То была надежда на новую жизнь.
г. Балаково, 1988-1992 гг.
Средняя полоса
© Copyright: Николай Гуркин 3, 2012
Свидетельство о публикации №212121001368
Свидетельство о публикации №212121001368
Рецензии
Очень понравилась повесть. Давно занимаюсь краеведением.В данный момент изучаю все, что связано с антоновщиной в наших местах. История Макара напоминает мне судьбу прадеда мужа. У этого героя есть реальный прототип?
Елена Липезина 09.02.2018 13:26 • Заявить о нарушении
Елена Липезина 09.02.2018 13:26 • Заявить о нарушении