Двойной портрет

Смородины захотелось нестерпимо. Красной бы купить... Взять в руки гроздочку – что тебе все на свете сорта винограда! Её алая прозрачность, сочность, кислинка...
Но где достать? В Москве нет проблем – пошла бы на любой рынок, стоит сезон смородины. При изобилии в продаже соков, варений и джемов самые вкусные изделия такого рода –  всё же те, что приготовишь дома.
Однако за городом смородину не купишь... Во всяком случае, в Подмосковье. В меню каждого обеда нашего дома отдыха четвёртым номером значится: «Фрукты». И выдают. Один зеленоватый или уже перезрелый бананчик, противный.  Залежавшийся кислый апельсинчик. Грушу, часто недозрелую. Яблочко импортное, не очень вкусное. А где ягоды?
Именно за смородиной я решила съездить на другой берег реки. В новый супермаркет даже заходить не стала, хотя там вроде бы всё есть. И овощи-фрукты тоже, почти любые, красиво и аккуратно сложенные в пакеты. Покупай, что душе угодно! Только вот... совсем не хотелось этих фруктов и овощей, упакованных, разукрашенных, задушенных. Живых бы ягод и фруктов. С куста или с дерева. Именно с этой земли – давно знаю, какие они здесь вкусные и хорошие: и земля неплохая, и хозяева всегда славились рачительностью и прекрасным качеством выращенных ими плодов.
Как помнились мне сады и огороды на том берегу! Обилием, красотой – что там только не росло! Наверняка и сейчас всё осталось по-прежнему.
Я перешла реку по большому мосту, свернула направо. Всё кругом было мне тут знакомо с детства, потому манило и звало. Можно бы позвонить в любую калитку, теперь везде есть звоночки. Или  спросить людей, шедших навстречу: кто тут может продать смородины? Дойти бы именно до пятачка, где когда-то отдыхали сами.
Ноги скоро привели меня на неширокую улочку. Наш прежний дом цел, виден сразу от поворота. Но к хозяйке идти не хотелось: она в те времена страшно пила. Да и всё засаживала картошкой, вплоть до пятачка земли под окнами главной комнаты, зала, как говорят в деревне. Однако примагничивал дом напротив, такой же, каким  и был, с теми же чистенькими тюлевыми занавесками на окнах.
Дом стоял молча. Не доносилось ни звука. Ни одно движение листочков не говорило о том, что там кто-то есть. И... есть ли вообще! Прошло двадцать лет – живы ли хозяева? И если да, то где они? Старые уже люди, так что вряд ли на работе. Хотя – кто знает! В наше время и с этим всё перевернулось с ног на голову: сегодня не удивишься, если семидесятилетний старик работает наравне с молодыми, а то и лучше, больше.
Я неторопливо прошлась по улочке, потом обратно, оглядываясь и желая рассмотреть в доме какую-то жизнь. Не было слышно и собачьего лая. Однако не сомневалась, что здесь по-прежнему растёт роскошная красная смородина.
Неожиданно я увидела молодую женщину, которая шла именно к этому дому. Стройная, как берёзка, в лёгком платьице и соломенной шляпке, с сумкой-корзинкой, из которой торчали пакеты и кульки с продуктами. Видимо, возвращалась из магазина. Я остановилась и смотрела на неё издали. Она напомнила мне одну девочку, связанную с этим домом прежних лет. Звали её Полечка, но она не любила такого варианта своего имени и всем говорила, что её зовут Полина. Можно – Полинка.
Поравнявшись с домом, женщина остановилась. Поискала в кармашке платья ключ и стала открывать металлическую калитку очень крепкого забора. Из глубин двора послышалось слабенькое собачье сопение, жалковатый лай.
Заметив, что я стою неподалёку и смотрю на неё, женщина поинтересовалась:
- Вы ко мне?
- Наверное. Вы хозяйка? Знаете, когда-то мы снимали дачу напротив, а в этом доме покупали ягоды. Смородину...
Женщина улыбнулась. Посмотрела на меня с явным интересом.
- Смородина у нас есть, - сказала со значением, - но мы её как-то... не продаём. Для себя растим и для своей родни.
- Ну... тогда извините. А, может быть, подскажете, у кого можно купить?
- А у ваших хозяев разве нет? Вы у кого теперь снимаете? 
- Ни у кого, я тут в доме отдыха. Нам почти не дают фруктов, а ягод так и вовсе нет. Хочется неимоверно!
Она открыла калитку, сочувственно сказала:
- Ну... раз вы тут жили когда-то... раз вы знали моих родителей... тогда...
- Вы Полина? – не удержалась я.
- Да, точно, - улыбнулась она. И добавила: - Раз вы и это помните, то проходите, пожалуйста, я угощу вас смородиной.
Что-то грустное и сладостное, как часто бывает в связи с давними воспоминаниями, забилось в моём сердце. Я сама ещё не понимала, что именно. Позднее, уже сидя в своём номере с тарелкой смородины, я сообразила, что, наверное, это просто зашевелились обычные ностальгические чувства по прошлому, в том числе и по далёкой себе. Но в ту минуту я испытывала острое волнение. И очень благодарна была Полине за то, что она сейчас угостит меня смородиной или продаст её.
Она занесла сумку с продуктами в дом. Взяла миску и предложила пойти в сад.
Ах, с каким волнением я шла за ней! И как замерла на краю смородиновой чащи! Ягоды, совсем такие же, как и двадцать лет назад, будто дожили нетронутыми до дня сегодняшнего и ждали, когда же я приду сюда.
- Нарвите сами, - предложила Полина. – Или боитесь уколоться?
Нет, нет, сама я ничего рвать не хотела – это же не моё хозяйство! И так тысячу раз спасибо ей за доброту! Полина переспрашивать не стала, вступила в смородиновые заросли и начала проворными движениями обрывать веточки.
Миска набралась быстро. Я очень радовалась и достала пакет, чтобы туда пересыпать ягоды. Раскрыла кошелёк, спросила, сколько я должна.
- Ну, что вы! – отказалась Полина. – Ничего не надо. Кушайте на здоровье.
Она сама пересыпала ягоды в мой пакет, и мы направились к калитке. Хотелось что-то спросить, разузнать, как поживают её родители, как вообще идёт жизнь в новых, так называемых рыночных условиях. Впрочем... удобно ли? Я ведь тогда сразу обнаружила бы, что знаю какие-то не самые весёлые обстоятельства жизни семьи... Но и уйти просто так казалось неправильным.
- Может, зайдёте в дом, выпьете чашечку чая? – предложила Полина.
Вот это подарок!
- Знаете, не откажусь, - сказала я с благодарностью. – Мне так приятно общение с вами, ягоды... Будто и сама моложе вдруг стала.
Полина понимающе кивнула, и мы поднялись по невысокой лестнице крылечка. Я никогда прежде не входила в этот дом, и сейчас всё мне было интересно.
Она усадила меня за круглый стол, притулившийся в углу, как бы отступив от всей жизни. Таких давно уже ни у кого нет, и он сейчас напоминал старого деда, зажившегося на земле. И было так приятно за ним сидеть, будто я ещё на одну ступеньку спустилась в прежнюю свою жизнь. Остальная мебель вокруг, не слишком роскошная, но вполне сегодняшняя, отличалась от стола.
Пока Полина готовила чай и выставляла на стол какие-то сладости, я с интересом разглядывала окошки. Тюлевые шторки, с крупными синими цветами, как они смотрелись с улицы, конечно, прятали внутреннюю жизнь дома от праздных любопытных на дороге. Ткань оказалась двусторонней, цветы на ней и в комнате воспринимались живыми, будто только что прибежали сюда прямо из леса или с луга, огляделись вокруг да так и остались в доме, потому что он им понравился.
Я заметила на стене двойной портрет. На нём мужчина и женщина сидели, чуть  прильнув друг к другу. Вовсе не свадебное фото, но явно сделанное в хороший период жизни этих людей. Было видно, что они супруги, живут дружно и слаженно.
Людей на портрете узнала без труда. Хозяева, родители Полины. Когда мы снимали дачу напротив, они были лишь ненамного старше, чем на портрете. Но чтобы вот так, любовно, прильнув друг к другу, как два голубка, сидеть в доме, за столом или на диванчике... Неожиданное зрелище! Во всяком случае, для меня.
- Узнали их? – спросила Полина с грустинкой в голосе.
- Конечно! Ваши родители. Я их видела почти такими. Вас тоже видела. И сейчас слышу, как мама зовёт вас: «Полиночка! Иди сюда!»
- Их давно нет, - сказала женщина, отрываясь от фотографии.
Помолчали. Наверное, надо было говорить, вспоминать прошлое и рассказывать ей что-то такое, чего она не знала. Но чем было порадовать её?
Я поднялась, сомневаясь. Просто чувствовала, что Полина явно преувеличивала моё знание своих родителей, а я, получалось, немного лгала ей. Неудобно!
- Приходите ещё, - сказала Полина. – Смородины у меня очень много.
- И тогда тоже много было, - кивнула я. – И, знаете, она не выродилась, не изменилась, всё такая же.
- Да. Потому что мама очень рано научила меня огородничать. Приходите.
- С удовольствием, - сказала я. – Но только если возьмёте с меня деньги. А то я не смогу брать ягоды.
- Ой, ну что вы! Это сущая чепуха.
- Мне неловко. Вы же делаете для меня очень важное дело.
- Ну, ладно, ладно, - кивнула она. – Только приходите. Знаете, осталось уже совсем немного людей, кто знал папу и маму.
Положив на стол  деньги, примерную рыночную стоимость ягод, я направилась к двери. Полина пошла проводить меня до калитки. Мы попрощались, как две давние и добрые знакомые. Пока я шла к автобусной остановке, всё мне казалось, что вместе со мной вышли из дома и Полинины родители: решили проводить до моста. А за ними маленьким, но невесёлым зайчиком или щеночком мельтешит и она, девочка...
Остаток  дня и следующий я поневоле вспоминала ту давнишнюю жизнь. Она возникла в памяти вся сразу, но неоднородно, клоками. Вздыбилась, как свежевскопанная каменистая земля, не желая улечься и успокоиться...

                х х х
                1. Сад-огород.
Тогда, двадцать лет назад, соседский огород хорошо виделся из окон ближайших домов. Вроде бы – подумаешь! Огороды зеленели повсюду, куда ни глянь. И цвели на них пышным цветом лук, укроп, салат, стройными рядами поднимались стрелы чеснока, нежно кудрявилась салатовая оторочка. Картошка, помидоры, огурцы, кабачки...
И всё же этот огород был уникальным. Любой его пятачок словно засадили  двойными по густоте зарослями, опустив в каждую ямку по два зерна.
Картофельные стебли поднялись вровень со смородиной. И ягод на кустах в том году уродилось видимо-невидимо. Издалека можно было подумать, что кто-то щедро плеснул на них красной краской. Конечно, такое возможно, лишь если сам человек славно потрудился на своей земле. Собственным вдохновением пропитал её, своим потом старательно и щедро полил каждый кусточек-лепесточек. Такой огород – гимн человеческому труду.
И – человеческому счастью. Потому что одному подобное чудо принадлежать не могло – зачем одному столько всего? Оно, безусловно, принадлежало семье. Здесь, по идее, на каждом пятачке процветали мир, согласие и любовь. Говорят, растения вообще очень остро чувствуют настроение человека и его биополе. А если оно  отрицательное, то не взойдут, не поднимутся они ввысь. Теперь можно прочесть или услышать, что даже великий Мичурин не был так уж велик, плоды его рук – дар Божий: столь благотворно действовало на растения его биополе.
Что же говорить о биополе людей, которые живут любовью! 
И потому прохожие, проезжие, соседи и знакомые обязательно заглядывали в  чужой сад-огород. Налюбоваться им всласть не могли. Как и нарадоваться чужой жизни. Может, кто-то и завидовал им, не без этого.

                П. Дом.
Их дом стоял не где-нибудь, а в святом месте. Церковь на высоком холме осеняла его благодатью.
Он никого не оставлял равнодушным. Теперь, куда ни приедешь, везде современные кирпичные особняки, даже трёхэтажные коттеджи. Хозяева коттеджей, уже состоявшиеся и только ещё собирающиеся ими стать, нередко готовы зубами рвать землю под своё будущее счастье. Отвратное зрелище! Уже и не ко всякой реке подойдёшь – берег стал частной собственностью. А заборы кругом понаставили такие, что средневековые крепости отступили бы перед ними. Словечко «прихватизация» легко вошло в нашу жизнь и  живёт в ней припеваючи. Как и само явление.
Двадцать лет назад дом, о котором здесь рассказываю, так не смотрелся. Он смотрелся естественно. И никто не сомневался в том, что хозяева заработали его своими праведными трудами, причём поставили на месте своего же прежнего, деревянного, старенького, не задев при этом ничьих интересов, не прихватив и пяди общей земли. Когда, бывало, идёшь сюда по дорожке от моста, первое время просто смотришь по сторонам, любуешься. Но вдруг дорога немного суживалась. И возникала розовая благодать... Нежнейший на земле запах диких роз, шиповника, заливал всю улочку. Остановишься и прильнёшь, закрыв глаза от наслаждения, к пышным ароматным кустам.  И дальше идёшь, не торопясь, купаясь в благоухании роз.
Главное – те люди насадили дикие розы не на своём участке, а за ним, чтобы каждый прохожий обязательно остановился и втянул в себя блаженный запах...
Забор здесь тоже отличался от других в округе. Очень добротный, из специальных досок собранный, без щелей, и покрасили его в тёплый зелёный цвет. Крепкий, глухой забор, ни один вор через него не пересигнул бы.
Если очень хотелось разглядеть дом за высоким забором, надо было перейти на другую сторону улочки, оттуда лучше виделось. Открывался фасад дома. Видно было, что построен он ладно и складно, кирпичик к кирпичику пригнан. Цвет очень свежий,  кирпичи новые. Наличники окошек так отделали, будто сам хозяин с любовью выточил каждый. И, конечно же, по хозяйкиным рисункам – ей наверняка были известны секреты древнего искусства. Крыша дома смотрелась идеально чистой, словно каждый день с неё стирали пыль влажной тряпкой, как с книжной полки. Во дворике – чистота. Только что подмели? И не дворовой жёсткой метлой, а домашним вени   ком? Наверное. Чтобы уж ни пылиночки не осталось.
Но особой красотой отличались сами окошки дома. Стекло – настолько чистое, будто и вовсе отсутствовало. За тюлевыми шторками угадывались очертания домашних цветов. Иногда их выставляли на крыльцо или скамейку во дворе, и тогда они являли миру свою свежесть и красоту. Как бы и не в горшочках жили, а прямо в саду, под живительными солнечными лучами.
Только редко бывало такое. Обычно хозяева плотно задвигали шторы и занавески, и миру виделась лишь идеальная прозрачность стекла. Если взор проникал дальше, чтобы взглянуть на счастливую жизнь за окном, тут же и спотыкался: вход в ту жизнь был закрыт наглухо. Но зачем прятать от людей хорошее? Наоборот – показать бы всем, похвастать, пусть бы полюбовались да призадумались, отчего их собственная жизнь не складывается. Погрелись бы немного у чужого очага  –  и свои дела улучшились бы.

                Ш. Пёс.
Дом и хозяйство тщательно охранял пёс-«баскервилль», чёрная овчарка, возможно, из породы волкодавов. Даже почувствовав движение воздуха за забором, не то что чьи-то шаги, он начинал так гавкать, что люди спешили повернуть назад или вжаться в забор на противоположной стороне улицы. От страшного собачьего брёха сердце на минуту останавливалось. В тонкой щели, образованной калиткой и стеной забора – как такие аккуратные хозяева сумели оставить здесь щёлочку? – отчётливо виделось: пёс метался внутри, словно бешеный. Такой свирепый и сильный, что ему, вероятно, ничего не стоило прыгнуть через забор и вцепиться в прохожего мёртвой хваткой. Поневоле вздрогнешь и дашь дёру. А собака гавкнет тебе вслед ещё громче...
Пса звали Черныш. Он, как малое дитя, всегда радовался своему благодетелю. Рассказывали: когда-то хозяин-тракторист подобрал его на помойке подыхающим крошечным щенком. Принёс домой, выходил, будто собственное дитя. Щенок болел, и все вокруг говорили: «Да брось ты его, Пашка, мало у тебя забот, что ли?» Но он никого не слушал. И псиные болезни отступать стали. Рос, наливался жизненными соками Черныш, названный так хозяином за непроглядную черноту окраски шерсти. И вскоре превратился в такого здоровенного псину, что теперь многие соседи хотели бы купить его у Павла. Только тот и слышать об этом не желал: разве продают детище своё? Черныш всё понимал и чувствовал своим верным собачьим сердцем – привязан был к хозяину не хуже фронтового товарища, будто клятва жизни и смерти навсегда соединила их.
Бывало, войдёт хозяин в дом, ласково потреплет Черныша. Пёс от радости прыгнет ему на шею. Что дальше происходит – люди не видят: слишком высок и плотен забор. Но трудно ли представить себе, как идёт жизнь в доме, пропитанном взаимной любовью?

                IV. Трактор и тракторист.
Каждый вечер, часов в семь, около красного дома с зелёным забором останавливался трактор «Беларусь». Старый, вроде бы пришедший в эту жизнь из далёкого прошлого. Но человек, хоть чуть-чуть разбиравшийся в сельскохозяйственных машинах, сразу понимал, что трактор в отличном состоянии. Просто хозяин его только-только вернулся с работы, соскочил со своего лихого-вороного коня. На секунду заглянул в дом. Снял робу, вымылся под краном холодной водой. Если день стоял прохладный, то любящая жена наверняка выносила ему тёплой, даже горячей водицы – пусть смоет с себя землю, пыль, грязь, а заодно и усталость трудного дня. Наверное, потом хозяин входил в свои роскошные апартаменты, а там его ждал отменный ужин или обед – такой, о котором можно было только мечтать, разъезжая верхом на своей «Беларуси» по полям. Подкреплялся хозяин, конечно, с удовольствием. Выкурит сигаретку, чтобы удовольствие стало совсем уж полным. А затем надолго, иногда на весь вечер, принимается за своего коня. Вечно чистил и драил его, будто отмывал любимого ребёнка, всласть наигравшегося на пыльной дороге. Дивились прохожие: вроде бы городок тут не похож на деревню, а трактор стоял именно как в деревне. Ну да какая разница, коли хозяин был так охоч до работы, так любил свою машину,  что с неизменным удовольствием постоянно драил её?
Те, кто уже здесь бывал или жил рядом, хорошо знали: проходить мимо дома совсем не безопасно, потому были очень бдительны. Секунда – и пёс может выскочить вон, перепрыгнуть через забор, и тогда – держись, бедолага!.. Но если хозяин был дома или за забором в хлопотах о своём тракторе, он обязательно цыкал на него: «Заткнись, Черныш!» А прохожему почти ласково сообщал: «Он не кусается». Люди не верили: такая псина запросто могла  разорвать, не оставив и куска живого...
Интересно, что и на слово-приказ хозяина пёс не всегда сразу реагировал, будто отнекивался-отмахивался, не веря в его добрые намерения. Посмотришь на хозяина внимательно, и сомнения возникали сами собой: в его взоре было что-то лютое, и улыбкой, обращённой к прохожему, глаза были лишь «оторочены», а в глубине их горел злой огонь. Бывало, поневоле съёжишься... А что, если пёс больше слушал своего чувства, чем слов хозяина, и чувство всегда говорило ему, что не так уж тот добр, как должен бы быть человек, живущий в столь приветливом доме...
Павел был невысокий, кучерявый, молодой – лет сорока пяти. Но лицо всё в морщинах. Загорелое, бронзовое лицо большого труженика. И разве удивительно? Тракторист - целый день в поле. И дома работа не кончалась – трактор, сад, огород...

                V. Добрососед.
Однажды на весь наш околоток разразился страшный скандал. Тракторист Павел стоял у своего забора разъярённый и красный, как пареная репа, и орал что было мочи:
- Убери своё дерьмо, кому говорю!
У другого, тоже своего забора через дорогу стояла его соседка, наша хозяйка Вера, и отбрёхивалась, как могла:
- Какое тебе дело до моего дерьма! На своё погляди!
Речь шла о Вериной силосной куче, она была близко к соседскому двору, лишь через узкую улочку.
- У меня образцовая чистота, а у тебя, сука, хуже, чем на скотном дворе!
- Я те ща дам за суку! – И, схватив кусок земли или сухого навоза, Вера швырнула его в соседа.
На её счастье, «бомба» не долетела до цели, «взорвалась» на своей территории...
Дальше весь околоток заполнил такой мат, что если бы в эту минуту прогремел настоящий пушечный выстрел, его бы не услышали.
Через час-другой наша хозяйка вычистила двор. Однако шум на улице не прекратился. Вскоре стал чётко слышен какой-то другой скандал, не на соседку вроде бы направленный, но тоже доносившийся со стороны дома напротив.
- Пшшла вон отседа! – кричал Павел на всю округу. – Ну кто ты мне такая, скажи? Где тут твои права? Ща как двину – отлетишь за три версты!..
Видимо, та, кому предназначались эти слова, поспешила ретироваться, потому что скандал скоро затих. И снова Павлово хозяйство лоснились красотой и милотой, а прохожие с удовольствием и завистью заглядывали в его жизнь.

                VI. У запертого насмерть забора...
И снова было какое-то летнее утро. Не очень раннее, часов двенадцать. День будний, и все, кто имел работу или дорожил своим садом-огородом, были при деле. Бездельничали либо совсем квёлые старики, либо дети на каникулах.
Павла явно не было дома. Он работал по найму: кто пригласит прокопать землю трактором. Говорили, дорого берёт, но делал всё хорошо, без заказов не сидел ни дня.
Возле его забора стояла девочка лет восьми, похожая на него лицом. Настолько, что сразу становилось понятно: его дочка. Пыталась проникнуть вовнутрь, но забор был намертво заперт. Она и так толкнёт его, и эдак, пролезет тонкой ручкой или палочкой в узкую, как лучина, щель, чтобы отодвинуть задвижку. Не тут-то было, хозяин закрыл всё наглухо. Пёс в загоне нервно бегал из угла в угол и гавкал – видимо, понимал, что хозяйку-то, дочку, пустить в дом надо, но ничего сделать не мог, не его это псиное дело... Вряд ли папаша мог не знать, что дочка где-то рядом гуляет. Догадывался, что придёт домой. Но не оставил ей возможности войти в дом. Специально запер покрепче? Да ещё непонятно, снаружи ли, - чувствовалось, что как раз изнутри. Если так, то пока девочка толкалась возле калитки, он сидел в доме, приоткрыв занавеску окошка всего лишь на сантиметр-два, и наслаждался своей дурацкой силой... Невольно страх продирал по коже. Зачем он так делал?..
Впрочем, а собственный девочкин ключ? Почему не захватила с собой? Или у неё его вовсе не было? И жила она не здесь, а где-то поблизости? Иначе не оделась бы слишком легко, в воздушный сарафанчик с бретельками – мог же пойти дождь. Так что – у них с матерью был какой-то свой дом неподалёку? Или как? Что всё это значило? Неужели, имея такой роскошный дом, Павел не хотел, чтобы милая дочка жила тут же?

                VII. Смородина от хозяйки.
Стоял роскошный июльский полдень. Мы, Верины дачники, вышли, позавтракав, во дворик, помыли посуду, занялись другими делами. И вдруг – голос из глубины соседских, то есть Павловых кустов ягод:
- Смородинки не хотите ли?
Сквозь густую зелень проглядывали синий халат и широкополая белая панама. В таких люди на курортах разгуливали. Впрочем, она и здесь хорошо смотрелась.
- Мы бы с удовольствием... – откликнулась я.
- Заходите, я вам нарву. С улицы идите. Да, да, в калиточку.
Говорившая оказалась не старой и не молодой, но уже полусогнувшейся женщиной. Радикулит замучил её? На ногах были надеты ветхие зимние сапоги со сломанными молниями. Она кривоного ковыляла в них. Голубой халат вблизи оказался замызганным. Подпоясалась нелепым ярким пояском. Женщина смотрелась неопрятно, будто долго-долго кухарничала, забыв надеть фартук. Сейчас она почти утонула в кустах красной смородины, так много её здесь росло.
 - Заходите, - ласково повторила снова.
Пса она заранее закрыла в проволочном загоне, но тот метался из угла в угол, не хуже тигра или волка в зоопарке. Хозяйка увещевала его замолчать, однако он игнорировал её просьбы, будто хотел подчеркнуть, что совсем не она здесь главная  хозяйка.
- Да заходите, не бойтесь, - подбадривала женщина. – Меня зовут Людмила Петровна, я хозяйка.
Осторожно, опасаясь дикого пса, мы с сестрой приблизились к кустам ягод.
- Ох, кабы вы знали, до чего мне плохо тут живётся! – неожиданно призналась Людмила Петровна. – А ведь всё вокруг сделано моими руками, вот этими самыми. – И она вытянула вперёд измученные трудом и ревматизмом ладони.
Мы не ожидали такой исповеди и слегка растерялись. Но как было теперь повернуться и уйти? Потому слушали. Рядом крутилась девочка, недавно стоявшая тут у наглухо закрытого забора.
- Он такой негодяй, вы бы знали, - продолжала Людмила Петровна. – Я всё сделала, я сама, а теперь он меня выгнал вон.
- Но как можно выгнать хозяйку? – усомнилась я. – Вы разведены?
- Да нет. Но мы с ним и не расписаны, хотя тринадцать лет прожили вместе. Мерзавец! Я когда-то пожалела его – он был очень жалкий, слабый, больной... Совсем погибал, и настроение у него было – хоть вешайся. И тут со мной познакомился, я дачку у соседей снимала. Работала в Москве до седьмого пота, чтобы летом можно было отдохнуть. Денег у меня хватало. И вот мы сговорились: раз уж скоро я ему как жена стала, то и решила свои деньги в этот дом вложить. Места тут хорошие, очень здоровые. Он деньги принял. Стали строиться, кирпичик к кирпичику. И огород возделывать. А у меня и самой здоровье неважное – так я ползком, ползком, в три погибели согнувшись работала... Но что делать – надо же было всё обработать, урожай вырастить. Получалось.
- Да, огород у вас отменный, - согласились мы, оглядываясь вокруг.
- И девочку прижили, Полинку. Она подрастала, хорошая такая... И что же вы думаете? Только здоровье у него стало выправляться, так он проявил себя отпетым мерзавцем. Получилось: на свою голову пожалела его. Дальше – больше. Меня всю выжал, кровь высосал. Живой точки не осталось. Я бы и не приезжала сюда вовсе, да жалко: сколько сил и средств ухлопала, всё здесь фактически моё, ну не могу я допустить, чтобы этот негодяй тут царствовал да ещё надо мной изгалялся. А он продолжал. В батрачку меня превратил. Приказы раздавал – чего и сколько я должна сделать. И чтобы приезжала, когда его нет. «Глаза мои, - говорил, - на тебя бы не глядели!» Вы бы знали, сколько женщин здесь перебывало... Все прельщаются шикарным домом, садом, огородом, красотой. Но поживут день-два – и бегут куда глаза глядят. Понимают, какой он мерзавец, с ним трёх минут рядом нельзя жить. Он такой жестокий! Злой, хуже лютого пса. Всех ненавидит. И очень жадный. Говорил – пошла ты вон, старуха, мне нужна молодая и красивая баба. А молодые и красивые не очень-то на него клевали, вот он и лютовал ещё больше.
- А дочка... Как же она?
- Дочка... Его, конечно. Наша общая. В этом доме выросла, в посёлке у неё  девочки, мальчики, дружки-приятели. Она тянется сюда, вот и приезжает. Но мы с ней снимаем чужую дачу, хотя имеем свой дом. Думаете, папаша любит её? Как бы не так! И до полусмерти избить её может, с него станется. Недавно такой страшный случай вышел! Меня не было, она одна пришла. А он бабу привёл. И вот, пока он там с ней вожжался, Полинка что-то сказала ему, дурочка. Знаете, что он сделал? Привязал ее в углу на кухне, руки назад, она и простояла там связанной не знаю сколько времени. Он к ней, конечно, получше относится, чем ко мне, но тоже любви особой не было и нет, это я вам точно говорю. Зверь он и есть зверь. А она иногда плачет, спрашивает: «Ну почему папка такой злой?» А как ей объяснить, почему? Страшный он человек... Слава Богу, что я от него не завишу. У меня в Москве есть квартира.
Догадавшись, что в адрес хозяина говорят недоброе, пёс свирепо залаял. Хозяйка шикнула на него. И, видно, вспомнила, для чего пригласила нас. В ведре до самой середины алела красная, спелая, очень крупная смородина. Хозяйка выложила её в корзинку, завесила на безмене. Добавила, чтобы вес получился ровный. Предложила  взять ещё, желе сделать на зиму. Но мы чувствовали себя слишком неловко и неуютно в чужом дворе, в чужой, как оказалось, беде, помочь которой ничем не могли. Ёжились, боясь, что собака всё-таки перескочит через загон и кинется к нам.
- Я тут заболела, совсем умирала в больнице, - продолжала хозяйка. – Думала, он приедет, навестит. Ну что вы! Он в это время как раз и загулял по-настоящему. Стал водить сюда разных баб. Мне потом люди рассказывали. Да он и сам не особенно стеснялся, хвастался. Ах, какой негодяй! И ладно бы, чёрт с ними, с бабами. Но он ведь надо мной как издевался! Столько лет жизни  на него, ирода проклятого, угробила! Вот уж точно говорят: без добра врагов не наживёшь. Я ведь ни о чём не прошу его, только бы по-человечески относился. Какое там! Моё место здесь – только на крыльце, понимаете? Да и дочка ненамного больше имеет.
- Что ж она не заступится за вас перед ним?
- Ой, не дай Бог! Она заступается иногда, так он бьёт её. И всё грозится, что алименты отберёт. С этими алиментами – просто беда. Мы с ним раньше договорились, что оформлять их по суду я не стану, он будет так платить. Сначала платил. Потом смотрю – раз не принёс денег, два не принёс. Что такое? И я решила – подам в суд. Он пообещал: «Убью, гадина, если в суд подашь!» Я не испугалась. Он видит это и говорит: «Ладно, езжай, сука, оформляй». А в суде надо его рабочий адрес указать. Так мне, с больными ногами, пришлось чёрт-те куда ехать, искать его основную работу, разузнавать всё. В общем – намучилась изрядно. Но ничего, алименты оформила – дочка же на него записана. Так он за эти деньги теперь с меня три шкуры дерёт. По его приказу копаюсь в огороде, всё ползком, ползком, на четвереньках... А что делать? Украдкой от него возьму что-нибудь себе. Смородинки сорву, салатику. Хотите, я вам салатику принесу?
Не успев услышать ответ, она заковыляла в огород. Вернулась быстро, неся в руках листья свежейшего фигурного салата.
- Расскажу вам, какое я блюдо из него делаю, - сказала она очень доброжелательно. – Помою, порежу, чуточку посолю, чуточку посахарю, сметанкой залью. Это называется французский салат. Попробуйте так сделать – вам очень понравится.
Наконец, мы перевели дыхание. Расплатившись за покупку, стали прощаться. Но не тут-то было. У Людмилы Петровны, видно, так изнылось сердце от своих бед и одиночества, так хотелось кому-то о них поведать, что она не посчиталась даже с присутствием девочки. Или слишком привыкла в дочкины уши изливать свою печаль? Так или не так, но девочка с грустью слушала её исповедь.
- Просто негодяй! – чуть не плакала Людмила Петровна. – Высосал, выжал меня всю! Точки живой уж не осталось! Но я вот что думаю: отольются ему мои слёзки, такие подлости Бог не прощает. Пашка ещё приползёт ко мне на коленях прощения просить. Пусть и не надеется! Я так думаю: болезнь ещё скрутит его в бараний рог по-новой. Посмотрим, кто тогда будет его выхаживать...
Поблагодарив хозяйку, мы двинулись к калитке. Крупная, прозрачная, размером с вишню смородина была очень красива и аппетитна.
- Приходите в воскресенье, я ещё нарву, - сказала хозяйка, отпирая тяжёлый засов.
Выйдя в переулочек, мы с сестрой, не сговариваясь, перевели дыхание.

                VIII. Чужая беда – вода?
Шли к себе с покупками, почти съёжившись. Поминутно озирались на безукоризненную чистоту и блеск красных кирпичных стен, поражаясь тому, с какой тщательностью отделан дом, как серебрятся на солнце окошки. Безмятежный дом вдруг показался нам самым лживым и несчастным на всём белом свете. Зловеще смотрелись теперь тюлевые занавески с васильками, плотно укрывшие от всех тот кошмар, который здесь происходил. И совсем по-другому увидели мы странного хозяина дома. В ушах звенели слова Людмилы Петровны: «Он никого не любит и не способен любить, даже дочку. Только себя и свой трактор. Всё!» Показалось: какая же она несчастная женщина! Может, когда-то и пожалела его, и деньгами хотела приманить больного и одинокого человека. А теперь выходит, что деньгами не очень и приманишь – всё до поры до времени... Странное чувство копошилось в наших душах: то ли недоверия, то ли неожиданной неприязни ко всем участникам драмы. Кроме девочки, конечно. Почему-то вызывала сомнение и доброта Людмилы Петровны. Сердцу было жалко её, а разум упрямо нашёптывал совсем иные варианты этой же самой драмы, в ином объёме...
И вопреки пословице о том, что чужая беда – вода, нас чужая беда сильно задела. Хотелось как-то помочь, посоветовать. Но возможно ли такое? И что было в этой истории правдой, а что – ложью?

                IX. Кто построил теремок?
Однажды я разговорилась с нашей хозяйкой Верой. Она не очень любила своего соседа, но сочувствовала ему. Охая и ахая, вроде бы нехотя, рассказала давнюю историю:
- Люська старше Павла, и прилично. Но он очень дурной. Дом он построил сам. Людей, конечно, нанимал, но три четверти работы сделал своими руками. Раньше у него была деревянная хибарка, он превратил её во времянку. А потом снёс, потому как это тоже старое дерьмо, да построил нормальную, новенькую времяночку – вишь, вон в уголку двора стоит? Пока была жива его мать, все дети, а их там было трое, жили при ней. Пашка самый разнесчастный, больной. Не смотри что младший – характер у него будь здоров! Не стало матери – и он брата с сестрой от доли наследства отстранить сумел, всё себе захватил. А тут и Люська подвернулась. Она несколько лет дачу на нашей улице снимала, отдыхать приезжала. И частенько прогуливалась мимо. То спросит, это... Каким-то образом они и сговорились. Денег её в этом хозяйстве много. Выстроили дом. Пашка ведь и родился больным – что-то у него с суставами. Но он так хотел построить дом, что от одной мысли о нём здоровше делался. А потом, обобрав Люську, стал гнать её в шею, это она точно рассказала. Но уже Полинку прижили. Дочку-то он вроде бы любит. Теперь вот жениться хочет – прямо страсть как хочет, только никто за такого злыдня и дурака идти не собирается. А Люська – что, она неплохая. Он её, конечно, обижает, но куда она смотрела? Он ведь никогда другим не был. С самого начала  всё такой же зверь, не менялся и меняться не собирается. Люську мне жалко, ей досталось. Столько переживаний на её долю выпало! Но вот ведь что: в своё время она не просто пожалела его, а как бы купить решила, деньгами-то своими. Тоже хищница. Глянь, какие у неё хитрые глазки! Узкие такие, прямо лисьи... Будто она задумала что-то, оттого так сильно и сощурилась. Сейчас её, конечно, жалко. А вот если бы всё по-другому вышло, а? Женился  бы он на ней, расписался, стала бы она полноправной хозяйкой... Тогда чего? Щас он её, чуть что, шуганёт, как ведьму, а то неизвестно, всё могло бы быть наоборот... Ребёнка жалко. Девочка у них очень уж хорошая. Она, знаешь ли, правильная такая, добрая. Обоих жалеет... Ну да они ж ей отец и мать, оба дороги. Но так не всегда бывает. Ох, не всегда!..

                X. Древний индус на боевом слоне.
Следующее утро было будним, и многие спозаранку уезжали в город.
Трактор «Беларусь», вычищенный до блеска, хоть выставляй его на продажу в магазине сельхозтехники, торжественно ждал хозяина у ворот.
Рядом с ним стояли двое: Павел и его сосед. Мирно беседовали, наслаждаясь прелестью раннеиюльского утра. Павел подошёл вплотную к трактору, поднял ногу и с трудом взобрался. И тогда сразу стало заметно, что у него серьёзное заболевание тазобедренного сустава. Так вот чем он болел, когда на его пути встретилась щедрая Людмила! Пожизненный инвалид, и тяжёлый. И, видно, она знала, о чём говорит, когда предрекала, что отольются ему её страдания... Калека, вечный страдалец... Ничто на свете не способно компенсировать его беду, залечить горькую обиду на то, что весь мир здоров и только он один навсегда наказан... Казалось бы, должен благодарить судьбу за то, что в его жизни появилась Людмила, а он думал иначе: она ведь старше и некрасивая, тоже скрючена болезнями... На что ему такая? Молодую бы да прекрасную... К тому же, Людмила наверняка вечно попрекала его своими благодеяниями, что бесило  Павла.
Прошёл час, другой. Все, кто собирался в Москву, уже давно ехали в поезде. Собрался на работу и Павел. Сидел в чистой спецовке на своём «слоне», как знатный индус. Чернявый и кудрявый человек с бронзовым лицом, во рту потухшая цигарка. И смотрел он на мир злым сычом, настороженно, будто ожидая подвоха в любых кустах. Люди расступались перед «индийским слоном». Трактор дарил Павлу  рост, крепкие длинные ноги, здоровый тазобедренный сустав. Давал ему величие, которого навсегда лишила злая судьба. Он смотрел вокруг победителем. Мир улыбался ему и довольно кивал: да, Павел, ты герой и большой человек.
Махнув трактористу, сосед пошёл по своим делам.

                XI. На балконе.
Последнее, что запомнилось мне из того лета, это сценка ближе к концу августа.
Вечер выдался тёплый, ароматный. Вода в реке градусов двадцать. Дачники и местные жители ещё на реке: не хотелось вылезать из воды даже в восемь часов. Небо, одновременно распахнутое и глубокое, обещало, что отныне всегда будет только таким. Млели в вечернем тепле яблоки на деревьях. От собственной тяжести иные почти клонились на ветвях к земле и просили: «Ну сорвите же нас поскорее!» Золотые шары, маленькие солнышки, заискивающе выглядывали из-за заборов – сорвите и нас! Зарделись созревшие в том году раньше времени рябины, налились янтарной зрелостью. Разноцветными душистыми рядами выстроились вдоль заборов флоксы. На огородах до колена поднялась картофельная ботва, рядом морковная. Сквозь чёрную землю виднелись сочные плоды. Картофель вылезал наружу, крупный, ядрёный – так и слышался в воздухе ароматный запах свежей варёной картошечки. А по углам огородов и садов янтарями свесились крупные, перезревшие поздние крыжовины.
Благодать... Только этим словом можно было назвать торжество такого августовского вечера. В нём таилось обещание прекрасной будущей жизни. Август месяц очень сильный и важный – на весь год готовит пропитание и людям, и всему живому.
Я шла по деревенской улице не спеша, вдыхая чудо зрелых плодов и пышноцветия жизни. Хотелось прикрыть глаза, чтобы полнее воспринимать торжество природы и её плодородия. В душе навсегда запечатлелся тот прекрасный миг!
Едва поравнявшись с домом тракториста, я подняла глаза. На балкончике второго этажа, всегда пустующем, стояли двое, он и она. Он – конечно, хозяин, тракторист. В одних брюках, бронзовую грудь и спину подставил лучам целебного вечернего солнца. Кудрявая, смоляная грива тоже впилась в солнечные лучи, а они пронзали её до основания, смягчив кудри и сделав их шелковистыми, а вовсе не заскорузлыми от грязи на  полевых работах и обычно напоминавшими клубок верёвки или бестолковую мешанину пружин. Он стоял, облокотившись о перила. Было видно, что сегодня он крепко поработал в саду и сделал всё, что намечал, потому вполне доволен уходящим днём, а сейчас хочет от души насладиться золотым, полным обещания вечером.
Рядом с ним стояла дочка, Полина. В красном ситцевом платьице, в тапочках. Она смотрела на отца, и, судя по тому, как приветливо улыбалась ему, нетрудно было догадаться, что между ними шёл самый дружелюбный разговор. Правда, даже с расстояния всё-таки отчётливо виделось, что девочка тушуется, побаивается отца. Но в те минуты он смотрел на неё такой довольный, что даже сам облик его говорил: «Не бойся, доча, я ж тебя люблю, ты моя главная отрада и утеха, что бы и когда бы я ни говорил. Вот сейчас, такой, каким ты видишь меня, я и есть настоящий, а всякий другой я не настоящий; и уж особенно, когда кажусь тебе грубой свиньёй».
Я поневоле замедлила шаг. И будто стала свидетельницей разговора их сердец! Наверное, такая минутка стоит многих иных часов, когда человек проявляет совсем иную свою, сущность, звериную. Сейчас Павел признавал только одну горестно-сладостную истину собственной жизни: хоть он и хорохорился, почитая себя молодым, ещё надеялся, что неведомая принцесса войдёт в дом и осчастливит его, фактическая жизнь была совсем иной; его  золотая пора давно миновала, и пришлась она на тот период, когда он тяжело болел и его выхаживала Людмила; и что какой бы старой и хищной каргой она ему ни казалась и как бы мало он её ни любил, всё-таки то была благотворная полоса; в тепле заботы женщины, пусть не самой подходящей, он успешно справлялся с тяжёлым недугом. Может быть, это и был такой вот простонародный вариант известной истины: она его за муки полюбила, а он её – за состраданье им... И вряд ли это был проигрыш в его жизни – наоборот, как раз выигрыш и реальное счастье, только надо оценить его по достоинству и принять с благодарностью. А невиданное счастье с прекрасной принцессой, о которой он мечтал, как раз абсолютно иллюзорно... В тот блаженный предзакатный миг мне даже показалось, что он ещё способен понять всё главное в своей жизни через дочку, и тогда его вина перед ней и женой стала бы намного меньше. Маленькое живое счастье, стоявшее рядом с ним на балконе, и есть истинное чудо, оно стоит всех  других чудес.
Если, как говорят, Бог любит каждое своё чадо, то он любил и этого человека. Хотел прозрить его сердце. Но важно было, чтобы человек услышал Его слова.
Вот таким запомнился мне тот миг августа двадцатилетней давности.

                х х х
Смородина, купленная у Полины теперь, оказалась на редкость вкусной. И потому дней через пять я снова приехала на тот берег реки и направилась прямиком к дому, знакомому мне издавна. Молодая женщина, теперешняя его хозяйка, не выходила у меня из души, сливаясь с другим своим же обликом, тоненькой славной девочки, которой она была, когда мы снимали дачу напротив.
Портрет её родителей на стене в главной комнате дома... Мне, знавшей, как плохо эти люди жили между собой, как ненавидели друг друга, он был в диковинку.
Полина встретила меня очень приветливо. Спросила, понравилась ли смородина, и я рассыпалась в комплиментах и благодарности. Она снова пригласила меня в комнату, усадила за тот же круглый стол, а сама пошла оборвать кусты. Я сидела и молча разглядывала портрет, совершенно не понимая, как люди, смотревшиеся здесь очень милой парой, могли столь скверно относиться друг к другу в реальности.
- Да, их общий снимок... – неожиданно услышала я.
Не заметила, как Полина вернулась в дом с полным тазиком смородины.
- А вы их такими видели? – поинтересовалась она.
- Да как сказать... Мы же не были знакомы, я никогда не входила в этот дом...
Что ещё оставалось мне, кроме уклончивого ответа? Я не могла рассказывать ей той правды, которую знала...
- Они умерли совсем не старыми, - уточнила Полина. –  Мама пятидесяти лет, а папа сорока шести. При них такого портрета сделать было бы невозможно. И отец никогда не позволил бы повесить его здесь.
- Извините! – только и могла сказать я. – Не знала...
- Ну, конечно! – кивнула Полина. – Но всё равно – мне так приятно, что могу с вами об этом говорить. Вы же помните...
- Да что я могу помнить! – повторила я. – Мы не были лично знакомы.
- Но про них все и всё тогда знали. Местные жители много болтали. Я очень мучилась. Знаете, лет с трёх я всё старалась помирить их. Сделать так, чтобы они жили дружно. Хотя бы ради меня. Да нет – ради самих себя тоже. Но ничего не вышло, они до конца жизни плохо относились друг к другу.
Она замолчала и сидела, грустно глядя на портрет.
- Понимаете... – сказала через минуту-другую. – Я этот портрет придумала. Собрала из двух разных карточек, которые нашла у папы в ящике стола и у мамы в коробке. Отнесла фотомастеру. В Москве – здесь мне этого делать не хотелось. И вот специалист смонтировал такой замечательный портрет. Будто в жизни всё так и было.
Я слушала очень внимательно, скорбно, с большим сочувствием.
- Я тут изобразила... Ой, нет, что я – отразила! Да, да, отразила свою мечту, - продолжала Полина. – О том, что они так жили всегда. Мама же назвала меня фактически по папе: Павел, Поль - одно и то же. В имени Полина живут и мамина идея, и папино имя. Я точно знаю, что было время, когда они любили друг друга. Думаю, теперь, в ином мире, их души встретились и вот так прильнули друг к другу...
- Всё может быть, - согласно кивнула я. Наверное, такое не исключено.
- Я очень надеюсь!
Попрощались. Пока я шла до поворота, откуда дом уже не просматривался, всё оглядывалась и махала Полине рукой. История её родителей, помнившаяся мне целых двадцать лет и получившая такое неожиданное завершение, не выходила из головы. И больше всего – Полинин портрет на стене. Её заветная мечта.  Её нежелание жить только горькой памятью. Пусть на земле правит бал гармония. Даже вымышленная, запечатлённая на смонтированном портрете. Но ведь и такая гармония несравненно лучше, чем разрушительная сила ненависти.