Только саночки вожу...

Может, я и не стала бы смотреть все новогодние передачи подряд, если бы не вынужденное лежание дома. За несколько дней до грандиозной даты - наступления двухтысячного года - я попала в автомобильную аварию. Два шофёра столкнувшихся машин потирали мелкие шишки и, глядя на меня, с облегчением переводили дух: «Жива!» Пройдя больничное обследование, я оказалась дома с диагнозом «сотрясение мозга», кучей лекарств и строжайшим предписанием: режим - постельный. Первые два-три дня лежала безропотно, поражённая тем, что действительно осталась жива. А затем, даже при плохом ещё самочувствии, ощутила, как тошно проводить в постели круглые сутки. Особенно - когда все домашние разошлись по своим делам.
Вот тут пульт телевизора, который вообще-то смотрю редко, стал для меня лучшим другом. По крайней мере, самым надёжным: он не уходил на работу, никогда не оставлял меня в одиночестве и словно решил всерьёз присматривать за больной, пока никого нет.
На телевидении и в любой человеческой тусовке тех дней, даже в транспорте и магазинах наперебой спорили о том, считать ли год 2000 началом третьего тысячелетия или только последним годом второго. Писали о двух системах. В  любом случае, цифра казалась поистине магической. Ещё никто не знал, каким сложным окажется этот год. Страшная смерть наших ста восемнадцати подводников в Баренцевом море... Катастрофа надёжнейшего аэробуса «Конкорд»... Множество иных авиационных катастроф... Гибель знаменитого офтальмолога Святослава Федорова и замечательного журналиста Артёма Боровика... Немыслимые лесные пожары в Калифорнии... Тайфуны, смерчи, извержение вулканов, землетрясения... Неостановимая война у нас в Чечне...
Но лишь позже, будто касаясь спасительно-объяснительной соломинки, люди чуть что вспоминали: год-то наступает високосный. Однако в его канун тема не обсуждалась.
На экране мелькали сценки из давнишних «Голубых огоньков», популярной новогодней передачи, которую смотрел каждый, а потом бесконечно обсуждали дома, на работе, в очередях. Известные артисты на время становились как бы членами твоей семьи. Люди говорили о них заинтересованно и с большим воодушевлением.  Сегодня иных из тех артистов давно нет в живых, другие так состарились, что их прежние молодые лица воспринимались почти нереальными. Иногда сентиментальная слеза невольно скатывалась из глаз, утопая в подушке. Кое-что, наоборот, смешило или раздражало.
Я лежала, «отрабатывая» свой «сотряс», сотрясение своего мозга, и слушая старые песни. Состояние было почти умиротворённым. Мысленно высчитывала, сколько дней мне ещё предстоит провести дома на диване. И вдруг услышала:

Ты глядел на меня, ты искал меня всюду.
Я, бывало, бегу, ото всех твои взгляды храня.
А теперь тебя нет, тебя нет почему-то.
Я хочу, чтоб ты был, чтобы так же глядел на меня.

А за окном то дождь, то снег,
И спать пора, и никак не уснуть.
Все тот же двор, все тот же смех,
И лишь тебя не хватает чуть-чуть.


Я впилась глазами в экран. Когда-то очень любила эту певицу! Она стала совершенно особой личностью для людей моего поколения. Поначалу казалась не вполне профессиональной, могла сбиться в процессе исполнения - я это видела и слышала сама. Но никому из зрителей не пришло бы в голову упрекнуть её. Знали, что по специальности она инженер, а пение всего лишь хобби. Однако акценты сместились, и недавняя «просто любовь» к пению превратилась в профессию. Чуть-чуть домашний облик актрисы, тёплый и ласковый, нравился всем. Слушатели млели от её исполнения песен - всегда очень искреннего, задушевного и такого человечного, что не проходило ощущение: она поет именно для тебя, спешит утешить в переживаниях, дать совет, согреть душу.
В передаче уже сменился кадр,  вышел иной артист. Моя рука сама нажала кнопку «Стоп». В комнате всё равно не стало тихо - по  углам застряли любимые когда-то песни.
Я поднялась с дивана, подошла к книжному шкафу. На самой нижней его полке, закрывающейся дверцами, как шкафчик, у нас и по сей день хранятся старые пластинки. А в углу спальни, заваленная книгами, предметами туалета, и мужского, и женского, стоит старенькая радиола «Ригонда». С каким трудом мы доставали её в шестьдесят пятом или шестом году и сколько радости подарила она нам, когда ставили вот эти самые пластинки, в те дни блестевшие новизной...
Нужная пластинка нашлась быстро, будто ждала, когда о ней вспомнят. Я поставила её на «Ригонду». Что-то долго и недовольно ворчало, шипело. Затупившаяся игла адаптера высказывала своё недовольство, а затвердевшая пыль, проникшая за годы в глубь радиолы даже сквозь закрытую крышку проигрывателя, явно не хотела позволить звуку вырваться наружу. И всё же, почистив прибор тонкой иголкой, трижды протерев фланелевой тряпочкой, которая способна поглотить любую пылинку, я снова поставила адаптер на чёрный диск.

Ты любовь и весна,
Ты моя боль и грусть,
У меня ты одна,
Ты одна, моя застенчивая Русь...

Песня вливалась в комнату. Вот коснулась она стен, потолка... Прошлась по окну и будто чуть-чуть приоткрыла его... И заскользило - робко-робко, лишь по краешку - скупое зимнее солнце. Только что вокруг были хмурь и грусть, и душа, несмотря на телевизионную отвлекуху и Новогодние шумы, съеживалась от холода и своих переживаний. Но зазвучала песня, распласталась, расстелилась тут, и стало так хорошо...
Какой у актрисы голос!  Мягкая озерная гладь... Или нежный весенний мох, что первым прорвался к жизни сквозь январскую спячку и мерзлоту... Будто ласковая рука матери, всегда и без объяснений знающая, как утешить свое дитя, если даже ему уже столько-то зрелых лет... Я слушала певицу, и тихо, неторопливо, но настойчиво нисходил на душу покой...

В нашем городе дождь,
Он идёт днем и ночью,
Слов моих ты не ждёшь,
Ты не ждёшь,
Я люблю тебя молча.

Она, никогда не знавшая меня, не ведавшая о моём существовании, однажды именно мне помогла пережить очень трудный период жизни. Может быть, даже спасла меня...

Дождь по крышам стучит,
Так что стонут все крыши,
А во мне всё кричит,
Всё кричит,
Только ты не услышишь...

Это было в середине семидесятых, холодным февральским вечером. По Москве неслась метель. Особенно вьюжно и колюче разгулялась она в глухом, безлюдном уголке города вдоль речного канала - в детстве мы называли его река Канава. Буря слепила глаза снегом, пронизывала зимнее пальто, добираясь чуть ли не до костей.
Я торопилась на концерт. Билеты купила заранее. Помню, несла их домой, как дорогую хрустальную вазу. Да что там хрусталь - банальное сравнение! Есть в жизни явления и чувства куда более хрупкие. Например, умирающие надежды.
Как плохо было тогда у меня дома! Это не расскажешь вдруг, в нескольких словах, особенно теперь, когда прошлое давно кануло в Лету.
И тем не менее...
Я его очень любила. Наверное, в жизни большинства людей бывает такая встреча, когда на этого человека делаешь главную душевную ставку. Сокровенные мечты вкладываешь. Всю боль и радость, на какую вообще способна. Таким был для меня второй муж. Однако брак длился лишь три года. Супругу слишком не нравилось, что я значительную долю времени и внимания отдаю своему семи-, потом восьмилетнему ребенку от первого брака. А как могло быть иначе? Мы ссорились из-за методов его воспитания, и муж не прощал мне обычной материнской мягкости, требовал, чтобы делала всё четко по его плану. Нельзя на ночь поцеловать - «мальчишке это вредно». Нельзя выслушивать его жалобы - «он мужик, должен сам справляться». Нечего держать его в отпуске при себе - «есть лагеря, туда и отправляй». Сколько возникало причин для скандалов и самих ссор! Сколько бумаг-требований о том, что делать можно и чего нельзя, лежало у меня на столе! Исписанные  чётким мужниным почерком, они обдавали  ледяным холодом даже издали. «Ты ещё хлебнёшь с ним горя! - ёмко обещал супруг, поймав меня на очередном «послаблении» сыну: купила шоколадку, потёрла спину при купании, оставила открытой дверь в его комнату, уложив вечером и погасив свет - мальчик всегда просил не закрывать дверь, чтобы он слышал наши голоса, видел хотя бы полоски света, тогда он не мучился страхами и спокойно засыпал...
Конечно, существовали и иные причины нашего с мужем несогласия. Конфликты, начавшись с одного, иногда даже с мелочи, захватывали, как пламя пожара, самые разные области наших взаимоотношений. И вот уже щедрая ржавчина делала невозможным договориться ни по какому пустяку, не только  о серьёзных вещах!
Теперь я даже наедине не могу назвать имени бывшего мужа, лишь  фамилию, настолько сильно отчуждение. Вспоминаю наш брак изредка,  лишь... как тяжёлую и неудачную операцию, шов от которой годами болит и иногда загнаивается.
Но в тот вечер до разрыва ещё оставалось время и надежды не уходили.
Помню, на концерт знаменитой певицы я взяла билеты именно потому, что муж её очень любил. Когда всё у нас с ним едва начиналось, он при каждой встрече приносил в дом какую-нибудь книгу или пластинку. О своих чувствах больше молчал. Мы оба были уже людьми не самой первой молодости, и юношеские охи и вздохи давно прошли, сменившись осторожностью и разумными сомнениями. В песнях, льющихся с пластинок, говорилось о том, что мы сами щедро замалчивали: что душа у нас, тридцати-с-небольшим-летних, еще совсем живая, очень хочет любви и верит в неё.
Однажды муж принёс и пластинку любимой певицы. Ту самую, что звучит в  комнате сейчас и по-прежнему приглаживает мою неспокойную душу.

     Далеко, далеко,
     Где кочуют туманы,
     Где от лёгкого ветра
     Колышется рожь,
     Ты в родимом краю,
     У степного кургана,
     Обо мне вспоминая,
     Как прежде, живёшь...
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

                Ты ушёл, ничего не ответив,
                И всю ночь провела я без сна.
                Для меня был закат на рассвете,
                А кругом разливалась весна...

Он извлёк пластинку из своих домашних музыкальных запасов. На конверте доброе, чудесное лицо. «Эту актрису я боготворю, - сказал он. - У меня с её песнями так много  связано! Она очень светлый человек». Я всё поняла. Уже знала о его неудачном браке, о страшном разочаровании и душевном кризисе. Свою бывшую жену он люто возненавидел за то, что та не ужилась с его обожаемой матерью. Мы часто слушали певицу вместе, и я понимала, что для него ее пение действительно особенное. Он как бы говорил мне: «Я пришёл к тебе из руин, помоги же мне снова обрести веру в жизнь!» Я так мечтала, что смогу... Но, видно, браки действительно совершаются на небесах. Наша совместная жизнь, поначалу тёплая, с полным взаимопониманием, уже через полгода дала крен и течь, так что у обоих и этот корабль семейного счастья тихо шёл ко дну.
В тот метельный февральский вечер, преодолевая по дороге на концерт бешеный напор ветра, я так надеялась, что всё у нас снова сплетется! Муж не мог пойти со мной - на работе объявили экстренное собрание, а скорее, как я догадывалась, он просто нашёл предлог не идти. Наверное, и мне следовало остаться дома, но я пошла, почему-то решив, что, может быть, именно сегодня пойму нечто очень важное и сумею исправить наши отношения.  Думала о любимой певице почти как о богине, способной сотворить чудо.
Концерт она давала в  заштатном  дворце культуры - не помню его названия. Народ стекался к освещённому зданию медленно, как бы нехотя. У самых дверей  пожилая, седовласая женщина с лицом, изрезанным глубокими морщинами,  взяла мой лишний билет. Я хотела отдать его ей просто так, но она настойчиво всучила деньги. Улыбнувшись друг другу, мы направились вовнутрь и весь концерт просидели рядом.
Зал отнюдь не был переполнен. Видимо, в основном пришли поклонники певицы, потому что на лицах читались оживление, теплота и ожидание. Раздвинулись массивные «створки» занавеса, заиграла музыка, и на сцену вышла - мне показалось, выплыла - тучная женщина, обтянутая синим пан-бархатом. Тяжёлая, массивная, самодовольная фигура, увешанная побрякушками. Неужели это наша любимица? Я сидела, откинувшись на спинку кресла, почти в шоковом состоянии. А зрители бурно аплодировали. Моя соседка сильно подалась вперёд. Наши места располагались в четвёртом или пятом ряду партера, и мне даже показалось, что актриса заметила ее. Я обратила внимание на букет, завёрнутый в бумагу и настырно торчавший из сумки соседки. Недобро подумала: «Ну да, своя!»
И вот начался сам концерт. Певица исполняла лирические песни из своего старого репертуара.

     Ты уехала в знойные степи,
      Я ушёл на разведку в тайгу.
      Над тобою лишь солнце палящее светит,
      Надо мною лишь кедры в снегу.
                ...Держись, геолог,
                Крепись, геолог,
                Ты - ветра и солнца брат!
  - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

А у нас во дворе есть девчонка одна,
Среди шумных подруг неприметна она,
Никому из ребят неприметна она...
                Я гляжу ей вслед,
                Ничего в ней нет.
                А я всё гляжу,
                Глаз не отвожу...

Я внимательно слушала, но пела артистка, если можно так выразиться, лирически-самодовольно. Сытое, даже пресыщенное, полное лицо... Думалось о её судьбе, о домашней жизни: коль скоро она  так лоснится, значит - живёт благополучно, с любящим мужем, в добре и богатстве, не зная тревог. А главное - слишком уверена в себе, напрочь, бронёй закрыта от людских проблем и горя. Зачем она выбрала для концерта прежние песни? Сейчас это напоминало вульгарное кокетство женщины крепко в годах, «забывшей» о своем возрасте. Куда девалась нежная, тонкая, страдающая актриса, без лишних слов способная понять чью-то боль и беду, услышать  сигнал бедствия, примчаться на помощь? С каждой следующей старой песней лишь сильнее закипало моё недовольство. Я радовалась, что муж не пошёл на концерт, потому что и ему сегодняшнее пение актрисы показалось бы почти насмешкой над чем-то самым сокровенным.  Несколько раз порывалась  уйти, но сдерживала надежда: вот сейчас свершится чудо, и она станет прежней...
Наконец, объявили антракт. Большая часть зрителей не спешила выйти в фойе, а устремилась к сцене, к актрисе. Ей дарили цветы, целовали ручки. Господи, за что, почему? За былую славу? Ну не за сегодняшнее же исполнение! Может, оно тоже было ничего, но разве сравнишь с прежним?! Мне хотелось поскорее «вытолкнуться» из рядов кресел и пройти в фойе. Может, вообще отправиться домой - чего тратить время, коли «выход в свет»  оказался столь неудачным?
А соседка справа, «через которую» нужно было пройти, чтобы достичь двери, аплодировала актрисе, со слезами глядя  на сцену. Вот это да-а! Раз или два её букет в белой бумаге чуть было не упал на пол, но она удержала его.
- Извините, можно пройти?
- Да, да, пожалуйста. - Она посторонилась, насколько  возможно, и я вышла.
В фойе,  походившем на большой сарай, уже прогуливались зрители. Обменивались впечатлениями. Я глянула в сторону выхода. Так что - всё-таки уйти?
- Подождите, пожалуйста, - сказали мне в спину.
Оглянулась. Меня догоняла зрительница, которой я продала билет мужа.
- Неужели уходите?
Ну ей-то какое дело!..
- Ещё не решила, но вполне может быть...
- Нет, нет, не спешите, - она чуть ли не взяла меня под руку. - Я хочу вам сказать пару слов.
Удивлению моему не было границ. Может быть, она знает меня?
- Вам, наверное, не очень понравилось первое отделение?
- Так себе. Честно сказать, оно разочаровало меня.
- Но... Видите ли...
- Неужели скажете, что вам понравилось?
- Да. Очень! - И она почему-то опустила глаза.
Видимо, действительно знакомая актрисы, подумала я. О том говорил и терпеливый букет в бумаге,  дожидавшийся финала концерта. Клакёрша!
Кажется, мысленно я даже добавила «жалкая»...
- Понимаете... Конечно, это уже не прежний голос, но абсолютно узнаваемый. И репертуар...
- Ну, да, песни нашей молодости, - слегка смягчилась я. - Но слушать их в таком исполнении не хочется. Оно забивает её же прежнее пение.
- И всё же...
- Она стала такая сытая, самоуверенная! Такая самодовольная! Лучше бы изменила репертуар.
- Остановитесь! - резко сказала соседка.
- Но мы и так стоим, я же не ухожу.
- Я в другом смысле. Если бы передо мной был иной человек, чем вы, я бы сказала: «Не богохульствуйте! Опомнитесь!» Вы хоть что-нибудь знаете о жизни этой певицы?
- Ну... может быть. - Я лихорадочно порылась в памяти. - Слышала кое-что. Она богата. У неё есть муж, сын, былая известность, деньги. Может быть, именно из-за них она так долго не выступала. Я лет пять не видела её имени в афишах.
- Вот, вот, - кивнула моя собеседница. - Хотя бы это правда. Она участвует в концертах, но очень редко. За всё надо бороться. Приглашать почти перестали.
- Очевидно, справедливо, - сказала я вполне уверенно. - Она же не профессионал. Видимо, потому и быстро иссякла.
- Нет, всё-таки остановитесь!
Я внимательно посмотрела на странную зрительницу. Чего она ко мне привязалась? Ей нравится, мне - не очень. Ну и пусть! Каждый имеет право на своё мнение!
- Она тяжело больна, - сказала женщина почти шёпотом. - Очень тяжело.
- Вот оно что! И чем же?
- Вы знаете такое слово - лимфогранулематоз?
- Что?!
Слово я знала. От этой страшной болезни скончались двое из моих знакомых. Фактически  рак лимфы...
Женщина-зрительница замолчала, всё так же глядя в пол, явно переживая своё сообщение.
- Сейчас ей сорок два или сорок три года, а диагноз поставили, едва исполнилось тридцать. Она очень, очень тяжело больна и многие дни проводит в больнице.
До меня вдруг рывками стал доходить весь ужас того, что рассказывала едва знакомая женщина. Вот почему имя певицы фактически исчезло с афиш!
- Она одинокий человек, - продолжала моя собеседница. -  Правда, друзья есть, и сегодня многие из них пришли в зал. Есть дальние родственники, но не все доброжелательные и даже просто добрые - иные лишь алчные. Им очень нужно знаменитое имя своей кузины, они на нём кое-чего в жизни добиваются. А она... Вы бы знали, как жестока к ней судьба! Этот концерт... Ей так важно было выступить! Увидеть полный зал зрителей! Услышать аплодисменты! Ощутить, что она ещё нужна... Её помнят... Что она... поверите ли?.. способна кому-то в чём-то помочь... Но чтобы сегодня выступить, ей понадобилось неимоверное мужество! Вы даже не представляете себе, какое... Да и не надо представлять.
Теперь я стояла, как человек в каталептическом приступе. Информация оказалась настолько неожиданной и так мало соответствующей тому, что думала я полчаса, час назад, что чувство острого стыда буквально раздирало меня. А собеседница продолжала:
- Бесконечные облучения... Химиотерапия... Преднизолон! Сколько она принимает этого страшного лекарства! Но без него - конец. Полной-то она стала именно из-за преднизолона. Он разрушает гормональную систему организма, приводит в слоновой тучности. Вы бы знали, какое бессилие испытывает эта женщина! Временами земля буквально расползается у неё под ногами. Это не жизнь, а медленное, мучительное умирание. А душа... Наверное, она едва не умерла в тот момент, когда ей объявили диагноз. Обратите внимание - тёмный шарфик на шее. Думаете, добавление к платью? Конечно, но прежде всего он помогает спрятать от людей несчастную шею с опухолями.
Прозвенел звонок. Те немногие зрители, которые успели выйти в фойе-сарай, потянулись обратно в зал. У меня почти подкашивались ноги, настолько поразила информация. А женщина говорила, говорила мне в спину...
- Она человек фантастической силы духа! Каждый концерт, если его удалось пробить, это прежде всего её личное мужество, которого хватит на пятерых. Вся её жизнь, каждый день и час - это борьба.
Свет в зале слегка приглушили, «створки» занавеса раздвинулись. Раздались аплодисменты, и на сцену снова вышла певица. Теперь она была одета в другое платье, тоже до полу, тоже из пан-бархата и с шарфиком, но цвет - коричневый, более тёплый, чем празднично-холодный синий. Она подошла к роялю и просто стояла, улыбаясь, приветливо глядя в зал. Аплодировали по-разному: сильно, слабее, вытянув руки вперёд, словно желая обратить внимание актрисы на себя. Кое-кто встал со своих мест - аплодисменты этих людей сейчас показались мне особыми сигналами, которые они посылали актрисе. И она, видимо, приняла их. Благодарно улыбалась. Скромная и милая, какой была в прежние годы.
Теперь и я хлопала, истово, рьяно. Мне очень хотелось загладить острое чувство невольной вины, скорее  исправить собственную тупость и бестактность.
Конечно, всей последовательности песен второго отделения я не помню, зато сами они звучат в моей душе до сих пор...

                Ночь была с ливнями,
                И трава в росе,
                Про меня «счастливая»
                Говорили все...
        - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -


                А снег идёт, а снег идёт,
                И все вокруг чего-то ждёт.
                Под этот снег, под тихий снег
                Хочу сказать при всех:
                «Мой самый главный человек...»
                - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -


...Расскажи, о чём тоскует саксофон,
Голосом своим терзает душу он,
Приди скорей, приди,
Прижмись к моей груди,
Любовь и счастье ждут нас впереди.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -


                Спите, люди, в добрый час,
                Спите, взрослые и дети.
                Будто бы врагов у вас
                Вовсе нет на свете...
                Спи, всё горе на земле...
                - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -


А за окном то дождь, то снег,
И спать пора, и никак не уснуть.
Всё тот же двор, всё тот же смех
И лишь тебя не хватает чуть-чуть...
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -


                Ходите чаще в гости к старикам,
                Их писем не кладите в долгий ящик.
                Ах, эти письма! Каждая строка
                В них просит между строк: «Пишите чаще!»


Она пела немного ярче, чем в первом отделении. Или это я смотрела на певицу новыми глазами и слушала её сердцем. Я видела теперь не манерность и жеманство, а глубоко спрятанную горечь, боль, почти отчаяние, которое она каким-то чудом превозмогала и так хотела скрыть от зрителей. Мало сказать, что  я восхищалась актрисой, - онемела от изумления. Невольно пыталась представить себе, как она живёт в ежедневной, ежечасной своей беде. Как её временами кидает не только в температурный жар, но и в душевный. Как она выбирается из пропасти отчаяния. Как скребётся, карабкается по жизни. Ложится на очередное убиение-облучение, безмерной ценой покупая у Судьбы еще несколько недель... ещё несколько месяцев жизни. С каким трудом разрабатывает голос, который садится всё больше. С какими сложностями едет на концерт, который, наверное, пробили друзья, - вряд ли мир чиновников, пусть даже чиновников от искусства, очень уж обеспокоился её обстоятельствами и  сильно стремился помочь...
Я вдруг увидела и себя  как бы со стороны. Горестный ком нервов и переживаний, не способный полноценно воспринимать жизнь, потому что  она замкнулась в тюремных стенах собственной боли. Как я нуждалась в те дни в чьей-то поддержке! Как мало было на земле людей, не то чтобы способных дать мне эту поддержку, а кого я была в состоянии слушать! Родные и друзья, будто сговорившись, били в одну точку: «Разводись! Всё равно никакой жизни у вас нет, а вот сына ты можешь сломать - нереальными надеждами на то, что можно построить сносное существование, когда нет ничего общего с мужем. Да от одних твоих страданий парень сходит с ума!» Я не хотела этого слушать, и прежде всего потому, что сама в глубине души считала так же... Маленькая фигурка где-то в пятом ряду зала, настолько  сломленная жизнью, что ничего она не может, ни на что не способна, кроме как лечь на землю, зарыться в ледяной сугроб и оплакивать свою несчастную женскую судьбу, уже дважды поверженную неудачными браками...

                ...За окошком свету мало,
                Белый снег валит, валит.
                А мне мама, а мне мама
                Целоваться не велит.

Я невольно улыбнулась. Когда-то мне очень нравилась эта песня. Неожиданно расслабилась, словно далёкие, навсегда ушедшие дни дружелюбно вернулись.

                Говорит: «Не плачь - забудешь!»
                Хочет мама пригрозить.
                Говорит: «Кататься любишь -
                Люби саночки возить».

Актриса пела игриво, будто песня эта - про какие-то лёгкие шалости. Наверное, и я так раньше считала. Но сейчас прислушалась и расслышала в глубине такие символические нотки! Там же не игривость, а - боль! Там... подведение итогов жизни!

                Говорит серьёзно мама,
                А в снегу лежат дворы.
                Дней немало, лет немало
                Миновало с той поры.

                И ничуть я не раскаюсь,
                Как вокруг я погляжу,
                Хоть давно я не катаюсь,
                Только саночки вожу.

Она же пела о себе! О трагизме собственной жизни, в которой уже к тому времени, к её всего лишь сорока с небольшим годам ничего не осталось, как «возить саночки», мучительно и страшно, барахтаясь в отчаянии и бессилии, в депрессии и ужасе. Дамоклов меч не просто занесён - он уже касается своим мертвящим лезвием её шеи, её судьбы... «Саночки вожу!» «Не катаюсь!» Вся жизнь в том и состоит, чтобы хоть как-нибудь протащить эти «саночки», оттянуть близкий конец, прожить оставшееся с достоинством. Игривость... Да это был её вызов болезни, несчастьям, горю: «Я не сдаюсь! Буду  каждый день бороться! Я хочу жить!»
Зал, потрясённый горестно-залихватскими нотками,  буквально взорвался аплодисментами.  «Держись! - говорили своими хлопками люди. - Держись, дорогая, а мы поможем тебе своим восхищением. Ты нужна не только самой себе, но каждому из нас. Тебя по-прежнему знают, помнят, любят! В тебе нуждаются люди ничуть не меньше, чем раньше, а, может быть, и больше». И она благодарно улыбалась, кланялась. Может быть, через несколько минут, за кулисами, она рухнула в бессилии, но в ту минуту была прекрасна, великолепна. Она светилась, как богиня, действительно способная подарить людям надежду.
Я не могла отвести глаз от массивной фигуры в коричневом пан-бархате. Саночки... Давно уж не катаюсь, только саночки вожу... Она пела не только про себя, но и про меня. Протягивала мне руку помощи и говорила: «Если уж я больше десяти лет борюсь за своё существование, то ты просто обязана воспрянуть духом и решить свои проблемы. Обязана. Ради себя самой. Ради сына».
Я пришла в тот вечер на концерт занять бодрости духа и веры в жизнь у замечательной певицы. Сидя в зале, неистово аплодируя, вдруг почувствовала, как мои плечи словно распрямились, а в сердце шевельнулась надежда. На то, что вылезу из ямы отчаяния. Что действительно разберусь в своей ситуации.
Вскоре я вышла со всеми на улицу. Зрители обсуждали концерт с большим чувством, но негромко, словно боялись слишком сильным звуком спугнуть ту надежду на хотя бы некоторое улучшение здоровья певицы, которую породил концерт. Пока мы сидели в зале, буйный ветер утих. В тускловатом свете городских фонарей февральский снег напоминал большое ватное одеяло, укрывшее горожан на ночь от  мирских тревог.
Я долго шла до метро. Торопиться не хотелось. Мысли и чувства сами выстраивались ровным рядком. Я почти спокойно думала о том, что если даже в недалёком будущем мой брак рассыплется, я всё равно должна выбраться из этой катастрофы не несчастной и сгорбленной, а обновлённой, с полным пониманием того, что уйти от разлюбившего мужа, не быть приживалкой в браке, расправить плечи, остаться верной лишь той любви, которая была истинной, - это ведь и есть счастье.

И вот - позади десятки лет...
С фотографии на конверте от старой пластинки на меня смотрит замечательная актриса. Бесконечно доброе лицо. Звучит песня:

                Ты лети от Волги до Дуная,
                Песня журавлиная моя...

     Может быть, тот великий трагизм судьбы, который был суждён замечательной, всеми любимой, популярной певице шестидесятых годов, делал её песни и исполнение особенно глубокими.

                Опустела без тебя земля...
                Как мне несколько часов прожить?
                Так же падает в садах листва,
                И куда-то всё спешат такси...
                Только пусто на земле
                Одной без тебя,
                А ты... ты летишь,
                И тебе
                Дарят звёзды
                Свою нежность...

Каждый уголок моей комнаты, моего мира заполнился таким добрым, доверительным, вбирающим всю душу  голосом...
Я слышу, как тихонько проворачивается в дверях ключ. Кто-то из моих вернулся домой. С тех пор, как я залегла дома с «сотрясённой» головой, они ходят на цыпочках, боясь причинить мне беспокойство.
Это вернулся муж. Не отрываясь от подушки, вижу, как он снимает пальто и ботинки, а потом, на секунду застыв в дверях комнаты, почти на цыпочках проходит ко мне, садится на краешек дивана. Острый взгляд на моё лицо - как я тут? Наверное, ничего, потому что он сразу успокаивается. Тихо гладит мою руку и слушает пронзительную песню «Нежность»...
А в двери проворачивается другой ключ, тоже тихо-тихо, осторожно, чтобы не нарушить мой покой. Вижу румяные с январского мороза лица сына и невестки. После того, как со мной приключилась беда, они перебрались к нам и сказали, что уедут восвояси, лишь когда всё у меня наладится.
Они тоже снимают пальто, разуваются. И, даже не надев тапочек, чтобы не помешать песне, останавливаются в дверях.

                Так же пусто было на земле,
                И когда летал Экзюпери,
                Так же падала в садах листва,
                И придумать не могла земля,
                Как прожить ей без него,
                Пока он летал,
                Летал,
                И все звёзды ему
                Отдавали
                Свою нежность...

                Опустела без тебя земля...
                Если можешь, прилетай скорей...

Пластинка заканчивается, и старенький адаптер недовольно ворчит на диске проигрывателя. Кажется, и ему хотелось бы слушать эти песни ещё и ещё.
- Как она поет! - тихо говорит сын. - Я и в детстве очень любил её слушать.
- Знаете, многие прежние песни настолько задушевные, что современные, даже очень хорошие, не идут  ни в какое сравнение с ними! - подхватывает  невестка.
Я рада, что молодым людям иного поколения эта актриса так же тревожит душу, как и мне.

С конверта от пластинки приветливо смотрит очень тёплое, женственное, лучистое лицо. Под фотографией надпись: «Майя Кристалинская». Наверное, где-то в чиновничье-бюрократических конторах прошлого потерялась вторая буква Л её фамилии. Я не просто очень люблю эту редкую, изумительную певицу. Я бесконечно благодарна ей за то, что когда-то примером собственного мужества, своими песнями она спасла меня от глубокого отчаяния и вернула в мою душу  нежность и веру в то, что жизнь прекрасна и неповторима. И что жить надо просто затем, чтобы жить. С надеждой на лучшее. Об этом она пела не только в той песне, где есть эти конкретные слова, но и в каждой иной.