Аннушкин дом

Когда бы я ни приехала в подмосковный Звенигород, обязательно совершаю несколько ритуальных прогулок. Эти места для меня священны: в прежние времена наша семья часто снимала здесь дачи, потому городок связан со всей моей жизнью. И дом, о котором хочу рассказать, отчасти тоже.
Сойдя с автобуса на главной городской остановке, я перехожу на противоположную сторону улицы. Метров пятьдесят вперёд, поворот налево – и я иду уже по маленькой, очень провинциальной улочке. Она ещё существует – значит, здесь по-прежнему живо наше дыхание далёких лет.
Я подхожу к одному из заборов. Сегодня он мощный и глухой, за ним ничего не увидишь, даже если очень захочешь заглянуть в жизнь теперешних хозяев. Раньше он был совсем другим: из старого штакетника, кривоватый, за ним всё просматривалось.
Но липа у забора ещё жива. Ее сохранили даже новые, скорее всего по-современному крутые хозяева, о них говорят роскошная крыша и окна верхнего этажа, видные с улицы. Я поглаживаю мощный, изогнувшийся старый ствол, и липа откликается на моё прикосновение.
Она, видно, хорошо помнит, как мы отдыхали здесь летом 1969 года, в доме, который давно снесли.
Впрочем, тот наш отдых здесь начался отнюдь не с первых дней сезона.

В ту пору наша семья давно уже не снимала дачи в Подмосковье, пристрастившись, как и очень многие тогда, к поездкам на Чёрное море. Ну если не на  Чёрное, то на Азовское, тоже совсем неплохо. Отдых «дикарями», то есть не по путёвкам в домах отдыха и санаториях, а совершенно самостоятельно, как получится, стал в те годы весьма популярным. Люди приезжали на место, снимали комнату (а бывало, и лишь раскладушки в саду), платили рубль за место, питались в столовых, выстаивая длинные очереди, или как получится. Купались, загорали, гуляли. «На юга», как тогда выражались, летом люди приезжали из всех уголков страны. Трудностей такой «дикий» отдых вызывал немало, однако его популярность не снижалась. 
Мы и на юге всегда отдыхали семьёй, как на снимаемых в Подмосковье дачах. В том году решили поехать в Бердянск, где уже бывали, в 1966 году. Городок на Азове  запомнился отличным купанием, хотя море казалось «лужей» (так все величали Азовское море), сухой жарой, обилием фруктов и овощей; самыми вкусными мы считали многочисленные сорта черешни. В Бердянске она была такой крупной, что прежде ничего подобного мы не видели и представить себе не могли. Тем летом мы ели много черешни, набираясь витаминов на зиму.
В 1969 году, приняв решение, быстро собрались. Выехали впятером: мама, я, две сестры и мой шестилетний сынишка Саша. Папа собирался присоединиться к нам, хотя и позже. Ожидания у всех были самыми радужными.
Однако трудности начались уже ночью в поезде: заболел Саша. Видимо, сквозняк в перегревшемся душном вагоне сразу обдал его, вот и результат. Мы поили его лекарствами, мерили температуру, но она неуклонно повышалась. На подъезде к Бердянску дошла почти до тридцати девяти. Наверное, в городе мне надо было скорее бежать с ним в больницу, а остальным искать помещение. Но мы всегда панически боялись даже самого слова «больница», не говоря уже о госпитализации, да ещё в чужом городе, поэтому отправились искать дом. Я несла сына на закорках, и он сидел, беспомощно прильнув головкой к моей шее.
Нам сказочно повезло: нашли комнату в рыбацкой слободке, с отдельным спальным местом для каждого, даже с плиткой. Хозяйка разрешила готовить самую простую еду. Пожаловалась: постели у неё есть, а вот белья на них не хватает. Но наша очень запасливая мама предусмотрела такой вариант, и простыни, на всех, лежали в чемоданах.
Пока мама и сёстры крутились с благоустройством жилья, я помчалась вызывать врача. И уже скоро она явилась, посмотрела Сашеньку, сказала, что у него тонзиллит, при больших гландах дело обычное. Я и сама это знала: он болел часто, и всегда одинаково. Сбегала с рецептом в аптеку, купила новый антибиотик. Он начал помогать с первой же таблетки. 
Пришлось сразу огорчить малыша: купаться не будешь, пока полностью не поправишься. Он не очень возражал, слишком намучился. Взрослые взялись за налаживание курортной жизни. Сёстры сходили на базар, принесли овощей, фруктов, хлеба и колбасы. Мы уговаривали друг друга быть осторожнее с фруктами, не переедать их, однако с жадностью принялись за черешню и огромные, почти сладкие помидоры. А мама отправилась на море. Она была настолько измучена, что ей хотелось скорее войти в воду, смыть с себя дорожную грязь, годовую усталость и...
Остальное «смыть» было невозможно, но хотелось обрести хоть капельку покоя. Дело в том, что между двумя приездами в Бердянск в нашей жизни пролёг страшный водораздел: осенью 1967 года погиб в дорожной аварии Лёнечка, наш дорогой брат, всего двадцати четырех лет от роду, и это было таким горем, что я до сих пор не понимаю, как мама сумела с ним справиться. Видимо, страх за папу и Изю, Лёниного близнеца, за всю свою огромную семью мобилизовал самые глубинные резервы и ресурсы её личности, потому она и сумела пережить дикую беду.
Уже прошёл суд после той аварии. Сначала служители Фемиды хотели обвинить в гибели Лёнечки именно его брата-близнеца, потому что он вёл мотоцикл, на котором они ехали, и был в шлеме, тогда абсолютной новинке, а Лёня сидел сзади и не надел неожиданно сломавшийся шлем. Истинного же виновника трагедии (он сделал неожиданный поворот на своей машине, никаким знаком не предупредив об этом, и перпендикулярно подсёк наших ребят) суд фактически оправдал, назначив лишь штраф в виде выплаты за разбитый мотоцикл. Представители общественной защиты и даже суда вели себя на процессе отвратительно, с презрением глядя на нашу семью. Слышалось негромкое шипение: «Гады! Задумали уничтожить хорошего человека, ответственного работника, лауреата Государственной премии!» Кто-то, сидевший рядом с нашей русской мамой, прошипел как бы в воздух: «Жиды поганые!» Все документы, свидетельские показания, результаты работы экспертизы доказывали: именно лауреат, пусть по халатности, стал виновником и вершителем страшной аварии, а теперь, на процессе, всё переворачивалось с ног на голову. Мы не жаждали ничьей крови, но ситуация создавалась кошмарная да ещё клеветническая. Однако в результате недельного расследования обвинение с нашего брата сняли, а лауреат получил год условно. В приговоре так и было написано: «Учитывая его заслуги перед родиной»...
Папа, собираясь в Бердянск, долгое время сидел в архиве суда, занимался документами, проводил собственное расследование; к тому времени, когда мы начали там отдыхать, уже почти всё закончил и собирался выехать к нам, как только достанет билет. Зачем он продолжал своё расследование, сказать трудно. Видимо, душа никак не могла успокоиться.
Однако наш отдых неожиданно резко повернул вспять. Мы ещё не успели прогуляться по Бердянску... Испытать блаженное чувство, когда в первые дни отпуска из тебя начинает выходить тяжёлая годовая усталость... Не успели надышаться сухим воздухом вечерней степи, перемешанным с целебным ветерком Азовского моря... Мы ещё не успели и одного раза окунуться в море... По-настоящему понять, что уже находимся на отдыхе... Не успели  порадоваться первому снижению температуры у маленького Сашки... Многого даже не коснулись, как внезапно заболела мама. В первый же вечер нашего пребывания в Бердянске. Что-то случилось у неё с кишечником. Отравилась? Или, не удержавшись, переела роскошной черешни? Разразилась жуткая диарея. Температура скакнула к сорока. И, что показалось ещё страшнее, мама теряла сознание и начинала бредить.
Мы очень боялись, что хозяйка выставит нас вон. Забыв о курорте, о море, обо всём на свете, мы принялись лечить маму. Обязанности разделили: сёстры возились с Сашкой, а я занялась мамой. Еле успевала стирать простыни и вывешивать во дворике на верёвках.
Маме становилось всё хуже. Температура не снижалась. И потому через день мы вызвали врача. Диагноз и решение были молниеносными и грозными: тяжёлая дизентерия, нужна немедленная госпитализация.
В больнице нам сразу объяснили: мама заболела потому, что, дорвавшись до купания, полоскала рот морской водой, пытаясь полечить свой пародонтоз; вода в море очень грязная, антисанитария ужасная; и всё это натворили бесчисленные курортники. Хорошо, что в то время ещё не пришла на нашу землю  как бы новая холера, появившаяся через пару лет. Если бы кто-то тогда произнёс это слово, его сочли бы сумасшедшим, потому что советская власть, насколько мы знали, навсегда разделалась с такими страшными болезнями. Но и того, что случилось с мамой, было более чем достаточно. Правда, врачи успокоили: курс лечения продлится неделю, потом сделают повторный анализ и, возможно, отпустят, примерно на десятый день.
Какими же угнетёнными мы возвращались домой! Теперь о курорте и отдыхе мы почти забыли, день и ночь драили и чистили всё подряд, надеясь таким образом истребить инфекцию. Жара стояла невыносимая. В больницу (на другом конце города) ездили по очереди дважды в день. Как-то даже увидели маму в окно: она уже пришла в себя, лечение шло быстро. Улыбалась, пытаясь вселить в нас надежду. В записке рассказала, как её лечат.
 Ситуация вышла до дикости нелепой. Пропали большие деньги, которые мы весь год копили на отдых. Столько трудностей! И... как же плавать в таком грязном море, когда мама поправится? Как в такой воде купать ребенка? Врачи в больнице объяснили: практически купаться здесь можно, лишь отплыв метров сто от берега. Такое было не для нас! Появилось чувство неимоверного страха и брезгливости.
Дни шли. Что-то улучшалось. Сашку уже выпускали во дворик, и он с удовольствием играл в тени. Позвонили домой, рассказали обо всём случившемся папе. Он очень огорчился, но заверил: вот-вот выезжает, билет, хоть и с огромным трудом, достал и скоро будет с нами. На душе стало легче: папины приезды всегда означали, что всё непременно наладится. Если кто-то заболевал или случались неприятности, у отца  удесятерялись силы и он действительно нередко совершал чудеса. Мы заранее предвкушали, как обрадуется мама, увидев его во дворике больницы.
И вот мама уже шестой день в больнице. Чувствует себя сносно. Папа выезжает из Москвы завтра. Решили: переберёмся в какое-нибудь село на берегу, где курортников почти нет и вода в море очень чистая.
Только вот... Не случайно говорят: человек предполагает, а Господь располагает.
Разгуливалось воскресенье. Однако мы с утра заметили: местные жители на берегу взволнованы. Странно... Праздник: День рыбака. Почему некоторые с тревогой смотрят на море, откуда до берега доносится блаженный ветерок? Чем они обеспокоены? Нам показалось, привередничают: на праздник хотели бы устойчивой погоды.
Мы съездили второй раз к маме. И даже вышли вместе с ней погулять в больничном палисаднике. Возвращаясь, шли пешком по городу, потом по пустырю, заросшему дикой полынью и цветами. Вдыхали вечернюю свежесть, целебный воздух, одновременно степной и морской.
Вернулись поздновато. С удовольствием поужинали. Ложиться спать не хотелось. Такая редкость – прохлада на берегу Азовского моря! Погулять бы ещё! Был бы в нашей компании хоть один взрослый мужчина, пошли бы.
Но почему всё-таки волнуются местные жители? Кто ни зайдёт к нашей хозяйке, с тревогой смотрит на море... Оно, правда, слегка преобразилось: появились волны, так что уж теперь не сказали бы, что Азовское море – лужа; кроме того, цвет изменился, оно потемнело, совсем непривычное зрелище. Заглянула соседка. Сказала нашей хозяйке, что мужики за праздничный стол не садятся, ни один и чарки не пропустил. И тут же хмуро вернулась к себе.
Мы посидели ещё, уже в доме. Почитали малышу книжку. Поговорили. Решили укладываться. За окном стало совсем темно. Но нас это нисколько не взволновало: знали, как мгновенно падает ночь на юге, сразу абсолютно чёрная.
Со спаньём, однако, наметилась проблема: впервые в доме ощущалась прохлада, и мы перекопали свои вещи, чтобы потеплее одеться, напялив на себя всё, что привезли. Хозяйские одеялки были тонюсенькими, как и положено на юге. Закрыли окна и форточки, заперли дверь, улеглись.
Наверное, заснули мы очень скоро, к тому располагал посвежевший воздух. Но проснулись, кажется, ещё скорее. Морская прохлада врывалась в дом сквозь щели. Было по-настоящему холодно. И... ветрено в комнате.
Не сговариваясь, мы все вскочили. Сашка сладко спал, свернувшись калачиком. Накрыв его потеплее, я стала одеваться. Сёстры тоже. Кругом ухало и грохало. Гроза? Наверное. Но что может быть естественнее грозы летом?
Мы выскочили на крыльцо. Хозяйка металась по двору и подвывала. Расслышали её слова: «Господи, сколько катеров-то там! А лодок! А рыбаков!» Увидев меня, только махнула в сторону моря. Добавила: «Ты глянь, что делается! Это ж буря!»
Море смотрелось ужасно. Совершенно взбесилось и ревело. Огромные волны беспощадно обрушивались на пляж, били песок. Поломали, превратив в щепы, солнцезащитные грибки и  скамейки, раздевалки для купающихся, палатки, в которых днём продавали пирожки и мороженое. Обрушившись на пляж, волны в бешенстве разбегались в стороны, желая выполнить две задачи сразу: ринуться на участки жителей морской слободки и уступить место новым волнам, которые, обретя дьявольскую силу, кидались на пляж ещё злее, чем их предшественницы. Не возникало сомнения, что следующая волна снесёт забор, ударит в стены дома, поломает деревья в саду. Может и людей оттянуть с берега в ад.
На участке мы ощутили воду под ногами. Это значило, что море уже заливает его. Более того, что вода пошла на город! Хозяйка стояла во дворе с иконой в руке и суетливо причитала: «Молитеся, девьки! Дьявол пришёл на землю!» Другие мысли колотились в наших душах: надо уходить, и чем быстрее, тем лучше.
Разбудили Сашу. Объяснили ему всё как есть. В первую минуту он испугался, но вскоре осмелел: мама на месте, и дорогие тётушки тоже, чего же бояться? Мы стали быстро-быстро собирать чемоданы, что было совсем непросто, поскольку уже обжились и разложили вещи повсюду. Однако страх подгонял, и мы работали очень споро. Каждые две-три минуты выглядывали за дверь – вода на участке прибывала. 
Когда мы выходили из дома, часы показывали ноль двадцать. Я шла первой. Сынишка, драгоценная моя ноша, тепло одетый, уютно сидел у меня на плечах и говорил – скорее сам себе, чем нам: «Ничего, мы сейчас выйдем в город, а там дорога идёт вверх. Помните, вы мне говорили?» Сёстры шли за нами, водрузив чемоданы на плечи. Воды на участке было уже по пояс. Отойдя шагов на двадцать, мы оглянулись назад. Сказать хозяйке спасибо, извиниться. Она стояла в дверях и грустно смотрела нам вслед.
Куда было идти, совершенно не понимали. Но за нашим участком дорога действительно поднималась в гору. Откуда-то взявшаяся вода стремительно неслась и к морю, по канаве. Несколько человек углубляли её лопатами. Объяснили: шторм прорвал плотину выше города, потому и хлынула вода. Вот оно что! Значит, ситуация ещё опаснее, чем мы могли себе представить!
- Идите вверх, потом поверните направо. На вокзал идите, это самая высокая точка в городе. Там уже полно людей.
Выходит, за ночь произошло что-то крайне серьёзное?
Люди на улице подтвердили: идёт страшная буря, шторм невиданной для этих мест силы. Возможно, погибли люди, потому что со стороны Косы, где находились санатории, слышались крики. Неизвестна судьба нескольких рыболовецких судов и лодок. В городе вскрылась канализация, оставаться здесь дальше опасно. Стало ясно, что придётся ехать в Москву, хотя не собирались. Но как быть с мамой? Без неё мы не уедем, это однозначно. Но отпустят ли строгие врачи? Болезнь-то у неё инфекционная...
Народу на вокзале собралось столько, что и войти в здание оказалось сложно. Видимо, бежать домой решили чуть ли не все приезжие сразу. Курортная жизнь вдруг стала очень похожа на эвакуацию. Мы встали в очередь за билетами, решили взять хотя бы на завтра или на послезавтра, как-нибудь перекантуемся на вокзале. Одна из сестёр пошла звонить папе в Москву: предупредить, чтобы не выезжал. Мы, как в военном штабе, распределили обязанности. До похода в больницу оставалось ещё несколько часов. Теперь, передёргиваясь от холода и душевного кризиса, мы с ужасом думали о хозяйке: как она там, что с домом? Не будь с нами ребёнка и не окажись мама в таком положении, мы бы бросились назад – может, помочь надо? Но с таким количеством забот и проблем -  какие возвраты? Скорей бы домой! И отпустили бы маму!
Очередь за билетами худо-бедно-медленно продвигалась вперёд. Счастливчики резво отскакивали от окошка кассы, прижимая к груди купленные билеты. Людям было всё равно: купейный вагон, плацкартный, общий – что угодно, хоть грузовой поезд, только бы добраться до дома. А там... Недаром же говорят, что дома и стены помогают. К вокзалу подходили всё новые люди, желавшие только одного: скорее вернуться домой.
Часам к двенадцати достали билеты и мы. Лишь в общий вагон, но на вечер этого  дня, так что всё остальное не имело никакого значения. Поезд уходил в шесть, и мы надеялись вызволить маму из больницы.
Отправились туда я и Лена, старшие сёстры. Сначала врачи и слышать не хотели о том, чтобы отпустить недолеченную маму. Да ещё в Москву! Уговаривали мы их целый час. Наша настойчивость возымела действие. Из больницы мы уходили вместе с мамой, и она трепетно везла с собой лекарства. Практически она уже почти вылечилась. Мы побаивались, что наш мальчонка всё же может подхватить инфекцию. Однако  сверхстрессовая ситуация, видимо, настолько мобилизовала малыша, что на обратном пути он и не простудился, и ничем не заразился, и вёл себя очень разумно, потому с ним всё было в порядке.
Лишь какое-то время спустя мы узнали, что катастрофическая азовская буря с человеческими жертвами понеслась дальше и захватила многие районы. Позднее этот страшный 1969 год был назван годом чёрных бурь, которые действительно напоминали дьявольский произвол и принесли немало бед.

Дома мы несколько дней не хотели ни о чём думать. Надо было отсидеться, опомниться. Я неважно себя чувствовала. Оказалось, что пока ухаживала за мамой, заразилась и сама. В Москве сразу уехала в свою квартиру, которую мы тут же назвали индивидуальным боксом. Не дожидаясь результата анализа, стала лечиться по маминой больничной методе. Жара в Москве была гораздо слабее, чем на Азовском море, - может быть, поэтому моё заболевание (анализ подтвердил его) протекало несравненно легче. Через неделю, выздоровев, я вернулась к своим.
Мы решили отправиться на поиски дачи. Ведь и ребёнку нужно было отдохнуть, и самим немного опомниться от всего пережитого. А мама? Требовалось укрепить её здоровье. А папа?
Куда же ехать? Ну, конечно, в подмосковный Звенигород, он всегда выручал нас. Был даже случай, когда, затравленные деревенской шпаной в другом месте, мы, дачники, среди лета бежали от их издевательств именно в этот городок.
Летние дни таяли. Мне, как и сёстрам, работавшим по жёсткому графику, никто не продлил бы отпуск и на день, даже за свой счёт. Ах, как надо было спешить! Устроить родителей и Сашеньку, немного отдохнуть самим, привести нервы в порядок, а потом как можно чаще наезжать к ним по очереди.
Но... легко сказать – найти дачу в конце июля! В основном их снимают ещё зимой...
Мы с папой приехали в Звенигород без всякой надежды. Одно радовало: что вырвались из кошмарной бердянской ситуации и все вернулись домой. Человек бывалый, много путешествовавший, попадавший в разные передряги (среди прочих он однажды в молодости встретил землетрясение в Крымских горах, по которым шёл в полном одиночестве), отец хорошо представлял себе весь тот ужас, в котором мы оказались. В Звенигороде сам целебный воздух, чудесные воспоминания о прошлых дачах в этом месте, о былом очень бодрили его.
Решили пойти на отдалённую окраину, где город почти не ощущался. Улица живописно поднималась вверх. Мы шли по развороченному земляному тротуару и  говорили.
И тут видим – сверху спускается женщина лет тридцати. В болоньевом плащике – наверняка, когда уходила утром из дома, было прохладно. Темноволосая. Причёска – перманент, шестимесячная завивка, очень в то время распространённая. Обыкновенная такая, довольно простая и приятная женщина. Мне она чуть-чуть напоминала нашу маму в молодости – на фотографиях, конечно.
Я посторонилась, чтобы пропустить её вперед, но папа остановился. Поздоровался, как полагается в сельской местности. Женщина ответила, улыбнулась. И вот уже папа принялся расспрашивать: здесь ли она живёт и не знает ли кого-нибудь, кто сдавал бы  дачу. Оказалось, что женщина шла с работы на швейной фабрике. Упрекнула: мол, что же вы так поздно вспомнили о даче? Отец стал рассказывать ей про наши злоключения. Я чувствовала себя неловко: не сомневалась, женщина сейчас скажет, что спешит по своим делам, и нечего нам приставать с разговорами. Тем более что она устала на работе... Но я ошиблась. Незнакомка, наоборот, участливо расспрашивала нас, уже обоих, обо всём пережитом. Очень живо реагировала, даже переживала за нас. Особенно за маму. Потом, умолкнув, стала вспоминать, не знает ли кого-то, кто хотел бы сдать помещение, но ещё не сдал. Никто не вспоминался.
- Знаете, что? – неожиданно предложила женщина. – Пойдёмте ко мне. Хоть я никогда свою комнату не сдавала, но вам могла бы. Не знаю, правда, понравится ли. Нет так нет. Мне вас очень жалко.
Решение незнакомки, вызванное сочувствием, согрело нас.
И вот мы уже круто развернулись, спускаемся вслед за женщиной. Она привела нас совсем в другой конец городка, на какую-то маленькую улочку, почти переулок. По дороге сообщила, что зовут её Аней, живёт одна, и комната у нее тоже одна, но большая; и дом не частный, а из городского хозяйства, на две семьи. Соседи у неё мирные, беспокоить не будут.
Мы были так взволнованы, так захлебнулись от радости доброго отношения и чувства удачи, что не очень-то и разглядели, куда нас привела Анна, что сдаёт, как мы тут сможем жить. Однако усвоили главное: комната действительно большая, в ней, правда, кривой пол, местами он вздыбился и принял форму приподнявшихся да так и замерших морских волн. Ничего, как-нибудь переживём это. Анна объяснила, что готовить будем на крохотной кухоньке в прихожей, у неё есть одноконфорочная плитка с баллончиком, газозаправочная станция неподалёку. За всю оставшуюся часть лета она возьмёт с нас семьдесят рублей, что было вполне приемлемо. Сама Аня решила перебраться в сарайчик-времянку, где у неё стоял старый-старый диван. Одно на секунду смутило нас: оказалось, у Ани есть жених, наведывается в выходные и вряд ли ему захочется жить во времянке. Но мы не успели спросить, согласится ли он на наш приезд, как Аня весело махнула рукой: «Ничего, смирится. Сам-то не очень помогает мне деньгами. Бо-знать-что!» Потом это её словечко стало привычным, она произносила его чуть ли не в каждой фразе. Оно забавляло всех и каким-то удивительным образом отражало её саму.
И вот, благодарно распрощавшись с нашей новой хозяйкой, договорившись, что приедем через день-два, мы с папой, окрылённые, счастливые, двинулись в Москву. Всю дорогу радовались: как нам повезло! Не сомневались: все будут довольны.
Ах, как вспоминается всё это теперь! С каким особенным ароматом! Эта Анечка-«бо-знать-что»... Такой добрый человек! У неё было и ещё одно выражение, которое она тоже повторяла при всяком удобном случае: «О чём ты речь ведёшь!» Не вопрос – восклицание и удивление.
Через день мы приехали на дачу. Нас ждала отмытая, отдраенная комната. Всё блестело чистотой. На кухне Аня присоединила к плитке полный газовый баллончик. Во дворе (довольно большом и почти не засаженном) было так чисто, что казалось, ни один листок не слетел с дерева, ни одна веточка или палочка не обломилась. Кривой пол в комнате не раздражал нас. Мама вспоминала своё детство в деревне: в тамошних домах пол тоже часто выгибался, что свидетельствовало о каких-то процессах в земле, о плохом строительном материале, о чём-то ещё.
Мы быстро разложили вещи в освобожденном Аней шкафу, расставили посуду, попили чай. Обошли участок и отправились смотреть окрестности. Эту улочку мы не знали, никогда не бывали здесь раньше. Она показалась нам очень уютной и даже родной. Сходили в магазин, потом на рынок, купили отменных помидоров и огурцов. Занесли всё домой и двинулись на ещё более важную прогулку: к реке. Она протекала совсем рядом, но мы решили проверить, можно ли здесь купаться, не слишком ли крут для мамы и папы берег, какое дно. С лёгкой тоской думали о том, что, вполне возможно, придётся ходить далеко, на главный звенигородский пляж, через мост, на Посад, километра полтора от Аниного дома. Маме и папе это было нелегко. Но, Господи, как-нибудь справимся. Такие бы проблемы нам на Азове!..
Однако река, как и Анин дом, спешила обрадовать нас. Она здесь пряталась в густой зелени. Островки, заводинки, маленькие пляжики... Купание – отличное. Будто сама природа устроила тут естественные ванны. Мы долго наслаждались прохладной водой: в этот жаркий день она очень освежала. Никто не хотел выходить на берег, особенно Сашка: сопротивлялся, бунтовал, требовал купаться ещё и ещё.
Постепенно опустился вечер. Аня немного посидела с нами, потом скрылась в своей времянке: ей нужно было вставать в шесть часов. А мы ещё долго сидели за чаем и обсуждали свою потрясающую удачу.
...В какой цветистый венок сплетаются в памяти моего сердца дни жизни в Аннушкином доме! Стоит лишь чуть-чуть настроиться на соответствующую волну, и те чувства особыми огоньками вспыхивают в памяти все сразу. Хочется хоть на несколько секунд задержаться на том или ином событии, а они словно наскакивают друг на друга и не хотят отступать. Это было счастье нормального, полнокровного существования, когда на время отошли в сторону наши неприятности.
Та огромная старая липа, росшая прямо за Аниным забором! Очевидно, она возникла здесь намного раньше, чем сама улочка. Звенигород вообще край лип. Когда наступает время их цветения, появляется несметное количество бело-зеленоватых, нежных, ароматных цветочков, знаменитый липовый цвет; в такие дни мир на время светлеет, забываются обиды, боль и горечь. Липовый цвет напоминает всем живущим ныне о том, как замечательна жизнь, и даже если хорошее сегодня почему-то отступило, это временно. Старые звенигородские липы кажутся вечными и мудрыми. Они хорошо понимают сами и так хотят внушить людям: зёрна от плевел отделятся, и только лучшее останется жить.
Липа возле Аниного дома уже тогда слегка согнулась. Приезжая на дачу из пыльной Москвы, заработавшаяся, уставшая, я прежде всего останавливалась возле липы, приникая к ней лбом, поглаживая её, как живое существо. Как человека, который мне очень близок, всегда ждёт и безмерно рад встрече. Потом она отпускала меня и как бы легонько подталкивала: иди к своим, тебя ждут не дождутся. Тем летом она была нашим стражем, мудрой бабушкой, оберегавшей покой новых домочадцев и больше всего на свете желавшей сделать нашу жизнь у Аннушки счастливой и спокойной.
Мы подолгу и неторопливо занимались хозяйством. Варили ароматные супы, картошку, каши. Иногда покупали рыбу или мясо. Жизнь была простой, почти первозданной. Здесь, на даче, особым удовольствием стало посидеть на участке, повозиться с картошкой, перебрать ягоды, купленные для компота или на варенье. Работалось очень охотно, не хотелось останавливаться. Ели обычно на воздухе, усевшись на двух скамьях возле деревянного столика метрах в трёх от крыльца. В густой траве всё живое - и жучки-червячки, и мыши-полёвки, и ёжики - с нетерпением ждали, когда им кинут крошек или чего-то повкуснее.
 Мама мало выходила в город, ещё не вполне опомнилась от недавно пережитого. Вроде бы оно отошло, но никогда не отходило её главное горе, вызванное гибелью сына Лёнечки. Он был добрым и предупредительным, нежным человеком. Мама не согнулась даже в годы войны, когда крохотных детей нечем было кормить. Её не сломила подлость 1953 года, когда в пылу борьбы с «безродными космополитами» подло наказали нашего папу, едва не уничтожив его и нас вместе с ним. Но Лёнечкина смерть сломила её. Однако в Аннушкином доме мама постепенно оживала, обретая новые жизненные силы. Мы обязательно вытягивали её на берег, заставляли купаться. Брали с собой в магазины и на рынок. Ей хотелось купить всего побольше и получше. На рынке она отбирала свежие, но недорогие овощи и фрукты, в магазине мясо, сыр, колбасу. Со времён войны и голодной послевоенной жизни, а, может быть, ещё со времён собственного деревенского детства и нередкого в тот период общего голода у неё навсегда сохранился очень важный инстинкт: надо купить как можно больше еды и всех досыта накормить. Покупая продукты в звенигородских магазинчиках, она светилась, будто дети уже сидят за столом, жадно поглощают всё, что она сготовила, и очень счастливы: сыты!..
Из еды того лета мне особенно запомнились свежие огурцы и помидоры. Наверное, на них был отличный урожай. Мы жили у Ани до середины октября. Бывало, приедешь в пятницу вечером или в другой день на дачу. Сойдёшь с поезда или автобуса. Сам воздух как-то сразу «причёсывает» вечно «взлохмаченную», занятую сложными проблемами и заботами душу. Но главное начинается потом. Отворишь калитку Аниного участка, поспешишь к дому. Поднимешься на крылечко, и тебя встречают радостные возгласы, поцелуи, расспросы... Пробегут первые минутки, и я непременно обернусь к столу. Не потому, что проголодалась и хочу взглянуть, чем мама накормит. Это само собой. Но я... надеюсь увидеть на столе свою любимую картинку. Вот она! В тарелках разложены овощи. Один-два огурца нарезаны большими кусками, исходят аппетитным запахом. Помидоры ждут «в очереди» - вот-вот нож коснётся и их, разделит каждый пополам или на четвертушки, чтобы удобно было есть. И займутся сочные помидоры своим «святым делом»: кормить-угощать тех, кто сядет за стол.
Мама предпочитала салатам целые овощи – наверное, так ели их  в родной деревне, когда сама была девочкой. Она говорила: пока всё нарежешь и измельчишь, половина витаминов уходит. Может быть, и правильно – нарезанные крупно огурцы, помидоры, морковь сохраняют больше витаминов, а их собственный вкус гораздо лучше, чем когда заправят чем-нибудь в салатах.
Для меня было важно другое. Стоит тарелка с овощами на столе – значит, всё в порядке. Родители только что отобедали, накормили внука. В этих вымытых, лоснящихся полезностью овощах была какая-то особая добротность, радость непритязательного, полного любви и тепла бытия...
Но я, оказывается, не всё знаю! Утром моё семейство отправилось на базар. Или соседская хозяйка позвала к себе на огород, предложила купить огурчиков прямо с грядки, чтобы не нужно было никуда ходить. Мама с папой охотно согласились. И уже успели засолить – «Вон там, глянь-ка в углу, под цветной клеёнкой». Я «гляну» - а там и впрямь улыбаются мне полные огурцов баночки, обещая зимой вкусные обеды и ужины. Вот когда аукнется лето и вспомнятся его хорошие минутки...
Те свежейшие, крупно нарезанные, сочные овощи были не только очень вкусными, но стали для меня символом лета на даче у Аннушки.
С особым чувством признательности вспоминается река. Сентябрь стоял тёплый, купались тем летом (уже осенью!) чуть ли не до середины месяца. И каждое купанье вливало новые и новые силы в душу, укрепляло здоровье.
Иногда мы любили выйти прогуляться по близлежащим улочкам, очень провинциальным, тихим, утопающим в зелени. Тогда не то что современных кирпичных особняков не было, но вообще кирпичный дом считался огромным богатством, роскошью. Домики кругом стояли деревянные, очень похожие на деревенские избушки, о трёх окнах по фасаду. На прогулках нам хотелось постоять возле каждого, полюбоваться садиками и огородами, людским трудом. Родители снова и снова вспоминали довоенный Звенигород, свои съёмные дачи здесь, рассказывали милые байки о первых трёх детях (я в их числе), давно уже взрослых, но с удовольствием узнававших что-то о собственном детстве.
В Звенигороде наша семья жила не полностью: устроив нас у Ани, братья и старшая сестра Лена отправились далеко на юго-восток. Путешествовали самодеятельными туристами, пересаживаясь с поезда на поезд, нередко товарняками, подставляя лица и души роскошным тёплым ветрам. Временами они присылали нам письма, которые мы читали по нескольку раз, усевшись вокруг читавшего, обсуждали их путешествия, впечатления, настроения. Особенно активен был папа, большой любитель путешествий. Ребята взяли эту привычку и любовь к перемене мест у него. Теперь он легко комментировал письма, прекрасно представляя себе ощущения, настроения, переживания своих детей. Однажды прислали нам потрясающую посылку: стеклянную баночку чёрной икры, купленной где-то под Астраханью у рыбаков по умеренной цене. Она пришла завёрнутой в тряпки, одежду, упакованной в деревянный посылочный ящик. Это было настолько неожиданное и бесценное угощение, что мы бы не посмели и притронуться к нему, если бы был холодильник. Без него икра пропала бы, поэтому несколько раз мы устраивали себе блаженные завтраки и ужины. Что и говорить, угощали и Аню. Она не переставала удивляться: «Бо-знать-что! Чудеса в решете!»
На этой даче счастливы были мы все, но больше других – Сашка. Он здесь чувствовал себя вольготно и раскованно, не то что в Бердянске, где пролежал в постели четыре дня, а закончил свой тамошний отдых кошмаром наводнения и бегством в Москву. Здесь он гулял все те часы, что не спал. Едва открыв утром глазёнки, устремлялся во двор, забыв умыться, почистить зубы, позавтракать. Сбегал с крылечка в траву и замирал, словно впервые увидел белый свет и поразился его необыкновенной красоте. Потом озорно смотрел во все стороны сразу – где там его многочисленные дружки и подружки? Неужели ещё спят? Вот он сейчас побежит к тому или к другому, разбудит, а то и стянет с постели: разве можно дрыхнуть, когда во столько игр вчера не поиграли? Да нет, тысячу – тыщу! – раз нет. А потому – вставайте, пошли бегать, играть, баловаться!
Кто-нибудь из нас тут же втягивал его обратно в дом, заставлял умываться, завтракать. Он нехотя соглашался. Но потом пулей вылетал из дома. Мы хорошо вышколили его, запретив уходить дальше соседских дворов. Он соглашался. Да и незачем было убегать, все дружки жили  рядом.
Ох, уж эти игрища! Иногда я не могла удержаться и, проходя мимо, останавливалась – полюбоваться тем, что тут делается. Если собрались одни мальчишки, то это обязательно была война. На поле боя, которое они расчистили от травы или очертили сразу за забором, выстраивались в две противоборствующие шеренги танки. Время от времени слышалось отчаянное «Пли!», и начиналась атака. Мальчишескому воображению не было предела. Они могли так биться до самого вечера, лишь слегка разнообразя игру-бой. При этом сами никогда не «заигрывались», не злились друг на друга, и это было замечательно.
Но такие «чисто военные» дни выдавались редко. Потому что появлялись девочки, и тогда игры принимали совсем другой характер: в основном ребятишки играли в семьи. Строили своё жилье, благоустраивали его. «Жёны» отправляли «мужей»-мальчишек «в магазин», то есть за травой, камешками, песком, служившими в играх продуктами, и те охотно шли, понимая, что такими вещами должны заниматься в семье мужчины, каким бы ни был порядок в их собственном доме и были ли там мужчины вообще. Потом они же, «мужья», приносили воду в детских ведёрках, а их «жёны» готовили обед, судача на кухне, если их оказывалось две или больше. И всё это было так добротно, по-настоящему! Иногда я по десять раз проходила мимо этих игрищ, желая только одного: ещё раз полюбоваться чудесным зрелищем. Мой маленький сыночек, лишь шести лет от роду, так тепло и заботливо ухаживал за девочкой, что у меня наворачивались слёзы на глаза: будущее приоткрывало дверцу. Девочки не только охотно играли с ним, но, кажется, готовы были спорить, что он должен быть в игре «мужем» той или другой. Я, в то время совсем ещё молодая женщина, и представить себе не могла своего сына реально взрослым, ухаживающим за девушками... И вот – пожалуйста! А о том, что жизнь несётся вперёд метеором, в молодости не думаешь.
Одна история из тех игр запомнилась особенно. Как-то к нашему крыльцу подошёл ёжик. Дело было в конце августа, погода нередко хмурилась. Может быть, ёж проголодался и хотел что-ничто «стрельнуть» у хозяев?
Сашка был счастлив и решил во что бы то ни стало заполучить ежа. Ребятишки устроили ему засаду. Бедняга колючий сообразил, что попался, пробовал вырваться и убежать, но не тут-то было! Дети моментально соорудили ему заграждение, и ежу ничего не оставалось, как начать жить по-новому. Теперь все ребятишки колготились в нашем дворе. Тащили ему поесть и попить столько, что хватило бы прокормить большую собаку. Поначалу он охотно пил молочко, что-то ел. А потом вдруг перестал. Заболел? Или пристрял к нашему крыльцу уже нездоровым? Так или иначе, но он явно захандрил. Мальчишки и девчонки по двадцать раз на день заглядывали к нему, гладили его иголки, говорили ласковые слова, но ёжик оставался грустным. Больше всех и опекал его, и помогал Сашка. И страдал за него тоже больше других: что же происходит – его все так любят, а он грустит...
На третий день ёж совсем затих. Когда Саша подошёл к нему, попытался расшевелить, тот не откликнулся. Мальчонка заплакал, побежал в дом, к нам за помощью – узнать, в чём же дело? Взрослые, конечно, быстро разобрались: ёжик умер. Объяснили это Саше и другим ребятам, оттащили зверька за территорию участка, вырыли ямку и закопали. А что ещё оставалось делать?
Дети скоро забыли о неприятном происшествии, а Сашка всё плакал и плакал. Ему было и очень больно, и досадно за то, что, вроде бы, именно он посодействовал беде. Если бы не ловил ежа, тот поправился бы. Мальчонка запомнил этот случай навсегда. И сейчас, зрелый человек среднего возраста, он иногда вспоминает о том еже, и до сих пор память сердца отзывается ему болью.
Мы, конечно, горячо успокаивали его. Даже убеждали: поймав ежа, он хотел сделать ему лучше, так что не очень он виноват в его гибели. Не всегда получалось утешить. А вот Аня, едва увидев Сашку в те дни и в десятый раз выслушав, что ёжик умер из-за него, решительно возразила: «Болтаешь бо-знать-что! Да он болел, потому и умер. И вообще – лето кончилось, все звери засыпают или умирают». В другой раз уточнила: «О чём ты речь ведёшь! Ты же хороший мальчишка и не мог сделать ему плохо». Саша сразу поверил ей, успокоился и благодарно улыбнулся, вытирая слёзы.
Мы не видели, как Аня уходила на работу где-то в половине седьмого утра. Зато всегда видели её возвращения. Она размашистым движением распахивала калитку,  входила. Мгновенно возникало ощущение, что к нам пришло много очень хороших людей. Сыпались вопросы: «Ну как вы тут? Может, что-то нужно? Я ща мигом!» Узнав, что ничего не нужно, принималась расспрашивать, как прошёл день, кто что делал, сколько раз купались и куда ходили. Торопилась уточнить, не кончился ли газ, она «прям в минуту» поменяет баллончик. Проверяла, хорошо ли работает умывальник во дворе. Мы исправно вели хозяйство и ни в чём не нуждались, но как приятно было оттого, что о нас заботятся.
Вечерами мы часто сидели вместе с Аней во дворе. Любили перекинуться в картишки. Расспрашивали её о чём-то, связанном со Звенигородом, с её жизнью. «Да какая у меня жисть! – горячилась она. – Бо-знать-что! Работа и работа. Ну и ладно, оно у всех так». Мы просили: «Расскажи про фабрику». «О чём ты речь ведёшь! – снова всплескивалась Аня. – Ну что можно рассказать про фабрику? Шьём, вот и весь сказ». У неё действительно жизнь была скудна событиями, куда больше её интересовали наши истории. «У вас всё так интересно! – восхищалась она. – Ну что там новенького у  путешественников?» Если мы получили письмо, то пересказывали ей его содержание или читали. Она расспрашивала о каждой детали. И снова возникало чудесное ощущение, что мы ей очень интересны и важны. Это внимание было так дорого!
Иногда, проснувшись утром, мы находили какой-нибудь сюрприз от Ани, уже ушедшей на работу. Своё хозяйство у неё было небольшим: выращивала немного картошки, несколько кустиков помидоров, морковь, свёклу. Ровно столько, сколько требовалось одинокому человеку. Нам ничего не было нужно, мы всё покупали в городе. Но она считала необходимым чем-ничем угостить нас. Мы в долгу не оставались, тоже угощали ее. Мелочи, а было это по-родственному тепло.
А уж если Аня жарила картошку или пекла оладьи, она обязательно приносила нам мисочку того и другого. Сашка, завидев Аню с гостинцем, нёсся к ней во всю мочь. Мы ругали его и даже обижались: мол, ставишь нас в неудобное положение, будто мы тебя плохо кормим. Но Аня тут же напускалась на нас: «Болтаешь бо-знать-что! Сашка, не слушай их! Иди сюда, попробуй, какие вкусные оладушки получились!» Он с удовольствием жевал угощение.
Аня жила в своей времянке трудно и тесно. Почти всё пространство было там занято старыми вещами, которые не хотелось выбрасывать, потому что могли пригодиться. Постель, в двух шагах маленький столик с керосинкой, на стене шкафчик, тоже очень маленький, со скудными запасами продуктов. Но всё это было бы ничего для неё одной. Вечером под выходные, иногда совсем уже поздно, приезжал из райцентра её  друг. По-хозяйски входил в калитку. Молодой мужчина лет сорока, довольно обычной, но приятной наружности. По его хмуроватому лицу мы делали вывод: не очень-то он доволен тем, что Аня сдала комнату и теперь они вынуждены ютиться в каморке-времянке. Но, видимо, прекрасно понимал, что в её скудном бюджете деньги, которые мы платили, никак не лишние. А потому, хмурься-не хмурься, это не имело значения.
Обычно ухажёр, как называла его Аня, сразу исчезал во времянке и почти не выходил из неё до следующего дня. Но утром брался за дела: что-то чинил, переделывал, обновлял. Аня при нём выглядела спокойной и уравновешенной. Вместе с ним что-то колотила-молотила, работала в огороде. Мы уже знали, что встречается она с Николаем не первый год, он неплохо к ней относится и всегда приезжает по пятницам. Мама или я тут же высказывали надежду, что он скоро женится на ней. Но Аня грустно качала головой и говорила одно и то же: «О чём ты речь ведёшь! Хотел бы – давно бы женился». И когда в воскресенье вечером Николай уезжал восвояси, она сразу сникала. Мы замечали: глаза на мокром месте. Понимали, что она любит его и больше всего на свете хотела бы выйти за него замуж, родить ребёночка; и чтобы всё у них было, как у людей. А не получалось. Она с грустью, каждый раз всё более заметной, говорила, что ничего тут не поделаешь, он, наверное, хочет жениться на молоденькой девчонке, а ей, Ане, уже тридцать шесть, и грех его за это осуждать. Иногда со вздохом уточняла, что Николай может в любую минуту бросить её – ну хоть в следующие выходные.
И как-то Николай не приехал в пятницу. Аня до темноты ходила по участку зарёванная, потом спряталась во времянке и не показывалась. А когда он на следующее утро всё-таки прибыл, она моментально оживилась и расцвела. Я помню, как мама, увидев это в окошко избы, грустно качала головой и говорила: «Бедная, бедная Аннушка! Такая хорошая, а не везёт ей. Какой-нибудь стерве везёт, и всё у нее получается, как надо, а тут...» Мы слушали молча, согласные с каждым её словом.
Погода весь сентябрь стояла отличная, и мы много купались. Песчаное дно реки, чистейшая быстрая вода, кругом зелень, на берегу почти никого... Сказочное наслаждение! Аня не подходила к реке. Мы уже знали этот закон: местные жители обычно купались мало, в основном в дни праздников или когда собирались на какие-то посиделки и пикники; в такие дни они уезжали подальше, устраивали  пиршества. И купались. Не прозаически, как отдыхающие, - именно торжественно. А мы, несмотря на сентябрь, охотно и подолгу торчали в воде, добирая последние летние радости. Иногда Аня приходила на берег: её кавалер был не прочь освежиться. Она помогала ему раздеться, садилась в траве неподалёку от нас, чтобы можно было и его видеть, и с нами общаться. Он плавал недолго, выходил, и она встречала его раскрытым махровым полотенцем, помогала вытереться, а потом держала полотенце шторкой, чтобы он мог переодеться в сухое, никаких раздевалок тут не было. Они уходили к себе, а мы какие-то минуты молчали, думая, что, может быть, Николай всё-таки женится на Ане, даст главный смысл её существованию...
В сентябре я приезжала на дачу только по субботам. Сашка всегда радостно бежал мне навстречу, повизгивая чуть ли не по-щенячьи и почти виляя хвостиком. Мама и папа сразу успокаивались: прибыла крепкая опора. Вслед за мной появлялись младшие сёстры, наведывались и братья. Даже несколько часов, проведённых вместе на этой даче, давали нам необыкновенное чувство счастья. Аня всегда находила для нас ласковые слова, уделяла внимание, трепетно говорила с каждым, будто много лет знает семью и для неё важна любая деталь нашей жизни. В такие дни казалось, что радость бытия навеки пришла в нашу жизнь. Иначе – для чего же человек является на землю? Невозможно было согласиться с мыслью, что – для мучений. Нет, нет. Для счастья! Для радости!
Иногда нам удавалось прогуляться вдоль реки. Не около Аниного дома, там всё до последней тропы заросло густой высокой травой. Уходили подальше, к деревянному мосту, который очень любили за его необыкновенную поэтичность. Перебирались на ту сторону, на Посад, - вот где было настоящее прогулочное раздолье! Шли километра два вперёд, по тропинке, тысячу раз истоптанной нашими ногами в прежние годы. Вспоминали прошлое, особенно детство. Несмотря на бедность и нескончаемые сложности, жизнь тогда, как это ощущалось теперь, была замечательной. Потому что были мы все... Вот и сейчас мы шли по родным тропам, говорили, что-то решали, намечали, находили ответы на самые замысловатые вопросы, которые ставила перед нами жизнь. Когда возвращались назад, в нашем поле зрения, пусть и издали, сразу оказывался Анин уголок, казавшийся с расстояния волшебным. Мы снова говорили о своей чудесной хозяйке, пытаясь найти какой-то способ помочь ей. Будто это было возможно!.. Шли неторопливо, желая продлить каждое мгновенье прогулки и самого этого дня. Река бежала вперёд, обгоняя нас, кокетливо заигрывая, переливчато звенела и смеялась. На мосту мы на пару минут останавливались. И хотя были сейчас все вместе, казалось, что кто-то из нас купается вон там, вдалеке, рядом с Аниным домом, вкушая радость жизни.
Нам не хотелось уезжать от замечательной Аннушки, из её комнаты с вздыбившимся местами полом, но не ставшей оттого хуже, потому что чувствовали мы себя там счастливыми... Она чуть ли не спустилась к нам с Небес в очень непростой момент жизни. Как хозяйка оказалась вовсе не придирчивой стервой, которая, получив деньги, только и мечтала бы поскорее выставить нас вон (именно так нередко и бывает), а милой, чуткой, на редкость доброй женщиной, для которой в тот период, кажется, не было задачи более важной, чем сделать наше существование у себя очень приятным. Аня полюбила нас, как родных, и мы её тоже.
На позднесентябрьских дорожках Звенигорода постепенно стелился ковёр золотой  листвы. Мы продлевали свою жизнь у Ани еще на денёк, и ещё на три. Конечно, доплачивали. Просили её потерпеть. Но она лишь радовалась нам, приговаривая: «О чём ты речь ведёшь? Живите, сколько хотите».
И всё же настал день, когда, собрав свои вещи, мы двинулись в Москву. Оставили Ане свой адрес, телефон, звали приезжать и жить у нас. Она всё записала, но так и не появилась. А мы... Следующим летом примчались к ней, чтобы снова снять дачу, но Ани на месте не оказалось. Соседи уточнили: она получила квартиру в другом городке и переехала туда, а это жилище забрал горсовет, кого-то скоро поселят.
Мы спросили, как Аня живёт, что у неё слышно. Никто ничего не знал. Лишь одно было точно известно: Николай не женился на ней; возможно, ушёл к другой женщине. Нового Аниного адреса никто не знал, потому мы и уехали ни с чем. Выйдя за калитку, грустно постояли у забора. Липа, кажется, согнулась от переживаний ещё больше. Почувствовав своей корой моё поглаживание, она чуть-чуть встрепенулась, откликнулась, но тут же снова поникла, печалясь о том, что некоторые перемены в жизни  необратимы.
Больше я никогда не видела Аню. Но дома мы часто вспоминаем о ней. Прошло так много лет! Уже давно нет мамы, папы, старшей сестры Лены и младшей Оли. Ушли ещё два брата. Много бед хлебнули мы за эти годы. Много узнали горечи. Научились больше ценить то хорошее, что иногда происходит в реальности. И всё горше делается оттого, что вокруг очень мало добрых людей, способных и желающих прийти кому-то на помощь в трудную минуту.
И вдруг вспомнилась Аня! Бо-знать-что, как сказала бы она. Золотой Аннушкин дом, где мы познали счастье настоящей доброты и бескорыстия, заставлявшее и нас быть гораздо добрее... Она явилась ко мне неожиданно, среди тёмной ночи, когда совсем не спалось и грустно думалось о том, что с уходом близких жизнь всё больше теряет смысл. И тут – Анино лицо... Я приподнялась в постели, чтобы проверить, не сон ли мне снится. Нет, не сон – то работала моя душа, посылая помощь из недр своих. Из недр той жизни, которая уже ушла, но, вместе с тем, была всегда во мне, а значит – близко, коль скоро, почувствовав, что не справляюсь со своими переживаниями, она вышла мне навстречу. Добрая, нежная, чудесная Анечка будто постучалась в мою ночь и сказала: «Грустишь? Не надо! Живи, пока ещё есть твой срок. Вспоминай всё хорошее, что было, напиши о чем-то – во спасение себя и для людей. Ты уйдешь, как положено каждому, а написанное останется – для тех, кому это нужно. Люди прочтут о том, чем жила и мучилась ты, чему радовалась, и осветятся их души. А ты увидишь это с тех великих высот, где тогда будет обретаться твоя душа. Ну же, улыбнись! И поскорее засни, чтобы утром встать бодрой, работящей. И – способной помогать близким. Ты всегда это умела и жаждала делать».
Я снова легла. Думалось. И захотелось мне написать об удивительной Анечке. Вроде бы ничего особенного в ней не было. Но, наверное, в обычности её доброты, чуткости, отзывчивости таился главный секрет. Получалось, что именно такой, полной любви к ближнему, может и должна быть жизнь.

И вот, десятки лет спустя, я снова стою у забора, за которым когда-то был Аннушкин дом. Липа совсем рассыхается. Уходит... Я ласково поглаживаю её кору. И чувствую, что дерево вздыхает, даже оживает. Тянется ко мне. Вспоминает о былом, как человек...