Душу освежить

Я прочла в газете объявление об этой выставке, и сердце замерло. В памяти моментально возникли картины прозрачной весенней свежести. Тонкие берёзки, оживающие под мартовским солнцем, кокетливо гляделись в зеркало талой воды, отражаясь в ней в полный рост. И без того высокие, стройные, они казались теперь длинными, слегка витыми змейками, протянувшими свою любовь прямо к  Всевышнему. Небо голубело на  картинах одновременно робко и отчаянно, как бывает только в ранней  юности. На других полотнах уже вовсю разбежалось-расселилось по земле лето, но и здесь художник уловил его особую, совсем раннюю, июньскую нежность, когда ощущаешь, что вся жизнь впереди и она неизменно будет одаривать тебя   радостью.
Бялыницкий-Бируля. Совершенно особенный художник. Какой важный этап моей собственной жизни оказался связанным с его картинами!..
В тот период я работала в школе. Были у меня, конечно, и замечательные ученики, но тупых тоже хватало. Главное - тупых душой, которых трудно чем-то заинтересовать и притянуть к занятиям. Среди прочих училась и группа средненьких парней, для кого каждый урок представлял собой полигон шкодливости. Как они высмеивали всё на свете! Если бы не обязательное в те годы среднее образование и не железная установка обучить каждого, их бы надо было отправить на завод или в поле - авось узнали бы, как даются человеку денежки, а вместе с ними и любые блага жизни.
                Такой возможности я не имела. Билась, как могла. Одно получалось лучше, другое хуже, но, как говорится, процесс обучения все-таки шел своим ходом.  Эти ученики считались особенно трудными.
А однажды я принесла на урок репродукции картин Бялыницкого-Бирули. Раскрыла. Поставила на желобке доски несколько листов. Уже началась  весна, сложнейшее время для работы в школе, потому что все дети становятся почти неуправляемыми. Однако картины перед глазами поэтично рассказывали о том же самом, что происходило за окном, только не в городе, а на природе. Глядя на них, так хотелось вырваться сильнокрылой птицей наружу и полететь туда, где правит бал бурная весна! Мои ученики притихли. Рассматривали репродукции ближе. Вспоминали, как ходили в поход или ездили на каникулы в деревню. В классе стояла тишина:  молодых людей  потрясло увиденное.
Многое изменилось. Теперь они просили меня приносить на уроки разные альбомы. Откапывали дома какие-то календари, выискивали в них  «картинки», чаще репродукции известных полотен русских художников. С удовольствием откликнулись на мою идею индивидуальных докладов о жизни и деятельности того или иного художника. Наши уроки стали очень живыми, и приходили ребята в мой кабинет не через пять, а то и десять минут после звонка на урок, а в начале перемены. Интересовались: что ещё я принесла. Постепенно  все больше обращала их в свою веру. Картины Бялыницкого-Бирули по-прежнему очень нравились всем.
Мы спокойно закончили учебный год. Восьмиклассники настойчиво просили меня остаться у них и дальше.
Впрочем, говоря об интуитивности находки, я слегка лукавлю. В том 1974 году я потерпела в своей личной жизни колоссальное крушение, и если бы не одна неожиданная встреча, мой душевный крах мог бы стать катастрофическим. Но, видимо, Всевышний решил проявить благосклонность, прислав такого друга, который во многом мне помог.
Он был художником и очень чутким человеком. Не надо имен - пусть он здесь  зовётся просто Художником. По возрасту  значительно старше - может быть, с высоты своих лет он разглядел меня гораздо глубже, чем знала я сама.
Наверное, абсолютно естественно, что, едва мы разговорились в первый раз, он предложил сходить на выставку. Что ж, пошли. Я тогда плохо разбиралась в живописи. Нет - в общекультурном смысле, конечно, знала всё, что положено. Но глубже, тоньше... В музеях  с интересом рассматривала великие картины. По большому же счёту моя душа оставалась нераспаханной целиной. Слишком занятая насущными проблемами жизни, я почти обходила искусство стороной. Пожалуй, только Левитан, зато уж он всегда, мог растревожить меня до глубины глубин. Я простаивала у его картин сколь угодно долго, они  пробирали по-настоящему.
Мы ходили с Художником на выставки чуть ли не каждый день. Если попадался хороший пейзажист, душа моя наполнялась счастьем. Их было много, разных, не похожих друг на друга. Картины Бялыницкого-Бирули я заметила сразу. Ещё не всмотревшись глубже,  вдруг ощутила, что оказалась в раю. Ко мне устремились нежные, добрые, обнадёживающие лучи света. Полотна были настолько живыми, что не исчезало ощущение: деревья тянут руки-ветви именно ко мне, к моему сердцу. Как это было лирично и пронзительно! Как лечило душу, израненную предательством, чуть ли не умирающую... Будто откуда-то свыше  спешило целебное желание помочь мне преодолеть свои беды. Хотелось «войти» в любую из этих картин и остаться там, зажить ясной и теплой жизнью, которую они изображали.
А мой друг терпеливо стоял рядом и приговаривал: «Смотри сама, я ничего не хочу тебе навязывать». И я смотрела, оживая всё больше. Теперь жалею, что не записала названий замечательных произведений. Не додумалась... Но помню их суть. Они проникновенно рассказывали о том, что в природе, в бытии, в самом человеке есть необыкновенная нежность. Глядя на картины, я невольно вспоминала о том чувстве, которое испытывала, когда в детстве мама гладила меня по головке...
Да, друг тогда явно задался целью снова пробудить мою душу к жизни, вытянуть то глубинное и сокровенное, о чём я и сама не знала. И если на выставке оказывалась картина Бялыницкого-Бирули (а он знал об этом из каталога или просто уже успел побывать там один),  не говорил мне  заранее - ждал, пока набреду на неё сама, увижу, остановлюсь. Иногда я немела от изумления, а он стоял рядом, наблюдал и восхищался. Тем, что я оживаю и начинаю лучше понимать искусство. Был очень счастлив, потому что к великой радости преображения искусством привёл меня он.
Я помню и такое своё неожиданное чувство. Вот мы уже видим издали очередную картину Бялыницкого. Но из-за неважного зрения я лишь догадываюсь, что это он. Узнаю по нежным краскам и духу. И невольно замедляю шаг, чуть-чуть опасаясь, не ошиблась ли. И ещё... что новая картина Бялыницкого окажется хуже прежних. Просто не такой. А... какой? Не знаю. Без его удивительной, всё пронизывающей нежности. Не заметила, что остановилась и не иду дальше. Но друг почти читал мои мысли, чувства, опасения и слегка подталкивал вперёд: мол, что же ты стоишь, пойдём дальше. Я шла, почти закрыв глаза... Открывала их только у картины. И, бывало, такая волна блаженства обдаст меня! Нет, не разочаровал! Он такой же чудесный, удивительный, этот белорусский живописец, который так тонко чувствовал природу. И жизнь, наверное... Который в мире разрушений и трагедий двадцатого века умел замечать нечто совершенно иное, светлое,  чистое и истинное, то, ради чего вообще существует жизнь.
...Прошло немного времени, и «арт-терапия» моего друга сработала. Я не только ожила, но познала искусство глубже, чем прежде. И даже смогла привнести свои новые обретения в учительскую работу, что оказалось очень важным для моих учеников.

Вот какие чувства, воспоминания, мысли возникали сейчас чередой в моей памяти, пока читала в газете «Досуг в Москве» о том, что открыта выставка «тончайшего лирика русской природы» (как сообщалось в рекламном объявлении) Бялыницкого-Бирули. За городом... Далеко, но - что за препятствие! Конечно, поеду! Помчусь туда! Да будь это хоть за триста вёрст от Москвы, всё равно поехала бы. К сожалению, одна, потому что моего Художника уже давно нет в живых.
Когда спала волна эмоций, я внимательнее прочла, где именно устраивается выставка. Горки Ленинские... О, Господи!.. Да при чём тут Бялыницкий-Бируля? И... почему прочие музеи совершенно глухи к такому замечательному художнику?
Собиралась я в поездку долго, пару недель. Дела, дела... Они  заполонили всё «пространство души». Но пришёл день, когда, отодвинув в сторону житейские проблемы, я поехала на выставку. Торжественно отправилась, хотя и предполагала, что вряд ли там будет много посетителей. Кто знает Бялыницкого-Бирулю у нас? Кто поедет в такую даль смотреть его картины? Сумеет стряхнуть с себя стопудовые гири Быта и хотя бы на полчаса отдаться Искусству?
Только в автобусе от станции метро Домодедовская, сумев занять местечко у окна, поёживаясь от холода, я неожиданно прикинула: когда же была в Горках Ленинских последний раз? В школьные годы... Позднее - точно, нет. А тогда...
В памяти возник облик двухэтажного жёлтого здания с романтичными балкончиками или террасками. Да, да, мы ездили сюда на экскурсию в школе...  Нас не спрашивали, хотим ехать или нет, - просто заставляли участвовать в любом политическом мероприятии. Попробуй откажись!.. Дело пришьют, не иначе!
Что же именно мы тогда видели? Рабочий стол Ильича? И он сидит за ним, положив нога на ногу, улыбаясь всем от имени социализма? А Надежда Константиновна? Да вот же она, по другую сторону стола. Тоже улыбается. Такой же довольной социалистической улыбкой. В окна особняка смотрится-видится сад. Или кусок парка? Какой стоял месяц, когда мы приезжали сюда? Весна? Или осень - скажем, ранняя, сентябрьская? А, может быть, это была лишь память о картинах, даже картинках из учебника времён моего школьного отрочества?.. Вот откуда столь сильное ощущение, что знаю Горки Ленинские, а вовсе не от реальных воспоминаний!
...Сейчас за окном тяжеловато нависали осенние облака. Золотая осень ещё не развернулась, но вот-вот грянет. На два-три дня, как опалит, обожжёт всё вокруг. И точно так же исчезнет, затаптываемая тяжёлым осенним дождём. Хотелось вздремнуть, но страх проехать неизвестную мне остановку сдерживал сон. Иногда, если веки сами смыкались, я пощипывала себе пальцы: проснись, проснись! А, между тем, автобус уже вырвался на загородные просторы. По обе стороны дороги нас провожал лес, берёзки, где-то пожелтевшие, даже проржавевшие, но в основном ещё поздне-зелёные. Поневоле вспоминались картины Левитана и думалось о том, что вот ведь, хотя теперь, вроде бы, знаю об искусстве живописи больше, чем прежде, Левитан остаётся  в моем восприятии неповторимым художником, никем не превзойденным. А Бялыницкий-Бируля - будто его брат. Но какие они разные! Бялыницкий - символ нежности ; его картины как бы без боли. Или с небольшой болью, которая легко растворилась в нежности. А Левитан... Эта его скрытая трагичность в восприятии всего сущего!.. Особый взгляд на мир, где не прекращается борьба и добро побеждает далеко не всегда; где явно или завуалированно вечно существует боль...
Автобус сделал ещё поворот, и я догадалась: подъезжаем. Глаза с любопытством выискивали за окном знакомый по школьным учебникам  двухэтажный особняк, но ничего не находили.  «Господи, какая дура! - почти вслух сказала я самой себе. - Особняк же... Ленинский... Оздоровительно-спасительный... Он непременно должен быть где-то в зелени. В глубинах парка. А вовсе не здесь!
- Это музей? - спросила я у попутчиков.
- Да, да. Сейчас остановка. Да вон он, из любого окна видать.
- Где же?
Впереди виднелось одно-единственное странное здание, мраморное или отделанное другим камнем, похожее на производственный комплекс или на здание райкома.
- Да вот же, этот крематорий!
              Поняла: приехала туда! Улыбнулась... Автобус уже притормаживал у остановки. Я вышла. Кругом почти пустырь. Огромная забетонированная или заасфальтированная площадка. В прежние годы здесь, наверное, отстаивались в ожидании десятки автобусов одновременно, пока прибывшие на них плановые или какие уж там ещё экскурсанты шли гуртом от стенда к стенду, из одной комнаты Ильича в другую.
И тут мне вспомнилась иная картина, видение из ещё более раннего прошлого. Всё кругом заснежено и завьюжено, сугробы выше головы. Но это людям нипочём: они идут сюда бесконечным, стихийно-организованным потоком, придавленные единым горем. 1924 год, январь. Умер великий вождь революции и первого в мире социалистического государства.

И, прежде чем укрыть в могиле
Навеки от живых людей,
В Колонном зале положили
Его на пять ночей и дней...

И потекли людские толпы,
Неся знамена впереди,
Чтобы взглянуть на профиль жёлтый
И красный орден на груди.


Пять ночей и дней тянулся людской поток к гробу великого вождя - как ко гробу Господню. Не сюда, конечно, - к Колонному залу в Москве. Но поначалу-то Ильича везли именно отсюда, из жёлтого особняка, по этим самым дорогам, тогда вовсе не гладким и ровным, как  сейчас, скорее - ухабистым, просёлочным. Народ шёл и шёл, заливаясь искренними слезами.


Текли. А стужа над землею
Такая лютая была,
Как будто он унёс с собою
Частицу нашего тепла.

И пять ночей в Москве не спали
Из-за того, что он уснул.
И был торжественно печален
Луны почётный караул.


Я иду через круглую площадь - назовём её Экскурсантской - и с опаской оглядываюсь по сторонам: не двинет ли какая-нибудь машина прямо на меня? Но тут догадываюсь:  это же Священная площадь! Никакой автомобиль не посмеет здесь проехать! Давно низвергнуты прежние кумиры со всех своих пьедесталов, первым - Ильич. И музей, следовательно, тоже - в  революционные дни 1917 года его бы предали огню и мечу, то есть просто взорвали бы. Но теперь другие времена. Не взорвут. Однако потомки тех, кто совершил революцию, сохраняют душевный трепет перед прежними святынями, хотя во многих местах от них осталась разве что пыль... Нет, нет, ни одна машина не посмеет пересечь эту площадь, не сможет одолеть свои внутренние запреты.
Прохожу по асфальтовым дорожкам к самому музею, и меня окружает простор. Аллейки, зеленя, деревья здесь отодвинуты в стороны и замерли часовыми в великом почтении перед божеством.
Огромные мраморные стены вблизи кажутся необычайно высокими. Куда там средневековые храмы! А мы - хуже, что ли? Большущие буквы над дверью извещают: «Музей В.И. Ленина». Не крематорий, стало быть... Пытаюсь хоть немножко разглядеть и понять это странное здание. Окон в нём очень мало, и они как бы загнуты между мраморными стенами колоссального «роста». Всё это производит жутковатое впечатление. Вхожу сквозь массивные двери, и меня встречают такие же массивные своды, мрачные, полные величия. Что тебе древнейшие на земле гигантские храмы и пирамиды!..
Охрана (а она на месте) выспрашивает, куда я. Узнав, что на выставку, пренебрежительно машут рукой  направо: «Вон экскурсионное бюро». Не проверили моих документов, не досмотрели сумку... А вдруг там бомба и пришла я взорвать прах Ильича? Да нет, какой там прах - воздух Ильича... Самой смешно!
- Уплатите, - поясняют мне в экскурсбюро. - Вы пенсионерка? Тогда две тысячи (два рубля по-теперешнему). Проводи. И свет зажги.
Последние слова относятся не ко мне, а к смотрительнице Матрёне, одетой так, будто только что с печки слезла. Холодно... Сегодня почти морозно, будто на дворе вовсе не конец сентября, а зрелый ноябрь.
- Раздеваться не надо, замёрзнете! - уточняет она.
И я вышагиваю за бабой Матрёной в зал музея. В картинную галерею. Она, оказывается, прямо тут, за первыми же стеклянными дверями. Матрёна зажигает свет, и я на секунду столбенею: на тёмных, почти чёрных, чем-то обтянутых стенах - картины полукругом, штук двадцать, едва ли больше. Увидев свет, они встрепенулись, словно протёрли глаза и с удивлением уставились на визитёршу. Не меньшим, чем удивление бабы Матрёны, которая взирала на меня, как на реликтовое ископаемое. Я прочла это однозначно: ну надо же, приехала на выставку, да небось из самой Москвы, да в такую холодрыгу...
- Я - единственный посетитель...
- Нет, бывают, - поправила Матрёна.
Подумалось: если и бывают, то человека три-четыре в воскресенье. И всё. Может быть, местные школы пригонят экскурсию в музей. Так и запишут потом во всех своих планах: «Выполнили: посетили выставку певца природы». Музейные работники устроили эту экспозицию тоже «к плану», «к дате»: позже я вычитала, что - к 125-летию со дня рождения художника. План-батюшка пока  ещё живёт, хотя уже не скажешь, что по-прежнему побеждает.
Баба Матрена уселась на замечательный, мягко-кожаный, хотя и очень - по-ленински! - массивный диван-кресло и стала во все глаза наблюдать за мной. Видимо, решила «точно-преточно», что вот сейчас я... Что? Диверсию устрою - так, наверное. Ибо зачем ещё нормальный человек придёт сегодня в музей Ленина? Действительно... Я ходила от картины к картине, останавливалась, смотрела, читала названия, а она ни на секунду не спускала с меня своих ленински-бдительных глаз. Ждала... Работники ТАКОГО музея точно знают, что бдительность терять нельзя никогда.
Однако я, видимо, взяла её измором. Не хотела, получилось само собой. Она не сомневалась, что если бомбы «при мне» не окажется, то я быстренько обегу один круг по выставке и будя. А я раз прошла, ещё раз. И опять задумчиво остановилась. Присела на диванчик. Вот тут баба Мотя приосанилась: ну - ща начнется!.. И опять ничего. И опять я встала. Пошла дальше. Господи, да где тут ходить-то? Выставка - раз-два и обчёлся. Ну поглазела - и хорошо. Нет, снова идёт! Обратно, как пятится... С того конца ей, что ль, виднее? Чёрт её не поймёт!
Матрёна достала из кармана газетку - Ленинскую «Правду» или ещё «Искру»? - и стала читать. А я и виду не подаю, что заметила, как она распрягла вожжи. Опять присела на диванчик - не насмотрелась.
...Эта выставка работ Бялыницкого-Бирули! Светлые или зелёные полотна на тяжеловесно-тёмном фоне стен музея... Я с любопытством разглядывала несколько белых картин, почти все они посвящены начинающейся весне. Позднее вычитала, что больше всего Бялыницкий любил передавать на своих холстах разные переменные настроения. Вот как... Вполне возможно, что какие-то из его работ и такого толка я видела двадцать пять лет тому назад, хотя не запомнила. Здесь у него раскрывающаяся весна - это неизменная белизна вокруг. Белизна снега, ещё не успевшего растаять? Конечно. Но не только. Смысл весны - в чистоте, так, наверное. «Вешние воды», «Лунная ночь», «Весенний день», «Ранняя весна», «К весне». Такие разные - и в чём-то схожие полотна. Я никак не могла настроиться на предлагаемый лад восприятия. По контрасту память вышвырнула картину Юона «Март». Вот там мне всё близко: весна - это символ бурно обновляющейся жизни, и луч солнца, снег, готовый просесть, лошадёнка, откликнувшаяся сердцем пробуждению природы, - всё очень созвучно моему восприятию весны как особой радости бытия. Весны как победы над тягучей спячкой зимы. Победы тепла над холодом. В итоге, наверное, - добра над злом. А здесь было несколько иначе: очень элегично, спокойно, не бурно, хотя на одной картине - нет, на двух-трёх - вдруг возникла вскрывшаяся речка, то есть уже прорыв от зимы к теплу. Этот общий белый фон и тон: все весенние полотна - белые, бело-кремовые, чуть сероватые. С голубым и синеватым, но совсем немножко. Белый цвет... В моём восприятии он никогда не ассоциировался с весной. Скорее, это... белое безмолвие, вечная зима... Вдруг подумала, что, наверное, такой Бялыницкий в своё время вызвал бы у меня какое-то любопытство, но не запал бы в душу  столь сильно.
Я отходила от весенних картин неторопливо: очень хотелось допонять непонятое, прочувствовать то, что пока не пронзило меня. Может быть, даже невольно старалась разглядеть что-то прежнее, абсолютно пленительное. Но пора было собираться: ещё предстояло долгое, холодное возвращение в Москву.
И всё же остановилась, почти замерла у картины «Речка». Написана в 1913 году, то есть уже сорокалетним художником. Очень зрелое восприятие жизни человеком, способным оценить необычайную прелесть лесной речки: она, как красавица, прячет своё очарование в деревах и зеленях, это её великая тайна и сюрприз. Речка течёт прямо к тебе, но не настойчиво, не настырно, не назойливо. Спокойно. Мол, ты пришёл посмотреть на меня - смотри.  Вспомнилось, как в походах я всегда любила остановиться у такого же лесного ручейка, сесть на берегу и просто смотреть, смотреть на его необычайную и такую обычную красоту. Как много отражалось в  незатейливой ленточке воды! Сколько она несла в себе! Концентрированный смысл жизни всего сущего.  В такие минуты проблемы и вопросы в моей собственной душе отступали, будто я зрила в корень жизни. Вот это настроение вдруг уловила в картине Бялыницкого. Он подошёл к маленькой немудреной речушке и разглядел в ней суть бытия...
Перебираясь от картины к картине, я с любопытством рассматривала каждую. «Ручей в лесу», «Белорусская деревня», «Цветущая яблоня», «Река Нива в Кандалакше». Иные из них говорили о том, что какое-то время художник жил на Севере и нашёл там, к чему приложить свою душу и кисть. Смутное новое чувство, уже успевшее родиться, не оставляло меня, а лишь усиливалось. Я видела гораздо более сочные, земные полотна, чем когда-то. Словно их написал не просто иной художник, а более земной, что ли. Очень лиричный, да, но всё же не настолько, как «тот» Бялыницкий, моей почти тридцатилетней давности. Тот был тоньше. Будто уловил и сумел передать на своих холстах нежность. Человеческую, природную, любовную. Нежность как одно из самых высоких чувств, которые вообще существуют в природе. Этот художник жил, тот - мечтал. И молился. Однако и новые для меня картины написаны так крепко и сочно, что я ощутила в них силу необыкновенную. 
Уже уходя с выставки, вычитала на проспекте к экспозиции слова Репина: он «освежается душой у картин Бялыницкого». Я сидела в тёплой куртке, закутанная, под жутковатыми сводами безразмерного склепа Ленинского духа, а душа моя оживала. Неожиданные картины Бялыницкого словно сильными и крепкими руками втягивали меня в жизнь.
...Правая стена выставки сильно отличалась от всего остального. Точнее,  полторы стены. В огромную величину, написанная на колоссальном полотне, смотрела на меня картина «Дом в Горках». Тот самый, двухэтажный особняк, желтый, Ленинский, навеки связанный с обликом  вождя в последние годы его жизни. И дальше ещё картина - «Дом над прудом. Горки». 1945 год... Период наших «великих свершений». И ещё полотно: «Дом, где умер Ленин». Всё тот же особняк.  И снова огромный холст: «Ленинские Горки. Беседка». Эта картина поэтичнее - беседка вечный символ любви и мечты; здесь она вроде бы совсем не Ленинская, а просто человеческая - заходи, посиди. Поневоле вспомнилось, что до революции особняк вождя был барской усадьбой. Справа и слева две огромные симметричные картины: «Вид из левого окна телефонной комнаты», «Вид из правого окна телефонной комнаты». Всё одинаково: лесопарк, поэтичная дорога, уходящая в его глубины, пустая скамеечка. Лето... Жизнь... Но - ощущение какой-то омертвелости. Или - привычности, хрестоматийно-книжной известности. Каждый штрих этих полотен как будто говорит: вождь давно умер. И хотя мы «точно знали», что «дело Ленина живёт и побеждает», его живой дух здесь совершенно отсутствовал.
Я оглядывала большие полотна с грустью и недолго. Приоткрывались какие-то стороны жизни художника. Видимо, пришлось отвешивать «правительственные реверансы». Вряд ли он мог отвергнуть заказы (или - приказы?). Какая судьба ждала бы его тогда? Спасибо, что сумел  сделать лиричнее «государственные виды», даже очеловечить вождя. Наверное, Бялыницкий подолгу живал в Горках. Рисовал. Утеплял. Очеловечивал. Воспроизводил то, что всеми силами уничтожали большевики. На свои собственные работы времени оставалось мало. Может быть, на них потому так отчётливо изображено стремление к жизни, что он по-своему выражал мечту о свободе и раскрепощении. Большевики не ошиблись: Бялыницкий - художник настоящий.
Однако сейчас в моей собственной душе превалировало ощущение пустоты. Я не понимала, откуда оно. Ругала себя за предвзятость: неужели картины не очень нравятся мне только потому, что под ними стоят слова «Горки Ленинские»? Но какая разница, что и где нарисовано, если это создал замечательный Мастер? Неужели я такая мещанка?
И вдруг поняла. Не в предвзятости дело. Убери из-под картин слово «Горки» - чувство останется прежним. Я узнаю эти виды, куда их ни помести и что под ними ни напиши. Потому, что они известны мне всю жизнь. С самого раннего детства. Из тех учебников, по которым постигала грамотность.  Но они перестали волновать, надоели даже не потому, что видела их бесчисленное количество раз, а потому, что всё связанное с Ильичем втемяшивалось в души моего поколения молоткасто и серпасто, навсегда. Десятилетиями доказывали: самое святое - от него. Чистота, правда, истинность и искренность - всё породил и аккумулировал в себе «самый человечный человек». И нет почётнее дела, чем стараться быть такими, как он, и вообще умереть за дело Ленина и партии.
А умирать не хочется - хочется жить... Испытывать те реальные чувства, которые возникают в твоей душе сами.
Втемяшенное, давнишнее, настырное, насильное, фальшивое комом стояло в горле... Как ни больно это сказать, будь сейчас передо мной шедевры из шедевров, чувства остались бы такими же, ибо слишком сильно отвращение к тому фарисейству, в котором мы выросли.
Внезапно очень захотелось домой. Поняла, что выставкой насытилась. Но минут десять еще постояла, вернувшись,  у левой стороны экспозиции, стараясь вобрать в себя, получше запомнить эти картины.
- Спасибо! - сказала я Матрёне.
Она встрепенулась, зевнула. Расправила потяготой заиндевевшие  члены. Ленинская вахта закончилась.
- Хорошо, да мало! - бодренько сказала я, чтобы хоть как-то продемонстрировать свою приветливость.
- Скоро опять выставка будет, - поспешила она обрадовать меня. - Революционная!
- О-о-о!
И тут одна из картин магнитом снова притянула к себе. Я уже, конечно, видела ее, но теперь она раскрывалась иначе. Подошла ближе. Белая, как и несколько других предвесенних полотен, она, пожалуй, выделялась лишь тем, что белизна здесь изображалась неподдельная, настоящая, зимняя. Подписано: «Зима, «Чайка». 1936 г.» Теперь я обратила внимание на то, что от картины исходит ощущение тёплой пушистости, будто только что прошёл пышный, лёгкий снегопад и засыпал всё кругом. Почему название дано в кавычках? Санаторий?
Отступив  на несколько шагов в сторону, я впилась глазами в информацию о художнике, вывешенную на стене. Оказалось, «Чайка» - его усадьба в Тверской глубинке; он купил её ещё в тридцатые годы. А когда умер, его вдова очень хотела сделать там музей, сохранить все картины. Но не удалось, потому что негде было взять средства. Постепенно картины перевезли в Могилевский музей, в места, где художник родился, а его дом пришёл в запустение.
Информация была очень грустной. За скупыми строчками текста вставала печальная ситуация. Красивая усадьба «Чайка», последний период жизни художника, болезнь и смерть... И старая больная вдова делает всё возможное, чтобы увековечить память мужа, сохранить его произведения, создать дом-музей... Я моментально представила себе, как она просыпается поутру, как сто болячек скрутили её по рукам и ногам. А она встает, пытается с кем-то связаться, с чьей-то помощью хлопотать...
Теперь картина завораживала меня особой грустью, спрятанной то ли в глубине деревьев, то ли в моей собственной душе. Ветхий дом, укрывшийся снежным пухом. Поэтичные веточки деревьев, отороченные белым «мехом». Они такие тёплые, приветливые, душевные! И зима вокруг совершенно живая, сочная, нежная. Глубинка Тверской губернии... Наверняка туда просто так не доедешь. Возникал очень деловой вопрос: зачем было художнику забиваться в сущую глухомань, неужели не мог найти для себя что-нибудь поближе? Но ответ уже сам спешил навстречу: да только в такой глуши, в настоящей дали от цивилизации и людей, государственных заказов и требовательности можно было творить его изумительные, поэтичные и проникновенные, такие душевные картины. Каждый листок и травинка, каждое облачко просится на кончик кисти. Будто здешняя земля оберегает самое сокровенное, то есть вдохновение художника.
Хотелось ещё постоять у неожиданно раскрывшейся картины, но смущал гнев нетерпения, которым обдавало меня со стороны бабы Моти. Сидела она себе  спокойно в экскурс-бюро, а тут пришла какая-то  ненормальная тётка, то ли террористка, то ли бог её знает кто, и ходит по выставке, ходит, никак не наглядится. А на что тут вообще глядеть-то! Да пяти минут хватило бы на всё!
Я снова впилась глазами в информацию на стене, неожиданно почувствовав, что чего-то самого главного не дочитала. В последних строках рассказывалось, что в поздний период жизни Бялыницкий тяжело болел, и это было вызвано переживаниями из-за смерти дочери.
Вот оно что! Упоминался и период её кончины: конец сороковых годов. Значит, он прожил после этого горького, исключительного события ещё лет восемь-десять. И чем бы потом ни болел, это прежде всего была чёрная депрессия. Невыносимая печаль, которую ничем не залечишь, даже творчеством.
Дочь Бялыницкого, видимо, единственная, умерла в возрасте между сорока и пятьюдесятью. Что за возраст для смерти! И зачем его жизнь сложилась так, что он, старый, много поживший человек, оставался ещё почти десять лет коптить свой век, а горячо любимая дочь (какой же ещё она могла быть, если из-за её смерти он так заболел?) ушла, опередив его  на этом страшном пути!..
А жена, потеряв потом и мужа, сама старая и немощная, боролась за создание дома-музея... Жутковато-ощутимо прозвучала строчка о том, что усадьба ветшала, средств на организацию музея никто не дал. Хотелось спросить: а что же те, кто неоднократно приглашал  художника в Горки, чтобы он, такой лиричный и тёплый, очеловечивал своим творчеством самое жестокое государство и его кумиров, не помогли увековечить эту самую память? И ответ бежал-спешил сам собой: художник им больше не был нужен, он же сделал всё, что  заказывали! Ну а раз не нужен, то и...
Вздохнув, я пошла к выходу. Окончательно убедившись в том, что мою бабушку звали вовсе не Софья Перовская, баба Мотя разрешила мне одной спуститься в туалет. Я направлялась туда с жутковатым чувством, будто спускалась в подземные термы римских императоров, настолько всё кругом было возвышенно, мраморно, высоко и торжественно. И ужасно удивилась, когда унитазы оказались самыми обыкновенными и ни в одной кабинке дверь не запиралась... Вот это по-нашенски! Впрочем, может быть, хозяева «крематория»-музея сами выломали везде замки, чтобы никакая террористка не посмела укрыться в кабинке и над толчком перезарядить свою бомбу?..
До автобуса оставалось еще тридцать пять минут. Я долго пересекала пустующую Площадь Экскурсионных Ильич-Автобусов. Снова и снова представляла себе, как семьдесят с лишним лет тому назад отсюда везли по заснеженной дороге величайший труп человечества... Разглядывала издали ровные, просторные, как бы на всякий случай отодвинутые от склепа-музея аллеи, может быть, те самые, которые поэтично изобразил на своих полотнах Бялыницкий-Бируля. «Вид слева из окна телефонной комнаты». «Вид справа из окна телефонной комнаты». Весь парковый ансамбль, над которым немало потрудились скульпторы, художники, садовники, не вызывал во мне никаких эмоций, кроме ледяного мраморного холода. И ещё невольно думалось о том, сколько же простоит здесь чудовищный музей, поглотивший малейший намёк на человеческую память об ушедших. И о том, что все мы, поколение «детей и внуков Ильича», зачем-то были избраны Всевышним прийти на землю именно в этот срок. Понять бы, зачем...
И вот я уже стою на остановке. Выставка осталась позади. Мысль о том, где ещё можно посмотреть картины Бялыницкого, попритихла. Да хотя бы съездить в Могилев. Читала, что есть кое-что в Третьяковке и  в Ясной Поляне. Иные чувства стиснули мне сердце. Как созвучно и понятно было то, о чём рассказывалось в кратком проспекте на стене музея! Как явно я ощущала горе художника! Его глубокие страдания. Слёзы, которые никогда не высыхали после потери дочери. Частые посещения могилы своей девочки, она наверняка была где-то неподалеку от «Чайки». Той же болью полнилась в те дни моя душа: я недавно потеряла сестру. Горем и печалью, неодолимым ощущением, что всё вокруг померкло, пропитался для меня мир, даже сам воздух. Боль напоила-отравила каждый листочек, каждый дом на пути, каждый собственный шаг.
Как жил свои последние годы Бялыницкий? Такой тонкий человек,  нежный лирик! Где черпал силы, чтобы тянуть себя и свою несчастную жену, не то что писать картины? Мне вдруг вспомнилась строка о том, что он особенно сильно любил разные переходные состояния природы. В его собственной жизни больше переходов не было, всё стало стабильно и однозначно. Ибо что есть стабильнее смерти? Это любить невозможно. И ему ничего не оставалось, как болеть, заслонившись  своей печалью от всего мира вокруг.
...Я долго ждала автобуса, прохаживаясь вокруг, чтобы не промёрзнуть до конца в ледяной стуже, столь неожиданно ворвавшейся в сентябрь. С опаской поглядывала на местных собак. Автобус не появлялся. Он и время шли навстречу друг другу с разной скоростью: время вроде бы спешило, а автобус неторопливо соблюдал график.
И вдруг - будто видение возникло передо мной. В небесной вышине развернулись прекрасные картины Бялыницкого-Бирули, которые когда-то открыл мне замечательный друг. Они заполнили тогда мою душу невыразимой и спасительной нежностью. При всей своей хрупкости они рождали радость и надежду. Неукротимое желание жить, любить, помогать всем, кому нужна была моя помощь. Сейчас они словно торопились мне на помощь прямо с небесных высот... И показалось, что бесконечно дорогие, но уже ушедшие родные люди протягивают мне одну руку помощи, а высокое искусство - другую. Чтобы я поскорее воспрянула духом и ожила.
Какой же крепкой и надежной была эта эфемерная, почти воздушная помощь!..