30. Высокий путь

Однажды Анне, еще в первые годы ее монастырской жизни попала в руки небольшая книжица, посвященная памяти одного  удивительного старца-монаха – архимандрита N. Издана была брошюрка архи скромно – тогда у монастыря еще не было собственного издательства и тем более свободных средств, - все вокруг лежало чуть ли не в развалинах, нуждалось в срочном ремонте, реставрации, да в соборе и пола-то не было, - все вокруг словно плакало навзрыд горючими слезами и взывало о помощи. И все-таки даже тогда начало издательской деятельности уже было положено: чудом выходили в свет уникальные книги, разумеется, благодаря бескорыстной помощи ревнителей.

Великими трудами Анниного Духовника – Наместника монастыря, издательское дело постепенно налаживалось. Все это происходило на глазах у Анны. Она видела, сколько сил и времени отдавал Духовник для того, чтобы начать в монастыре дело книгоиздания. Вот и эту брошюру в память своего постригального отца, которому в тот год была как раз годовщина, успел Духовник собрать и выпустить к сроку, хотя и в предельно скромном и бедном даже виде.
Здесь были собраны воспоминания о покойном отце N. Предваряло сборничек вступительное слово Духовника о старце, которому он в молодости своей был вручен на постриге «от Евангелия».

Уже не впервой поражалась Анна красоте и простоте, благородству и целомудренной сдержанности слога своего Наставника: точно, ясно, определительно он писал… А что как не неоспоримая точность определения понятий и есть признак истинной культуры? Определительность глубокая, дающая читателю возможность услышать за единым словом симфонию смыслов и оттенков ассоциаций.
Тут Анна впитывала в себя красоту ума, воспитанного десятилетиями пребывания в монашеской дисциплине, которая открывалась Анне прежде всего в поразительной силе, казалось бы, простого, но очень сильного и емкого смыслами слова Духовника, выпестованного многими годами его самоотверженной жизни по Заповедям Христовым.

«Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься» (Мф.12:36-37). Господь предупреждал, но не все, даже верующие, желали слышать грозную силу и неотвратимость этого Божиего предупреждения. А Духовник слышал. Он был крайне немногословен и в общении. Иной раз и сверхскромен, сух и даже не совсем понятен, хотя потом его слово в сердце Анны непременно начинало прорастать, пускать новые побеги, вырастая ветвистым, цветущим и плодоносящим деревом. Слово ветвилось и становилось многолистным, все ветви его были связаны одним корнем, но цветы и плоды на ветвях разнились, не теряя притом своего родства и единства в Духе. Это было поистине чудесное, словно умножение хлебов – всеохватное умножение смыслов. Впрочем, что есть слово в своем Божественном основании, в своей богозданной природе и силе как не «хлеб небесный»?
 «…Хлеб Божий есть тот, который сходит с небес и дает жизнь миру. На это сказали Ему: Господи! подавай нам всегда такой хлеб. Иисус же сказал им: Я есмь хлеб жизни; приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда» (Ин.6:33-35).

Духовник часто не договаривал, словно нарочно испытывая Анну, и бросая ей обрывки самых насущно и жизненно важных для нее мыслей, - лишь только конец золотой нити, за который Анне дОлжно было ухватиться, чтобы развернуть и понять мысль Духовника во всей ее глубине и всеохватности, и сделать ее своею своим собственным трудом, опытами молитвенного в нее проникновения. Его смиренная, краткая, целомудренная подсказка, – ее ответный труд и огненное желание понять и воспринять. Вот где было действительно глубокое и тАинственное сотворчество.
Но что означало выражение «праздное слово»? Какое слово нужно было так именовать и, забраковав его на корню, не позволять ему даже и высунуться в мир Божий?

***
Простой и точный критерий, по которому слово живое и святое следовало бы отличать от слова праздного, дал Блаженный Феофилакт Болгарский в своем толковании на Евангелие от Матфея: «Всякое слово, не служащее к действительной христианской пользе, есть праздное слово, и посему пагубно. Хотя оно кажется и хорошим, но не служит к утверждению веры и к спасению, или произносится не с доброю целью, не останется без осуждения, потому что не служит к пользе и оскорбляет Св. Духа Божия».

Это понятие «пользы духовной» - ведь тоже дОлжно было осмыслить и открыть для себя, поскольку осмыслить – это еще меньше, чем полдела, а открыть его для себя – означало духовное усвоение понятия, ставшего твоим опытом, в котором ты сам мог уже различать, с доброй ли целью произносил некое слово и тебе только казалось, что намерения твои несомненно добры, а спрятавшегося за ними духа тщеславия и самоутверждения ты не слышал, потому что не умел и не хотел его слышать, и не понимал, что научиться этому можно только в повседневном самоотречении.

Иначе узнать, в чем она, эта истинная польза, было невозможно. Ведь не в том же была она, чтобы человек несведущий усвоил азы духовной грамоты, быстро и с легкостью прочитав их в какой-нибудь книге или в сети? Нет, духовная польза должна была вести к иным результатам, к иным действиям на душу человека, никак не к трогательной самоуспокоенности прочитавшего несколько книжек и решившего про себя в безумном обольщении, что уже что-то имеет… Но к чему же должна была вести польза, каким признаком она могла дать о себе знать?

Этот вопрос всегда звучал в душе Анны, когда она, пробравшись в перед к амвону слушала проповеди своего Духовника, мгновенно собирая себя во единую воспринимающую, слышащую и запоминающую точку.
Иногда бывало так, что Духовник говорил, предположим, о непослушании, о своеволии, о нашем потакании собственным страстям, и тому подобном, прихожане слушали, затаив дыханье, а сердце Анны кричало ему даже против ее воли: «Говори о Христе! О Христе говори»! Сердце ее жаждало слышать только о Нем, искать Его, быть как можно ближе к Нему – у ног Его, как та, грешница, которая «узнав, что Он возлежит в доме фарисея, принесла алавастровый сосуд с миром и, став позади у ног Его и плача, начала обливать ноги Его слезами и отирать волосами головы своей, и целовала ноги Его, и мазала миром» (Лк. 7:37). Но этот внутренний вопль был  следствием состояния самой Анны, горением ее сердца ко Христу, и судить по своему восприятию о пользе она не решалась.

Духовник в проповедях чаще всего говорил о  крестоношении, как истинном образе христианской жизни. Но Анне казалось, что не многие из слушавших его, пусть со слезами, пусть и растроганными выходившие из храма, обменивающиеся восторженными репликами, разумели суть слов Наместника. Ей все время приходили на память строки: «Мног народ послушаше его в сладость» (Мк. 12:37-38).  Так ведь было со Христом – слушал простой народ речи Спасителя «с услаждением», но очень скоро стало очевидно, какое расстояние пролегает между "душевными услаждениями" и действованием на слушающего слова о кресте, как крестораспятие. Тогда бы не со слезами восторга расходились бы люди слушавшие, а в глубоком смятении и потрясении всего своего состава от действия на душу креста, - так казалось Анне.

Не случайно именно в этом месте Евангелия от Марка  после слов о сладости слушания его народом, Господь начинает говорить им о книжниках и фарисеях… Феофилакт Болгарский, замечательный толкователь Евангелий, так объясняет этот переход: «Простой народ, сказано, слушал «Его с услаждением», и Он стал говорить народу: остерегайтесь книжников, которые носят великолепные одежды, и из-за них требуют себе почестей; которые любят принимать приветствия и похвалы на торжищах и все другие знаки славы… Говоря таким образом народу, Господь поучает вместе и апостолов, чтобы они не поступали по примеру книжников, но подражали Ему Самому. Так как Он поставлял их учителями Церкви, то по справедливости излагает им и правила жизни».

А вслед за этим поучением Господь дает и пример, видя бедную вдову, полагающую в сокровищницу две свои последние лепты, в то время как богатые клали помногу. Он подзывает учеников и говорит о том, что эта бедная вдова положила больше всех, клавших в сокровищницу, потому что все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила все, что имела, все пропитание свое (Мк. 12:43-44).

Воспитание учеников продолжается… И вновь речь о жертве, о самопожертвовании, о самоотречении ради Бога, о кресте – вот, что отличает христианина от книжников и фарисеев, озабоченных принятием приветствий и похвал и всех прочих знаков славы. Потрясающее восприятие этих слов Спасителя Феофилактом Болгарским, пример истинного слышания Слова Божия: «О, если бы и моя душа соделалась вдовице, отвергшись сатаны, с которым сочеталась неподобными делами, и решилась бы повергнуть в церковную сокровищницу «две лепты», – плоть и ум, утончив их плоть воздержанием, а ум смирением, дабы и я услышал, что всю жизнь мою посвятил Богу, не имея в себе нисколько ни помыслов мирских, ни побуждений плотских».

Истончить ум воздержанием  - великий крест, приносящий человеку плоды смирения. Читая и перечитывая эти строки Блаженного Феофилакта, Анна всегда со слезами благодарности вспоминала и свой путь – тот памятный для нее день лет семнадцать назад, когда Духовник вдруг без всякой связи с предшествующим разговором, сказал ей - и глаза его моментально стали очень строгими: «Ничего не пиши, кроме как если крайне понадобится ради хлеба».
Анна приняла тогда запрет на литературное, да и на всякое другое творчество, как высший и радостный дар. Она интуитивно почувствовала, что дело идет о борьбе за чистоту ума и чистоту сердца, которая невозможна пишущему и принимающему похвалы, и даже и без внешних похвал, испытывающему некое самоудовлетворение своим трудом, даже и при определенной самокритике. И вот почему…

***
Духовник учил, что тот, кто сумел отказаться от собственного «я», подлинно самоупраздниться, оставить все свои мечты, стать ничего незначащим, несуществующим для людей, расписаться в собственном бессилии, стать для мира неудачником, одним словом, «потерять душу свою» ради Христа, - тот сможет воистину обрести ее (Мф. 16:25), воссоединившись с Творцом, и став потом на деле человеком Божиим.

Разумеется, Анна тогда почувствовала, что привалило ей великое и недосягаемое счастье – слова Духовника свидетельствовали о том, что он благословил ей настоящий «высокий» в монашеском понимании путь. Ведь все вокруг  нее и писали, и сочиняли и издавали… Но стать ничего незначащим неудачником – это было предложено, кажется, только ей, - монахов из братии монастыря она в рассмотрение не брала – их путь во многом был прикровен. Однако Анна видела, что и там человек  выдерживался в таких условиях многие годы. И получалось хорошее вино…

Чем был высок этот путь? Своей трудностью стать никем и ничем, неудачником, несуществующим вообще для мира. О, на Анну сыпались в то время  легкие похлопывания мира: какие-то отзывы от старых сослуживцев – «Анна? Да она писать-то никогда не умела», - и не раз и не два летели такие снежки в сторону Анны. Разумеется, ей было больно, потому, что и до монастыря Анна не была высокого мнения о своих способностях и умениях, но чувствовала, что где-то они в ней зарыты, но как их раскрыть? Удачи бывали, но редко. Тем более ей трудно было ощущать эти разбивающиеся о ее спину комья. Не сразу, не сразу приходит к человеку такая великая благодать, которая все мирские самоутверждения делает ничего не значащим и даже ненавистным прахом.

Если бы самоотречение давалось человеку без великой борьбы, так и пшеничному зерну не надо было бы умирать в земле. Анна познала, что отречение равно смерти души человека, и даже почти тела, потому что тело – сочувствует душе. Тут требовалась великая работа над собой, неусыпное самонасилие. Анна все повторяла себе как молитву: «Горе, егда добре рекут вам вси человецы" (Лк. 6:26), - что благочестивые, что злочестивые… Почитай себя за ничто, ни с кем никогда не сравнивай себя, - никогда, ни за что! - повторяла сама себе Анна наставления отцов, даже плакатики такие над подушкой на стену наклеивала. Проснешься, и видишь: «Горе, егда добре рекут вам…».
А рядом она то и дело слышала: «А как же, вон с теми-то наместник как возится, а со мной. Их всегда принимает и трубку снимает, а мне – никогда ничего»? Или: «Вон, той благословил работать в больничке, а я? У меня ведь и квалификация выше»… Или: «Вот, всех благословил, а мимо меня прошел, не глядя, как мимо пустого места!»…

Вот тогда попалась в руки Анне замечательная книга: «Записки игумении Таисии Леушинской», которую в печать благословил святой праведный отец Иоанн Кронштадтский. Дело в том, что с раннего детства Таисии выпала участь быть Божией избранницей. С младенчества она видела удивительные сны, в которых Господь указывал ей правильный путь, разрешал ее сомнения, помогал выйти их духовного тупика, когда рядом было не у кого спросить. Надо ли добавить, что путь жизни игумении Таисии поистине был крестным и многострадальным. Других путей у Божиих избранников не бывает. Любовь Божия тем сильнее воспитывает душу, тем скорее попускает ей испытания, чем больше видит в такой душе добрых задатков для Царствия Небесного, и помогает этой душе в горниле страданий очиститься и преобразиться.

Еще в молодости, простой монахиней Таисия задавалась вопросом, почему скорби составляют как бы ее принадлежность? Ей казалось, что без скорбей и тяжких страданий гораздо легче и удобнее содевать свое спасение. И молиться со спокойным, мирным сердцем лучше, чем с измученным. Кроме того, игумения не разрешала частые причащения, - чуть ли не на одной Страстной седмице Великого Поста только… Таисию это смущало: и так трудно, да еще и поддержки духовной лишают.
И вот однажды она увидела сон…

***
«Вижу я, однажды, сон: иду я где-то в открытом поле по дороге, но мне надо свернуть вправо, а дороги туда нет; все как бы гряды очень длинные, в таком виде, как бывают осенью, когда -овощи с них уже убраны, а в бороздах между грядами грязно и мокро. Я стою в раздумье, как идти: бороздами — мокро, грязно, а грядами — вязко будет, думаю. Навстречу мне идет, вижу, старец-архиерей с посохом в руке. «Посмотрю, — думаю, — как он пойдет, так пойду и я». Поравнявшись со мной, он говорит мне: «Пойдем, я проведу тебя». Левой рукой опираясь на посох, правой он взял меня за руку и повел по гряде вдоль ее, и говорит: «Хотя и вязко, не раз увязнет нога, правда, но все же путь высокий; а низким путем — смотри, сколько грязи и воды». Долго шли мы с ним, и он все поучал меня, а я разговаривала с ним без страха, хотя и узнала в нем Святителя Николая. Наконец мы пришли к какой-то церкви, или к часовне, — не помню, и вошли в нее. В ней стояло большое Распятие, а по правую сторону его висел на стене образ св. мученицы: Параскевы (Пятницы). Я стала поклоняться пред Распятием и; как только наклонилась головой до земли, Святитель так сильно ударил меня по шее посохом своим, как будто хотел отрубить голову; я не успела опомниться от удара, — последовал другой, третий и до пяти. «За что, — думаю, — он меня бьет, или в самом деле хочет отрубить голову, но за что!» — «Не рассуждай, не умничай, — ответил он на мою мысль, — если ударил, то, значит, так надобно. Забыла, что послушание беспрекословно повинуется, а не умничает»? Тем временем я поднялась, а Святитель, ласково улыбаясь, глядел на меня, и, указывая на икону мученицы Параскевы, сказал: «Вот она, Невеста Христова, и главу свою предала на отсечение, — в жертву Жениху своему; а ты и мало потерпеть не хочешь, и мудрствуешь, не имея еще духовного разумения. Смиряйся, терпи — и спасешься».

Чтение для Анны было великим подспорьем. Трудности пути предшественников вселяли надежу и бодрость. И все же не сразу она научилась не смотреть по сторонам и не сравнивать себя ни с кем – поняв, что все сравнения такого рода – не бескорыстны. Всегда за ними стоит вопиющая и уязвленная или комплексующая самость. Надо было перекрыть ей кислород. А что это значило? Успокоиться на том, что ее ведут «высоким путем»? Никогда. Анна как-то и вначале догадывалась, что так тоже думать нельзя, да и духовник был начеку. Он умел, как никто сбить мысленную спесь с человека. Творческие победы у тебя отняли? Так ты за духовные победы ухватиться хочешь, чтобы восстановить себе доброе самочувствие и таким путем компенсировать свои унижения? Так нет же, не получится это у тебя. И мог несколько месяцев после не принимать, не благословлять и не снимать телефонной трубки. И при этом  случайно или намеренно это делалось, но до Анны доносились речи, свидетельствующие о том, что и на духовном пути она осталась в загоне…

Сколько должна была душа пережить, какое трезвение выработать в отношении всех сокровенных движений своих, чтобы начать хотя бы понемногу обретать ровность и никуда, даже в мыслях, даже в помыслах и тайных чувствах и колебаниях желаний не лезть. До чего же это трудно современному гордому человеку…
Но не без утешений совсем терпелось Анне на этом «высоком пути» - вязко, то и дело проваливаешься… А утешения были такие, что она по-иному стала слышать Слово Божие. Словно с глаз ее сняли пелену, и теперь слово перед ней открывалось во всей своей силе, красоте и Божественной неоспоримости. И эту неоспоримость в глубоком корневом духовном единстве Слова Божия и наследия отцов она тоже с изумлением открывала себе как великую радость, как ликование. И эта радость перевешивала те, прежние, которых  она лишилась.  Ведь эта радость была радостью узнавания Истины, которая по слову Господа, делает людей поистине свободными: «...Если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин. 8:31-32).

Анна для себя делала вывод: чтобы стать Его учеником, познать Истину и стать свободным, нужно пребывать в Слове Его. А что это значило – "пребывать в Слове"? Все, буквально все применять к себе, постоянно судить себя этим Словом, потому что о настоящем Его исполнении и речи быть не могло, – она только и делала, что вязла и проваливалась на этом пути. Для таких как Анна пребывание в Слове означало трезвенное внимание и самоукорение, и покаяние в том, что в  ее делах, мыслях и чувствах не соответствовало Слову.

***
Ну, а те, тот народ, что всласть слушал Небесное Слово Спасителя и слушает его даже и по сию пору в церквах, читает на бумаге вплоть до дня сегодняшнего? По Евангелию, очень скоро, возбужденный уговорами первосвященников тот самый, народ, что вчера еще только услаждался Словом Божиим, поддался уговорам книжников и начал дружно кричать Пилату о том, чтобы отпустил им Варавву, а Царя Иудейского распял. «Тогда Пилат, желая сделать угодное народу, отпустил им Варавву, а Иисуса, бив, предал на распятие» (Мк. 15: 8-15).

Какая цепь услаждений и угождений, какая цепь предательств и человеческих слабостей, какое потакание самости и какая опасная, чреватая великими бедами подмена духовности душевностью! Не способен  д у ш е в н ы й  человек слышать слово  д у х о в н о е, принимать его в себя, чтобы оно засеивалось и приносило «плод мног», чтобы в душе человека происходил тот процесс, который происходит с падшим в землю зерном: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода. Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную» (Ин.12: 24-25).

Душевность всегда знает свой предел - его же не прейдеши: она не хочет креста, не желает трогать и беспокоить свою самость, она быстро научается даже покаяние имитировать. И одной рукой подымает много пыли с земли в якобы покаянии, а другой рукой потихонечку восстанавливает утраченные позиции жизни. Критерий душевности – неприятие для самой себя слова о кресте, неприятие самоотречения от собственной гордыни, самости не на словах, а на деле.
Слушать и читать в сладость Писание и отцов любили многие, умирать со Христом, возненавидев душу свою – редчайшие единицы…

Так и тут: все спешили к Духовнику со своими житейскими невзгодами и скорбями, но лишь немногие хотели и готовы были слышать и принимать крестное слово, носителем которого он был. Чаще, много чаще Анна слышала слова протеста и ропота и попытки выскользнуть из зоны действия благословенного Богом креста. Она не осуждала и не могла осуждать своих знакомых прихожанок, которые ей жаловались на капризы и грубости мужей, на непослушания и вольную жизнь детей, на несправедливые суды и самодурство начальства,  потому что и сама видела в себе это истовое сопротивление души – духу, кресту и свои жалкие попытки хотя бы в помыслах уклониться с высокого пути креста.

Но все-таки она хотела пребывать в Слове, слышать цену и вес его и не рассудком, а сердцем. У нее был свой надежный оселок и подсказка: «Словеса Господня - словеса чиста, сребро разжжено, искушено земли, очищено седмерицею» (Пс.11:6). Сердце  з н а л о  Господа и могло не только слышать Святые слова Духа, уловленные и записанные тростью книжника-скорописца – царя Давида, но даже и осязать в себе, всем своим существом сверкание этого очищенного серебра, не просто утешающего и восхищающего душу, но явственно питающего и ощутимо насыщающего и укрепляющего душу человека словом аки хлебом. «Не хлебом единым будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Мф.4:4).

То, что Слово Божие, слово отеческое, слово духовное и  церковное, очищенное седмерицею, насыщало душу, и что это насыщение, именно как насыщение, как сытость, могло быть восчувствовано человеком, - Анна знала уже опытно. А другое слово – хотя и очень похожее на него, оставляло душу нагой и голодной: «Гортань брашна различает», - как неложно учило Писание (Иов. 34:3). В конце концов, и весь строй богослужения Церкви подтверждал эту неземную силу и сверхъестественные возможности Слова Божия.
О том писал  Сергей Иосифович Фудель, которому посчастливилось еще  в самом начале XX века застать настоящее монастырское богослужение:

«Монастырские службы в таком монастыре, как Зосимова, особенные. Если отдать себя им вполне и доверчиво, то такое чувство, будто сел в крепкую ладью и она вздымает тебя по волнам выше и выше. Тебе и страшно немного, и в то же время так хорошо. Что-то, если можно так сказать, есть безжалостное в такой службе ко всем нашим мирским полусловам, получувствам, полумолитвам, с оборачиванием все время на себя, на свое настроение или на свою слабость. Тут что-нибудь одно: или уходи, потому что стоять надо долго и трудно, или же бросай свою лень и трусость, сомнение и грех и в священном безумии иди за этими голосами, стройно, и сладостно, и страшно поющими все про одно: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим и всею крепостью твоею!», «И Ему Одному служи!».

Совсем не случайно Церковь за многие века выработала канон голосового чтения в Церкви – монотонная на единой ноте речь, в которой чтецу запрещено вкладывать свои душевные эмоции и какие-то разнообразные интонации, подчеркивающие то, что с точки зрения чтеца должно быть подчеркнуто, - и все это ради того, чтобы проявилась подлинная сила читаемого слова.  Поэтому настоящий чтец в Церкви научается держать себя внутри в струне, не давать воли своим чувственным эмоциям, убирать совершенно себя из читаемого текста. В этом великий духовный закон церковного богослужения и тем паче церковных искусств. Не случайно  древние иконописцы редко подписывали свои иконы, не случайно работали они строго в  к а н о н е, не позволяя себе никаких собственных  инциатив, кроме только тех , которые могли вписаться в рамки иконописного подлинника, оставленного отцами. Иконописец, как правило человек пребывающий в многолетнем духовном подвиге, не смел тем не менее свою человеческую нечистоту оставить на доске иконы. Святой преподобный Иосиф Волоцкий в своем «Послании иконописцу» предупреждал, что молитвенное предстояние и всматривание в икону, есть высокое духовное делание – созерцание, не уступающее другим формам подвижничества. Таким образом, становится понятным, что иконописец должен был не себя оставить в написанной иконе, а только чистоту духовного неземного образа, отсылающего созерцающего к Первообразу.

Нельзя было сразу научиться избавляться от наслоений своей самости – в любых трудах церковных. Для этого требовалось многолетнее очищение в пребывании в отреченном житии, в послушании, когда от души отходили нечистые эмоции человеческой крови, испарения вулкана самости, когда человек становился пуст в самом высоком смысле слова и чист чтобы стать проводником дыхания Духа Святаго.
Очищенное от воздействия «кровяных» эмоций, всегда имеющих своим источником самолюбие, слово Духовника, которому не уставала изумляться Анна, рождалось в человеке, дух которого был уже неподвластен этим влияниям, и пребывал в послушании Святому Духу Божию, что и есть по сути дела истинная духовность (тех же, кто в своей жизни руководствуется мирской мудростью, своим умом и своими естественными силами, святые апостолы называют душевными. Они не ищут и не пребывают в послушании мудрости от Духа Божия, потому что для земного ума эта мудрость выглядит безумием). 

До боли глаз вчитывалась Анна в те редкие и скромные тексты своего наставника - в эти прекрасные, лишенные вычурности и всплесков эмоций тексты, и в особенности в тот, который буквально дышал чувством благоговения перед его уже покойным духовным отцом.
Эти тексты о многом говорили ее сердцу – о целомудренной скромности ее Духовника, Наместника  древнего монастыря, уже – не архимандрита, но архиерея. В лучах  этих смиренных текстов Анна научалась слышать и отличать словесную разболтанность большинства пищущих от примеров иной подлинной жизни слова, за которым всегда чувствовалась личность, очищенная от себялюбия, и все прочих,  расцветающих на этой почве страстей.

Брошюрочка «Памяти архимандрита N.» была ангельски чиста в этом отношении. Анна читала, и ясно видела того, кто стоял за словом… Она наслаждалась, внимая этой ангельской речи - внутренней речи человека, который не баловал ее лишним словцом, не то, что многословием. Но каково же было изумление Анны, когда она дошла до строк, где Духовник рассказывал о том, как создавалось монастырское издательство: все, что делал он сам, Духовник приписал… своему духовному отцу, ничегошеньки не оставив себе, а сам вовсе ушел в тень. А ведь старец Духовника отошел ко Господу в самые-самые первоначальные дни издательской деятельности монастыря!

Это был великий урок святой христианской скромности, святого и подлинного – не в наружности, – самоумаления и самоотвержения. Духовник ради памяти духовного отца был готов все свое отдать, хотя у покойного архимандрита было вполне достаточно своих собственных заслуг. Тут вспомнила Анна и фильмы, и видеосюжеты которые снимали об их монастыре. Никогда никаких интервью наместник не давал: он всегда рекомендовал съемочной группе кого-то другого – из монашествующих, словно плечом подталкивая их вперед.

Между прочим, вспомнился тут Анне рассказанный отцом Нектарием сон некой известной своей подвижнической жизнью старицы… Ей уже в конце ее долгой и трудной жизни приснилась лестница в рай, на которой толпится масса народу. Расталкивая и тесня друг друга, лезут люди как обезумевшие через спины друг друга в рай, - вот кого-то придавили, кто-то стенает, лестница качается, сотрясается… А старица та видит себя в самом низу – и никак-то она не продвигается выше: все другим помогает, все подталкивает кого-то вперед в спинки, проталкивает к вратам…

Великая эта была наука – живая и наглядная наука святой скромности, которая себя прячет, других подталкивает вперед, отдает свое, все всем уступает и отдает (если то не во вред принимающему), не из разряда этических норм была эта наука, а из разряда святости, препобедившей лютого зверя человеческого эгоизма, который так разжировался в миру, что уже и не стыдится любить  с е б я  в  и с к у с с т в е  – по слову Станиславского, - а не  и с к у с с т в о  в  с е б е.

Казалось бы, зачем было Духовнику скрывать свои дела? Зачем умалчивать – разве ему могло грозить тщеславие после тридцати пяти лет монашества в жестком послушании у очень требовательных отцов, где смиряли его, как он один раз выразился, по-черному. И вот нет же… И он, оказывается, после стольких лет боится тщеславия и напрочь скрывает свои явные и по праву ему принадлежащие замечательные дела во славу Божию.
На скрижалях сердца записала Анна тогда преподанный ей нечаянно урок, приняв его, как непреложный закон чистоты.
…Она сидела  на площади перед собором, вокруг нее склонялись ветки кленов на старинные надгробия, чудом уцелевшие от разгромленного большевиками кладбища, а взгляд ее почему-то все останавливался на колокольне, словно подсказывая вспомнить что-то ей с этой колокольней связанное. И, наконец, Анна вспомнила…

***
Совсем недавно она сама интересовалась, почему так давно не служат литургию в колокольне - в храме преподобного Никона Радонежского? Анна раньше очень любила бывать там на службе: в этом небольшом храме со старыми дощатыми полами и облупившимся кое-где фресками царил настоящий намоленный монашеский дух: ведь там совершались постриги…
А тут Анна подумала – уже года три закрыт этот храм, надо бы разузнать… И пошла к знакомой матушке в библиотеку. А та ей в ответ рассказала нечто невероятное, однако ловко улегшееся в цепь ее рассуждений и о высоком пути, и о Слове Божием, нас к нему призывающем…

Оказывается, три года назад в монастыре объявился спонсор – крупный бизнесмен, который предложил средства на капитальный ремонт храма в колокольне. Наместник благословил, и работы начались. Надо сказать, что делали на славу – настоящий церковный евроремонт. И сделали. Пошли к Наместнику (Духовнику Анны) – мол, принимайте работу… А он – не сегодня, ну, там, в пятницу, или на той неделе… И потянулось время, потянулось, и так оно протянулось на почти что целых… три года. Никто не мог понять, почему Наместник даже ни разу не вошел в этот храм, чтобы хоть одним глазом взглянуть на сверкающую красоту и чистоту. Но он не шел…  Наконец, благочинный, который совершенно извелся вести переговоры со спонсором, который в свою очередь уже просто с ума сходил, решился на прямой разговор с Владыкой (к тому времени Наместник стал епископом). То, что он узнал, ноги ему подкосило: оказывается, Наместник не шел принимать работу и хвалить бизнесмена только по одной причине – чтобы тот не потщеславился сделанной хорошо и к сроку работой ради его пользы душевной. На третий год как-то случайно, ненароком, без фар и фанфар Наместник зашел со своим келейником в обновленный храм, все внимательно осмотрел, сказал келейнику, что б передал благочинному, что можно после малого освящения начинать служить в колокольне, и чтоб благочинный позвонил и поблагодарил по телефону спонсора. Так была разбита наместником кормушка для человеческого тщеславия. А ведь для Наместника это было сопряжено с некоторыми неприятными моментами. Спонсор разобиделся. Он хотел похвал, а даже в эфире не мог похвалиться, так как работа три года не принималась Наместником. Спонсор этот ушел, укоряя Наместника в неблагодарности. Но Анна была уверена, что Господь непременно других помощников монастырю пришлет, а этому человеку все-таки тоже что-то да воздаст - ведь на земле-то он не получил похвал и благодарностей за свой труд? Так если покается за свой ропот, Бог ему потом несомненно воздаст.

…Анна была в восторге: вот как надо обходиться с этим тщеславием и как бояться его действий - не только внутри себя, но даже и лить воду на его (тщеславия) мельницу страшиться и в отношениях с другими людьми. Но тут уже было сложнее – пока она могла только за себя кое-как думать, да учиться у своего старца, а про других ей еще Бог не благословлял.
Все, все абсолютно было в монастырской науке перевернуто с ног на голову. Или же наоборот:  в монастыре, под руководством строгого Наместника не без скрипа и не без возмущений, не без ропотов и не без потерь, но все-таки постепенно и неуклонно все становилось на свои места?..
Анна верила в последнее.