Миры 4

4.
 
 Не зря Елена волновалась: в то время как она беседовала с гостем, император помутневшими от гнева глазами смотрел в тяжёлые холодные воды реки. Мысли его были темны, как грозовое небо. Вот, значит, как заговорил чужеземец! С такими помыслами опасно бродить по свету. Да скажи такое кто-нибудь из горожан - страшные мучения и смерть были бы ему обеспечены! Но это сказал человек из чужой страны... И всё же нельзя ему позволить ходить по миру, забредая в иные страны и города и рассказывая то, что у него в голове! Как он осмелился вслух произнести свой бред про кровь, про прекрасный великий город?! Разумеется, это правда, но правда эта запрещена под страхом смертной казни. Итак, он должен умереть, и умереть немедленно, без лишнего шума, он ничего не должен подозревать до самого последнего момента. Хотя... Елена может его предупредить... Но всё равно ему не уйти! Да и послал Пётр чужестранца к императрице только затем, чтоб хорошо всё обдумать и взвесить. И Пётр со стражниками направился в комнату к беседующим.
 
  Распахнулась тяжёлая дверь, и в комнату ворвались стражники. Двое из них оттеснили Елену с сыном в сторону, а четверо бросились на Ромеса. Ромес предполагал, что почти так это всё и произойдёт, и заранее был готов к обороне, хотя и не исключал самые плачевные для себя последствия.
 
 ...Он расправлялся с четвёртым стражником, когда в комнату влетел разъярённый император и бросился к Елене, вырывающейся из рук её охранников и пытающейся как-то помочь Ромесу. Думая, что Пётр обидит Елену, Ромес кинулся к нему, но один из охранников Елены изо всех сил ударил его копьём, как простой палкой; бледный от ярости, что-то кричащий император сильно толкнул его, и Ромес не устоял на ногах... Он хорошенько не понимал, как это произошло... Он упал на острый крест, и крест пронзил его тело, величественный и окровавленный... Ромес только увидел с большим удивлением, что лежит на полу, а из груди у него торчат какие-то очень твёрдые, с заострёнными краями, планки, украшенные золотом и драгоценными камнями, залитыми его, Ромеса, кровью. Воцарилась тишина. Все застыли на местах и с каким-то суеверным ужасом смотрели на тело, пронзённое крестом. Гнетущее впечатление производила эта страшная, мистическая смерть. Мурашки от этого бежали по спине.
 
  Но вскоре комната опустела. Елену и Юрия заперли где-то по приказу императора, стражники тихо исчезли, потрясённые, боясь попадаться Петру на глаза. Сам же Пётр вернулся в гондолу, не в силах унять дрожь, намереваясь поехать за город, чтоб развеяться. Камень лежал у него на сердце, тяжёлый большой камень. Странно и дико было ему, хоть и много смертей повидал он на своём веку. Если бы его гость упал на копьё, было бы не так страшно. Но он упал на крест. Он был в белых одеждах, и глаза его были открыты. Всё это не к добру.
 
 Особенно неприятным было то, что слухи о случившемся каким-то образом уже проникли в город и распространились молниеносно, и люди, почему-то не боящиеся наказания, начали собираться на обоих берегах реки, скованных каменными плитами. Впрочем, они разойдутся вскоре после того, как император уедет за город.

  Но все смотрели не на императора, а куда-то выше, и молчали. Пётр тоже взглянул вверх и остолбенел: на крыше его "резиденции" стоял чужестранец в белых одеждах, с крестом, торчащим из груди, и за спиной у него были два белых крыла. Солнце светило точно ему в спину. Он не мог быть живым, и тем не менее...

...Все ушли и оставили Ромеса одного. Естественно, умереть он не мог; боли не чувствовал. Он не знал, что с ним, но ему было хорошо. Душа его пела от восторга, счастья и радости, и была эта радость какой-то подозрительной. Ромес знал, что он был прав и что его убили, в сущности, ни за что - за простую правду, которая вреда принести не могла. И хотя это было несколько неэтично с его стороны, Ромес гордился собой. Теперь он знал, как прекрасно умирать за правду. Ну, или из-за правды. Сердце пело от сознания собственной невиновности и этой странной смерти, которая теперь всю жизнь будет вспоминаться императору, грезиться в жутких снах. Какая-то струна восторга от своего положения сладко дрожала в груди, и Ромес готов был любить всех людей, весь мир, и лететь к солнцу, ввысь, в безбрежное небо, в самый океан света. Как хорошо, как чудесно было умирать! Как хорошо, оказывается, быть обиженным, и обиженным несправедливо, потому что рано или поздно справедливость восторжествует, и обидевшему станет плохо и очень стыдно. Нет, эту эйфорию не передать словами - нет таких слов, это надо почувствовать самому. Так замечательно, когда кого-то убивают - хорошего, очень хорошего, - и убивают несправедливо, и потом он возвращается. Главное - знание, что смерть - это не навсегда и не насовсем. И появляется большое всепоглощающее чувство наступившей справедливости, хорошее чувство, приятное чувство...
 
 У Ромеса от светлой радости появились крылья, но не чёрные, сильные и острые, а белые, лёгкие. Ну как тут не похвастаться перед народом? Ромес осторожно поднялся на ноги и, стараясь ничего не зацепить крестом, пошёл вверх по лестнице на самую крышу. Белая рубашка с длинными рукавами из какого-то мира, где Ромеса считали сумасшедшим, видоизменившись, сыграла неплохую роль в нынешнем положении. Благо, люди внизу не видели из-за солнца и высоты цвета волос Ромеса. Ангелам быть медно-рыжими всё-таки как-то не полагается. Крест, белая одежда, белые крылья - всё это было видно людям, и, конечно, это ничуть не расходилось с их представлениями о светлых небесных духах. Ромес воздел руки к небесам, и выглядело это весьма и весьма эффектно. Ромесу было жалко самого себя, и он гордился пронзившим его крестом и тем, что это видят многие люди, и они, безусловно, горячо сочувствуют ему. Да, если бы это был не крест, Ромес появился бы перед императором в другом месте и при других обстоятельствах. Но всё сложилось как нельзя более удачно. Ромесу отлично было видно с высоты, как побледнел Пётр; его гондолу, никем не управляемую, отнесло на середину мрачной свинцовой реки.

- Ты мёртв! - закричал Пётр. - Ты уже почти мёртв, ты сейчас умрёшь, ты должен умереть!

Все молчали.

- Да, я умру, - спокойно ответил Ромес. Его сильный молодой голос слышали все. Все ждали, что он вот-вот упадёт в воды глубокой тёмной реки. Ромес говорил дальше, голосом пытаясь доказать, что он - умирающий лебедь, а может, умирающий ангел, что ещё лучше, ещё пронзительнее.

- Но я вернусь, запомни это, - звенели слова. - Я обязательно вернусь. Рано или поздно - я вернусь.

И он полетел вниз с крыши "резиденции" и упал в тяжёлые волны. И белого ангела, пронзённого крестом, больше никто не видел.

Через несколько лет его вынесли волны у дикого берега. Крестьяне, проходившие мимо, заметили его, но никому ничего не сказали. Ромес ушёл в миры в древнюю эпоху. Она была возможна, но всё же её не было на Земле. Там наступил вечер. Огромные полуобнажённые краснокожие дикари двигались в ритуальной пляске вокруг костров. Там же находились и какие-то другие, белые дикари. Они участия в плясках не принимали, а просто смотрели со стороны. Белые были пленниками, но их никто не охранял; они даже не были связаны. Существовали такие правила, по которым пленники, захваченные одним из воюющих племён, должны были провести в лагере противника какое-то время. Это считалось хорошим тоном. Ночью победители праздновали победу, а утром пленники могли идти на все четыре стороны. Все они были великолепными воинами. И Ромес, увидевший неровный свет костров и мечущиеся тени, понял внезапно, а точнее - вспомнил, что видел это всё когда-то, давно-давно, ещё до своего рождения, когда эта эпоха где-то была на самом деле. Она давным-давно прошла, давно истлели кости танцующих воинов. Да, её уже не было. Ромес не прыгнул сквозь время, он просто вызвал эпоху к себе. Ничего, что его теперь окружало, не существовало на свете, хотя Ромес мог прикоснуться к телам воинов, обжечься об их костры...

Его увидели. Он был богом. Его приветствовали, как только могут приветствовать дикари явившееся к ним божество, в которое они искренне верят. Они пошли бы за Ромесом и в огонь и в воду. Но он посмотрел на них... Хоть их и не было, они давно умерли, Ромесу стало их жаль. Он мог бы провести их в мир императора Петра, и его город был бы стёрт с лица земли. Но они были так наивны и доверчивы... И Ромес отказался от первоначального плана мести. Он перешёл в другой мир.

В полутёмной комнате за столом напротив него сидел ковбой Синерок и задумчиво жевал конец своего шейного платка.

- Там прошло несколько лет, - сказал ему Ромес. Он был одет в чёрное, красивый и зловещий. Крест остался где-то между двумя мирами, поскольку ходить с ним, а тем более сидеть за столом было крайне неудобно.

- Ты хочешь отомстить этому Петру? - поинтересовался Синерок.

- Ещё бы! Всю жизнь мечтал сделать кому-то гадость. Пётр - самая подходящая для этой цели кандидатура. Возможно, он забыл случай с крестом. Как приятно будет ему напомнить! Только мне хотелось бы посмотреть, что у них там сейчас происходит. И чтоб меня не узнали, конечно, до поры-до времени.

- Может, приклеить тебе бороду и усы?

- Это мысль! Кстати, в этом мирке кое-что имеется!

Действительно, в этом мирке имелось кое-что, а именно большой пыльный ящик со всяким старьём. В том числе там находилась баночка оргклея, коробка красок, а также нечто, отдалённо напоминающее бороду.

Ромес сидел, как статуя, а Синерок в поте лица трудился над ним. Ромес терпел всё - что поделаешь, если у человека к гримированию руки не стоят?..

Но мучениям настал долгожданный конец, и Ромес, боясь лишний раз тряхнуть бородой, чтоб она не отвалилась, сквозь зубы спросил:

- Ну как я теперь?

Синерок с сомнением покачал головой и пробормотал:

- Ты когда-нибудь видел рыжего индейца со скальпом на подбородке?

- Нет...

- Тогда посмотри в зеркало.

Ромес посмотрел. Он ничего не сказал, он только тихо вздохнул. На него из зеркальной мути загадочно глазело престранное лицо. Густые отросшие волосы были интенсивного тёмно-рыжего цвета, брови и ресницы черны, как безлунная и беззвёздная ночь, белки глаз казались фарфоровыми, сами глаза были синие-синие. Смуглая гладкая кожа. Снизу клочьями висела белая борода, столь явно приклеенная, что её хотелось дёрнуть и сорвать.

- Пудель ты мой абрикосовый! - простонал Синерок, благоразумно отходя от Ромеса на почтительное расстояние.

Ничего общего с пуделем, а тем более абрикосовым, Ромес в своей внешности не обнаружил.

- Я не пудель! - справедливо возмутился он.

- Да, белое мало подходит к цвету старой бронзы, - ни с того ни с сего заявил Синерок.

- К чему это ты ляпнул? - подозрительно уточнил Ромес.

- Я не ляпнул, - с достоинством возразил Синерок. - Я высказался. Белое - это борода, а старая бронза - это твои волосы.

- Что вам всем в моих волосах не нравится?! Вот возьму и перекрашусь в синий цвет - под глаза! И вообще, старая бронза обычно зеленеет от времени.

- Ах, тогда признаю свою ошибку. Склоняюсь в нижайшем поклоне и прошу меня великодушнейше простить.

- Ладно, - царственно кивнул Ромес. - Только теперь я сам буду гримироваться, - и он подсел к зеркалу...

По улице брёл седой сгорбленный старик, опираясь на кривую клюку, одетый в белое, а его борода висела какими-то клочьями, словно её долго рвали бешеные собаки. Вроде бы этот старик выглядел как старик, ничего особенного... Вот только был он почему-то по-молодому широкоплеч, а синие глаза его с длинными белыми ресницами - что-то уж чересчур блестящи и широко открыты. Но тут Ромес ничего поделать не мог: иначе ресницы, щедро намазанные белой краской, слипались, и разодрать их тогда стоило большого труда.

На почтенного старца обращали внимание: какой-то он был не такой, слишком уж бойко ковылял по набережной, слишком уж вызывающими казались его морщины. Неопытная рука Ромеса с кисточкой не раз дрогнула и нарисовала что-то не то... Так и хотелось благообразного старца макнуть физиономией в тёмные воды реки и хорошенько вытереть его же бородой.

Ромес видел гондолу и мрачного императора в ней. Император прогуливался. Гондолой правили два стражника. Ромес осмотрелся. Увидев, что нигде никого, кроме императора и его сопровождающих, нет, и убедившись, что за ним никто не наблюдает, Ромес набрал полную грудь воздуха и разрядился воплем:

- Я вернусь! - совсем как тогда, на крыше.

Гондола заметно покачнулась. Император вскочил, нервно оглядываясь. Разумеется, никого, кроме дряхлого деда, он не увидел. Ромес попытался старчески прокашляться, и у него получилось нечто, смахивающее на предсмертный хрип.

- Эй, сморчок старый, ты ничего не слышал? - крикнул Пётр. Ромес хотел уже распрямиться и сказать в ответ, кто такой император, но передумал. Было ещё рано. Поэтому он приложил ладонь к уху и скрипнул:

- Ась?

- Ты ничего не слышал? - громче крикнул Пётр.

- Чаво? - неожиданно звонко вырвалось у Ромеса. "Интересно, - подумал он, - откуда я такие слова знаю?"

Император махнул на него рукой и продолжил прогулку. Если бы он ещё смотрел на набережную, то смог бы увидеть, что странный старик исчез - не растворился в воздухе, не провалился, а взял и просто исчез.

- Не буду я бродить вокруг да около, - заявил Ромес поджидающему его Синероку. - Я просто вернусь и просто скажу пару слов.

- Пару ласковых? - спросил Синерок.

- Нет, нормальных слов. А теперь давай меня умоем.

- Давай, - согласился Синерок. - Только не забудь потом зайти в Междумирье и захватить свой крест.

 - Не забуду. Ой, придётся опять на него нанизываться, а он, подлый, за всё цепляется... Оказывается, нести свой крест не столько тяжело, сколько неудобно.

- Может, тебе хитончик красной краской побрызгать?

- Это можно. Хотя на такой высоте вряд ли кто-то увидит.

- Ничего, для страховки.

- Тогда давай.

С Ромеса содрали бороду, сняли парик, смыли седину с ресниц и бровей и морщины. Ромес вновь стал самим собой. Он зашёл в Междумирье и взял свой крест. И тогда он вернулся к императору Петру. Синерок, рассоединившись на трёх маленьких синерочеков, бегал по городу и сзывал людей к императорской "резиденции".