Лоховские истории. записки таксиста. сборник расск

СОДЕРЖАНИЕ

I. Лоховские истории (записки таксиста)

1. Голландский миллионер.
2. Последний шанс.
3. Ветка.
4. Перстень
5. Кукла 1.
6. Живодеры
7. Раввин.
8. Насильник.
9. Нортохол.
10. Щебенка.
11. Бог все видит.
12. Встреча с молодостью.
13. Старая гвардия.
14. Гараж.
15. Русская идея.
16. Новая тачка.
17. Кукла 2
18. Хотели как лучше.
19. Регистрация через «жоппу».
20. Галстук.
21. Баня.
22. Первый поцелуй.
23. Целиков.
24. Дом скорби.
25. Не заигрывайте с прошлым.
26. Первая ягода. Исповедь.
27. Бабушка.
28. Самозванец.
29. Кому действительно хреново.
30. Лиза.


    II. Рассказы и фельетоны
     1.   О свободной любви, об отношении к ней филистеров и артистов, а также о сущности всех мужчин без исключения.
2. Невинное дитя.
3. Книголюб.
4. Подарок.








            
От автора.            

   Автор предупреждает, что все аналогии    с реальными персоналиями не имеют под собой  оснований. Сходство   имен, пола, возраста, внешности, занимаемого положения в обществе, вероисповедания и национальности носит случайный характер.  Автор также просит  не приписывать ему взгляды героев книги и высказываемые ими суждения.
   
   






                ЛОХОВСКИЕ ИСТОРИИ
               
                ( записки таксиста )








ГОЛЛАНДСКИЙ МИЛЛИОНЕР


   На прошлой неделе я всех баб своих обзвонил -   послали! Одна болеет, другая  на смену заступила, третью уж  дерут  - опоздал. Я её на крайний случай держал -  если с другими облупится. А как узнал, что и здесь пролёт,  думаю: ну какой же я м.дак - не мог сразу ей позвонить!  И всегда у меня так. Взять хотя бы вчерашний день: лежал я на диване, смотрел ящик* и философствовал: всё есть у меня –  баб нет.  Позвонил бы кто.  Услышал, верно, меня Всевышний -  звонок раздался!  И какой-то странный,  я бы сказал, нервный.  Снимаю трубку. Де Голь! «Есть б-баба, Витёк, х-хочешь?» Голос взволнованный -  чувствуется,  что не врёт.  Иногда, знаешь, звиздит, чтобы     деньги выманить или посмеяться надо  мной, а тут - заикается даже.  Игорёк трубку берет:
- Дело точное, Витек, твоя хата нужна. Только имеется один момент существенный: мы ей сказали,  что ты голландский миллионер Макс. Она подписалась.         
- Да вы что, - говорю, - офонарели совсем?! Это ведь любая баба просечёт.
- Не ссы, - говорят, - не просечёт. Очень хочет с тобой познакомиться.
     Ну, я спрашиваю: что  и  как? Оказывается, они с Игорьком сняли её где-то в     Тушине. Муж сидит, а она в это время со всеми  мужиками в подъезде входит, как говорится, в неформальные отношения - по взаимному согласию и за вознаграждение. Они ей просто, по-человечески говорят: чего, дескать, давай с нами без вознаграждения.  А она:  нет, не на ту напали, ищите дур  в другом месте. Вот эти шельмы и  предложили ей:  ты нам пойди навстречу в этом вопросе,  а мы тебя познакомим с иностранцем.  Голландский  миллионер  Макс.  В Москве по делам фирмы. Он тебе в "Берёзке", чего хочешь, купит.
И она на это клюнула!  Говорит: 
- А кожаное пальто купит? 
- Чего там пальто,  - снисходительно смеётся Игорёк, - он тебе бриллиант купить может,  если полюбит. А полюбит – это точно. Он нам сам жаловался, что у него здесь никого нет.  Такая удача раз в жизни бывает. Может, ещё и в Голландию с собой возьмёт, у них там бабы все страшные, ты там самой красивой будешь.
И, представляешь, баба подписалась  на это! 
- А что, - говорит, - я мужу скажу, когда вернётся, - откуда у меня  пальто?
 - Скажешь,  подружка дала поносить,  а потом в комиссионку снесешь. За тысячу!
  Ну и стали описывать её:  конечно, Витёк, она не  красавица, но фигура у неё,  глаза, изгибы - кинозвезда! Соловьём поют, знают мою слабость.  Не выдержал я   – разлакомился: нарисовалась в моём воображении тёлка мечты - глупая и сексуальная. И главное, знал я, что звиздят они  как обычно,  а  удержаться  не  смог.  Неисправимый человек. Вдруг, подумал,  самое онО!?  Девчонка из Тушина -   промашки с иностранцем быть не могло: их там в глаза живых никто не видел. Знают только по  нашим фильмам, где они  в клетчатых пиджаках, с длинными волосами и через слово «олл райт» или «о’кей» произносят.  Ладно, говорю, хрен с вами, давайте!
Договорились встретиться на  "Соколе", у киоска иностранной печати.  Думаю: в её представлении голландцы похожи на наших  фарцовщиков.  Ну  и  оделся соответственно: перстень, аляска*  и,  как самая пенка, белые брюки не по размеру,  которые мне один итальяшка презентовал.  Утюжил* я его, утюжил, канючил, канючил - так ему надоел,  наверное,  что он достал из сумки какую-то   скомканную тряпку, кинул мне на сиденье: на! отпусти только.  И даже денег не  взял.
Ну вот, надел я эти брюки и пришел в назначенное время к метро. Купил в киоске пачку иностранных сигарет за рубль пятьдесят. Стою, жду. Смотрю -   ИДУТ!..
Е… тва-ю-мать!!!  Я  как увидел эту бабу,  сразу всё понял. Игорёк с де Голлем просекли моё настроение -  подбегают  первые: «Хеллоу, Макс! Вот, познакомься: Маша!»  Рожи корчат, подмигивают: не подведи, отец родной!
Ну вот как бывают бабы - так и эта:  одета - хрен знает во что.  У неё,  видно,  и вещей-то своих нет. На улице колотун, а она приехала в каком-то платье декольтированном чуть не до пупа. Наверно, это её самый большой козырь. А так как холодно, выпросила у соседей или у подруги мохеровую  кофточку,  укуталась  в неё. Меня увидела -   кофточку сразу распахнула, чтобы декольте видно было. Подходит -  испугалась, руку   протягивает: Маша!  А я, ты знаешь, как увидел это, ну, думаю, опять пролёт! Но,  однако ж, счётчик включён да и тренировался дома перед зеркалом,  представлял себе всё это в картинах - не пропадать же таланту даром!  Приосанился, принял чопорный, «иностранный» вид  -  говорю торжественным голосом: «Ай эм вери глэд ту си ю!» - и целую у неё руку.  Ну,  она  от такой галантности совсем офонарела:   глазами хлопает, ладонь от страха вспотела. А я стою, ну еле сдерживаюсь -  сейчас смех прорвётся.  Игорёк ситуацию объективно оценил – хвать  меня под руку: «Макс, можно тебя на минуточку?»
   -  На минуташку? Цо то есть? - спрашиваю.
   -  Хватит вые.ываться, - шепчет Игорёк. -  Ладно,  вижу,  что не в кайф. Мы ей скажем, что она тебе понравилась и  ты  ее завтра в ресторан поведешь.  А сейчас у тебя дела по фирме.  Только дай нам пачку Пелл Мэлла,  чтобы марку поддержать, чтобы точняк был,  точно не просекла. 
   И ещё выпросили у меня иностранную банкноту из коллекции. Это я в детстве от делать нЕфуя собирал. Знаешь, времён Веймарской республики, с изображением фельдмаршала Гинденбурга с огромными усами.  Коробок спичек миллион стоил. Пришлось отдать ребятам для успешного осуществления задуманного. Сигареты тоже отдал. Пачка тут же в их руках, как у фокусников, исчезла. Поехали они к ней, на улицу Свободы,  и драли её там всю ночь.  И дали ей эту бумажку. Перед уходом наказали:  «Спрячь подальше – валюта! Загребут».  Пойдёт с мужем в «Берёзку»* - представляешь себе ситуэйшн?
          Я же в великой грусти вернулся домой  – к ящику.  Невезуха – и только.

аляска*  - пуховик ( обычно синий ) на красной подкладке, с капюшоном, отороченным мехом.
* «ящик»  - телевизор  – прим. автора
* «Утюжить»  -  на сленге фарцовщиков настойчиво «склонять к сделке», надоедать с предложением купли-продажи - прим. автора )
* «Берёзка» - магазин, где отоваривались в основном иностранные и советские граждане, имевшие валюту на законных основаниях – прим. автора. 













ПОСЛЕДНИЙ ШАНС


  -  Все, финиш, Валера,  такого шанса больше не будет.
Голос Витька звучал трагически.
  «Что случилось?» - спросил я несчастного, этого поэта в таксистской куртке, дирижера рубля, узника мечты о таинственной незнакомке - пышногрудой разбитной бабенке, одетой в кожу. «Что случилось?» - спросил я,  готовый услышать очередную историю с традиционно-драматическим финалом.
- Раз в жизни судьба предоставляет неудачнику возможность поймать птицу счастья, но он, как правило, эту возможность упускает, - изрёк Витек, обнаруживший склонность к философским обобщениям. - Ты меня знаешь: бабы - мой больной вопрос. Все вокруг этого у меня вертится, и все к этому возвращается. Ну и, как сам знаешь, почти одни пролеты. Вчера я совсем истосковался. Весь день ничего не делал, фуИ валял. К вечеру настолько невмоготу стало, что решил выйти в свет.  Пойду,  думаю,  в какой-нибудь центровой кабачок, возьму коктейльчик, куплю пачку иностранных сигарет, буду сидеть и наблюдать жизнь -  так, без всяких прожектов: чтобы себя не растравливать, приготовлюсь заранее, что ничего не будет.
Одеваюсь. Еду в центр. А там такое веселье забубённое идет, столько баб в кабаках сидит, на улице даже самые неказистые мужикашки с клёвыми телками ходят. Подхожу  к "России" - думаю: дай зайду, истрачу пятерочку, не больше. Можно позволить себе немного развлечься - так, скромненько. Тем более что сейчас туда попасть спокойно можно: фирмы нет из-за Афганистана,  поэтому они вынуждены советской публикой довольствоваться. Ну вот, вхожу я, раздеваюсь. Подхожу к официантке, спрашиваю столик. Она меня окинула взглядом: вид приличный.  Все о’кей, говорит, молодой человек, сейчас сделаем. Вы один? - Один, говорю. – Ну, пойдемте, я вас посажу.
Ведет она меня через весь ресторан, а кругом веселье, пляски, фарцовщики,  путанки всех возрастов в шикарных одеждах. Пьют, веселятся, будто в последний раз. Сейчас у них временная безработица – фирма не едет, бойкотирует, но они все равно в центре крутятся, в кабаках каждый вечер, привыкли уже досуг здесь проводить.
    Ну вот, ведет она меня, а я смотрю: у окошка за столиком две клёвые  телки сидят, места напротив - не заняты. Ну и как-то у меня сразу какое-то, ты знаешь, предчувствие возникло, кольнуло будто – неужели к этим бабам посадит? Как кольнуло, правда, так и отпустило: уж очень высокие, куда мне до них?  Лет под двадцать восемь, в вечерних платьях, все в золоте. Одна высокая, в меру худая, другая пониже, но тоже клёвая.  Сидят такие две  - акулы. На столе бутылка шампанского, пачка иностранных сигарет, салатик и сок.
Смотрю, она меня к ним подводит. Садитесь, говорит, молодой человек. Я спрашиваю разрешение, сажусь. Бабы меня не замечают: болтают о своем. Но, знаешь, как-то чувствуется, что они меня уже засекли: и разговор у них какой-то неестественно увлеченный и специально в мою сторону не смотрят, или как бы невзначай, будто фотографируют - щелк! и опять мимо. Тут у меня опять внутри что-то ёкнуло – надежда появилась: было бы наплевать, думаю, смотрели бы как на стену, поэтому не так просто всё здесь. Наверное, они сами у нее мужиков попросили. Смотрю, и правда: официантка ведет какого-то толстого мужика лет под тридцать, ухватистого такого, уверенного, чем-то на бармена похожего,  - в общем,  сразу видно: своего не упустит, умеет жить по-человечески. Подходит – поздоровался: здравствуйте,  девочки. Мне руку подал, подмигнул на баб: все о’кей, дескать, будем оформлять. Плюх на стул. Мне коньячку, говорит, и поесть чего-нибудь.
Ну, я вижу, такой случай - не упустить бы: тоже заказываю. Солидно так: «Столичной» двести граммов, столичный же салатик, курочку и сигареты, хотя и не курю. Приносят ему коньяк, он - сразу мне наливает: выпьем за знакомство. Я выпил, разомлел, закурил сигаретку. А он тут же бабам: «Давайте, девочки, выпьем, составьте компанию».  Те соглашаются!  «Давайте познакомимся: Вася». И как-то все у него непринужденно, весело получается. В общем, один из тех мужиков, которые не задумываются над тем, что сказать бабе, как сострить, а просто болтают без умолку, и все у них так весело и гладко, что бабы смеются и всегда знакомятся с такими мужиками. Не то что я: думаешь, чего бы сказать поумнее, а выходит все как-то вымученно, с вывертами.
Ну вот, заказывает он еще бутылочку шампанского, берет ту, которая пониже, и идет с ней в круг. А я эту приглашаю. Стали мы танцевать. Грудь у нее упругая, сама она вся гибкая, податливая, и пахнет от нее возбуждающими духами. Как прижалась – по всему телу ток прошёл, будто электродами меня коснулись. Думаю: все, ничего в жизни не надо, как только отодрать эту бабу. Сойдётся нынче  -  даю слово: успокоюсь.  Только бы кусочек этой жизни ухватить сказочной.
   Спросил, где работает. Официанткой, в ресторане "Украина", и подруга там же.  Я, как услышал это, понял: если правильно поведу себя, здесь мне может обломиться. Также рекомендуюсь, солидно: работаю в таксопарке старшим механиком. А она, раз официантка, должна знать, механик в таксопарке - человек при бабках. Он только на двадцати копейках от каждого таксиста за год себе на тачку заработать может. Если, конечно, умный  и не пьет.
Потанцевали, сели за столик. Парень этот все истории разные рассказывает. И что ни история, то бабки, веселье, тачки, кабаки. Сам он работает мясником. Бабок, говорит, было бы навалом,  если бы не любил погулять. А истории такие, что едут они, например, с другом на югА, останавливаются в  самой клёвой гостинице. Ее югославы строили по западногерманскому проекту. Туда, чтобы только устроиться, надо стольник дать. Так что тут уже ясно, какие люди здесь живут.  Это как визитная карточка. Ну вот, идут они в тот же вечер в ресторан при гостинице, встречают  там  двух  баб, знакомятся с ними и пьют на их деньги. На следующий день, говорит, мы делаем ответный ход:  заряжаю четвертным оркестр, отстегиваю для начала полтинник на шампанское и т.д. Начинается у них  кутёж. Пробыли они там три дня. Утром купались, днем спали, вечером гудели. Сначала свои бабки просадили, потом бабские. Обошлись им эти три дня каждому по  пятьсот рублей!
Слушаю я его и вижу, что звиздит он наполовину. Но настолько уверенно, что и сам в это верит и других заражает этой верой. И бабы знают, что все это звиздёж, но тоже верят. Вообще бабам нравятся такие разговоры. Ведь это как музыка: зарядили швейцара, отстегнули четвертак,  взяли тачку, поехали кутить.   Но главное, сам он не скупится, платит за все как-то  спокойно, не жмётся. Хотя, может, у него и денег-то больше нет, но он не жалеет их. Деньги  надо вообще уметь тратить, мало их иметь. И тут дело не  в том, сколько ты потратил, а как потратил. Одно дело, кинуть червонец не задумываясь, а другое -  платишь четвертной, а на душе у тебя скребёт, думаешь: вот, заплатил, а будет ли прок?  Бабы это чувствуют.
Ну вот, посидели мы, выпили еще и пошли с этим мясником в туалет. Он мне говорит: «Дело на мазИ, у твоей подруги есть свободная хата». – «Надо только правильно себя повести», - говорю.  А он мне:  «Да они сами дрючиться хотят – не люди, что ли?»  Оказывается, для него и вопросов таких нет - поедут или не поедут, он Фрейда не читал, и психология эта ему ни к чему. Наверное, если бы он все время рассуждал и мялся, как я, ни¬чего бы у него не получалось. А для меня ясно:  у девчонок между собой дого-воренность. Сама хозяйка не может пригласить на квартиру: это будет уже форменное ****ство, поэтому она делает это через подругу. Та говорит: дескать, есть квартира, надо только упросить человека, предлог придумывайте сами. Все внешне выглядит очень благопристойно. Впрочем, все это могут быть лишь мои догадки, а они голову себе этим вообще не заморачивают.
Пока я лихорадочно придумывал подходящий предлог, мясник просто сказал -  кондово и без выкрутасов: сегод¬ня у меня день рождения, надо продолжить веселье. И прилично, и ежу понятно,  о чем идет речь.
«Может быть, к тебе поедем?» -  спрашивает подруга хозяйку. А у меня в это время внутри все сжалось - сейчас встанет прокурор и зачитает приговор. Та взяла со стола бокал с шампанским, ме-едленно так глоток сделала ( я заметил, как у нее кадык вверх пошел), подняла бровь…     «Можно», -  говорит. И тут я понял, что судьба наконец впервые посылает мне удачу. У меня даже дыхание перехватило, а  в груди все заходило от восторга. Хорошо,  они меня за человека принимали -  не заметили мое состояние.
Вот, заказываем мы еще бутылочку, на столе у нас одна стояла, мы ее забираем, встаем и направляемся к  выходу. Идем мы по залу, и чувствую я, что похож на настоящего человека.  На мне костюм, модный галстук, итальянский батник – все в тон, на пальце печатка - в общем, похож на солидняка,  делового мена. Со мной две клёвые телки, рядом мужик идет, уверенный в себе, знает что к чему. Если со стороны посмотреть, то понятно, что эти ребята отужинали и  теперь едут с бабами на квартиру. И все это спокойно, без суеты,  как и полагается солидным людям.
Подходим мы к раздевалке, я надеваю свою аляску, мясник - хоть простенькую, болгарскую, но дубленочку, ждем баб: они в туалет пошли. Ну, думаю, мы и на улице в грязь лицом не ударим -  в нормальном прикиде.
Выходят они из туалета, подходят к нам, отдают свои номерки. Я иду получать их одежду. Смотрю – несут! Гора меха движется, гардеробщика самого не видно.  Накидываю я ей на плечи шубу, придерживаю, чтобы рука вошла, а сам на себя в зеркало смотрю: неужели, думаю, это ты - Витёк? Вот, значит, куда воробушек залетел. И, знаешь, редко со мной случается такое, но я в этот момент перестал о деньгах думать.  Понял я, для чего человек живет. Хорошо, с собой бумажник не взял, а то неизвестно, чем бы это все могло закончиться.               
Выходим мы из ресторана, берём тачку и едем на Студенческую, к этой Гале.  А мясник и в моторе продолжает сыпать историями, балагурит с шефом. Бабы смеются.  Шеф тоже: почувствовал «тёпленького» и уже, наверное, барыши про себя подсчитывает. Мне даже противно стало, потому что знакомо это паучье состояние.  Дать бы тебе, думаю, ровно по счетчику, чтобы ты так откровенно не зубоскалил.
   Подъезжаем. На счетчике около пятерки было, не больше – этот парень без звука отстегивает шефу червончик. Подходим к генеральскому дому: один подъезд чего стоит – в футбол можно играть. Кафель, стены не исписаны – чувствуется, тузы здесь живут. Лифта не стали дожидаться – пошли пешком. Поднимаемся мы по лестнице: эта Галя впереди на два шага. Шубу сняла. Жарко, говорит, и  отдала мне. Иду я за ней, несу шубу, а сам смотрю на ее ноги - длинные, стройные, как точёные, в вечерних туфлях на высоком каблуке, и на одной ноге, на щиколотке – аккуратненькая такая серебряная цепочка вздрагивает. Платье у нее шелестит, пощёлкивает от соприкосновения с телом,  и пахнет от нее дорогими,  возбуждающими  духами. Смотрю я на эти ноги, на эту цепочку, вдыхаю запах ее духов и думаю: неужели я эту Галю сегодня драть буду, неужели и мне счастье улыбнётся?!
В общем, это был самый счастливый момент во всей истории. Короче, так. Пришли мы туда, выпили еще немного и начали укла¬дываться. У неё там трёхкомнатная квартира. Мясник в одной спальне, мы с Галей в другой. Сначала бабы разделись, легли, потом мы. Постояли на кухне немного, выкурили по сигарете, поболтали и пошли каждый к себе.
Раздеваюсь я, ложусь и…  чувствую - не стоит!!!  Е. тваю стать! Что тут делать? А это со мной от нервов бывает: переволновался. Ну, я туда-сюда, и в ванную ходил дрочить  -  полшестого! Устал, говорю ей, две ночи подряд калымил. Чего-то еще в оправдание наговорил. Ну, она, конечно же, все правильно поняла. Поверну¬лась ко мне задницей и заснула.
А у меня сна нет. У соседей  кровать ходуном ходит - сейчас дом сталинский* по частям развалится. Лежал – не могу заснуть. За стеной -  стоны, будто душат кого. Наверное, он так же мясные туши разделывает на работе. Ну, думаю, если у самого ничего не вышло, то хоть на чужое счастье одним глазком посмотрю. Встал и пошёл, будто в туалет. Пошебуршал там для виду, включил воду в ванной и на четвереньках – в их комнату. Подполз, всматриваюсь: ни хрена не видно - темнотища. Так и выполз - задницей вперед. Вернулся на место, лег. Лежу и думаю: почему я человек такой невезучий? Почему у других все легко так и просто получается, а у меня одни проколы? Ведь такое, как сегодня,  - ведь это только со мной могло случиться. Для мясника проблем такого рода вовсе не существует (тут я ещё раз прислушался к стонам за стеной). Он и о понятии-то таком,  как комплекс неполноценности,  не имеет представления. И еще я подумал: а может,  и не врал он?  Может, действительно: кабаки, стольники, гудели три дня, драл генеральшу?  Как ты думаешь, а? А уж если кто и фантазирует, так это я. И ни в каких они не в вечерних пла¬тьях были, и цепочки никакой не было, и бабы-то, в общем, ничего особенного из себя не представляли, одна даже толстая. Вот и получается: кому кабаки и генеральши, а кому – фантазии.





Примечания:
сталинский дом*  - бытовое название добротного кирпичного  дома, построенного до середины 50-х годов. Характерная черта – толстые стены, высокие потолки, иногда с лепниной.












ВЕТКА


Помню, в детстве фотограф сказал мне: если будешь смотреть сюда - вылетит птичка! Я этому лысому мужику поверил. Так меня впервые облапошили. С тех пор все и началось, ведь этот первый опыт  не пошел мне впрок. Всю жизнь я жду эту птичку, и всю жизнь меня нагревают. Почему, спрашиваешь, я философствую сегодня? Так ведь опять нагрели! Помнишь, я рассказывал тебе о Ветке - аферистке, с которой меня познакомили Игорек и де Голь? Не сладкая у нее жизнь, что и говорить.  Приехала она сюда из какого-то занюханного областного городишки. Знаешь, где, кроме бочки с квасом на центральной площади имени Ленина, ничего больше нет. Прогуляла в Москве молодые годы, о семье не думала, а когда поистаскалась, то уж никому не нужна стала. Правда, вышла она из этих передряг тёртым калачом. Я вообще заметил, что все эти бабы, которые рвутся в Москву, такие пройдохи, что куда там москвичкам. Наша соседка, например. Приперлась сюда из Кишинева, женила на себе Левку Меерсона, скромного такого паренька,  прописалась, сука, сжила со свету сначала его родителей, а потом и его выгнала. Теперь у нас не подъезд, а вход в синагогу.  Да ещё и с южным колоритом.
   Вот и Ветка из таких, только глупее. Профинтила свои  дивиденды, упустила шансы, теперь сидит на мели. Стала она на мужиков холостых кидаться, чуть было одного аспиранта не заарканила, уже заявку подали. Да родители - большие люди - навели о ней справки. Сына под замок сразу, ей говорят: ты даже не дергайся, стерва! Пёрнуть не успеешь, как из Москвы вылетишь. Она пару раз еще пробовала рыпнуться, да не выгорело. Раз чуть не посадили за растрату -  выкрутилась.  В таком виде ее и подобрали Игорек с де Голем. Она было не раскусила их сразу, стала и им мозги пудрить. Да не тут-то было, эти ребята сами, кого хочешь, обуют. Тогда вскрыли карты, подали друг другу руки и стали лучшими друзьями. Хотя ухо каждый востро держал. Ну вот, рассказали мне всю ее слёзную историю: ни квартиры, ни семьи, ночует чуть ли не на вокзале.  ПоселИ её, говорят, у себя,  Витек: несчастная баба, государство о ней ни фуя не заботится.  Я подумал: а с какого это перепуга о ней государство заботиться будет, если она всю жизнь ни хрена не делала, только по ресторанам ходила да с иностранцами дрючилась?
Познакомили меня с ней - сказали: со связями человек,  и отодрать даже можно. Ну, последний вопрос сам собой отпал, когда я ее увидел: не впечатлила. За боевого товарища – еще куда ни шло, но как баба… Поселить - тоже не поселил. На хрен она нужна, думаю, мужиков ко мне водить, да еще иностранцев, залетишь с ней - в КГБ на учет поставят. С иногородними начеку надо быть: не успеешь оглянуться, как квартиру оттяпают. А эти деятели и над ней решили подшутить: секи  фишку, говорят, мужик жениться хочет. Вот друзья! Успевай только поворачиваться. Короче, подбила она меня на одну аферу. Есть, говорит, возможность взять грины*, один к двум! Она там с каким-то фирмачом спит, и он ей, якобы, обещал обменять. Отстегнешь мне, говорит, стольник на жизнь - и хватит. Эти пройдохи кивают: дело верное, Витек, только на всякий случай у нотариуса расписочку возьми.
Я всю ночь на спал - барыши подсчитывал. И так и этак прикидывал -  все как-то заманчиво получалось.  Наутро посоветовался с Мастером. Это у нас мужик один в парке работает. Хитрый, как еврей. Башка, как у Ленина, и лысый уже, хотя ему только тридцать.  Много у нас в парке барыг, а этот особенный. Лишнего не болтает, но за деньги мать родную продаст. В парке за ним большие дела подозревают, но он и малыми не брезгует: пьяных пассажиров только так из тачки выбрасывает. Я раз видел, как он одну проститутку у "Националя" отделал. Не поделили, видно, что-то. Сначала по жопе пендалей, а потом по мордам таких ей плюшек навешал, что, не подоспей менты, покалечил бы.  Фирмача её в телефонную будку засунул. Тот и не дергается: смотрит через стекло.  Как карп в аквариуме, глаза выпучил от удивления. Я потом эту путанку домой отвозил. Смеялась, что легко  отделалась.
Я Мастеру как-то про баб сказал. А  он:  если мне с одной стороны  положат сто рублей, а с другой -  Мерилин Монро на выбор, я сто рублей возьму. Я, говорит, лучше куплю пару банок чёрной икры, бутылку шампанского - и любую, самую клёвую центровую телку драть буду.
Ну вот, рассказал я ему про дело, что Ветка предложила.  Спрашиваю: как, стоит рискнуть? Тем более, он эту Ветку знает. Он говорит: это твоё дело. Я ему про нотариуса, а он только усмехнулся в бороду. Ну а ты, спрашиваю, на моём месте как бы поступил, поверил бы? А он говорит: я после одного случая вообще никому не верю.
А случай вот какой был. Мастер тогда еще только начинал бизнесом заниматься -  фирму бомбить. Крутился у гостиниц, скупал у иностранцев джинсы, жвачку, сигареты и все такое. Поехал он как-то со штанами на Беговую, там раньше у комка* толкучка была. Познакомился там с одним фарцовщиком. Веселый парень, собаку съел в этих  делах,  вокруг фирмы с пелёнок крутится. Масса историй, прибауток. В общем,  завоевал сердце молодого Мастера. «Штаны? Какой размер? Освети! Как раз на брата. Скинь червончик - возьму. Поехали ко мне домой, померим». Берут они тачку, едут к этому парню.
- Ты, - говорит, - здесь подожди, а то у меня отец не любит, когда друзья заходят.
Ну,  Мастер отдал ему штаны, сел на подоконник на лестничной площадке и стал ждать... Ждет-пождет - нет парня. Он звонит -  никто ему не открывает. Стучит – будто вымерла квартира.  Ну, он видит, такое дело  - бежит звонить в контору. Приходит  мент. Звонит в дверь. Тот ему открывает как ни в чем не бывало. Морда удивленная: «Какие джинсы? А-а, так он мне их продал. За двести рублей. Спекулянт проклятый. Посадить эту рыжую суку надо».  Ну, мент видит, такое дело, говорит Мастеру: «В следующий раз уши не развешивай. А то еще за  спекуляцию тебя привлеку».
   Идет Мастер к остановке автобусной -  слышит: свистят. Оборачивается и  видит, что этот парень ему с балкона штанами машет.      
 - Дурачок, – кричит,  - сам потом спасибо мне скажешь! С тебя коньячок за лечение!
   И действительно, «вылечился» Мастер с тех пор: никому, кроме себя, не верит, даже жене. А с парнем этим они потом подружились, вместе фирму бомбили. И парень  этот ему как-то раз сказал: ну и жадный ты до денег – рискуешь как. Тебя, видно, только пуля милиционера остановит.
   Между прочим, когда я эту историю Игорьку с де Голем рассказал, так они тут же одного своего приятеля прокатили: взяли джинсы на комиссию и не отдали. Нас повязали, говорят, еле откупились, еще даже свои  приплатили. Что и говорить: не кабинетные работники - практики. И все им как-то с рук сходит. Тут даже подозревают, что Игорек стучит на своих. Уж очень гладко у него все получается:  всегда торчит -  и на свободе.
   Ну так вот. Этот Мастер мне ничего конкретного не сказал. Я прямо не знал, что делать. Уж очень бизнес выгодный. Тем более у меня догадки были, что Мастер сам валюту прикупает, не верит в советские рубли. Не продешевить бы, думаю.
Ну и решился. Позвонил Ветке. Говорю: только оформить бы надо сделку. Она удивилась:
   - Это что же ты, Витёк, неужели своим не веришь?
   - Ну уж, - говорю, - для порядка. Так оно спокойнее будет.
   - Да ведь шилом море не нагреешь, пятачком жопу не прикроешь, Фома ты Неверующий. 
   Но согласилась. Только предупредила:
   - Запомни, Витёк: в жизни ничего надежнее и крепче, чем слово друга, не бывает.
   Проглотил я этот упрек, но на своем настоял. Пошли мы в нотариальную контору и оформили бумагу. Нами там одна баба молодая занималась, и мне всё казалось, что она на меня с осуждением смотрит:  не доверяете вы людям, молодой человек. Мелко.
   Вышел я, жду Ветку. Она, как всегда, языками с нотариусом зацепилась. Не может без этого. Уже даже бескорыстно мозги пудрит.
   Вышла наконец. Говорит: как тебе не стыдно, Витек? Разве годится так с друзьями поступать? Что ты  - среди волков, что ли,  живешь? Это хорошо, я сейчас на мелИ, а то ни за что бы к тебе не обратилась. Знаешь, что это такое, когда  к тебе даже друзья за помощью не обращаются? Нотариус, на что уж чужой человек, а и то говорит: как вы можете его своим другом считать?
Застыдила совсем. И хоть знаю я, что она звиздаболка, а все-таки неудобно стало. Особенно перед той бабой. Сумма только сдерживала ( пятьсот рублей всё-таки ), а то бы порвал эту расписку. 
Ну вот. В оговоренный срок ни американских долларов, ни советских рублей я не увидел. Поначалу Ветка меня завтраками кормила. Потом вообще куда-то слиняла.  Выследил я  ее подругу. Тоже чуть ли не на чердаке живет, за иностранца замуж мечтает выйти и в какую-нибудь Чуркистанию  уехать... Вот бабы! Придешь к ней домой – еб-твою-стать! Мебелишка старенькая, в мойке грязная посуда свалена,  сама ходит в засаленном халате, а подойди к ней кто на улице – отошьёт: рожей не вышел.  Устроились и  живут в свое удовольствие. То, что мужику трахаться хочется, им до этого дела нет – отвали!  Ален Делона ей подавай - и все тут! Или принца африканского с белыми ладошками. Ночью пописать встанешь – наткнешься: в темноте не разглядишь.
Пошел я в нотариальную контору к этой бабе.  Так и так, говорю, каким образом можно деньги вернуть? А нотариус эта мне и  говорит:
- Я вас еще тогда запомнила. И вы, молодой человек, могли довериться такой женщине. Ведь за версту видно, что это за птица. Я так и предполагала, что дело  этим закончится.



грины*  - доллары. От слова «зеленый» – прим. автора
комок* - комиссионный магазин – прим. автора


















ПЕРСТЕНЬ

   Еду я  утром по Олимпийскому проспекту -  смотрю: мужик дорогу перебегает. Как раз напротив скупки  изделий из драгметаллов. И не по прямой бежит, а как-то наискосок, будто его автоматной очередью срезало. Не поймешь, то ли пьющий, то ли интеллигент: волосы сальные, но аккуратно зачесанные, выбрит чисто, костюм-тройка - когда-то модный, рубашка несвежая,  галстук. Прямо  к моей машине подбегает. Глаза безумные -  видать,  что-то случилось у него. Через стекло машет, сказать что-то хочет.
    - Прошу прощения, сударь, не могли бы вы меня выручить? – спрашивает меня этот странный мужик, когда я стекло опустил. - Купите печатку за триста рублей. Скупка только через час откроется, а мне вышеуказанная сумма необходима крайне.
   Посмотрел я на перстенёк -  сотни на четыре, не меньше, тянет. Примерил его –  в самый раз пришелся. Мужик даже повеселел, когда увидел это.
   - Садитесь в машину, – предложил ему, оглядываясь, - а то не ровен час милиция заметёт.
   Конечно, когда сел он, я сразу специфический запашок почувствовал. С утра, наверное, принял. Коньячок, конфеткой закусил, интеллигенция.  Но при такого рода сделках -   это факт положительный: у загулявшего всегда можно за бесценок вещь хорошую приобрести.
   - Да что-то не похоже на золото.
Это чтобы цену сбить и заодно на понт взять: может, печатка медная. На заводах, говорят, их умельцы народные штампуют и продают лохам как золото.
   - Милостивый государь, - серьезно обиделся мужик, - мне бесконечно стыдно, что я предлагаю вам, незнакомому человеку, фамильную вещь. Я уже только потому подлец, вы же меня своим чудовищным предположением еще больше унижаете. Будучи в разводе, вынужден за бесценок отдавать дорогие для меня вещи, так как на них и супруга моя бывшая претендует. Вынес перстень нелегально, хотя по праву являюсь его законным владельцем.
   Понятная история: распродажа имущества общего идет, кто быстрее успеет.
   - Даже не знаю, - как бы сомневаясь, говорю, - ведь я не собирался никаких покупок сегодня делать. Просто так сюда подъехал, да и денег у меня все равно таких нет. Вот - двести рублей только.
   Мужик принял огорченный вид и как-то картинно задумался. А я-то знаю, как с такой публикой дела вести. Двести не двести, а на двухстах пятидесяти, я уверен, сойдемся. Поинтересоваться бы, чего у него еще есть на продажу. Мастер вот так же люстру антикварную у одного алкаша купил за гроши.
   На лице у мужика все еще внутренняя борьба отражалась.
   - Будь по-вашему, - наконец театрально махнул он рукой, - вещь ваша! Вы человек интеллигентный, поймете меня и не осудите. А перстень этот принесет вам удачу, верьте.
    Пришла пора с деньгами расставаться -  меня опять  сомнения одолели.
   - Что-то я пробы не вижу, - говорю, внимательно рассматривая перстень.
   - Помилуйте, вещь старинная, - опять обиделся мужик, - это же вам не совдепия*. Товар штучный, эксклюзив.
     Что и говорить – благосклонно я его речи воспринимал: очень мне хотелось эту вещицу  приобрести. Перстень я уже своим считал и высказывался скорее для порядка. Нельзя же первому встречному доверять.
   - А вдруг все-таки это не золото? – продолжаю ненатурально сомневаться.
   Тут в глазах у мужика хитринка появилась.
   - Ну, а предположим, что и не золото, кто же об этом узнает?
   Мне даже показалось, что он мне подмигивает.
   -   Вы же носить его собираетесь, а не опыты производить. Я бы на вашем месте только из-за одного этого предположения рискнул. Сыграйте раз в жизни, ведь вы же игрок, я чувствую. Игрок вы или не игрок? Двести рублей всего – и по рукам!
   А я уже в таком состоянии был, когда человек желает, чтобы его убедили, настолько его предмет увлекает. Корысть здесь, конечно, присутствовала. За две сотни печатку взять – большая удача.
    «Сыграл» я: купил у мужика перстень. Из рук в руки -  так, чтобы со стороны не было видно, что мы расплачиваемся. Он мне перстень передал, я ему – деньги. Посмотри  на нас кто  со стороны -  подумает: мужики просто сидят, через стекло прохожих разглядывают. Он как-то ловко кисть вывернул, как студенты это делают, когда списывают на экзамене,  скомкал деньги и сунул   в карман. А я перстень сразу на палец надел – все шито-крыто. Никто ничего не покупал, никто ничего не продавал.
   Только он исчез – меня опять сомнения стали одолевать. И сильное желание убедиться в подлинности вещи. Не могу я долго в неопределенном состоянии находиться. А ведь действительно это на игру похоже. Шансы – фифти-фифти.
   Еле дождался, когда скупка откроется. Первый у окошка стою. Жду с нетерпением оценщика. Тот с опозданием пришел  и сразу исчез за служебной дверью. Когда же ты, думаю, выйдешь? Творят, что хотят, будто это частная лавочка. Наконец мучитель этот появляется: маленький, сухонький, волосёнки реденькие, передних зубов нет, а смотрит министром, строгий. Пиджак повесил на плечики, надел рабочий – с кожаными вставками на локтях. И все это с чувством своей значимости, не спеша, садист этакий. Лампу включил, что-то типа монокля на резинке на лбу закрепил. Что же ты, думаю, тянешь, скотина? И в то же время чувство беспокойства  испытываю, как перед дверью зубного кабинета. Вроде бы и лечиться надо и войти боязно. Такое неопределенное состояние.
   Отодвинул он створку  – прием начался. Просунул я в проём окошка руку, положил ему на блюдце перстень. Мне показалось, он даже не взглянул на него – сразу говорит:
   - Медь не берем.
   - Как медь? – похолодел я. – Вещь золотая.
   - Так и носите ее на здоровье, нам-то зачем нести?  - говорит бездушный гад.
    - Вы хоть посмотрите перстень получше, - с надеждой говорю я ему.
    - А чего мне на него смотреть? – сердито удивляется  оценщик. – Медь.
    - По пять штук в день носят, - обращается к кому-то из своих за дверью и мне опять: -  Не надоело? Следующий!
   Ноги у меня будто обмякли. Башка от горя перестала соображать. Бросился было мужика того искать – да сообразил, что это дохлый номер. Хотелось о своем горе рассказать кому-нибудь, хоть бы этому оценщику. Но он таких, как я, по нескольку за день видит, наверное, поэтому сдержать себя пришлось. Вышел я из магазина, стою дурак дураком. Две сотни выкинуть за пять минут ни за фуй! Вот попал так попал. Прокрутить бы все назад, да разве это возможно? Сколько раз давал себе слово не лезть туда, в чём не разбираюсь, и тем более на улице с рук вещи брать. Вот лишнее тому доказательство. Хоть действительно носи этот перстень теперь. Все равно никто не сможет определить. Но как же обидно!
   Вечером пришел домой, а там по телику как раз передача о мошенниках шла. И настоятельно советовал милицейский чин информировать правоохранительные органы о таких случаях. Так и сказал: от вас, мол, во многом зависит успешная работа милиции. Обращайтесь: только вместе мы сможем вывести эти родимые пятна проклятого прошлого. При социализме таким явлениям не должно быть места. 
   Настолько зол я был на того мужика, что действительно  решил обратиться в милицию. Денежки мои, конечно, пропали, но человек всегда надежду лелеет: а вдруг как раз ему и  повезет. По крайней мере, хоть эту суку на учёт поставят.
   Приехал я в милицию – мне говорят: участковый на задержании, будет через час. Хотите – ждите. Раз уж приехал, думаю, подожду. Действительно, часа через полтора участковый явился, пригласил меня в кабинет, где я ему всю свою душераздирающую историю и поведал. Думал, сейчас он этим делом заинтересуется, меня поблагодарит за активную гражданскую позицию. А он вздохнул как-то обреченно, подошел к сейфу, достал оттуда коробку из-под обуви, показывает мне. А она почти доверху набита таким же «золотом», как мой перстень. 
   - Вот, - говорит, - покупаете в неположенном месте, с рук, нарушаете правила торговли, а к нам потом приходите жаловаться.
    Мне, конечно, легче стало от осознания, что не меня одного нагрели, но все-таки  говорю ему:
   - Я этого человека хорошо запомнил, могу описать. Наверняка он  постоянно там крутится.
   Он опять вздохнул и спрашивает:
   - Лет пятьдесят? На интеллигента похож, говорит как-то странно?
   - Да-да, - обрадовался я, - он, точно!
   Сейчас, думаю, людей снарядит и по горячим следам возьмут его. А участковый говорит: это Ситников, проживает там-то, специализируется на  мошенничестве. Никакой жены у него нет и никогда не было, молодые годы в местах не столь отдаленных провел, там и книг начитался, косит под интеллигента. Сейчас остепенился и вот - мелочевкой занимается.
Я был обескуражен: знают мошенника, налицо  факт преступного деяния, а реакции - никакой. Участковый, словно прочитал мои мысли, говорит:
   - Вы поймите, чтобы доказать это, надо его за руку поймать. Вы что думаете, он признается, что продал вам вещь? Это же профессионал, он скажет, что вас первый раз видит. Да и вы  – нарушаете закон, он это тоже понимает. Тем более если вы думали,  что эта вещь золотая. Тут вам лучше подумать, как бы самому в неприятную историю не попасть. А окажись она краденой? Сами решайте, делать ли вам заявление.
   Понял я, куда он клонит: ему лишний висяк ни к чему. А и мне, собственно, какая выгода от этого? Денег мне уже не вернуть, а выполнять гражданский долг за собственный счет накладно. Пожалел я, что время зря потратил, и ушел, так и не сделав заявления, злой на эту суку Ситникова, участкового, а больше всего - на себя.
  Психологи в таких случаях советуют искать у каждого события положительную сторону. А ведь они правы. Во-первых, это мне наука на будущее; во-вторых, кинули меня на двести рублей – а могло быть хуже; в-третьих: вещь носить можно, так что реальный ущерб меньше, чем двести рублей: рублей двадцать-то он, надеюсь, стоит.  Если же медитацией заняться и из космоса посмотреть на это событие,  то оно вообще ничтожным покажется.
   Хорошая вещь – медитация. Да и перстень ничего на пальце смотрится. Носить буду, чтобы хоть моральную компенсацию получить. Только если бы он золотым оказался, еще бы лучше было: ведь это вложение средств, задел на черный день, а не просто побрякушка. Ни хрена я не успокоился.  Хоть заново медитировать начинай.




Примечания:
совдепия* -  совет депутатов, советы, т.е. СССР, советская страна.







  КУКЛА 1

За весь день -  ни одного пассажира: плату с первого числа в два раза подняли. Теперь километр сорок копеек стоит. У метро «Волги» с шашечками вереницей стоят. Таксисты в кафешке напротив собрались: новость  обсуждают. Власть, понятное дело, ругают. Ильичу досталось по первое число. Вспомнили всё: и «Малую землю», и артикуляцию.   Коммунисты, суки, совсем народ задавить хотят, хоть увольняйся теперь. А куда пойдешь? Привыкли уже к левым заработкам. Успокаивающие голоса стариков раздаются: кто ездил на такси, тот все равно будет ездить. Устаканится всё - надо только переждать. Пассажир чисто психологически не готов платить сегодня за то, за что он еще вчера в два раза меньше платил.  Проблема – как с  чаевыми теперь быть? 
День потерян. Раз такое дело, думаю, прогуляюсь-ка я по магазинам.  Оставил тачку у метро и пошел  в «Мужскую моду» на улице Горького. Давно мечтал костюм фирменный купить. Все время в джинсах да в джинсах, а всё-таки хочется иногда и солидняком выглядеть.
    Магазин весь светом залит, пиджаки, брюки в ряд висят по размерам. У продавцов лица, как у членов правительства, надменные. Хрен подойдут к тебе -  заелись. Посмотрели на меня ( а я на работу простенько одеваюсь ): ты, мужичок, может, не туда зашел? Может, тебе лучше в «Детский Мир» поехать, там дешевле, а сюда надо с бабками приходить. Не ваше собачье дело, думаю. Подхожу к своему размеру, начинаю костюмы перебирать. Да уж и не скажешь, что у вас тут что-то приличное имеется. Наверняка хороший товар, как всегда, на складе припрятали. Морды вон какие отъели – не подходи, а покупателей-то всего я да парнишка какой-то деревенского вида. Брюки смотрит.
   Ничего я не присмотрел себе, вышел из магазина. Куда, думаю, еще пойти? А парнишка этот, что брюки смотрел, вдруг подходит ко мне и говорит:
   - Не хотите фотоаппарат приобрести? За углом дают. По два в руки. У меня брат очередь занял, два часа уже стоит.
   - Какой марки? – спрашиваю.
   - «Зенит». Они на толкучке по двойной цене идут.
   - С каким объективом?
   - И те, и другие есть. Если «Гелиосы» закончатся, то уж с «Индустаром» обязательно возьмем,  - убеждает парнишка.
   Мысли мои  зашевелились, и я мигом в рабочее состояние пришел.
   - Сколько за очередь возьмете?
   - Пять рублей за штуку устроит?
   - Вполне.
    У меня как раз только сотня и была, а «Зенит» семьдесят семь рублей стоил. Выпишу, думаю, чек на второй экземпляр и домой сгоняю за деньгами. Хороший навар будет. Надо же как-то бабки за день простоя отбивать. 
    Свернули мы с ним в переулок, идем не спеша. Паренек не москвич - видно по одежде: ботинки не модные, брюки старого фасона, курточка советская и кепка. Роста небольшого, но довольно крепкий паренек, сбитый.
   - Перстень у вас красивый, - заметил. – Золотой?
   - Конечно, - соврал я.
   А сам подумал: вот оно – моральное удовлетворение. И действительно, как это золото определить? Тут все зависит от того, кто его носит. Если это замухрышка какой-нибудь, то даже если и наивысшей пробы вещь - ни за что  настоящей не признают, а если ты солидный человек, тузом выглядишь, упакован, как положено,  тогда хоть медь носи – за золото примут. В ушах богатой бабы любая стекляшка бриллиантом смотрится.
   В это время обгоняет нас по дороге мужчина. Высокий, в дубленке, шапка пыжиковая, шарф дорогой, мохеровый, на ногах – импортные сапоги. Сразу видно – солидняк. Быстрым шагом идет. Вдруг видим: у него из-под полы дубленки пакет выпадает, а он не замечает этого, скорым шагом поворачивает за дом и исчезает.
   Спутник мой ( до чего же шустрый! )  подбегает к пакету -  зырк глазами вправо-влево, моментально пакет этот поднял, развернул – показывает мне: пачка червонцев! Толстенная! Он пакет сразу за пазуху себе и засунул. По сторонам оглядывается. У меня, конечно, первой реакцией было мужика окликнуть, чтобы тот пропажу обнаружил, но что-то не позволило мне сделать это: голос неожиданно пропал. А почему? То ли это поведение моего спутника, который явно считал деньги своей добычей, то ли внутри у меня уже родилось преступное чувство - в общем, что-то заклинило у меня: и мужика жалко, и пачка эта на рассудок мой так подействовала, что я соучастником себя почувствовал. Паренек палец к губам приложил: молчи - и  все будет чики-чики.
   Прошли несколько шагов. Тут мужик ( видимо, обнаружил пропажу ) бежит нам навстречу. Дубленка расстегнута, полы развеваются, шарф выбился, открыв грудь, шапка в руках, волосы растрепались. Лицо красное, взволнованное. Подбегает к нам:
    - Молодые люди, вы не видели здесь белый пакет? Выпал  по дороге.
   Я уж было рот открыл: дескать, пакет у нас. Не могу сказать, что я это с удовольствием хотел сделать, но то, что намеревался,  - это точно. Паренек меня опередил:
   - Нет, не видели, а что там было?
   - Деньги, - отчаянно воскликнул мужчина, - тысяча, десятирублевыми купюрами.
   - Надо же, - неестественно посочувствовал парень, - если найдем, обязательно вернем.
   Я стою – будто онемел, в их разговор слова вставить не могу: сумма эта, которая в пакете была, меня дара речи лишила.
   - Ребята, если найдете, я вас отблагодарю! - с отчаянной надеждой в голосе воскликнул мужик, как бы за соломинку хватаясь. -  Помогите, пожалуйста. Я сейчас к метро побегу, я оттуда ведь шел.
   И побежал. Когда он исчез из виду, парень еще раз оглянулся по сторонам и говорит:
    - Надо валить*. У тебя сколько денег есть при себе?
    - Сто рублей, - говорю машинально.
   Тогда он предлагает:
   - Давай свой перстень, сто рублей – и забирай пакет. Линять*  надо.
   Классическая ситуация создалась: с одной стороны, алчность на мое решение подействовала, а с другой – необходимость сейчас же это решение принять. Ведь это стопроцентный навар, даже если бы перстень золотой был. Поэтому я в состоянии завороженного находился.  Отдаю ему сто рублей, перстень снимаю с пальца. Он передает мне пакет и быстрым шагом удаляется в ту сторону, куда пострадавший побежал. А я все еще стою и противоречивые чувства испытываю: радость от того, что вернул деньги за перстень, да еще и наварил,  смущение перед пареньком, который перстень принял за золотой, и вину перед бедолагой этим – мужиком. Что ни говори, а все-таки это чистейшей воды воровство. И как меня угораздило, ведь я всегда таких дел сторонился?
   Продолжалось это полминуты, не более. Еще туман не рассеялся, наркоз еще не отошел, а на меня прозрение снизошло. Достаю пакет, открываю его… Глаза ни хрена не видят. То есть видят, но не то, что хотелось бы. В пакете – пачка нарезанной газетной бумаги размером с десятирублевую купюру, снаружи -  два настоящих червонца...

Примечания:
Надо валить* - здесь – надо разбегаться, уходить.
Линять*  – здесь то же самое: разбегаться.




ЖИВОДЕРЫ


    Хотел я бизнесменом стать, обогатиться. Но если правду говорят, что все болезни от нервов происходят,   умру лет на сто раньше - точняк. Так меня колбасило недавно -  до сих пор отойти не могу.
    А случилось вот что. Юрист наш, Серега, молодой специалист, видя, какие деньги проплывают мимо его носа и оседают в карманах шефа,  подумал: а на хрена я буду на него пахать? Ведь это на  заводе можно людей средствами производства и социальными гарантиями удерживать, а здесь надо только уметь с клиентами общаться да знать, кому из чиновников на лапу дать. Затраты – пустяковые: купи компьютер, сними офис, дай объявление, найми персонал – и вперед! Сейчас кризис, предприятия закрываются - люди готовы за гроши пахать.
   В тонкости дела он  вникать не хотел. Помнишь, у классика герой говорит: зачем мне географию знать, когда извозчики есть? Даже обиделся. Вот так  и Серега.
   Вообще-то он правильно рассудил, и дела должны были пойти у него. Но чего-то в нем не хватало. То ли жилки деловой,  то ли охоты черную работу выполнять. В нашем деле ведь очень важно за глобальными вопросами не забывать о мелочах, а не то тебя вмиг обуют. Свои же сотрудники. А может, опыта у него не было. Никакого.  Ведь отрицательный опыт – тоже опыт. Теперь-то этого добра у него навалом: на стены вешать - стен не хватит. Человеку иногда полезно бывает обжечься: сразу отрезвляет.
   Начиная дело, Серега первым делом пошел в магазин и купил себе три костюма: светлый,  в елочку и черный. Шеф, думает,  пускай себе ходит в чём попало, а я, когда разбогатею,  еще и космическую связь приобрету. Представил себе, наверное, как будет звонки от девок принимать по сундуку своему. Крутояров такой! На клиентов наших, видимо, насмотрелся. В общем, всё у него как у крутых и основательных людей, которые не мелочатся и на спичках не экономят. Не то, что наш шеф, который рассказывал, как начинал дело. В «офисе», а в реальности в однокомнатной квартире в «хрущевке», самой дорогой вещью был стол с зеленым сукном - пятидесятых годов, директорский. За другим столом, попроще,  сидела единственная сотрудница, его родственница, немолодых уже лет, бывшая школьная учительница, нажившая от этой профессии неврозы и немного спятившая. На столе у нее стояла «оргтехника» -  портативная пишущая машинка «Москва» с мелким шрифтом. Зарплата мизерная: шеф скрягой был. Сотрудница эта до сих пор вспоминает, что он ей «недоплачивал».  А все потому, что нарушил золотое правило: не бери на работу родственников: не трахайся, где работаешь,  и не работай, где трахаешься.
   Так вот, Серега  все по-другому поставил. Взял в кредит  оргтехнику, пригласил по объявлению  смазливую девку, нанял личного шофера ( шеф-то, сквалыга,  в центр всегда на метро ездил, да и то норовил у сотрудников проездной взять).
   А шофером пригласил меня. И я, дурак, повелся на это. Посетовал он только, что тачка моя не соответствует его амбициям. Мой боевой 412-й, который по три раза на дню ломался. Но зато Серега  знал, что я профессионал. Да и, говорит, ты свой человек. Только  тачку свою -  помой, что ли: у тебя в салоне псиной пахнет. Это он верно заметил, унюхал то есть. Впрочем, не унюхать может только человек, полностью лишенный обоняния. Провоняла моя машина из-за тёщиного  восточника, Тарзана. К тому же – весь салон в собачьей шерсти.
   Дали мы рекламу. Я говорю «мы», потому что Серега со мной все время как бы советовался. Ведь он, когда задумал все это, предложил мне тоже бабки в дело вложить - типа учредителем стать на пятнадцати процентах.  Я прикинул: а что если эти 15% будут меньше моей зарплаты?  Хотел  ему  сказать, что, мол, денег нет: не любитель я рисковать, лучше уж по копеечке, но зато верный хлеб - как говорится, курочка по зёрнышку клюёт. Но что-то заклинило у меня в этот раз. Думаю, все капиталистами становятся, не упустить бы момент - когда еще подвернется такое? Пока набор идет, надо вступать. И согласился. Деньги у Нинки взял. Мечта у нее была -  шубу купить, хоть «на старости лет походить в приличной вещи».  Пожалась, пожалась, но на святое дело дала. Тоже женой  учредителя стать захотела.    
     Ну вот, поехал я в газету «Из рук в руки», дал рекламу: «Открыть свое дело за один день!». Серега решил конкурентов подкосить сроками и демпинговыми ценами. Да и все-таки не дурак он был – заготовил им подарочек. Это еще когда он у шефа работал, ездил к одному  чиновнику и прикармливал его за счет фирмы. И выдумал такую хитрость. Сочинял наименования будущих фирм, ехал с этим списком к чиновнику, тот вписывал эти названия в реестр за определенным номером, получал свои законные бабки и ждал только, когда Серега принесет реальные документы на уже состоявшуюся «регистрацию», чтобы положить свой экземпляр в архив. Придумал всё это Серёга,  но ничего шефу не сказал. В бизнесе такое сплошь и рядом бывает. Кидают хозяев только так - особенно тех, которые ленятся процесс контролировать. Часто хозяин и сам догадывается, что его сотрудники воруют, но специально не отслеживает их. Что, думает, я зря расстраиваться только буду? Без воровства нельзя. Ему главное, чтобы прибыль была, чтобы сотрудники беспокоились о  фирме - она ведь их кормит. Не будет фирмы – нечего будет переть. Да и польза от воровства есть определенная. Взял, например, сотрудник с клиента больше денег за «ускорение», деньги  сверх тарифа мимо кассы себе в карман положил,  -  зато он этого клиента, чтобы факт наружу не вылез, как конфетку облизывает. Конечно, некоторые, особенно шустрые, зарываются. Просто начинают, видя такую безнаказанность и бесконтрольность, борзеть –  всю выручку в карман класть: всё ведь черным налом идет. Шеф приезжает только для того, чтобы содержимое сейфа проверить. Ему главное, чтобы там наличность была. Бабки есть – чего беспокоиться? При такой системе ленивым нужно быть, чтобы не красть.
   Народ к нам валом повалил. Да и сама внешность Сереги располагала: симпатичный интеллигентный молодой человек, в обращении обаятельный, серьезный, без фамильярности, предупредительный. Аккуратно подстриженная бородка, свежая сорочка, дорогой галстук, костюмы менял через день - то в светло-серых  тонах, то темный, всё в тон, даже носки. Манеры. Бабы с  особенным удовольствием ему деньги отдавали.  Рацион у нас в конторе изменился. Пошли закуски, фрукты, соки, салатики из кулинарии напротив. Вместо пирожков, которыми нас шеф травил.  Кофе банками поглощали, дорогое. Уже стал я жалеть, что согласился на 15% в деле, а не потребовал больше. Деньжата у меня водились: на новый авто копил. Инфляция дикая была, нужно было как-то деньги сохранить. Сегодня у тебя на половину тачки деньги есть, на следующее  утро просыпаешься – только на велосипед «Орлёнок». Все на бартер перешли. Тут-то мне мои денежки и вложить. А то приходилось покупать всякую хренотень, чтобы потом продать можно было и вернуть бабки. Телевизоры по три штуки, носки, утюги, презервативы - в общем,  все, что можно было купить. Цены на глазах росли. Зато деловая активность бешеная была: люди деньги не держали, старались скорее в оборот их запустить. Так что мы без дела не сидели, клиентов море было. Самых напористых в первую очередь обслуживали, ну а кто покладистей  - мы как-то, само собой, отодвигали. Они позванивали ненавязчиво, спрашивали, как дела -  Серега им бодро отвечал: всё идет своим чередом, причин для волнения нет. Беспокойного же клиента с первого дня видно. Он еще копейки не заплатил, а уже спрашивает, когда у него счёт в банке будет: туда, видишь ли,  миллионы  должны поступить с минуты на минуту. Ради таких, чтобы не потерять будущего клиента, мы бегаем, как тараканы: и документы ему до ночи выводим, и взятки за ускорение по двойному тарифу платим. Но я заметил такую вещь: чем больше ты стараешься, тем к тебе больше претензий, меньше благодарности. А на хрена, думает клиент, я им столько плачу? Делов-то всего на три дня, не жирновато ли? На один день просрочишь – орет как резаный: «Мне на счет деньги должны упасть! Я вас на бабки выставлю! Счетчик включу!»  Крутизна -  дальше некуда, а часто так бывает: наорётся такой клиент  - и пропадает. То ли у него запой, то ли успокоился, то ли миллионы его из области мечты и куража. Да еще и денег задолжает. Ведь некоторые думают, что главное – фирму зарегистрировать и назначить себя генеральным директором, пока не поймут, что деньги с неба не падают, если сам не крутишься, как бобик. По мне, так уж лучше кавказцы. Приезжает такой джигит в Москву и создает через нас «Концерн «Транснациональная лизинговая компания», чтобы торговать квасом из бочки на улице.
   - Как будет называться исполнительная власть, - спрашиваем, - директор, генеральный директор или  президент?
   -  Прэзыдэнт пиши. Вызытку мнэ  и  пичать с гэрбом сдэлай?
Выбьет  он место для торговли через своих земляков   ( а они друг за друга горой ), возьмет продавцом какую-нибудь хохлушку без московской прописки, поставит свой «Концерн» на бойкое место – и можно жить. Можно на родину съездить - раздавать жителям родного аула визитки с гербом. Прэзэдэнт «Концерна», едрена феня!
   Вот идут у нас дела, денежки поступают, премии мы друг другу выплачиваем. Серега в ресторан напротив обедать стал ходить в компании с секретаршей голубоглазой. Я ее про себя Мерилин Монро прозвал.  Дальше – больше: стал Серега и свободное время с  ней проводить. На работу вовремя не приходят. Взял на службу студента. На моей тачке уже брезгует ездить, вызывает все время  такси. Авто подумывает купить - восьмёрку.
   А дела начинают потихоньку скапливаться. Начинаем мы зарываться. Начинают, как говорят юристы, «наступать сроки исполнения обязательств». Стал клиент толпиться в конторе. Требовать того, кто им  сладкие речи говорил и деньги брал - то есть Серегу. Тут я, если раньше нет-нет да вставлял пару слов о своем учредительстве, понял, что лучше прикинуться валенком.
   - Сергей Алексеевич будет сегодня?
   - Безусловно!
   - Когда?
   - Часам к 12, он в Минюсте.
 В час - звонок!
   - Сергей Алексеевич задерживаются в Минюсте. Будут после обеда.
В конторе ропот:
    -  Как же так? Ведь было обещано! Скажите хоть, в каком состоянии дела наши находятся?
     - Не волнуйтесь, все контролирует Сергей Алексеевич.
   К трём часам опять толпа собирается. Вот-вот Сергей Алексеевич должны подъехать. Опять звонок! Они будут-с вечером. Ну что ж, день все равно потерян. Клиент решает ждать, чтобы узнать в конце рабочего дня, что Сергей Алексеевич застрял в Лицензионной палате.
   Начались скандалы, пошли наезды. Кто деньги назад требует, кто соглашается терпеть, отчаявшись, жалуется, кто грозит.  А Серега – он не специально ведь это делает, ведь он старается. Вот только стараться надо 24 часа в сутки. Или склонность к этому иметь. Жадным быть, изворотливым. Холодный расчет тут нужен, ясная голова и хрен знает чего еще, что нам не дано с ним. А у него что – молодой задор только? Так этого мало. Ох, не надо было мне соглашаться на 15%.  Теперь и захочешь уйти – не уйдешь: клиенты на квартиру завалятся.   
   Денег стало не хватать. Средства, вносимые новыми клиентами,  шли на выполнение старых заказов. Создалась своеобразная пирамида. Приноровились мы к ней, и опять пошли соки, рестораны и частные такси. Я это «мы», конечно, к Сереге отношу. Сам-то я беспокойный и от всего подвоха жду. Не нравилась мне эта ситуация. Но не скажешь же: кончай, Серега, барствовать, давай пояса потуже затянем и поднажмем. Понимал, что не поймет он меня: трудно от привычек хороших отказываться. Тем более у них с Мерилин медовый месяц начался.
      Хоть и пахали мы от зари до зари -  пирамида себя изживать стала. Студент почувствовал, что жареным пахнет, свалил. Уже мы и прибыль  учредительскую не получали. Только  на хлеб. Но  без  масла. Мерилин – молодец, хорошей закалки оказалась, хоть и девчонка. По-моему, он ей уже и не платил: нечем было платить. Иной раз деньги новых клиентов и минуты не держались в наших руках. Тут же уходили на оплату пошлин, нотариальную заверку и  «представительские расходы».
   Вот приходят к нам как-то два молодых мужика. С шуточками, веселые, все в делах. Упакованы рацией. Бух ее на стол. С Мерилин шутки шутить стали. Мы ее специально к мужикам командировали, чтобы чарами своими воздействовала. Ну, они ей сразу: пойдем с нами пообедаем сегодня.  Мерилин отказала тактично. Умная вообще девка оказалась. Так отказала, что и клиент не обиделся  и верность соблюла. А то, гляжу, деньги деньгами, а Серега даже позеленел от ревности, пока все это слушал. Лишь улыбался натянуто. Люблю таких девок. Верных. Просто мечта моя когда-нибудь встретить такую. Наверное, в жизни это самое оно – надежного человека найти. За всю жизнь только Нинку и встретил. Но жена, сам понимаешь, у мужиков не в счет. До первых рогов, правда. Человека иногда надо по башке стукнуть, чтобы он свое счастье понимал и ценил.
   Заказывают нам эти клиенты внести изменение в устав своей фирмы «Веселый заготовитель»: собираются открыть филиал в городе Коломна.
   - А чем вы занимаетесь? -  кокетливо спрашивает их Мерилин. 
Отвечают:
- Киллеры мы.
 И смеются: «Изготовлением мясопродуктов из мяса живого скота». Скотобойню налаживали под Коломной.   Я этих мужиков про себя «живодерами» сразу стал называть. Посидели они еще, посмеялись с Мерилин, уточнили сроки и уехали. Благоприятное о себе впечатление оставили, если не думать об их «хозяйственной деятельности».
  Уехали они - нам Серега сразу выдал на жизнь немного деньжат. Мерилин за тортиком сбегала. Кофеек, шампанское. Посоветовались и решили: так как денег у нас лишних нет, не будем обращаться за помощью к посредникам, а сами попытаемся осилить заказ. Документы подготовили – комар носу не подточит. Серега все статьи Гражданского кодекса и Федерального закона проштудировал. Знали мы, что руководителем палаты там была одна бабенка, не вынесшая  свалившейся на нее маленькой власти над предпринимателями. Настроение у нее, как у всякой бабы, зависело от разных факторов. То она – сахар, то колбасит ее. Должно было это Серегу насторожить. Но он бывал там раньше по мелочам, и она ему такой не показалась. Я умею, говорит, с людьми язык общий находить, не боги горшки обжигают.
   Занял я с ночи очередь в эту палату, сижу в машине - жду. К утру целая бригада местных подъехала - представители всех видов спорта. Сначала хотели выкинуть меня из очереди, да смилостивились. Хорошо, говорят, тогда дежурить будешь – список держать. Они на этом бабки делают -  на очередях. Потом продают. В Москве только ленивый не зарабатывает. Здесь деньги под ногами валяются.  Скажи: где, в каком городе, в какой стране можно на очереди в регистрационную палату заработать? А всё чиновники: как писал о них Гоголь , ну ни-х-ххуя они не изменились с того времени.  Только, может быть, еще более свирепыми стали, потому что голодные. Как комары, когда им жрать нечего, на тебя набрасываются. Тощие, маленькие, а  кусают, как слепни, - не спасешься, пока не одуреешь от укусов.
   К утру Серега прибыл. При параде как всегда. Пошел сдавать дело. А баба эта уже с утра отчего-то на взводе была. Документы наши просматривать стала и как бы с сочувствием, почти доброжелательно отмечает: у вас это положение в уставе не соответствует закону. Говорит, а сама почти глаза закрывает: видно, на своих внутренних проблемах сосредоточилась. Серега видит, что несет она не то, и,  если бы не поджимали сроки,  слова бы не сказал: неси какую угодно околесицу -  сбегаем, переделаем.  Но опять ночь стоять?! Он по молодости отвечает: никак нет, все в точном соответствии с российским законодательством. Извольте обратить внимание на эту строчку: у нее есть продолжение, поэтому она трактуется так-то и так-то, и статья такая-то настоящего устава на это прямо указывает.  Хотел и дальше разглагольствовать, да наконец заметил, что она начинает выходить из своего внутреннего состояния и покрываться красными пятнами, -  замолчал.
- Вы, наверное, думаете, что мы тут безграмотные и не умеем по-русски читать!?         
Понял Серега, что маху дал - заюлил: сейчас же все исправим и мигом предоставим с исправлениями. Но её уже понесло: нет, говорит, как же я вас приму, если вы неподготовленными приходите?  Серега видит, назад дороги нет -  пустился с ней в академическую дискуссию. Это он пустился. А она как завизжит: вы меня из себя хотите вывести!? Хорошо, я приму ваше дело, но напишу отказ!
   Надо было сразу Серёге понять, что дело наше - безнадёга. Это только после института можно думать о «судебной перспективе» и  предлагать клиенту отстаивать свои права в суде. Он вам так скажет: вы, ребята, можете судиться, сколько хотите, а мне чтобы документы  через две недели были готовы, как и было обещано. Я за то вам бабки платил, чтобы с чиновниками-кровососами дел не иметь.
   Бросился Серега к посредникам. Те говорят: поздно, ты уже засветился со своим делом. Не надо было права качать. Ушел бы потихонечку. Мы тебе не то что устав – ведро с солеными огурцами зарегистрировали бы. А сейчас поздно: понесло её – не остановишь.
   В общем, намаялись мы с этой бабой. Еле дело сдали. А мужики уже интересуются: две недели прошли, где документы? С нами шутить не надо, себе дороже будет. А мы: завтра да завтра. Наконец поехал Серега получать дело. Ему говорят: отказ! Можете жаловаться в центральную палату, если не согласны. Бросился Серега на Моховую -  а там запись к руководству за месяц вперед. Полный пи.дец!
Две недели скрывался он от «живодеров». Они неладное почуяли - говорят: «Что-то у вас не так, ребята. Может, вы наши документы потеряли, так и скажите. У нас контракт горит. Ваш начальник - он что, о двух головах, что ли? Как у него со здоровьем: не пьет, не курит? А то сейчас на органы человеческие большой спрос. Можем  устроить. Из Чечни заказ на рабов поступил - тоже вариант». И непонятно: шутят они или всерьез.
   Ситуацию пришлось мне разруливать, и  я решил, что не буду скрывать от клиентов правду: лучше заранее предупредить, чтобы не подвели своих партнеров.  Так я и сделал. Они сначала не поверили: «Ты что, Витёк, шутишь?» Потом, когда посмотрели в мои «честные» глаза, дошло до них. «Что же вы, суки, нам мозги парили? Вы же нас без ножа зарезали!» Но не стали долго орать - осознали ситуацию. Перед уходом просили передать Серёге, чтобы готовил бабки. И сумму озвучили. Я ошалел: откуда у него такие деньги? Захочет жить – найдет, говорят.  Уехали. Стали мы уже думать, как бы свалить отсюда по-тихому. Но не тут-то было. Откопали «живодёры» наши учредительные документы, чтобы место жительства Сереги узнать, и оп-пана! – водила-то -  не совсем и водила, а один из учредителей. Приезжают они в контору, заводят меня в кабинет. Один из них, в очках –  более менее спокойный такой, даже сочувствует мне как бы, спрашивает: «Что делать будем, Витёк, дело-то серьезное? Ты учредитель, надо отвечать». Второй злой, маленький, жесткий: «Мы тебе, сука, яйца открутим, нас чуть из-за вас не пришили, мы тебя, на хрен, в рабство в аул продадим, не хочешь?» -  «Подожди, - говорит ему «добрый», - они ребята смышленые, не доведут до греха». -  «Клал я на их смышленость, мне  из-за них ствол ко лбу приставляли, чуть не обосрался. Мне теперь и денег никаких не надо, я лично косой по их башкам пройтись хочу».  -  «С этим всегда успеешь. Ребята все понимают. Ты, Витек, понял, во что вы вляпались?»  - «Счетчик  у вас включен!» - орет  «злой».  – «Ты подумай, - советует «добрый», - что у тебя есть, у кого  занять можешь. С Сергеем посоветуйся. Если уж решили бизнес вести – надо быть готовым к тому, что придется  отвечать».
   Беда нас объединила с Нинкой. Раньше частенько спорили, а теперь все время вместе, одна команда. Все-таки родной она мне человек, что тут говорить. Кто как не она?  И зачем я согласился учредителем стать?! Ну зачем мне эта головная боль? Жил же нормально и при старом режиме и сейчас как-то подстроился. Чем больше денег, тем больше ответственности. Понял я теперь, что значит быть «хозяином». Простой служащий или работяга какой-нибудь отпахал рабочий день –  и все! Ему хоть трава не расти: сгорит ли хозяйская палатка, продлит ли собственник помещения договор,  повысит ли арендную плату. Не понравилось – ушел, и никакие долги на тебе не висят. Предприниматель же: ложится спать – о бизнесе думает, встает с постели – о том же. Трахается с женой – вспоминает, успел ли кассовый аппарат скрутить в конце рабочего дня? Хотя кто же мешает ему изменить свою жизнь - стать счастливым инженером, строителем, учителем, водилой? То-то и оно. У каждого свой характер, свой темперамент, своя судьба. И за все надо платить. А человек – он всегда недоволен.
   Через три дня, утром, вышел я  к своему железному коню, сунул ключ в замок -   окликают меня:
- Привет, братан!
Оборачиваюсь: один из «живодеров» и еще двое  -  высокий, жилистый, обритый, как шпана, глаза стеклянные, другой – крепыш, волосы короткие, почти ежиком, жесткие, лицо равнодушное как у бультерьера. Я его про себя Мустафой  прозвал. Руки как клещи. Взял меня выше локтя, стиснул - наверное, синяки остались. Жилистый толкнул в спину – и я, как воробей, влетел в салон. «Живодер» на пассажирское сиденье сел, эти - сзади.
    -   Ну что, Витек, прокатимся?
    -   Некогда, - говорю, - мне с делами надо ехать. Клиенты наезжают.
    - Бабки приготовили?
    Врасплох они меня застали. Не был я готов к разговору.
   - Серега этим занимается. Изыскиваем возможности, - отвечаю.
   - Я тебя спрашиваю, - не хочет он слушать, -  готовы рассчитаться или нет? Ты не лудИ-мудИ, а прямо скажи: да или нет?
 -   Говорю же, Серега этим занимается.
    На их повторное предложение «прокатиться» отвечаю: не поеду я с вами никуда, хоть режьте.
   - Резать мы тебя здесь не будем, а подрезать придется, - сказал Жилистый,  и,  смотрю, у него в пальцах «перо» заиграло. Пальцы длинные, узловатые, жиганистые, в татуировках. Нет, думаю, не шпана это. Шрам на ноздре. На черепе тоже. В глазах ненормальный блеск. Вообще он нервный, весь в движении: то ли это тюремные какие-то жесты, то ли спортивные.  Нож, вижу, не заводской, самодельный. На зоне, наверное, такие мастерят. А может, и наркоман: уж очень дерганый.  Будто удовольствие  получает, что дразнит меня.
    - Хочешь,  дырку  сделаю? –  даже на шепот перешел.
      Вдруг взял и ткнул мне пером в бок. Я заорал. Мустафа схватил меня железными пальцами сзади за горло: замочу, гад, орать будешь!
   Больно, сука, ткнул меня, а горло сдавил – вообще, думаю, концы отдам. Отпустил наконец. Хотел я сначала домашних как-нибудь предупредить, да как представил, что эта мразь еще и к детям моим заявится, – нет, думаю, пускай уж со мной, что хотят, делают, а детей не трогают.
   Поехали через Тушино по улице Свободы, как раз где я по их делам очереди по ночам простаивал. Мне эти ночи теперь раем показались, настолько тошно было теперь с новыми «приятелями».
-  Глаза завязать? – спросил  Мустафа.
-  Пост проедем, тогда и завяжешь.
  После поста ГАИ приказали мне остановить машину. Смотрю в окошечко: Мустафа тряпку какую-то  достал. Разглядел я его получше: волосы ежиком, уши поломаны. Бывший борец, наверное. Еще неизвестно, кто из них более отмороженный.  Бультерьер. Удавит равнодушно -  и выражение лица не изменится.
   Надели мне на голову мешок, стянули на горле так, что я захрипел и стал воздух глотать. Руки  завязали – не сорвешь. Живодер приказал ослабить. Двери хлопнули: пассажирская и задняя, которая за мной.
   - Перелезай, - говорят, - Посмотрим, как ты на этой кастрюле ездишь.
   Тронулись.
   - Надо же, едет! - смех раздался.
   Это Живодер и Жилистый смеются. Мустафа без юмора. Судя по моим  догадкам, везли меня в сторону области по Ленинградскому шоссе. Минут через 20 свернули вправо. Дорожное покрытие  даже лучше стало. Что-то похожее на шум самолетного двигателя послышалось. Значит, где-то аэропорт рядом. Звуки характерные. Скоро дорога испортилась. Переезды железнодорожные,  узкоколейные. Лежачие полицейские. Ощущение маленького городишки. Машина просигналила, крик ребячий. Звук разбитого стекла. Запах. Наверное, помойку или пруд затхлый проезжали. Ехали со скоростью двадцать километров.
   - Суки, не могут дорогу нормальную сделать, дачники - уроды, - наконец голос Мустафы услышал.
   - Помалкивай, - это Живодер.
   - Косить кто будет? – опять Мустафа.
   - Помалкивай, сказал.
   - Подальше где-нибудь, здесь места грибные, с детства  хожу.
   - Ты заткнешься или нет?! – заорал на него Жилистый, - А то самого зароем. О своей башке думай лучше, а он о грибах.
    Все они нервничали. Не по себе мне стало, тревожно. Разговор этот потаенный. Молчание еще более зловещее. 
   С полкилометра так ехали. Запах сточной канавы в нос ударил. Это  когда на дачах канализацию напрямую в дренаж выводят. Такой специфический запах от добавления туда средств для разложения фекалий.  Остановились. Хлопнули двери. Вышли, но дыхание чье-то в салоне чувствовалось: меня стерегли. Скрип железный послышался, поворот ключа, будто ворота открывают, опять скрип. Ткнули в спину: выходи!
   Под ногами земля. Потом твердое покрытие. Кажется, в помещение ввели. Понесло сыростью. В подвале, что ли, мы? Или  цокольный этаж? Надо было мне, когда пост проезжали, заорать, из машины выскочить. Хрен с ними -  с членами: не до рук и ног, когда речь о жизни идет. Поздно теперь. Ори здесь, сколько хочешь, - ни одна душа не услышит.
   - Вниз шагай!
   Сделал я шаг вперёд - и тут мне кто-то по лбу железной кувалдой  как зае.енит со всего размаху!  Думал раньше, что все это преувеличение - про искры из глаз. Оказалось правдой. Не только искры – голова чуть не оторвалась от такого удара. Отстраненно так, будто в тумане,  слышу: «Нагибаться надо, екалэмэнэ, тут всякий раз башку бьют».
   Сняли с меня колпак, пуговицы с брюк спороли, вытащили ремень. Руки оставили связанными. Так брюки связанными руками и держал, чтобы не свалились.
    - Вы что, - говорю, щурясь, - не могли предупредить? Так ведь можно голову расколоть.
    - А на хрена она тебе теперь? – говорят.
   Глаза постепенно привыкли, и я стал осматриваться. Судя по тому, что здесь в углу лопаты, грабли стояли, разобранный мотоблок,  мы были на чьей-то даче. Скорее всего, в одном из помещений  цокольного этажа. Окошко в ползамера. Стекло от краски и многолетней пыли еле свет пропускает – снаружи ничего не увидишь, даже если очень захочешь.  На верхнем  уровне - место для машины. Резина сменная на полках вертикально стоит, новая, на полу -  бэушная одна на другой.  Дверной проем и ступенька вниз на нижний уровень. Балка-перекрытие -  железная рельса. Это я об нее шарахнулся, в башке до сих пор гул колокольный стоит.     У стены под окном - стол: каркас металлический, столешница деревянная - половая доска, сороковка. Тиски. Инструменты. Наверное, это мастерская была когда-то, да хозяин прельстился другой «профессией» - не до сада-огорода стало. Слева от окна, у противоположной стены – железная  солдатская кровать без спинок. Грязный и сальный матрас блином слежался. На матрасе – мужик небритый. Рубашка белая – неделю носил, галстук, ворот расстегнут. Пиджак под голову подложил, вместо подушки. Был бы похож на бомжа, если бы не ботинки. Дорогие, модные. На ногах у мужика цепь, замок на полу. Кандалы, что ли? Что-то они в конторе о рабах говорили? Не шутили, значит. 
   Цепь с мужика сняли. Надели на меня. Его  вывели.
   - Сиди здесь пока, - говорят. - Косу точил когда-нибудь?
   - Когда-нибудь точил, - говорю, - отбивать – не отбивал.
   Поставили мне косу у двери.
   - Точи,  - говорят, - брусок в ящике с инструментами.
     Ушли все. Дверь закрыли на ключ.
   Ну, думаю, эксплуатировать будут на даче, пока Серега деньги не отдаст. А если не отдаст? А если свинтит? Они же на меня же весь долг переведут!
   Ой, мать твою так, и как же мы не ценим то, что имеем: чистое белье, горячую воду,  удобную постель. Свободу! Вечно недовольны. Вот и я: сижу в этой тюрьме, точу косу и ясно вижу, что не понимал, как и многие, своего счастья. Так вся жизнь в нытье и пройдет. А ведь не жизнь была у меня, а что-то необыкновенное. Только глаза нужно иметь, чтобы разглядеть. Как слепые живем: интересуемся всякой хернёй,  завидуем друг другу, не ценим близких. Если выйду отсюда - брошу этот бизнес. Буду жить, как раньше, и жизнью наслаждаться. Ведь это счастье – просто жить!
   Точу я косу, поплевываю на  брусок точильный  и такие вот думы думаю.
   Темнело, и предметы уже с трудом можно было различить на расстоянии. Но слышу: дверь открывают. Голос:
   - Косу на пол положи. Толкни ногой к двери.
   Сделал всё, как велели: косу положил, толкнул ногой в сторону мужика в дверях.
   Ее кто-то поднял, потрогал.
  - Фигово наточил, - сказал, - если так же для себя наточишь – себе дороже будет.
     Ушел. Дверь закрыл. А мне от этих слов опять не по себе стало. Как тогда, во время разговора в машине. И что у этих гадов на уме?
   А между тем совсем темно стало. Вошли двое, свет не включают. Освободили от цепи, проверили, хорошо ли привязаны руки. На выход!
   Жилистый впереди шёл, Мустафа - сзади. Глаза опять завязали. Молча вели, изредка почти шепотом переговаривались между собой.  Ветки лицо неприятно царапали, под ногами колдобины. Когда вслепую идешь, любой бугор или ямка чувствуются. Сзади нетерпеливо подталкивали: давай, живей! Это Мустафа. Без шнурков плохо идти. Два раза ботинок с ноги слетал. Мустафа ругался. Связанными руками брюки неудобно поддерживать. Тревожиться сильно я стал. В голове все тот разговор крутился. Вспомнил, что у Жилистого руки ниже локтя в порезах. Наркоман. Они же отмороженные. Опять пожалел, что не попытался выскочить из машины, когда пост ГАИ проезжали. Такой шанс упустил! Стало меня трясти. Это так скот трясет, когда он чувствует, что его на бойню ведут. А я в такой ситуации да еще с завязанными глазами - тут все чувства обостряются. Теперь понимаю, что  такое животный страх.
   Почва под ногами мягкая стала. Трава, сырость. В лесу мы, наверное. Резче прохладой повеяло. По песку идем.
   - Развязывай!
   И темнота, и в то же время свет яркий, сначала ослепляющий. Всмотрелся: костер горит, на границе света и тьмы маячат несколько фигур – не разобрать кто. Как актер, играющий призрака, вышел на шаг Жилистый. Руки - в резиновых перчатках. Держит косу. Никак смерть собирается играть. У костра вещи лежат. Пиджак, рубашка белая. Ботинки модные.  На могилу все это похоже. Смотрю: ботинки-то мужика, что до меня в гараже сидел. Все это очень мне не нравилось и тоску нагоняло. Что-то еще торчало рядом с ботинками. Присмотрелся… Еп-понский бог!  Да это голова мужика этого!  Глаза дикие, во рту кляп. Поближе меня подвели.
   - Вот видишь, Виктор, - говорит Живодер, -  должник наш.
   А я и не услышал, как он подошел.
   - Ничего у него нет: ни квартиры, ни денег. Дурачком прикидывается. Думал, что с лохами дело имеет. 
   Приблизился Жилистый: бледный, глаза безумные. Мне показалось, что трясется он весь.
   - Когда косить?
   - Подожди, - сказал Живодер, -  Уйдем -  тогда.
     Завязали мне опять глаза и толкнули – пошел!  Назад шел я как пьяный от догадки страшной. Мустафа ругался на меня. Грозился прибить на месте. Дешевле будет, как он выразился.  На полпути услышали мы  высокий резко оборвавшийся крик – то ли человек, то ли зверь.
   - Пи.дец, - сказал кто-то из сопровождающих.
Я на всё теперь реагировал, и этот крик меня окончательно добил. Тело у  меня сделалось  невесомым, ноги сами пошли, а я будто на месте остался. Запах сырой земли в нос резко ударил: оказывается, это я, лицом уткнувшись в землю, лежу.
   Очнулся на той же кровати. Горела лампочка сорокасвечовая. Волосы, рубашка  мокрые. Хорошо бы это сон был. Проснуться бы поскорее от этого кошмара. Но нет, многого же я захотел. Кошмар был действительностью: Мустафа здесь. Настоящий, не призрак. Вошел Жилистый, поставил косу в угол. Снял перчатки, сложил их в пакет.
   - Одежду сжег? – спрашивает Мустафа.
   - Сжег!
   А от самого паленым пахнет.
   - А башка?
   - Пошел на х…! – заорал Жилистый. – Сам-то: «косить не умею»! Любопытный больно. О своей башке думай:  как бы не сшибли.  Давай ширялова! 
    Жилистого трясло, иначе он бы не  обвинил Мустафу в «любопытстве».
    Велели мне встать и идти: руки и ноги у меня теперь были свободны, ремень в брюках. Как пьяный, шел.  Посадили в машину, поехали. Сунули мне по дороге воду, стал я машинально пить – ничего не соображаю. Пью и пью. Ну и поперло из меня.
- Рубашку мне всю облевал, зараза, - слышу голос недовольный.
   Сколько ехали – не знаю: чувство времени потерял. Остановились. 
   - Ехать  сам можешь? – спросил  Мустафа.
   Я головой киваю, а выговорить ничего не могу. Челюсти свело, только зубы дробно стучат: ту-ту-ту-ту. И больно от напряжения.  Как после обезболивающего укола, когда заморозка отходит.
   - Езжай к своему братану. Скажи, если послезавтра, блин, денег не будет… Понимаешь? И в Африке достанем. Видел этого, с косой? Он за дозу тебя живого загрызет.
Недруги вдруг исчезли, и я один остался. Вышел из машины, смотрю: огни фар автомобильных, шум, голоса. Через дорогу аэропорт светится. Шереметьево. Люди ходят. Живые! Добрые, равнодушные, беспечные...  Люди! Боже мой, как хорошо жить на свете!
   Вел машину на автомате. Знобило всего. И в то же время ощущение необыкновенного счастья испытывал. И как только меня гаишники не остановили. Хорошо, ночь была: светофоры в режиме ночного времени работали, а то бы точно на экспертизу повезли: за наркомана приняли.
   Нинка дома вся бледная. Уж хотела накинуться с матюгами, но посмотрела на меня -  замолчала. Тут и телефон зазвонил.
   - Пришел, - ответила, -  перезвоню.
   - Есть садись, - говорит. -  Что произошло? Говори, не молчи. Меня всю колотит.
   Дети тоже собрались на кухне. Скучились, смотрят испуганно.
   - Пап, с тобой все в порядке? – сын спрашивает.
   Посмотрел я на дочку. Вижу: слезы у нее на глазах. Не выдержал я. Не каждый день я их участие вижу. Подошел к ним, сгреб  в охапку, прижал. Сам всхлипнул. Ну, тут пошло: женщины без удержу, сын  крепится, но чувствуется, что все у него внутри ходит.
   Успокоились наконец, сели. Попросил я сигарету, хотя не курю. Сын пошел, принес. Курит, значит. Понимает: сейчас не тот момент, чтобы спорить. Стал я одну за другой сигареты садить. Нинка говорит: ты что так много куришь? Я ей: звони Серёге, или Мерилин. 
   Позвонили Мерилин. Час ночи, но девчонка не спит. Оказалось, и не ложилась.
   - Виктор, что случилось, говори! Сергей здесь.
   Я мигнул Нинке на ребят – она: нам с отцом переговорить надо, идите спать. Ушли. Говорю Мерилин: меня «живодеры» держали, при встрече расскажу. Это звери. Но ты не волнуйся. Твое дело – сторона. Мы с Серегой ответ держать будем. Пусть приезжает сейчас: времени у нас  мало остается.  Не было бы у меня семьи, я бы в бега пустился, а тебе лучше исчезнуть.  Ты знать ничего не знаешь. Наняли на службу  - и все. Зарплату не платят – ты и уволилась. Дело очень серьезное. Я тебе многое не говорю.
   Но Мерилин сказала, что не собирается нас бросать. Вот девка! Вот на хрена мы ей нужны? Ну, понятно, тут Серега, любовь. Но Мерилин, кажется, просто сама по себе такая, не современная. «Тимура и его команды» начиталась в детстве, наверное.  Так человек в беде познается. Позавидовал я Сереге. Посмотрел на Нинку. А ведь неизвестно, как она себя в такой же ситуации поведет. Может, так же, как и Мерилин,  даром что мы с ней собачимся всю жизнь.
   Приехали они через полчаса. Не видел  я их всего сутки, а перемены налицо. Серега осунулся, глаза воспаленные, пальцы еще тоньше стали, бороду нестриженую теребят. Рубашка вчерашняя, не менял. И даже ботинки чищены не как всегда. У Мерилин насчет внешнего вида все в ажуре. На скорую руку, но все равно со вкусом, эффектно и привлекательно. Духи дорогие, но, главное, строгие, аристократические. Это у нее врожденное. Чувствуется порода. А особенно в общении у них перемена. Как голубка она над ним. Очень, вижу, Сереге это помогает. Да, подумал я: страшные люди -  те, с которыми нас судьба свела, а любовь сильнее.  На моих глазах зарождалось это удивительное чувство, и я этому свидетель. Все в реальности. А ведь я, несмотря на мою внешнюю грубость, профессию прозаическую, страсть к деньгам и доступным бабам, - ведь я по натуре романтик.  И не завидно мне ничуть. Потому что беда у нас общая. И любовь их тоже как бы общая. На всех распространялась. Просто человеком надо быть, чтобы понять это.
   Нинка скоренько на стол накрыла: водочка, колбаска, сыр режет, икорку достала ради такого случая. Не до экономии. Сидим. Заговорщики! Хлопнул я из холодильника водки, закусил. Не берет, потому как весь день на нервах. Хотя только казалось, что не берет.   
Так и так, говорю, дело было. Девки в ужасе. В милицию надо заявить, запричитали. А отпечатки на косе? А долг, думаете, снимут с нас? Не они, так их кореша. У них же долги передаются - переуступка прав. Проиграет в карты  -  к тебе и заявится новый кредитор. Какой-нибудь черный.  От них вообще не отделаешься: всем аулом припрутся. Как в сказке про репку. Вытянут все, с ботвой и корешками.
   Но когда о милиции заговорили, все-таки легче стало: хоть какой-то выход на крайняк. Конечно, тоже  не курорт: допросы, очные ставки, черная касса,  адвокаты, угрозы и прочая мутотень. Но все-таки лучше  с ментами и налоговой полицией дело иметь, чем без башки остаться.
   Теперь я понимаю, почему не все люди хотят бизнес единолично начинать, даже если нет экономической необходимости в партнере:  стрёмно одному в такой ситуации оказаться. Я представил, как бы Сереге сейчас было. Жуть!  А так хоть на 15% - да поддержка. На миру и смерть не страшна. Одна голова – хорошо,  две - лучше. А у нас с Мерилин – уже три головы. Она, к тому же,  в их паре  лидер, кажется.
   Приняли мы такое решение: милицию держим про запас,  Нинка за детьми смотрит. В случае чего она в милицию и пойдет: спасите, дураками были! Решили также, что завтра, то есть уже сегодня, едем к шефу. Бухнемся в ноги: не погуби, отец, наставь уму-разуму! Он тертый. Может, и подскажет что. Да и клиентов наших надо всех на него перепрофилировать. А то, не ровен час, и среди них такие же «живодеры» найдутся.
   Завалился я в постель и мгновенно уснул. Но только спал час или два от силы. Проснулся от кошмара. Будто Мустафа с Жилистым меня утопить решили. Уселись мне плечи и давят. Я задыхаюсь, а воздух в легкие набрать боюсь – захлебнусь. Неимоверное усилие сделал, чтобы вырваться на поверхность – и проснулся. Это, говорят, с сердцем у кого проблемы - такие сны снятся. Останавливается оно как бы. Вообще можно не проснуться.
      Заявляемся мы поутру в контору нашу бывшую. Шефа ещё нет. Сотрудники на нас с любопытством посматривают: за чем пожаловали? Странная ситуация. Как к нам относиться: как к конкурентам, как к ровне или все-таки  к людям, которые поднялись на ступень и сами стали хозяевами? Завидовать ли, сочувствовать ли – вот, дескать, молодцы ребята, щелкнули шефа по носу. В случае чего и мы можем так же. Это как побег из тюрьмы. Зеки всегда на стороне удачливых. Правда, там ненависть присутствует к начальству. Мы же шефа по крайней мере уважали. Он свой мужик был. Хотя и эксплуататор. Знал, что мы его ругаем, но считал, что так и должно быть. Не любить же его за  то, что он из нас «кровь сосет». Теперь злорадствовать будут, когда узнают о причине нашего визита. Капиталисты, едрена феня! И шефу на руку: другим неповадно будет.
  Сидим мы с Серегой, присматриваемся: здесь уже юрист другой, новый водила. Живут, счастливчики, без сновидений, никто их ночами не топит.  В конторе обычная картина, когда начальства нет: пашет одна секретарь на телефоне, Ирина, полная дама лет тридцати.  Ей сачковать невозможно: к телефону  как прикована.  Анна, невысокая, шустрая с бойкими глазенками темноволосая девчонка,  столоначальник, крутится. Ей  тоже лясы некогда точить: дела собирает, проверяет ошибки оператора, распределяет курьеров по поездкам. Пока не доделает все дела – домой не уйдет. Остальные ждут прихода шефа. Юрист перелистывает газету, оператор Стёпик компьютерными игрушками занят. Двое курьеров, студентов, около девок тусуются. Курьер Надежда Ивановна, худая пятидесятилетняя дама, за подвиг считает уже то, что до работы дошла самостоятельно. И если Анна  напомнит ей о том, что пора бы  и в банк «сбегать» - клиентам счет открыть,  искренне удивится: я ведь только пришла, надо же мне чашечку-другую кофе выпить. Ничего не попишешь: Надежда Ивановна – родственница шефа и поэтому считает, что,  несмотря на свою должность, выполняет в конторе скорее надзирательную функцию, а курьерство – это так, благотворительность с её стороны.
   Наконец пришел шеф, и мы  с ним уединились в кабинете. Надежда Ивановна было попыталась остаться, но он, поморщившись, попросил ее переписать нашу телефонную книгу: у неё, дескать, почерк каллиграфический. Надежда Ивановна все поняла как надо. Возмущенно и гордо удалилась. До книги, разумеется, не дотронулась. Не барское это дело.
   Шеф принял нас доброжелательно. Зла за то, что создали конкурирующую структуру, не держал. В этом смысле он был человеком либеральных взглядов. Отпочковывание считал естественным процессом,  на который невозможно влиять.  Он   и сам когда-то ушел от хозяина, воспользовался его связями, забрал с собой половину коллектива, посулив сотрудникам более выгодные условия. Это было еще на заре «перестройки». Еще живы были пионерские представления  о честном слове. Пусть навязанные извне, но существовали. Еще советские граждане косили по утренней росе траву, а не головы. Хозяин предупредил нашего шефа, чтобы тот в течение года не занимался этим бизнесом, и шеф дал слово в полной уверенности, что сдержит его. Крепился он недолго: дела как-то не шли. Да и вокруг народ стал шевелиться. Все больше мальчиши-плохиши. Какое тут честное слово?  Пережиток проклятого прошлого! Будешь ушами хлопать -  не только на бочку с вареньем не заработаешь, но и кило печенья проворонишь. Полным ходом грабеж общественной собственности шел. Смышленые люди решили взять все добро и поделить. Между собой, разумеется. Напечатали ваучеры, и какой-то рыжий хрен стал проводить по телику гипнотические сеансы, внушая, что по этим бумажкам каждый дурак получит по два автомобиля марки «Волга».    Понял шеф, что нельзя сидеть сложа руки, а то без последних трусов оставят, ну и переманил к себе половину коллектива.
   Выслушал он нас внимательно, посочувствовал:
- Вляпались вы, ребята, серьезно. Впрочем, если проанализировать, я тут больших просчетов с вашей стороны не вижу. Стечение обстоятельств. Опыта не было у вас. Ошибались по  мелочам, но у этого бизнеса есть одна закономерность: здесь любая мелочь может впоследствии большой грыжей вылезти. История, конечно, фантастическая, и я, если бы не знал Виктора, не поверил бы в это никогда. Это больше в криминальной литературе встречается, для затравки. А с этими ребятами надо как-то разбираться. Бандитов приглашать не резон: это те же кровососы -  не отвяжешься потом. Сумму такую я вам, конечно, не дам, вы уж извините: мы с вами детей не крестили, чтобы мне благополучием семьи рисковать, но на долевое участие можете рассчитывать.
И предложил:
. Государство у нас слабое, на него надежда плохая, поэтому милицию мы оставляем на тот случай, если уж совсем выхода никакого не будет. Далее: нужно забить с вашими «доброжелателями» стрелку* и послать независимого человека, посредника. Пусть втолкует им, что с вас, если не жать так грубо, можно что-то получить. Намекнуть, что тема правоохранительных органов у вас серьезно звучит. Главное, убедить их не включать счетчик. Ведь вы не бизнесмены - дилетанты, по глупости вляпались. Обозначить твердую сумму и сроки платежей. И им выгодно, и для вас определенность. Если они не такие отморозки, как ты описал, то должны согласиться. А вы на всякий случай исчезнете. Есть куда сховаться?
   - Есть, - говорит Мерилин, - я их на дачу увезу. Мы туда пять лет уже не ездим, и все думают, что продали.
-  А я тем временем, говорит шеф, - командирую вам одного шустрого человечка. Раввин. Дока. Уж если он не уладит, тогда только в контору -  с повинной.
   Тут же набрал номер по телефону.
   - Миша, привет, ты в Москве? У меня к тебе дело серьезное есть… Ребята попали в неприятную историю, надо помочь… Наехали на них… При встрече. Надо выручить. Ребята свои, по неопытности… Жду.
   - Теперь по домам, - сказал шеф, повесив трубку, - трясите знакомых, друзей, родственников: ищите деньги. В пять – сюда.
   Нас провожали любопытные взгляды. Среди молодёжи авторитет наш за счет Мерилин в значительной степени вырос.
   Дома мы решали, как с деньгами быть. Того, что я на тачку копил, не хватало. Знал я, что на книжке у Нинки были накопления: на шубу собирала, теперь уже «действительно «настоящую», - но не вспоминал об этом, потому что неудобно было  претендовать на ее мечту: из-за меня же вся эта каша заварилась. Но она сама предложила:
   - Ладно, есть у меня деньги на книжке, только уж вы извольте не задерживать с отдачей, а то я вас сама прибью, без бандитов.
   А мне не так деньги ее нужны были, как её поддержка. Легче как-то, когда знаешь, что человек рядом с тобой надежный и  готов разделить твою беду. Все-таки мой долг не такой уж и страшный. Вот если бы я, дурак, настоял на равной доле в бизнесе… Просто Бог меня отвел от этого.
   Кстати, а чего это шеф нам раввина  порекомендовал? Сам он православный, да и мы вроде  евреями никогда не были. Хотя, наверное, раввина самое время приглашать. Разве  на таких отморозков батюшка повлияет? Эти ребята Бога не знают, если для них жизнь человеческая – ничто.  А у евреев, я слышал, раввины постоянно бытовухой занимаются. Помощь материальную оказать или, наоборот, кого пристыдить за скупость, работу найти – поможем, женить – не проблема: есть дэвушка, ой из хорошей семьи. И всучить жениху свою племянницу, засидевшуюся в девках толстуху. Если надо помочь – помогают всем миром. Молодцы они. У черных – то же самое.  Одни мы – раззявы: каждый за себя.
        В назначенный час мы сидели в конторе и ждали человека, на которого возлагали наши надежды. Оделись особенно тщательно: все-таки священнослужитель. Чистые рубашки, ботинки протерты и начищены, но так, чтобы блеск не бросался в глаза. Ногти на руках – розовые от чистоты. Выбриты безукоризненно,  парфюм не резкий. В общем, чтобы не ударить лицом в грязь перед оппонентом, с которым, как говорит шеф, мы уже «двести лет вместе». Мерилин блеснула. Я думал:  строже, но в то же время со вкусом,  уже нельзя одеться. Но нет, ошибся:  Мерилин явилась – комар носу не подточит.
   Мишка Рубинштейн опоздал на полчаса, сославшись на пробки, хотя приехал на метро. Сетовал на жару, на тех, кто,  игнорируя душ,  пользуется резчайшим дезодорантом.
   - Боже ж ты мой! Боже ж ты мой! Ну как так можно? В Москве ведь  вода горячая бесплатно из крана льется. Разве трудно раз в день подмышки мыть? Боже ж ты мой! Боже ж ты мой!
   - А что ты хочешь – час пик, - улыбался шеф,  предлагая дорогие сигареты.
   «Раввин» был среднего роста, довольно плотный, даже крепко сбитый мужчина лет тридцати пяти. Упитанная физиономия с намеком на бакенбарды. Волосы,  зачесанные назад, блестели от лака. Чистейшая рубашечка, наимоднейшие, даже преувеличенно, ботинки. Я вообще заметил, что ботинки – это пенка у южных народов. У меня один знакомый кавказец: так тот от голода умирать будет, а ботинки самые дорогие, самые наимоднейшие купит. Уж если мысок длинный  - так мысок, уж если платформа – так эта платформа большую часть роста составляет. Мы в этом смысле более к южанам относимся. Ко всяким там итальяшкам. Те тоже любители элегантного стиля. Вот с америкосами не то: те одежде не такое внимание уделяют. Помню, еще в «застойное» время, сидел я как-то в кустах у гостиницы «Турист», ждал автобус с иностранцами. Ночь. Трясусь от страха, что загребут, и от жадности. Как сейчас говорят, адреналин вырабатываю. Повезет – не повезет. Загребут – не загребут. Отхватишь товар, навар получишь - или впустую ночь.
   Вижу, автобус этаким китом подчаливает и выходит оттуда странная публика: говорят по-английски, а одеты просто, почти как наши комсомольцы из строительного студенческого отряда. Молодежь. Ничего не пойму. Поинтересовался. Оказалось, америкашки. И как они сюда попали? Ведь «капиталисты» в «Национале» пасутся, а постояльцы «Туриста» - «демократы», юги и прочие греки. Облом: у америкосов покупать что-либо бесполезно. Во-первых, комитетчики их плотно пасут, а во-вторых, они ничего не продают. Так, жвачку подадут из жалости. Не то что итальяшки или юги. Те еще не подъехали, а уж из окон джинами трясут. И сами трясутся: наслушались историй о всесильном КГБ. Но, видно, желание подзаработать сильнее страха.
    Это я потому воспоминаниям молодости предался, что Миша подействовал на меня успокоительно и отвлек от тех страшных картин, которых я насмотрелся вчера. Не может быть, чтобы такой шустрый  человек не нашел выход из нашего отчаянного положения, даром что еврей. И хоть я  «умеренный антисемит», но молился на него в эту минуту.
   - Боже ж ты мой! Боже ж ты мой! Ну как так можно из-за денег с людьми поступать? - реагировал на мой рассказ Миша.
   Но вдруг, резко изменив интонацию сочувствия, добавил:
   - А такое бывает. Еще хорошо отделались.
   - Ты, Миша, давай ребят не пугай, - вступился шеф, почувствовав, как мы  затрепетали, - давай думать, как им помочь.
   И на хрена мы от такого шефа ушли? Да еще злорадствовали, что у   нас клиентов больше, чем у него. Прозванивали через знакомых, шпионили. Вот дураки! Век я шефу  это не забуду. Только вытащи ты нас из  дерьма, в которое мы по своей дурости вляпались.
   Миша подошел к холодильнику, открыл его, пробежал глазами по полочкам, закрыл.
   - Минералочки нет? – многозначительно посмотрел он на шефа.
   - Е-есть, е-есть, - проговорил тот, доставая из ящика стола коньяк.
Он знал склонность товарища к напитку. Миша тут же достал из портфеля баночку с черной икрой, из холодильника - масло, хлеб.
   -   Ирочка, - плачуще возопил он, выглянув из кабинета,  - можно твоим маслицем полакомиться?
   - Можно, можно, - расцвела в улыбке Ирина.
   - У  меня там брынза лежит,  хочешь, Миша? – крикнула Людмила.
   Мишу, несмотря на то что в конторе он появился недавно, уже успели полюбить. Всегда он скажет тебе что-нибудь приятное. И красавица ты, и умница, и талантливый, и умный ты, и «как я завидую тебе» и проч. Пусть это  лесть, но все бы так льстили. Да и делал он это почти искренне, почти от души. Не преступление, да и к тому же ничего не стоит.  Человеку  приятно, а там, глядишь, и выгода не заставит себя ждать.
   Миша не поскупился: налил коньячку, намазал маслице на хлеб, поверху -  горкой икру. Опрокинул стаканчик. Положил в рот половинку бутерброда. Ух, хорошо! Аж завидно.  Сразу налил еще полстаканчика. Уже веселее дело спорилось. И движения стали увереннее. Коньячок закупорил: на сегодня хватит. Выпил. Закусил. Хлопнул в ладоши и зачастил, обнаружив нестоличный выговор:
   - Это как делается, чтобы долги с кредиторов получить? Мне один помидор рассказывал: знакомому перцу позарез деньги нужны были, а уж он хитрожопый, мам-ма моя-я! Все верну, с процентами. Те, у кого он хотел занять, тоже не лохами были, подкатили ему тут же клиентов. Все как положено – солидные люди: кошелек размером с портфель, морды – ма-м-ма-моя! Тут же из банка еще одного юридического  перца пригласили, договорчик состряпали, хотя их морды надежнее любого договора. Существенные условия, проценты, трали-вали. Все  чики-чики. Он просит: дайте мне пять штук. - Отдашь через месяц восемь. - Без проблем, говорит. А ему деньги  нужны были – крайняк: его прежние кредиторы за жопу взяли. Надавал, чудак, обещаний, назанимал бабок, вот ему яйца и прищемили. Думал он на эти пять штук дело одно провернуть из расчета трехсот процентов чистой прибыли. Боже ж ты мой,  покажи ты мне такой бизнес, где можно 300% наварить – я сам штаны свои последние, еще мне их баба Моня по наследству отказала, заложу. А то весь шкаф нафталином  провонял. Клопы скребутся: выпусти, мы от этого запаха трахаться не можем, популяция исчезает. Срок подошел. Деньги давай. Мани-мани. Он начал туда-сюда, лудить-мудить: и негде взять, и подождите,  вот-вот дело выгорит. - Денег нет? Хорошо.  Нашли бомжа. Отмыли его, откормили, приодели. Харя стала – во! Морщины разгладились, как на жопе. Каждый день хлеб с маслом жрет, залоснился весь, на еврея стал похож. Говорят ему: мы тут одного перца попугать хотим – долг не отдает. Зароем тебя для вида в землю, скажем, что ты должник. Пообещали зарядить его бабками по самое не балуйся. Подводят этого перца. Тот смотрит: голова торчит из земли, рядом мужики с лопатами стоят. Морды откормленные, как у гробовщиков.  Вот, видишь, говорят, брал деньги и не отдал в срок.
   - Бабки есть? – спрашивают голову.
   А тот говорить не может, хрипит только: грудь ему сдавило. Тогда один из мордатых говорит: засыпай! Ну и засыпали бомжа. На следующий день перец деньги, как миленький,  принес. Благодарил ещё, что взяли.
      Миша протараторил эту историю, как пулемет, проглатывая целые слова, помогая жестами, но,  взглянув на наши бледные лица, понял, что переборщил -  надо бы обороты сбавить.
   - Давайте телефоны этих перцев. Доложу о результате. Созвонимся.
    Когда Миша записывал телефоны, он посерьезнел: переваривал в голове ситуацию.  И решив, наверное, как будет действовать,  пришел в свое прежнее расположение: то ли он быстро находил нужное решение, то ли не мог долго находиться в несвойственном ему серьезном настроении. Занялись они с шефом своими делами, а мы собрались домой.
      Позвонил нам шеф на следующий день с утра и сказал к вечеру подъехать. Есть информация: дали нам передышку на время, но от долга не освободили. В семь часов – консилиум.
   Приехали мы. В конторе, кроме шефа, никого. Раввин уже на месте.
   - Картина такая, - говорит он, - видел я ваших доброжелателей – люди серьезные. Бабки придется возвращать: сильно вы их подвели. Сроку дали две недели. Штрафов, процентов и счетчика не будет, на это они согласились. Просил  месяц, но они  предложили на меня долг перевести, а я в такие игры не играю. Деньги отдавать будете через меня.
   Мы сидим, не знаем, что сказать.
   - Вы сколько собрали? – спрашивает шеф.
   Серега руками разводит. Мне-то легче: у меня Нинкина шуба в козырях. Ах вы мои ненаглядные 15%, люблю я вас изо всех сил. Но молчу. Мерилин тут говорит:
   - Я  дам две тысячи, у меня есть.
   Это у нее от бабки. Та всю жизнь откладывала. Сначала «на черный день», потом внучке на  учебу, потом на свадьбу.  Для бабки  две тысячи баксов - огромные деньги.
   - Не выдумывай глупости, - оборвал ее Серега. Покраснел весь, неудобно ему к девушке за помощью обращаться, а ведь чувствовал, подлец,  что придется. Деньги-то где еще взять?
    Это резонно, заметили Раввин с шефом. Отдаст, никуда не денется. Шеф  обещал помочь. Я продолжаю молчать: зачем на рожон лезть - не убивают же еще? Ограничусь своими пятнадцатью процентами.  Вот ведь как человек устроен: еще недавно  все готов был отдать – только бы на свободу выйти, а сейчас стою  – жмусь.
   - Мы тут обсудили ситуацию, - говорит шеф, - у Михаила к вам деловое предложение есть.
   И вот что предложил нам Миша. По срокам есть два варианта регистрации предприятия: создание с нуля – на это месяц уходит, или  покупка уже готовой фирмы  – за 15 минут. Мы, например, создаем такие фирмы на своих сотрудников, а когда появляется клиент, предлагаем ему «готовки» - уже с названием, печатью и счетом в банке. Переназначаем директора – и вперед. Это, конечно же,  дороже  ему обходится, но ведь и за скорость надо заплатить, и прежнему учредителю  за риск: кто знает, чем клиент заниматься будет? Набалуется, а тебя налоговики потом трясти будут. Доказывай, что ты не колорадский жук.  Все это я только позже понял.
   Вот Миша и предложил нам выступить номинальными учредителями таких фирм. Он как раз собирался очередную партию «готовок» в производство зарядить. Под таким условием он согласился не только погасить существенную часть нашего долга, но и взять его на себя. Часть денег давал шеф под честное слово. Мерилин с бабкиными тысячами, Нинкина шуба, Раввин, шеф, Серега кое-что наскреб -  вот вам и должок. Уф, гора с плеч!
   - Что, Миша, - обратился шеф к Раввину, - может,  взять ребят к себе? Теперь они стреляные воробьи. Опыт –  дай бог каждому. За битого двух небитых дают. Да и должны они мне, а проблема должника – это уже проблема кредитора.
   Мы с Серегой нестройно и натянуто засмеялись. А я так и рад был вернуться в контору. Сам хотел шефа об этом просить. Серегу просто не хотелось предавать, поэтому стеснялся. А паспорт для создания готовых фирм я  Раввину дал из жадности. Шубу пожалел. Да и предложение заманчивым мне показалось. Ни хрена ничего делать не надо – только бабки получай. Так что, можно сказать, повезло мне.
   Через неделю к нам в контору «кредиторы» приехали: два «живодера» и еще с ними мужик, которого раньше я не видел, хотя лицо его показалось мне знакомым. Напоминал он мне кого-то, но кого – никак не мог сообразить.   Шеф и Раввин заперлись с ними в кабинете. Целый час они там сидели. Я все ходил – прислушивался. Раза два оттуда шумная речь доносилась – торговались, наверное. Наконец шеф вышел, говорит Людмиле:
   - Людок, стаканчики, пожалуйста, помой.
   На меня посмотрел – подмигнул ободряюще.
   А сотрудники наши, конечно, уже  все в курсе, только делали вид, что не знают, за чем эти мужики пожаловали. Тихо в конторе – прислушивается народ. Уши у всех за одно утро раза в два выросли. Серега увидел, что мне шеф подмигнул, - повеселел, обменялся со мной взглядом. Мы друг друга поняли.
   Наконец раздался шум отодвигаемых стульев и  послышались бодрые голоса. Хлопнула дверца холодильника. Голоса стали еще громче: тональность ясно говорила о том, что трудный разговор завершился и решение было принято. 
   Вышли все из кабинета лучшими друзьями, довольные. Шеф – оттого что наша проблема благополучно разрешилась, клиенты – что хороший куш сорвали. К тому же Миша выгодный заказ от них получил, последние условия оговаривал, и очень, видно, они устраивали друг друга.  Со мной, как с хорошим знакомым, поздоровались: о, Витёк - какие люди, и без охраны!
   И вот уже тот, который раньше мне казался зловредным, совсем другой – располагающий к себе, как и в первый свой визит. Все очень удачно для нас сложилось, но заметил я, что все время слежу за их третьим товарищем, который с Раввином детали будущей сделки обсуждает, и никак не оставляет меня мысль, что где-то мы уже встречались с ним. У меня так часто бывает, и мне даже самому интересно становится отгадывать. Вспоминаешь, вспоминаешь, где ты его видел: горячо, нет - холодно, опять горячо. И вдруг поймёшь: просто он на актера или политика публичного похож – тот же тип лица, манера разговора. Так  и этот мужик – что-то в нем было, втюрилось мне в башку – и все тут. Среднего телосложения, бородка, костюм, белая рубашка, дорогой галстук, начищенные ботинки. Тоже дорогие, модные… Ботинки!.. Е-кэ-лэ-мэ-нэ!
    Уставился я на него, как дурак, глазами хлопаю. Он видит, что я его узнал – лицо у него расплылось в веселой и хитрющей улыбке. Подошел ко мне, хлопнул по плечу: что же ты, Витек, за живодеров нас принял, что ли? Я о своей голове так же, как и ты, беспокоюсь, она мне еще пригодится. А ты умнее будь и хорошенько думай, прежде чем рисковое дело замутить. А то, не ровен час,  действительно башки можно лишиться.
    Хоть и развели они меня, как последнего лоха, а я так и рад был такой развязке. А то просто не знал – как дальше жить с этим ужасом. Теперь как гора с плеч. Только вот долг остался. Но что долг, главное – знать, что ты среди людей живешь.



Забить стрелку* - договориться о встрече.





РАВВИН

   Это, оказывается, кликуха у него такая была. А потому,  что исправно Миша синагогу посещал, раввинов всех знал, они его знали. У них ведь там нет такой строгости и благочиния, как у нас. Мне даже говорили, что синагога – это что-то вроде бизнес-клуба. По крайней мере, так я себе это представляю. И винца можно прикупить, «кошерного», и поесть, и даже в баньку сходить. Чем не жизнь? Знакомства нужные завести, все вопросы, как они говорят, «порешать».
   Конечно, нам, православным, а может, и своим он никогда до конца не раскрывался, несмотря на то, что с виду – свой в доску. Ни хрена не знали наверное, кто он, откуда, как зовут по-настоящему. Говорит, как стелет, а что правда, что треп – это только он знает. Наверное, были тому причины.  Время-то сегодня какое? Как раз для таких, как он. Самый раз.
   Воспитание Миша получил в семье, где по субботам не работали: дед с бабкой были  ортодоксальными иудеями, отец – герой социалистического труда. Жили они тогда в одном уральском городе, куда во время войны эвакуировалась семья. Тяжелая промышленность, градообразующее предприятие, жизнь, далекая от столичной суеты.  Несмотря на бедность - работница по субботам. Вечно недовольная: работай на вас, как каторжная, ни хрена сами делать ничего не хотите.  А попробуй откажи ей – прибежит в слезах: не погубите, отцы родные! Не приведи Господь уволить - на всю жизнь кровным врагом останешься: жиды проклятые, эксплуататоры.
   Все складывалось у Миши, как и  у многих еврейских мальчиков из бедных семей: школа,  скрипка, дворовые друзья, сигареты тайком от родителей, потасовки, синяки, первый поцелуй.  Институт, аспирантура, женитьба. От скрипки ему удалось увернуться, от жены сбежал впоследствии в Москву. Но это потом, а тем временем пришел другой Миша, с пятном на лбу. Встал у руля государства. Страна зажила в состоянии эйфории. И в уральском городе население тоже не лаптем щи хлебало: «Все на площадь! За социализм с человеческим лицом! Долой застой! Долой стабильность – мать застоя! Да здравствует революция, изобилие и прогресс!  Хватит, напахались! Где золото партии?! Да здравствует свобода! Прощай, колбаса».
   А Миша-то как раз на определенность и стабильность рассчитывал. И в плане у него было: защита диссертации, переезд в Москву и, если повезет,  вступление в ряды КПСС. Надо же выживать. А тут такая колбасня. Стал он присматриваться, принюхиваться: как свое не упустить? В аспирантуре на старых знаниях держался, диссертация с натягом шла, да и руководитель его в межрегиональную депутатскую группу записался - на собраниях пропадал, на митингах выступал. Мишу подбивал и удивлялся, почему тот не записывается в прогрессисты.
   Но Мишу  другое привлекало: с большей симпатией и завистью читал он в  «Коммерсанте» о тех гражданах, которые открывали свое дело, создавали кооперативы. О появившихся первых миллионерах.
   Ну а когда царь Борис взошел на престол, Миша принял окончательное решение: чемоданы паковать надо. В Москву!
   Но не поедешь же с пустыми карманами в столицу. И вот организовывает Миша со своими друзьями детства, спортсменами: борцами, боксерами, футболистами - и просто шпаной  кооперативчик.  Палаточки, лавочки, магазинчики, крышевание в своем районе. И ничего, жизнь как-то веселее пошла, не то что диссертация. Пока глупый  и ленивый народ на демонстрации  ходил и орал: «Да-Да-Нет-Да!», - те, кто этим кукловодил, миллионы и миллиарды наживали. И Миша, не обладая ни способностями, ни возможностями  этих акул, свою скромную ложку тоже мимо рта не желал проносить. Появились у его команды дорогие спортивные костюмы ( хотя сам Миша, дистанцируясь, ходил в классической  паре,  в обуви, начищенной до невозможного блеска), «бандитские» тачки – «Жигули»  девятой модели. Обрастали связями. Но так как Миша по молодости еще не успел войти в партактив или администрацию какого-либо предприятия, то связи, понятно, были все больше с криминальным оттенком. Новые  знакомые подбивали Мишу на рискованные предприятия, сулящие мгновенные прибыли. Просили только благословить, ведь Мишка-Раввин был у них чем-то вроде «консильере». Помнишь, в «Крестном отце» такая должность была? Но он, будучи от природы осторожным ( поэтому, хоть не нажил миллионы,  зато жив-здоров до сих пор ), твердил постоянно: «Частных лиц и коммерческие структуры кидайте, сколько хотите, но не старайтесь обмануть государство. На этом мы запалимся». Советы-то он давал, а все равно под ложечкой сосало каждый раз, когда раскрывал «Коммерсантъ». И как же бывшие советские граждане, и не в малой степени его единоверцы, устраивались недурно!  А он, не из последних, неужели так и будет довольствоваться ларьками и трясти мелких коммерсантов? И так это ему жизнь отравляло, что изменил он своим принципам и  воспитанию. Подвел под монастырь родного отца – одного из самых уважаемых рабочих на предприятии.
   Организовал Мишка  продажу за смехотворную сумму готового к списанию заводского оборудования одной коммерческой структуре. Станкам этим еще служить бы да служить. Цех после этого вообще встал. Нового завоза не было: с перестройкой прекратились какие-либо поставки. Глупые пахать на государство не хотели, умные разворовывали его наперегонки.
   В память о папашином позоре купил себе Миша джип. Единственный в городе! Эх, молодость. А ведь не дурак был, но не удержался: девки, деньги, уважение. «Уважение» это и старика коснулось. Тот совсем потерялся: не знал, как все это воспринимать и  что со старыми идеалами делать. Уже Мишиных младших братьев – попробуй тронь кто или жидами обзови. В авторитете заходил. Не хватало только «ходки». Но и она не заставила себя ждать.
   В воздухе носилась идея приватизации государственной собственности. И так как чудак отец всю жизнь отпахал на заводе и ни разу не пытался пролезть в администрацию, то обязанность по восстановлению исторической справедливости легла на Мишу. И он развил в этом направлении бурную деятельность. Местные авторитеты жаловали его своей благосклонностью. И если бы выгорела у него эта задумка, то в Москву не с портфелем, в котором самым ценным предметом была электробритва «Эра», поехал бы, а на белом коне, с молодцами по бокам, с девицами в обозе. Да с деньгами-то и Москва на хрен нужна. Европа есть. Так ему это все рисовалось в молодых грезах.
   А между тем нашлись люди посильнее тех, кто патронировал Мишу. Заводик они еще с советских времен считали своей собственностью. И тут уж ни партийность, ни национальную принадлежность не желали в расчет принимать. Извини-подвинься – бабки!
   Не успел Миша вовремя «подвинуться» - всплыла история  с продажей заводских станков, возбуждено уголовное дело по факту мошенничества, нанесения государству материального ущерба в особо крупных размерах.
   И узнал тогда Миша, что такое камера предварительного заключения, общение через окошечко в двери, допросы, очные ставки, угрозы, от которых возникает чувство полной безнадеги: ты отсюда никогда не выйдешь! - и сделал соответствующие выводы: каждому свое, не хрена лезть на чужую территорию, и на своей есть чем поживиться. Свобода дороже, и никакие блага ее не заменят.
    Вышел Миша из этой передряги не без опыта. Оклемался.   Раньше хитрожопый был, а теперь мудрее стал, поумерился в амбициях.  Но все-таки натура брала свое: не мог он сидеть на печи и есть калачи. Все как-то хотелось на калач икорку толстым слоем положить, балычком себя побаловать, вместо паленой водки, заполнившей рынки отечества, потреблять неоднократной очистки, дорогую, купленную в центральном универсаме.  Несмотря на молодой возраст и воспитание, был Миша гурманом. Это требовало определенных средств и, соответственно, действий. 
   Очутился он в столице, освоился, оперился, завел через диаспору нужных знакомых и старался, где можно,  дружить с законом. Увидел, что москвичи – создания парниковые, привыкли, что им все на блюдечке приносят. Все то, за что на периферии приходится биться: отопление, бесперебойная подача горячей воды,  метро, нормальная пенсия – все это им, как дворянам, с рожденья  ни за фуй достается. Ну и, как дворяне,  вымирают они. Тут-то самое время вишневый садик прикупить.
   И пошли дела  у него. Не особенно крутые, но за такой результат в провинции надо  всю жизнь пахать, а здесь за год можно успеть.  И  больше хотелось, но всему есть предел. Мишка это себе на носу твердо зарубил. Занесет его в сторону, вспомнит он «санаторий» с окошечком в двери – и приходит в норму. С синицей в руках как-то спокойнее жить.
   Со всеми он находил общий язык, со всеми ладил, везде имел выгоду. Ведь расположить человека к себе – это уже полдела сделать. Если не все дело. А то и помогал людям, когда мог. Это ведь тоже капитал. Мы с Серегой спросили, сколько мы ему должны за услугу – ведь он весь наш долг на себя, оказывается, взял. Но Миша сказал, что сделал это по дружбе. Сегодня он нам помог, а завтра мы ему. Так и нужно жить.
   Так мы и жили. И, я скажу, неплохо. Выплатил я долг за  два  месяца. Думаю: зачем же   мне от своей выгоды отказываться? Спросил у Миши: а нельзя ли еще на меня фирмочек наделать? Отчего же, говорит. И даже жене моей Нинке предложил бизнес: регистрацией иногородних заняться. Всего дел – взять в жилконторе справку о проживающих и  размере нанимаемой площади. И стала она регулярно бабки получать. Приличные. Плюс мои за готовые фирмы.  Плюс зарплата в конторе. Компьютер купил. Игрушки. Но, если правду сказать, чувствовал я себя не совсем спокойно. Что-то мешало мне наслаждаться жизнью. Ведь просто так бабки дармовые не платят. Ну, думаю, еще месяцок – и абзац, пора прекращать это. Ну, еще месяц. Другой.
   Сидим мы как-то с Нинкой на кухне в субботу, завтракаем. Я в рубашке и трусах.  Ребят дома нет. Встала она шторы пошире раздвинуть: второй этаж – темновато.
   - Пожарные, что ли? - говорит.  - Это или  под нами кто горит или выше. Как бы нас не спалили.
   - Дымом-то не тянет? – спрашиваю.
   - Да нет вроде. Надо выйти, посмотреть, что там происходит.
   Я встал и подошел к окну: да какие же это  пожарные? Это скорее спецназ. Упакованы,  как в кино. Я таких еще не видел. Сейчас ведь силовиков тусуют постоянно: новые названия, новая форма. Вот они на космонавтов и похожи. Во жизнь пошла, уже до нашего дома добрались. Здесь, в хрущевке, одни старые пердуны живут. Может, кто квартиру сдал кавказцам?.. Пойти посмотреть разве?.. Но Нинка забоялась:
- Не ходи. Мало ли что. Еще стрелять начнут. Сиди уж дома.
   Любопытство меня разбирало, и я стал одеваться. Не успел штаны натянуть – звонок! Посмотрел в глазок: сосед стоит из квартиры напротив,  Семеныч. Опять, блин, на бутылку пришел просить. И на хрена только он мне деньги  вчера отдал? Косит под порядочного,  едрена феня.  Не люблю я этого. Через день занимает, и через день отдает. Семеныча и в трусах принять можно – не олигарх. Отжимаю щеколду… Тр-р-р-р-ах!!!  Дверь нараспашку! Я у стенки оказываюсь, вешалка вместе с вещами на меня падает. Человек сто врывается в нашу малогабаритку,  где и четырем-то тесно.
   - Все на пол!!! – орут мне в ухо. -  Где тут чеченские бизнесмены?!
   Я ошалело смотрю на окруживший меня спецназ: ни фуя не понимаю.   
   - Компьютер берите! Жесткий диск вынимайте! – кричит мужик в штатском: - Там вся информация!
  При  слове  «информация»  я живо в себя пришел. Потому что была там у меня  одна «информация» - бабы голые с сиськами замечательных размеров. Еще не хватало, чтобы соседи и Нинка об этом узнали. Ладно, если б мне было восемнадцать лет  или  семьдесят  - дрочил по ночам, а в моем возрасте – ты что, скажут, рехнулся?  Хотя, по правде сказать, не столько баб с арбузными буферами я боялся, сколько видеокассеты. Подшутили надо мной бывшие коллеги из таксопарка: дали посмотреть, сказали – порнуха. А оказалось – круче.  Там с козами, собаками, и даже один фильм с гусем есть. Делают дырку в двери, просовывают туда голову гуся. Один мужик держит с той стороны его за голову, другой… В общем – зоофилия. Я хотел ее сразу выбросить, да не решился. Дай,  думаю, также кого-нибудь разыграю. А эта кассета как раз у меня была спрятана в том месте. Дети узнают  – то вообще позор. Я вскочил как ужаленный: не троньте компьютер – частная собственность! Но у них чутье на это. Раз человек суетится -  здесь и копай.
   Все они делали одновременно. Молодой конторщик сел за компьютер вместе с налоговиком, как  впоследствии выяснилось.  Другие менты по комнатам рассредоточились. Глазами туда сюда шарят. Вопросительно в окно посмотрели. Им там помахали:  все чисто, никто из окон в нижнем белье вы выпрыгивал. Старшой  опять ко мне:
   - Где сейчас чеченские бизнесмены находятся? Где храните документацию?
   Тем временем  молодой обшарил весь компьютер и кивнул начальнику: пустой. А сам, между тем, не спешит компьютер припарковывать. Видно, «документация» его заинтересовала. К этому времени налоговик, оценив антураж нашей квартиры, начал догадываться, что не только здесь разыскиваемых мошенников нет, но вообще ее обитатели имеют отдаленное отношение к фальшивым авизо, неучтенным бензоколонкам,  растворившемуся в воздухе составу с паленой водкой и прочим шалостям угнетенных  народов востока.
   Старшой все понял – опять пролет! Сел со мной протокол писать. Попросил объяснить: как это я, живя в «хрущобе»,   являюсь президентом нефтяной компании, председателем  совета директоров скандально известного инвестиционного фонда и учредителем нескольких десятков фирм, которые, кстати, не платят налоги?  Я что – подпольный миллионер? Так сейчас не надо скрывать миллионы, надо делиться. Ведь  по ящику Лившиц  ясно сказал: надо делиться, Виктор. Стал, как у них это принято, запугивать: ты - учредитель, за все ответишь. Нанесен ущерб государству. Ты не мальчик, знал, на что шел, когда бумаги подписывал.  Не может быть, чтобы ты чистый был. Я жулья на своем веку достаточно повидал. Ты - не из последних. А свою  невиновность в суде будешь доказывать. Знаешь, что это такое – наши суды? Последнее отдашь. И что это у тебя в компьютере? Ты что – извращенец? По статье хочешь пойти? Таких на зоне не уважают. Так что сдавай  компаньонов, дружков-приятелей.
   - Так фирмы же все перерегистрированы на   новых хозяев. Я там уже никто!
   - И в налоговой инспекции, и в банке – везде фигурирует ваша фамилия, на платежных документах – ваша подпись.
   - Да я в жизни никогда не подписывал ни одного платежного документа! – заорал я, - я что – враг себе?
   - Следствие покажет.
   Пробыли они у нас три часа. Выписали  повестку в контору. Предложили в дальнейшем  «ничего не утаивать и вспомнить»: кому, при каких обстоятельствах продавал фирмы, назвать адреса, фамилии, реквизиты -   «помочь следствию».
   Так кончилась моя халявная жизнь. Находился я к операм по самое не балуйся,  часами протоколы писал. Вопросы в лоб задавали, усыпляли внимание, грозили, жалели, запутывали, писали протоколы.  По пяти фирмам. Еще хорошо, не все проворовались. Но следак сказал, что у меня еще все впереди. Порядком ты на себя, парень, фирм навешал.
   Пожили мы с Нинкой за «чужой»  счет. Оказалось,  только половину фирм перерегистрировали на новых участников, а остальные так отдавали. Делайте с ними, что хотите. Заказы такие поступали. Особенно от банков. Так называемые «фирмы-помойки». Провели несколько операций и выбросили - «слили». Никого не найдешь. Обычно их на несуществующих людей делают или на юридических лиц, созданных на таких же несуществующих людей.  Бывает, на бабок всяких, алкашей, студентов и просто  рисковых  граждан, которым все до фени. Они за деньги готовы любую бумагу подписать. Вот и  мы с Серегой в этой уважаемой компании с благословения Миши оказались. Приезжают кредиторы по юридическому адресу такой фирмы. И уже при виде панельной пятиэтажки начинают сомневаться, что здесь находится металлопрокатный цех. Открывает им дверь древняя старушка или  алкаш в трусах. Из «офисной» мебели -  диван с клопами. Запах  старья, лампочка в сорок свечей, без абажура, за электроэнергию -  долг за полтора года. И вопросы типа: на каком основании нарушаются сроки  поставок труб нужного  диаметра, количества и ассортимента… - сами собою повисают в воздухе.
   Мучили меня  долго, по методике «добрый» и «злой» следователь. «Добрый» в друзья набивался, сочувствовал. «Злой» орал, что придется мне отвечать за все собственной шкурой, и все-то я знал, и в сговоре с мошенниками, и сам я мошенник первостатейный, так как  путаюсь в показаниях. Сдавай подельников! «Добрый»: верю, что ты  честный парень, просто тебя впутали в это нехорошие люди, только скажи, как нам на них выйти и тебе скидка будет?   Но характерно – что: как только следак выжмет из тебя все,  что можно выжать, составит протокол, сформирует дело, он сразу потеряет к тебе интерес. И уже нет ни «злого», ни «доброго» дяди. Они вообще о тебе забывают. Гуляй, Вася. Даже не вспомнят, если на улице встретят. А, казалось, какими друзьями  и врагами были недавно. Методика!
   Отработали меня по полной программе. И фирму нашу трясли, и шефа. Обыски, изъятие материалов, вопросы: «А почему у вас печати фирм в столе лежат в таком количестве?  Подделка документов? Почему на пустых листах оттиски печатей стоят? Мошенничество? А что это за ксерокопии паспортов? Где владельцы? Проверить на утерю!»  Фирма большие потери из-за простоя понесла.
   Но Раввина мы не сдали. И совсем  не из-за дружбы. Здесь ведь тоже методика. Что за ним  потянется – кто знает? В таких делах лучше все на себя взять. А то мышка за Мурку, Мурка за Жучку, Жучка за внучку  - и конца края не будет канители.
   Миша, между прочим, зашел как-то к нам. В хорошем  настроении, бодрячком, с песней. Выхватил взглядом  двух  неприметных молодых людей, сидевших рядом  с Анной… Стоп!  «Канатами и стропами здесь торгуют?.. Извините,  не туда попал», -  и  моментально ретировался. На такие дела  у него глаз – алмаз. Конторщиков за версту чует.
   За хлопоты с «живодерами» ничего не взял с нас Миша. Только вот вчера собираюсь на работу  – телефон звонит. Начальственный мужской голос интересуется  гражданами  Украины Ющенкой и Тимошенко.
   - Ошиблись, - говорю, - это квартира.
   - У вас адрес: Берзарина девять, квартира тридцать три? - спрашивает.
   - Да, -  отвечаю,  - но никаких хохлов здесь никогда не было. Мы в этой квартире  живем еще со времен изменника Мазепы.
   - Вам звонят из паспортно-визового управления, -  не отстает мужик, - С вами говорит начальник отдела майор Березовский.
   - Борис Абрамыч? Вернулись? - спрашиваю. – С повышением вас!
   - Шутить будете, когда явитесь  к нам  для выяснения обстоятельств регистрации по вашему адресу граждан из ближнего и дальнего зарубежья.
    Оказалось, на моей жилплощади  зарегистрирована херова туча иногородних: большей частью   граждане с «незалежной» и молдоване. Также одна «неполная» таджикская семья из пятнадцати человек и откуда-то взявшиеся два малазийца. Прямо теремок какой-то.
       До сих пор мне один и тот же кошмар ночами снится: как я с вечера очередь в сортир  за таджиками занимаю, а на кухне у меня Ющенко с  Тимошенкой «технический отбор газа» осуществляют.
       Спасибо тебе, ребе.






НАСИЛЬНИК

   У жены моей тетя есть.  Детей у нее не было никогда, поэтому она Нинку как бы своей дочерью считает. Даже та не помнит, у кого больше жила – в Волоколамске у матери или в Москве у тети. Дети у нас пошли – тетиной любви и на племянников хватило. На Тарзана,  к сожалению, это не распространилось. Собачью шерсть она не переносит и чистоту идеальную любит. Опять же – «от него псиной несёт», говорит. А чем пёс пахнуть должен -  селёдкой, что ли?
   Подошли года, и решила тетя Тамара вернуться на родину – в Волоколамск. Я тебе, Ниночка, квартиру свою оставляю. Дети у вас взрослые, вам жилье пригодится, а я хочу пожить там, где мое детство прошло.
   Отдала нам ключи и уехала к старшей сестре. Ну, мы с Нинкой стали думать, что  с квартирой делать. Дочь говорит: отдайте мне, я ее по своему вкусу отделаю. То же и сын:  у меня там студия будет, оргтехнику завезу, подключу интернет, а то в нашем районе связь  плохая. Будем с друзьями там собираться.  Уже, смотрю,  смотрят друг на друга врагами.
     Ну, я дочери посоветовал для начала в своей комнате убраться, сыну  - хвосты сдать, а уже потом о дизайнах и студиях мечтать. Да и  тетю свою они не особенно жаловали:  навещали  из-под палки, а она ведь столько любви им своей  отдала, когда они маленькими были, на даче с ними каждый год сидела. Вымахали вон какие – и забыли ее совсем. Этак и нас с матерью  забудут. Нет, надо к старости заранее готовиться, никто о тебе ни хрена не позаботится, если сам этого не сделаешь. Завелся я, cтал им нравоучения читать: не мог отказать себе в удовольствии. Ну, они, понятное дело, насупились, как всегда, на этом наше общение и закончилось.
   Решили мы с Нинкой  сдавать тетину квартиру. Еще ведь неизвестно, понравится ей на родине или надумает вернуться, а пока из этой ситуации надо максимальную пользу извлечь. Стали думать, как лучше поступить: объявление дать или в фирму риэлтерскую обратиться?   
      - Хорошо бы, - говорю, -  кому-нибудь из знакомых предложить. Пусть дешевле, но зато спокойнее, а то заселят к тебе невесть кого – геморроя не оберёшься.
   - Ой, - вспомнила Нинка, - у нашей сотрудницы племянник из Белоруссии ищет  жилье. Только что институт окончил. А вот я ей и позвоню сейчас.
   Племянник действительно нуждался в квартире и очень обрадовался  предложению. Я, правда, посетовал на то, что он туда баб водить будет и проблемы с соседями из-за этого могут возникнуть, но Нинку это не испугало.  «А им какое дело, - говорит, - кто кого водит? Да и почему  ты так уверен -  не все же такие, как ты». Я сделал вид, что не понял её посыл.
   На следующий  день встретились мы с ним у метро. «Студент» оказался тридцатипятилетним мужиком, невысокого роста, плотного телосложения, в широкополой шляпе, с волосами до плеч, мушкетерскими усами и бородкой.  Поздоровались. Игорь, собирается получать второе  образование -  театральное. Несколько лет прожил в Америке, работал там таксистом - развозил пьяных водителей. В Москве занимается тем же промыслом.
      Мы показали ему квартиру, договорились об условиях, получили плату за месяц – двести пятьдесят долларов. Он был явно доволен, так как однушка в этом районе обошлась бы ему существенно дороже. Но у  нас с женой свой резон был. Лучше уж проверенный человек, за которого известные люди отвечают, чем кто-либо с улицы. Такому в случае чего и условия можно  диктовать: квартиру содержи в порядке, веди себя прилично, того не делай, сего, а не нравится – съезжай, арендуй через фирму и тогда живи, как тебе хочется.
   Приехали мы с женой после встречи домой, чаёк поставили, сидим на кухне, обсуждаем наш бизнес. Ни за что двести пятьдесят баксов получать ежемесячно – поди плохо?  Правда, надо вычесть затраты на квартплату и текущий ремонт, тётю как-то отблагодарить - подкидывать ей из этой суммы хотя бы баксов пятьдесят. Таким образом,  реально остается меньше. А если застраховать имущество, встать на налоговый учет, вообще получится не слишком весело. Нет, на квартире можно заработать, только если сдаешь ее по полной программе и уклоняешься от уплаты налогов.  Ну-ка, сколько это за год получается? Ощутимо! Подержанную иномарку можно купить. Да что машину – квартиру можно в кредит взять, ежемесячную выплату за счет этих средств  производить. Одни соблазны кругом.
   Обменялись впечатлениями о жильце. Немного, конечно, он показался нам странным: и внешним видом, и образом жизни. Оставил семью в Белоруссии, в Америке жил, теперь в Москве тусуется. В театральное собрался поступать, в богему хочет попасть. Кстати, понравилось нам, что он не курит, спиртного, даже самую малость,  в рот не берет: при такой работе всегда нужно быть трезвым. Да этот жилец – просто подарок, надо признаться. На такой ноте мы и закончили обсуждение темы.
   Через месяц Игорек позвонил нам, сказал, что готов к встрече для внесения  очередной арендной платы. Предупредил, по нашей договоренности, что на следующей неделе уедет дней на десять домой.
    Вторая сумма, как и предыдущая, поступила на открытый нами в сбербанке счет. В этом смысле я человек осторожный: пусть маленький процент будет, зато надежнее. А то положишь свои бабки в какой-нибудь «Чудо-банк», а потом окажется, что это очередная пирамида.   С ершистыми мыслями о том, что не получается у меня без риска еще и на процентах наварить и  поэтому приходится свои денежки в государственном банке держать, поехал я вечером на Сходненскую – навестить тетину квартиру. Набрал код, вошел в подъезд, проверил почтовый ящик – пусто. Жилец делает все, как и договаривались. Почту всегда нужно забирать, а то по переполненному ящику злоумышленники определяют, пустует ли квартира. Можно также узнать, в какое время хозяева покидают жилье, когда возвращаются. Подкидывай им в ящик  газеты, рекламу, конверты – и фиксируй время выемок в течение дня. А там - прозвон квартир идет через домофон: откройте, почта. По телефону: ой, не туда попал! Так оно и бывает, когда жильцы  бдительность теряют. Некоторые, я знаю, даже дверь ленятся запирать, когда мусор во двор выносят. Для профессионала времени более чем достаточно, чтобы квартиру обчистить. Не такая сегодня жизнь, чтобы двери нараспашку держать.
   Поднялся я на девятый этаж. Остановился  на минуту, чтобы снять показания счетчика, слышу: дверь рядом открылась. Зина вышла, соседка.
   - Здравствуйте, Зина, - говорю. -  Как наш постоялец? Не беспокоит ли?
   - Нет, нет, мы его и не видим совсем... – замялась она, посмотрела на меня, как бы соображая – говорить ли новость:
   - А вы знаете, что у вас милиция была?
   - Это по какому поводу?
   Может, кто капнул, что квартира сдается иногороднему? Но ведь Игорек –  не кавказец, и мы с ним такую ситуацию уже оговаривали: родственник из Белоруссии, живет здесь третий день, как раз собирался в местное отделение сегодня пойти, зарегистрироваться. За аренду, разумеется,  не платит.
   - В вашей квартире девушку изнасиловали, -  понизив голос, произнесла она, вопросительно и с любопытством глядя мне в глаза.
   Че-го-о?!.. Новость была ошеломляющей, Зина это по моему виду поняла. Брови у меня на лоб взлетели, лицо стало бледным, губы обмякли. Пи-и…дец, приехали! Интеллигентному человеку квартиру сдали. Славянской внешности. По рекомендации.
И вот что Зина рассказала мне:
  - Позавчера позвонили мне в дверь.  Я в глазок посмотрела: мужчина высокий стоит с девушкой. «Кто?» - спрашиваю. -  «Районный участковый. Пожалуйста,  откройте». Я открыла. На площадке уже все наши соседи стоят: врачи, Светлана с Евгением. Спрашивает нас: кто живет в этой квартире? Мы говорим: старая женщина здесь живет,  в данный момент гостит у сестры, за квартирой следит племянница с мужем. Участковый говорит: здесь эту девушку изнасиловали. Спрашивает ее: «Эта квартира?» - «Вроде бы эта, - говорит, - я номер не запомнила, а как зовут его – не знаю». Описала молодого мужчину, похожего на вашего жильца. Я ее спрашиваю: а как же вы здесь оказались,  как вообще пошли к незнакомому мужчине? Вообще, она мне какой-то странной показалась. Беспокойная очень.  «Мне бы,  - говорит участковый, - хозяев увидеть. Я свой телефон оставлю, пусть позвонят, когда появятся».
 Взял я у Зины телефон, а сам думаю: ну Игорек, ну племянничек. Пошел квартиру открывать. Для приличия сначала позвонил: вдруг он там очередную жертву насилует -  извините, что помешал. Но нет, не отозвался никто. Открываю дверь, вхожу. Ищу следы преступных деяний -  ничего подозрительного. Раздуваю, как Тарзан, ноздри  – запаха разврата не чувствую. Сразу же, разумеется, к постели направляюсь, поднимаю одеяло... Так и есть! Белья нет. Хочет следы замести, подготовился. Это он хорошо сделал. Никто его с этой бабой не видел – это тоже хорошо. Белье, наверное, уже постирал, или выбросил. А ну-ка, в ванной проверим: пусто! На кухне что? Все те же полбутылки сухого, которые я видел месяц назад, никаких следов разврата. Ба!.. А вещи где?
   Вещей-то и не было. Один старый пиджак на вешалке висит. Съехал. Сбежал. Значит, действительно что-то здесь произошло.   Ну что же: за месяц он нам заплатил? – заплатил. С квартиры съехал? – съехал. Знаем мы его с Нинкой? – не знаем и знать не хотим!  Квартиру на два замка –  и сюда больше ни ногой. Эксперименты со сдачей закончились.
   Приехал домой, рассказал все Нинке. Та сразу подруге позвонила, спрашивает: где Игорь? - Уехал в Белоруссию. Ну, Нинка не стала ей ничего говорить: уехал - и слава богу. Посмотрим, что дальше будет.
   А мне все неймется: не мог я с таким грузом жить, хотелось, чтобы все выяснилось поскорее. Чувство такое, будто это я преступление совершил и, как преступник, жажду разрешения ситуации, даже если оно роковым для меня окажется. Для человека такая неопределенность хуже наказания. Взял и поехал в отделение милиции. Подхожу к окошку, говорю дежурному: так и так, мол, не был дома две недели, приезжаю – а мне говорят, что в моей квартире, якобы, девушку изнасиловали, милиция приходила. Что за бред?
    - Не знаю, - говорит дежурный равнодушно, - ваш участковый завтра работает, завтра и приходите.
    -  Но, хоть скажите, были на нашей территории случаи изнасилования? Несовершеннолетних?
   - Нет, к  участковому обращайтесь.
   Ну все, думаю, долг я свой гражданский исполнил – в контору сходил. Есть свидетели. И по-хорошему –  взять они меня должны были сразу: вот он маньяк -  сам явился! Но никто мною не заинтересовался, даже приход не зафиксировали, пофигисты. Что ж, по крайней мере, совесть моя теперь чиста. Ах, Игорек, артист императорских театров - представляю теперь, как соседи будут обсасывать эту историю. 
   Через неделю, к вечеру, я уже спать собирался ложиться – звонок! «Насильник» звонит:
   - Вы что, Виктор, замок поменяли? Я не могу дверь открыть.      
     Ни хрена себе, думаю, в бегах.
   - Да нет, - говорю, - это я на второй ключ дверь закрыл. А вы знаете, что милиция приходила, вас спрашивали? В нашей квартире девушку изнасиловали.
   - Виктор, - говорит, - я вам честное слово даю, ничего такого не было. Я тут в подъезде с сумками стою, откройте квартиру, я вам при встрече всё объясню. Вы даже не думайте обо мне ничего такого.
   Оделся я мигом -  и скорехонько на Героев Панфиловцев. Подъезжаю. Смотрю: Игорек у подъезда тусуется. Как тайный агент, прячется в тени. Поднимаемся с ним на лифте, он мне опять говорит: хотите верьте, хотите нет - никакого насилия и в помине не было. Если надо, я хоть сейчас готов в милицию пойти.
Говорил он убедительно, но видно было, что нервничает: правый ус дергается.
   Посочувствовал я ему, но все-таки предупредил: прав ты или не прав – не это, Игорь, важно, а важно то, что жильцы перепуганы, детей боятся на улицу выпускать одних, а соседский сын уже всем друзьям во дворе поведал, что на нашем этаже баб насилуют. Понимаю, согласился Игорь, я съеду, дайте только мне несколько дней – новое жилье подыскать.
   И рассказал, как все было на самом деле.
   Так получалось, что Игорьку все время не везло с наймом  квартир. Первый раз не стал связываться с  фирмой, решил сэкономить и снял квартиру по объявлению на столбе. Арендодателем оказался молодой мужик, предложивший квартиру родной бабушки, которая круглый год жила на даче. Игорек отдал парню деньги за два месяца вперед, въехал туда в тот же вечер и жил два дня беззаботной жизнью. Беспокоили   только звонки: спрашивали  хозяина, к которому у звонивших были серьезные претензии. На третий день вечером, войдя в квартиру, Игорь обнаружил свои вещи, уложенные в пакеты и выставленные в коридор. Хозяин со своим другом был здесь же и объяснил, что неожиданно с дачи решила вернуться бабушка, поэтому Игорьку предлагалось немедленно освободить квартиру. На вопрос жильца о задатке было сказано, что вернуть деньги невозможно, так как хозяин проиграл все в зале игровых автоматов, где, как выяснилось, он являлся завсегдатаем. Собственно, квартира и сдавалась с целью изыскать средства на игру.
   Второй раз Игорек снял комнату в «двухкомнатной квартире с пожилой хозяйкой», которая согласилась брать понедельную оплату. Дама действительно была пожилой, но о жизни, соответствующей её почтенному возрасту, думать не хотела. Еще при первой встрече Игорька насторожили ее словоохотливость, припухшие глаза и румянец, пробивавшийся сквозь солидный макияж. Дни она большей частью проводила вне дома, а к ночи в квартире начиналось веселье: громкие голоса, звуки разбитой посуды, иногда грохот   от падения кого-либо из нетрезвых гостей. Телевизор горланил на полную мощность , тем более что по пьяни его забывали выключать.
    И вот наконец удача: однокомнатная квартира в хорошем районе в ста метрах от метро за умеренную плату с гарантией порядочности хозяев. Игорек решил пошиковать: поживу, думает,  белым человеком, и пусть мне, как в Америке, белье стирают. Наверняка это недорого здесь стоит. И нет чтобы найти в этом же доме женщину, которая взялась бы за подработку, - нет, он стал по объявлениям названивать -  по тем,  где «одиноким мужчинам предлагаются услуги по ведению хозяйства». И ведь не старухе какой-нибудь позвонил, а выбрал молодую. А чтобы дешевле обошлась  – из Подмосковья.
   Договорился он первый раз о встрече, но не смог явиться вовремя, так как сам на вызов уехал. Думал, что управится к сроку, а не получилось. Прачка два часа прождала его на ветру, вся продрогла, звонит злая: «Это как понимать?» - «Извините, - говорит Игорек, - я вам ваше беспокойство компенсирую, давайте договоримся на следующий день».
 Прачкой оказалась молодая худощавая особа, с плачущим,  недовольным голосом и очень нервная. Озадачила сразу тем, что шарахнулась в сторону, когда проезжавшая мимо них машина  вдруг просигналила.
   Пришли домой. Когда девушка  разделась, ее худоба обнаружилась еще явственней. Лицо молодое, но изможденное, круги под глазами, резкие движения, скорая,  не всегда логичная речь.
   - Вам кофе, чай? – предложил Игорек.
   -  Кофе. Давайте я сама положу, а то еще не уснёшь нормально. Замерзла в дороге, далеко к вам ехать, прошлый раз я два часа простояла. Я все рассчитала, у меня из-за этого весь день пропал. Я  клиенту постоянному отказала, - скоро заговорила она.
Игорю неприятно было вспоминать.
   - Я оплачу вам тот вечер.
   - Только вы не говорите никому, - понизив голос, предложила девушка, почему-то оглядываясь на дверь.
  Не с приветом ли девчонка, подумал он, с подозрением всматриваясь в  лицо прачки. Спросил:
   - Как часто вы можете приходить и что мне будут стоить ваши услуги?
   - Пятьдесят долларов, - уверенно и скоро ответила девушка.
    - Пятьдесят? – переспросил Игорёк, не подавая виду, что размер суммы  смутил его. –  Моющие средства ваши?
   - Можно закурить?
Девушка допила кофе.  Она все еще не могла успокоиться. 
   - Вообще-то я не курю, - предупредил Игорек, - и у меня не курят, но… учитывая мою вину перед вами…
  Он подал ей пепельницу, которую держал на этот случай.
   - А что  у вас выпить есть? – спросила девушка.
   Несколько озадаченный Игорь поставил на стол известную уже бутылку, достал с кухонной полки бокал, налил девушке. Как человек некурящий, ведущий трезвый образ жизни, он сразу решил, что в будущем будет пресекать поползновения такого рода. Да и в самой прачке он был разочарован: не похожа она была на «бедную Лизу», которая рисовалась его мужскому воображению: очень уж странная -  угловатая и нервная.
   - Так все-таки: какой объем работы вы выполняете за эту сумму? – еще раз спросил он.
   Девушка выпила полбокала и теперь курила, расслабляясь.
   - В классическом варианте час - пятьдесят долларов,  сто – за ночь.
Она даже глаза закрыла то ли от усталости, то ли от удовольствия.
   До  Игорька стало наконец доходить, какого рода услуги предлагает ему собеседница.
   - То есть как это за ночь? Вы что - ночью стирать будете?
   - Можно и постирать, - удивленно согласилась девушка, - только это сверх тарифа. И я вас сразу предупреждаю: никакого анального секса.
   - Извините, - Игорек окончательно убедился в своей ошибке, - мы друг друга не поняли: речь шла о помощи в домашнем хозяйстве.
   Девица решила, что сплоховала:  не понравилась клиенту. Это испугало и возмутило ее до крайности. В прошлый раз день был потерян, сегодня – та же история.   Она почти затряслась от испуга и негодования.
   - Заплатите мне за вчерашний день и за сегодня, - потребовала она.
    - С какой стати?
   - Мне домой два часа добираться, - чуть не со слезами, злобно добавила девушка, - заплатите!
   - Ну хорошо, - согласился Игорь, боясь, что поднятый ею шум услышат соседи, - сколько я вам должен?
   - Сто долларов.
   - О такой сумме и речи не может быть,  - твердо сказал он, - я вам дорогу оплачу в два конца и сто рублей дам за потраченные часы.
   - Дайте пятьдесят долларов, - заплакала девушка, - я отсюда не уйду.
   - Извините, - решительно сказал Игорек, убирая со стола вино и пепельницу, - я вас провожу.
   - Дайте сигарету!
   - Здесь не курят, я уже предупреждал. Еще раз извините,  что мы не поняли друг друга.
    Он все-таки выпроводил девицу. Телефон пришлось отключить, так как ему звонили и угрожали всю ночь – самое хлебное в его профессии время. Это, собственно, и ускорило его отъезд.
А девица,  как оказалось впоследствии, привела свои угрозы в исполнение.
С тех пор, правда, ни о ней, ни о нашем «новом участковом»  мы ничего не слышали.    Игорек через два месяца съехал, а мы с женой решили не испытывать больше судьбу и сдали квартиру родственникам – молодой паре. За двести долларов. Отношения после этого с их родителями у нас стали портиться. Мы с Нинкой считали, что  теряем в прибыли, а они были недовольны тем, что мы с родни деньги берем. Надо было бесплатно, видишь ли, пустить. Так всегда  и бывает. Если ты ничего не имеешь -  тебя любят и уважают, а появись у тебя возможность что-либо дать людям – ты уже их должником становишься.



НОРТОХОЛ

   Заметил я, что с Нинкой моей в последнее время неладное происходит. То какая-то заторможенная ходит: на вопросы не сразу отвечает, думает о чем-то. А то вдруг лихорадит ее:   переговоры по телефону многочасовые ведет, встречи назначает. Даже на лицо она заметно переменилась: осунулась, и правое веко у нее  дергаться стало. Я, грешным делом,  приревновал ее сначала. Хотя, насколько можно судить из разговоров, её новые знакомые – в основном женщины, в наше время с любой стороны подвох можно ожидать. А баба она, если на нее свежим взглядом посмотреть, очень даже привлекательная.
   С бывшей своей институтской подругой Светкой вдруг общение возобновила.  А та ведь чудная: мясо и рыбу не ест, активистка какого-то «Общества любителей дерева». А вдруг она мою Нинку в секту какую затащила?  Объедаются одуванчиками – и пляшут нагишом вокруг своего «гуру». Бабы-то – дуры: всему верят. Мужику ходи потом с рогами, довольствуйся сказками о духе святом.
    Стал я за ней шпионить: только она к телефону – у меня сразу ухо  растёт. Хожу тихо, с безразличным видом, чтобы не засветиться, и вслушиваюсь в каждое слово. Убеждает она своих собеседников вступить в какой-то «Нортохол» - больше ничего не удалось мне выяснить.    Продолжаю свои оперативно-розыскные мероприятия, как вдруг вчера является она домой с полными сумками: фрукты, торт  и – чего это с ней? – бутылку «Хеннесси»  ставит на стол.
   - Разве праздник сегодня? – спрашиваю настороженно.
   Сам думаю: всё, доигрался. Намучилась, скажет, я с тобой, сил моих больше нет, ухожу к человеку, который меня действительно понимает, образованному.  Открывай бутылку – разговор тяжелый нам предстоит. 
   А она говорит:
   - Я, Вить, наши ваучеры пристроила в потребительский кооператив «Нортохол».
    И все объяснила мне - не подтвердились мои опасения, да и откуда им взяться-то было?  Ладно, если б она красавицей была, а то так себе, как все бабы, ничего особенного. Но меня другое заинтересовало:  что это за хренотень такая – «Нортохол»?
   - Я тебе сразу не стала говорить, а то бы ты раскритиковал как всегда, а поддержать  реально – не поддержал. Ты  мои начинания всегда на корню губишь.
   Ну, я  до поры не стал выяснять отношения. Надо, думаю, сначала все выведать, а уж потом ругаться. Стал выспрашивать: что и как? Хоть я на свой ваучер никаких надежд не возлагал и, по правде сказать, совершенно забыл о его существовании,  все-таки мне не понравилось, что моей собственностью без ведома распорядились.
   - Мне Николай Михайлович, из архивного отдела,  посоветовал, - говорит. - Он в деле уже шестой месяц, и они ему ежеквартально триста процентов от пая начисляют.  Даже зарплату свою забывает получать.
   - Триста процентов в квартал, - говорю, - тысяча двести годовых. Ты чё, Нин, это же пирамида натуральная. Телик хоть смотришь, газеты читаешь?
   Зря я, конечно, в штыки сразу, но Нинка не поддалась. Все еще доверительно со мной разговаривает:
   - Я все это знаю, Вить, но когда тебя какой-нибудь Леня Голубков* агитирует – это одно, а серьёзный  человек – совсем другое. Я даже не буду, говорит, свои проценты забирать – пусть на них тоже проценты капают, тогда через два года за каждый ваучер можно будет две «Волги» приобрести. Куплю себе фирменную аппаратуру, уйду с работы  и буду фотографией профессионально заниматься. Всю жизнь, говорит, об этом мечтал.
А я уже беситься начинаю:
   - У тебя с головой все в порядке? Какая «Волга», какая аппаратура?
   - Вить, ты меня извини, - все еще не раздражается Нинка, - хоть ты и в юридической фирме свою баранку крутишь, никакого представления не имеешь о котировках ценных бумаг. Ты хоть в курсе результатов последней сессии? Знаешь, почем сейчас ГКО идут?
   А меня  ее тон спокойный как раз и раздражал: чего, дескать, с шоферюгой спорить? И откуда это у Нинки: «котировки», «ценные бумаги», «сессия»?
   - Туда ещё не так-то просто вступить, - убеждает она, - это нам с Лариской повезло, потому что мы по рекомендации, а кто с улицы – те совершенно на других условиях. Нас на второй уровень сразу взяли.
   Оказывается, они там целую иерархию выстроили в  несколько уровней. Все зависит от величины твоего взноса,  количества приведенных тобой новых членов и  величине их взносов. Нинке с ее подругой, чтобы на второй уровень перейти, нужно было «всего» по сто баксов выложить. Следующий уровень –  пятьсот зеленых.
   - Четыре машиноместа в одном гаражном кооперативе нелегко будет найти, - говорю озабоченно.
   - Это ты к чему?
   - Ну как же: два ваучера – четыре  «Волги».
   Тут уж Нинка рассердилась:
   - Все ёрничаешь. Жалею, что твой ваучер взяла – пусть бы валялся в сундуке, пока мыши его не съели.
   Надулась и больше со мной не стала разговаривать. Хотя долго в таком настроении ей побыть не пришлось: звонки не дали. Всех, даже самых забытых и древних подруг, обзвонила – агитировала в этот потребительский кооператив вступать. За дальних родственников – и за тех взялась. Удивительно, откуда у нее эта хватка? Всю жизнь спала в своем НИИ, и на тебе  - проснулась.
   А я, если признаться, злился еще и потому, что ненужным себя почувствовал. Хоть и неладно мы с ней жили, но все-таки поругаешься – и ничего, при деле как бы. А сейчас вижу: я ей вообще до фонаря стал. Вся в азарте, возбужденная. Колбаса деловая. Вот почему мужики бегут от этих бизнесвуман: они ненужными себя чувствуют,  оскорбленными. Оказывается, бабы и без нас могут обойтись. Не всякому мужику под силу пережить такое.
   -  Ладно, -  говорю, - схожу – посмотрю, куда ты меня втянула.
В субботу поехал к ним в офис на Кржижановского. Парадный вход впечатлил: подсветка под ногами, тротуарная плитка детским шампунем, наверное, вымыта. Двое секьюрити в отутюженных костюмах у дверей.
   - Вам куда? –  спрашивает один, загораживая дорогу.
   - В  «Нортохол».
   - У вас приглашение?
   - По рекомендации, - говорю я и называю имя некоего человека, как мне и наказывала Нинка.
   Он кивнул напарнику – тот дверь открыл:  проходите!
   Вошёл. Народу в холле – тьма тьмущая: наверное, простаки, верящие в чудо, любители легких денег, просто любопытные. Пришли и те, кто реально оценивал ситуацию, но был уверен, что его-то уж ни за что не проведут и он вовремя смоется. Повсюду сновали безукоризненно одетые, доброжелательные молодые мужчины и женщины, предлагая посетителям буклеты. Работал буфет, с «сюрпризом»: бутерброды с сыром продавались по советским ценам –  десять копеек за штуку, яблочный сок – двенадцать копеек стаканчик. Публика подходила по нескольку раз. Брала, смущенно улыбаясь.
   Когда раздался третий звонок,  я, с бутербродом,  стаканчиком кофе,  вошел в зал и сел недалеко от сцены, на которой уже стоял рыжий мужик в строгом костюме и сдержанно приветствовал входящих. Когда зал заполнился, на сцену вышел хор, состоявший из клерков, которых до этого    я видел в фойе, из оркестровой ямы послышались звуки настраиваемых инструментов. Ведущий подошел к какому-то пульту, переключил рубильник – и свет в зале стал медленно гаснуть. Рыжий подал знак дирижеру – тот поднял палочку, грянула музыка, и хор запел что-то, напоминающее корпоративный гимн: вместе преодолеем трудности, долой нищету и совок, да здравствует благоденствие и «Нортохол».
   Исполнив гимн, хор, разделившись на две части, удалился. Рыжий вновь переключил рубильник: на сцене появился экран, на котором высветился график роста благосостояния тех, кто принял решение вступить  в члены Кооператива. Рыжий доходчиво поведал, каким образом каждый сданный ваучер превратится в два автомобиля марки «Волга». Убедительный тон его не оставил у собравшихся сомнений: всем  хотелось верить в  чудо.
     Кстати, Рыжий имел довольно неглупую физиономию и манеры шоу-мена. Роста он был выше среднего, поэтому меня поразил размер его обуви – удивительно маленький, и во время всего лицедейства я  никак не мог отвести взгляд от его ботинок. Громкий стук каблуков о пол сцены с лихвой компенсировал недостаток размера. 
   Экран погас, и Рыжий обратился к публике:
   - Дамы и господа, вы имели возможность убедиться, что схема довольно проста, как всё гениальное: кооператив инвестирует ваши денежные средства в те области экономики, в которых государство имеет блокирующий пакет акций. У руля компаний стоят опытные менеджеры, уже сделавшие себе немалые состояния. Воруют бедные, эти же люди ни в чем не нуждаются и готовы предложить свой опыт, свои знания и умения, чтобы сделать каждого из вас зажиточным и в конечном счете счастливым.
   Он говорил убедительно, а главное – все не только понимали то, что он говорил, они и сами думали так же: состоятельным и успешным выгодно, чтобы их окружали благополучные люди, которым чужды зависть и злоба.         
   - Имейте также в виду, - тут Рыжий доверительно понизил голос, - что топ-менеджеры Кооператива имеют тесные контакты на деловом и, что более важно, на личном уровне с теми, кто непосредственно контролирует деятельность правительства.
   По залу прошёл шумок одобрения. 
    - А сейчас, прежде чем кто-либо из вас изъявит желание вступить в наш Кооператив, мы хотим поздравить тех его членов, которые неплохо поработали в прошлом году.
    Из первых рядов вышли человек двадцать и выстроились на сцене. Ведущий передал микрофон мужчине лет пятидесяти, с брюшком, в добротном костюме,  с открытым, интеллигентным лицом,  и тот, смущаясь и поправляя очки,  как типы, рекламирующие по телику чудодейственные лекарства, поведал нам свою историю:
    - Раньше я работал инженером, не мог достойно содержать семью, которая была на грани распада. Не скрою, что мысль о суициде   иногда приходила мне в голову, но вот в один пасмурный осенний день, ставший для меня самым солнечным в году, я увидел объявление…
   Передавая друг другу микрофон, остальные также  рассказывали, как изменилась их жизнь с того дня, когда они приняли решение вступить в «Нортохол», какие сомнения их при этом мучили, сколько родственников, друзей и просто незнакомых людей они осчастливили, порекомендовав им совершить этот шаг. Рыжий вручал каждому сертификат и поздравлял с присвоением очередной ступени в иерархической лестнице Кооператива. Заодно напоминал, какие это приносит выгоды. После каждого вручения играли туш.
   Неожиданно на сцену выкатили гроб с надписью: «совок и нищета». Поставили рядом табурет, положили на него молоток и коробку с гвоздями.   
   Ведущий пояснил:
  - Это аллегорическое изображение прошлого, с которым нам надлежит  покончить. Каждый вбитый в его крышку гвоздь приближает нас к заветной цели – желанному благополучию.
    Первым, кто был удостоен этой чести, был   мужик с брюшком. Ему вручили молоток, и он все с тем же серьезным и смущенным лицом под барабанную дробь и ритмичные хлопки товарищей забил гвоздь в крышку гроба. Остальные проделали ту же операцию.
   - А теперь, господа, - провозгласил Рыжий, когда освоившие столярное ремесло покинули сцену, - вам представляется уникальная возможность сегодня же не только вступить в Кооператив, но и преодолеть очередную ступень нашей иерархии, выкупив разыгрываемые лоты!!!
   Сидящие в первых рядах стали бурно аплодировать. Раздались крики: браво! Браво!
   - По нашей просьбе Правление Кооператива продлило на один день установленную цену второго уровня. Она на сегодняшний -  и последний! -  день составляет сто условных единиц дополнительно к стоимости пая!         
      Впереди вновь зарукоплескали.  Потянулись руки. Из первого ряда на сцену бросились желающие получить выгодный сертификат. Из-за кулис вынесли коробку из-под ксерокса, куда Рыжий предложил складывать «взносы». После каждого вручения сертификата его счастливый обладатель подходил к гробу, забивал свой гвоздь и спускался в зал, бурно обсуждая с соседями происходящее. Потянулись руки и из разных концов зала. Публика первого ряда приветствовала их особенно громкими аплодисментами. На сцене стала образовываться очередь.   Рыжий был доволен, но сдержан. Наконец, увидев, что зал доведен до желаемой кондиции, он объявил:
   - А сейчас, господа, внимание! Суперпредложение!.. Третий уровень, позволяющий члену Кооператива получать повышенный доход по своему паю, оценивается сегодня - и только сегодня! – вместо обычных пятисот… - он выдержал паузу, - в триста пятьдесят условных единиц!!! 
    Тут в первых рядах поднялись такие рев и ликование, будто всех их произвели в олигархи с выдачей индульгенции на десять лет вперед. Из зала потянулись руки, и какие-то сомнительно решительные люди устремились на сцену. Рыжий солидно и ненавязчиво приглашал желающих:
   - Прошу, господа, делать ставки. Кто первый?
   По рядам заходили представители «Нортохола» с подносами и за символическую цену предлагали присутствующим подкрепиться. К вышеупомянутым бутербродам с сыром добавился фирменный коктейль «Нортохол» за два рубля восемьдесят семь копеек.
   «Третий уровень» был разыгран по тому же сценарию. Торговля скобяными изделиями шла бойко, гвозди таяли на глазах, и коробка  из-под ксерокса наполнялась твердой валютой. Когда поток желающих иссяк, Рыжий особенно торжественно объявил:
    - А сейчас  наш Председатель в совершеннейшей темноте вобьет последний гвоздь в крышку гроба «совка и нищеты»!
   На сцену вывели высокого мужчину лет шестидесяти пяти, с седой шевелюрой, крупными чертами лица, вальяжного, похожего на барина старой закваски. Видно было, что в молодости он был крутым мужиком,  но с годами сдал, хотя природная хитрость и приобретенный опыт позволяли ему  держаться на плаву. По розовому цвету лица можно было также заключить, что он не был врагом  предобеденной рюмки водки.
   Сопровождаемый ведущим, он подошел к гробу. Очевидно, «предмет»  не произвел на него эстетического впечатления, и он с неудовольствием посмотрел на Рыжего. Тот суетливо и смущенно стал что-то объяснять ему.
    - Ладно, - согласился наконец Барин, - а то уж я, подумал, понимашь,  ты шутки шутишь. Шта-а делать-то?
   Рыжий ещё раз объяснил ему, что нужно забить гвоздь в крышку,  услужливо наживил этот гвоздь и, чтобы облегчить Председателю задачу, сделал несколько ударов молотком.
   - Ну-ка, - сказал тот, бесцеремонно отодвигая непрошеного помощника, и почти вырвал у него из рук молоток.
   Перед ударом он окинул взглядом публику: видали, дескать, удальца,  -  скривил челюсть, прищурился на гвоздь и занес молоток над головой.
  - Минуточку! – провозгласил Рыжий и побежал к рубильнику: цок-цок-цок! – Веерное отключение электричества!
   Свет погас. Раздалась барабанная дробь… Удар!..
    - Ёп-п!... – с выдохом матюгнулся Председатель.
   В зале воцарилась тишина, только слышалась приглушенная возня на сцене.
   - Вру-ба-ю!!!
   Загорелся свет, и, щуря глаза, все увидели веселого Председателя.
- Вот так, понимашь! -  молодецки подбоченясь, произнес он,  очевидно ожидая аплодисментов.
   Удар действительно был точен и хорош.     Захлопал Рыжий, зал последовал его примеру. Грянул туш. Но Председателю этого показалось мало: он потребовал дирижерскую палочку и изъявил желание дирижировать самолично. Ему объяснили, что для этого ему  придется спуститься к оркестру. Он увлекся, забыл об осторожности, споткнулся  и чуть было не перевалился через барьер в оркестровую яму.
Очевидно, импровизации Председателя не входили в планы Рыжего, так как все это уже начинало походить на балаган. Он уговорил разошедшегося вернуть палочку дирижеру и шепотом сообщил, что за кулисами накрыт стол и недурно было  бы отметить столь ловкий удар в  обстановке более камерной.
   Было видно, что,  хотя Рыжий прислуживал Председателю и даже терпел его причуды, это носило скорее внешний характер. Реально процессом управлял Рыжий, а Председатель был чем-то вроде свадебного генерала. И его вполне устраивала эта роль. Вполне возможно, что старый лис осознавал бутафорность почета и лести, которыми окружили его  царедворцы, но ему комфортнее было не вникать в тонкости дела, чтобы   не омрачать себе покойное существование.   
     Рыжий наконец проводил Председателя за кулисы. Кстати, я заметил, что со сцены после «веерного отключения» исчезла коробка из-под ксерокса. Никто не обратил на это внимание, кроме сидевшего рядом со мной худощавого мужика с оттопыренными ушами. По возрасту, по коротким, с проседью, волосам, военной выправке, манере держать себя, чувству достоинства и значимости, которые исходили от него, можно было предположить, что это отставник в чине не ниже полковника. Кроме того, он был под хорошим градусом и в недобром расположении духа. Особенную неприязнь он испытывал к ведущему.
   - Мазурики, - проворчал он, - поднять бы на воздух всю вашу богадельню.
   Не знаю, были ли бутерброд и коктейль причиной тому, но я почувствовал тошноту и головокружение, вышел из зала, в поисках туалета поднялся на второй этаж и пошел по коридору, читая таблички на дверях. Приоткрыв дверь, на которой не было таблички, и заглянув внутрь, я обнаружил  в комнате компанию, вызвавшую во мне сильное любопытство.
   В затемненном углу комнаты стояли стол и кресло, в котором мирно спал Председатель. На столе были ополовиненный графинчик, вероятнее всего, с коньяком, рюмка, бутылка минералки и кое-какая снедь – все на скорую руку, но со вкусом. Барин спал крепким, здоровым сном. На его розовом лице отражались благодушие и довольство. 
   За карточным столом, под которым стояла известная уже коробка из-под ксерокса, сидели еще три человека. Одна из стен представляла собой большое окно. Жалюзи были опущены не полностью,  что позволяло, оставаясь незамеченным, видеть сцену и зал. Меня поразили  лица, вернее  алчность, с которою сидящие за столом наблюдали за всем, что там происходило. Внешне компания была разнородна: один был сутул, почти с плешью, волосатыми грудью и руками. Его отличал цепкий и пронзительный взгляд. Рядом с ним сидел его одногодок с одутловатым лицом и глазами навыкате,  в очках. Оба были в костюмах, только волосатый был без галстука, с расстегнутым воротом рубахи. Третий мужчина был моложе своих товарищей, но уже с намечавшимися залысинами, тоже в очках. Одет демократично, как одевались комсомольские вожаки в перестроечное время: в джинсах и свитере, из-под которого был виден воротник белой рубашки. Помимо откровенных взглядов, всю компанию отличали носы, придававшие им, несмотря на различную внешность, сходство с разнопородными попугаями, и маленький размер обуви.
   Сутулый потянулся волосатой рукой к расшнурованному ботинку и стал чесать щиколотку. Я оторопел: нога у него заканчивалась копытом!
   - Вам сюда нельзя, - услышал я далекий голос секьюрити.
   Он проводил меня до туалета и спросил, не нуждаюсь ли я в помощи. Я отказался, но в зал вернуться уже был не в состоянии.
      Вечером Нинка вызвала «скорую». Налицо были явные признаки отравления: позарился на дешевизну.
     Больше я «Нортохол» не посещал, но целые полгода в двусмысленном положении находился: жена бизнесменит -   я   же в статусе наемного служащего остался. Выгодное дело она затеяла – ничего не скажешь, но мне хотелось, чтобы поскорее все это у них медным тазом накрылось и я бы зажил, как все нормальные мужики: угнетало меня, что я меньше бабы зарабатываю, от этого у меня  комплекс неполноценности стал развиваться. Так и импотентом недолго стать. К счастью, пришел конец моим нравственным страданиям. Не подвело Нинку чутье: обратила она внимание на то, что уж слишком стали раскручивать этот «Нортохол» в средствах массовой информации. А ведь за спасибо тебя даже со спины по ящику не покажут. Это огромных денег стоит, а откуда они берутся? Понятно, что из кармана тех же вкладчиков. Смысл такой, чтобы,  потратив миллион на рекламу, привлечь в два раза больше. А когда потраченные и полученные суммы сравниваются – это сигнал к тому, чтобы разбежаться. И уж тут каждый на себя надейся: успеешь свои кровные выдернуть - или у разбитого корыта останешься. Нинка как на иголках все эти дни жила: народ деньги нёс -  стоимость ее пая росла с каждым днем, но понимала она, что нельзя откладывать решение до последнего момента. На глазах таяла: круги под глазами  - невооруженным глазом видно. Да я и сам увлекся этой игрой: пан или пропал? Алчность тебя в одно мгновение может из богача нищим сделать.
  А тут еще стали крутить по ящику рекламный ролик: Рыжий, депутат от Курил - известная  феминистка Кук-Ши-На и еще какой-то смугло-курчавый сидят в салоне самолета и пьют шампанское. Лица у всей троицы самодовольные. Взоры, как у Ленина, Сталина и Крупской, устремлены в наше счастливое завтра. На боку самолета – надпись «Нортохол».
   Это для Нинки как бы сигналом было: пора! В тот же день она большую часть своего вклада забрала.  И действительно, вскоре поползли слухи о том, что возникли трудности с возвратом вкладов. Дальше, как снежный ком, все пошло: паи стали обесцениваться с тою же быстротой, с какой росли до этого. У закрывающихся филиалов огромные очереди выстраивались. Ночами люди писались – таким это «счастливое завтра» оказалось.
   В компетентные органы посыпались жалобы. Была назначена проверка деятельности Кооператива, возбуждены уголовные дела. Волосатый и Щекастый, прожженные бестии, успели выехать из страны, бросив все, что нельзя было унести, а их молодого товарища алчность подвела: как же из такого рая уезжать? Где еще столько лохов встретишь? Не без основания рассчитывал, что откупится, но  просчитался. Вроде бы всех зарядил: от телешестёрок и следаков до высоких погон,  - да один следователь неподкупным оказался. Из провинции. Еще не успел, чудо-юдо, столичный лоск приобрести. А когда суть жизни понял, то его на другого заменили - бывшего «бойца невидимого фронта». Тот наименование Кооператива наоборот прочитал и сразу след взял.
   Самым умным оказался Рыжий: ни на одном финансовом документе его подписи не обнаружили. Взносы оформлялись как добровольные пожертвования в Фонд  – комар носу не подточит. Все визировал Председатель. Когда подступили  к последнему, тот намекнул, что не только у него и его подельников рыльца в пушку,  что ниточки аферы тянутся к персоналиям, обитавшим на самом верху.  Рыжего и Председателя, чтобы не ворошить осиное гнездо, решено было не трогать. Первого, учитывая его опыт работы с рубильником, назначили бригадиром электриков, а Председателя  отправили на пенсию, законодательным актом закрепив за ним право на  боевые сто грамм перед обедом. К тому же он выбил из Рыжего  две «Волжанки», оставшиеся после ликвидации Кооператива. Правда, рядовые вкладчики своих автомобилей так и не дождались. Их ваучеры плавно перетекли в карманы трех попугаев. Рыжий себя тоже, конечно, не обидел.
   Ну и мы с Нинкой не в прогаре оказались – вовремя соскочили. Жаль, конечно, тех, кто в основании пирамиды оказался. Но ведь по сути там тоже не все простачками были: многие хотели на воздухе руки погреть – пусть сами себе откровенно в этом признаются. Не надо быть алчным, я это всем советую. И еще: когда замышляете за счет других поживиться, не забывайте, что сами можете в дураках оказаться. И тогда уж ни на кого, кроме себя, не пеняйте.
    А простаков жалко. Но такова цена свободы. Кто-то ведь должен платить.


Примечания:
Леня Голубков*  - герой рекламных роликов МММ в 90-х.


ЩЕБЕНКА

Еду на прошлой неделе по Волоколамке в сторону области -  смотрю: молодая баба голосует на обочине. Здесь же и тачка стоит. Капот поднят. Водилу сначала не заметил. Мужик какой-то нерусский. Девчонка вся в слезах: цемент везет. Симпатичная. Ну и дёрнул меня нечистый остановиться.  Как-то машинально это получилось. Инстинктивно, можно сказать. Ведь любой, даже самый плохонький мужикашка, увидев бабу на дороге у заглохшей тачки, с чувством своей значимости  подходит к ней: ну что там у вас, барышня? Знает,  хотя сам метр с кепкой, что в данной ситуации он – желанный избавитель. Но чтобы вместе с бабой в нагрузку четыре мешка с цементом взять – на это особый талант нужен. А я взял. Открыл багажник, освободил место для мешков, надел перчатки и с   водилой перетащил цемент в свою тачку.
   Поехали. Девчонка молодая, даже странно, что такая цемент возит: не женское это дело. Сейчас баб деловых развелось по самое не балуйся. Только они  и спасают. Мужики наши или спиваются,  или в сексуальные меньшинства записываются. Говорят, в некоторых странах уже официально разрешают мужику на мужике жениться. Ну дела, ну Европа. А с востока очередные половцы придут или еще какая нечисть - отбиваться кто будет? Боря Моисеев?
   С виду девчонке лет двадцать – двадцать пять. Роста небольшого и от этого  еще моложе кажется. На повороте оперлась на мое плечо – ручонка маленькая, пальчики цепкие. Одета чистенько. Глазенки довольно выразительные, живые. Нижняя губа немного опускается, когда она переживает или радуется, показывая белые зубки. Глаза и вот эта нижняя губа четко отражают ее настроение. То плакала, а как села – успокоилась. Довольная,  улыбается про себя.
    Познакомились. Зовут ее Лизой. Двадцать пять лет ей. Очень живой и общительной девчонкой оказалась. Сразу все о себе рассказала.  Живет в области,  одна  с матерью.
   - Знаешь, Витя, - это она меня, почти пятидесятилетнего мужика, Витей назвала, - ремонт мы с матерью затеяли. Дом ведь не квартира – он постоянного внимания требует: то фундамент повело, то крыша течет. Вчера полночи воду из ванной откачивали – труба лопнула. Ругаемся друг на  друга, плачем, еле кран закрутили.
   - Продавать надо дом, - говорит, - лучше в квартире жить.
   Едем, болтаем. И как-то расположила она меня к себе, как-то свободно я с ней себя чувствую, тем более, что я ее все-таки  выручил. Кому она со своими мешками нужна на трассе?   Чувствую  себя избавителем, комфортно. Но не только  мне поэтому комфортно, а вижу, что девчонка ко мне относится благосклонно,  как будто  знакомы мы с ней давно. На «ты», как одногодку,  называет, как приятеля.
   Рассказывает она мне  про  свою бытовуху, а я начинаю ей сочувствовать, и причем не для поддержания разговора, так как я люблю по старой таксисткой привычке с пассажирами «за жизнь» поболтать, а как-то заинтересованно, почти искренне. Ну, конечно, была бы она страшная, не обнаружилось бы у меня столько искренности. Да я страшную и без мешков не посадил бы.
   - Мне бы человека  найти, - говорит. - Без человека трудно дом держать. Для меня  возраст не важен, да и вообще  я взрослых люблю. Мне такие, как ты, нравятся.
   Ни хрена себе! Начал меня вот с этих ее слов  как бы  бес  заводить, речи сладкие на ухо шептать, рисовать картины райские. Чувствую, что   уже  внутренне кручусь весь, хотя внешне как бы спокойно беседу веду. Стукнуло мне в голову: а вдруг?! И никак не могу от этого соблазна избавиться. Ведь равнодушен я к молодым, пусть они хоть до пупа юбку носят, пусть у них ноги ножницами  - не действует это на меня. То ли потому, что дочь у меня почти этого возраста и неприлично мне на девчонок смотреть по-мужски, то ли в сознании моем крепко сидит убеждение, что к молодым извращенцы,  киношники и всякие старикашки клеятся, а быть похожим на них не хочется. Не знаю.
   Повторила она еще раз, что живет с матерью, мужчины в доме нет, отсюда все беды. Меня спросила: с женой живешь или как? Тут я чуть было не соврал: дескать, не женат – но стыдно стало за себя. Всё-таки двадцать пять лет и пятьдесят. Такая разница - надо меру знать. Одно дело просигналить молодым бабам на улице ( выкрикнул что-нибудь озорное  – и проехал ), другое дело -  кадриться всерьёз. На старого козла быть похожим не хочется. Да, говорю, женат, дети, взрослые уже. Она: вот видишь, все нормальные мужики уже заняты, а за дураков не хочется выходить. Тут я вижу, под «нормальным мужиком» она меня понимает. Опять у меня стала крыша съезжать. Посмотрелся в зеркало – хорошо ли волосы лежат? Лежат, родные: три штуки. Остановился специально у магазина, якобы за надобностью. Спрашиваю: тебе сочку не взять?  Нет, есть что-то  приятное в положении «папочки», может, не так уж и не правы извращенцы? А я уже думал старым пердуном жизнь доживать. Уже не ждал приключений.
         - Еще немного осталось, - сказала  Лиза, когда мы проехали поворот на Нахабино.
   АЗС сейчас чуть ли не на каждом километре. Не то что раньше, когда с канистрами вечно ездили - заправлялись про запас. Помню, у нас на даче один мужик в гараже две бочки с бензином хранил. Сразу после 98 года, когда рубль рухнул, а на бензин и хлеб правительство держало цену. Вскрыли его гараж ночью: разве можно таким богатством одному владеть?
   Магазинов вот для  дачников понастроили. Теперь со  стройматериалами нет тех проблем, как пятнадцать лет назад, когда мы записывались на вагонку за полгода вперед. Пока она появлялась в магазине,  цена ее в десять раз вырастала.
   Бабенки на трассе стоят. Языки  водителям показывают. Морда машины из кустов торчит - сутенеры. Вблизи  девицы уже не кажутся такими привлекательными. Довольно коренастые, провинциальные бабенки. Зато дешево для любителей таких развлечений: дальнобойщиков, работяг из ближнего зарубежья, молодых дураков.
   Помню где-то в середине 90-х, когда все это только легализовалось, прохожу я  вечером пятачок между Алабяна и Марины Расковой, смотрю: «Нива» остановилась на самом переходе. Баба толстая подошла, через пассажирское окошко парень с ней беседу ведет. Вроде баба эта не торопится сесть: торгуется, что ли? Оборачивается назад и машет кому-то  за кафешкой стеклянной. Высыпают оттуда, как горох,  девок пятнадцать. Зима стоит, а они одеты кто во что, не по погоде. Простоволосые. Выстроились. Тут-то я догадался, что это путаны. А тогда еще представление у меня о них было, скажем так,  социалистическое: продукт несправедливого устройства общества, Достоевский, Соня Мармеладова и т.д. И сильное на меня эта встреча впечатление произвела. Пришел в контору, рассказываю нашим девчонкам. Как же так, ведь у каждой их них родители есть? Несчастные  девушки. А ведь я таксистом при социализме работал, этих путан достаточно повидал. Те тертые были – сорви голова. Одна Галька-молотилка  могла взвод пропустить -  только плати. Из окна женского туалета в «Национале» в лютую зиму запросто могла сигануть. На каблуках, в одном платье.  «Шеф, гони! Тройной счетчик!» Через пятнадцать минут дома. Только вошла в квартиру – звонок! Контора! «Где доллары, Галина? Ты сегодня в «Национале» крутилась, мы видели». – «Ни фуя нигде я не была, доллары в глаза не видела, хоть обыщи. Ничего, Петрович, не докажешь». -  «Тебе сколько лет, Галина? Все никак не остепенишься? Смотри, за проституцию пойдешь, а ты еще с валютой связываешься».
   Раньше такие путаны были. Но эти – совсем другое дело. В таком количестве! Куда катимся? Ведь это грустно.
   Но мне наша Юлька, специалист по ценным бумагам, объяснила. Это ты зря, Виктор, так переживаешь. Там, где они живут, чтобы заработать тридцать долларов, надо полмесяца пахать, а здесь они за ночь эту сумму отбивают, да еще, наверное, «социальный пакет» имеется – жилье, транспорт, охрана. Заставь их вернуться домой. Здесь все-таки  Москва, другая жизнь, для них это как заграница. А ты хочешь, чтобы они к себе в глушь вернулись, от водки, грязи и хамства там старились. Да бабы, которые по ящику крутятся, так же себя продают, только на другом уровне. Суть-то одна, если ты о душе говоришь.
   Немного остыл я от этих слов, но не настолько, чтобы не помнить, что  ведь и у меня дети есть. И ради них я готов поступиться любой свободой и общечеловеческими ценностями, с какими бы большими грудями они ни были.
   Почти десять лет прошло. Те же бабы. Но я уже не тот. Проезжаю мимо, и ничего не ёкает у меня внутри, не шелохнется. Светофор, резка стекла, магазин стройматериалов, проститутки, бензоколонка – все одно. Вписались  мы в европейскую цивилизацию, слезли  с дерева.
   Слева вдоль шоссе  кладбище метров на триста потянулось. Церковь. Дорога под уклон. Деревня.  Мемориальный комплекс. Березки стоят в боевом порядке. Новые посадки - нашего времени могилы. Свечки горят. Здесь наши братья упокоились. Часовенка великомученика Дм. Солунского. Вспомнил солдатика, который отказался ислам принять, и что с ним боевики за это сделали.
    Повернули к станции, проехали вдоль железнодорожного полотна и  оказались на улице с одноэтажными деревянными домишками по одну сторону, по другую – железобетонным забором предприятия. Сотка земли в этих краях – на вес золота. Но здесь поселение бывших заводских работников: все очень небогато, если не сказать бедно. Заборы простые, из полутораметрового штакетника, высушенного на солнце и темного от сырости и времени. Участки ухожены не у каждого хозяина. В начале улицы то ли баня, то ли бывший клуб, разумеется, уже перекупленный или взятый в аренду. Теперь здесь какой-нибудь бар с сауной и игровыми автоматами. Цвет фасада такой же, каким красили строения при социализме: желтый с белыми колоннами.   Завод наверняка стоит или, вместо  приличной для такого масштаба предприятия продукции,  выпускает какие-нибудь кастрюли. Все разворовано.
   Подъехали к калитке. Домик под стать другим: в один этаж, краска давно облезла. Верх крыт шифером, который потемнел и в некоторых местах зацвел. Трубы: оцинкованная - для газового котла, черная  - для  вытяжки из подвала. Такие дома сразу после войны строили пленные немцы. Внутренняя планировка удобная, но в то время не хватало материалов, чтобы строить капитально.   Участок большой, заросший. Старые яблони – раскидистые, в два, три ствола. Все еще плодоносящие, но плоды уже не имеют того вкуса, какой имели, когда и хозяин был жив, и семья была большая, детишки по саду бегали, женщины в огороде копались, завод работал и людей за пьянство наказывали. Стыдили на всех уровнях: профсоюзном, комсомольском, партийном. А то и на доску вывешивали: «Пьянству – бой!». Ухожена была территория и у доски почета,  с которой на вас смотрели немного незнакомые от смущения, подретушированные лица лучших работников. Может,  кто и из этого дома красовался на этой доске. В семейном альбоме наверняка сохранятся фотографии вместе с вырезкой из заводской газеты.
     По всему видать, мужика постоянного здесь действительно  нет. Разболтавшиеся дверные  петли неумело прибиты гвоздями с загнутыми шляпками, не по размеру. Несколько штакетин в заборе заменены, выделяются свежей краской. Столбы подгнили, бруски  местами трухлявые - гвозди рукой можно вытащить. И все-таки аккуратность заметна и здесь. Просто так не на месте ничего не лежит.
   Пока я возил цемент на неудобной, самодельной тачке, из окошка за мной наблюдали. Какая-то голова женская просматривалась. Приглядеть за посторонним человечком: не унес бы чего, не дай бог. За народом глаз да глаз нужен. Увидела, что я заметил, - исчезла.
     - Спасибо, Виктор, - вышла из дому Лиза. – Иди в дом - руки мой.
   - Да я уже вымыл, спасибо.
   У них посередине огорода кран над ванной. На полочке мыло хозяйственное. Полотенце.
   - Ты рубашку запачкал. Сними -  я почищу, - предложила.
   - Да ладно, нормально, - говорю, - все равно сегодня менять.
   Ладошкой отряхнул. Смущало такое внимание к моей персоне.
   - Сколько мы тебе должны?
   А я посмотрел на все это, и дернуло меня сказать:
   - Хозяин пусть расплачивается, ты-то что суетишься?
   А между тем, пока я мешки возил, она даром время не теряла. Кофточку поменяла, поцветастее, марафетик навела. Свеженькая такая. Улыбается, уже с хитринкой:
   - А нет у нас, Витя, хозяина. Одни мы, ненаглядный.
   И открыто так, даже грубовато засмеялась. Не знаю что, но что-то  в ее смехе еще больше смутило меня, насторожило. Но как пришло, так и ушло. Почему я денег решил  с них  не брать? Не потому, что пожалел, что без мужиков они. А потому, что мне все равно в эту сторону ехать, по дороге ведь. Я уже давно не бомблю. Да и опасно сейчас. И потому… Хотя, хрен его знает, почему.
   - Пойдем чай пить,  - уже командует она.
Но я застеснялся опять. Да и что там за женщина?  Ну  их. Куда я, старый пердун, попрусь. Одет хрен знает во что, волосы последние немыты. Отказался. В следующий раз, говорю. Она мне: «Ловлю на слове». И, как будто мы с ней ровесники и давно знакомы:
   - Видишь, дом садится - фундамент надо менять.
   - Он у вас не ленточный? – со знанием дела спрашиваю.
   - Да мы в этом ничего не понимаем. Тут у всех в нашем поселке дома на столбах стоят. Пол от этого холодный.
   - Ну да, его бы утеплить, а фундамент ленточный делать.
   - Мужики сказали: нужна машина щебенки и две с песком. Арматура тоже нужна.
   Жалуется она, даже ротик  у нее от заботы искривился.
   - У кого машины есть - все отговариваются. Когда не надо – все помощь предлагают, а как попросишь  – так сразу заняты.
   - А зачем тебе машина? Место подготовьте, свалить куда -  сами привезут, только скажи. Сейчас это не проблема. Сейчас деньги  - проблема.
   - А кто же мне поможет, Витя? – она сделала ударение на слове «Витя».         
Улыбка хитрющая. Глазенками исподлобья  - зырк! Кокетка. Ну, тут я, старый греховодник, повис, как карась,  на крючке. Хвостом виляю от удовольствия.    Деловито:
   - Щебенку сюда нужно ссыпать, чтобы проезд не загораживать. Это вам нужно убрать - место для песка освободить, отсюда его таскать легче, и соседи не будут ругаться. Цемента у вас мало. Надо подкупить. Это хорошо, что вы кирпич накрыли, а цемент пусть в сарае лежит. А то  на улице влагу впитает и слежится.
   Вижу, от моих «деловых» речей такое удовольствие у нее по лицу разлилось, будто я ее шоколадом кормлю. Вот что значит без мужика в собственном доме. И понесло меня: в следующую субботу поеду в Истру – договорюсь по дороге насчет щебня и песка. А арматуру потом возьмем, когда строители придут. И лучше не в Строгине ( оттуда хрен уедешь – сутолока ), а тоже на дороге. И даже здесь может дешевле выйти, потому что на раскрученных рынках борзеют: пользуются известностью и продают дороже, чем в магазинах.
   Пошла она провожать меня до калитки. Стали прощаться – взяла мою руку.  Ручонка  у нее маленькая, почти детская, но цепкая, не выпускает мою. 
   - Я на тебя, Витя, надеюсь, - говорит и все руку мою держит,  - до субботы.
   И,  взятый в плен со всеми потрохами, «Витя»  сел в свое раритетное авто и двадцатилетним юношей,  с рёвом, поддав газку, промчался по улице поселка.
   На следующий день сажусь завтракать, Нинка спрашивает:
   - Ты что, спортсменом решил стать? Гантели вытащил.
   Вопрос меня врасплох застал. Действительно, зарядку я в то утро сделал. В ванной осматривал себя в зеркало: что там осталось от былого великолепия? А ведь задел хороший был. Мальчишками мы все   в советское время спортом занимались. Очереди стояли в «Динамо», «ЦСКА», другие известные клубы при объявлении набора. Все мы себя бойцами тогда ощущали.  Сейчас ведь чуть что – к бабушке молодой бежит или в комитет солдатских матерей: мне на ножку наступили, достаньте справку, что я пацифист или голубой.  Раньше  мы  за позор считали родителям жаловаться. А с какой завистью мы смотрели на ребят, которым удавалось записаться в хоккейную секцию. Особенно если это «Спартак», «Динамо» или «ЦСКА». Как их старшие товарищи, уже прозанимавшиеся несколько лет, после школы деловито, с достоинством шли на тренировки, неся за спиной хоккейные доспехи в большущих рюкзаках. С клюшками в руках. Ох эти «канадские» клюшки! И как стать их обладателем? В магазине  не всегда купишь, да и дорого - четыре  двадцать, а то и четыре семьдесят! Мы были постоянными зрителями хоккейных встреч на стадионе «МАИ». И не потому, что болели за команду института, хотя и числились по месту жительства «маёвской шпаной», а потому, что с нетерпением ждали момента, когда у кого-нибудь из «гостей» ломалась клюшка. У «маёвцев» просить бесполезно, они обязаны сдавать инвентарь. Ну а приезжим – не тащить же домой?  Такой клюшкой еще играть да играть. Если треснет вдоль крюка, его можно обмотать изолентой. Самое досадное, когда ломалась палка – где  найдется пацан, которому она будет по росту? Чаще всего нам доставался огрызок -  почти одна  палка с пяткой. Попробуй такой контролировать шайбу. Зато как оттачивалось мастерство! Самые большие волнения мы испытывали тогда,  когда при щелчке у крюка отламывался кончик. Подходит эта клюшка под параметры бракованной   или  игрок будет продолжать играть ею? Ведь клюшечка-то эта почти целая! Вот бы немножечко еще, при следующем щелчке, отлетел от нее кусочек. Чтобы уж не было сомнений у хоккеиста  -  играть ею  или заменить на целую. Удача – это когда после сорвавшегося удара игрок сгоряча швыряет сломанную клюшку за борт. Тут тебя только ноги и сноровка могут выручить. А то и фингал под глаз заработаешь. Но чаще всего ставится вожделенная клюшечка   под навес рядом с тренером, и ты уже, как охотник,  не сводишь с нее глаз. Как, впрочем, и твои конкуренты – местные пацаны. И потом ноешь всю дорогу от коробки до теплушки, к которой идут команды после игры:
   - Дядь, дай клюшку, она же сломанная. Дя-я-дь!..
   - Да ведь мы сдаем их, - пытаются отделаться от нас игроки.
   Но мы не отстаем. И эта дорога  была дорогой надежды. И когда последний игрок, пригнув голову и стуча по деревянному полу коньками, исчезал в теплушке, исчезала и эта надежда.
   Детство! Счастье могло оказаться футбольным мячом. Не шнурованным, а нипельным! Или  «сапогами» - не какими-то там  «гагами», а настоящими «канадами»: полукруглое лезвие,  уплотненные ботинки с язычком сзади. Нога в них держалась даже без шнуровки. Помню, сам вырезал из валенок эти язычки и катался на «гагах», как заправский хоккеист. С достоинством, подражая взрослым спортсменам,  выходишь на лед, с ленцой катишься вдоль бортика ( а среди наблюдающих, разумеется, и девчонки ) – и вдруг начинаешь выписывать такие вензеля и «щелкать» по шайбе, что сам собой восхищаешься…  А краги, щитки, наколенники?! А вратарские перчатки?! Боже мой, где все это?
   И уже совсем было фантастикой, если тебя брали в боксерскую секцию. Тут даже клуб не имел значения. Бокс – он в любом клубе бокс. Все! Выше некуда. Ты избранный. Зависть и обожание окружающих. О тебе говорят: «Он боксом занимается». Не о чем больше спорить, нечего  доказывать: этим все сказано. И лучи твоего величия падают на все твое окружение. «Ты чего тянешь?  Ты Ветрова из Тушина знаешь? Он боксом занимается. Смотри у меня: скажу  ему - дотянешься».
   А эти споры: кто кого побьет – боксер или самбист? А вольник? А классик? Нет, классик ногами не может работать, его подсечкой запросто свалишь. И фигура у него непропорционально сложена: руки здоровые, ноги слабые. - Где ты видел, чтобы у классика ноги слабые были? А Балбошин? - А Ярыгин? - Твои  вольники  всю схватку по ковру раком ходят, только бздят  -  нос зажимай.  - Классик боксера не победит, самбист победит. - Если успеет захват сделать. -  Кто первый начнет, тот и проиграет.
   «Самбо» - какое магическое слово! Самооборона без оружия. «Самбистка», сшитая из отцовского военного кителя, «чешки», а потом – вот гордость – борцовки, трико, выданные тренером для участия в соревнованиях. Как жалко было их возвращать!
   А бои на лестничной площадке – подобие ринга?! В зимних кожаных  руковицах  с набитой внутрь мочалкой…
   - К олимпийским играм решил готовиться?
  В голосе Нинки мне почудилось подозрение. На воре и шапка горит. Неужто у меня все на морде написано?
   - Да надо в форму войти, а то совсем обрюзг. Подкачаться немного. Вон в  Америке все за здоровьем следят, чтобы деньги сэкономить на лекарствах. В бассейн абонемент взять, что ли? Будешь со мной ходить?
   - Ну да, чтобы  с мокрой головой, а потом заболеть, - не согласилась Нинка.
   Перед уходом еще раз посмотрелся в зеркало -   оценил фигуру. Пора, пора собой заняться. 
   Наступила суббота. Я, чистенький, распространяющий запах дорогого парфюма, в свежей, молодящей меня рубашке, модной курточке и начищенных ботинках, сажусь в свой  «русский мерседес» и жму на газ  в направлении области. Жене наврал: дескать, шеф упросил выйти в субботу.
   На МКАД постоял. Люди в это время на кладбище едут, а главное -  радиорынок  в Митине. Но все-таки выехал сравнительно быстро. Музычку включил. Стал вспоминать  детали минувшей встречи, делать всякие предположения. Давненько не брал я в руки шашек, давненько. Что-то такое было  в воздухе, что действовало на меня и подталкивало к приключениям. И с какой стати мне на себе крест ставить? Я еще вполне подвижный  мужичок -  не Ален Делон, но и не Квазимодо. Да и все-таки живу в столице – москвич. В деревне, небось, все мужики спились. Владелец запорожца олигархом считается. Так что у меня все козыри имеются. «То-олько раз быва-а-ют в жизни встр-е-ечи, день и ночь кружи-и-ца   га-ла- ва»…
   А, вот и  ЗиЛок  со щебнем стоит. Спрашиваю у сидящего в кабине водителя, сколько стоит машина, сколько в ней  кубов?
 - Пять тысяч рублей. В машине пять кубов.
   - Откуда это в ЗиЛе пять кубов?
   - Дарагой, пасматри, она же с бартами, пять кубов ровно. Я вчира торф вазил хозяину -  ровно пять кубов, ма-амой клянус.
  -  Дорого.
   - Что ты мне гаваришь? У миня самый дишевый. Визде па дароги па шесть тысяч прадают. 
      Дальше поехал. На Волоколамке эту нишу в бизнесе  армяне занимают. С ними ухо востро держи. А уж голову тебе заморочат: нет у нас, дескать, другой заботы, только чтобы тебе было хорошо. Просто очень им хочется, чтобы у тебя все было по-людски и чтобы ты о них плохо не вспоминал. В итоге – нагреют. Менталитет. Честно торговать, как немец, - скучно. Торговать хочется с удовольствием. А какое удовольствие без мошенничества? Все у нас так: от простого торгаша, который и по-русски еле говорит, до магната с ученой степенью. Вообще честные люди у нас вроде недоделанных считаются, «совками». Честному, который пахал всю жизнь на заводе или в институте за зарплату, взяток не берет,  не скажут прямо, что дурак, но подумают.
    Проехал я еще километров двадцать – картина везде одна и та же: цены держат твердо. Заказал  две машины – с щебнем и песком. Еду, настраиваюсь на встречу с Лизой и понятное чувство  своей значимости испытываю. Мысли игривые лезут в голову. И ведь не только она своей молодостью и, как мне казалось, доступностью привлекала меня. Что-то в ней было такое: искренность, может быть, открытость. Даже кассету с записями старинного  русского романса купил. «То-о-лько р-а-аз…»    Стоп!.. Не проехать бы поворот. Знакомая улица. Вот и дом. Посигналил. Смотрю,  Лиза мне из окна машет. В огороде женщина копошится. Привстала. Лицо вроде бы знакомо.
   - Витя! Привет, - она не сразу вышла. Наверное, собиралась.
   Одета по-домашнему. Курточку накинула только и туфли надела. То ли заколка такая, то ли бант на голове у нее. Юбка длинная. Улыбается приветливо.
   - А я тебя все утро ждала.
   - Сейчас машины подойдут. Разгружать-то куда? – спрашиваю серьезно так, будто не замечаю её настроение.
   Ещё больше обрадовалась она. На лице у нее это откровенно отобразилось – в глазах особенно.
   - Мама сейчас покажет, - говорит. -  А ты заходи в дом, обедать садись.
   - Да я сыт, спасибо, - из вежливости отвечаю.
   Но она заставила войти.   Пригласила на кухню. И здесь тоже чисто. Котел газовый у окна стоит. Столик новый. Так, все по-городскому: мебель секционная, плита газовая, импортная.  Чайничек кипит. Везде цветы.
   - Садись. Борщ тебе налью. Свежий. Только что сварили, - пригласила она.
   Я сел. Но, смотрю, она все суетится:  неудобно было при ней сидеть – встал.
   - Сама-то садись, я один не привык есть.
   - Сиди, сиди, у нас по-простому, - настояла она.
   Вошла та женщина. Лет пятидесяти, тоже невысокая, ни полная, ни худая. Тоже в длинной, когда-то цветастой, но сейчас выгоревшей  юбке. Волосы собраны в пучок на затылке, серьги-кольца  в  ушах большие. Опять я вскочил: не сидеть же  при женщинах, да еще незнакомых.
   - Мам, - говорит Лиза, -  Витя договорился, чтобы нам щебень  с песком привезли. Место нужно подготовить.
   - Хорошо, – согласилась та.
   Посматривает на меня подозрительно: «Витя-то», елки зеленые, скорее ей в дружки годится, чем дочери. Совесть совсем потерял, старый хрыч. Седина в бороду – бес в ребро.
   Молча вышла.
     - Не стесняйся: она в огород ушла, - старается успокоить Лиза.
    А сама все не стоит на месте,  все  ходит куда-то. Кухня у них проходная. И, кроме входной, еще две двери. Одна открыта. Окно видно. Улица. Тачка моя стоит.  Лиза за второй дверью все время исчезает. Сначала я думал, что переодевается. Но нет, была она чем-то озабочена, и даже мне показалось, что с матерью они переглядываются заговорщицки.  Какие-то секреты, наверное, женские. Села, наконец, со мной. Смотрит на меня.
   - Что так смотришь? – спрашиваю.
   - Как?
   - Как инспектор дорожно-постовой службы.
   - А это как? – интересуется.   
   - Гадает, сколько с меня слупить можно.
   Тут она опять засмеялась. Так же, как и тогда, при первой встрече - откровенно и грубовато. Или, может быть, мне показалось?  И опять меня   смутило это. Вообще что-то меня смущало и настораживало здесь.  Все-таки незнакомые люди,  дом чужой. И положение мое двусмысленное.
   Входная дверь приоткрылась,  и в нее почти пролез подросток лет пятнадцати. Поздоровался с Лизой и  смущенно  посмотрел в мою сторону. Лиза кивнула на закрытую дверь. Парень неслышно прошел туда. Я уловил что-то вроде шепота за дверью. Лиза, почувствовав мою настороженность, объяснила:
   - Парень соседский. Давай я тебе морсу налью. Только банку открой.
   Она поставила на стол трехлитровую банку. Морс был домашнего приготовления. Я наполнил две чашки, но не успел допить свой морс до конца, как подозрительная дверь отворилась и  оттуда вышел мужик лет тридцати, кавказец. На нем была майка, тренировочные брюки и шлепанцы на босу ногу. Небритый. Похоже, он спал все это время или отдыхал. Волосы были в беспорядке. Не здороваясь со мной, прошел  в ванную, откуда послышались шум спускаемой воды и гул включенной газовой колонки. Молодой парень тенью прошествовал за ним, протиснулся в дверь и исчез. Очень для меня это было неожиданным. Я думал, что остаюсь здесь единственным мужиком, расслабился, планы, можно сказать, начал строить, а тут... В довершение всего в доме появился  еще один гость. Тоже кавказец.  Весь в движении,  шустрый.  На месте не стоит, глазами так и шарит, почти не поворачивая головы. Затылком, кажется, и то видит. Кивнул, как своей,  Лизе  и посмотрел вопросительно на  закрытую дверь.
   - Гиви умывается, - сказала ему Лиза, – проходи к нему.
   Тут вошла вторая женщина.
   - Машина приехала, - говорит.
   Я вышел. Смотрю: мои ребята. Машу им уже без всякого энтузиазма: выгружай сюда!  Такой машине здесь трудно маневрировать, поэтому пришлось повозиться, прежде чем удалось ссыпать щебень. Весь воздух соляркой провонял. Пошел я в дом сказать хозяевам, чтобы водителя отпустили. Но женщины куда-то исчезли. Мое место за столом Гиви занял, дружок его напротив сидит. О чем-то разговаривают на своем языке. На меня не смотрят. Я говорю: расплатиться надо с водителем. Они ноль внимания. Будто нет меня здесь.
   - Лиза где? – спрашиваю.
   - Паслюший, зачем здесь? – вдруг рассердился Гиви. –  Нэ выдыш разве, нэт тут Лиза. Разгавариваэм, ни мищай.
   Вышел я во двор. Попытался  объяснить ситуацию водителю, но тот сразу раскричался: какое ему дело до наших разборок?!  Кто команду дал щебень висти, тот и расплачиваться должин! Ну не лопатой же мне щебенку ему обратно в машину забрасывать? Хорошо еще, что  песок не успели выгрузить, а то бы по полной программе меня прокатили.
   Делать нечего: москвичок мой между двумя КаМАЗами зажат – не сбежишь. Расплатился я с армяшом, подождал еще минут пять в надежде, что из дома выйдет кто-нибудь. Глухо. Сел расстроенный в тачку и уехал. Еду, прокручиваю в голове всю эту историю с самого начала. Женщины эти. Длинные цветастые юбки, бант в волосах, большие серьги. Да это  же цыгане, елки зеленые!  Как я до сих пор на это внимание не обратил?! А этот Гиви, с которым за дверью девчонка шепталась,  дружок его подвижный… Ёшь твоёшь некуда, да тут  целый притон у них! А парнишка белобрысый? Наркоман, за дозой приходил. Вот откуда у девчонки эти повадки. Она как приманка. А водитель? Вез груз, будто дорогу знал.  Все они тут одна компания! Лохов разводят. Таких,  как я.  Встреча эта на дороге, со сломанной машиной – все это комедия разыгранная. И там водила – чёрт нерусский. Хорошо,  ноги унес. Видят, что больше чем пять кубов щебенки с меня не слупишь, отпустили живого. Вот лопухнулся так лопухнулся.  Погулял, что называется, поразвратничал.
     Все, папаша! Домой – и на горшок. К своей старухе.  И ни гу-гу про это никому. Засмеют.
   А что до разврата – ограничусь вечерней клизмой и просмотром спортивных передач. Соревнования по метанию молота среди женщин буду смотреть сегодня вечером. После этого Рубенса начинаешь лучше понимать.
















БОГ ВСЕ ВИДИТ

Бог все видит, мне это на себе пришлось испытать. Я тебе один случай сейчас расскажу. Нужно было мне к теще в Волоколамск съездить. Нинка два месяца приставала: навести маму. Газовый котел у нее барахлит, розетка расплавилась, проводка старая уже - не дай бог дом спалит. Заодно и картошки привезешь. Это тебе не из магазина, а своя – без нитратов, рассыпчатая.  Вареную потолчешь, бросишь кусочек сливочного масла на середину, растает оно - на глазунью станет похоже. Поставишь на стол – цвет и вкус как у дыни. А тут тебе огурчик соленый, котлетка домашнего приготовления с золотистой корочкой от панировочных сухарей, бородинский хлеб. Стопочка. Ничего вкуснее этой простой русской пищи нет. А там газетка, телик, комментарии после второй стопочки: субъективная критика действий правительства, объективная - Нинки и ее подруг.
   Я специально отпросился в будний день, чтобы  в пробках не стоять. Нинка говорит: возьми Тарзанчика, мама по нему соскучилась. А я только салон пропылесосил, так на тебе – пса возьми. Ведь эта скотина всю дорогу  скулить будет, то ли от страха, то ли по нужде  –  не разберешь. По всему салону скачет, бывает, что чуть ли не на голову залезает водителю или пассажиру. Беспокойный пес, весь в тещу.  Когда на дачах дети взрывают петарды или слышатся раскаты грома, он от страха по вертикальной лестнице на второй этаж может забраться. Стаскивай его оттуда потом.
   Все-таки взял его. Предварительно, конечно,  вычесал. Но только вычесывание -  это для благородных собак, а для такого - что мертвому припарки. Все равно салон весь испоганит. Стекла  в подтеках от его соплей - причем все, начиная с лобового. Сиденья в песке и шерсти - подстилай не подстилай.
   Но, сказать по правде, ругаю я его больше для порядка. Потому что люблю эту скотину за «преданность». Ведь он шаг не дает ступить - везде за мной таскается. Зайду в дом – он снаружи воет, скребет стену, оконный слив - того и гляди стекло разобьет. Оставил как-то на полчаса его дома. Прихожу – везде клочья: ватин, поролон, полоски дерматина. Что же ты делаешь, ваххабит этакий, -  ведь я только  дверь железную на даче установил? Так ему ещё мало -  обоссал  угол  в  коридоре.
    Мы с ним постоянно  в истории попадаем. Как-то раз перевернуло меня на трассе - на «скорой» увезли. Тарзана тогда через лобовое стекло выкинуло. Он с испугу в лес удрал. Машины, милиция, «скорая». В суете забыли про него. Очухался я через три дня, мне говорят ребята с местного шиномонтажа: бегает в лесу вдоль трассы собака с ошейником, похожа на овчарку,  на зов не подходит, еду не берет. Подъезжаю я к месту аварии – никого... Ба!.. Грязная тощая псина лежит на самом дне кювета. Там кое-какие вещи остались мои, вот он и чувствует запах. Глаза чужие, дикие. Не реагирует. А я после этого разговора на шиномонтаже уже приготовился к торжественной встрече. Уже почти рыдал от нахлынувшего чувства благодарности к нему. Думаю: увидимся – бросится он в мои объятия: папа!!! Так и будем, обнявшись, стоять.
   Но ни хрена. Не узнает он меня. Как дикий жеребец, косит глаз: много вас тут шляется разных.
   - Тарзан! Тарзанчик! – кричу ему восторженно. – В машину, скорее!
   Он уши поднял, привстал, смотрит на меня подозрительно: не нагреют ли? Но что-то, видать, в башке у него  щёлкнуло: как бросится мимо меня в машину, весь грязный, где его только носило эти три дня. Конец моим чистым чехлам. А я так и остался с открытыми объятиями. Один воздух поймал. Да-а,  вот тебе и благодарность, вот тебе и преданность. Домой его привез – он на домочадцев ноль внимания. Прямиком  на кухню – к миске. Все подчистую подмел, под столом улегся, глаза настороженные, злые. А какими друзьями были! Все коту под хвост. Обидел он меня сильно в тот раз.    
   Чутьё на некоторые вещи у него феноменальное. Как ни маскируйся, по каким-то ему одному  известным признакам определяет, на работу ты собираешься или на дачу. И если в первом случае он спокойно лежит на своем диване, то во втором – носится по коридору, скачет, как горный козел, наступая на обувь, сбивая все,  и воет. С работы вечером приходишь  –  выводи его гулять несмотря на то, что ты уставший и голодный.  Все время,  пока мы едим, он лежит под обеденным столом. Но стоит хозяевам окончить трапезу и на минуту покинуть кухню - в его жадной пасти исчезает все, что осталось на тарелках. Только задница видна, и хвост из нее торчит опахалом.               
   Иной раз порадуешься аппетиту сына -  надо же, все три бутерброда умял, а ведь обычно его к столу не дозовешься. Но замечаешь, что пес больно тихо себя ведет. Страшная догадка приходит тебе в голову. Тарзанчик, говоришь ему ласковым голосом, иди к папе.  «Ни хрена ты меня не разведешь, так я к тебе и вышел». Заворчит, зубы оскалит -  клыки видно. Попробуй тронь его. Вот гад, все три бутерброда сожрал. Ведь жирное собакам противопоказано, дурак.  «Сам виноват, папаша, не будешь оставлять без присмотра». Лежит, всю вражескую территорию вокруг себя под контролем держит.
    Вообще он не настоящий восточник. Наверное, от лайки у него что-то есть. Ноги длинноваты для овчарки, хвост вверх торчит. От этого он, конечно, смотрится элегантнее, но на выставке с порога забракуют. Еще одна особенность – знатные уши. Когда он щенком был, одни только уши и выделялись. Особенно они заметны, когда он в машине на переднем сиденье устраивается. Ведь он суетной и любопытный: не будет тебе просто лежать, а сидит, все видит, всегда наготове, так как считает, что его в любую минуту могут обмануть и не взять с собой.
   Белая маска, белый же «воротник», уши и хитрая  морда. Его у нас гордостью подъезда называют. Но хлопот с ним много, и часто я из-за него в очень неприятные ситуации попадаю. То ли это из-за его характера, то ли оттого, что я не собачник и не занимался его воспитанием. Сколько он мне и соседям неприятностей доставил – страшно вспомнить. То лает всю ночь, если меня дома нет, то стоит у подъезда и людей не пускает. Несколько раз  кусался. Не от злобы -  от дурости. Порвал у одной тетки дубленку – зубами щелкнул. Ему и невдомек, это для него будто игра. А в результате - истерика, неприятности у хозяина, возмещение материального ущерба.
   Конечно, в таких случаях хозяин же и виноват: не заводи серьезную собаку, коли у самого характер не твердый. Один раз мне даже предложили убить его. Это когда он на даче девчонку маленькую за попку схватил. Я уже близок к этой мысли был, но посмотрел на него:  а он вину свою чувствует, притих, залез под стол, готов к отпору. Дурак дураком. Ведь убьют тебя, сколько ни скалься. С одной стороны – злобный пес, а с другой – совершенно беззащитное существо. И эта беззащитность так меня растрогала, что все готов был отдать, только чтобы он жил.   Теща его зимой подобрала щенком. Ей, видите ли, жалко  стало – «замерзнет собачка». Ну так и воспитывай сама, коль взяла. А то добреньких за чужой счет навалом, а как сами, так в кусты. За три дня измучилась с ним, звонит: возьмите, Ниночка, щеночка. Породистый.
   Придется, Вить, взять, а то у мамы давление высокое поднимается. И что из того? Она хочет, чтобы и у меня тоже поднялось? А тут еще дети повисли: возьми, пап, мы за ним будем ухаживать, мы с ним гулять будем, воспитывать. Смотри, какой миленький!
   Пес-то и впрямь смешной. Стоит посредине кухни, ноги разъезжаются, уши висят, голова набок. Лапы толстые – большая собака будет, серьезная. Тут же, без всякой подготовки, обоссал линолеум. Догадывался я, кто его выгуливать будет, подчищать за ним дерьмо. Так оно и оказалось.
   Взяли мы его на выставку. А там говорят:
   - Вы не можете своего пса выставлять.
   - Это почему же? -  спрашиваю.
   - У нас выставляются только чистопородные восточно-европейские овчарки.
   - А я что – ведро с карасями привел?
   -   Вы не шутите, а лучше обратите внимание на фактуру шерсти, на высоту в холке. Видите, у него глаза немного раскосые, что характерно для лаек, у овчарки они более круглые. Явно не чистопородный. Опять же – родословной у вас нет, клейма. Так что извините.
    Стоит мой пес изгоем среди всей этой светской тусовки и, кажется, понимает, что о нем речь идет. Смотрит мне в глаза: «Неужели, папа, мы такие уж дефективные?»  Документов нет! Да за деньги в наше время сам Вассерман не то что родословную – любую справку  тебе подпишет, даже если у тебя нос давно провалился. Да моя собака во сто раз лучше всех ваших м.даков с медалями по самые яйца, всех ваших шавок чахоточных, фашисты вы проклятые. Пошли вы знаете куда со всей вашей селекцией, генетикой и евгеникой  - продажными девками буржуазии.  Напердели  тут -  с нормальным псом зайти невозможно. 
   Вышли мы с ним из этого гадюшника, гордые, независимые, хотя в душе чувствовали себя оплеванными. Только   на улице мой пес  оказался - тут же забыл весь этот позор, снюхался с какой-то сучкой, завилял хвостом. Несравненно лучше на воле, чем в пионерлагере.
   Выехали из Москвы,  трасса знакомая: в Волоколамске теща обитает, за Истрой у  меня дача, в Нахабине – у шефа. Еще кое-кто… Лиза со своей шайкой лохов разводят. До поста ДПС возникла пробка небольшая из-за ремонта дорожного полотна. Вообще этот участок становится неудобным. Идет строительство вовсю. От Москвы по левую сторону шоссе целый район строится. Говорят, здесь резиденция Громова будет. Да и сам Красногорск расстраивается, а шоссе как было двухполосным, так и осталось. Поэтому и не справляется  с таким потоком.
  На подъеме слева здание городской администрации, справа церковь. Зайти, что ли?  Как и многие, в Бога я постольку поскольку верую. Как говорится, на всякий случай, чтобы отношения не портить. Но на этот раз времени у меня совсем не было: вернуться хотелось сегодня же. Поэтому проехал мимо, только перекрестился на купола и три молитвы прочел: Отче наш, за упокой и во здравие. Отдал формально долг.
   У торгового центра, на горе,  притормозил. Я здесь всегда продукты покупаю, чтобы из Москвы не везти. Поставил машину, вышел. Двери не стал блокировать, даже    стекла приспустил, чтобы дышать было чем, но не настолько, чтобы пес мог выпрыгнуть: он это может. Перешел шоссе и направился в торговый центр. Там овощной отдел есть, где  сок в двухлитровых банках продается. Банки эти очень удобны, потому что они с закручивающимися крышками – можно использовать для домашних дел. А хлеб, молоко и сладости к чаю я покупаю на другой стороне, чтобы лишнего не носить.
   Вышел я из торгового центра после покупок, глянул в сторону машины – нет ее. Елки моталки, опять, значит, забыл, куда поставил. Я ее обычно в разных местах бросаю. Одно из главных ее достоинств – можно не бояться, что угонят. Иногда просто не запираю двери, чтобы не возиться потом с замком. Завести ее постороннему человеку невозможно без сноровки.
   Посмотрел туда  сюда – не видно. Вспомнил, что,  когда шёл в магазин, на бабу одну засмотрелся, а она именно в этом месте дорогу переходила. Значит, и машину я здесь поставил. Вот те раз!.. Не могли же ее на штрафную стоянку за три минуты отогнать. А может, угнали? Чушь, кому она нужна? Да еще с собакой.  Дверь я не запер…  открыли ее – Тарзан, дурак,  деру дал на волю... Нет, не верю, что моя машина могла кому-нибудь понадобиться. Кинулся я к двум  мужикам, стоявшим недалеко от того места:
   - Братцы, вы давно здесь стоите?  Тут у меня машина стояла, четыреста двенадцатый «Москвич», там в салоне собака еще была, никто не подходил  к ней?
    Мужики были на подогреве.
    - Угнали? – удивился один.
   - Да буквально на три минуты отошел. Ведь там и собака осталась.
   - Большая?
   - Овчарка.
   -  Вот, блин, - посочувствовал один из мужиков, - это наркоманы. Они любую дрянь готовы стащить…
     - Не то что машину, - поправился он.
Второй убеждённо сказал:
- Собаку сожрут, к гадалке не ходи.
  Час от часу не легче! Вон цыган у  белой тачки тусуется. Или видеть мог, как угоняли, или сам участник шайки. Остался проконтролировать ситуацию: какие действия водитель предпримет.
   Я перебежал дорогу в том месте, где стояла тачка цыгана. Старая, длиннющая, белая. И цыган под стать: набриолиненный, рубаха цветастая, теплая жилетка, цепь с увесистым золотым крестом, ботинки  стоптанные, но моднющие. Маленький, лет сорока  или чуть моложе.
   - Слушай, извини, - подбежал я к нему, - ты давно здесь стоишь? У меня только что машину  угнали. 
   - Да ты что, правда,   угнали? -  заинтересовался он. –  Иномарку?
   - Да в том-то и дело, что «Москвич».
   -  Двигатель реновский?
   - Да нет, это четыреста двенадцатый, я и сам-то на нем еле езжу. Ты сейчас куда? Подвези до поста.
   Цыган мне явно сочувствовал, но помогать не торопился: кто я такой – хрен меня знает.
    - Сигнализация не сработала? – ушел он от ответа.
    - Да я ее и не закрываю, кому она нужна? И собака там сидела.
    - Какой породы?
    - Овчарка. Я за нее больше беспокоюсь.
     - А вон «Москвич» стоит, и собака сидит, овчарка, - кивнул он в сторону, где в метрах ста от того места, где я оставил свой «мерседес», на противоположной стороне, мордой к встречному движению, стоял четыреста двенадцатый «Москвич». Батюшки! Действительно, моя тачка! Развернутая носом навстречу движущемуся потоку машин. Левым боком заднего бампера въехала  в невысокое железное ограждение. Полметра не дотянула до припаркованной машины.  И собака на месте. Уши торчат. Толпа собралась, обсуждают происшествие. По моему взволнованному лицу поняли, что это хозяин машины.
   А произошло, наверное, вот что. Когда я оставил машину на дороге, Тарзан среагировал на какой-нибудь внешний раздражитель: другую собаку ли, мотоциклиста или шумную компанию детей. Заметался, как всегда, по салону и сбил ручник, а может, и передачу. И так как машина стояла на склоне, она поехала. Еще хорошо, руль у меня был вывернут и она только половину пути пятилась навстречу движению, а затем, переехав разделительную полосу и продолжая двигаться в общем потоке, уперлась в ограждение. Народ, конечно, дивился, глядя на все это: пес управляет автомобилем! Летучий голландец на дорогах Красногорска!  А если бы руль у меня не был вывернут - аварии не избежать! И то, что мой старый русский танк не зацепил припаркованные машины – просто счастливое стечение обстоятельств. Всю жизнь пришлось бы расплачиваться.   А к человеческим жертвам бы привело?! Ребенок какой-нибудь пострадал?! Меня от этой мысли холодный пот прошиб. Господи, благодарю Тебя, что отвел от меня эту напасть. Спасибо, что хранишь меня, не заслужившего Твою милость, грешного, бестолкового и суетливого. И зачем я только остановился здесь, почему так халатно отнесся к мерам предосторожности, когда оставлял машину? Сомневаюсь теперь, поставил я ее на ручник, снял ли с нейтралки. Вполне возможно, просто так и бросил, на авось понадеялся.
   И еще я подумал: а ведь не стал я останавливаться у церкви, недосуг мне было о душе побеспокоиться, а, чтобы за тело свое грешное порадеть, у меня тут же время нашлось, ни секунды не сомневался. Господь уберег меня, но знак  подал: не забывай, Витек, о душе - это главное. Мир Небесный, Любовь и Согласие, земля, на которой живешь, – вот о чем беспокоиться надо, а не о том, чтобы брюхо себе набить. Учти наперед.
   Да, Господь все видит.





ВСТРЕЧА С МОЛОДОСТЬЮ

   Шеф назначил меня «руководителем» филиала. Сели мы на территории одного коммерческого банка на следующих условиях: формируем для него клиентуру, создаем по заказу фирмы «на слив», а банк предоставляет нам помещение без арендной платы, «крышу» и режим наибольшего благоприятствования при открытии счетов.  Выгода для обеих сторон - очевидная.
   - Пока работы нет, посиди там один, - сказал мне шеф, – отвечай на телефонные звонки. А реклама пойдет, дадим тебе  человека на прием. Раскрутитесь –  наберем персонал.
   Посоветовался я с Нинкой. Она, конечно, одобрила мое назначение. Говорит: хватит тебе баранку крутить, уже не мальчик. Только не лезь никуда, как с этим Серегой. Делай, что говорят, и все будем чин чинарем. На работу в костюме ходи.
 - А в каком, - спрашиваю, - мои-то все из моды вышли еще до московского пожара 1812 года? Я всю жизнь в джинсах проходил.
 - Придется менять привычки. В банке свой стиль, незачем белой вороной выглядеть.
    Явился я в первый день на службу в новом костюме. Стрелки на брюках, ботиночки, в которых солидные люди ходят ( Нинка постаралась ), галстук  -  она же выбирала. В зеркало на себя посмотрел: представительный дядя  с осанкой банкира, будто я в этом прикиде всю жизнь проходил.
   Кивнул девчонкам, операционисткам,  поздоровался на равных с руководителем отделения, юристом и заступил на должность. Приятно в роли солидного человека выступать. Протер стол, распаковал то, что из конторы привез: бумагу для ксерокса, канцелярские принадлежности, рекламные буклеты, визитки, клей, ручки, чашки-ложки, прочую мелочь, юридическую литературу в шкаф поставил: гражданский кодекс  там и прочее. Оргтехнику наладил: принтер, сканер, модем - комната преобразилась. Выбрал  место на газоне подальше от банка, установил там рекламный штендер, примотал цепью к металлической ограде. Заварил чай, включил компьютер, сижу в кресле, пасьянс на мониторе раскладываю. Костюм, уважение, интернет – чем не жизнь? Позвонил шефу, доложил обстановку: все о’кей, шеф. Он мне:
 - О’кей будет, когда клиент пойдет, а пока одни убытки.
Умеют же хозяева настроение испортить.
   Весь следующий день я у телефона просидел. Позвонила одна баба, распространительница рекламы. Еще было два звонка: просили уделить время для «бесплатной» демонстрации  программ с законодательной базой. В общем, беспокоили одни рыбаки, сама же рыба пока отлеживалась на дне или вообще не заходила в нашу заводь.
   На третий день мне надоело сидеть в конторе и я решил прогуляться по району. По Малой Бронной   дошел я до Спиридоньевского переулка.    Перешел дорогу, смотрю: по    противоположной стороне  мужичок идет. Небольшого роста, в обычном, темном, мешковатом костюме,  при галстуке,  хороших,  но не новых и без особого усердия чищенных туфлях. Волосы, зачесанные назад, австрийские усы. В руках пакет - видимо, в продуктовом магазине был.  Имеет вид человека, озабоченного домашними делами.
 Неужели  Т----в?! Живой!
 Незабываемые годы, когда меня вожатым командировали в пионерский лагерь. Теплые подмосковные ночи, прогулки по спящему лагерю с молоденькой пионервожатой. Из окон корпуса, в котором работают художники, звучит музыка, слышатся слова: «Оторвите меня от земли, журавли…»  И вот он – исполнитель, живой кумир.
   - Господин Т…в?! Вы?!
- Здравствуйте, - сказал он, протягивая руку для пожатия.
Он ясно видел, что я без притворства рад встрече, и, видимо, пытался вспомнить, где мы раньше встречались.
- Откуда вы меня знаете?
- Да помилуйте, господин Т—в, ведь при царском режиме вашу кассету ночами в пионерском лагере крутили. Просто поражен, что вас живьем вижу.
Я хотел сказать «живого», но скорректировался вовремя: вспомнил, что Т—в уже не мальчик, еще не так истолкует мои слова. А я действительно был рад встрече, и его песни до сих пор люблю.
- Можно еще раз вам руку пожать?
Лицо мое светилось от удовольствия.
- Конечно, - сказал он, произнося твердое «ч». - А вы здесь работаете?
Что он имел в виду, я не понял: Москву или Россию.
- Да, мой офис рядом. От всей души желаю вам творческих успехов, здоровья, - тараторил я. – Т—в! Живьем! Вот это повезло!
Мне хотелось болтать с ним о жизни, возрасте, здоровье – о всем, что начинает волновать человека после пятидесяти. Но Т—в был старше меня, и я посчитал это нетактичным. Ну просто я любовался живой историей, ведь история эта и моей была. К тому же я знал, что он,  несмотря на  возраст, большой ценитель красивых баб и в этой области до сих пор – орел. Это тоже подкупало меня. Я еще раз искренне  пожелал ему крепкого здоровья:
- Да вы такой же, как  и двадцать лет назад. Я вам желаю так держать: работать, любить, жить.
Т---в оценил мою искренность.
- А вы хороший человек, - сказал он, - пойдемте, я вам кое-что подарю.
Получилось, что я как бы напросился на подарок, но ведь  не каждый  день таких людей тет-а-тет видишь? И любопытно было узнать, на какой тачке он ездит. Наверняка что-нибудь из ряда вон. И я не ошибся. Т---в, немного ссутулившись, отчего казался еще ниже ростом, быстрыми шажками направился к старой красной четверке, у которой и двери-то, наверное, захлопывались не с первого раза.  Людишки помельче,  с амбициями, не могут себе позволить в такой  колымаге на людях показаться, но действительно состоявшиеся - самодостаточны, им мишура ни к чему. Хотя, конечно, дома он, может быть, даже в сортир из спальни на мерине* ездит.
    Подводит он меня к этой раздолбанной тачке, открывает дверь, садится на пассажирское сиденье и достает из бардачка свой  диск «О последней любви» - лучшие песни. Тут я не выдержал и  заныл:
- Господин Т—в, а можно подписать подарок?
-  Конечно, - говорит, опять произнося твердое «ч».
 - Только обложечку снимите, - канючил я,  боясь, что на слюдяном  покрытии надпись не сохранится.
Он распечатал лицензионный диск и расписался на внутренней стороне альбома. Я еще раз пожелал ему здоровья и творческих успехов. Мне показалось, что знакомство со случайным человеком не было ему неприятно.
   Время-то как идет! Ведь я недавно еще  с волосами был. В то лето меня как «не злоупотребляющего и почти  не использующего ненормативную лексику» командировали в пионерский лагерь вожатым. А проще сказать: заставили. Тогда с этим строго было.  Ну не посылать же к детям Мастера.
   Радист лагеря привез с собой кассету с записью песен Т----ва. Она настолько ко двору пришлась, что ее крутили все: от шоферов до старшего пионервожатого: «Мурка, если я только узнаю, что работаешь ты на ЧеКа…»  Один раз даже врубили на всю территорию. Прибежал начальник  лагеря, дал нагоняй радисту, хотя сам еще вчера слушал эту кассету, зайдя в корпус к художникам. Они по ночам рисовали плакаты и  пили дешевый портвейн. Посмеялся, попросил убавить громкость и не орать на всю деревню: дети спят. О популярности в нашем таксопарке песни о русском таксисте в  Америке я вообще не говорю: «Меня и грабили и просто не платили, и оскорбляли на английском языке…». Во-во, самое оно, соглашались водилы, на такой сволочной работе, как пить дать, импотентом станешь.
Молодежь, наверное, не очень знает его, но когда я шефу рассказал про нашу встречу, он вспомнил, как послал кассету с записью песен Т---ва своему брату - полярному радисту на станцию Рау-Чуа. Аборигены удивлялись: откуда русские взяли, что у чукчей волосы «кучерявые»? В исполнении певца «чупчик» слышался как «чукча».
А он мне до сих пор нравится: выгодно  отличается от всего этого масонского лагерного шансона, который заполонил нашу эстраду. Нравится наивностью и несовершенством своих текстов, юмором, с которым все это подается,  оригинальностью голоса. Я как бы вернулся в свою молодость, за что и был благодарен артисту.
               


Припечания:
Мерин – мерседес.



                СТАРАЯ ГВАРДИЯ
               
Дождался я все-таки первых клиентов. Вышел из банка, смотрю, один мужик у штендера стоит, другой кругами бегает – ухо к мобильнику прилипло. На работяг иногородних не похожи: вид, особенно у бегающего, не затравленный, уверенный. Впрочем, обычные мужики на внешность. Который беспокойный – толстый, второй - среднего телосложения, роста. Оба коротко стрижены.
   Поздоровался я, спрашиваю:
- Это вы звонили по поводу регистрации?
Тут толстый подбегает. Ремень ниже пупка живот перетягивает, нижняя пуговица на рубашке расстегнулась. Но не оттого, что живот большой, хотя и не маленький, а от постоянного движения.
- Мы! Пластиковые карточки нужны для оформления на работу.
Пригласил я их в контору. Вошли в кабинет  - толстый сразу засыпал вопросами: сколько денег берем, какие документы они на выходе получат, каковы сроки исполнения?
- У вас есть образцы пластиковых карточек? Покажите, - просит спокойный.
- И загранпаспорта покажите,  - частит толстый.
   Был я пару раз в управлении на Новинском бульваре, вот и говорю им неуверенно, на ощупь:
   - Так ведь паспорта и карточки - это не сосиски, они на конкретного человека делаются.
Как будто им это не понравилось. Настаивают:
- Ну, может, у вас чьи-нибудь паспорта лежат, не успели еще отдать клиентам?
Пожалел я, что не могу ничего показать им - говорю: нет  у нас карточек и паспортов сейчас, мы только въехали в этот оффис. Видно, подвижному надоела эта игра в кошки-мышки - достает из кармана «ксиву»*, тычет мне в лицо:
- Уже выезжать можно. Районный уполномоченный,  Сидоров Иван Петрович. Предъявите мне лицензии на занятие данным видом деятельности. Будем разбираться, какие  это вы  паспорта без личного присутствия получаете и выдаете.
Второй тоже перед моим носом удостоверением помахал:
- И договор аренды помещения, зарегистрированный в Москомимуществе.
 У меня, конечно, от такого поворота мозги стали туго соображать. Вспомнил только, что шеф говорил: с ментами никаких  доверительных бесед не вести, о клиентах никакой информации не давать. Ну, я и подумал: криминала у нас никакого нет, паспорта и визы мы фальшивые не делаем, печати нотариусов в сейфе не держим. Только если в чём малом согрешим: человеку с провалившимся носом медицинскую книжку достанем, в остальном же  – комар носу не подточит. Спрашиваю:
- А что вас конкретно не устраивает?
 -  Все не устраивает! – почти орет Толстый.  -  Дурачками прикидываетесь?! Я вам про Фому, а вы мне про Ерему. Сказано, вы здесь работать не будете. Каждый день к вам буду с контрольной закупкой приходить. Вы же завтра мне всю Тверскую рекламой обклеите.
   - Так что же нам -  съезжать, что ли?
   Вот и закончилась, думаю, моя работа на руководящей должности. С первым клиентом тебя, Витя.
   - А вы подумайте хорошенько, - уже спокойнее предлагает тот, выразительно смотря мне в глаза.  -  Мобильный мой знаете. К вечеру жду звонка. 
   Вот, значит, куда они клонят. Совсем я несообразительный сделался от расстройства. Ушли они – я позвонил шефу и  доложил о результатах встречи с «первым клиентом». Шеф обматерился: совсем мы бесправные! Мало того, что клиенты поручают нам решать свои проблемы, чтобы не унижаться перед чиновниками, еще и эти мздоимцы под ногами путаются.
И все-таки настоящий клиент прорезался. В субботу, с утра. Я на даче лопатой кусты смородины окучивал. В синем рабочем халате, запачканном белой краской, трусах и галошах. Слышу: мобильник  трелями исходит.
- Это «РусОборона»? Мне нужна фирма, - послышался энергичный женский голос. - Я в вашем здании была, не нашла вас. Гуляете.
- Да-да,- говорю, - к вашим услугам. Солидная юридическая компания.
 Видела бы она сейчас эту «солидную юридическую компанию» - с голыми грязными коленками и  в детской панаме на голове.
- Чтобы все было ваше, - диктует женский голос, - учредитель, директор, чтобы мы ничего не подписывали.
- А чем заниматься будете? – спрашиваю даму.
- Обналичкой. Сегодня можно приобрести?
- Во-первых,  - говорю, - сегодня выходной,  во-вторых…
Но зря я выпендривался, компетенцию свою показывал.
- Так я и знала, что обманете, - прервала она. -  Я уже была у одних. По телефону золотые горы наобещали, а когда пришла, в два раза больше денег запросили. И  зачем  только в заблуждение людей вводите рекламой?
Тут я на попятную пошел. Так, думаю, я всех клиентов распугаю. Надо обещать все, что они  хотят от тебя. Главное, в контору заманить, а уж там разберемся.
- Хорошо, хорошо, - говорю, - есть такая фирмочка для вас, с номинальным директором. Только уж до понедельника потерпите. Банки все равно не работают по воскресеньям.
- Ладно, - неожиданно спокойно соглашается баба, - если не найду нормальную юридическую компанию, приду к вам.
- А как к вам обращаться? – спрашиваю.
- Приду – познакомимся, - и трубку повесила.
Подумал я: а все-таки начинает филиал раскручиваться. Вчера конторщики* приходили, сегодня сумасшедшая позвонила. Завтра, глядишь,  клиент косяком пойдет.
И действительно, прихожу в понедельник на работу – две бабы толкутся у двери. Молодая, симпатичная и вторая – где-то моего возраста. Эта последняя, нервная какая-то, сразу начала ругаться. Мы, дескать, уже целый час вас ждем, почему людей обманываете?
Я спросил потом у охранника. Врет, говорит, за пять минут до вас пришли. Наверное, трудоголики. Для таких все эти выходные, праздники, каникулы –  только пытка. Они дома усидеть не могут. Все им бежать куда-то хочется, дела делать.
Проходите, говорю. Понял, что это та сумасшедшая тетка, бизнес-вуман, и уже не спорю с ней: извините за опоздание, мы с десяти начинаем. Она знай себе ворчит: «Вы мне говорили, что с девяти работаете, один обман кругом». Молодая улыбается. По морде видно: хитрожопая, как сто китайцев. Джинсы, кофточка, декольте, модные туфли. Старая, деловая колбаса, в брючном костюме дорогом, уже не новых, но удобных для ходьбы туфлях. Кольцо с бриллиантом, превышающим допустимые размеры приличия. Все добротное на ней, но в то же время заметно некоторое пренебрежение к  внешности. И волосы не сегодня мытые, и прическа месячной давности. Похоже, времени у нее на это нет. Вся в бегах и заботах. Та-то еще ничего выглядит: молодость дает знать, хотя тоже чувствуется, что и ей некогда перед зеркалом часы проводить.  У старшей лицо не ухожено: красное, вспотевшее, дёрганое, уставшее от  стрессов и недостатка сна. Не до масок-массажей-эпиляций:  деньжищи прут.
Всматриваюсь в лицо… 
- Ба!.. Ветка!?...
- Витек!?.. Ты как здесь!?
- Работаю.
- Старый-то какой,  неужели и я такая же облезлая?
- Да ты чего, - говорю, - ты еще девочка совсем.
- Ой, звизди, звизди, Витек, мне это приятно.
Тут молодая до ее плеча коснулась: не забывай, за чем пришли, о блудливой молодости потом вспомнишь, когда на пенсии на печи лежать будешь – от геморроя лечиться.
- Фирма нам, Витек, нужна – и по-шустрому: бабки идут. Чтобы все было, как положено. Чтобы никто нас по этой фирме не вычислил.
- Хорошо, - говорю.
А сам уже не так волнуюсь:  свои люди.
-  Сейчас в контору позвоню – заказ сделаю.
- Начинается, Витек, - сердится Ветка. – Ты скажи: фирма готовая у тебя есть или ты сейчас куда-нибудь меня пошлешь и свои комиссионные возьмешь? Я лучше тебе лично заплачу, только ты мне честно скажи: ты что – посредник?
- Да не дергайся, - успокаиваю, – Мы же туда вместе поедем. Пока будем ехать, документы готовы будут.
- Значит, они еще не готовы, так я и знала, что вы людей разводите. Одни жулики кругом.
Мы знаем, как общаться с клиентами, которые ни во что не верят и всех во всем подозревают. Терпеливо сносим их причуды, зато такой клиент навечно твой и знакомых своих  всегда рекомендовать тебе будет.
- Фирма есть, - говорю, - но ведь она на определенного учредителя, директора. Передачу прав нужно оформить.
- Я же тебе, Витек, говорила, что я не хочу на себя оформлять ничего.
- А банк? Хочешь на другом конце Москвы или рядом с домом? Приказ на директора, то да се, банковскую карточку надо заверить, чековую книжку заказать.
Смотрю, молодая кивнула ей в знак согласия.
- Звони, - вынужденно согласилась Ветка, - только не тяни.
Я созвонился с конторой, сделал заказ. Помня Ветку по молодости, намекнул нашим девчонкам, чтобы деньги брали вперед. Опять же дал понять, что клиент сложный.
   - Все в порядке, - говорю, - у тебя  два часа есть. Хочешь - сразу поедем, хочешь -  перекусите пока, погуляйте и приходите через час.
   Ветка посмотрела на компаньона. Та пожала плечами: все равно ничего не успеем за час сделать.
   - Ладно, где тут можно пообедать? – спрашивает.
   Тут я замялся. Цены в центре кусаются. Сам-то я в палатке отовариваюсь и в пластмассовом стаканчике чай себе завариваю, но сказать об этом было  неудобно. Я и, когда с девчонками конторскими разговаривал по поводу Веткиного заказа, интонацию выдерживал такую, будто указание даю. Хотелось показать  ей, что я не хухры-мухры какой-нибудь, а фигура значимая в конторе.
- Да тут на каждом углу рестораны, -  говорю, будто каждый день там бываю.
- Пошли с нами пообедаем,  – предложила Ветка.
Я внутренне крякнул – расходы непредвиденные. Но, с другой стороны,  ветерок ностальгии подул уже да и марку поддержать хотелось: не только ты -  я, дескать, тоже на плаву. Не тот лох, которого ты знала двадцать лет назад, и  уж, по крайней мере, не бегаю, как угорелый, а солидно сижу в офисе солидной юридической фирмы.
Вышли мы на улицу – я мимо «мерседеса» прохожу, будто не мой, но эта жопа глазастая все-таки заметила.
- Витек, никак твоя тачка?
- Да, - говорю тем же тоном, не смущаясь, -  держу за музейный экспонат.
       А она мне действительно даже нравиться стала оригинальностью формы. И уж на сорок первый и всякий там «Святогор» ни за что бы не променял. Мерседесов-то до хрена на дороге, а этих скоро совсем не будет. Привел ее в порядок, покрасил. Все родное: никелированные ручки, фирменный знак, салон. Машина времени, а не автомобиль. Тарзана я из него выгнал: еще будет раритет под ночлежку использовать, скотина.
 Не знаю, поверила мне Ветка или нет, только сразу же заходит в первый ресторан на углу, рыбный. У входа двое секьюрити стоят в костюмах и при галстуках, дверь открывают, приветствуют. Дорогие машины посетителей тут же припаркованы. Самые худшие опасения мои оправдывались.
- Я рыбу-то не особенно потребляю, – говорю, - да и не успел еще проголодаться.
- Да нет, рыба – вещь полезная, - не соглашается Ветка. – Мы только кофейку возьмем и все.
Ну, думаю, раз так – отделаюсь малым. Зашли мы внутрь. Чистота и белизна. Посетители ресторана едят не спеша, в окна на улицу посматривают. Кто просто подкрепиться зашел, кто с нужным человеком встретиться. Ветка заказала «кофеек»: «салатик», рыбу, сок и кофе. Молодая – кофе со сладким. Я, соответственно, ограничился чашкой кофе. Не закажешь же водички испить из-под крана.
- Значит, в юристы ты заделался, Витек? А как Игорек, де Голь?
Я сказал, что ребят уже нет. Ведь раньше менты пасли таких, даже иногда подбрасывали им таблетки, чтобы было основание повязать наркомана. А перестройка началась, все это легализовалось, они на тяжелые наркотики перешли. Раньше кодеином, коноплей перебивались, годами усыхали. Ну а от этой гадости загнулись сразу. У одного сердце отказало – не дали ему менты дозу, другой торчал и не мог самостоятельно из ямы в лесу выбраться, куда свалился по непонятной причине.               
              - Ну, а ты как?
Ветка все-таки вышла замуж за какого-то алкаша, прописалась  в его квартиру, потом выжила его оттуда в Мытищи. Так стала москвичкой. Ну а сейчас квартиру себе двухкомнатную купила в монолите, район хороший. Бизнесменит. Какой бизнес? -  Так, разное, всего понемногу. В общем, адаптировалась старая гвардия.
Я о себе рассказал. Фирму, говорю, держу с компаньоном. Семья, дети уже большие. Дача. Тоже кручусь, а что делать, не на печи же лежать.  А ведь и сейчас есть мужики, которые на печи лежат, сетует Ветка. Норовят все за счет бабы прожить. Дождутся, блин, когда тут черные будут всеми делами заправлять.
Видно, тема эта была для Ветки больной, много  личного чувствовалось в  ее словах. Патриотизмом она ведь не страдала  никогда. Кто-то, наверное, сильно ей насолил. Понятное дело, что мужик. Но не стал я эту тему развивать из деликатности.
Подошел официант, счет принес. Бабы - никаких телодвижений. Выдержал я паузу в надежде, что все обойдется и я отдам свои обеденные деньги за чашку кофе, но Ветка непробиваемой оказалась. Уже, вижу, вставать собирается. А этот хрен надо мной стоит -  и ни поддержки, ни сочувствия от него. Мне этот счет и сует, сука. Было у меня конторских пятьдесят долларов – отдал злодею. Вместе с чаевыми. Ладно, за свои бабки хоть человеком побыл пять минут. Вот ведь баба: бизнесом занимается, а все равно на халяву отобедать не брезгует. С огорчения не поехал с ними в контору: на дела сослался.
Мне потом девчонки рассказывали, что уморила она их. А «номинальный директор», когда подписывал чеки, суммы увидел, которые они собирались обналичивать, - не слабые. Захарова говорит: мошенницы, за версту видать. И то ли не понимают, что требуют от нас невыполнимое, то ли притворяются. Скорее второе. 
В тот же день, чуть не ночью, звонит она мне. Витек, говорит, ты в банке работаешь, помоги с одним делом. Неплохо заработаешь. Я не стал сразу ей отказывать. Это, думаю, всегда успею. Вдруг действительно заработать можно будет. Влезать в ее дела я не собирался, учитывая суммы,  которые она по чеку снимала, и все-таки…
Договорились мы в банке встретиться. Сижу на месте, жду. Является она с двумя мужиками - кавказцами.
- Витя, у ребят к тебе дело есть, - говорит. – Поможешь – тысячу баксов заработаешь.
Мужики молчат. Глаза черные горят, словно буравят тебя, волосы коротко стрижены, у одного  с проседью, в годах уже.
- Ахмет, - обратилась к одному из них, - покажи товар.
Тот вынул из внутреннего кармана сложенный конвертом листок размером А4, раскрыл его. На бумаге лежал драгоценный камень.
Я вопросительно посмотрел на Ветку: ты что  - хочешь, чтобы я у чеченов  бриллианты покупал? У тебя как с головой? Или ты меня по-прежнему за дурака держишь?
- И что от нас требуется? – спрашиваю тем не менее.
Ветка объяснила суть дела:
   - Камешки, Витек, настоящие, это может любой эксперт подтвердить. Ты помоги нам, чтобы банк их в виде залога принял, вот и все. И свои комиссионные получишь. Ни риска, ни возни особой.
Хоть я в этом ни хрена не понимал, обещал поговорить с руководителем отделения.
- Ты, Витек, уж постарайся, - упрашивала Ветка, - ты и служащему скажи, что  он тоже тысячу получит. Ребятам деньги позарез нужны. А камешки они за полцены отдадут.
- Хорошо, - согласился я.
Мужики ушли. Ветка пошла их провожать. Слышал, что по дороге что-то жужжала им, убеждала в чем-то. Те ей скупо отвечали. Вернулась, говорит:
- Ты не волнуйся, дело надежное. И тебе бабки не помешают, ну и я чуток заработаю.
Я говорю: а не стрёмное ли это дело, все-таки кавказцы? Она: не дрейфь, Витек, я все под контролем держу. Никуда они не денутся. Я с Кавказом всю жизнь работаю, насквозь их вижу. У меня в жопе больше, чем у них в голове. Они еще и не подумали, а я уже знаю, что кинуть собираются.
Стала меня убеждать:
   - Почему мужики просто не могут продать камни? Да потому, что этот бизнес уже поделен между евреями. Слышал про южноафриканскую компанию? Знаешь, как в их мире сделки совершаются? Простым пожатием руки. Без всяких бумаг. Слово сильнее всяких договоров. Через сделки с драгметаллами больше всего грязных денег отмывается. Все друг друга в лицо знают. Если ты хоть раз оплошал, никто у тебя никогда ничего не купит и не продаст. Есть у тебя брюллики, весят они миллион, но реально, если ты не член клуба, у тебя их больше чем за тридцать процентов никто не купит. Да на тридцать процентов  покупателя еще хрен найдешь. Вот почему ребята хотят их  банку в виде залога предложить. Если кредит не возвратят – то банку прибыль и им хорошо.
Вроде бы все понятно, но знаю я, что не так все гладко на деле выходит. Тем не менее обещал похлопотать. Пошел к руководителю, рассказал о сути дела. Он говорит: сходи к юристу, пусть даст заключение – законна ли сделка. Я Кириллу рассказал. Он говорит: можно предоставить кредит, только экспертов надо своих пригласить. Полцены – это нормальное обеспечение исполнения обязательства.
Думаю: а неплохо ни за фуй тысячу баксов получить. Вот что значит крутиться в сфере банковского дела. Деньги по воздуху, как бабочки,  летают. Недаром слово «банкир» ассоциируется у нас с  такими понятиями, как лимузин, коттедж, любовница – топ-модель. Есть, правда, еще одна ассоциация – катафалк. Но я туда лезть не собираюсь, мне немного надо – тысчонку, и на этом спасибо. Из-за денег только очень жадные или глупые могут жизнью рисковать.
 На следующий день я в контору поехал. Привет всем, говорю, как работается? Юлька говорит: еле справляемся без тебя, Виктор, а ты нам еще такого клиента покладистого подогнал. Это она на Ветку намекает. Не позавидовал я им: мало еще они ее знают. Сказать бы, что она мне по ночам звонит, когда все люди отдыхают от трудов праведных, а у нее как раз в это время особая активность  пробуждается, - но не стал расстраивать. Посоветовал только мобильные номера ей не давать свои.
Пришел шеф и вместе с ним Раввин. Вот с кем посоветоваться надо – с Мишей. Как это я раньше не подумал?
- Как дела в филиале? – спросил шеф.
- Вчера деловое  предложение от клиента поступило, - говорю. – Пришел посоветоваться.
И довольно подробно описал разговор с Веткой.
- Подожди, - говорит шеф. – Это твоя знакомая, которая вчера фирму с номинальным директором взяла?
Я подтвердил. Шеф переглянулся с Раввином.
- Миша, - обратился он к Раввину, - объясните молодому человеку как юрист юристу, какого рода ему предложение сделали.
Раввин сказал, что это известный прием. В банк, войдя в сговор с его сотрудниками,  сдаются под залог драгметаллы. Кредит выдается из расчета половины экспертной стоимости камней, но большей, чем реальная продажная цена. После этого кредит не  возвращается. Это самый невинный случай,  и здесь действительно опасаться нечего, но бывает и по-другому: камешки сдают меньшей стоимости, хуже качеством, а потом извещают налоговую инспекцию, Минфин и Центробанк о том, что банк совершает операции с  драгметаллами, не имея на это разрешения. Банковскую лицензию отзывают, и уже некому требовать возврата кредита.  Здесь и есть чего опасаться. Тут могут быть задействованы частные структуры, которые церемониться не будут. Этим-то чего:  они уехали к себе в горы – их оттуда клещами не вытащишь, а вот тебе, Виктор…
- Что меня удивляет, - добавил Миша, - что они рассчитывают на успех комбинации, которая только малому ребенку не известна.
А «малый ребенок» уже эту тысячу мысленно приобщил к остальным – в коробочке из-под конфет. Пообещал им подружку привести. Ну как теперь с такой постановкой вопроса смириться? Не лохи же в банке сидят? Да и каким боком я себя подставляю? Если Ветка так уверенна, то знает, имеет ли банк лицензию или нет.
На следующий день я в банк к вечеру подъехал, зашел к юристу, спросил: как там дела у моих клиентов. Подходили, говорит, спрашивали какую-то женщину, о вас справлялись. Странноватые какие-то. Показали один камень. На этом и закончилась встреча. Хотели чего-то от управляющего, недоговаривали чего-то. Он так и не понял ничего. Вообще подозрение они у нас вызвали, сами понимаете, по какой причине. А у банка, спрашиваю, лицензия на операции с драгметаллами имеется? - Конечно, говорит, иначе бы мы не имели права в залог камни принимать.
Пришел я через два дня утром на работу,  смотрю: двое этих мужиков стоят, гортанят между собой на своем языке. Ну, думаю, решили меня замочить. Прощай, Нина.  Хреновый я тебе муж был, прости за все, не поминай лихом.
- Доброе утро, - говорю, - вы ко мне?
- К вам, - отвечает Ахмет,  -  мы с вами поговорить хотим.
Чувствуется, что не терпится ему выяснить у меня что-то, но выдерживает паузу, чтобы на ходу не говорить. Второй, помоложе, тоже волнуется, но в разговор не вступает. Порядок у них такой: по старшинству уважение. Сели мы. Этот спрашивает:
- Скажите, Эвелина Николаевна к вам приходила?
- Нет, - говорю, - я ее с тех пор не видел. И не звонила больше.
- А не знаете, как с ней связаться можно?
- Нет, - говорю, - клиенты не всегда нам свои координаты оставляют.
Я уже понял, что у них какая-то проблема с ней возникла. Думаю: мне от этого дела подальше надо держаться. Мобильный номер ее назвал. Все равно, думаю, они его знают. А то слишком неправдоподобно будет совсем от нее открещиваться. Вот сука, все-таки втянула меня в историю.
- А вы ее знакомый? – спрашивает Ахмет.
Ну уж нетушки, подальше от таких «знакомых».
- Да нет, - говорю, - обычный наш клиент. Консультируется по вопросам приобретения недвижимости.
- А вы кем в банке работаете? – спрашивает наконец молодой.
- Я не банковский служащий, - говорю, - просто наша фирма арендует у банка помещение.
- Значит, все-таки вы в банке работаете? – настаивает старший.
Очень ему, видимо, хотелось, чтобы я в банке работал.
- Нет, мы совершенно другая структура. Мы тут всего вторую неделю сидим.
Старший посмотрел на товарища, и стали они на своем языке разговаривать. Быстро-быстро, потом вообще чуть ли не на крик перешли. Лица взволнованные, глаза сверкают. Я вспомнил, как Лермонтов Казбича описывал, когда у него свои же дружки лошадь увели. Не поймешь: ругаются они или это у них разговор такой.
Старший перестал руками жестикулировать, ко мне обращается:
- Извините, что я вас спрашиваю об этом: а вам Эвелина деньги передавала – тысячу долларов?
- Да нет, - говорю, - обещала только. При вас же и обещала.
Эге, думаю, вот в чем загвоздка. Ухо надо востро держать: как  бы башки не лишиться:
- Да я это всерьез и не воспринял, - говорю, - от меня же ничего не зависит. Это в банк надо обращаться, а я кредитов не выдаю.
Они опять переглянулись. Опять часто заговорили. Встали уходить. Молодой ко мне уже безо всякого обращается:
- Мы эту былядь найдем, а ты, если нам неправду сказал, пожалеешь. Мамой отвечаю. 
Я живо представил себе его «маму», и мне стало не по себе. Посетители ушли.
Ну какая же эта Ветка сука!  Ну ни хрена ее время не изменило. Ведь она сразу раскусила, какой я филькин юрист, какая машина у меня и что я такой же лох, каким и был двадцать лет назад. Наверное, уже тогда догадалась, когда я в ресторане заплатил за них.
И что интересно, передача тут на днях по телику шла: рассказывали, как публика на Рублевке оттягивается. Я в это время сидел на кухне, ужинал. Показали одно заведение, где для них всякие шарады, тотализаторы, аукционы устраивают. Смотрю: мама моя! Среди этой публики телекамера  выхватывает Ветку. И молодая тут же. Тусуются, будто не знакомы. Какие-то знаки устроителю аукциона подают. Наверное, уже наметили себе очередную жертву, спектакль по нотам разыгрывают.
Ну бабы! Еврея нагреют. Да что еврея  -  таким и Ленин по плечу:  из шалаша выживут и прописки лишат.


Примечания:
Ксива* ( сленг ) -  документ ( удостоверение ), свидетельствующий, что предъявитель – служащий органов внутренних дел.
Конторщики* ( сленг ) -   работники правоохранительных органов.



ДЕЛОВАЯ КОЛБАСА.


   У нас в конторе опять «специалист по Кавказу» объявилась. Звонит мне вечером:
     - Привет, Витек, работенка у меня для тебя есть: в фирмочке надо  участников заменить. Занимаетесь этим?
   Как ни в чем не бывало себя ведет, колбаса деловая, будто и не было истории с чеченами.  Но я ей не стал задавать лишних вопросов.
   - Нет проблем, - говорю, - вези документы.
   Приезжает она на следующий день в контору, с ней два южанина - грузины. Бойкая, как всегда, и многословная. Одета по-походному: курточка, джинсы, кроссовки. На обыкновенную провинциальную бабу похожа, не особо умную и лохастую. Но я-то ее знаю, вид у человека обманчивый бывает.
    Стала Захарова ее бумаги смотреть: штатное дело – смена состава участников. Пожалуйте паспорта и аванс. Грузины не торопятся паспорта отдавать: интересуются, как весь процесс будет протекать. Захарова все им по полочкам разложила: сначала готовятся документы, покупатель и продавец подписывают договора купли-продажи, затем документы подаются на регистрацию.
    - А деньги когда передавать? – спрашивают клиенты.
   - Это уже дело продавца и покупателя, - говорит Захарова, -  как вы между собой решите.
   Грузины переглянулись.
   - Все нормально, все нормально будет, - влезает Ветка, - это фирма надежная. Не обманут. Мы, как договорились, задаток сразу, остальные – у нотариуса.
      Грузины Захарову дальше пытают:
   - А каковы гарантии, что сделка эта в рамках закона пройдет?
   - Подлинность сделки, - говорит та, -  вы всегда можете проверить, заказав выписку из единого государственного реестра.
   Она уже поняла, что это «притворная сделка», которой прикрывают настоящую. Вероятнее всего это продажа недвижимости, находящейся на балансе фирмы, через смену состава участников. По договору купли-продажи Ветка уступает им  не имущество, а свою долю в уставном капитале общества по номинальной стоимости в десять тысяч рублей, а покупатели в конверте передают ей действительную стоимость этой доли. Выгода  в том, чтобы никому налоги не платить с серьезных сумм и не регистрировать переход права к новому собственнику. Попросту говоря, ты становишься хозяином фирмы, на которую зарегистрирована недвижимость.
   Ветка была участником общества с ограниченной ответственностью, на балансе которого числилось нежилое помещение площадью в тысячу квадратных метров - магазин, расположенный почти в центре города. Вот тебе и обыкновенная баба. Говорил, что от нее чего угодно  можно ждать. И как она туда затесалась? Неужели купила?  А может, была членом трудового коллектива, когда магазин акционировался? Как бы то ни было, но факт тот, что я и волосы давно потерял, и на древней тачке до сих пор езжу, а она недвижимостью в тысячу метров ворочает.
   Покупатели вышли совещаться. Вернулись. Спрашивают:
   - Как скоро документы подготовите?
   Захарова говорит:
   - Приходите послезавтра.
   Они только через неделю пришли и  документы  подписывать не стали. Сказали, что возьмут с собой – почитать. Видно было, что никак не могут определиться с моментом передачи денег. А ведь действительно, когда расплачиваться? Если при подписании, то потом трясись, пока не получишь на руки свидетельство, а если по факту регистрации платить – Ветка не согласится. Когда действительную сделку совершаешь - и то трясешься, а тут сделка притворная. Вернут тебе твои десять тысяч рублей – и гуляй, Вася. Уж лучше с денежками в последний момент расставаться.
  Ушли опять думать.    На следующий день Ветка вдруг заявляется с какой-то бабой. Уже, оказывается, она ей магазин продает. Я было заикнулся о прежних покупателях, но она мне знак подала: помалкивай! Передумала, говорит, переделывайте документы на этого человека.
Стали мы документы переделывать. Вдруг эта жопа неугомонная опять звонит: завтра приходим подписывать. Да ведь мы еще не успели вам бумаги подготовить, говорим.
- А я, - говорит, - с первыми покупателями приду, будьте наготове, не тяните.
   Приходят они шумной компанией: Ветка, два участника, те два грузина, и еще четыре человека, тоже южане. Молчаливые, поэтому не поймешь – чья это «группа поддержки», так как Веткины люди – тоже какие-то не русские. Все никак детали не обговорят. Каждый подвоха ждет со стороны партнера.
   Стали они документы при нас подписывать: каждую страницу, на которой подпись ставят, заново читают, чтобы, не дай бог, не подсунули чего, как это напёрсточники делают. Настала очередь Ветки – та уперлась: давайте деньги, а то подписывать не буду.
   - Дам я тебе деньги, подавись ты ими, - не выдержал один из покупателей, с усиками.
   Достал из сумки чемоданчик, открыл его, а там – бабки! Я столько денег живьем никогда не видел, да чтобы  вот так просто при себе носили. Ветка считать стала. Красная вся, потная: волнуется, как бы не ошибиться. Сбилась на одной пачке - стала пересчитывать. Покупатели тоже нервничают, следят за ее руками: вдруг больше положили, хотя перед этим десять раз перепроверяли.
   Нам, конечно, не понравилось, что все это в нашей конторе происходит. Этим они как бы и нас в свои дела впутывают. Наконец Ветка закончила. Передала чемоданчик своему партнеру и стала подписывать. Тот сразу с чемоданчиком вышел - от греха подальше. Остальные ждут, что дальше будет. Мы говорим: все, теперь вы нам больше не нужны. Сейчас нотариус придет - заверит все это дело.  Погуляйте пока.
    Вышли они все «погулять». Через пять минут Ветка вбегает возбужденная. В одежде беспорядок, левый глаз - припух.
   - Где папка с документами?! – орет. – У меня все деньги отняли!
   А папка как лежала на столе, так и лежит. Она ее мигом схватила со стола: открывает, достает оттуда договора уступки долей и рвет. За дверью возня, шум. Вбегают покупатели с явным намерением продолжить «беседу» с Веткой. Тут же и вся компания просочилась через дверь. Даже шеф из кабинета вышел. Тоже волнуется.
   - Господа, - говорит, -  вы свои проблемы решайте, но только не здесь. Поймите нас правильно: нам ваши разборки ни к чему.
   Ссыпались они все вниз, а там уже целая бригада лысых их ждет. Тоже не поймешь – чью сторону они держат. И милиция тут как тут. Шеф запретил нам внизу тусоваться и даже на всякий случай закрыл входную дверь на ключ.
   Приходит к нам на следующий день один из покупателей – тот, который с усиками.
  - Я, - говорит, - все деньги потерял и помещения лишился. Как мне эту женщину найти?
   Ну а мы чем можем помочь? Хорошо, он поверил, что мы тут не заинтересованная сторона, а то хреново бы нам пришлось. Ведь эти ребята долго не будут разбираться, чья тут вина: действовать в правовом поле – вещь утомительная, у них свои методы убеждения «ответчика».
Когда они ушли, шеф говорит мне:
- Подружка твоя – еще та мошенница.
Сотрудникам:
- Поосторожнее с ней будьте при оформлении нового заказа.
А  я  вспомнил одну историю. С гаражом.




ГАРАЖ
Это со мной ещё при социализме произошло, когда «москвичок» мой резво бегал и боками солнечные лучи отражал. Прочитал я на столбе объявление: «В Строгине продается гараж». Оно было написано на половинке тетрадного листа ровным ученическим почерком. Обычно старушки такие объявления дают: внуков просят написать. Поспешил я домой и сразу позвонил по номеру в объявлении. Ответил мне подросток.
   - Какой гараж? Не знаю ничего. Матери звоните.
   Ни здрасте, ни до свидания – трубку положил. Но, конечно, меня не воспитание его волновало, а гараж.   Звоню позже в тот же день. Уже женщина к телефону подошла, молодая: да, говорит, продается гараж, на Неманском проезде. Мужа посадили, а платить за аренду я не в состоянии.
   Договорились о встрече. Приехал я по адресу, ищу квартиру. Дверь подъездная вся разбита, табличка с номерами квартир сорвана. Спрашиваю у мужика, который вышел из подъезда: такая-то квартира здесь находится? Он говорит: на первом этаже, многосемейные, окна прямо во двор выходят, так что они часто через окно к себе в квартиру попадают.
   Позвонил я  –  девчонка лет тринадцати открыла дверь. Несмотря на юный возраст,  вид у нее довольно самостоятельный, боевой, во взгляде даже есть что-то взрослое и уже, как мне показалось, жизненный опыт кое-какой имелся, что характерно для детей, которые воспитание на улице получают.
   - Ма-ам! – крикнула и исчезла.
   Я стою, как дурак, дверь нараспашку. Смотрю: женщина выходит молодая. В неопрятном халате, что, впрочем, простительно при таком количестве нахлебников. Прическу поправляет. Я такой-то, говорю, пришел по поводу покупки гаража.
   - Проходите, – говорит, - можете не разуваться.
   Я все-таки обувь снял. Пол грязный, тапочек, конечно,  мне не дали. Пригласила меня в комнату, а там маленький в кроватке лежит. Ну, я голос понизил, стал о гараже спрашивать: где конкретно, кому принадлежит, когда можно посмотреть, сколько хотят за него?
   Гараж на мужа оформлен, но он сидит, председатель правления сказал, что поможет оформить продажу. Продается за полторы тысячи долларов, но сейчас они сдают его, срок аренды скоро закончится, и тогда можно посмотреть.
   Полторы тысячи – в два раза дешевле рыночной стоимости! Место удобное, от дома – десять минут пешком. Да если я гараж этот куплю – сразу человеком себя почувствую. Даже не верится, что такая удача подвалила. Быть в наше время владельцем охраняемого гаража – мечта любого автолюбителя! Это как генеральское звание в армии.
  Я взволнованным голосом чуть ли не насильно предлагаю ей задаток – сто долларов, договариваюсь о встрече с председателем. «Он ко мне послезавтра придет, - говорит, - понимает наше положение и сам хочет помочь. Мы с ним все обсудим, и я вам сразу позвоню».
   - Только вы уж, - говорю, - больше не предлагайте гараж никому. Я живу рядом – мне так удобно, что он на Неманском проезде находится. Если вам больше будут давать, то вы меня обязательно в известность поставьте – договоримся.
   - Я так не могу, - говорит. - Раз я человеку обещала за эту сумму продать, значит так и будет. Первое слово дороже второго.
   - Ну, - настаиваю я, будто не о моей выгоде речь идет,  – дело-то человеческое, понятное, зачем же свои деньги терять? Так вы меня непременно в этом случае известите.
   А то, думаю, какой-нибудь хитрожопый найдется, перебьет цену – плакал тогда мой гаражик.  Нет уж, не доставим ему такого удовольствия.
   Через два дня я ей позвонил, она говорит: все в порядке, председатель бумаги готовит.
   «Готовил» председатель бумаги два месяца: то был болен, то уезжал из города. Дело за тем стало, чтобы у нотариуса сделку оформить, хотя сейчас, когда я уже поднаторел в этих делах, не представляю себе, что мы там должны были оформлять: собственника гаража нет и не могло быть в то время. Если только расписку в получении денег заверить?   Продавец сама предложила: «У меня нотариус –  подруга. Прямо на квартиру придет и все оформит, как положено». Назначила мне встречу на неделе.  Я прихожу, а она говорит: «Не смогла сегодня нотариус прийти – заболела». – Я говорю: «Да зачем же ее беспокоить? Давайте у любого нотариуса оформим наши отношения». – «К чему вам переплачивать? Она же мне по-свойски сделает, недорого возьмет».
   А мне-то гараж поскорее хотелось получить - и что мне такая мелочь, как пошлина?
   В это время в дверь позвонили. Она говорит: «Ой, это знакомый мужа пришел, вы уж ему не говорите, что я гараж вам продаю, он сам его хочет купить, но дает мало –  пятьсот долларов всего. Да и со своими связываться не хочется: упреков потом не оберешься».
    Мужчина вошел. Я приготовился какого-нибудь алкаша или уголовника увидеть, но этот был похож на очень приличного человека. Поздоровался  смущенно, сел на стул: ждет, когда мы свой разговор закончим.  Я стал прощаться:
   - Так давайте уж не будем затягивать с этим делом. Лучше через моего нотариуса и оформим.  В девятой конторе, это рядом с исполкомом.
   - Хорошо, хорошо,  - быстро сказала женщина, желая скорее выпроводить меня, -  тогда до следующей недели.
Очень некстати конкуренты появились, думаю.  Звоню этой бабе через неделю: ну что, говорю, когда же мы наши отношения оформим? А она говорит:
    - Поскорее бы уж, а то мне самой неудобно перед вами. Я даже с подругой своей поругалась из-за этого. Оформим  у вашего нотариуса – и дело с концом.
   - А как бы гараж посмотреть? - говорю ей.
   - Я сегодня не могу: мне надо картошку в собесе еще успеть получить.
   - Так давайте я вам помогу: не тащить же вам все это на себе.
   Повез ее то ли в собес, то ли в центр обеспечения малоимущих, а там уже целая очередь отовариваться стоит.
   - Жаль, что деньги я не взяла, - сетует она, - а то бы сразу мешок картошки купили, раз мы на машине. А так придется несколько раз ходить.
   Жалко мне ее стало, вот я и предложил:
     - Я вам деньги дам -  за один раз отвезем.
   Отоварились мы, но уже поздно было в гараж ехать. Втащил я ей в  квартиру мешок с картошкой, вымыл руки, она говорит:
   - Подождите, сейчас сын придет, я вам за картошку деньги отдам.
   А я, пока мы общались в очереди, сдружился с ней. Да и когда помогаешь человеку, невольно к нему доверием проникаешься. Делаешь доброе дело – и сам от этого как бы лучше становишься, и тот, кому ты помогаешь, то же самое чувствует. Так человек и совершенствуется: за добром добро следует. Одна только неувязочка: не из христианских побуждений я помогал ей, тут корысть явно просматривалась. С  чего бы это я многодетным стал помогать? Не знаю, что должно следовать за таким «добром».
   Сижу в тот же вечер дома, телик смотрю. Звонок! Вежливый мужской голос спрашивает: Виктор по отчеству такой-то?
   - Да, - говорю, - я вас слушаю. 
   - Скажите, пожалуйста, - как-то неуверенно продолжает голос, - а вы гараж уже продали?
   - Не понял, - говорю, - какой гараж?
   - А тот, что на Неманском проезде?
   - Да я его покупаю.  А вам, извините, кто мой телефон дал?
   - Вы ведь в исполкоме работаете? – настаивает мужчина.
   - В исполкоме? – удивляюсь я. – Вы меня с кем-то путаете.
   - Так вы, значит,  тоже гараж покупаете? Мы с вами встречались у…
    И называет имя этой бабы. Я вспомнил сразу того мужика, конкурента моего.
   - Да, да, помню, - говорю, - вы товарищ мужа?
   - Да в том-то и дело, что нет. Теперь я окончательно убедился, что нас обманули. Она сказала, что вы в исполкоме работаете и можете помочь с переоформлением гаража. Задаток в пятьсот долларов взяла. Мы с женой третий месяц за ней ходим, сколько еды, одежды ей переносили. Все жалели: ведь дети! Как с нее теперь эти деньги получить – ума не приложу. Теперь вижу, что и вы такой же обманутый. Просто лишний раз убедиться хотел.
   И вежливо попрощался. Ну, думаю, зараза, надула меня. Взял и позвонил ей. Что же вы, говорю, людей в заблужденье вводите? Я на вас столько времени потратил, хрен с ними с деньгами, сказали бы, что нет никакого гаража, я бы вас и не дергал. А она: ох, извините, мы передумали продавать. Вот сын работать пойдет – непременно деньги вам вернем.
   Как же – вернешь ты, держи карман. Ладно, я стольник заплатил да мешком картошки отделался, а мужик-то – пятьсот долларов отвалил. Хотя как сказать – не жадность ли нами руководила? Через нее-то и втравились мы в эту историю. Сами виноваты. А баба что – таким образом кормится, ей при ее-то детворе простительно. Нехорошо только, что они с малых лет уроки мошенничества у матери берут. Что из них дальше выйдет – вот вопрос.
   Недели две спустя возвращаюсь я домой после работы, подхожу к подъезду, смотрю: на двери  объявление висит. Половинка тетрадного листа, аккуратный детский почерк: «В Строгине продается гараж…»   







РУССКАЯ ИДЕЯ


    Приезжаю  к шефу на дачу, а у него Раввин. Баню топят.
    - Виктор, - говорит уже подогретый шеф, - загоняй машину на участок – сегодня банный день. Готовь угли для шашлыка.
   Я, конечно, не рассчитывал на это, тем более что шашлык без вина – не шашлык, а я за рулем. Но возражать не стал. Вижу, Миша тоже успел накатить. Мне еще тем эта компания не нравилась, что,  когда они напиваются, начинают спорить и чуть не до драки у них доходит. По всему спектру  спорят – от пресловутого еврейского вопроса до прошлогоднего снега. На следующий день, правда, ведут себя как ни в чем не бывало. Только минералку садят стаканами.
   Вот и сейчас: сидят, пьют водку и по ящику передачу смотрят. Раввин в благодушном настроении пребывает, а шефа эта передача  провоцирует на язвительные замечания. Обсуждается вопрос о допустимости использования ненормативной лексики в литературе. Шеф, раз большинство в студии выступало за право художника сквернословить устами героев,  разумеется, был против, хотя в мужской компании матерился на равных. Речь, правда, не столько о мате шла, сколько о внимании к нижнему уровню человеческого бытия и даже смаковании этого уровня.
   Пришли два «художника слова»: автор  произведений, по поводу которых разгорелся спор, Владимир Птичкин, молчаливый, следящий за своими волосами мужик с козлиной бородкой и хитровато-скептическим выражением на довольно симпатичном лице, второй - Ерофей Пердунов,  литератор из старых, c нездоровыми зубами, отчего в разговоре старался их не показывать, узковатыми, глубоко и близко посаженными глазками, которые он постоянно щурил, веками без ресниц и носом с вывернутыми тонкими ноздрями, которые жадно реагировали на каждое слово, имеющее сальный подтекст. Пришла также Кук Ши На, известная феминистка, общипанная такая, с азиатскими чертами лица, председатель партии  «Ум, честь и совесть эпохи, последняя версия». Оппонировали все  четвертому участнику – лидеру молодежной организации «Свои в доску», призывавшему выбрасывать птичкиных и  пердуновых из поезда современности и загружаться Шекспиром, Пушкиным и  текстом устава его молодежной организации.  Хотя соотношение сил было не в пользу юноши, отбивался он бодро и даже притащил с собой унитаз, который почему-то упорно называл «памятником творцу еще при жизни». В течение дискуссии он несколько раз  пытался вручить сантехнику  Козлобородому («в память от благодарных современников»). Тот «дар» не принимал. Вообще, он казался самым умным из этой компании, так как все время молчал.  Складывалось впечатление, что он пиарил свою продукцию через организацию, которую возглавлял молодежный лидер. Можно было также заметить, что Пердунов, хотя и  покровительствовал Козлобородому, завидовал ему. Старик всю жизнь мечтал нижнее белье описывать; запершись в ванной, дрочил на любительские фотки с голыми тетками, а этот выскочка описал, как полкило какашек самолично съел, – и тут же прославился. Очень не хватало Ерофею этих какашек: коммунисты, сволочи, не дали творческой личности реализоваться. И все-таки удалось ему вцепиться в поручень последнего вагона уходящего поезда. Вскарабкался по ступенькам, отдышался – и тоже продукт выдал.   Тем более что качество снимков, используемых им ранее для «сеансов», оставляло желать лучшего: многое приходилось домысливать. Так развилось у него х.ёжественное  воображение. 
    А бодрый комсомолец уже на него наседает: требует, чтобы озвучил некоторые места из своих творений. Пришлось согласиться - зачитать страницу-другую продукта живьем. Не сразу приступил. Засуетился: дескать, я  проверенный писатель, борец с ханжеством, могу освежить в вашей памяти названия книжек, не сочтите за рекламу.  Взял книжонку, которую ему пассионарий  со злорадным выражением «на морде» вручил, замялся: мол, коли мне доверили на канале «Культура» передачу «Срам и прогресс» вести, значит, я не с улицы, и вообще это книга издана хрен знает каким тиражом, то да сё. Ему кричат: чего меньжуешься, читай! Видит: не увильнуть, да и Птичкин на пятки своим рейтингом наступает - стал читать. А «свой в доску», ему, конечно,  «лучшие» страницы  «продукта» подсунул. Начал неуверенно, смущаясь, но потом так разошелся, что стало понятно: смущение для него -  это форма разогрева. Ведущий  ( кстати, тоже с птичьей фамилией )  как ни старался всю эту вакханалию в нужное русло повернуть – не получилось. Хоть и сочувствовал он либеральным поколениям нашим и даже отдельно взятому ноздреватому прогрессисту, но, к сожалению, сам был жертвой «тоталитарного» воспитания и тему мужских гениталий еще стеснялся обсуждать принародно. Отключил онанисту микрофон, а  тому уже по фигу -  он в прострации: скорбит об ушедшей юношеской силе. 
   Смотрю я на это все и думаю: а ведь у моего поколения представление об «инженерах человеческих душ» исключительно возвышенным было: обостренное чувство действительности, тончайшая организация души, фрондерство, готовность к самопожертвованию и напитку.  Все это нам со школы в головы вбивали, так что и сами «инженеры» наконец поверили в это.  Один хрен до того зазнался, что так и сказал: я в России, дескать, больше чем поэт!
   Даже не знаю теперь, что лучше -  пребывать в романтическом неведении или с грубой действительностью столкнуться: смотрю я на Птичкина с  Пердуновым –  ведь это такие прожженные  и хитрожопые мужики.
      Довольная тем, что ей не предлагают принять участие в конкурсе чтецов, «ум, честь и совесть эпохи», расхаживая по подиуму, как классный руководитель, заговорила о праве художника на «х.ёвую» литературу,  ранимости его души ( тут Ерофей с Козлобородым приняли скорбный вид ), ханжестве церковного официоза,  глупости политических оппонентов, опасности возвращения тоталитарного режима  и тех препонах, которые строила власть ее партии на последних выборах.  Отпиарилась по полной программе в отместку за то, что электорат на последних выборах прокатил пламенных революционеров, указав им на то место, в котором они всегда пребывали в периоды между великими потрясениями и смутами, о чём красноречиво свидетельствовал «прижизненный памятник» Козлобородому.
   Подвели итог дискуссии: так жить нельзя! Реакция стремится взять реванш. В стране существует реальная угроза запрета однополых браков. Сегодня Птичкину запретят какашки есть, Пердунову - дрочить,  а завтра – военная хунта к власти придет. 
   Закончилось это, как сейчас говорят, ток-шоу -  шеф с Раввином пошли в парную. Меня туда же зазвали. Сидим голые, шефу всё еще не терпится высказаться. Не знает только, против кого возмущение свое направить – вроде бы тут все свои, матершинники. 
   - Интеллигенция хренова, - выдал наконец, -  Лучше кухарки во всем разбираются: и как государством управлять, и как тараканов разводить. Хлестаковы.
   - А вы из потомственных пролетаиев буете, товаищ?
Голос у Миши язвительный.
- Да уж лучше мужиком быть, - сказал шеф и посетовал, что в «период застоя» был, как и многие,  кухонным звиздуном:  критиковал  режим и получал от этого неизъяснимое удовольствие – секса не надо было. Одни анекдоты о Брежневе чего стоили. А ведь Ильич не интеллигентом был – мужиком. При нём Басаев в шашки играл, Радуев с Ходорковским труды классиков марксизма-ленинизма изучали.
-  Он же языком еле ворочал, - возразил Миша
- Словоблудие – не барское дело.
- Интеллигенты ему, значит, не нравятся, ну а сам-то ты, перец,  кто? Герой каптруда? Огородный философ?
   Шеф хитровато улыбнулся: некоторый поворот в его настроении произошел.
   - Я, - говорит, - между прочим, мог бы претендовать на кое-что, если бы сейчас петровская табель о рангах действовала. У меня отец до такого чина дослужился, что мог бы титул по наследству передавать. Он один из всей деревни каждый день в школу ходил за двадцать километров. Босиком, чтобы обувь не изнашивалась. К школе подходил – обувался. Академию Генштаба окончил, подал прошение, чтобы его на фронт отправили. Боевой офицер. Так что ты, Мишка,  с русским дворянином водку пьешь.
   - Шапки долой! – торжественно и примирительно произнес Раввин, разливая по стопкам. – Водочки откушать не изволите, ваше благородие?
   - Пожалуй, любезный.
   Выпили. Шеф был недоволен, что его поддевают, Раввину же расслабиться хотелось. Тем более он знал, что лучше не перечить товарищу: пусть выговорится.
   А я подумал: ведь шеф - самый что ни на есть интеллигент и есть: в армии не служил, купоны стрижет и всем недоволен.
   Пошли мы на второй этаж в бильярд играть. Ну, я две партии у них взял. Не трезвые, а Раввин так вообще несерьезно играет. По последнему разу посетили парилку и переместились в дом. Мне, конечно, как непьющему, больше всех досталось: я и парься, и за шашлыками следи – и все в едином лице. Да еще в Москву надо ехать -  Раввина везти.
   Оделись мужики и уже по полной программе накатили водочки. Шеф все не может угомониться: интеллигенции ему мало показалось, он решил покуситься на «святое»:
   - Да что интеллигенция? Мужики ведь наши – совсем спились, ни хрена работать не хотят. Скоро наша деревня Малым Таджикистаном будет называться. Вместо церкви,  мечеть построят, как в Косове. А кто виноват? Жидомасоны ваши, Мишка, что ли? В Израиль надо на хрен уезжать.         
    - Поехали, - согласился Раввин,  - устрою тебе обрезание по полной программе. Пейсы и пузо отрастишь, будешь ортодоксом. Арабов можешь там ругать, сколько хочешь, - никто тебе слова против  не скажет.
   Хотел шеф сказать, что вы, дескать, и здесь-то мне за двести лет надоели:  ни телик посмотреть, ни радио послушать,  и как только вы там все умещаетесь -  но уже «русский вопрос» его занимал: кто виноват? Ясно кто, оттого и обидно. Обленились, утратили способность к сопротивлению. И откуда Достоевский взял, что этот народ - богоносец? Вот мусульмане: в пост ни капли воды в рот не возьмут, не то что еду. Как таким противостоять? Им даже завоевывать нас не надо: размножаются – на глазах.
      Пока он разглагольствовал, я вышел за огнем присмотреть: не дай бог  искра залетит к соседям.
   По всему коридору шеф семейные фотографии развесил. Чувствуется тенденция: в основном те представители рода, которые военную форму носили.
   Какие чистые лица смотрят на нас из того времени! Я всегда своих родителей вспоминаю, когда смотрю на них. Последние Солдаты Империи. Ведь это именно они, да эти ребятишки, что в Чечне сейчас гибнут, паренек, который жизнь отдал, а басурманскую веру не принял, -  они наше благородное сословие.   А шеф в этом смысле – типичный интеллигент: велеречивый и хитрожопый. Это в прошлом году он «русской идеей» заразился. Надо, говорит, не болтать, а каждому хоть что-нибудь полезное сделать, хоть малый вклад внести в общее дело. Это, кстати, типичная интеллигентская черта: призывать других от болтовни к делу перейти. На этом их собственное «дело» почти всегда и заканчивается. Рожать детей белокурых, думает шеф, я, конечно, уже не могу, денег дать, хоть на церковь, тоже жалко, а вот работой обеспечить православных – это в моих силах. 
Надо было ему водопровод на даче проложить – траншею вырыть,  от колодца к дому кинуть трубу. Хотел сначала «иностранных специалистов по землеройным работам» пригласить ( таджики эту траншею вмиг бы вырыли ), но решил поручить это мужикам местным – Степке и  Ваське. Пожалел их: никто на работу не брал из-за пристрастия к напитку. Пусть, думает, роют, хоть еды себе купят, а то иноверцы всю работу у них отбивают. Ну а чтоб не пили – я за этим прослежу: не заплачу, пока  работу не закончат. У меня с этим строго. 
   Приходят к нему ни свет ни заря два мужика - Васька и Борька, до недавнего времени шабашники, сейчас – опустившиеся элементы. Работали они когда-то по своей профессии, когда-то женаты были, но все это в прошлом осталось. Вся причина в водке – не просыхают. Дошли до того, что кушать, кроме забора,  ничего уже не осталось у них. Живут у Борьки в деревенском доме, здесь же, в деревне. Васька постарше, худой, смугловатый, видно, больше южанин, хотя при советской власти поколесил по всему Союзу и даже на севере работал какое-то время сварщиком. Поумнее Борьки будет, держится за главного. Борька далеко из деревни не уезжал, так что такого опыта, как у напарника, не имеет, да и моложе его лет на десять, хотя у пьющих внешне эта возрастная разница сглаживается. Даже Васька бодрее выглядит, злее. Борька - пьяница известный, поэтому комплекс вины у него сильнее развит, вот виноватым и выглядит. В отличие от щуплого невысокого Васьки, Борька крупнее. Можно заметить, что руки у него, когда в руках лопаты нет, мелкой дрожью дрожат. Лицо розовое, но этот цвет нездоровый, он пьющего человека сразу выдает. Кожа как бы разглаженная, но это от опухлости. В глазах то ли блеск, то ли слезятся они, что также характерно для пьющих.
   В общем, вид у того и другого жалкий. На шефа это, конечно, подействовало, и для их же пользы он решил их в строгом теле держать.
   - Так, ребята, - говорит, - пока работу не закончите, никаких авансов, никаких бутылок.
   - Что же мы – сюда пить пришли? – обижается Васька. – Нам это и самим не надо, мы так работать не сможем.
   В это время к ним сосед зашел – Анатолий Григорьевич. Дачники всегда интересуются, что ты там затеял на своем участке. Может, что полезное для себя узнаешь. Скептически посмотрел на Ваську с Борькой, головой покачал, но не стал прилюдно оценку давать – воспитанный человек. Мужичков этих он знал, и  сам же на них шефу жаловался. Ну что ж, хозяин – барин.
   - Ну, а где же ваши инструменты? – спрашивает шеф. – Ведь мне этой трубой надо будет врезаться в общую магистраль.
   - А у хозяина все должно быть, - безапелляционно заявляет Васька. – Мы у Любы работали, весь инструмент она предоставила.
      Пропили свой инструмент, дурни, думает шеф, знаю я, что вы там у Любы «наработали»: провели воду, а не предупредили одинокую женщину, что к зиме воду из системы сливать надо.  Вот трубы и прихватило,  насос полетел. Вам бы только деньги слупить. Люба после этого убежденной космополиткой стала. Я, говорит, разочаровалась в русском народе. До этого она так же «разочаровалась» в молдаванах. Это когда они ей крышу крыли. А после того, как ей полы на втором этаже настелили,  перестала любить «украинский народ». И вот теперь выпало на ее горькую женскую долю со Стёпкой и Васькой спознаться. 
   Принялись они за дело бодро, но уже через полчаса Васька сказал:
   - Нам бы хоть поесть чего-нибудь, а то мы сегодня еще не завтракали. Дай денег в магазин сходить.
   Шеф сначала сам хотел съездить в магазин, да думает: лучше уж я за работой присмотрю, а то сделают чего-нибудь не так – переделывай потом. Дал Ваське денег, велосипед предложил для оперативности. Тот стоит, не уезжает,  мнется.
   - Дай пятьдесят рублей – бутылёк взять, а то мы работать не сможем. Хоть по сто грамм. Выпили вчера сильно.
   Видит шеф: действительно, колбасит мужиков; если не опохмелятся, хорошего от них не жди. Не ровен час – окочурятся на его территории. Сейчас это для них как лекарство. Да и он тоже мужик, не понимает разве? Как представил, что сам траншею роет после долгого и тяжелого застолья, почти физически состояние мужиков прочувствовал.
   - Ладно, - говорит, - я вам по пятьдесят граммов налью, есть у меня бутылка. Но только опохмелиться, по пятьдесят граммов.
   А то, думает, отпускать Ваську за водкой рискованно – еще не вернется. Но мужики побожились, что им больше и не надо, только чтобы сразу налил: тяжело им. Шеф вынес бутылку, два бутерброда на тарелке, стопки. Выпили они, закусили. Закурили. Шеф хотел бутылку унести, но как-то это не по-человечески получалось, оскорбительно.
   - Да ты оставь ее здесь, - попросил Васька, - нам так веселее будет работать. Мы ее не тронем, пока дело не сделаем, мы же не пьяницы.
   Съездил он в магазин, купил дешевые пельмени. Просит: дай что-нибудь -  пельмени на чем сварить. Шеф говорит: вы уж лучше работайте, я вам сам приготовлю. Пошел в дом, сварил пельмени, хлеб нарезал. Что же без чая – взял два пакетика, положил в чашки, воду в электрическом чайнике вскипятил. Вынес ребятам на улицу. Те сидят курят. Ладно, пусть поедят, а то действительно, что это за работа на голодный желудок?
   Вот стоят перед ними тарелки с пельменями, пар от бульона поднимается. Неужели так, без ста грамм, приступать к горячей пище? Воздух чистый аппетит разгуливает, початая бутылка у колодца стоит. Ну что, хозяин, не понимаешь разве? Ведь работа тяжелая предстоит.
   - Бог с вами, по пятьдесят граммов примите перед обедом, но только на этом заканчивайте. Два часа уже прошло, а дело, смотрю, ни с места.
   - Да мы тебе за час все выроем, за двадцать минут врежемся, - успокаивает Васька.
   Надо быть очень жестоким человеком, чтобы запретить мужикам в рабочий обед по пятьдесят граммов принять.
   Поели они не спеша. Борька в туалет пошел, Васька закурил. Ладно, думает шеф, после обеда да не закурить – это и по уставу полагается. А между тем  он все дела бросил, сам крутится у этой траншеи. Всегда ведь как бывает: вроде людей приглашаешь, деньги им за это платишь, а все равно будто сам работаешь. Так и так время теряется.
   На метр врылись в землю, Васька перекур сделал, пока Борис в  туалете сидел. Шеф про себя отметил, что нужно будет потом стульчак не забыть помыть. Не отходит: ждет момента, когда труба, в которую врезаться будут, появится.
   - Песок пошел, - кричит Борька, - и щебенка!
   - Значит, труба скоро появится, - говорит Васька.
   А шеф знает, что на такой глубине не может трасса залегать – промерзнет зимой, ниже надо искать. Действительно, щебень посыпался скоро и материал изолирующий показался.
   - Так это дренажная труба, - вспомнил шеф, - сотка. Видишь, провисла.
   - Да я говорю тебе, это наша труба, - спорит Васька.
   Уж очень ему хотелось, чтобы это была труба, которую они искали.
   - Та труба тридцать вторая, а это сотка. Не ковыряйся, а то ты мне всю изоляцию нарушишь.
   Но Васька расковырял материал и убедился, что это дренажная труба. Какой-то этап в работе все-таки наметился, сделали перекур. Тем более что Борис в туалет опять пошел.
   - Отравился, - пояснил Васька, - с животом что-то, несет его.
   - А что же он пьет? – посочувствовал шеф, - это еще больше желудок обжигает. Надо геркулес есть. Может, приготовить ему?
   Но Борис от каши отказался – переживет как-нибудь.
   К вечеру вышли наконец к трубе. Ну, тут грех не выпить.
   - Всё, - удовлетворённо провозгласил Васька, - главное сделали, врезаться теперь – не проблема. Принеси, хозяин, чем закусить, это полагается обмыть, а то работа дальше не пойдет.
   Шеф видит, что дело к концу дня идёт, начал уже недовольство высказывать. Но, думает, на трубу вышли – это главное.
   Выпили они. Шеф говорит:
   - Давай, ребята, заканчивать надо.
   - Сейчас – докурю, - говорит Васька.
   Потом сам в туалет пошел. А шеф вообще перестал отлучаться. Стоит – караулит. Выходит Васька из туалета -  опять за сигаретой тянется.
   - Да ты что, Василий, издеваешься что ли? – возмутился шеф. – Давай в яму лезь.
   - Не могу, - отвечает тот, - мне после туалета обязательно надо пятнадцать минут покурить.
   Шеф уже стал жалеть, что русскую идею попытался на практике испытать. Или русская идея к рытью траншей не применима? Здесь таджикская идея нужна. Ушел, чтобы не расстраиваться. Через полчаса выглянул в окно, видит: Борька у траншеи сидит - курит, а Васьки нет. Что за дела? Вышел на улицу: Васька, как-то странно скрючившись, стоит за домом.
   - Ты чего, Вась, совсем обнаглел? В яму-то когда полезешь? – возмутился шеф.
   Онанизмом он, что ли, там занимается? В позе какой-то странной стоит.
   - Не смотри, - огрызнулся Васька, - я геморрой вправляю… Вылез.
   Еб-пэ-рэ-сэ-тэ,  работнички! На хрена он их только нанял? У одного понос, у второго – геморрой.  До ночи теперь возись, еще и лечить придется за свои деньги.
   Стали врезаться в основную трубу – ничего у них нет, все шефу пришлось тащить: газовый ключ, ножовку, лен. Врезались с грехом пополам. Никакого перфоратора у них, разумеется, тоже нет -  стали ломом отверстие в колодезном кольце делать, чтобы туда трубу просунуть. Через раз попадая в цель, пробили дыру – теперь у них лом застрял: не идет назад. Стучали, раскачивали, тянули по очереди: в траншее вдвоем не встанешь. Решили, что лучше изнутри выбить. Посмотрел шеф в колодец, думает: а вдруг они свалятся туда? Хоть самому лезь.
   Пошел на соседний участок: там два брата-хохла работали. Одолжите, говорит, ребята, трос  – в колодец надо спуститься. Ну, старший, Иван, сказал  брату, чтобы тот сходил  «подывывся, яка там у них работа».
А шеф к ним почему обратился? Ему из окна видно было, как они работают: от зари до зари пашут. Не пьют, скромные, дружные, всегда помочь готовы. Хозяин им с семьями разрешил в вагончике жить, чтобы скучно не было. Не думал, правда, что к ним не только жены, но и дети приедут – мал мала меньше. У старшего один, и у младшего двое. Самый разбойник и непоседа – Тарас, названный в честь брата. Говорить еще не умеет, но  только присматривай за ним: всё норовит за хвост «сторожевого» пса Джека ухватить. Ни грамма страха.
   Подошел младший брат к колодцу, посмотрел на «работников» и молча стал обвязывать себя тросом. Шеф, собственно, такой помощи и ждал. Тарас закрепил трос и, упираясь ногами в противоположную стену колодца, стал спускаться вниз. Попросил только подать ему кувалду, стукнул два раза по острию лома, выбил его наружу, передал кувалду шефу и так же легко поднялся наверх. Две минуты у него на это ушло. Борька с Васькой настолько обессилели, что не испытывали никакого чувства ущемления своей профессиональной гордости. Им это даже на руку – в колодец лезть не нужно. Совсем обнаглели. 
   Темнело быстро. Дачники дела свои садово-огородные уже оставили, переоделись, поужинали и прогуливаются. В белой рубашке Анатолий Григорьевич прошествовал с супругой. Поздоровались. Опять ничего не сказал, интеллигент. А чего говорить? Ежу понятно, что подумал. 
   Кое-как засыпали мужики траншею  и стали собираться. Расплатился ними шеф и не стал читать никаких нотаций. А надо бы: уровень проложенной трубы установили с точностью до наоборот, не утеплили отверстие в кольце. Бетон –  не земля, труба зимой в этом месте промерзнуть может. Мелкие недоделки. Просто устал он от мужиков, будто весь день сам траншею рыл. И все на нервах.
   На следующий день пригласил таджиков. Те за полчаса управились. Как роботы. Деньги ждут.  Дорого, но безыдейно.







НОВАЯ ТАЧКА

   Вопрос о покупке новой машины у нас реально встал. До этого все как-то не сходилось: то денег не хватало, то таможенные пошлины подняли на старые иномарки, а накопились деньжата -  на ремонт квартиры потратили.  Наконец,  вижу, если сейчас не куплю, то так и не узнаю, что это такое – ездить по-человечески: включил поворотник – лампочка поворотника мигает, а не аварийка, тосол не закипает в пробках, двери закрываются с первого раза -  в общем, выжимаешь педаль газа – машина вперед едет. В мою тачку баба во второй раз уже ни за что не решится сесть, потому что боится выйти из неё не в демисезонном пальто, а в шубе на собачьем меху.
   Говорю Нинке: а давай новый автомобиль купим, чего старьё брать? Не  молодые ведь уже -  побалуем себя на старости лет, раз такая возможность  представляется. Сейчас в кредит любую модель можно взять. Машина – это вещь и разве в какое-нибудь сравнение с шубой идет.
    С последним утверждением Нинка, конечно, не согласилась. Стал я всякие резоны в свою пользу приводить, но на нее это, понятное дело, не подействовало: это шуба для женщины – вещь, машина с ней и рядом не стоит, в шубе она – женщина! Мужик на хорошей тачке и в трениках может ездить, а женщина и в метро должна женщиной выглядеть. Тем более что Нинка наверняка  свою подругу вспомнила. Та тоже все деньги мужику своему отдала, а он после этого любовницу завел: с новым авто его рейтинг как мужика резко вверх пошел. Одна уверенность у Нинки, что я не тот человек, который из дома тащит.
   Стал я ей расписывать, как она в этот автомобиль сядет, что сотрудники скажут, когда подкатит к офису, как на нее участники дорожного движения реагировать будут.  Тут я, конечно, слукавил, потому что и сам ненормативную лексику использую для комментариев такого явления, как баба на дороге. Но Нинка на своем стоит: а в новой шубе я еще лучше за рулем смотреться буду. Хотел я сказать: «Да шуба, о которой ты мечтаешь, полтачки стоит, а у тебя и «старая» еще ничего - лет десять запросто проносишь», - но не сказал: лишний раз не хотел услышать, что деньги эти она сама заработала.
   Стали мы машину выбирать. Вариант с жигулями сразу отпал – уже хочется вечером дома сидеть, а не в гараже копаться. Да и по цене: всего трешку доплати – такого же класса автомобиль возьмешь, но зато уж он тебя обслуживать будет, а не ты его. Хотелось бы, конечно, сэкономить – взять в базовой комплектации «недорогую» модель  - «Акцепт», например, но все-таки я, как профессионал, знаю, что дешевле пятнадцати тысяч любая тачка -  «смешная». Если уж решил новую покупать, то брать надо «настоящую»: может, больше уже не придется себя побаловать.
   Вроде бы  «Меган» неплохой автомобиль: в такой машине ты вид уже имеешь респектабельный. Я даже слышал, что на западе в этой машине чуть ли не миллионеры разъезжают. Правда, это в той связи отмечалось, что в нашем отечестве народ, независимо от доходов, стремится ездить на тачках, которые бешеных денег стоят. За границей люди практичнее и выпендреж такой за глупость почитают. Но так как мы с Нинкой были патриотами, нам тоже захотелось шикануть. Взяли бы за десять тысяч  «Симбол» -  и катались бы,  горя не зная. Но нет – подавай нам круче, то есть тот же «Меган». Он в базовой комплектации пятнашку стоит, но это уже серьезный аппарат.
   Но ведь как получается: если вещь пять тысяч стоит, то десять – это  двойная цена и переступить этот психологический порог трудно.  А если те же пять тысяч к пятнадцати прибавить, то получается, что «всего» на пятерку дороже. Вот мы и подумали: а что если  третью Мазду возмём в кредит? Ведь это иной уровень жизни. Психологически, конечно. Уже «третьи лица» тебя по-особому воспринимают, и от этого ты себя и сам начинаешь по-особому воспринимать. А если ты себя так воспринимаешь, то, значит, ты такой  есть на самом деле и тебя все остальные начинают так же воспринимать. Вот такая, как Ельцин говорил, «загогулина» получается.
   Поехали мы на следующий день машину смотреть, а нам говорят:  её надо за полгода заказывать. Сейчас все так работают – «с колес». Чтобы не затовариваться, не держать на складе, принимают заказ, берут предоплату и ждут поставку уже обеспеченного задатком товара.
    Поинтересовались мы, во что в итоге нам автомобиль обойдется, и тут выяснилось, что цена получалась на выходе внушительнее той, на которую мы рассчитывали. Это только на первый взгляд кредит кажется «беспроцентным», на самом деле интерес банка уже заложен в цену товара, просто это такой трюк рекламный, все на той же психологии построено. По сути тут даже никакого мошенничества нет – не может же банк за спасибо кредиты раздавать. И самому покупателю так даже комфортнее – «беспроцентный кредит»! Полное страхование – непременное условие кредита. Таким образом, уже и третья заинтересованная сторона подключается, так как у каждого банка свой круг страховых компаний. Получается, выбора у покупателя нет. В итоге цена автомобиля растет.
   Стали мы с Нинкой думать, тем более что с выдачей серьезного кредита могла проблема возникнуть: кто мы, что мы, будут интересоваться, какая у нас «белая» зарплата, что имеем в обеспечение обязательств? Сумма не малая. А быть потом в положении заложника несколько лет? Я человек, который себя некомфортно чувствует, если на нем долг висит. Получается, что ты себе как бы не принадлежишь. То ли мы не привыкли к такому явлению, как кредит, который на западе широко распространен, то ли не каждому человеку это по натуре. В общем, поостыл я немного и попробовал на дело трезво взглянуть.
     Ну на хрена нам этот выпендреж, ведь машина нужна, чтобы на ней ездить, а не носить, как шубу? Еще понятно, если ты девок хочешь в ней катать или по бизнесу обязан выглядеть респектабельным, как,  например, адвокат, который не имеет права принимать клиента в дешевом костюме. Это значит, он профессионал такой, что не может себе позволить галстук за сто баксов купить – не заработал. Машина и одежда для таких людей – это средства производства, ну а нам-то с Нинкой зачем переплачивать, что мы этим кому докажем? Это получается, мы лишние десять тысяч баксов ради чьего-то удовольствия должны выложить. Чтобы эстетикой форм чьи-то взгляды ласкать.
   Очень хорошо, что мы не ввязались в эту авантюру. А после таких цен десять тысяч уже мелочью кажутся. И уже не верится, что за такие деньги классную тачку купить можно. Ведь это,  можно сказать,  почти даром. Да еще и шуба в придачу.
   С хорошим настроением рванули мы в тот же день в автосалон машину смотреть. Вот она – хоть сейчас садись и поезжай.  Чистенькая, отражающая всеми боками умело направленный на нее свет. Менеджер в костюме, белой рубашечке, при галстуке. Заученный, монотонный, но завораживающий рассказ о характеристиках автомобиля: сядьте в салон, обратите внимание на то, насколько он комфортен, насколько выгодно автомобиль отличается от других моделей того же уровня.  Лидер продаж по итогам прошлого года, самый популярный автомобиль у людей среднего класса на западе. Машина абсолютно адаптирована к отечественным условиям эксплуатации. Самая оптимальная цена для машины этого класса. Габариты ее таковы, что мужчина за рулем выглядит респектабельно, а внешний дизайн, комфортный салон  и легкость в управлении свидетельствуют о том, что эксплуатация такого автомобиля для женщины – сплошное удовольствие. Можно сказать, что это класс семейного автомобиля.
   Нинка действительно как села за руль – чуть не заплакала: выходить не хочет. Сидит и, наверное, себя уже в шубе представляет. Впрочем, после моего «русского танка» это и неудивительно. В сравнении с ним  салон любого автомобиля дорогим рестораном кажется. Будто у тебя на пассажирском сиденье расположился не беспородный вонючий пес, у которого постоянно шерсть лезет, а утонченная француженка, распространяющая легкий запах элитных духов.
   В общем, взяли мы эту тачку и оформили на месте страховку. Мучились, страховать ли от ущерба и угона  – все-таки новый автомобиль? Доводы за то, чтобы не страховать, были те, конечно, что лишнюю штуку баксов надо было выложить и что машины такие редко угоняют. Угонщиков больше интересуют дорогие иномарки и отечественные жигули:  ВАЗ в разобранном виде больше самого автомобиля стоит.
   Но все-таки решили застраховать  на первый год. Чтобы ночью спокойно спать, а то ведь на таблетки потом больше денег потратишь. Осталось только номера получить и техосмотр пройти -  без этого страховка не действует. Вот умники. Магазин, конечно, предлагает такую услугу, но удовольствие это,  в зависимости от марки машины, стоит от двухсот до пятисот долларов. Но это для крутых, а я за двести баксов побегаю полдня – ноги не отвалятся. Автосигнализацию и музыку все-таки заказал, чтобы не потерять право на гарантийное обслуживание электрики. На всем наварить стараются.
   Первые десять дней со дня покупки автомобиля – самые рискованные в смысле угона. Не знаю, как сейчас, но раньше так было. Поэтому я замок на гаражной двери поменял – посерьезнее повесил. Ночью все равно не поленился: сходил проверить. На месте наша красавица. Стоит в стойле. Включил свет – полюбовался в который уже раз.
   На следующий день я первым делом номера и техпаспорт получил. Полдня у меня на это ушло. С семи до двенадцати. Потом на инструменталку поехал. До обеда не успел, но очередь занял, чтобы время не тянуть. Стою вторым.
   Все хорошо – только у анальгина в аптечке срок годности истек, твою мать, и огнетушитель куплен, еще когда Москва при французском императоре горела. Придраться не к чему - так они к анальгину и огнетушителю придрались.      Слетал я  в аптеку и автомагазин. Мухой – туда и обратно. По второму разу заехал на осмотр. Аптечку даже открывать не стали. Огнетушитель на месте – выезжай!   И дня не прошло, а у меня на руках номера, ПТС  и  талон техосмотра на два года. Неслабо – за несколько часов двести баксов сэкономить. И страховка в действии.
   Не успел домой приехать, как уж Нинка говорит:
   - Поедем теперь шубу смотреть.
   Удовольствие, ёлки зеленые, нечего сказать! В супермаркет продуктовый – ещё куда ни шло, а шуба – ведь это форменное издевательство над мужиком. Таскайся по меховым отделам, топчись дурак дураком у примерочных.  «Вить, ты как  считаешь – не мешковато ли? А сзади? Что-то мне мешает в плечах. Ну ты хоть не отходи, скажи, как на твой мужской взгляд смотрится?»   Отлично она на мой измученный мужской взгляд смотрится. Покупай, заворачивай – и пойдем.  Для мужика важно, что под шубой находится, остальное - детали. Если там крокодил какой, то уж, извини, никакая шуба не спасет.
   «Нет, - говорю, - Нин, я  и так с работы отпросился – неудобно. Ты уж как-нибудь сама. А как решишь – сразу позвони, я подъеду. Ну чего мне по женским отделам таскаться?» - «Ты всегда так, а ведь машину покупали – я с тобой везде ездила». – «Ну, ты сравнила шубу с конфеткой. Мне что -  на шубе твоей ездить?» -  «А мне что - машину твою надевать в мороз?»
- Говори, что хочешь, а я не поеду, - уперся я.
- Ладно,  - говорит Нинка, - тогда я сама на новой машине поеду.
Тут я крякнул про себя: не ожидал такого поворота. Хотя машина общей считается, тем более что Нинка большую долю внесла, чтобы с кредитом не связываться, и все-таки...
     Но, делать нечего, на попятную уже не пойдешь – стал я ее инструктировать: сразу не трогайся – прогревай нашу ласточку, дверью не хлопай  – не казенная, панель автомагнитолы, когда выходишь из машины, снимай. И вообще: никаких предметов, которые могут вызвать интерес у злоумышленников, не оставляй в салоне. Саму-то вещь, может быть, и не жалко, а стекла вставлять или замки менять – удовольствие не из дешёвых. Украдут на копейку, а ремонт на рубль. В салон садишься – все двери блокируй. Едешь - сумочку клади на заднее сиденье, а не на пассажирское. Поворотник включай заранее, маневры плавно совершай… 
    - Может, ты тогда сам и поедешь? – язвит Нинка.
   Все, что я говорил ей, мимо ушей, конечно, пролетело.
   Пошли мы к гаражу. Вывел я  машину, носом в сторону магазина поставил  – садись! Попробовала она поначалу тронуться – сразу заглохла. Завела уже сама, дернулась раза два – и поехала. Мне все это как ножом по сердцу. Глаза бы не видели. Вообще надо запретить бабам за руль садиться, как в Саудовской Аравии. Шубы есть у вас – вот и носите, а машину не троньте, это садизм.
   Поехал я на работу. Взял шампанское для женщин, водки  мужикам, поесть-попить там – ведь надо же «проставиться» за новые номера.
   Захарова, как увидела, что я с закуской пришел, сразу поняла:
   - Никак, Виктор, номера получил?
   Стёпик, операционист, говорит:
   - А она у вас во дворе стоит? Посмотреть спуститься можно?
   - Нет, - говорю, - жена поехала шубу покупать.
   - О-о, - поддевает Захарова, - вот как жёны олигархов живут. Кто бы мне на шубейку набомбил – а уж как я ублажала бы такого, Витя…
   И поворачивается ко мне самым своим выигрышным местом. Мне бы такое лет двадцать назад показать, я бы в обморок упал.
   - С молодняком, Юлёк, не вяжусь, - говорю, - от вас один убыток, а я человек экономный.
   - Ну уж и экономный, - возражает Захарова. – недооцениваете вы себя, Виктор. По-моему, так вы просто скупердяй.
   Пили, поздравляли, хвалили марку машины. Захарова все приставала, чтобы я и шубу «проставил». Дескать, один раз живем, Витя.
   Тут меня к телефону позвали. Нинка звонит, из отделения милиции, вся в слезах. Только и удалось из нее выбить, что с ней и с машиной все  в порядке. Весь настрой сразу переменился – и уже не до проставлений стало. Помчался я в отделение. 
 
   Нинка шубу в трех местах смотрела, мерила, сравнивала и все-таки купила. Фирменную, не на рынке. Бабы вообще умеют вещи выбирать. Мне вот покажи – ни за что не угадаю, какая настоящая, действительно хорошего качества. Купишь, бывало, джинсы по дешевке – после стирки они в тряпку превращаются, а на вид нормальные были – как разобрать?  Бывает, идем с ней – она даже не глядя может оценить: ерунда это, не вздумай брать, скупой дважды платит.
   В общем, купила шубу, расплатилась, подсчитала, сколько денег осталось. Постояла еще немного, подумала: не купить ли что еще? В универсам зашла дорогой, отоварилась шампанским, тортиком, кое-чего поесть взяла. Загрузила все это в багажник ( а он хорош у этой модели, должен тебе сказать) и поехала домой. Не погода, а то бы шубу сразу надела.
   Новая шуба, новая тачка – класс! Едет она: руки на руле, панель светится, музычка играет, в салоне новой машиной пахнет. По сторонам на светофоре посматривает – какова реакция народа? Ну, мужики, понятное дело, не обделяют бабу вниманием, особенно если она не плетется в крайнем левом ряду и машина у нее на светофоре не глохнет. В общем, чувствует себя старушка если и не в раю, то  по крайней мере исключительно комфортно. И уже начинает подумывать, что полтинник для бабы – это не предел.
   На светофоре слышит, сигналит ей кто-то. Повернула налево голову – а там белая иномарка рядом стоит. Почти вплотную: захочешь выйти – дверь не откроешь. С пассажирского сиденья какой-то кавказец вежливо ей знаки подает: что-то спросить хочет. За рулем земляк сидит. Нинка окошко опустила: чем могу помочь? Мужик спрашивает вежливо: не подскажите, как нам выехать на Волоколамское шоссе, а то мы уже час кружим здесь?
   А мужики одеты с иголочки, прически модные, сами видные, симпатичные, улыбаются ей. Ведь не стали у другой спрашивать, а Нинку выбрали – ей это тоже приятно. Есть, значит, порох в пороховницах, если тобой еще «лица кавказской национальности» интересуются. Чуть ли не по пояс вылезла из окна, объясняя, как ехать и где повернуть. Раза три пришлось повторить: плохо ребята ориентировались в городе. Если бы белая тачка не вплотную стояла и не загорелся зеленый свет – вообще бы выскочила из машины: такое рвение проявила.
   Только зеленый свет зажегся, странный хлопок справа услышала. Будто дверь закрылась. Проверила – вроде бы все нормально. Дверь, правда, не заблокирована, как муж наказывал. Посмотрела на пассажирское сиденье, где у нее сумочка с документами и деньгами лежала, - пусто!
   Выскочила она из машины, туда-сюда мечется, не знает, что делать. Белая тачка по газам дала и уж из вида скрылась. Женщины на остановке стояли – говорят ей: а мы видели, как вас обокрали. Мальчишка, кавказец, шустрый, как воробей, юркий. Подбежал, открыл дверь, пока вы разговаривали, сумку схватил и быстро-быстро убежал. Все это, говорят, какое-то мгновенье длилось. Номера на белой машине тоже не разглядели – все в дорожной пыли.
   Блин, а в сумочке, помимо трехсот долларов, все документы на машину! Как я радовался, что получил их. Что же это за страна такая, что, чуть деньги у тебя появляются, сразу многочисленные желающие прикарманить  их находятся. Ну разве можно так жить? А Нинка, дура, я же предупреждал ее не класть на переднее сиденье вещи! Говорил же блокировать двери! Как об стенку горох ей.
   Ну а менты  - что? Говорят: мы их знаем, черные, в этом районе орудуют, к нам по двое-трое пострадавших в день обращаются. Поймать их на этом деле сложно, это надо большие силы  задействовать. Вся работа встанет. Что же вы – не знаете эти трюки? Всем это известно, а все равно попадаются, даже опытные.   
Приехали мы домой, стал я на Нинку орать:
- Говорил тебе:  дверь блокируй?!
- Говорил, - кивает.
- Говорил тебе: не клади на переднее сиденье сумочку!?
- Говорил, - соглашается.
- Уверен, что ты и панель от магнитолы не убрала в бардачок. Я два дня трахался с этими номерами и техосмотрами, а ты в одну секунду все похерила!      
Молчит, плачет. Ей даже лучше, что я ее ругаю: она сама себя казнит за это. Еще хорошо, что шубу успела купить, а то бы вообще полный абзац был. Но мне не легче от этого, мне теперь по новой этим делом заниматься. А триста долларов? Копишь, копишь эти деньги, и ведь самое обидное, что они их за секунду потратят – даже не заметят. Наверняка уже проели или в игровом зале спустили. Не трудовые же.
   Опять я завелся, но так, что на этот раз переборщил: как это можно такой дурой быть, чтобы клюнуть на всем известную ерунду?!  Нинка не вытерпела, говорит: а сам-то, помнишь, как тысячу долларов на десять рублей  обменял? Забыл? Со всеми бывает, даже с опытными, как опер сказал.



               


                КУКЛА 2

   Что правда, то правда, было такое несколько лет назад. Я тогда из парка ушел и устроился в одну контору водителем. Клиенты наличку приносили в валюте, и меня часто в обменник посылали. Ну, я и старался курс такой найти, чтобы самому на этой операции наварить. Для этого у меня с собой всегда свои деньги были, и я их в оборот пускал. По крайней мере, на обед всегда себе зарабатывал.
  Пошел я как-то тысячу баксов менять, а обменник на перерыв закрывался. Наверное, вид у меня был такой расстроенный, что ко мне подошёл какой-то тип провинциального вида, из «сочувствующих», и предложил обменять доллары по льготному курсу. Я подсчитал: навар приличный получался. Только, говорю, у меня много -  тысяча. Он этому очень даже обрадовался:
   - Да, да, я куплю у вас, больше, чем в обменнике, дам.
    А тогда опасно было менять: валютную статью никто ведь не отменял, хотя валютой на каждом углу торговали. Я ему говорю: пойдемте со мной в контору, там в спокойной обстановке и поменяем. Он помялся, но согласился.
   А у нас при входе охранник сидел – мент. Все как положено, в форме. Только он, конечно, когда на улицу выходил, переодевался. Не положено им подрабатывать, а форму он у нас надевал для солидности.
   Этот парень, как  увидел милиционера, говорит: давайте не будем здесь менять – я милиционера боюсь. Ладно, говорю, подождите на улице, я сейчас выйду. Проводил его до дверей, выпустил. В те годы многие фирмы офисы в жилых помещениях снимали, тогда это можно было. Когда я его провожал, еще заметил, как в подъезде двое мужиков тусуются. Никогда я их раньше не видел здесь, явно не жильцы. Вид шакалий и в то же время какой-то виноватый. Но я это все потом только вспомнил и оценил, когда поздно уже было, а тогда мною только одна идея руководила – идея наживы.
    Вышел я - говорю: вот доллары, только вы мне сначала рубли передайте. Он говорит: хорошо, но сейчас много фальшивых денег ходит, дайте посмотрю ваши. Я ему, дурак, отдал все. Он их свернул трубочкой, так что в кулаке поместились. Знаю, говорит, как проверить: если фальшивые, то краска сойдет. И начал их немилосердно тереть большим грязным пальцем. Я даже испугался: а если не возьмет, вернет мне порванные купюры? Эй-эй, говорю, осторожнее, ты мне купюры порвешь.
   - Вы чем тут занимаетесь!? – хлопает вдруг кто-то меня сзади.
   Оборачиваюсь – два мужика. Думаю: конторщики! Заметут сейчас!
   - Отдайте деньги, я не меняю, - говорю этому парню и выхватываю у него из руки свои драгоценные зеленые бумажки.
   - Это ты доллары продаешь?! – кричат менты парню. – Стой! Куда?! Держи его!
   Парень деру дал, они бросились догонять его, а у меня как гора с плеч: менты по ошибке погнались за парнем, доллары  - при мне.
   Но только это недолго продолжалось. Уж очень все гладко вышло, и я как бы ни при чем остался. Прозрение было на подходе, я ему еще дверь не открыл, но в его предчувствии разжимаю кулак ( надежда еще теплилась во мне), разворачиваю плотно сложенные купюры… Сверху -  один доллар, внутри – деревянные рублевого достоинства…
   Бросился я к обменнику: так и так, мол, не видели ли мошенников, почему не отслеживаете, наверняка вы  в сговоре все здесь. Прибежал на работу, стал в горячке рассказывать про то, что со мной произошло, ожидая сочувствия. Рассказываю – и  дискомфорт при этом какой-то испытываю. Ведь по какой причине я деньги у частного лица стал менять?  Сказал, что обменник был закрыт - но это ведь не вся правда. Не на пожар же я спешил, да и обменников вокруг до хрена. А причина была в моей жадности, чем и воспользовались мошенники. Классическая ситуация: алчность и недостаток у жертвы времени для принятия взвешенного решения. Буквально секунды есть у злоумышленников: упустят они этот момент – и на тебя прозрение может снизойти. 
   Позже, когда я, сидя у шефа на даче, вспомнил эту историю, он мне сказал: повезло тебе, Виктор, что ты их не сразу раскусил: могли и прибить, раз деньги в их руках уже были. В то время и за сто долларов могли голову проломить.
   Это надо так понимать, что я еще счастливо отделался. Так что зря я на Нинку грешил. У самого рыльце в пушку.
   







                ХОТЕЛИ КАК ЛУЧШЕ

   Вечером жена к телефону позвала. Захарова на проводе:
   - Извините, Виктор, за поздний звонок. Не отвлекаю?
Так официально: наверное, потому что Нинка трубку сняла. 
   - В чем дело, Юлек?
   - Вить, ты телик смотришь?
   - Ну?
   - Будь другом, не переключайся: информация, говорят, прошла об упрощении порядка регистрации иностранцев. Конец нашему бизнесу. Шефу сюрприз с утреца будет.
    Сюжет, о котором говорила Захарова,  повторили в одном из выпусков новостей. Суть дела в том, что утверждался уведомительный порядок регистрации иностранцев, для чего была создана служба «единого окна».  Главное тут – легальность процедуры, после которой можно смело ходить по улицам, не прячась от милиционеров и других сборщиков дани, устраиваться на работу, снимать жилье и пользоваться правами граждан страны пребывания. Показали и сотрудников миграционной службы, их  корректные, доброжелательные улыбки,  и первых счастливчиков, получивших документы. Никакой суеты: пришел – уведомил – получил. Цезарь позавидует. Дожили, значит, до заграницы. Как шеф выкручиваться теперь будет: ведь мы только и существуем за счет того, что наши чиновники палки в колеса вставляют просителям?
    В офисе с утра только и разговоров что о новых порядках. Охают, судачат. Только все это  как-то ненатурально звучит. Видно, что  по-настоящему никого это за живое не задело: проблемы-то у шефа, а у нас зарплата – вынь да положь два раза в месяц. Не все коту масленица – бывает, и служащим быть комфортно.       
     Шеф  уже позвонил Захаровой.
   - Вить, для тебя задание, - обращается она ко мне. – Поезжай на Новинский  – проясни ситуацию. Все запиши, ничего не упусти.
   Увидев мою кислую физиономию (  а мне и в конторе неплохо сиделось), подсластила пилюлю:
   - Начальство считает, что тут человек  грамотный нужен, смышленый. Так что давай -  оправдывай доверие.
   Я решил на метро ехать. Хоть на людей посмотрю, думаю, а то так вся жизнь за баранкой пройдет. C непривычки здесь даже интересно. Такое обилие лиц.  Женщины и девушки все красивые. А как одеваются  модно! Раньше проблема была вещь достать, сейчас –  всего навалом: поносил две недели  –  можно выбрасывать. Раньше, если джинсы достал, до конца жизни себе уважение обеспечил. Их можно было пять лет носить, на ночь не снимая,  а потом продать. Счастливый покупатель столько же ходил в них и также продавал кому-нибудь. Не было на моей памяти ни одного случая, чтобы джинсы выбрасывались по ветхости. Когда в середине восьмидесятых в ЦУМе «выбросили» партию «Супер Райфлов», вся Москва об этом знала. Эта новость была сродни сообщению о том, что человек на Луну высадился. Под ложечкой сосало:  успеть бы у спекулянтов перекупить, пока цены не взлетели. Но цены существенно не взлетели, потому что «Райфлы» после этого стали довольно часто появляться в продаже, и это резко понизило статус тех, кто их носил.
      - «Райфл»? Нет, «Райфл» не хочу. Ты мне «Страус» или  «Вренглер» достань.
   - Двести.
   - Чё так дорого? Егоров за сто восемьдесят купил.
    - У меня грузины по двести двадцать берут. Только так отлетают.
    - У грузин бабок навалом, они цветами спекулируют. Достань за сто восемьдесят, а?   
     Бывало, набегаешься по магазинам, настоишься в очередях - зато какое удовлетворение получаешь, когда импортную кофточку, или «батник»,  или «сапоги» домой принесешь. Нет теперь от тряпок прежней радости: у всех все есть.
    Я вышел в город напротив сталинской высотки  и стал подниматься по Баррикадной к Садовому кольцу. На Садово-Кудринской,  если налево пойти, известный всей Москве «комок» был, где продавалась импортная электроника. Крутились там в прежнее время  разного рода дельцы: спекулянты, фарцовщики,  шелупонь, мечтающая заработать пару-тройку лишних червонцев к зарплате, а то и просто вкусить запретный плод -  потусоваться в атмосфере мелкого предпринимательства. Можно было тут встретить и тузов. Стоял такой солидняк,  с  крепкой челюстью,    в длинной дубленке, ондатровой или пыжиковой шапке, кожаном пальто или кожаном пиджаке смотря по сезону, с «капитанскими» часами на  массивном браслете, а то и в «Швейцарии»,  играл желваками. Преждевременно состарившаяся кожа на лице в резких морщинах – результат воздействия ветра, табака и временно не комфортных условий жизни. При разговоре обнаруживал недостаток боковых передних зубов, золотую коронку (фиксу).  То есть имел вид человека, уже побывавшего в известных местах.   Попадались и холеные товарищи, внешне с барскими манерами, вальяжные, но это только до тех пор, пока их не выводили из себя. Тогда такие речи можно было услышать, что сразу понятно становилось –  тоже тертые калачи. Простые же спекулянты, боявшиеся  «засветиться» по месту работы, дрожали при каждой коммерческой операции и разбегались при малейшем намеке на облаву.
      Дойдя до Садового кольца, я повернул направо. Только что отстроенный торговый центр «Новинский пассаж» (гранит, стекло, золото, два шлагбаума, вымытая мостовая),  памятник Шаляпину перед домом Шаляпина, группа одно- двухэтажных бело-желтых особнячков, далее – тяжелое, мрачное, похожее на тюрьму здание. Низ выкрашен охрой, верх – грязно-бежевой краской. Окна цокольного и первого этажей в решетках, далеко не декоративных, внушительные аскетического вида ворота также без излишеств: обитатели, видимо,  готовятся к штурму и более заботятся о прочности, чем об эстетике. Дополняет картину ощетинившийся пиками трехметровый металлический забор.  Натурально, тюрьма.  Когда-то фасад этого здания был обезображен следами от разбившихся о стены чернильниц, и только случайность уберегла его от более существенного ущерба, когда один человек  пытался произвести по нему выстрел из гранатомета.   Во время оживленного движения он остановил   угнанный милицейский джип посередине Садового кольца, напротив посольства, вышел из машины, прицелился, но выстрела не произошло: подвел затвор. Он бросил гранатомет на дорогу, сел в машину и спокойно укатил на глазах у изумленных ментов и охраны здания. Подозревали сербов, русских националистов, а «террористом» оказался одиночка, московский скульптор, увлекшийся идеями панславизма.  Это было его ответом на действия  американцев,  которые в это время утюжили бомбами Сербию. У посольства митинговала молодежь из движения «Идущие  вместе», ЛДПР, различных патриотических и националистических организаций.  В здание летели чернильницы, оставляя на его стенах следы лиловых комет. Студенты упражнялись в остроумии. Запомнилось чучело Клинтона с маленьким членом и табличкой с надписью: «Сербия  не Моника - откусит!» Сцена в Овальном кабинете обыгрывалась в разных вариациях: «Моника, стисни зубы!»  Под общий смех в адрес «пиндосов» звучали очень откровенные выражения.      
  Власти после этого приняли надлежащие  меры. Теперь же вдобавок ко всему вдоль фасада стояли каменные фальшь-урны для цветов, похожие на те, которые служат препятствием для бронетехники и большегрузного транспорта на блокпостах в неспокойных регионах страны.
   Но вот и 11-ый дом, бывший Доходный дом Щербатова, внушительных размеров особняк в три-пять этажей. Во дворе топчутся работяги в ярко-рыжих спецовках какого-то РСУ,  смуглые, обветренные. Русской речи не слышно. В отличие от наших кавказцев, которые ведут себя шумно и по-хозяйски нагло, эти скромнее. Вид покорный. Но покорность эта спокойная, в ней чувствуется уверенность в то, что «старшой» знает, что делать. Это роднит их с солдатами срочниками, но уважение к старшему здесь искреннее. Хотя на самом деле понять, о чем они думают, разгадать их настроение – невозможно: азиаты. К тому же  они осторожны и скрытны. Страна чужая, прав - никаких, а если и есть, то не афишируют, так как грехов тоже хватает: многие -  нелегалы.
     Я открыл массивную железную дверь  и  почувствовал запах спертого воздуха, который образуется от долгого нахождения в помещении значительного количества людей. Примешивался также запах непросохшей малярки.  Вся широкая лестница,  служившая в какое-то время знатным гостям, в какое-то – жильцам доходного дома, была, как автобус в часы пик,  заполнена бывшими гражданами бывшей советской империи. Преобладал азиатский элемент.  «Телик, наверное, вчера посмотрели», -  подумал я. Слева на подоконнике, размерами напоминающем  письменный стол, сидел, как я его тут же окрестил про себя, «говорящий по-русски  таджик» в цивильном костюме -  вероятно, старший.  Это было видно по его смышленому лицу  и тому уважению, с которым к нему относились соплеменники.
Поднялся вверх по лестнице.  На втором этаже картина та же: кроссовки, спортивные брюки, курточки, вязанные шапочки, желтые лица. Смесь покорности, настойчивости и уверенности. Не успел я осмотреться, как охранник попросил нас освободить помещение на время обеденного перерыва. Пришлось выйти на улицу.
Во дворе к этому времени образовалась внушительная толпа, в центре которой какая-то женщина хорошо поставленным голосом рассказывала о процедуре регистрации. Голос женщины показался мне знакомым. Она стояла спиной ко мне -  невысокого роста, плотная, прилично одетая, но с оттенком некоторой неряшливости. Держалась очень уверенно. Голос – энергичный, сильный своей убежденностью. Единственно, что выглядело резковато, это  быстрота, с которой она говорила, почти тараторила: «Все работы проводятся при прямом взаимодействии с органами миграционного контроля, с учетом последних изменений Федерального закона «О правовом положении иностранных граждан Российской Федерации» на основании договора об оказании услуг». Азиаты брали из ее рук анкеты. Для них  это было китайской грамотой. Передали старшему. Тот долго  рассматривал, потом вернул женщине. Не одобрил, но и не высказался против. Не хотел брать на себя ответственность и в то же время не хотел уронить свой  авторитет.
   Женщина повернулась ко мне лицом -  и я узнал Ветку! Неужели переметнулась на юридические услуги? Вот баба: на лету ловит!    Увидев меня среди толпы, она  прервала свой словесный поток, но длилось это мгновение  и было замечено только мною. Я удивился: а где же подельница, неужто рассорились? В бизнесе это не редкость. Закадычные друзья – и те расходятся. Такова  уж власть денег.
Долго гадать мне не пришлось: со стороны Садового кольца, при входе во двор, в арке  нарисовалась знакомая фигура. Но, бог ты мой,  как одета!? Так у нас в провинциальных городах одеваются  - шьют по выкройкам из модных журналов. Эстрадным тусовщикам подражают. Подходит сразу к Ветке, спрашивает, жеманно растягивая слова:
   - Женщина,  а у вас анкеты еще остались? Мне бы  два  комплекта купить?
   - Так я же вам уже давала, - удивляется Ветка.
  - Это для мамы с братом. Вчера приехали.
   Она протянула Ветке деньги.
   - Вы мне квитанции на оплату дайте.  А то я писать не люблю: постоянно ошибаюсь.
   Она глупо смеется, глядя на таджиков.
   - К пакету документов прилагается платежное поручение на оплату регистрационного сбора! –  говорит Ветка так, чтобы это слышали все. – Вам остается только фамилию вписать.
   - Да-да, знаю, я же платила, - перебивает та.
   - Ну а сами-то вы получили регистрацию?- спрашивает ее Ветка.
   - Ой, через две недели все получила. Спасибо вам.
   Она достала из сумочки пластиковую карточку. Показала так, чтобы все вокруг видели.
   - А то милиция постоянно регистра-а-цию спрашивает, - блудливо улыбаясь собравшимся и ища у них сочувствия, добавила она.
   Разговор неожиданно прервался громким и певучим женским голосом. В центр толпы  к Ветке продиралась женщина средних лет,  в теплой кофте, длинной юбке и косынке. На ногах – шерстяные носки и что-то вроде тапочек,  которые носят  приезжие из южных и восточных республик, в руках – две увесистые сумки. Только что с  поезда «Москва-Житомир». 
    - Нэ бэруть, дивчина, - проговорила она расстроенным голосом, показывая Ветке бланк заявления.
   Та бегло просмотрела. Пожала плечами:
   - Заполнено правильно.
   - Говорят, - чуть не плачет женщина, делая ударение на второй слог, -  оплатыты квитанцию трэба.
   -  Конечно, без квитанции не примут. Я  же вам давала.
     - Загубила, дивчина. Дайтэ щче адну. Завтра, говорят,  подоражае.
   Ветка соглашается:
   - Да, завтра может увеличиться размер пошлины. Слухи такие ходят. Наплыв большой. Ну что ж, возьмите. Больше не теряйте.
     Предупреждает:
   - Только сразу  в сберкассу идите платить.
  - Спасэби, гарна дивчина, - причитает баба, заметно повеселев.
Переполненная чувством благодарности, она, обращаясь к таджикам, указывает пальцем на Ветку:
   - Це надийна фирма!
   Подтвердив надежность Веткиной фирмы, она идёт к входной железной двери и уверенно, как у печи, встаёт у входа.
      - Зараз пиду в банк, заплачу и первой буду на здачу документив писля обиду.
      - Женщина, уважаемая, тут очередь, - предупреждает старший.
      - Кто регистрационный сбор оплатил, тот без очереди идет, - вклинивается Ветка.
      - Да-да-да, - подтверждает молодая подруга.
    Азиаты не верят, но вынуждены согласиться. Одного человека можно пропустить, тем более такую горластую. Но и самим подстраховаться надо. Они приобретают у Ветки бланки заявлений, анкеты, квитанции, задают вопросы по оформлению. Ветка обещает помощь, но только после оплаты квитанции. Решается наконец и старший. После него бланки начинают раскупать активнее. Кто-то из шустрых уже смекнул, что их можно размножить, но экономия выходит небольшая: все это стоит на удивление дешево. «Рекламная акция,  - подумал я,  - работа на будущую клиентуру. Баба не промах, знает, как дела вести».  В банк решают идти скопом, оставив Ветку на часах.   
Народу  после обеда собирается не мерено,  и сразу возникает спор между теми, кто был в списке, и вновь  подошедшими. Спор очень скоро приобретает характер ссоры. Начинается что-то вроде потасовки. Больше всех негодует цивильный таджик: на нем лежит ответственность перед товарищами.  Волосы его сбились, обнаружив плешь, пуговицы пиджака расстегнулись, нижняя часть рубахи на правом боку вылезла из-под ремня. Он держит спорщика из враждебного лагеря за грудь и громко частит  на своем языке  высоким, почти женским голосом. Можно  различить лишь отдельные слова и обороты, хорошо известные русскому человеку.  Кто-то уже успел вызвать милицию. Вероятно, милиционеры  были где-то рядом ( да и американское посольство близко), потому что подъезжают сразу.
   Из патрульной машины выходит плотненький сержант небольшого росточка, но, оценив ситуацию, не решается подойти к разгоряченной толпе. 
   - Я туда не полезу, - говорит он напарнику, который даже из машины не вышел, настолько прилип жопой к сиденью, -  вызывай наряд.
   Раздаётся характерный шум, исходящий от рации:  ленивый напарник  вызывает подкрепление. Через десять минут во двор въезжает еще одна патрульная машина. Но и количество азиатов к этому времени удваивается. Защитники правопорядка принимают новое решение: вызвать ОМОН – и  удаляются. Вышедший из здания чиновник предупреждает: если народ не утихомирится – приема не будет.  Между тем особо хитрожопые ( это при нас они прикидываются простачками ) уже просочились через соседний подъезд в здание и тихой сапой заполнили коридоры.
   К этому времени  появляется ОМОН. В касках и бронежилетах.  Старший из омоновцев, здоровенный мужик с кулаками размером со шлем, строит конфликтующих. У них проверяют документы и человек десять увозят с собой.
  Спокойствие после этого держится полчаса, и  опять начинается драка.  Опять вызывают  ОМОН. Опять всех строят,  переписывают, список передают чиновнику. В общем, ничто тут даже отдаленно не напоминало телевизионный сюжет.
      Вооружившись блокнотом и ручкой, я пробрался к информационному стенду и тут заметил, что среди стоявших в голове очереди возникло замешательство, которое быстро распространилось на остальных. Все взгляды  были обращены на человека, который с тупым недоумением на лице показывал  соплеменникам квитанцию и что-то объяснял им на родном языке. У блокиратора возник  невысокий, давно простившийся с волосами  человек  в костюме, бежевой рубашке и темном галстуке. Настоящий чиновник -  заработавшийся  и  рассерженный. За ним стоял  работяга-мигрант с тупым недоумением на лице. 
     - Ну, откуда ты списывал?
   - Заявление, начальник,  - тот с надеждой смотрел в глаза чиновнику.
   - Что ты мне свое заявление тычешь? Ты не по тем реквизитам оплатил.  Как ты их списывал? Где? Покажи!
   - Женщина купил, начальник.
   - Вот у «женщина» и  получай разрешение.
Тот тупо глядел на него.
    - Ну-ка, дай мне свою квитанцию, - говорит наконец чиновник таджику, стоящему ближе всех к блокиратору.
   - Да у вас у всех неверно, что ли?  У кого еще такие?  Дайте-ка.
 Потянулись руки.
   - Ну, братцы, - бегло пробежав глазами по двум-трем квитанциям, разводит руками чиновник. – Есть тут кто с нормальными документами?
    Чем все это  у них там закончилось – не знаю, потому что,  сделав все, что от меня требовалось,  я покинул это грустное место. На Баррикадной  перед тем, как в метро зайти, решил в кафешке летней стаканчик минералки пропустить: упарился, пока толкался.   Сижу, жду, когда меня обслужат. Думаю: у нас всегда так - по  Черномырдину: хотели как лучше, а получилось как всегда. Ладно, мы привыкли, а вот таджики – у тех иммунитет еще не выработался. В «режим одного окна» поверили.  Поживут у нас - оклемаются. Правда, на деньги они попали с этими квитанциями.  Опростоволосилась Ветка. Не за свое дело взялась: заполнение документов – только на первый взгляд дело нехитрое.
Тут внимание мое привлёк оживленный разговор за соседним столиком.
   - Мне в Химки надо поспеть вернуться к десяти, - услышал я женский голос.
   - На метро поезжай – успеешь, - ответил второй.
   Я насторожился.
   - В магазин еще забежать: обещала своему щи из капусты сварить.
   - От капусты кровь густеет и пиписочка толстеет. На работу бы гнала его лучше, а ты щами кормишь.
   Сомнений не было: Ветка! Любит она прибаутки.
   - Сколько квитанций раздала?
   -  Пятьдесят.
    - По Москве деньги день в день идут.
   Последний голос – молодой напарницы Ветки. Чей же первый? Повернул я голову… Ну дела! Баба с поезда «Москва-Житомир». Куда выговор делся? Настрой у всех деловой. Видно, еще далеко до «гримерной» и щей с сожителем: целый день впереди, аншлаги и вызовы на бис.
   Не стал я рассекречиваться, подождал, когда уйдут. Размышляю над их разговором… достаю Веткину квитанцию, открываю свой блокнот… Так и есть! А ведь сразу и не заметишь: в графе «получатель платежа» - ООО «Регистрационная служба»! Дальше и читать не надо. Эту фирму мы же ей и создали. Я еще тогда подумал, что неспроста она именно такое наименование заказала. Теперь понятно, почему бланки стоили дешево. Вот такие же, как  Ветка, фальшивые квитанции в почтовые ящики гражданам подбрасывают – за «телефонные разговоры»,  «коммунальные услуги»,  «ремонт домофона».  При невнимательном рассмотрении  от настоящих не отличишь. Суммы незначительные, текст мелкий  – вчитываться недосуг. На это и рассчитано. А из  незначительных сумм значительные складываются. Пару подъездов пошлют тебе на счет – вот уже верная десятка. А весь дом? А район окучить? А…

Граждане! Читайте,  прежде чем что-либо подписывать, не ленитесь! Это я вам говорю -  Витёк, не раз в своей жизни лопухнувшийся. Говорю для очистки совести, потому что не верю, что это на пользу вам пойдет. Природу ведь не обманешь.











РЕГИСТРАЦИЯ ЧЕРЕЗ «ЖОППУ»

   На даче у шефа сижу, под правым глазом - фингал. Но по порядку.
   Только очень впечатлительные люди верят разговорам о глобальном потеплении, об истощении озонового слоя и подобным ужасам. Но в эту зиму «глобальное потепление» явилось нам во всей красе: мороз – за тридцать градусов, водопровод замерз, аккумулятор не крутит. У студентов – сессия, девки в конторе бунтуют:  дескать, в такой колотун пусть хозяева сами по улице бегают. За такую зарплату дураков ищите, а нам еще рожать.   
    Одни мы с шефом мужики остались. Пришлось по очереди в налоговую ездить – по ночам на морозе чечетку отбивать. Выехал я туда засветло, думал: первым буду. Куда там. Вся площадка у ворот машинами заставлена, двигатели работают. Где тут, спрашиваю, список? Показали мне на «мобильный офис» -  белую «копейку» с проступающей по всему корпусу ржавчиной, спущенными и вросшими в лед колесами. Движок работает, в салоне мужик сидит с уставшим от бессонных ночей лицом. Спрашиваю:
   - На регистрацию юридических лиц вы записываете?
 Достал он список.
   - Двести тридцатый твой номер, - говорит.
  -  Вот это да! А в первую сотню попасть никак нельзя?
  -  Нереально.  Тут люди сутками дежурят.
   Действительно, устроились они основательно. На капоте целый стол накрыт: термос, бутерброды, водка, одноразовые стаканчики, консервы –  палатки только не хватает и костра с ухой. Несмотря на холод, окно приспущено, в салоне музыка играет. Девицы тут же, и видно, что это подруги боевые – тоже курьеры из разных фирм. Только они уже все породнились здесь, друзьями-товарищами стали: громкие голоса, нескромные шутки,  звонкие  поцелуи при встрече, смех, грубоватый матерок – в  компании веселее мороз переносить.
   У скамейки мужики собрались. В машине надоело сидеть – общаются. Мужиков трое: легко одетый для такой погоды студент, второй -  лет тридцати пяти, невысокого роста, с бритыми щеками, усами и бородкой, в добротной кожаной куртке. И мужик лет под пятьдесят, среднего роста, плотный, с седыми усами, которые еще больше оттеняли красный цвет его лица,  лисьей шапке с опущенными ушами, валенках и  румынском пальто из плащевки с подкладкой на цигейке, которое он приобрел  «по случаю» еще лет двадцать назад и бережно носит до сих пор.  Студент подрабатывал, получая от фирмы пятьдесят долларов за ночь. С бородкой и бритыми щеками, Леха, - профессионал: днем отсыпался, ночью занимал очередь клиенту. Краснорожий, как и эти двое,  работал курьером в юридической фирме. Режим рабочего дня его устраивал:  в его возрасте сон все равно плохой. Красный цвет лица  говорил не о том,  что на морозе без водки пусть и в валенках труба, а скорее о его  компанейском характере. Бодрило его и то, что в портфеле вместе с «делами» лежала поллитровка «Гжелки», судьба которой должна была решиться в обед.
   - Ты, Леха, зря в новой курточке пришел, - сказал он бородатому, - пуговицы оборвут.
   - Я ее специально для таких дел купил. Американская, ее десять человек будут тянуть – не порвут. Фирма, - похвастался Леха.
  - Здесь тебе не Америка, - усомнился краснорожий.
   Студент с  завистью посмотрел на его валенки:
   - Ты, Григорич,  на рыбалку, что ли, собрался?
   - К панкам на тусовку, - сказал Леха.
   - В тулупе было бы ещё прикольнее.
   Григорич не обиделся на подковырки: понимал, что  это от зависти говорилось: в таком наряде ему мороз нипочем.
   - Эта вещь лучше всякого тулупа, - сказал он, с любовью поглаживая пальто. – Я его в 80-м году на Тишинском рынке купил. У меня там сосед в комиссионке работал. Подкладка из натурального меха -  цигейка. А валенки на простой носок в любой мороз можно надевать. Мне простатит ни к чему.
   - В таком прикиде тебе бы председателем очереди быть, - говоря это, студент притоптывал ногами. – Ты на одних талонах себе на пенсию заработаешь.
   - Григорич – старый спекулянт, -  сказал Леха. -  Небось, в молодости фарцовщиком был?
   - Я при социализме книгами торговал: удовлетворял духовные запросы советских граждан,  -  мечтательно улыбнулся Григорич.
   Действительно, не в первой ему было в очередях стоять. Раньше за подписными изданиями тоже ночами дежурили, а слово «книголюб» приобрело в 80-е годы негативный оттенок, это тот же спекулянт был, «книжный жук». С интеллигентными людьми приходилось общаться, не то что сейчас: в очереди могут и в морду дать,  скидку из «уважения к сединам» не сделают.   Громкие голоса, исходившие от загулявшей компании, прервали воспоминания Григорича. Одна из девушек, блондинка, маленькая, симпатичная, с хорошей по молодости фигуркой, тепло одетая, румяная и разгоряченная выпитым, отчитывала стоявшего рядом с ней парня в короткой курточке и вязаной шапочке:
   - Я тебе кричала: не лезь?! У меня нога застряла в проходе, и к перилам меня прижали – чуть ребро не сломали. А ты лезешь своими локтями – прямо в морду мне.
   Парень, который был выше ее на целую голову, смущенно молчал: что было -  то было. Права она, конечно, но в толпе свои законы.
   - Я тебе слово даю, - заводилась девушка, - я тебе в следующий раз, блин, всю рожу разобью.
   - Меня самого прижали, - пытался оправдываться тот. 
   - А мне по х.ю, что тебя прижали, - распаляясь, кричала она. – всю рожу тебе разобью в следующий раз!
   - Дай сигарету! – обратилась она к невысокому смуглому коренастому мужику, который, несмотря на лютый мороз, был в холодной кожаной бейсболке.         
   «Провинившийся» услужливо поднес ей огонек. Из ближайшей машины к компании присоединилось новое лицо: высокий  парень с крупной круглой головой, в длинном кашемировом пальто, без шапки, с воспаленными от  короткого сна глазами. Пальто и высокий рост делали его похожим на шкаф.
   - Тайсон проснулся, – сказал мужик в бейсболке.
   - Тайсон совсем охренел, - переключилась на подошедшего девушка. – Все ноги мне на прошлой неделе отдавил своими ножищами. Ты мне сапоги новые купишь теперь.
   Тот еще отходил от сна в холодной машине.
   - Налейте, - сказал он, - закоченел совсем.
   - Купи сходи – и наливай сколько хочешь, -  не могла успокоиться девчонка.
   Видно, что ей трудно было уже остановиться, и причина не в ребятах была:  ночи вымотали, а тут еще мороз. Ребятам проще: могут пить всю ночь, а девушке нельзя. Тогда никакие деньги не нужны будут. Уже и так, блин, на кикимору стала похожа. 
   Тайсон выпил, но окончательно не проснулся: он и до того, как пошел спать, пил. Все это вместе со сном перемешалось. Только мороз бодрил. Ноги в машине  замерзли.
   - Григорич! – крикнул он, - дай валенки поносить! Сто баксов даю!
   Компания засмеялась.
   - Григорич – самый умный здесь, - сказал коренастый.
   К половине седьмого стали подъезжать автомобили. В семь началась перекличка. Первые сто номеров в списке были за «членами профсоюза». Далее  составлялся новый список, который уже не контролировался полуночниками. Их задача – чтобы в первой сотне порядок был, а там – сами пусть разбираются.
   В половине девятого к воротам вышла охрана. Это отразилось на настроении собравшихся: голоса и крики стали громче, волнение ощутимее. Уже и среди «своих» возникало соперничество. Наконец открыли малые ворота и стали запускать людей партиями, они бежали сломя голову к зданию и, перепрыгивая через парапет, выстраивались в очередь перед заветной дверью. Оттуда их уже клещами нельзя было вытащить, даже если бы и оказалось, что кто-то не числился в списке. Несмотря на то, что место между парапетом и стеной  было заполнено уже до отказа, туда все лезли и лезли люди. Казалось, что уже невозможно было там кому-нибудь встать, уже людей выдавливало вверх, как повидло из пирожка, и все-таки известная мне девчонка, маленькая блондинка, схватила чью-то протянутую ей из толпы руку и полезла по головам в самую гущу столпившихся. Ей кричали, ругались, но не зло, а даже весело. Мало того: за девушкой, опираясь на мужика в кожаной бейсболке,  полезла какая-то бабка: тоже маленькая, шустрая, напористая. Из толпы кричали:
   - Светланиванне дайте встать! Леха, подвинься!
   - Да куда, на меня сзади давят, - хрипел Леха, -  и так на одной ноге стою.
   Мужик в бейсболке надавил на него снаружи, и Светлана Ивановна, сама действуя довольно энергично, вписалась в образовавшееся пространство.  Только ноги ее так и не коснулись земли: она осталась висеть, зажатая со всех сторон. Но была не в претензии и, уже в этом положении, поздоровалась с Людмилой Петровной, такой же, как и она, бодрой бабулькой, которая раньше ее пробилась к месту. 
      Благодаря моим стараниям и сноровке, я оказался в середине очереди. Задание у меня на этот раз было довольно деликатное: регистрировали мы иностранца. Вернее, иностранку – госпожу Магги Жуль. Сложность заключалась в том, что как раз на этот период приходился очередной чиновничий заскок: чтобы исключить из процесса регистрации «ненужное звено», а именно – посреднические фирмы, было принято решение – не принимать дела через уполномоченных лиц, требовалось личное присутствие заявителя. Я ума не мог приложить, как  воздушная Магги Жуль может соревноваться с Тайсоном или даже со Светланой Ивановной. На практике такие встречи уже в первом раунде нокаутом завершаются. Но тем не менее застолбил за собой место, вылез из толпы и стал вдоль парапета ходить. Гляжу: как раз, где этот парень, Тайсон, стоит, что-то вроде щели образовалось. Полевая мышь запросто пролезет. Мне только потом объяснили, почему так произошло: Тайсон две бутылки водки за ночь выпил, злой был как черт и очень возмущался, что еще и здесь стоять приходится. Матерился и стучал кулаком по обшивке стены, пугая мышей, которые устроили себе жилища в утеплителе. Поэтому народ сторонился его: задеть ненароком мог.   Я, долго не думая ( а в таких ситуациях соображать нужно быстро ), встал левой ногой на нижнюю трубу сварной конструкции, из которой сделан парапет, занёс ( старость – не радость! ) вторую ногу  и, помогая правой рукой,  попытался засунуть ее между лицами, головами, плечами и спинами стоящих в очереди людей. Достичь этой цели мало сказать что сложно, но и опасно, потому что велика вероятность падения, так как, пока ты лезешь, тебя тянут сзади, стараются выкинуть твою ногу обратно, отцепить пальцы, впившиеся в трубу парапета. Ну не регистрация, а похороны Сталина какие-то.
   Почти удалось мне внедрить в эту плотную массу свою ногу, но вот беда – держаться не за что, поэтому и оперся я на первое подвернувшееся мне плечо. Потом пожалел, потому что это я за Тайсона ухватился. Сначала он от такой бесцеремонности дар речи потерял: ему ночь на лютом морозе пришлось отстоять, а тут какой-то хитрожопый  хочет влезть без очереди. Обматерил меня и первое предупреждение сделал. Но заветная  цель была настолько близка, что я не только не отреагировал на это предупреждение, но еще сильнее вцепился в его плечо. Вообще Тайсон послал мне словесный мессидж только потому, что руки не мог высвободить, но как только левая рука оказалась у него в состоянии действовать, он залепил мне в правый глаз так, что азарт мой мгновенно на нет сошел и  я стал трезво соображать. Вижу, он и правую руку старается высвободить и вообще рвется вылезти из очереди, чтобы «разобраться» со мной. Тут у меня чувство самосохранения сработало. Сейчас, думаю, начнут они все здесь меня метелить – зачем мне это? Мигом сориентировался и вернулся на своё место. Кому-то, правда,  капюшон оторвал, но это уже мелочь.   
   За пять минут до открытия шеф приехал: бабу эту иностранную привез. Ну, думаю, вырядилась: с непокрытой головой, в белой шубке, сапожки лёгкие. Через минуту капюшон надела, ногами затопала, щеки у нее задубели, нос покраснел. И чего ей в конторе не сказали, что сюда надо в тулупе и армейских сапогах приезжать?  Не представляю, как она полезет. Если только между ног. Так ведь  здесь не лошади, а люди -  затопчут.
   Стали запускать внутрь здания – все, кто стоял снаружи, бросились по головам к двери. Орут, матюгаются, визжат. Минут десять мы стояли без движения, пока впереди народ не рассосался. Наконец сдвинулись с места. Шеф иностранке что-то  смущенно объясняет. А меня толпа к двери тащит -  самому идти не надо. Я охране кричу:
   - Иностранке калитку откройте! Не перелезет она!
   Открыли ей калитку, втолкнул ее шеф в эту орущую шевелящуюся биомассу – в секунду она ее поглотила -  только белая шубка нет-нет да мелькала где-то в дверном проеме.
   - Я с белой шубкой! – кричу.
   - Один человек – одна очередь, - говорит охранник. – Выходи!
   - Так это иностранка, - объясняю. – Я переводчик! Она же ни хрена не понимает!
   Старший махнул: хрен с ним – пропусти.
   Взяла она талон на регистрацию, смотрит вокруг ошалело, шубу поправляет.    Зал заполнялся, всасывая толпу с улицы. Уже и здесь была толчея. Одно хорошо: отогреться можно было. Люди разматывали шарфы, снимали шапки. Григорич все пуговицы своего раритетного пальто расстегнул, стоит красный от жары, как рак. Рядом с ним Леха с расстроенным видом изучает свою новую «фирменную» куртку: в том месте, где должна быть верхняя пуговица, торчит свежий клок кожи.  У стойки обидчик мой разложил документы: объясняет клиенту, где тот расписаться должен. Оказывается, Тайсоном его прозвали за то, что он в очереди кому-то ухо прокусил: руки были заняты.    
      Госпожа Жюль закоченела вся, пока на улице стояла – прижалась спиной к отопительной батарее, отходит.   Леха подошел: все еще переживает, что у курточки товарный вид потерян. Говорит в сердцах:
   - Все у нас через жопу делается!
   Госпожа Жюль  спрашивает:      
   - Можно другой путь, другой через жоппа регистрировать? Is there any way to register a  firm exсept “joppa”?   
   Леха удивленно и вопросительно посмотрел на меня, потом на иностранку. Врубился, с каким человеком дело имеет, говорит:
   - Нет,  у нас только через «жоппа» можно, другого пути - никс фернштейн.

   За «героизм, проявленный во время боевого дежурства», дал мне шеф внеочередной отпуск. Да и клиентов незачем было пугать: хорошего мало, если в приличной конторе типы с подпитыми глазами будут расхаживать. Хотя отпуском  это с большой натяжкой можно назвать: попросил шеф, чтобы я у него на даче морозы пересидел. Ему сосед позвонил: сказал, что в погребе  температура минусовая – вода в трубах замерзла. Можешь, сказал мне шеф, туда и пса своего взять, на лыжах походишь, отдохнешь.    Отдохнешь – как же: отогревай его трубы да следи, как бы не спалить чего.  Хитрожопый у нас шеф: «отпуск» дал за домом следить.
   Приехал я туда, вижу  – воды действительно нет, поэтому и сам заинтересован был, чтобы поскорее устранить причину. Взял бутылку с водой, несколько стаканчиков и полез в подвал. Наставил стаканчики вдоль всей трубы, налил в них воду и через полчаса определил проблемное место: в двух местах вода замерзла.  Да тут и определять  не надо: вся кирпичная кладка в наледи. Когда монтировали -  схалтурили: трубу пустили не по фундаменту, а по кирпичному цоколю, так как в кирпиче легче отверстия для крепежа делать. Заткнул я основательнее отдушину, чтобы не сквозило через нее, утеплил трубы, принёс обогреватель из гаража. Там же, в гараже, взял лопату и снаружи завалил снегом часть цокольной стены, вдоль которой труба шла. Проверил работу обогревателя и пошел с Тарзаном гулять в лес.
   А в лесу – красотища! Валежник,  мусор, который человек после себя оставляет, – все покрыто белым пуховым ковром. Угловатости сглажены, одна форма плавно переходит в другую. Вот из-под снега вылезла белая шляпа гигантского  гриба,  ствол упершейся в ель березы похож на шею жирафа со снежной гривой. Многолетние сосны и ели от собравшегося на  их ветках снега смотрятся торжественнее, сказочнее. По тропинке идешь – они,  как гигантские белые пирамиды, по сторонам стоят. Все так и манит тебя поваляться в снегу, но заденешь ветку, согнувшуюся под его тяжестью, – попадет тебе за шиворот ледяная вата – сразу поймешь все коварство такого приглашения. А тут еще мороз дерет щеки, нос щиплет. Закрываешь лицо шарфом, стараешься отогреть нос дыханием, но это приносит обратный результат: шарф намокает и покрывается снаружи ледяной коркой. Руки начинают мерзнуть в перчатках. Тогда ты высвобождаешь пальцы и сжимаешь их в кулак, отчего перчатка твоя становится похожа на тощее вымя с сосками. Хорошо еще, что в валенках вышел.    А Тарзану – благодать!  Столько нового кругом: следы, запахи, норки. Валяйся в снегу, сколько хочешь,  – никто тебе «фу!» не крикнет. Еще и похвалят, еще и полюбуются, как ты козлом скачешь по сугробам.
Тропинка выводит нас в поле, и  мы продолжаем идти по следу, проложенному снегокатом. Когда спрессованный на поверхности слой снега не выдерживает тяжести тела, нога моя проваливается, но Тарзан бежит уверенно. Иногда он  из любопытства отклоняется в сторону и какое-то время пытается идти рядом, утопая по брюхо в снегу, но, смекнув, что это себе дороже, возвращается.
Конечная цель нашей прогулки – водоем. Снег здесь лежит уже не пуховиком, а ровным белым паласом. Слева видна запруда, ближе к нам у темных лунок  - сгорбленные фигурки рыбаков в больших монашеских капюшонах. Спускаемся с обрыва, придерживаясь за ветки карьятника, как здесь называют эту разновидность плакучей ивы, и идем к полынье, огороженной по периметру ледяными брикетами, на прозрачной поверхности которых ровным слоем лежит снег.  Это делает их похожими на мармелад. Саму полынью ( «Иордань») в виде креста уже затянуло льдом, из которого торчат свежие бруски лестницы. Тут же лежит забытое кем-то полотенце, закоченевшее и  запорошенное снегом. Тарзан находит обрезок бруска и начинает играть с ним, как с костью. Весь широкий спуск противоположного берега, ближе к которому находится полынья,  вытоптан ногами, а сам берег изрезан следами от автомобильных шин. Живо представились события  Крещенской ночи. Еще днем пришли мужики, прихожане местной церкви,  расчистили место, вбив колышки и натянув тесьму, сделали разметку и принялись пилить лед. Не обошлось и без любопытных.
   - Крещенское купание здесь предполагается? – спрашивает их мужчина лет сорока пяти, местный дачник.
   - В половине двенадцатого, - отвечает молодой высокий парень с длинной, похожей на гарпун палкой. - Батюшка молебен отслужит, а в двенадцать купание.
 - И вы тоже  будете?
- А как же, - кивает невысокого роста мужичок с пилой.
   На нем вязаная шапочка, капюшон по самые глаза. Видны только ставшие от инея густыми усы и зубы с черным налетом, который характерен для курящих.
-  Всю зиму купаетесь? – продолжает любопытствовать дачник.
- Да нет, мы ведь не моржи. Раз в году только. В Крещенскую ночь заболеть невозможно.
-  Крещенская вода – святая. Все купаться будем.
 - Ну, наверное, не без стакана? – задает провокационный вопрос мужчина.
- В прошлом году гаишники здесь на самом выходе стояли – проверяли. 
- Вот нехристи, - опять шутит  дачник,  имея в  виду гаишников,  - даже в такую ночь не стесняются.
- За-ради праздника можно и потерпеть. Напиться мы всегда успеем, а такая благодать раз в году бывает, - с удовольствием поддерживает разговор мужичок, отнюдь не похожий на трезвенника.
- Да и грешно,  - подытоживает он.
- Тоже купаться будет, - показывая на пятилетнего мальчонку, говорит третий, среднего роста и возраста, полноватый мужик, который только что помог вытащить очередной ледяной  брикет из воды.
Мальчонка, услышав, что разговор идет о нем, подходит. На руках у него  мокрые, видимо, отцовские, рабочие белые перчатки, которые висят сосками. Мальчик тепло одет, укутан шарфом по самый нос, из-под шапки на мужчину смотрят любопытные глазенки.
  Тот факт, что и пятилетний собирается лезть со всеми в воду, действует на дачника ободряюще. 
 -  Тоже, что ли, искупаться? – будто себе задает он вопрос.
Уж очень споро и весело работают мужики. Дачник еще раз смотрит на мальчика и проходит в нервное возбуждение.
- А что брать с собой, ребята? – наконец громко и весело спрашивает он.
Словом «ребята» ему хочется подбодрить себя: хорошо быть заедино со всеми!
- Полотенце обязательно возьмите и во что переодеться.
  - Женщины - и те  купаться будут, детишки. Раз в году бывает. Только из проруби сразу в машину греться беги.
  Дачник прощается. По дороге его энтузиазм ослабевает: в такой мороз заболеть легко. К тому же и неможется что-то…  К началу действа он приходит уже без амбиций, простым зрителем, но, зная свой характер, на всякий случай берет с собой полотенце. Берег уставлен машинами с включенными фарами, у полыньи толпится народ: старухи с канистрами, молодые щеголихи, парни, мужики, дети. Горят установленные на льду свечи в лампадках. Молодой, круглолицый с редкой черной бородой отец Иоан, отслужив в храме всенощную, здесь служит Великий чин освящения воды. После каждения он троекратно опускает в полынью крест и делает им в воде крестообразные движения: «Во Иордане крещающуся Тебе, Господи…».  Водосвятный молебен сопровождается пением небольшого хора. Затем отец Иоанн еще раз напоминает собравшимся о значении великого праздника,  отмечает отдельно, что это не моржевание и потому относиться к купанию нужно как к духовному очищению, входить в воду с добрыми мыслями. Предостерегает от употребления спиртного.  Мужчины берут аналой ( высокий столик-раскладушку с иконой), который до этого стоял в голове креста, и устанавливают его при спуске в купель.  Первым, разоблачившись до подризника,  идет к полынье отец Иоан. Чин не позволяет ему проявлять эмоции, и за него это сдержанно делают собравшиеся. Придерживаясь за перила шаткой лестницы, он смело входит в воду, троекратно окунается, каждый раз осеняя себя крестом. Потом, путаясь в мокрых фалдах  подризника, поднимается на лед. Отмашка купанию дана! 
  Мужики, низкорослые и высокие, щуплые и полные, с животами и широкой грудью, густоволосые и с проплешинами, благонравные и грешные, пьющие и трезвенники, бедные и состоятельные, парни, мальчики, старики  - все эти разномастные, но равные в этот великий день  русские люди с православными крестами на груди сходят в воду, совершая обряд очищения. Кто делает это поспешно, мысленно уже находясь на берегу, кто солидно,  с достоинством входит в воду и не торопясь крестится полноценным крестом каждый раз, когда выныривает из воды. Такие одеваться не спешат и еще какое-то время стоят с полотенцем на снегу, нагоняя дрожь на некупающихся и вызывая их нервный смех. Слышатся реплики:
  - Ванька-то, Ванька, смотри, живот за зиму отъел какой! Еле поворачивается! Стыдоба!
- Где полотенце? Бестолковая!
 - У-у-хх! Ха-ха-ха! Давай, Серега! 
- Десантура, вперед!
- Трусы держи - потеряешь!
- Смотри:  карп  откусит вместо червяка! Нинка из дома выгонит!
- Этот-то куда лезет -  пьяный дурак!?
- Грешник.
Дачник подходит к шатру, где в темноте переодеваются мужчины.
- Купались? – спрашивает он обувающегося парня в вязаной шапочке.
- Ага!
- Ну и как?
- Класс! Так себя чувствуешь клёво… Нет,  я теперь каждый год буду купаться.
- Понравилось?
- Такое ощущение, будто это не я.
- Прими стакан, Серега, - смеются не решившиеся купаться товарищи, - сразу  все вспомнишь.
- Не-а, - не соглашается парень, - я, может, и  курить теперь брошу.
Товарищи хохочут: не верят. Парень и сам не верит, а все-таки ему весело так думать. Дачник смотрит на него с завистью.
За мужчинами настает очередь женщин. Здесь эмоций меньше, и отношение к купанию серьезнее. Вместе с прихожанками в воду идет матушка – невысокая щупленькая женщина не старше тридцати лет, но уже воспитывающая шестерых детей. Женщины одеты в длинные белые рубахи. Лица у всех раскраснелись  от мороза, и различие в возрасте не бросается так явно в глаза. Невоцерковленные раздеваются до купальников. Необычно смотрятся на снегу все эти голые мужчины и женщины.
 - Ногам холодно, - жалуется какой-то мальчик, поторопившийся снять с себя одежду.
Он замерз, но понимает, что дороги назад нет, и под одобрительные замечания лезет наконец в воду. Здесь его ждет открытие: в воде страшно холодно и  тоскливо. Ему уже хочется поскорее выбраться. Видимо, процедура оказалась не такой, какой представлялась на берегу. Он окунается, выныривает с искаженным от шока лицом, забыв перекреститься, опускается еще раз, но уже не с головой, и, судорожно совершив правой рукой что-то похожее на крестное знаменье, с быстротой кошки, дрожа, взбирается по ступенькам купели наверх. Здесь его ждет новое испытание: мокрый лед, на котором он стоит голыми ногами, пронизывает  его холодом до самого сердца.
  - А-а-а!!!  -  кричит  он.
Отец кутает его в шубу, подхватывает  и бежит с ним к машине.  Из шубы торчат только голые ступни ног.
В прорубь, держа за руки, окунают и совсем маленького. Он орет во все горло, но его обтирают,  кутают, успокаивают и родители, и толпа. Вскоре он затихает и с любопытством наблюдает за происходящим.
 - А, где наша не пропадала!
Исстрадавшийся дачник,  поддавшись общему настроению, начинает раздеваться и тоже лезет в воду.
- Господи, благослови! У-ух!!!..
К берегу подъезжают еще машины. Среди вновь прибывших немало тех, кто уже успел «принять на грудь». После ухода батюшки голоса становятся громче, комментарии откровеннее… Пора возвращаться. 

   Вернулись мы с Тарзаном домой – смотрим: вода пошла! Вот счастье-то! В городе такое разве заметишь: все скучно там. Не то на даче или в деревне. Сакральную суть воды и огня здесь постигаешь.
  Принял я душ, пожарил картошечки, Тарзану консервы открыл, накрыл на стол, рюмочку налил, телик включил. За окном темно, а нам   с псом хорошо: тепло, чисто, водочка внутрь пошла к желудку, аппетит разыгрался. Картошечка поджаристая, глазунья, соленый огурчик, хлеб ржаной. Отпуск!
   Все передачи с новостей о погоде начинаются. В нашей полосе за тридцать градусов мороз лупит, но к концу недели обещают потепление до двадцати пяти. Тревожные вести из Грузии, Турции, Западной Европы. Замерзают. Бедствие национального масштаба – пятнадцать градусов мороза!
   Ешь-твоешь-некуда, думаю, нам бы такое «национальное бедствие»! Да при пятнадцати градусах я бы в холодильнике жил – от жары спасался. Вспомнил я ту девчонку, блондинку маленькую, студента, мужика в бейсболке – да другие народы против нас просто слабаки.  А Светлана Ивановна – бабулька эта? А отец Иоанн? А щупленькая матушка? Да разве сломить таких? Перед Наполеоном и Гитлером выстояли, неужели перед чиновником спасуем? Не бывать этому!
   А водочка тем временем у меня по жилам до сердца дошла – смягчилась душа. Ведь,  если правду сказать, чиновники эти нам большую пользу приносят. Сидел бы я сейчас без работы, если бы у нас, как этого Путин хочет,  немецкий порядок  во всем был.
   Поэтому вторую рюмку я выпил за здоровье «кровососов».   













                ГАЛСТУК

   Полный санаторий у шефа на даче: сон до двенадцати, завтрак,  прогулка в лесу -  и уже обедать пора. После обеда полагается соснуть часок-другой. Встаёшь – в окнах темно, нужно включать свет. До того обленились, что в магазин не хочется идти. Последнее доедаем.  Ложимся поздно: ящик до трех часов смотрим.  Тарзан, вытянув лапы,   рядом лежит, как баранья туша. В полудреме. Время от времени вздрагивает, прядет ушами, повизгивает, или что-то похожее на лай у него изнутри вырывается: сердится на кого-то.  А то задними лапами дергается, сучит – днем не набегался. Может,  во главе собачьей свадьбы трусит за течной сучкой, огрызаясь на разнокалиберных, разнопородных кобелей, сам уже с обвисшим порванным ухом и покусанной  задней  лапой – доказательством жениховского соперничества с Джеком.   Или несется по белому полю  - весь в серебре от снежной пыли в своей ставшей от этого дорогой собачьей шубе. А  может,  вспоминается ему глупое детство, когда он резвился, стараясь поймать  за хвост кота, еще не успевшего стать ненавистным.  Миры наши не пересекаются, и для меня  навсегда останется загадкой то, что происходит в его голове.
    Мы уже четвертый день здесь. На свежем воздухе постоянно спать хочется. Этому и мороз способствует. Отупели, стали неподъёмными.  А тут еще шеф разрешил интернетом пользоваться. Ясно, что мужика в сети привлечь может - сайт знакомств: здесь столько баб, сколько я и за десять жизней не увидел бы. И все твои. Не то что в молодости, когда мы бегали по улицам – спрашивали «телефончики» у девчонок, а те нас, как правило, «отшивали».  Представляете, какое унижение мы испытывали, когда эти же девчонки благосклонно принимали ухаживания других парней?  Интернет тебя от главного освобождает – закомплексованности. Здесь ты можешь выступить не под своим именем, разместить на странице чужую фотку, закончить  престижный институт, стать коренным москвичом, прибавить в росте, убрать живот и  увеличить размер члена.  Ври с чистой совестью, что густоволос, катаешься на коньках, выпиваешь «изредка, только в компании»,  на свидания ходишь без домкрата и не знаешь, что такое клизма,    –  никто тебя на этом вранье не поймает. Даже если ты псих, от которого уже две жены  ушли, смело пиши: «Не склонен к скандалам,  доброжелателен, ревность считаю качеством, недостойным настоящего мужчины».
   С самого начала я с серьезной проблемой столкнулся:  женщины моего возраста оказались совсем не такими, какими они были когда-то. Тот печальный факт, что и я давно не Иван Царевич, сути дела не менял.   Составляя анкету, я не стал себя явно омолаживать, а в остальном лишь «незначительно» приврал: у меня появилось высшее образование, знание иностранного языка, я был владельцем фирмы, развелся с Нинкой и искал «серьезных отношений, любви и, возможно, брака». Подошел к вопросу по-деловому: всем женщинам в возрасте от 35 до 45 лет написал одно и то же – «выглядишь хорошо».   У меня на это немного времени ушло, так как я копировал эту фразу.  Отсеивал несимпатичных, тех, кто желал познакомиться с мужчинами значительно моложе себя, и тех, кто вывешивал целую галерею своих фотографий: подозревал,  что у последних двух категорий не все ладно с головой.  Не скажу, что мне удалось задурить им всем голову, потому что старожилы сайта сразу вычислили, что я  «писатель» -  человек, от которого не стоит ждать ничего серьезного: его вполне устраивает общение на уровне переписки. Особенно много  «писателей» среди женатых и откровенных лентяев. Для последних из дома выйти – уже подвиг. Оживленное общение завязалось у меня с женщиной, которая только что вернулась из Германии. Она была в восторге от поездки и делилась впечатлениями. Сначала мне это импонировало, но скоро прискучило, потому что она постоянно делала нелестные сравнения с моей страной. Как будто я и сам не догадывался об этом. Если б это только от меня зависело. Но я выступал в роли интеллигентного человека и поддакивал ей, хотя, можете представить, что я чувствовал, когда она стала жаловаться мне  на таксиста,  который вез ее из аэропорта. Все не так, как в Германии: и обращение не то, и форма не та, в тачке жутко пахло бензином, плата за проезд неразумная. Я  себя не выдал, потому что уже начал догадываться, что она не без странностей. Говорят, на сайтах знакомств это не редкость. Догадки мои подтвердились, когда она призналась мне, что пишет стихи и рассказы. Сначала я испугался: чего доброго заставит читать свои вирши, к которым у меня со школы была аллергия. Но все обошлось: рассказы, которые она прислала, были короткими и больше  напоминали зарисовки. Они так и назывались -  «Рассказы о Германии». Из чувства приличия и для того, чтобы поддержать общение, я прочитал один из них.  Он назывался «Зонтик».  Событие происходит в маленьком провинциальном городке. Ночь. Из автобуса на остановке выходит русская женщина. Вокруг ни души. Идет проливной дождь.  Она в замешательстве. И вдруг, будто из самого дождя, перед ней возникает девушка. «Возьмите, - говорит она, улыбаясь и протягивая женщине свой зонтик, - вы промокнете». Затем она исчезает так же неожиданно, как и появилась. Жалея, что не успела поблагодарить ее, женщина кричит в дождь: «Данке!.. Гуд бай!». «Гуд б-а-ай!»  - отвечает ей голосом незнакомки эхо, заглушаемое шумом дождя.  В руках у женщины остается зонтик. И лишь он свидетельствует о том, что это не видение. 
   Рассказ мне понравился, и все бы ничего, если бы вслед за моим похвальным отзывом, она не сказала, что в России у нее этот зонтик свистнули. Кому он понадобился? Наверное, сама где-нибудь оставила. Я рассердился. Ладно, что у нас таксисты хамоватые, но зонтики переть – это уж слишком.  Мелко как-то, не по-русски. У нас миллионами привыкли красть. Тем не менее, чувствуя свою вину перед ней ( «отпуск» мой закончился, и пришла пора прощаться), я поднатужился и сочинил  небольшой рассказик  в ее стиле. Пусть считает это подарком  за оказанное мне и  не заслуженное мною доверие. Чтобы не выдумывать,  использовал личный опыт, но только российский. На одном дыхании накатал. Выправил  фразы, убрал из текста слишком вольные выражения и начисто переписал. Без ложной скромности скажу, что после такой обработки его запросто можно рекомендовать в качестве диктанта школьникам.  Рассказ назывался  «Галстук». Полностью привожу его здесь. 
   «Середина московского лета. Первые дни после нещадной жары. Прошел дождь, и улица вновь залита солнечным светом, который отражается в окнах стеклянных высоток, вспыхивает на лакированных боках авто, плавает в небольших  редких лужицах. Мне весело оттого,  что я живу в этом городе, хожу по его улицам, улыбкой отвечаю на улыбки встречных.
   У магазина «Мужская одежда» кто-то окликает меня:
   - Молодой человек!
   Передо мной стоит пожилой, прилично одетый мужчина благообразной наружности. Он имеет вид человека нуждающегося в помощи. Я останавливаюсь. Он смущенно говорит:
   - Прошу прощения за беспокойство, не могли бы вы оказать мне небольшую услугу?
   Заметив в моих глазах сочувствие, он продолжает:
   - Ко мне из Германии приезжает бывший однокурсник, тоже геолог. Не хотелось бы огорчать его нашим житьем-бытьем. Решил, что  хотя бы  сам должен выглядеть прилично. Вот, купил галстук, а завязать не могу. Прежде жена завязывала…
Он делает небольшую паузу. Видно, что ему нелегко вспоминать.
-  Теперь вот некому.
    Разумеется, я с  готовностью соглашаюсь выполнить просьбу старого человека, который симпатичен мне своим наивным стремлением не огорчить далекого друга. Одно  смущает: галстук не подходит к  костюму. Я говорю:
   - Я не очень обижу вас, если подарю вам галстук,  который более бы соответствовал цвету вашего пиджака?
  В глазах у старика появляются слезы -  слезы благодарности, смущения и стыда. Все понятно без слов. Вдовец, бывший геолог, наверняка имеет ученую степень, в советские годы был востребован страной… и вот финал. Мне становится грустно. Я захожу в магазин и покупаю недорогой галстук. Старик до того растроган, что на мгновение ноги отказывают ему  и он, чтобы не упасть, опирается на меня, почти обнимает обеими руками…   
   Я прощаюсь с ним и иду дальше. Невозможно описать чувство, которое я испытываю. Разве может быть что-либо благороднее помощи Ближнему? Разве сам ты не меняешься, сопереживая нуждающемуся? Очищается твоя  душа, смягчается нрав, и тебе уже не стыдно смотреть в глаза людям.
   Придя домой, я не обнаруживаю во внутреннем кармане своего пиджака портмоне. Я вспоминаю благодарные слезы старика, весь его интеллигентный облик и начинаю понимать, насколько многообразна жизнь».






               



               

                БАНЯ

      В четверг дело шло к концу рабочего дня. Я сидел в конторе и, коротая время,   читал газету. Тут выходит шеф и говорит:
   - Виктор, зайдите, пожалуйста, ко мне. 
   Показывает в кабинете на кресло: мол, устраивайся.  Думаю: раз не через секретаря вызвал, значит это какой-нибудь эксклюзив,  не связанный с работой. Отношения у нас с шефом были почти приятельские, хотя я всегда помнил о своём статусе наёмного работника и не позволял себе в общении с ним  фамильярности.  Шеф это ценил во мне.
   - Подработать не хочешь в выходные? – спросил он.
  Я неопределенно пожал плечами: а что?
    -  Товарищ приглашает на дачу. Друзья детства и студенческой молодости собираются.
   Я одобрительно кивнул.  Шеф продолжил:
   – По известной причине не хочу за руль садиться, сам понимаешь. Так как?
    - Только имей в виду, - поспешил добавить,  – дело  добровольное. Ну, а если поедешь - обяжешь. К тому же в баньке попаришься, настоящей. Так как все-таки?
    Вообще-то делать мне было нечего в эти выходные, опять же - возможность заработать была неплохая  и сама поездка не обещала быть скучной.  В общем, ничего серьезного я не имел против поездки, но  показывать это сразу не стал: цену себе решил набить. Пусть это как услуга с моей стороны выглядит. Должок за ним останется.
  - И еще вот что, -  замялся он, -  все мы не без слабостей, каждому хочется друг перед другом выпендриться. Званиями там разными, положением -  тем, что в нашем возрасте представляется  ценностью.  Ну, вот и я  -  с «личным шофером» как бы приеду.
   Он смущенно,  как-то глуповато даже хихикнул и продолжил:
 - Так что ты обиды  не держи за этот маскарад, потрафи моей слабости.
 -  Ладно, - говорю, - и не в таких ролях бывали,  сочтемся.
    Нинка новость без удовольствия восприняла.
   - Все сэкономить хочет, - говорит. – Взял бы такси да и ехал себе пусть даже в Африку. Ты мне сколько уже обещал квартирой заняться? В выходной да в выходной. Где он - этот твой выходной? Вешалку второй месяц прошу укрепить, на антресолях  убраться – мне, что ли, туда лезть, корячиться?
   Безнадежно махнула рукой:
   - Тебе хоть кол на голове теши!
   Не впервой ей: ведь, когда таксистом работал, не то что «уик-ендов» - праздников не видел. Но, между прочим, поинтересовалась размером вознаграждения. Вот же: и хочется ей и колется. И деньги не лишние в семейном бюджете, и подозрения насчет моей моральной устойчивости имеются – в этом основная причина недовольства. Шашлыки, баня, водка, а где водка, там… 
   - Все мужики одинаковые, все вам приключений хочется. Думаете, что-то  новое найдете, необыкновенное. С возрастом некоторые из вас даже еще чуднее становятся, но горбатых, видимо, только могила исправит. Проваливай!
   Подъехал я в субботу к шефу – он уже в сборе. На мойку съездил, сам почистился. Салон пахнет, и шеф благоухает. Обычно он  за городом ходит по-домашнему, как все дачники, и даже еще чуднее, а тут, смотрю, в теплом спортивном костюме фирменном, кроссовках дорогих. Очки в модной оправе. И даже мобильник у него новый, навороченный. Большая спортивная сумка, набитая сменным бельем, разными банными причиндалами, на террасе стоит. 
   - Тронули?   
   По-хорошему, мне бы на своей тачке везти его,  да, видать,  слишком уж «плебейская» она по его понятиям. Он «Мазду» шестую только что взял. По достатку взял. Машина соответствует бизнесмену его уровня. Зачем, говорит, выпендриваться и корчить из себя того, кем ты на самом деле не являешься? Хотя, мне показалось, что в данном случае не прочь он был на вершок повыше себя сыграть. Наверняка его друзья на джипах навороченных приедут. Такой уж стиль сегодня. Пусть бензин жрет со страшной силой, пусть не такой комфортабельный и маневренный, как легковое авто,  -  главное, что ты  крутняк, а крутняк  без джипа  - недоразумение. Девицы – и те при первой возможности на внедорожник стараются пересесть. Волос долог... 
     Всю дорогу шеф рассказывал мне о своих друзьях, так что к концу нашей поездки я имел достаточное представление о тех, кого мне предстояло увидеть.
   - Здесь направо поверни.
     Проехали  огороды с «пляшущими» заборами, сделанными из бросового материала, после огородов открылось поле, исчерченное следами снегокатов.  Пылающий на солнце снег слепил глаза, так что мне пришлось надеть очки. Машина пошла вверх, потом вниз, опять вверх -  и мы в деревне с широкой  улицей c домами современной постройки по обе стороны. Все на своем месте, как вписано: жилой дом, гараж, баня, беседки, хозпостройки. Ворота массивные, где и автоматические, заборы такие, что очевидно  стремление хозяина не ударить лицом в грязь перед соседом и гостями. 
  Подъехали к дому. Ворота открыл молчаливый азиат и стоял, ожидая, когда машина заедет на территорию.  Двор расчищен, вылизан, по периметру – борта из накиданного снега, дальше  к саду, бане, хозблоку и «гостевому» туалету -   полоски дорожек, в огороде они просто протоптаны. Пес залился лаем  в вольере -  того и гляди вырвется. Смотрит зверем. Я опасливо отметил, что он уже изглодал почти все деревянные элементы вольера.
   - Да привяжи ты его на террасе, ведь не успокоится, - сказала, отворив дверь дома и выглянув, хозяйка, еще в халате по-домашнему, но, увидев гостей, скрылась. 
   Слова относились к стоявшему во дворе улыбающемуся высокому крепкому мужчине лет пятидесяти, по уверенной позе – хозяину, который встречал нас в тонких, в обтяжку, тренировочных штанах, обрывающихся чуть ниже колен и обнаруживающих голые с по-зимнему белой кожей ноги, в резиновых утепленных галошах на босу ногу,  для него коротком, достаточно поношенном и, по-моему, женском полушубке и шапке со смешно торчащими вверх кисточками беличьих ушек. Непонятно,  то ли это было сделано  намеренно для произведения впечатления на гостей, то ли это обычный дачный наряд, облачившись в который, ты оказываешься вне моды, приличий и условностей, что создает необычную для городского жителя атмосферу свободы и комфорта.
   Этот вид голых ног, калоши зимой, бритые щеки, бородка, меховые ушки-кисточки делали его похожим на ряженого и создавали желаемое впечатление. 
   - Первые гости!
  Хозяин сказал это весело, но в голосе его слышалась озабоченность.
   - А ты никак колядовать собрался? – отвечал ему шеф вопросом.
   И, обратив внимание на едва заметный дымок, шедший из трубы одноэтажного строения, добавил:
   - Топится?
   - Еще два часа назад готова была. Единственно:  вода примерзла где-то, отогреть не могу, три ведра кипятка уже вылил.
   - А я тебе вчера еще говорила: сходи в баню. Ты же по-своему все делаешь, -  невесть  откуда послышался глухой женский голос.
 Шеф понимающе улыбнулся и многозначительно скосил глаза в  сторону, откуда прозвучала справедливая критика.  Хозяин выпятил нижнюю губу и развел руками, признавая свою вину.   Ему хотелось все наладить к нашему приезду. В такие дни дом и участок убираются, все, что до лучших времен откладывалось, доделывается -  вешается, прибивается, покупается и красится. Польза от гостей в таких случаях очевидная несмотря  на расходы: часто такие дефекты обнаруживаются, о которых ни за что бы не узнал, не будь генеральной уборки. Чинится бачок унитаза, уже который месяц стоящий с открытой крышкой, и вода спускается не нажатием кнопки, а поднятием помпы, заменяется на входной двери, в нижней ее части, кусок дерматина, ободранный собакой, диваны, на которых она имеет обыкновение валяться и против чего хозяева устают бороться, чистятся, трутся, пылесосятся, на них стелются новые покрывала. Влажной тряпкой собирается пыль в самых труднодоступных местах  помещений. Ветошь, мелочь и всякие предметы:  брюки, кофточки, ручки, электрические адаптеры, неработающие телефоны,  расчески, тюбики с кремом, книги, стаканы, плед и многое другое – убираются в шкафы, ящики, складываются на полках. Все приводится в порядок к приезду гостей.    
   - Савелий Петрович, - поздоровался со мной хозяин, демократично подавая руку. 
   Вышла хозяйка, встретила шефа как знакомого и тоже поздоровалась со мной. С утра она была в некотором сомнении: с одной стороны, собирались одни мужики и надо было выглядеть так, чтобы не подвести мужа, с другой -  лишь женщины могут по достоинству оценить тебя, так что можно и послабление себе сделать. Много мужчин – много внимания, и все-таки было бы лучше, если бы друзья приехали с женами. Наверное, поэтому она чувствовала в себе с утра какое-то недовольство. Уже и повредничала,  вспомнив и просевшую дверь в бане, хотя проседала она каждую зиму, и смеситель, который не подошел к мойке:  муж не объяснил вразумительно, когда она звонила ему из магазина и  просила совета. А тут еще трубы  замерзли – что если разорвет? Неужели нельзя было все это заранее сделать? Неужели  она сама обо всем должна беспокоиться?   
   Пса вывели из вольера и посадили на открытой веранде на цепь, где в углу стояла собачья будка. Знакомая всем собачникам картина. Те же посаженные с надеждой на их скорый рост, но безжалостно  срезанные собачьими зубами плети и побеги девичьего винограда,  валяющиеся вдоль забора и у беседки, изъеденная клетка-вольер, ободранная входная дверь  со свежими полосками свисающего дерматина и клоками утеплителя на полу. Я ревниво сравнил  кавказца со своим псом. Мой, конечно,  старее, не такой  упитанный и  уже не злобный, почти все время лежит, и былой азарт в нем просыпается только при встрече  с другими кобелями. Заскучал по нему. Мой лучше, добрее, симпатичнее.  Понятно: свой пес, пусть даже  беспородный,   лучше всех самых что ни на есть племенных сородичей.
  Скоро подъехали остальные гости: брат шефа и с ним  Володя Целиков, одноклассник, преподаватель. За машиной брата, также на джипе, во двор въехал Александр Горов,  - Сашка Гор, дворовый  хулиган и двоечник. Окончив, как было принято в те годы,  ПТУ,  он пошел на завод, но быстро смекнул, что это не его поприще. Товарищ, такой же рисковый, как и он, позвал его на табачную фабрику, где он, войдя в сговор с грузчиками, стал воровать в ночную смену сигареты и распространять их по знакомым табачным киоскам. Деньги пошли неожиданно большие для советского времени, а главное, атмосфера риска, в которой постоянно находились члены сообщества, щекотала нервы: срок можно было заработать, и немалый. Что касается  моральной стороны вопроса, то воровать у государства считалось не таким  позорным явлением, и если бы Гору сказали тогда, что он такой же вор, как и тот, кто ограбил гражданина, вытащил сумочку у женщины, он бы искренне возмутился и незамедлительно «ответил» обвинителю. Гор чудом уцелел – не попался, хотя некоторые из его друзей сели  или вынуждены были уволиться. В  90-е годы, когда фабрику  стали почти законно растаскивать те, кто стоял у ее руля, Сашка уволился и пошёл было в челноки, но, быстро став бригадиром и наняв работников, открыл несколько точек на рынке. Ладил с «крышей», так как и сам был человек крепкий,  рисковый, имевший достаточно связей среди бывшей шпаны, переквалифицировавшейся  в те годы в рэкетиров. Приобрел павильон, потом второй, а там и магазин купил.   Сейчас, конечно, это был уже не тот Гор, который когда-то хулиганил во дворе и из лихости дрался в кафешках с пришлыми из других районов. Это был довольно грузный, мордатый мужик с обветренным красным лицом, короткими волосами, массивным перстнем на пальце правой руки, никак не хотевший менять стиль одежды, к которому пристрастился еще четверть века назад: бессменные джинсы и грубые свитера. Только  ботинки становились со временем дороже и моднее, и  уже не было  китайских  пуховиков, которые он носил когда-то. Их заменили добротные курточки по моде,  на натуральном меху, купленные в самых приличных магазинах. И еще одна черта времени сохранилась: шапку Гор до сих пор не носил и всегда ходил с открытой головой. Его коротко стриженые волосы до сих пор  были густые и жёсткие. Никогда,  даже в известное время моды на бандитов, он не брился наголо, считая это ребячеством. Таким вот респектабельным предпринимателем он выглядел сейчас,  о 90-х же напоминало лишь то, что в его речи часто встречались пожелания «царствия небесного» тому или иному  бывшему товарищу или партнеру по бизнесу, о которых заходил разговор. Сия горькая чаша счастливо миновала его. Все эти подробности я услышал от шефа, пока вез его сюда. 
    С Гором приехал Сережа Шубин – мужик, похожий на старого хиппи, заросший седой бородой,  с такой же седой гривой до плеч середины семидесятых.  Был он мрачен и как-то тяжело ироничен.  Друзья пригласили его из чувства солидарности, отдавая дань молодости. Впрочем, шеф испытывал к нему особое расположение, потому что в свое время чуть ли не спас ему жизнь, выведя из состояния серьезной депрессии, которая грозила закончиться трагедией. В советское время Шубин был, что называется, свободным художником: работал дворником, продавцом газет, дежурным слесарем в бойлерной. В то удивительное время можно было, получая восемьдесят рублей, пропивать двести. Это и  развратило его:  он обленился, жил на пенсию по болезни, изредка выручая небольшие деньги от продажи своих старых картин.  Сейчас он  имел вид человека доживающего свое и ко всему равнодушного. Поездка была  для него серьезным испытанием, настолько он привык к своей квартире, дивану, телевизору и не требующему особой заботы  полудикому коту Афанасию.  Книг давно уже не читал – не мог физически, картины не писал. Питался также равнодушно, чем бог пошлет.  В основном это были каши и хлеб. Иногда баловал себя фруктами.  Много курил плохие дешевые сигареты, но на хорошем, крепком чае не экономил, пил его часто и помногу. Несмотря на недостаток питания, волосы его были по-прежнему густы, лишь полностью поседели, но передние зубы почти все разрушились, вставить же новые было невозможно за недостатком средств. Смеялся он тяжело и мрачно, при этом его волевая челюсть выступала еще больше вперед.
   Шубин был загадочной фигурой. В роду его по материнской линии были   священнослужители. По отцу, который был работником НКВД и от которого он унаследовал свой мрачный характер, он был наполовину финном. В свое время он оказал значительное влияние на товарищей своим увлечением  восточной философией, йогой,  карате.  Тогда все, что находилось под полузапретом, вызывало интерес у юношей. Потом он при обстоятельствах, которые мне к тому времени были еще не известны, попал в психиатрическую клинику, после чего стал неприятно  навязчив,  тяжел в общении и вскоре отошел от друзей, отличая лишь избранных, среди которых был и мой шеф. Отношения эти были тяжелыми и неудобными, но шеф нес этот крест из совестливости. Ему всегда было немножечко стыдно перед теми, кто, как ему казалось,  не смог вписаться в новую реальность. Думаю, что он был не совсем прав: еще неизвестно, кто их них был более доволен своей судьбой – он или Целиков с Шубиным.      
      - Какие люди! – раскрывая объятия и троекратно целуясь щекой с вновь приехавшими, говорил хозяин.
   - Цвет российской науки, университетский человек! – обратился Савелий к Целикову со смешанным чувством радости, превосходства и в то же время настоящего уважения.
  - Немеем в присутствии вашего степенства, - улыбаясь, здоровался Целиков.
  Савелий обратился к Шубину, пожав ему руку, но уже без объятий:
  - Сто лет не виделись, Сережа.  Как творчество? Все такой же хиппи и йог,   
как тридцать лет назад?
   Савелию было неприятно, что он равнодушен к Шубину и  не испытывает искренней радости от встречи с ним.  И все-таки, когда в глазах друга при упоминании о том времени неожиданно  и ненадолго засветилось что-то молодое и задорное, Савелий уже без всякого для себя стеснения так же обнял его.   
   - Баня уже топится,   - сообщил  прибывшим шеф.
Савелий опять поморщился, вспомнив о замерзшей воде.
   - Ну,  показывай свои владения. Что там у тебя такое в сарайчике?
Шеф,  зная, чем потешить душу хозяина, кивнул в сторону низкого неказистого строеньица в дальнем углу участка.   В курятнике, куда нас повели «на экскурсию», было подозрительно тихо. Савелий открыл дверку клети и, засучив рукав женского полушубка, просунул вглубь и куда-то вбок руку. Там беспокойно зашевелились. Счастливый, он вынул руку и закрыл клетку.
   - Зимой не несутся.
  - Сколько же они тебе стоят? – спросил Гор, мысленно сведя кредит с дебетом. – Небось, золотые? Отопление-то в копеечку влетает?
   - А у него здесь «заземление» установлено, - подмигнул шеф, намекая на скрученный счетчик.
   Хозяин   смущено посмеивался, но не оспорил догадку.
   - Стоят недешево, - согласился он без сожаления,  - зато  когда утром встанешь и, еще не умываясь, зайдешь сюда,  достанешь из-под несушки тепленькое яичко, поднимешь его к солнышку – оно все горит, будто от него свет исходит. Кокнешь острым концом об угол,  дырочку расковыряешь и здесь же, не выходя, выпьешь  –  после этого весь день можно без еды работать.
   Было видно, что он получил удовольствие от нарисованной картины.
     - Сав! – крикнула с крыльца супруга, - в баню еду нести или в доме сядете?
  - А и правда? – спросил Савелий друзей.
 - Лучше в баню - поддержал Гор, который отдавал предпочтение мужскому обществу. - С дороги в баню – самое оно.
   Пошли в баню –   стоящий в противоположном конце участка сруб. Поднялись на крылечко, постучали ногами о решетку, сбивая снег с обуви,  перед тем как переступить порог, прошли холодные сени и оказались в большой комнате. Я осмотрелся. На спинках массивных деревянных стульев висели полотенца, простыни, на сиденьях - по войлочной шапке, возле каждого стула – тапочки. Разных цветов, чтобы гости не перепутали.  Большой стол вдоль стены был уже  накрыт. Над камином, в котором потрескивали угли, большой экран телевизора. Жар-птица под потолком, дерюжка, рыболовная сеть на стене, фонарик с цветными стеклами в углу, на полу коврики – во всем чувствовалась  заботливая женская рука.
     - Хорошо у тебя, - оценил шеф, ревниво оглядывая всё это убранство. – А  что за трава? 
   Он указал на пучок какой-то травы, висевший в одном из углов под самым потолком, уже подумывая о том, что неплохо бы и ему так же украсить свою баню.
      - Это полынь.  Целебная.  Перед тем как париться, берешь ее, настаиваешь   –  воздух в бане, как в лечебном заведении, становится. Не спеша раздеваешься… настраиваешься на все самое хорошее…  и ты уже к процедуре готов... Идешь в парную, оставляешь за порогом все свои заботы…
   Савелий даже правую руку перед собой выставил, как поэт-декламатор.
   - Стелешь коврик, ложишься на полок – все поры у тебя открываются, легкие начинают дышать легко и свободно. Через весь твой организм этот целебный воздух проходит,  и ты уже не чувствуешь, где воздух, а где твое тело. Зачерпнешь настой из бочонка, плеснешь на камни –  не лежишь, а плаваешь в этом аромате. Трава отдает тебе свою целебную силу. Чувствуешь себя, как младенец в утробе матери   -  защищен и в безопасности.  Затем бежишь на улицу, падаешь в снег, он тебя, как перина, принимает – распаренного, молодого, невинного…  После бани идешь в дом  –  летишь, настолько твое тело легким становится.
   Характерная деталь: склонность к созданию поэтических картин у Савелия проявлялась именно в банный день, в обычной же жизни это был довольно педантичный, деловой и строгий человек. А иначе как нажить все это добро?
   - А окунуться после парной в проруби и выскочить добрым молодцем, как в сказке, не чувствуя ни лет, ни степеней, ни кредиторов? – обратился Савелий к брату шефа. -  Помнишь, как на Чукотке было?
   - А у вас там и баня настоящая  была? – полюбопытствовал Целиков.
   - Фирменная, одноразовая - сказал брат, вспоминая жизнь на Севере в советское время. – Брали обыкновенную железную бочку, вырезали дверцу, приваривали колосник, сверху накладывали камней  и топили два дня. Начинали топить, когда в этой «бане» лед на стенках был, а через два дня камни, как лампочки, уже горели.   Плеснешь на них стакан воды -  только шипок раздается, мгновенно испаряется. Сидишь на полке, пока кожа у тебя не задубеет, уже от жара трескаться начинает. Выходишь на улицу  -   сорокаградусного мороза совсем не чувствуешь.
- И сразу в прорубь.
Савелий мысленно перенесся в то далекое прошлое. Баня, мороз, полынья, а главное – молодость и бесконечная жизнь впереди.   
 - И так несколько раз за день, потому что несколько дней на охоте ходишь. Думаешь о том, что для тебя в это время баня топится, и этой мыслью согреваешься. Особенно когда намерзнешься. Голодный приходишь, но в баню еще больше хочется. О еде забываешь. Никакой водки, верно Савелий говорит, не надо при этом.
   - Один раз даже два с половиной дня подряд парились, - вспомнил Савелий.    
   - Оленеводов ждали.
   - И заодно самогон варили.
   -  Для чего же самогон? – опять спросил Целиков.
  - С  оленеводами за мясо рассчитываться.
  - Кстати, - вспомнил шеф, - принеси-ка, Виктор, боеприпасы из багажника.
  - Полный боекомплект? – в тон ему  спросил я.
   - Все неси.
   - Прошу не беспокоиться,  -  пытался протестовать хозяин, – все в достаточном количестве.
   Он хотел, чтобы друзья продегустировали  его собственный продукт. То, что привозилось гостями, занимало отдельную полку и уже походило на своеобразный музей подарков.
   – В бане пьем только натуральное, - оповестил он. -  На выбор: настоянное на бруснике, клюкве, перегородках грецких орехов, ликерной рябине...  А лучше пойдемте, покажу вам свой погреб.
   Мы последовали за хозяином.
   - В подвал идем, разуваться не будем, - предупредил он жену.
   Спустились по узкой, крутой и поэтому неудобной, что, впрочем, обычно в наших подмосковных домах, лестнице в подвал.   Хозяин подвел нас к угловому стеллажу, уставленному разнокалиберными емкостями от самой простой до самой экзотической формы. Были тут и традиционно-стройные водочные бутылки без родных этикеток, играющие при ярком свете многоцветием содержимого, и пузатые в основании, но вытянутые вверху, похожие на графинчики -  где с винтовой жестяной закрышкой, где с натуральной, а где стеклянной фигурной пробкой, и большие бутыли, которые я видел в советских фильмах о самогонщиках, белоказаках и кулаках, и невысокие, плоские  наподобие фляжек прозрачного и темного стекла  и с вылитым выпуклым рисунком, похожим на вензель, и маленькие стограммовочки.  Последних, впрочем, было немного: хлопотное дело при заливке, да и применение довольно эксклюзивное. Так, для дегустации только. На каждой емкости была аккуратно наклеена бумажная этикетка с отметкой года, месяца и ягоды, послужившей основанием для настоя.
   - Да-а,  - произнес шеф, глядя на это великолепие. - К Елисееву ехать не нужно.
  - Попробуем сегодня… рябиновой… хотя нет, от нее голова потом болит. Вот, рекомендую –  на апельсиновых корках. Какой цвет, а? Это я в результате эксперимента получил, впервые.
  Савелий достал фигурную емкость из-под известного импортного коньяка. Уже один янтарный перелив возбуждал желание.   
-   Тут как-то партийцы к тестю приезжали  – две бутылки выдули. И с собой еще взяли.
   Савелию нравился процесс производства,  внешний вид продукта, к которому он подходил с чувством художника. Больше нравилось угощать гостей, чем самому пить. Творческие эксперименты с огненной жидкостью возвращали его, городского жителя, к тому времени, когда человек общался с природой, зависел от нее, одушевлял и чувствовал себя ее частью. 
   - Калина, перцовка на меду, брусника… клюква, лимон, смотрите, а эта…
   Он, глухо звякнув стеклом, взял и поднес ближе к лампе небольшую бутылочку наподобие тех, в которых в аптеке продают сироп.
    – Видите, корень плавает? Он только на нашем поле растет. Говорят, целебный для мужиков. Рюмки достаточно перед исполнением супружеского долга.
    - А если с любовницей? Сколько рюмок надо выпить?
   - С любовницей и так должно получаться, - назидательно сказал Савелий и продолжал рекламировать чудо-снадобье:
   -  Я его в начале лета выкапываю в поле. Оно у нас пятый год как не засевается, так что без нитратов. В прошлом тут у местных мужиков по десять детей было. Говорят, весь секрет в  этом корне. Попробуете - расскажете о результатах.
    -  А сам-то пробовал?
   - Бог миловал, без корня управляюсь. Но у жены ( он заговорщицки понизил голос и скосил глаза наверх ) вся эта микстура на учете. В прошлом году ездил в санаторий, чтобы немножко  восстановиться, она одной бутылки недосчиталась – такой скандал был. Хорошо, сосед  выручил, Сергеич: на себя взял. Проблемы, говорит, в последнее время возникли с этим делом. Поверила.
   Содержимое бутылочки вызвало у гостей живой интерес.  Это был фирменный напиток хозяина. Гостившие мужики, а часто и женщины, увозили с собой  чудодейственную жидкость. И самое интересное, что звонили потом –благодарили. Такова, наверное, сила внушения.   
     Хозяин не без сожаления отошел от стеллажа с тремя запылившимися ёмкостями, предварительно обтерев их сухим полотенцем, висевшем  тут же на стилизованном под кованое литье крючке. По дороге в баню, на ходу извинившись, обогнал нас.  В его поведении опять стала заметна озабоченность. Такова  судьба любого гостеприимного хозяина. Хочется принять «по-людски», не ударить лицом в грязь. Гости едят-пьют, кричат: да садись ты! А ты  вспоминаешь, что бачок унитаза настроить забыл – неудобно перед женщинами. За столом машинально киваешь собеседнику в знак согласия, но взгляд у тебя заметно отстраненный:  не подведут ли угли, хорошо ли прожарится мясо,  - и, не вытерпев,  бежишь вон, как есть раздетый, прервав  разговор на самом интересном месте. Только за стол сел –  ба! А самое главное-то!? Бутылочку, привезенную из Владимира и специально припасенную для случая, на стол поставить забыл. Вот память! То собаку привязать, то отопительный котел подкрутить – тут не до экономии: замерзнут ночью гости – на всю жизнь в памяти останется. Пусть уж лучше у них с утра голова от жары болит, чем простудятся. Вот так на ногах, в деловой суете  и проводит хозяин весь день.
 
В бане настроение особое. Прочь мирская суета, заботы и болячки. Здесь ты раскрепощён и свободен.  Все способствует расслаблению  в ожидании телесных и душевных удовольствий. Само разоблачение, акт  отречения от цивилизации, -  действие почти священное. Ты снимаешь с себя всё, что скрывает твою суть - забываешь об орденах,  дипломах, степенях и  должностях. Тут нет  рас, национальностей, социальных статусов. Баня – последнее после Советского Союза место, где такое уже забытое понятие, как «дружба народов», существует реально. На одной полке здесь можно встретить армянина и азербайджанца, еврея и араба, русского и налогового инспектора.  «В бане генералов нет» – гласит пословица.
 - По первому разу сходим – и чай будем пить, он у меня фирменный, - сказал хозяин, надевая на голову войлочную шапку-буденовку.
 Хоть в бане и все равны, но различие в комплекции  в глаза бросается. Савелий и Гор предстали мужиками крупными, с мощными, но уже с заметным жирком плечами и явно обозначившимися животами. Солидности Савелию добавлял и массивный золотой крест на такой же  массивной цепочке. Брат шефа, менее крупный, чем товарищи, в свои пятьдесят имел довольно приличную фигуру. В молодости он профессионально занимался борьбой, о чем свидетельствовали мышцы, отчетливо проступавшие на груди и руках. К тому же он пять лет проработал охотником на Крайнем Севере, где по нескольку дней   приходилось проводить в сопках, проверяя силки, и не успел ещё зажиреть. Шеф смотрелся середнячком -   не то чтобы  очень крепкий, но и не дохлый.  Стандартная для его возраста фигура,  без особых дефектов.  Целиков и Шубин резко отличались от этой четверки внешне здоровых и немного грубоватых мужиков. Целиков был такого же роста, как Савелий и Гор, но из-за худой, неспортивной фигуры, казался долговязым. В школе всегда смеялись над ним, особенно когда он «сосиской» висел на турнике. Нельзя сказать, что у него были слабые руки, но для его роста и веса этой силы было недостаточно. Бегал он также смешно, по-девчачьи, как-то выворачивая вовне ступни своих длинных, всегда незагорелых и от этого кажущихся волосатыми ног.   
     Шубин был очень худым, но жилистым мужиком. Руки его даже сейчас еще походили на канаты, живота не было вообще. Фигурой он напоминал мальчика, если бы не  лицо старика, заросшее седыми волосами, и отсутствие передних зубов.
   - Крест сними, - предупредил Савелий Гора, - обожжешься.
   
В парной царила атмосфера располагающая к неторопливым и негромким замечаниям, которые имеют здесь особое значение: «хорошо… подлей-ка… ох…  пошел… ( это о поте)». Пахло березовым веником, мятой, распаренным деревом. Баня разогрелась уже не на шутку, с непривычки первое время даже приходилось дышать, закрывая нос ладонью, чтобы не обжечь носовую перегородку. Пощипывало мочки ушей,   соски.  Сидели в ожидании, пока капельки пота не стали образовывать ручейки, стекавшие по телу.
      - Не суховато? Поддать? – спросил хозяин, черпая из стоявшего в углу деревянного чана и плеща на камни.
 Вода только пшикнула, мгновенно превратившись  в пар, в нос ударил запах мяты и…   
   - О-о-о!..
   - А-а-а!…
   - У-ух, блин!.. Хараш-шо-о…
   - Веничком при втором заходе, - предупредил хозяин, закрыв глаза и раскрыв рот в знак расслабления.
   Вышли из парной, укутались в простыни. На столе уже стояли мед, заварной чайник под колпаком – той же войлочной шапкой, самовар, восточные сладости, выпечка. Отдельно накрытое салфеткой большое блюдо -  видимо, на тот случай, если мужики будут выпивать. Отдуваясь, стали пить чай. Хозяин меж тем опять отлучился и  через минуту вошел явно повеселевший:
   - Вода оттаяла. Трубы отошли.
     Напряжение его наконец спало. Предложил:
   - Ну что: по второму заходу?
   Он наконец поймал банное настроение и старался отдаться ему, насколько это было возможно для принимающего гостей. Потешить уже не только других, но и себя хотел.
   После чая пот шел легче, температура в парной еще поднялась. Мы сидели на полках на войлочных подложках и расслаблялись. 
 - Славно температуру держит, - сказал шеф.
   Даже здесь он не мог отвлечься от постоянного сравнения: чужое хозяйство всегда кажется и лучше, и больше, и экономичнее своего.
 - Ну что, еще поддать?
  Савелий опять зачерпнул ковшом настой из бочонка и стал равномерно поливать камни вокруг трубы. Послышались характерные короткие звуки, похожие на вспышки.
  - Ух-ухух!.. О-о-о!...
   Целиков и Шубин только корчили лица в гримасах, но не выражали свои чувства так шумно и уж тем более не употребляли ненормативную лексику. Савелий еще «поддал» – и мужики стали поочередно работать вениками. В парной стало тесно. Гор и брат шефа отчаянно хлестали себя по животу, спине, заднице и икрам, Целиков парился только для вида, чтобы не обидеть хозяина.  Шубин также не был большой любитель парной, но здесь оживился и  сам вызвался попарить хозяина. К тому времени шеф уже освободил полок.  Савелий улегся на самый верх. Шубин  плавными движениями  веника прошелся от пяток до головы «пациента»  и стал гонять  воздух вдоль-над телом, чередуя горячие и теплые потоки. Мелкой дробью листвы прошелся по Савелию еще раз, затем,  помахав вениками, как шашками, и набрав горячего воздуха  под самым потолком, опустил их плашмя ему на плечи, как бы припечатывая, держал так какое-то время и повторил несколько раз  эту процедуру, но уже с поясницей, ягодицами и ногами.  Делал он это серьезно, не отвлекаясь на замечания друзей, и кончил тем, что стал немилосердно, как каторжанина, хлестать Савелия по спине, заднице, икрам и пяткам.  Тот только кряхтел и стонал -  то ли от боли, то ли от удовольствия.
   После парной все, кроме Целикова, выбегали на улицу   - окунуться в бассейн, который находился тут же, недалеко от бани. Он был врыт в землю, и вода на зиму не сливалась. У спуска была проделана прорубь удобного размера, куски и кусочки льда аккуратно выбраны. У проруби лучше не  тянуть, пока тело разогрето, как сковородка. Только первый шаг – подвиг, а когда окунешься с головой – вроде бы и ничего, холод не успевает пробиться через раскаленную кожу тебе внутрь. Пулей выскакиваешь из воды, надеваешь мокрые и холодные от этого тапочки и бежишь назад в парную, куда тебя гонит обжигающий мороз. Мокрые руки мгновенно прилипают к железным ручкам  входной двери. Забегаешь в парную, из которой минуту назад выбегал, спасаясь от жара, теперь же не чувствуешь его вовсе, садишься на полок, кладешь ноги пятками на деревянные перила, защиту от каменки, поближе к раскаленным камням, и радостно чувствуешь, как в тебя входит спасительное тепло. Жар усиливается и наконец переступает желаемую грань – хоть повторяй водные процедуры заново. Разве что-либо другое может доставить русскому человеку столько удовольствия, сколько доставляет  ему баня,  мороз и ледяная полынья?! Никакая водка, никакой секс с этим сравниться не могут.
Возвратились  из парной с красными мордами, одуревшие от жара, мореные, распаренные,   сели за стол.   
- Что ж, посмотрим, что нам сегодня приготовили.
   Савелий снял крышку с большой тарелки, и там обнаружились соленые и маринованные огурчики, грибочки, квашеная капуста, сыр, семга, маслины, порезанные тонкими ломтиками легкая бледно-розовая вареная колбаса, балык.
   Он достал из холодильника бутылку с  настойкой и вопросительно посмотрел на друзей.
   - Пожалуй,  - одобрил шеф, – по рюмашке, не больше.      
  Никто не возразил. Целиков и Шубин не пили. Гор давно ждал.   Поставили закуску посередине стола, разлили по стопкам настойку и, предварительно посмотрев через стекло стаканчиков на свет и полюбовавшись  янтарной жидкостью, выпили. Ну не дураки? Ведь только баню портить. Умом-то понимаешь, но как душе отказать?  Тут же было принято единогласное решение: до окончания бани более не пить. 
    После настойки разговоры пошли уже более откровенные, какие обычно ведут мужики под хмельком. Савелий, посмотрев в окно, сказал:
      -  Тесть идет. При нем ни о бабах, ни о политике. Врачи запретили.
      - Политику или баб?
      - В его возрасте это одно и то же.
   На улице затопали ногами, заскрипел пол на крылечке, послышалось, как веником шумно сбивают остатки снега с обуви.  Открылась и быстро закрылась входная дверь, там какое-то время еще шебуршали, что-то поставили или поправили в углу,  и только после этого открылась вторая  дверь.  Аккуратно притворив ее за собой, в комнату вошел почти не старик, а довольно моложавый невысокий сухопарый, еще не потерявший волосы на голове седой мужичок. 
   - Всем прихожанам здравия душевного и телесного! - громко поздоровался он. – Как пар?
   - Пар - превосходный, баня – мечта! -  желая сказать ему приятное,  ответил шеф.
   Тесть неопределенно хмыкнул. Савелий подмигнул друзьям. При строительстве бани они  с тестем постоянно ссорились.  Последний настаивал на своей планировке, месте расположения строения, утверждал, что потолок в парилке должен быть ниже на десять сантиметров, иначе пар уйдет вверх, критиковал каменку, а когда проводили коммуникации, предлагал свой вариант утепления. Савелий же доказывал, что если таким образом утепленные канализацию и водопровод прихватит зимой, то и оттаивать они будут до середины лета, и, как спонсор строительства, настоял на своем. Поэтому весть о том, что водопровод за ночь прихватило, несмотря на очевидные неудобство и убыток хозяйству,  не была тестю неприятна. Говорил вам, так  ведь слушать  не стали.
    Но пар был действительно хорош, и тесть, хотя  словами и не высказал одобрения, был явно доволен. Ради такого пара и пресловутые десять сантиметров можно зятю простить. Достаточно с него и замерзшего водопровода. А с морозца в  баню   – дело благое.
   Савелий представил своих друзей.
- Ходили? – спросил тесть.
- По второму разу уже.
- Так, значит, готовы к литургии?
 Тесть был большим любителем бани, потому так горячился во время строительства.       
 - Я с ним не люблю ходить, - притворно испуганно сказал Савелий, - идите уж без меня.
  Тесть,  довольный, захихикал. Знай старую гвардию. Как только мы, кроме Целикова и Шубина, вошли в парную и притворили за собой дверь, он стал колдовать у печи. Проверил камни, протянув над ними и тут же отдернув руку, потрогал раскаленные деревянные перила вокруг печи, помешал черпаком настой  в бочонке. Шеф и я, с подозрением следя за его действиями, сели на всякий случай поближе к выходу. Наконец он похлопал себя по слабому животу, худым ляжкам, обмотал конец полотенца вокруг ладони, зачерпнул черпаком немного настоя, придерживая второй конец полотенца в левой руке, и равномерно пролил на камни. Жар еще не дошел до ближайшего парильщика, а тесть, не дожидаясь, уже стал гонять воздух, крутя полотенце вверх,  вниз и над головой пропеллером.   
   - Ух, пашш-е-ел!..
   На этом он не успокоился и, не предупредив нас,  плеснул на камни полный черпак. Шеф, а за ним и я вылетели из парилки.
   - Дверь затворяйте, оглашенные! –  услышали за собой сердитый голос тестя. - Пар уйдет! 
   Через десять минут мужики, покрытые красными пятнами по плечам, груди и рукам выше локтя, с испуганными и  одуревшими глазами, вышли из ада. Гор побежал на улицу, старик остался «ухать» под холодным душем: купаться в проруби запрещала дочь.
  - Ну что, - осторожно спросил тестя Савелий, когда тот, вытершись насухо после душа, присоединился к сидящим за столом, - как? Терпимо?
  - Видехом свет истинный, прияхом духа небесного, - миролюбиво согласился тот. 
   Опять пили чай с травами. Шеф смешно рассказывал о визите тестя младшего брата в Россию.
   - Ну, и как ему у нас? – спросил Гор.
   - Говорит, стали жить лучше, но  порядка мало,  - ответил брат, -  Удивился, что у нас можно по улице ходить с бутылками пива. У них за это штраф большой.
  - У нас такой закон не пройдет. Правозащитники первые ор поднимут,  - едко заметил шеф.
  -  Так, говорит, стали лучше жить?  - спросил Целиков, которому было интересно мнение человека, покинувшего Россию в период смуты.
   - Лучше не лучше, но богаче, помпезнее – это очевидно, - сказал брат шефа.
  - А кто лучше-то стал жить, богаче? – раздраженно вступил в разговор тесть.
     Никто ему не ответил.
      - Развалили страну, ограбили народ, - желчно продолжал  он. – Может, кто и превратился из миллионера в миллиардера, но только не шахтер, не крестьянин или ученый. Кто на Канары ездит, а кто не может позволить себе колбасу купить. Это что – стали богаче жить?
     - Ты-то что волнуешься? – насмешливо спросил его Савелий. – Ты, можно сказать, на полном гособеспечении находишься.  Какая тебе разница, сколько колбаса стоит?
   Он намекал на то, что при таком зяте тесть обеспечил себе покойную старость. Добавил:
   - Ты водочку-то балычком закуси, икорки погуще намажь.
   - Да я разве о себе говорю?! – не на шутку рассердился старик.
   С зятем это был не первый спор, позицию друг друга они хорошо знали, но он переживал, что гости из-за вульгарного толкования Савелием его слов могли превратно понять его.
    - Не у всех же зятья… - тут он запнулся, подыскивая подходящее слово, - бизнесме-е-ны.
   Он специально произнес это слово со звуком «е». На языке у него вертелось и другое определение - из лексикона еще того времени, когда народ не жаловал «работников советской торговли».
   - Взять бы всех этих олигархов…
  Тесть мрачно поджал губы и замолчал.   
  - А когда ненавистный олигарх канализацию проводил – кто первый подсуетился на халяву, побежал записываться? – язвительно спросил Савелий.
  Тесть еще больше насупился. Это было щекотливым местом в их постоянных спорах. Состоятельный домовладелец, «нефтяник»,  построившийся в начале деревни, в самом низу, испытывал неудобство от того, что сливные отводы с других участков шли в его сторону и в жаркие лета запах особенно беспокоил. Решив подвести к своему дому центральную канализации, он и  соседям, живущим выше, предложил за символическую плату подключиться к магистрали. Сделал он это, конечно, не из альтруизма, а преследуя конкретную цель – собственный комфорт, но получилось так, что другие этим тоже  воспользовались.
   - На халяву? – заершился тесть. – А деньги он у кого нахапал?
   - У трудового народа, конечно.
   - И у тебя, чудак, у твоих же детей, - досадливо, как малому дитю, сказал он зятю.
    Старик так разволновался, что, считая себя правым, но чувствуя, что не может привести весомые доводы в свою пользу, сердито сказал:
   - Понакупили себе джипов.
  Это было неожиданно. Савелий удивился:
  - Тебя же самого калачом в «копейку» теперь не заманишь. Откажись от   канализации, от ворованных денег-то. Заявление напиши: мол, буду ходить в уличный сортир, но не изменю принципам.
   - Тьфу! Мелешь по-пустому, - тесть был красный уже не от парной, а от волнения. – Разве это справедливо: один работает с утра до ночи, а другой плодами его труда пользуется только потому, что обманывать ловок?
   - Батя, кто у нас с утра до ночи работает, живет дай бог каждому: питается нормально, детей в институты пристраивает, за границу каждый год ездит отдыхать. Просто мы работать не привыкли. Пьяницы и лентяи кругом. Требовать –  это да, это мы  горазды, а как работать –  на олигархов и правительство киваем.
   - Пьяницы и лентяи?! – тесть даже задохнулся. - А в космос лентяи  первые полетели? Войну пьяницы выиграли? Разве при Сталине было такое безобразие, какое сегодня творится?
    - Так ты же Сталина критиковал раньше. Сам же рассказывал, что поплатился за это. Ты и Брежнева всегда ругал. Опять, что ли, любовь у вас?
   - С тобой говорить – понапрасну время тратить, - засобирался оскорбленный тесть.
   - Чай ведь не допил, - сказал Савелий, уже недовольный тем, что раззадорил его. – Давай-ка  по рюмашке лучше.
   - Дома попью, - сухо ответил тот и, наскоро одевшись, вышел из бани.
   - Зря ты его обидел, - сказал шеф Савелию.
   - Я ведь только подзадорить его хотел, - оправдывался Савелий. – Пошел  жаловаться.
   Он искренне сожалел о том, что обидел старика, но не мог удержаться от  последнего упрека. 
   - Я понимаю, что он сказать хочет, но из вредности спорю, - повинился Савелий. -  Особенно, когда он со своих митингов и тусовок партийных приходит и начинает пропагандировать. Послушаешь его: раньше прямо-таки рай был, а теперь -  ну все плохо. Будто я не жил тогда и ничего не видел. Ну и ввязываешься. За ужином после рюмки это даже развлекает.
   - К ним снисходительнее надо относиться, - сказал шеф, - они себя не перестроят.
  - Да он и не хочет перестраиваться. Вообще он мужик хороший. Всю жизнь на производстве главным инженером  проработал, награды имеет, а тут ему говорят: ты м.даком был, ходи теперь нищий. Ему и обидно, вот он  и носится с этим коммунизмом, хотя раньше ярым антисоветчиком с партийным билетом был.
   - Такие люди себя чувствуют потерянными, - сказал Целиков. -  Идея справедливости уже не является приоритетной в общественном сознании. Если раньше было много лжи,  ханжества и деклараций, то сейчас им в лицо говорят: требование социальной справедливости  чуть ли не реакционно.  На них и  ярлык повесили – «красно-коричневые». Справедливость – это мечта. Про себя они, конечно, понимают, что мечта эта неосуществима, но это как знамя для них. Они против цинизма выступают, во многом назло жестокому настоящему.
   -  Это как в горьковской пьесе мужик повесился, когда ему сказали, что праведной земли нет, - согласился шеф.
 - Во! Жена идет,  – отодвинув штору и посмотрев в окно, сказал Савелий.
   Он еще раз пожалел, что раззадорил тестя. 
   Постучав и выждав положенное время, супруга открыла дверь и вошла в комнату.
   -  Ну, как отдыхается? – спросила она. - Все есть? Принести ничего не нужно?    
   - Благодарствуйте, - ответил за всех шеф, - все превосходно.
   В ней шла внутренняя борьба: хотелось поскорее высказаться, да стеснялась гостей. Наконец не выдержала:
   - Ты чего отца заводишь? Посмотри, какой он пришел.
   - А что? – ненатурально удивился Савелий. – Вроде ничего такого не было.  Расстроился? Вот чудак. А я думаю: чего это  он так быстро ушел? Выпить ему предлагали – отказался.
  - Все-то ты знаешь, только отшучиваешься. Ты уже дошутился, что снег каждый день чистим после твоего соседа. Тебе  же папа говорил: вся вода и весь снег на нашей стороне будут. Говорила тебе, он близко строится, а ты  только хи-хи да ха-ха.
   Жена совершенно логично для спорящей женщины перешла на предмет,  напрямую не имеющий отношения к теме. Речь шла о том, что сосед, строивший баню, спрашивал разрешения у Савелия, но то ли Савелий не понял его, то ли тот намеренно спрашивал так, что не очевидно было то неудобство, какое испытывали теперь они, а  именно: баня была построена вплотную к забору и  край крыши свисал над их территорией. Летом вода шла по сливу, а вот зимой весь снег оказывался на их стороне. В придачу ко всему из-за тени приличный кусок земли был потерян для земледелия. Савелий, несмотря на то, что жена, вовремя усмотрев угрозу, требовала, чтобы он сказал об этом соседу, не мог заставить себя сделать это. Вроде бы он согласился, значит, ввел человека в заблуждение. Легко сказать: «скажи ему», - а как?
   Савелий виновато улыбался. Наконец жена, собрав освободившуюся посуду,  ушла.   Более всех  неудобство испытывали Целиков и Шубин, так как в их присутствии совершилась несправедливость.   
   - Сходил бы ты пригласил его, - посоветовал шеф Савелию.
  - Схожу, - согласился Савелий, который и сам уже решил сделать это.
  - Пойдем?  - предложил он Гору. - Так быстрее отойдет.
  - Может, по рюмашке выпьем для храбрости?
   - Я пас, - сказал шеф. - Баню не хочу портить.
  - Ну, раз так, - согласился Гор.
   Савелий закутался в простыню, надел свою войлочную шапку, накинул поверх пальто. Гор наскоро оделся: ему,  гостю, идти в наряде Савелия было неприлично. Они ушли.
   Шеф пригласил оставшихся в парную, но Шубин отказался. Так как приглашение не относилось ко мне напрямую, я  тоже остался. Говорить нам с Шубиным было не о чем, и я коротал время тем, что пил чай, отламывая и кладя в рот кусочки пирога с капустой.  Прошло минут десять в молчании, которое совершенно не смущало моего соседа. Он не обращал на меня внимания, как если бы меня действительно не было в комнате. Посидев таким образом еще немного, я решил присоединиться к парившимся. Температура шла на спад, потому они не торопились. Наверное, случай с тестем Савелия дал направление их разговору -  обычному, интеллигентскому и, как всегда, праздному.   
  -  Согласен, - говорил шеф, - мы стали действительно лучше жить, зажиточнее, в Европу идем, но как-то скучно стало, тебе не кажется?
   В глазах его действительно была грусть.
   -   Не привыкли мы к покою, да и не верю я, что мы Европой будем. Мы ведь в процессе вечного формирования находимся, на изломе.  Для нас пограничное существование - норма. Вроде бы все теперь есть у нас, а скучно. Вряд ли мы благополучное общество построим – наверняка сорвемся. В каждом из нас подпольный человек сидит. Ведь аналитики ( да и мы этими простаками были ) как рассуждали? Вот рынок будет – все само собой обустроится.  Освобожденный работник, понимая свой интерес, будет работать лучше, больше, и  жить будет веселее. И что вышло? То, что человек сложнее теории,  теория – это оскорбление русского человека, раз может его поведение расписать заранее. Может,  для западного человека теория и важнее жизни, но не для меня. Я вот до седьмого пота работаю, не безнадежно глуп, в каком-то отношении успешен, но почему мне так грустно, скажи? Потому что главный вопрос на Руси это не «что делать?» и «кто виноват?». Все-то мы с избытком знаем: и что делать, и кто виноват у нас, и что дороги бы строить надо, но в том-то и дело, что главный для нас вопрос: «Для чего?». Ты докажи мне, что все, кроме этого вопроса, действительно важно, я работать буду и жизнь свою по теории построю. И буду счастлив. Только это не то, что ты считаешь или европеец считает важным, с этим я сам должен согласиться. А разве могут для меня быть по-настоящему важными карьера, материальное благополучие, известность?  Главное для русского человека, хотя он, может, этого не до конца осознает, только интуитивно догадывается,  -  это морозное утро, снегирь на сахарной ветке, вселенская радость, а  чаще - вселенская грусть. А ты мне бутафорию в пример ставишь.
   Целиков не спорил с ним, тем более не ставил в пример «бутафорию», он просто слушал. Шеф рад был, что попал на благодарного слушателя. Его несло:
   -  Откажитесь, говорят, от самих себя, станьте европейцами. Так как же я могу отказаться от самого себя, разве это возможно?  Ну представь, что ты монаха агитируешь мирскую карьеру сделать, которая тебе кажется заманчивой: стать богачом, известным адвокатом, публичным человеком, по телевизору людям глаза мозолить каждый день.  Не станет ли тебе стыдно?  Не почувствуешь ли ты свою ущербность?  Так как же ты хочешь меня убедить, что я буду счастлив, ставя перед собой  ущербные цели?
  Целиков никого не убеждал, и шеф просто на свои мысли отвечал.  Я слушал его, совершено ему не веря. Как же, откажется он от благополучия, в монахи уйдет – держи карман.  Одно словоблудие. Театральное самобичевание.   Они, интеллигенты, эту черту даже себе в заслугу ставят. В действительности же далеко не мазохисты они. Двужильные, несмотря на притворную юродивость.
    Наговорившийся и довольный, шеф наконец вышел из парной. Савелий и Гор уже сидели за столом. Париться они больше не собирались, приняли душ и даже легко оделись. На столе стояли полные стопки. Ожидался кворум.
   - А, - сказал шеф, - вернулись? Что миротворческая миссия? Успешно прошла?
   - Вымылся, сидит розовый, с рюмочкой, телевизор смотрит. Всемилостивейше простил.
   Мы обмыли замирение, а шеф обратил внимание на то, что по телевизору шел старый фильм «Добро пожаловать или посторонним вход запрещен». Это вызвало у него приступ ностальгии.
   - Я в пионерский лагерь  каждый год ездил, - сказал он. – Можно сказать,  детство, отрочество и юность там прошли.
  - Не ты один.
- Помню тюбетейку, - сказал Савелий, - черные «семейные» трусы  на каких-то лямках,  сандалии и бритую голову. Такие юные скинхеды пятидесятых.
      - Тогда так со вшами боролись.   
В тюбетейке Савелий предстал в моём воображении похожим на бая.
   - Я впервые с девочкой поцеловался по-настоящему в пионерском  лагере, - с неожиданно грустной улыбкой сказал шеф.
  - Это как же по-настоящему, по-французски что ли? – не в тон романтическому настроению шефа спросил Гор.
    Шеф не подыграл ему: воспоминания захватили его.
  - Тот первый поцелуй не в нашем, конечно, понимании был «настоящим», но  я его до сих пор помню. По-юношески чистый, потому и запомнился.
  Все замолчали. Неожиданная откровенность товарища смутила грубых мужиков. Даже Гор, удивленный серьезностью  тона,  не решился сказать еще что-нибудь, разрушающее этот настрой.
   А шеф между тем продолжал.














                ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ 

     Почти все летние каникулы середины шестидесятых я проводил в пионерском лагере «Солнечный».  Помните: горны, утренние зарядки, линейки, сборы? В этом однообразии была и положительная сторона: что бы ни произошло, мы  знали, у нас обязательно будет отрядный «огонек»,  пионерский костер, поход  с  ночевкой у реки, поездка в музей Чайковского –  из смены в смену, из года в год. Скажете, идиллия, а не жизнь. Сейчас некоторые ее  чуть ли не концлагерем изображают, но это перебор уже в другую сторону. К тому же, с возрастом начинаешь ностальгировать по времени, когда ты был юн, счастлив и не знал, что такое остеохондроз.
   Для нас, мальчишек, интерес, конечно, представляли не музеи и пионерские слеты, а всевозможные спортивные мероприятия, в которых мы с удовольствием принимали участие. Турниры по пинг-понгу, шахматам, соревнования по легкой атлетике. Здесь каждый мог проявить себя: если не одолеть соперника, то, по крайней мере,  побить свой прошлогодний рекорд.  А помните бурные обсуждения итогов спортивных встреч? Здесь только фанатичные футбольные болельщики могли сравниться с нами в проявлении своих чувств. Проигрыш,  конечно, оправдывался на все сто: они выставили, вместо пионеров,  вожатых -  волосатых мужиков,  на волейбольной площадке, на подаче, была кобыла со здоровенными  ляжками – наверняка из обслуживающего персонала:   била, как выстреливала. Судья подсуживал противнику: нарочно не заметил, что было сыграно рукой, а в наши ворота пенальти назначил, хотя нарушение было спорным. И если бы  Леха не споткнулся о кочку, а мяч от пятки Вальки Петрова не влетел в свои же ворота, если бы Сашка Егоров забил мяч, ювелирно выложенный ему под правую ногу Лехой Коноваловым с углового, то мы бы запросто выиграли. И вообще, если по справедливости, то можно считать, что этот матч выиграли мы. Да-да, мы, мнение это общее, и решение окончательное. Девчонки были за нас, хотя жестоко высмеяли бы того, кто привел подобные доводы в свою пользу.  Может, они и догадывались, что мы просто слабаками оказались, продули по всем статьям, но не показывали это. Девчонки – ведь это такие хитрюги, никогда не скажут прямо, что о тебе думают.
   В то последнее лето, проведенное мною в лагере, возвращались мы как-то домой после проигранного матча, во время которого я случайно забил гол, подвернул ногу в колене и на день сделался героем. Лагерь, на футбольном поле которого состоялась игра,  был в трех километрах от нашего. Я шел с забинтованным коленом, прихрамывая и наслаждаясь своей славой. В дороге нога «разработалась»,  я давно уже не чувствовал боли, но повязки не снимал, чтобы не выходить из образа героя. Это было приятное чувство.
   Надо сказать, что в городе я был мальчиком, что называется, не из первых, далеко не тем, кому ребята во дворе в рот смотрят. Не забитым, конечно, но и не авторитетом для тех, кто меня знал с детства. Здесь же, в лагере, у мальчишки появлялась реальная возможность свой образ с чистого листа писать, потому что прежняя твоя жизнь была никому не известна. Сорвешься с первых шагов – и о тебе навечно закрепится незавидное мнение, а поставишь себя правильно – будут парнем считать. Свой шанс я успешно использовал, особенно после одного случая, о котором речь впереди. Я уже говорил об отрядных «огоньках», которые мы ждали с не меньшим удовольствием, чем спортивные соревнования. Они проводились сначала в подражание телевизионным «голубым огонькам», а потом укоренились и стали частью лагерной жизни. В этот день  из чемоданов  доставались белые рубашки, целые носки, смазывались гуталином и надраивались до блеска ботинки и туфли. Отдельные  пижоны отпаривали брюки и щеголяли в стрелочках, но в основном мальчишки ограничивались чистой рубахой,  прилизанными волосами и начищенными до кровоточащих десен  зубами.  Мне и моему товарищу Витьке Сазонову предложили выступить на одном из таких «огоньков» с куплетами. Но так как мы были ребятами  не самыми примерными и уговорить нас было непросто, то специально подобрали номер, который бы не уронил нас в глазах «общественности»: собственно, мы должны были изображать себя же  – этаких отрицательных героев, которые не слушают вожатых, отлынивают от работы, сквернословят и тайком покуривают. Своей сатирой мы должны были заклеймить этот типаж. Нам это польстило, и согласие было дано. Такова притягательность отрицательного образа. Соответственно роли были подобраны и прически «под битлов» - с челкой на глаза,  и  «костюмы» - телогрейки.  Почему телогрейки? Потому что это было дежурной одеждой ребят с соседних дач, которые вечерами крутились у нас на танцах. Некоторые из этой местной шпаны носили с собой кастеты и даже ножи – и все для того, чтобы пустить пыль нам, пионерам, в глаза.   Это им удавалось, и их побаивались даже вожатые. Так что мода на телогрейки пошла у нас от этих дачников. Накинул ее на плечи, состроил на лице презрительную гримасу   – и ты уже вышел из очерченного круга, перепрыгнул через флажки. Под стать и прическа. Помните, сколько копий в наше время было сломано из-за причесок «под битлов»?   И вот мы в этих ватниках, которые делали нас похожими на мужиков с громадными плечами,  пропели на мотив «Я Чарли безработный» свои куплеты: «Мы носим телогрейки, у дачников берем, мы папиросы курим, мы грозно брови хмурим»…  ну, и так далее. Причем когда по сюжету нужно было показать, что мы сквернословим, мы шевелили губами, но так, что по движению наших губ все понимали, о чем идет речь. Так автолюбители без  малейшего труда догадываются, какими «эпитетами» их награждают «участники дорожного движения».  Номер оказался настолько удачен, что его пришлось повторить уже на концерте художественной самодеятельности лагеря. Малышня в первых рядах умирала от восторга. Как же: со сцены ядреный мат идет, а не придерешься? Я стал популярен, тем более что прическу свою «под битла» оставил.  Волосы отрастил еще до выступления, вживаясь в сценический образ, и потому вожатые не особо придирались, а потом уже было поздно. Были тщетные  попытки урезонить меня,  но я вовсю бравировал своей новой внешностью. Вообще мы, мальчишки, стеснялись тогда обвинений в пижонстве. Мозгами выделяться, физической силой  – это нормально, но внешним видом – это для слабаков. Но тут все органично произошло и со сцены перетекло в жизнь. Вожатые махнули на меня рукой: лето подходило к завершению  – и  я наслаждался последними днями свободы: в школу с такой прической ведь не пойдешь.
  Бинт мой в результате ходьбы  стал слабеть. Я вышел из строя, нашел кочку, образовавшуюся от росшей из нее густого пучка травы, поставил на нее  ногу, размотал бинт и стал сматывать его в рулон, расправляя  края, так как местами он скрутился почти в веревку. Отряд остановился и ждал. И так, при общем сочувствии, я пытался перебинтовать свое колено. Дело это оказалось для меня непростым, и я так увлекся, что не заметил, как кто-то подошел ко мне.
   - Возьми, - вдруг услышал я девичий голос, - он же грязный.
    Передо мной стояла Даша – девочка из младшего отряда.  За два дня до описываемого события, перед обедом, когда мы  с Сазоном «стучали» у столовой в пинг-понг, она сидела со своими подружками на лавочке, здесь же,  и, развлекаясь, наблюдала за игрой.  В лагере настольный теннис  был очень популярен: мы подрезали, крутили, гасили и даже в падении успевали принять мяч. У нас была мода на манеру игры, фирменный  замах,  подкрутку мяча, «неберущуюся» подачу. Мы с Сазоном были серьезными игроками - стучали «с накатом», отойдя на приличное расстояние от края стола, так что, пока шарик описывал траекторию, успевали принимать картинные позы, пижонски замахиваться и «гасить». Присутствие зрителей, особенно девчонок, прибавляло мне куражу. В тот день я, что называется, поймал свою игру, чему способствовала и хорошая ракетка.  Как вы помните, ракетки в лагере были неважные:  при ударе они издавали глухой фанерный звук, не доставляя игроку удовольствия от игры. Поэтому хорошие,  «мягкие»,  ракетки, оклеенные с двух сторон тонким слоем каучуковой резины,  мы старались припрятывать для себя.
           - Я сам такую себе смастерил: старую пленку пупыристую содрал и наклеил толстую резину, -  вспомнил брат. -  Ракетка была похожа на слоеный бутерброд: удара не чувствовал.
   Брат шефа в свое время был большим любителем этой игры и, уже будучи взрослым, попытался реализовать  детскую мечту: купил на дачу теннисный стол, ракетки. Но через месяц стол перекочевал в сарай, так как мешал парковке джипа, а ракетки в ожидании лучших времен остались лежать в бардачке. Та же участь постигла и другие посылы из детства. «Навороченный» велосипед после двух-трех прогулок оказался здесь же, в сарае, и только создавал помеху для складирования других, более нужных предметов: газонокосилок, автомобильных шин, садового инвентаря, старой мебели и разнообразного хлама, который, занесенный однажды, обретал здесь вечную прописку.  На залитой бетоном баскетбольной площадке теща натянула веревку и сушила белье. Красно-белая сетка на кольце выцвела и стала похожа на ту, в которой хранят картошку, и только щит выглядел эстетично, так как был сделан из прозрачного, устойчивого к погодным условиям материала. Реализация мечты, очевидно,  запоздала. Детство ушло безвозвратно.
  Шеф, согласившись, кивнул.
- Играем мы, а шарик при  ударе начинает издавать предательские звуки, свидетельствующие о том, что в нем обнаружился дефект. В  лагере это было вечной проблемой. Тот, у кого  был целый шарик, а тем более «китайский», становился главным человеком в компании. И хорошие ракетки, и свободный  стол теряли всякий смысл, так как с треснувшим шариком игра рано или поздно заканчивалась. Обычно мы играли до окончательного  его разрушения, когда он уже и не отскакивал, а, шлепнувшись, катился по столу. Иногда, чтобы предугадать судьбу, мы, прислушиваясь,  катали его ракеткой по поверхности стола.
- Трещит? – для убедительности спросил я Сазона. - Не надо, а то  совсем расколешь.
- У  Петрова есть целый.
- Не даст.  А у вожатого попросить?
  Сазон безнадежно махнул рукой:
- Говорит: не все же  вам, другие тоже хотят. Девчонкам всегда дает, сколько бы ни просили. А нам хрен с маслом.
  Становилось очевидным, что будущее шарика решено: при ударе он не только издавал неприличный звук, но непредсказуемо менял траекторию полета. Ты, весь напрягшись и угадав по позе и движению плеча соперника, куда полетит мяч, делаешь замах для решающего удара, а этот инвалид приземляется раньше положенного да еще и отскакивает не на ожидаемую высоту. Твоя ракетка впустую режет воздух - ты материшься от досады.  Наступает момент для  завершающего удара. Ты подкидываешь шарик над головой наподобие волейбольного мяча при подаче и лупишь по нему что есть мочи. Если он при этом не разлетается на части, право на  экзекуцию переходит к сопернику.
    Покончив таким образом с  шариком, мы стояли у стола, не зная, что делать дальше.
   - А у меня есть шарик. В корпусе. Принести? - сказала одна из девочек, сидевших на лавочке.
    У нее было узкое лицо,  немного удлиненный  прямой нос, робкие и в то же время смешливые глаза и крепко сжатые, морщившиеся в улыбке губы. Моя выпендрёжная манера игры во многом была рассчитана на нее.  Она выделялась среди одногодок высоким ростом и спортивной, уже оформившейся фигурой. Я смутился и не нашелся сразу, что ответить, зато Сазон среагировал мгновенно:
   - Тащи!
   Она принесла нам шарик, и мы продолжили партию. Сазон тут же забыл про девчонку и весь отдался игре, я же чувствовал странное возбуждение, о причине которого смутно догадывался. Мне казалось, что ее самоотверженный поступок  был как-то связан с моей персоной, и мне это льстило.
    Это и была Даша, которая стояла передо мной, протягивая свой белый легкий шарфик.
    - Возьми, - повторила она.
 Я бросил косой взгляд на наших. Общение с девчонкой из младшего отряда не прибавляла авторитета парню: кто же не может малолетку закадрить? Хотел было отмахнуться: дескать, сам справлюсь,  - но почему-то не сделал этого, покраснел, засуетился, взял наконец шарфик и стал поспешно мотать его вокруг ноги. Из-за смущения и торопливости ничего у меня не получалось. То концы оказывались короткими для узла – перемотал лишнее, то слишком длинными,  и узел походил на заячьи уши, то ткань ложилась не на место, которое положено было перебинтовать,   
    - Давай перевяжу.
   Ситуация возникла глупейшая и  напоминала эпизоды из фильмов, где красавица оказывает помощь герою. Мне уже казалось, что девчонки наши ехидно улыбаются. Сейчас языки чесать начнут. Конечно, я не был против отношений с девочкой и даже втайне мечтал об этом, но найти кого-нибудь в отряде у меня в том году не получилось: думал долго, строил из себя гордеца и наконец дождался, что всех «нормальных»  разобрали.
   - Не надо! - почти испуганно вскрикнул я.
  Смущение мое происходило еще из-за того, что коленка моя была предательски грязной и состояние ее белого, идеально чистого, пахнувшего духами шарфика было близко к тому, в котором  уже находился бинт. Наверное, она догадалась, что беспокоит меня. Махнула рукой, успокаивая:
    - Мне все равно стирать.
   Ее догадка смутила меня окончательно: неужели мысли мои читает? Какая после этого перевязка – с очевидностью стало ясно, что ничего у меня не получится.  Остановка наша затянулась, ситуация в моих глазах превращалась в пугающую. Я со злобой  махнул рукой отряду: не ждите, догоню! Устроили тут представление. Я уже ругал и коленку, и повязку, которую  носил только для форсу, будто в бою раненный.
    - Чего стоим?!  Пошли! Есть охота!– раздавались требования напиравших сзади.
   - Идите! – отчаянно махнул я рукой еще раз. – Догоню!
    Колонна двинулась дальше.
  - Давай, -  повторила Даша.
   Она робко, но в то же время настойчиво выдернула из моих рук потерявший вид шарфик, затем присела и стала быстро перевязывать колено.  Несмотря на то, что она видимо стеснялась и своей смелости, и роли сестры-милосердия,  делала это почти профессионально. Брови ее от напряжения слегка поднялись, от чего на лбу образовались морщинки.  Я стоял, тайно наблюдая за нею, и чувствовал, что во мне происходит что-то странное, пугающее своей неизвестностью.  Я впервые обратил внимание на  обнажившуюся из-под белого воротничка рубашки девичью шею,  тонкое, почти прозрачное ушко,  волосы, завитые ветром, накопившие за день солнечное тепло и отдающие его вместе с  горьковато-сладким запахом поля,  руки, оголенные выше локтя, умелые и быстрые.   Это прозрачное ушко и особенно мочка, такая аккуратная и нежная,  эти наивные колечки волос вызвали во мне такое чувство благодарности, что я забыл о стыде и стоял, будто кто-то, как в детской игре, крикнул мне: «замри!»     Эта прозрачная мочка походила на горящую солнечную капельку, и уж, разумеется, никакое самое драгоценное украшение не могло так украсить ее ушко, как это сделало мое воображение. Она быстро завязала бантом концы своего шарфика, но не решилась просунуть их под повязку: наверное, это было бы слишком интимно,  – и выпрямилась. При этом выбившиеся колечки ее шелковистых волос  коснулись моего лица,  и вновь меня обдало горьковато-сладким запахом полевых цветов, прогретой на солнце травы, нежной девичьей кожи, свежим дыханием и ощущением невинности и чистоты. Я стоял, и в  моей голове, во всем моем теле бродил еще не изведанный мною хмель».
    - Во дает! – не сдержался Савелич. – Записать бы надо -  жене прочесть.
      Действительно, местами рассказ шефа уже действительно стал походить на какое-то описание из школьного диктанта или изложение, что немного лишало его искренности. Правда, не настолько, чтобы остаться к нему равнодушным. 
    - Лицо ее горело от смущения, - продолжал шеф, воодушевленный не только воспоминаниями, но и в не малой степени принятой настойкой, - и это не штамп, так на самом деле было.  Я же был еще больше смущен.
   - Не жмет? – спросила она, смеясь глазами.
   Что она: доконать меня решила, подумал я и буркнул сердито:
   - Нормально.
   Даже спасибо не сказал - и все из-за стеснения, глупой мальчишеской гордости: не принято было среди нас миндальничать с девчонками. Коленка  – подумаешь, травма. Вот если бы я лоб расшиб себе  или фингал под глаз в драке получил, это бы еще терпимо было, а тут - грязная коленка. Не хватало еще, чтобы она занозу мне из пальца вытащила.
   Даша побежала догонять отряд. Я вернулся к своим. То, что мне представлялось важным, для моих товарищей прошло почти не замеченным. Они продолжали обсуждать результаты матча и делать предположения по поводу предстоящего ужина. Так как полдника в тот день не было, всех интересовало, что из сладкого в виде компенсации подадут к ужину. Полдник, как вы помните, был одним из удовольствий в лагере, и нас не нужно было по десять раз призывать к  построению перед тем, как пойти в столовую. Тут мы сами покрикивали на нерасторопных.
   - Я любил вареную сгущенку с хлебом, - сказал Савелий.
   Он окинул взглядом стол с разнообразной снедью: она не шла ни в какое сравнение с обыкновенным куском белого хлеба его детства с намазанным на него тонким слоем  вареной сгущенки.
   - А помнишь, блинчики с медом, тоненькие такие, золотистые, лоснящиеся от масла?
   - Мы еще до горна на кухню по десять раз бегали – узнать: что на полдник будет.
      - А я ватрушки любил, - оскалился Шубин, - у них дырка посередине была с творогом.
   - Покрыта золотистой корочкой, - дополнил шеф, -  и сахаром облита. Ведь почти у всех из кухонного персонала  свои дети были в отрядах, поэтому невкусно готовить себе дороже было. Итак,  все были заняты обсуждением животрепещущих тем, и только меня уже не интересовали ни игра, ни предстоящий ужин, хотя аппетит у меня в то время был волчий.  Я чувствовал, что в этот день произошло нечто такое, чего я еще не мог сам себе объяснить.
    Вернувшись в лагерь, мы ненадолго забежали в корпус перед тем, как пойти в столовую, и я озадачил Витьку тем,  что сразу же пошел чистить зубы. Обычно мы это делали перед танцами. В его глазах был удивленный вопрос, когда я попросил у него расческу. Взглянув на себя в зеркало, я увидел там прилизанное лицо идиота и  понял:  переборщил. Вытер полотенцем мокрые волосы и пригладил их ладошками. Испугался, что мои старания могут быть замечены   со стороны  и в особенности той, ради которой все это делалось.   
   После ужина обычно мы шли в клуб  и расставляли ряды стульев по стенам, освобождая площадку для танцев. На сами танцы мы приходили не сразу: это было не солидно. Ждали, когда подтянется народ. Первой приходила малышня из последних отрядов. Они не страдали нашими комплексами, к тому же танцы для них заканчивались раньше, поэтому каждые полчаса были дороги. Мы же сначала наведывались узнать, пришли ли девочки, и когда ситуация  начинала соответствовать нашему статусу, являлись сами. Бывало, девчонки  капризничали, и уже не до мальчишеской гордости становилось, мы посылали к ним гонца, приглашая в клуб: какие же танцы без девчонок?
   Итак, мы приходили, садились, сгоняя младших, в самый дальний, самый темный угол зала. Сидели и ждали разогрева: не первыми же идти – несолидно для нас.  И вообще сигналом для начала танцев было время, когда   вожатые младших отрядов уводили в корпуса своих подопечных. Неприлично было танцевать вместе с ними, хотя вот кто действительно отдавался танцам всей душой и получал от этого настоящее удовольствие. Именно от танцев, а не от молчаливого топтания и томления под музыку подростков с пробивающимся пушком над верхней губой и ломающимся голосом. После малышей наставала очередь четвертых и третьих отрядов. Девчонки чувствовали себя взрослыми и уже  заглядывались на старших парней, и потому для них оскорбительно было такое бесцеремонное выпроваживание: на горшок и в постель - живо! Но и они, наконец, переполненные чувством негодования и унижения, удалялись. Тогда для нас собственно и начинались танцы.
    Играл «быстрый танец» -  «твист», и Петька Русланов очередной раз удивлял всех своим коронным номером: извиваясь, прогибался назад и касался затылком пола. Вообще-то «твист» уже вышел из моды, и в это лето в лагере танцевали новый танец – «шейк»  (трясли плечами в такт музыке), но Петьке жалко было прощаться со своим «ноу-хау», которое ранее принесло ему славу. Даже повара помнили, как он этот «свист» в прошлом году танцевал.   
   Вот уже и все девчонки из  старших отрядов были в сборе, вот и дачники появились. Последние толпились снаружи. Официально им не разрешалось находиться на территории лагеря, поэтому они  не лезли   на глаза начальству, которое, в свою очередь,  делало вид, что не замечает их, чтобы не доводить дело до ненужного конфликта. Компания эта была довольно разновозрастная, как это бывает, когда поневоле приходится общаться с теми, кто приехал на каникулы в деревню. В ней всегда выделяются два-три парня взрослее других, которые верховодят. Таким верховодом у наших дачников был Киря, который казался нам чуть ли не мужиком, хотя, думаю, ему было не более семнадцати лет. Старше появляться среди пионеров было уже неприлично, так что возраст Кири был критический. Этот-то Киря и положил глаз на Дашу. Я и раньше об этом знал, но мне было это безразлично, хотя я и выделял ее среди сверстниц. Она мне нравилась, но никаких определенных мыслей в отношении ее у меня не было: она была из младшего отряда. А вот Кирю это ничуть не смущало, и он постоянно приглашал ее на танец. Причем она, хоть и гордилась тем, что взрослый мужчина оказывает ей внимание, одновременно и  стеснялась этого. Тогда девчонки  в основном общались с ребятами своего возраста. Только позднее, ставши девушками, они начинали понимать  разницу между не приспособленными к жизни одногодками и опытными, твердо стоящими на ногах взрослыми парнями.
   Киря этот, как мне сейчас кажется, был что называется недоросток и выделялся из компании исключительно потому, что все остальные были намного младше его. Он был пижоном: ходил всегда в отутюженных брюках, начищенных ботинках,  даже когда приходил на пруд купаться. На шее, разумеется, была цепочка. Волосы прилизанные, зачесанные назад. За прической он следил особо: постоянно  доставал расческу, если была возможность – смачивал ее,  и зачесывал  свои тонкие редкие светлые волосы назад. Был он сутул и от этого казался еще ниже ростом, чем был на самом деле, лицо имел скуластое, лоб небольшой, скошенный. Несмотря на небольшой рост, он почти сформировался как мужчина и потому казался в сравнении с нами, еще мальчишками, довольно сбитым и крепким мужичком с покатыми плечами и сильными руками. Что касается ума, то вряд ли он хватал звезд с неба, но в силу своего старшинства  знал больше, чем мы, и был если не умнее нас, то опытнее, что в нашем возрасте было немаловажно.
   Итак, вся компания стояла в тени деревьев, у запасного выхода, громко обсуждая свои проблемы и не стесняя себя в  свободе выражений. Причем малолетки не уступали в этом отношении старшим товарищам. Курили, даже если не хотелось. Этим они бравировали перед нами и заглушали свое стеснение перед девчонками. Около компании, лебезя перед ней, всегда крутились два-три подростка из лагеря на правах товарищей. Эти извлекали свою выгоду из общения: во-первых, в случае необходимости  было кому пожаловаться на обидчика, во-вторых, дружба с сильными  сама по себе является удовольствием. Таково уж свойство человеческой натуры: мы подвержены слабости афишировать  свое пусть даже шапочное знакомство с сильными, богатыми или публичными людьми, иногда совершенно бескорыстно, просто чтобы выглядеть значительнее, вершком выше того, что мы есть. Те же, чьей дружбой мы гордимся, в свою очередь, не упускают случая продемонстрировать свою близость к тем, кто сильнее, богаче и популярнее их. Простительная слабость.
      Был объявлен «белый танец», на который малышня всегда реагировала с большим энтузиазмом. «Мелкие» ведут себя не так, как мы: они не смотрят притворно равнодушно по сторонам, боясь обнаружить свои желания, они не закомплексованы, как подростки, поэтому не слишком огорчаются,  когда им отказывают в танце, а тут же приглашают другую или другого.  Девчонки посмелее  иногда танцуют с вожатыми и даже приглашают  мальчиков из старших отрядов.   Смотрю,  среди всей этой танцующей детворы  через зал идет в нашу сторону Даша. Меня будто толкнуло: не ко мне ли?! Мгновенно  весь напрягся: сижу и искоса слежу за тем, как она приближается. Голос мой стал громче,  принял какой-то неестественный оттенок,  и я стал жестикулировать руками так, что Сазон удивленно посмотрел на меня. Он не догадывался о причине такой перемены. Сазон еще, так сказать, не созрел до такого волнения и был счастливым человеком. Что интересного девчонка может предложить парню? Уединенное фланирование вечером по безлюдной  центральной лагерной алле с томными лицами или, хуже того – днем  у всех на виду? Мяч с ней не погоняешь, материться нельзя. Ни  покурить в свое удовольствие под мужской трёп, ни удрать за территорию.  Да тут даже и не о недостатке дерзости речь идет, а просто: «Я кофточку испачкаю». Разве с ней получишь то удовольствие, которое получаешь, когда вместе с компанией самых дерзких пролезаешь через  дыру в лагерном заборе и низиной, преодолевая тряские места, по кочкам, отгоняя злющих комаров, пробираешься на противоположный берег пруда, где нет никаких запретов, где царствует ее величество Свобода и никто не посмеет ограничить тебя в  действиях? Снимаешь мигом брюки, рубаху и –  бултых в воду!?  Плаваешь, испытывая наслаждение уже только от того, что никто не крикнет тебе: «Время! Все на берег!» - команда, отравлявшая купание уже в самом его начале.  А соблюдение конспирации? А угроза возможного наказания?  Разве это не классно? Главное теперь – не обнаружить мокрые трусы, волосы же можно и полотенцем досуха вытереть. А походы на колхозное поле, после которых вся территория вокруг корпуса оказывается в кукурузной шелухе? А набеги – и это уже посерьезнее – на сады деревенских жителей? Тут риск физической расправы реально существует, отчего предприятие кажется еще более заманчивым. Было бы просто смешно общение с девчонкой поставить на одну доску с мужской дружбой. Таков был Сазон, но меня к тому времени кудрявый карапуз с колчаном стрел за спиной, видимо, уже взял на заметку.  Итак, я неестественно громко разговаривал с товарищем, а она приближалась…
      - Можно пригласить тебя на танец?
   Она была без косынки, с тщательно расчесанными шелковистыми волосами, прической каре, в белой глаженой рубашке с  длинными рукавами, узкой темной юбке чуть ниже колен и новых черных туфельках, вместо нашей повседневной обуви -  кед. Она раскраснелась от смущения и знакомым уже взглядом, в котором  можно было увидеть ту же смесь робости и отчаянной решимости, вопросительно смотрела на меня.
    Я неуклюже вскочил, хотя готовился подняться медленно, покровительственно,  с ленцой. Не получилось.  Мы вышли в центр зала, она положила мне руки на плечи, а я обнял ее за талию, которая чуть вздрогнула и прогнулась,  и кончиками пальцев правой руки ощутил ее слегка выступающие лопатки. Мы стали медленно ходить, покачиваясь в такт музыке. Это был самый простой и самый популярный в наше время танец, не требующий навыков. Когда вожатые хотели обидеть нас, загоняя в корпус, то они говорили: «Все равно вы не танцуете, только топчетесь». Мы танцевали в полном молчании, но не испытывали какого-либо неудобства. Это потом, много позже, такое молчание будет истолковываться как нерасторопность и неумение развлечь девушку интересной беседой, в нашем же возрасте считалось вполне нормальным.  По правилам хорошего тона на следующий танец уже я пригласил ее. И мы опять танцевали  без единого слова, встречного взгляда, с опущенными глазами, испытывая не изведанное нами ранее сладкое томление. Когда я наконец искоса взглянул на нее, то не узнал.  Она всегда казалась мне веселой,  энергичной, спортивной, с хорошо развившейся фигурой, но все-таки еще девочкой из младшего отряда, на которую неприлично было смотреть как на равную. Сейчас это была раскрасневшаяся от смущения и радости, испуганная происходящим девушка-подросток. Куда пропала смешинка, еще днем игравшая в ее глазах, улыбка на нераскрытых губах?  Я чувствовал в себе такую же перемену. Мне казалось, все заметили это, но я ошибся: Сазон, не обращая внимания на  необычное состояние  друга, возбужденно рассказывал о своем споре с вожатой:
   - А с какой стати мне убираться, раз не мое дежурство? Вечно меня заставляет. Я ей говорю: это девчонки должны делать, эта их работа убираться. А она,  - тут Сазон скорчил лицо, скривил губы и продолжил писклявым голосом нараспев:  -  Ну они же де-е-вочки, Виктор, ты должен как мужчи-и-на поступать. А мне по барабану ( он употребил более крепкое словцо), что они девочки, я что – теперь за них пахать обязан?
  Он передавал разговор в красках, горячился, со страстью входя в роль, я же  только кивал рассеянно, поглощенный своими мыслями: то, на что жаловался Сазон, было не стоившей  внимания чепухой. Так в один вечер мы перестали  понимать друг друга.
      Теперь я танцевал только с ней.  Это значило, что я «выбрал» себе девочку. И хотя днем мы вели себя как чужие (такова была традиция ), оба  ждали наступления вечера, когда можно было побыть вместе.  В  тот вечер, когда на вечерней линейке забыли спустить флаг,  я пришел в клуб через полчаса после начала танцев, беглым взглядом окинул зал и увидел, что Даши еще нет.  Я настолько привык к тому, что она сидит в углу, справа от сцены, со своими подружками, что это  огорчило и озадачило меня. Не думал, что ее отсутствие может так подействовать на меня. Возникшее чувство было ново,  не очень ясно и напоминало, как я сейчас понимаю, ревность. Мне вспомнился Киря, о котором я было совсем забыл. Пока я мучился своими переживаниями, ко мне вразвалочку, нарочито небрежной походкой подошел пионер из нашего отряда -  один из тех, кто всегда подлизывается к сильным  и бравирует этой дружбой перед остальными.  Это был Вовчик, маленький, плюгавенький, злой мальчик.
   - Тебя Киря зовет, поговорить хочет,  - процедил он сквозь зубы, держа между нами дистанцию, будто до ужина мы не играли с ним в пинг-понг,  дружелюбно и весело переругиваясь.
   Я почувствовал внутренний холодок,  смутно догадываясь о причине. Уловив перемену в моем лице, Вовчик  наслаждался моей тревогой. Он гордился  миссией посланника Сильного Человека. А я испытывал противоречивые  чувства и желания: то мне хотелось дать Вовчику по его нахальной роже, то под каким-нибудь предлогом отказаться выходить на улицу, отшутиться. Последнее  было невозможно: я обязан был следовать нормам поведения, принятым в мальчишеской среде.  Я трусил, но с деланным равнодушием  спросил:
   - Да? А где он?
   - У фонаря, - ехидно сказал Вовчик, вполне понимая мое состояние.
   Он повернулся и пошел той же походкой к выходу. Наверняка воображал, что все  провожают его уважительными взглядами.  Я поплелся за ним. На душе у меня скребли кошки. В дверях нам встретилась Даша, которая радостно улыбалась, но, увидев мое бледное лицо, проводила меня вопросительным взглядом. Это походило на прощание перед закланием, и, мне кажется,  она это почувствовала.  Как я был благодарен ей за это!
   Киря со своей свитой стоял под деревом, вне круга света, который отбрасывал на землю фонарный столб. Подойдя той же нахальной походкой, но уже с примесью подхалимажа,  Вовчик  стал что-то тихо говорить ему, глядя в мою сторону.  Киря слегка покачивал головой.
   - Привет, Кирилл.  Чего спрашивал? – спросил я нарочито небрежно.
  Будто не понимал ничего, дурачком прикинулся.
   -  Отойдем в сторонку? - предложил Киря, кивая через плечо.
   Разбирались всегда «в сторонке»: «Пойдем выйдем - поговорим?» - «Пойдем, пойдем», - хорохорясь, соглашается приглашенный, а у самого в груди холодом обжигает, колени дрожат. И знает, что последние минуты  форс держит (  ведь тут и девочки могут находиться) и сейчас получит по первое число, а идти «поговорить» надо, иначе на всю жизнь позором себя покроет. Такие принципы были у нас дворово-дворянские.
   Мы с Кирей отошли под любопытными взглядами мальчишек, у которых, наверное, под ложечкой сосало от интереса к  тому, чем закончится «разговор». И гордость распирала: наш вождь разбирается, смотрите, какие мы!
   Чем дальше мы шли, тем больше я трусил. Вот уже и света фонаря не видно, он остался там, где так хорошо, где старшие, которые обязаны тебя защищать. Сейчас я вспомнил о них с неведомым до этого теплым чувством. Обычно нас тяготили навязчивость и приставания старших, но как бы я был рад, если кто-то из них встретился сейчас нам на пути. С каким удовольствием я бы выполнил приказание вернуться в корпус. Но где они? Сидят себе, наверное, в зале, посматривают на часы, зевают. А  танцующие? Беззаботные счастливцы, не знающие, что есть на свете темнота, сырой вечерний воздух и этот зловещий Киря. Все бы им «свисты» танцевать.
  - Может, здесь поговорим, - предложил я, притворно улыбаясь.
   Все-таки это была еще территория лагеря, и я как бы находился под ее защитой. Киря понимал мое состояние. Он привык к этому.
   - Можно, - согласился он, остановившись у стены корпуса, предназначенного для работы кружков.
    Место это было знаменито всякого рода разборками и собраниями, никто из старших сюда вечером не ходил, и мы, собираясь здесь, чувствовали себя без присмотра. У меня немного отлегло внутри:  все-таки родные стены помогают - но, предложи он  идти дальше, ведь пошел бы, как кролик. Таковы правила.
   Киря закурил. Щеголевато плюнул сквозь зубы. Видимо, сам готовился к разговору, потому настраивал себя. И меня готовил, чтобы я заранее проникся чувством вины. Своеобразная психологическая обработка жертвы.
   - Тебя разве не предупредили, - наконец сказал он, - что я гуляю с Карповой?
   Это было не полной правдой, ведь я видел,  как она принимала его ухаживания. Как и любой девчонке ей было лестно, что Киря выделил из всех именно ее, но все-таки слишком уж взрослый он был. Все еще глупо улыбаясь, я неопределенно пожал плечами.
   - Она  дурочка, ты сам это знаешь, а я глупышек люблю: они такие податливые.
  Это было так цинично, по-взрослому, так оскорбительно, что я вместе со страхом стал испытывать чувство отвращения к нему. Какое право он имел так говорить о ней? Так по-хозяйски, повелительно, гад. Я стал неприятен, почти ненавистен  себе, потому что не решился ответить достойно. Стоял и глупо улыбался, как бы соглашаясь: да, такие девочки – лакомый кусочек, как не понять.   
   - Больше к ней не подходи, а то придется кое-что с тобой сделать – догадываешься что?
   - Да, - заискивающе подло ухмыльнулся я, - зарежешь.
   Это польстило ему,  и он смягчился.
   - Зачем же, - сказал самодовольно, - есть и другие методы убеждения.   
  Он достал из кармана кастет – свинцовую болванку с отверстиями для пальцев, надел на правую руку и резким глухим  шлепком впечатал ее в левую ладонь. После знакомства с такой штукой визит к дантисту гарантирован. Затем той же ладонью любовно погладил кастет, снял с руки и положил опять в карман.
   - Усёк? – спросил он.
   - Да.
    Мне ничего другого не оставалось, как согласиться.
   - На первый раз, можно считать,  поговорили. Можешь идти.
   Это было унизительно, будто я раб бессловесный, а он мой повелитель: можешь идти! – но, справедливости ради надо сказать, я вздохнул с облегчением: бить сегодня не будут. Внутри у меня будто пружина разжалась. Я получил передышку.   Мы вернулись к фонарю.  В глазах дачников светилось  любопытство:  они старались догадаться, «схлопотал» я или нет. Такие события разнообразили их жизнь.  Досуг их был крайне скуден: посиделки в излюбленных местах, свободные разговоры, приправленные естественной для такого возраста матерщиной, смоление сигарет в неоправданных количествах, так как курили не по необходимости, а «за компанию», из стремления казаться «своим»; купание, чужие сады, поездки в город – вот и все забавы. Одним из  основных развлечений было посещение пионерского лагеря. С одной стороны, они испытывали чувство превосходства над нами, так как были вольными птицами, но, с другой стороны, они, не признаваясь себе, завидовали нам. Жизнь у нас была куда как интересней и насыщенней событиями. Это была плата за свободу. А сколько у нас было девчонок!
   Я вернулся в зал. Ребята и девочки разговаривали, смеялись и шушукались по углам, как и раньше, так же отплясывала под музыку малышня, подражая старшим, «топтались» четвертые и третьи отряды.  Это выглядело странным, и  я подумал, что все они притворяются,   ведь мне пришлось пережить такое. Мое отсутствие длилось недолго, но для меня прошло гораздо больше времени, чем эти четверть часа. Должен сказать, что к чувству унижения и страха, которые я испытал, неожиданно  добавилось осознание  своей значимости и даже чего-то такого, что смутно походило на героизм:  я почти жизнью рисковал из-за девочки, которую   «отбил» у самого Кири. И я был неправ, полагая, что никто не заметил моего отсутствия, потому что Даша смотрела на меня с любопытством и тревогой, догадываясь, что произошло что-то неординарное и, более того,  – имеющее отношение к ней. У девчонок на это особое чутье.  Встретившись со мной взглядом, она как бы сделала внутреннее движение в мою сторону.  Я почувствовал невозможность того, что требовал Киря. Как я мог отказаться от нее? Как я мог дать слабину и согласиться с ним? И, еще не осмыслив до конца своего поступка и чувствуя себя рыцарем, готовым встать на защиту своей избранницы, я направился через весь зал к Даше.  Все пело у меня в гуди, я представлял, с каким изумлением смотрят на ослушника друзья Кири.  Вино безрассудной смелости ударило мне в голову. Если я и думал в тот момент о «мерах», которые мог предпринять Киря для восстановления своего авторитета, то это лишь возбуждало меня.
      Конечно, посмотреть на дело трезво,  вряд ли я сильно рисковал. Ну, врезал бы он мне пару раз по скулам, ударом под дых свалил бы   с ног ( часто слабый, чтобы прекратить бой, сам валится на землю,  гримасничая и корчась от притворной боли) – обычные мальчишеские разборки, но ведь тогда мы серьезно относились к этому и по-настоящему боялись этой шпаны, которая, может быть, и шпаной-то была только в наших глазах. Сейчас мне даже кажется, что там, где они жили, в городе, никто, не исключая и самого Кирю, не имел сколько-нибудь весомого авторитета. И среди пионеров, которые живут по унизительному распорядку, среди этих маменькиных сынков они чувствовали себя личностями, отыгрываясь на нас за свою незавидную роль в родном дворе.
   Даша,  не дождавшись, встала мне навстречу, сделала шаг вперед и, смотря внимательно мне в глаза, положила руки мне на плечи. Что-то произошло   - это она ясно видела по необычной бледности моего лица, беспокойным и горящим глазам.
   - Куда-то ходил?   - спросила она.
   На ее лбу образовались знакомые мне морщинки. Глаза ее настойчиво требовали ответа.
   - Надо было, - как бы равнодушно сказал я, но всем своим гордым видом показывал, что произошло нечто действительно неординарное.
    Я мучился страхом и одновременно раздувался от гордости. Она была озадачена, пытаясь догадаться, и, догадываясь, по-женски гордилась, что стала причиной настоящей мужской разборки.  Мне хотелось, чтобы она знала, какой угрозе я подвергался и ещё подвергаюсь, танцуя с ней, что мне пришлось пережить и  какой я герой. Я  желал быть по достоинству оцененным,  и  был вознагражден взглядом, полным преданности. Мое состояние повлияло на мою разговорчивость:  никогда еще я  не был столь многословен с девочкой, как в этот вечер. Я вдруг горячо стал обсуждать нашу последнюю игру, делился тонкостями стратегии и тактики, будто разговаривал с посвященным, рассказал о подробностях нашей беседы с Сазоном, посмеялся над его обидой, осудил вожатую и наконец, почти  не останавливаясь, сказал:   
   - А пойдем флаг спустим?
   В тот день на вечерней поверке председательствующий забыл вызвать к флагштоку особо отличившегося за день пионера дежурного отряда, скомандовал: напра-нале-ву! – и флаг так и остался не спущенным. Она сразу согласилась. Мы договорились выйти порознь. Это было таинственно и романтично.  Я подождал ее на главной алее, ведущей на «линейку», - место, где два раза в день собирались на поверку отряды.  Поздний вечер был теплый, но не душный.  Незадолго до этого прошел короткий дождь,  и пахло сырой землей, скошенной травой и цветами, высаженными на главной клумбе. Лагерь был погружен во тьму, мы были одни.  Я подошел к мачте и стал перебирать трос, к которому был прикреплен флаг. Недвижимый воздух,  непривычная для лагеря тишина, ароматные запахи настраивали на особый лад. Мы перестали разговаривать,  прислушиваясь к тому необычному, что происходило вокруг нас и с нами. Потом, не сговариваясь, пошли на купальню. В лагере это было местом свиданий мальчиков и девочек из старших отрядов. Еще будучи  маленькими, мы знали, что там они иногда целовались, и любимым для нас занятием было подсматривать за целующимися. Это походило на охоту и очень развлекало нас.
   Здесь было так  тихо, что находящийся  в сотне метров отсюда мог, казалось, услышать шум камешков под нашими ногами. Мы стояли, опершись на перила  купальни, и молчали. Пахло вымытыми досками  и водорослями. Изредка раздавались звуки лопающихся пузырьков, поднимавшихся со дна пруда, легкий всплеск от падения мелкой рыбешки, выпрыгнувшей из воды за глотком воздуха, и поочередное, резкое, похожее на звук трещотки  кваканье лягушек в осоке. Громкий шлепок в воду – и опять тишина.  От набежавшего ветерка она поежилась.
   - Сядем? - предложил я бодрым голосом.
    Мы поднялись на террасу купальни и сели на скамейку под навесом между раздевалками, предназначенными для мальчиков и девочек, и я опять почувствовал себя заложником правил, которые на сей раз предписывали:  если ты вечером пришел сюда с девушкой,  твой долг -  поцеловать ее. В противном случае – гуляй где-нибудь в другом месте:  до купальни ты не дорос. Я испытывал еще больший страх, нежели тот, который испытал во время разговора с Кирей. Там я был пассивно обороняющимся, от меня ничего не зависело, а здесь…  Теперь я понимал Кирю: ведь он также должен был действовать. Меня стало знобить от волнения и страха, которые я, хорохорясь, тщетно старался скрыть, и я уже жалел, что мы сразу не вернулись в клуб. Но отступить было равносильно потери чести. Впрочем, несмотря на мои страх и чрезвычайное волнение, одна мысль подбадривала меня: если я сделаю это сейчас, то  вырасту в собственных глазах и уже не нужно будет врать ребятам во дворе, что ты не новичок в амурных делах. Но как  целоваться? Трепаться с пацанами, обсуждая киношные поцелуи, будто понимаешь в этом толк, - одно, а вот самому, по-настоящему…  Медлить было нельзя: еще немного – и она почувствовала бы мою неуверенность. Трясясь от озноба, почти стуча зубами, я наконец решился положить руку на ее плечо. Она сидела не шелохнувшись, а в этот момент замерла в ожидании. Очевидно, она и сама боялась, это отчасти и успокаивало меня, и налагало ответственность…  Ну же – целуй, дурак, внутренне холодея и  дрожа, говорил я себе. Ухо мое чутко ловило каждый звук. Мне вдруг показалось, что у входа в купальню послышался шорох. Я ухватился за него как за соломинку и глухо сказал:
      - Идёт кто-то.
      Хотел придать своему голосу интонацию недовольства  - дескать, мешают тут всякие, но на самом деле был несказанно рад, если  бы кто-нибудь вошел на купальню. С надеждой оглянулся на калитку - ждать помощи  было бесполезно. Еще минута -  и вышло бы неприлично… Мысленно подгоняя себя пинками, я притянул ее к себе ( она легко поддалась мне, хоть и была напряжена), приблизил к ней мое лицо, искаженное глупой гримасой опытного ловеласа, и прижал свои губы к ее губам… 
   Это длилось недолго, но вся дурь, все мое фанфаронство мигом исчезли, я опять почувствовал дурманящий запах ее кожи,  ощутил на своей щеке прикосновение выбившейся из-под прически шелковистой пряди ее удивительных волос, но что  меня особенно поразило –  ее губы. Они были сжаты и напряжены, и в то же время покорны мне, они отчаянно и неумело желали моих губ. Она не обняла меня, оставшись в том же неудобно-напряженном положении, но внутренне вся готова была подчиниться, так велико была ее доверие ко мне.    Эти напряженные, крепко сжатые губы, это ощущение чистоты, целомудрия остались в моей памяти на всю жизнь, я дорожу этим воспоминанием и счастлив, что мой первый поцелуй был именно таким.
  Мы сидели молча, находясь под впечатлением произошедшего. Но даже в такой волнующий момент я был горд тем, что выдержал испытание и сделал первый серьезный шаг к манящему нас взрослому миру.  Мы стремились к этой будущей жизни, не веря тому, что она может оказаться не столь радужной, как нам тогда представлялось, что когда-то мы будем с ностальгией вспоминать наш юношеский, полный  чистоты, надежд и обаяния мир, который будет навсегда потерян для нас.  Но тогда мы не могли грустить об этом и воспринимали библейский миф о съеденном яблоке как занимательную историю, не имеющую к нам отношения.
   Даша опять поёжилась, но ничего не сказала. Я обнял ее еще раз, стараясь согреть,  и почувствовал тепло ее тела. Как хорошо! Озноб мой вдруг прошел, я успокоился.  Мы сидели, прислушиваясь к себе и  наслаждаясь этим состоянием. Она первая прервала молчание:
   -   Ты к дачникам ходил?
   -  Ходил.
   Она посмотрела на меня выжидающе. Я почувствовал, что можно рассказать ей  о  нашем разговоре с Кирей, вспомнил, что я герой и сейчас она узнает об этом.
   - Да Киря.
   - Что - Киря?
   - Сказал, чтобы я с тобой больше не ходил, - наконец признался  я,  исподволь присматриваясь к ней и стараясь угадать впечатление, произведенное на нее этим признанием.
   - А ты?
   В вопросе ее очевидно было женское любопытство. Это огорчило меня: я ждал другого. Понять ее можно было: не кто-нибудь, а человек, которого боятся даже старшие, борется за нее. Но это было лишь первою,  непосредственной  реакцией на мое сообщение, так как через минуту она поняла, что возникла  угроза нашей дружбе. Как я уже говорил, несмотря на то, что внимание Кири льстило ей, она принимала его ухаживания с настороженностью: для нее он был «мужиком». Гораздо спокойнее чувствуешь себя среди сверстников, в своем почти детском мирке, защищенном от серьезных проблем, невинном и чистом, где все понятно, близко и почти всегда весело. И общение с понравившимся тебе мальчиком так приятно волнует. 
   - Ну, ты ответил ему?
   Я неопределенно пожал плечами и весь надулся от гордости.  Она смотрела мне в глаза, стараясь отгадать, какое решение я принял, но я не хотел так явно показывать, насколько мне дороги наши отношения. Такой глупый характер.
  - А ты? – переспросила еще раз с большей тревогой.   
   Я понимал причину этой тревоги, и это льстило мне. Я опять наклонился к ней  и  поцеловал. Губы ее все так же были напряжены, но вдруг дрогнули и готовы были раскрыться. Они почти не раскрылись, но только дрогнули,  стали мягче, доверчивее. Она закрыла глаза и в  знак этой доверчивости и благодарности положила руку на мое плечо. Кстати, я забыл сказать, что целовалась она с закрытыми глазами. Мне это нравилось, так как я ужасно трусил сделать что-нибудь не так.
   Было уже поздно, и я проводил ее до корпуса. От пережитых впечатлений меня шатало, я был счастлив и горд. Думаю, Даша испытывала то же.
  - Куда исчез? – ревниво спросил меня Сазон.
   - Флаг ходил спускать. Киря на танцах был?
   - Не боишься связываться с ним?
   Я пожал плечами. Конечно, боюсь, ведь на моей стороне один Сазон, но он не в счет: драться не умеет. Его только как парламентера  для улаживания споров брать. К тому же для такой шпаны опыта у него маловато, то есть совсем нет, они его и слушать не станут,  дадут пинка под зад – вот и все переговоры. Он и сам не дурак, чтобы на рожон лезть. Конечно, я должен был прибегнуть к защите взрослых, но они так бы раскрутили это дело, что и Дашу опозорили на весь лагерь, и меня. Да и сомневался я, станут ли они конфликтовать с дачниками: сами их боялись. Но главное, почему я не мог обратиться за помощью к взрослым, это была все та же мальчишеская этика: уж лучше по шее получить, чем ябедничать. Поэтому приходилось мириться с такими явлениями, как синяк под глазом, разбитый нос. Правда, бывали синяки  вроде боевой заслуги, это когда в драке ты достойно проявил себя: вступил в противоборство со старшим по возрасту или оставил такую же отметину на физиономии противника. С Кирей такого не будет: куда мне с ним тягаться? Возьмет меня и станет мотать, как щенка, под гогот своей шайки.
         Мы с Дашей следили друг за другом. Это было похоже на игру, выражавшуюся в том, что мы старались как можно чаще попадаться друг другу на глаза, делая вид, что это происходило случайно. И это было весело и приятно. Каждый вечер мы ходили на купальню, сидели на «нашей» лавочке, затем я провожал ее и возвращался в  корпус, находясь под впечатлением от последней встречи. Чем больше мы встречались, тем больше привыкали друг к другу. Мне  нравились ее пахнущие  солнцем волосы,  глаза, робкие и смешливые,  губы, поначалу сжатые, напряженные, но с каждой встречей, с каждым поцелуем, становящиеся мягче, ее чуть раскрытый   после поцелуя рот,  руки –  сильные, но волнующе покорные. Что-то смутное, неясное, но приятное начинало беспокоить  меня, когда она сидела рядом  и ее легкая ситцевая юбка обрисовывала формы ее ног и бедер.         
      С Сазоном мы дружили по-прежнему, но вечера я проводил с Дашей. Киря не появлялся в лагере: он уехал в город. Я как-то забыл о нем, и потому было очень неприятно узнать о его возвращении.  День был испорчен приближающимся вечером. Я находился в большом волнении:  о моем непослушании Кире, конечно же, доложили. Сильный также  заложник общественного мнения. Я  понимал, что Киря не мог поступить со мной иначе, чем этого ждали от него  поклонники, поэтому участь моя была незавидна.   
   На танцы я пришел как всегда спустя полчаса после их начала, увидел Дашу и сразу пригласил ее на танец. Вероятно, она уже знала о приезде Кири, сочувствовала мне и гордилась мной.  Конечно же, к этому примешивались и интерес к интриге, и девичье тщеславие: ведь она явилась яблоком раздора между ребятами, один из которых  - гроза всего лагеря, другой  -  мальчик из старшего отряда. Битва богов сделала ее популярной. Укорять ее в этом, как я сейчас понимаю, было бы глупо. 
    Времени на разминку у меня не было, игра шла на выигрыш:  я или Киря. Следующие два танца я не отходил от Даши. В открытую дверь было видно, что дачники уже заняли свое обычное место на улице – недалеко от фонарного столба, в тени деревьев. Я был в лихорадочном волнении, много и быстро говорил, неестественно улыбался. Мне хотелось поскорее разрешить ситуацию,  и в то же время я страшно трусил. Кодекс чести требовал не избегать явно встречи с противником, но и напрашиваться было бы неразумно.  Поэтому, когда пришло время, в которое мы обычно выходили курить, я вышел со всеми. Приблизившись к кучке ребят, стоявших вместе с дачниками, я хотел  принять участие в общем разговоре, но Петька  Русланов заговорщицки кивнул мне:
   - Пойдем покурим?
   Он не был заядлым курильщиком   –  больше баловался для шика: когда  вернется и пригласит девчонку на танец, та поймет, какой он рисковый, самостоятельный мужик, а для мужика  сигаретный дым – тот же кислород.
   - А сигареты? – спросил я рассеянно.
   - «Кемел», - небрежно, но с гордостью сказал Петька, высунув из-за пазухи край пачки.
    Уже одно крамольное слово «сигареты» будоражило нас, а тут еще такие загадочные,  экзотические слова   – «Кемел», «Кент», «Филипп Морис»…  Впрочем, «Ява» и «Столичные» звучали не менее привлекательно. Другое дело, какой-нибудь плебейский «Дымок», не говоря уже о «Беломор-канале»,  что вообще звучало анахронизмом – папиросы!   Мы пошли к  беседке. Забрались на скамейку  и сели на перила,  опершись спинами на изрезанные надписями столбы, на которых держалась крыша беседки. Здесь не было той пошлятины, которая свойственна подобному творчеству в других местах. «Савелий Петров – 5 отряд, 1965г.», «Лиля Шафран и Юля Орлова, 3 смена, 1966г.» Самое неприличное  – «Михей - козел». Какой-то  пацан вырезал на потолке свою фамилию огромными буквами. Не поленился, чудак, таким образом продемонстрировать свою страсть к славе.
   Петька вытащил сигареты, протянул мне. Чиркнул спичкой.  К сожалению, я не мог получить того удовольствия, которое обычно доставляла нам сама атмосфера  запрещенного священнодействия, курил больше для смелости, затягиваясь по-настоящему, так  что скоро почувствовал легкое головокружение. Петька еще до половины не искурил свою, как я у него вторую попросил.
   - Я до конца не выкуриваю, - сказал Петька, - в остатке самый никотин. Видишь, у тебя весь фильтр желтый?
  - Ну?
  - Это потому, что ты до конца докурил. Я всегда бычки оставляю. Пригодятся, когда курева не будет.
   «Бычки» мы хранили в дупле старого дерева.
   - А чего же ты их куришь, раз это вредно? – спросил я, особенно не прислушиваясь к тому, что он говорил.
   - От них кайфа больше.
  Заметив, что это противоречило его заботе о здоровье,  без смущения добавил:
   - Надо яблоком заедать каждую сигарету, тогда все нейтрализуется. Плюс на минус дает ноль.
   - Откуда ты это взял?
   - У Ремарка прочел.
   - Это кто?
   - Немецкий писатель. Эрих Мария Ремарк. «Три товарища» читал?
   Петька иногда удивлял. Он был такой же, как и мы, ничем не отличался и уж никак не был похож на профессорского сынка. Матерился, как и все, умел постоять за себя в случае необходимости. Но порода все-таки сказывалась. Отец у него был известный архитектор. Иногда мы хвалились прочитанными книгами. Подростков   привлекала в них тема любви с ее бытовой атрибутикой, которая стыдливо не афишировалась в нашем обществе. Мопассан, Куприн – в книжных магазинах эти книги на полках не стояли, на их прочтение приходилось записываться в очередь. Представляете себе реакцию библиотекаря в детской районной библиотеке, когда пятнадцатилетний юнец, пряча глаза, просил записать его  на «Яму»? У  меня был свой козырь: я прочел «Декамерона». Но Петька и здесь удивил. Оказалось, что Боккаччо и «Декамерон» - это одно и то же, только Боккаччо  - это писатель, а «Декамерон»  - произведение, которое он написал. Кстати, это Петька два года назад привез в лагерь магнитофонную кассету с записями Высоцкого. Отец держал ее у себя, в глубине ящика письменного стола – прятал от сына. Когда приходили гости, они закрывались у отца в кабинете и включали магнитофон, не догадываясь, что Петька в это время весь превращается в слух. За дверью слышались взрывы хохота, довольный смех отца и   хриплый, поющий под гитару голос: «попил водички – унес вещички… а деньги к теще, в Марьину Рощу…»  Понятно, что песни такой тематики не вписывались в методику воспитания подрастающего поколения, потому и хранились подальше от глаз и ушей сына.  Петька дождался благоприятного момента, когда отец забыл закрыть на ключ ящик, в котором находилась кассета, а матери не было дома,  взял ее и, дрожа от страха быть уличенным в воровстве, переписал. К  операции готовились заранее: была принесена «Комета» - лучший на то время ламповый магнитофон. Мальчишки следили за остающейся на  бабине пленкой, с тревогой посматривали на часы, выглядывали во двор. И только когда принимающая кассета закрутилась на ускоренных оборотах, шлепая концом  пленки о защиту звукозаписывающей головки, ребята облегченно вздохнули. Оставалось только перемотать пленку:  береженого бог бережет! – и  уже потом, в спокойной обстановке, почти сутки переписывать на другие кассеты, чтобы все, кто принимал участие в операции, были владельцами драгоценной записи.
    Эрих Мария Ремарк. Сочетание мужского и женского имени звучало необычно и романтически. Вообще многие имена иностранных писателей звучали для нас романтически.   Скажем, Толстой – понятно, что гений, монументальный, тяжеловесный для нашего понимания, к тому же общение с ним было отравлено школьной обязаловкой. Перед ним мы даже ущербность свою не чувствовали – такая эта была недосягаемая величина. А тут: Эрих Мария Ремарк -  в каждом слове по раскатистому звуку.  Хемингуэй. Эти имена имели для нас какой-то загадочный подтекст.
-  Ты Хема читал?
 -  «Прощай, оружие!»
 -   Классная вещь!
   Эрих Мария…  и  какой-то ненавистный Киря, который уже одним фактом своего существования оскорблял тебя. Вот и он  – легок на помине. Идет со своими дружками. Мы вышли из беседки.
   - Сигаретки не найдется? – нахально «подъехал» к Петьке самый дохлый, низкорослый и потому самый задиристый из дачников - Дрюня.
    Задиристостью он старался компенсировать недостаток смелости и  физическую ущербность. Такие любят запугивать:  в каждом дохляке садист сидит. Петька доброжелательно и с готовностью протянул пачку. На дачниках экономить нельзя.
   - Ух ты! - не сдержал восхищения Дрюня, забыв о том, что нужно сохранять грозный вид и не давать спуску этим «пионерам». – Иностранные?
    - На день рождения подарили, я  «Яву» вообще-то курю,  - дипломатично сказал Петька, понимая, что может вызвать этим раздражение: иностранные сигареты в киосках тогда не лежали.
   Помявшись, нахальный Дрюня  вытащил сразу две штуки – одну про запас, за ухо.  Потянулись и другие руки. Один Киря не взял. Достал свои, «Столичные».    Разговаривали о том,  как днем они ездили купаться на Сенеж, катались на лодке и как кто-то из них так далеко заплыл, что пришлось посылать спасателей. Много было восклицаний, хохота, междометий и «выражений».  Я стоял молча с полупрезрительным,  полуозлобленным  выражением на лице и поминутно сплевывал – выдерживал роль «серьезного» парня, исподтишка наблюдая за Кирей.  Вид у него  был спокойный, в разговоре он участия не принимал и  только кривил губы в улыбке и слегка покачивал головой, как он это всегда делал, когда кто-нибудь из компании давал подобострастные оценки его словам или поступкам. Минуты этого тягостного стояния у беседки тянулись тревожно медленно, нервы мои были напряжены от ожидания развязки и  желания угадать намерения Кири. Мне оставалось только пассивно ждать, что он скажет и  как поведет себя. Каков будем мой ответ, не совершу ли я такое, что покроет меня позором? Сейчас, сейчас это наступит, и сейчас все должно решиться. Состояние безропотной жертвы настолько угнетало меня, что, казалось, продлись оно еще какое-то время – и мне станет уже все равно. И все-таки я старался бороться: чувствовал, что со мной была Даша, поэтому   не мог позволить себе раскиснуть, ручки вверх поднять. Все на кону стояло: и моя честь, и наша дружба, и то,  что я войду в историю лагеря как слюнтяй  или как герой. В последнем варианте  - отчаянный самоубийца.
     Петька ждал подходящего момента, чтобы вернуться с клуб. Докурив сигарету, он средним пальцем, которым обычно бьют щелбаны,  щегольски послал «бычок»  в траву и отошел к дереву, чтобы  «отлить». В этот момент ко мне подошел  Киря.  Я напрягся так,  что у меня скулы свело, и, задай он мне какой-нибудь вопрос, вряд ли бы смог членораздельно на него ответить. Киря стоял и молчал. Так прошла минута, которая показалась мне часом. Наконец он принял решение. Покровительственно похлопал меня по плечу и сказал с деланным выражением серьезности и уважения на лице:
   - А ты парень смелый, не испугался.
   - Уважаю таких. Живи, - добавил он, бросил на землю окурок, сплюнул на сторону и вразвалочку, с ленцой пошел прочь.
    Во всей его походке чувствовалось уважение к себе. Компания потянулась за ним. Я остался ждать Петьку. Все так неожиданно просто закончилось, что я даже обрадоваться не успел. Видимо, сильно перенервничал за эти минуты ожидания. Я победил, но я стеснялся этой победы:  чувствовал, что не вполне заслуживаю ее, ведь  от Кири зависело – казнить меня или  миловать.  Он  вышел из этой ситуации достойно. Лучше и нельзя было ее разрешить.  Да и небезопасно. Одно дело грозить на словах, другое – исполнить.  Так что он самый лучший выход из положения нашел: сделал вид, что ему безразлично. Лицо сохранил. Я стеснялся своей победы, но понимал, что лучше  постесняться немного,  чем ходить с побитой физиономией.
    Так в глазах Даши и тех, кто был посвящен в эту историю, я стал героем, хотя настоящая цена этому героизму была известна только мне. Интересно, что стыдился я недолго  и через короткое время уже сам стал верить, что совершил героический поступок». 
     Шеф взял с тарелки мандарин и стал снимать с него кожуру, давая таким образом понять, что это конец истории.
    - Ну а дальше? - спросил Гор, озадаченный неожиданно быстрым концом. – Дальше-то встречался с ней?
   - Дальше? – спросил шеф, очистив мандарин, но все еще держа его в руке.
Казалось, он какое-то время сомневался, но потом, приняв решение, сказал:
– Скоро закончилась смена,  мы разъехались по домам. Лагерные знакомства не имели продолжения в городе.  Позже, став взрослым и довольно циничным молодым человеком, я жалел, что наши отношения закончились таким образом. Вспоминая, насколько преданно она относилась ко мне, я думал о том, что мог бы извлечь из этого доверия известную пользу, так как уже находился в том   возрасте, когда стремление физически сблизиться с девушкой доминировало над остальными интересами. Хорошо,  что наша дружба закончилась именно так. Были в моей жизни женщины  любившие меня и бросавшие,  принесшие  мне страдания, было немало и случайных, что характерно для увлекающегося и циничного мужчины. Со временем все это забылось или потускнело,  но тот первый поцелуй,  то ощущение чистоты и целомудрия врезались в мою память, будто это случилось со мной вчера.



               

                ЦЕЛИКОВ


   Целиков был  довольно независимым человеком. Независимость эта  происходила от его одиночества. Будучи разведенным, он жил с матерью, занимался любимым делом, которому не изменил несмотря на катаклизмы   90-х, не имел лишнего, по его понятиям, имущества, которое могло бы как-то привязать и отвлечь его. В отличие от шефа, он казался человеком цельным, сама фамилия об этом говорила.  Савелий и  Гор тоже были каждый по-своему цельными людьми, и все-таки это происходило более от того,  что они не заморачивали себе голову ненужными вопросами и четко знали, чего хотят. Шубин – особь статья. Шубин был нездоров. Впрочем,  могу и ошибаться, с  легкостью давая характеристики людям, основываясь только на рассказах шефа и своих недолгих впечатлениях. Достаточно  присмотреться к человеку, чтобы обнаружить в нем много неожиданного. Уж лучше сразу рассказать, о чем собирался, без  предисловий. 
   - Что ж, - обратился шеф к Целикову, - твоя очередь исповедаться. Или исповедоваться? 
   Товарищ улыбнулся в знак того, что принимает это как шутку, но вслед за тем в глазах его что-то заискрилось – еще нерешительная, очевидно, мысль пришла ему в голову. Его самого это как бы удивило, но между тем он сказал, обращаясь к Савелию и Гору:
   - Мы тут в вашем отсутствии, как всегда,  вечные вопросы поднимали…
   - А, – усмехнулся, не дослушав,  Савелич, - «кто виноват» и «что делать»?
      Камешек в огород шефа был брошен.
   - Не угадал, - ответил тот, -  Это как раз не главные вопросы в России.
    - Что же главное? –  Савелий с улыбкой обратился к Целикову, ожидая услышать  необычный или шутливый ответ.
 - Главное, - подумав, сказал Целиков и кивнул на шефа,  – это то, о чем он нам только что рассказал. Главное… это снегирь на сахарной ветке.
   Гор с Савелием вопросительно посмотрели на товарищей: что за снегирь? 
   Как-то на даче, зимой,  посмотрев  в окно, шеф вдруг увидел на заиндевевшей сетке-рабице забора, на которую густо навалились не вырубленные осенью и такие же белые от инея старые побеги малины, - красную птичку.  Это было настолько неожиданно для него, городского жителя, что ему сразу вспомнилось, как он давным-давно маленьким мальчиком шел после школы домой знакомой улицей, мимо  деревянных домов  с нахлобученными на них снежными шапками и  торчащими из этих шапок дымящимися трубами, считая рябины с висевшими на их ветках остатками ягод… но что это!? Подморозило, и рябины стали похожи на стеклянные, обсыпанные сахаром новогодние игрушечные деревья.  Все они были в красных и бледно розовых яблоках.  Сидящий на нижней ветке снегирь –  такой серьезный, задумчивый, солидный. Подойти ближе, протянуть руку, но … порх!   И, стряхнув с ветки снежную пыль, снегирь перелетел на противоположную сторону улицы,  да еще и остальных за собой увлек.  Какая жалость!
  - Ну а ты? – спросил Шубин. - Видел когда-нибудь этого снегиря?
  Шубин понял аллегорию. Целиков утвердительно кивнул:
- И когда за женой ухаживал, и когда сын у меня родился.
 Он замолчал, потом добавил задумчиво:
  - И еще раз было.
   Мы приготовились слушать.
   - Лет десять назад, - начал рассказчик, - вел я семинар у студентов предпоследнего курса. Время было непростое, работали мы почти из чистого  энтузиазма. Кто не уехал из страны, того работа спасала. Есть люди, которые на все готовы, только бы заниматься делом, которое им по душе. Конечно, были и те, которым уезжать некуда было. Семейные обстоятельства, здоровье, недостаток квалификации, лень  – причин много.  Зарплаты были мизерные, но даже эти деньги  инфляция съедала. А тут семья, ребенок. Положение было не из приятных. Хорошо, репетиторство еще как-то выручало. Вот он  ( Целиков кивнул на шефа) пытался мне  тогда помочь – предложил работу. Пробыл я у него полдня, посмотрел, подумал, но не решился. Может быть, потому, что  во мне нет необходимой в таком деле хватки,  может быть, испугался риска: ведь пришлось бы оставить карьеру, которой были отданы значительные силы и время. Но скорее всего, я почувствовал, что это мне чуждо. Благополучие, за которое пришлось бы заплатить такую цену, не могло прельстить меня. Ведь это все равно, что душу заложить. Так я, по крайней мере, думал тогда. Да и сейчас так думаю.
   Группа, в которой я вел семинар, была не моя, я временно заменял заболевшего коллегу. Дело было для меня новое, студенты это чувствовали, и некоторым даже удавалось указывать мне на противоречия. Особенно в этом преуспела одна студентка -  очень смышленая девочка. Постоянно поддевала меня. Атмосфера соперничества у нас с ней сложилась еще и потому, что тему для  курсовой она выбрала необычную. В то время она увлеклась психоанализом и даже психиатрией и  в своей работе ставила медицинский  диагноз тому или иному герою произведения и даже самому автору. Я сопротивлялся этому, утверждая, что тема  курсовой не имеет отношения к семинару, что если автор и использует в своем творчестве познания в области психиатрии, то это художественный прием. Но девочка эта, по-моему,  поставила себе целью победить меня и, кстати, приводила в свою пользу довольно убедительные доводы.  Она была из многодетной верующей семьи, в которой знали цену деньгам,  уже работала в какой-то редакции.  По ее отношению к вещам ( раз я видел, как она, зацепившись о что-то,  порвала колготки и какой у нее при этом был расстроенный вид ), я сделал вывод, что она одевается на свои деньги. Ей явно не удавалось носить одежду так,  будто это ей ничего не стоило. Помимо редакции, она подрабатывала еще и в детской школе искусств, была человеком увлекающимся и чувствовала себя способной ко всему:  хотела стать то детским тренером, то социологом, а в то время, когда мы с ней познакомились, увлеклась психиатрией и уже жалела, что пошла на факультет. Спала она очень мало, это я ясно видел, особенно когда семинар приходился на утренние часы. Это была высокая светленькая девочка, с очень правильным, чистым личиком, прямой спиной и грациозными руками. Причем грациозность эта была не жеманной, потому не бросалась в глаза, а вызывала ощущение естественности и благородства.  В глазах, очень выразительных, постоянно присутствовала какая-то веселая искринка, но когда она была погружена в свои  думы, они были очень серьезны.  Глаза эти очень беспокоили меня, так как смотрели изучающе,  часто с насмешкой, хотя и доброй. Она была очень симпатична мне, но я почти боялся ее: наверняка ведь и мне уже диагноз поставила.  Перед семинаром я нарочно ходил в библиотеку, чтобы просмотреть  материалы по теме, прочитал две-три работы Фрейда, книги по психиатрии – то есть то, что в моей работе было совершенно не нужно и лишь уводило в сторону.  Немудрено, что я стал находить в самом себе признаки психических отклонений – явление характерное для  непрофессионала, который начитался специальной литературы. Но несмотря на  насмешки этой девушки, я  ждал  ее и никогда не начинал семинар, пока она не появлялась в аудитории. Это было какое-то странное время: на каждую встречу я ходил как на экзамен.  Каждый раз я чувствовал себя школьником, скрывающим, что он не выучил урок. На встречах со студентами я был внешнее спокоен, тон мой был снисходительный, я не позволял себе видимо раздражаться, показывая этим, что с пониманием отношусь к их «заблуждениям» и даже поощряю искания, хотя и убежден в их ложности. Иногда мне нечем было ответить, но я всегда находил возможность выйти из затруднительного положения победителем. У преподавателей есть для этого свои приёмчики. Я стал нечестен: готовился к семинару с намерением одержать над ними победу, удивить оригинальным взглядом на предмет. Во мне проснулся дух творчества, поиска в тех областях знаний, которыми я раньше интересовался лишь для общего развития. Долго работать в таком режиме было невозможно, но наконец коллега мой вышел на работу, я вернулся к своей теме, и этот период моей деятельности отошел на задний план,  почти забылся.  Впрочем, как-то я поинтересовался у моего коллеги, какого он мнения о Жене, так звали эту девушку. Он подумал немного и сказал:
   - Как же, помню. Интересная девочка, ищущая, но крови попила у меня достаточно. Только ведь я ей сказал, чтобы не дурила – работу не приму, пусть сама решает. После этого она как-то потеряла интерес к семинару, пропускать стала. Курсовую принесла средненькую и, по-моему, даже не свою. Ну, я на это глаза закрыл. На следующий год она ко мне уже не пришла. Да  я и не в обиде: хлопотно с этими оригиналами. Часто сами не знают, что хотят.
   И вот через два года  после этих событий встречаю  ее в метро – в одном вагоне оказались. Я ее первый тогда заметил, но подходить не стал, помня наши отношения.  В университете среди студентов это не так заметно было, а здесь мне сразу в глаза бросилось, что она очень хорошенькая. Но уже, знаете, знающая себе цену,  с «идеями».  Наблюдаю за нею: серьезная такая стоит, задумчивая. Наверное, я очень пристально смотрел на нее,  потому что она почувствовала это и  вдруг повернулась ко мне лицом.
   - Владимир Алексеевич! - радостно почти вскрикнула она ( я по движению ее губ догадался) и тут же,  вспомнив, где находится, смеясь, закрыла рот ладонью.
   Прошла по всему вагону, подала мне руку. И забросала вопросами:
   - Как вы? Все у вас хорошо? А помните наши занятия?
   Она засмеялась радостно, почти счастливо.
  - Помните, как  вы на меня сердились? А я, вредная, вас не слушалась. Я ведь специально вас не слушалась, верите? Потому что вы мне нравились. Смешно ведь?  Все вам назло делала. Вы верите? Когда вы ушли,  и я сразу ушла.
   Я слышал об иной причине ее ухода из группы, но ничего не сказал.  Это льстило мне не только как преподавателю. 
   - Как же, хорошо помню, - улыбаясь, сказал я. – Кстати, какой вы мне тогда диагноз поставили? Ведь вы, думаю, и меня подвергли «освидетельствованию»?
   Видимо, мои догадки были близки к истине, потому что она мгновенно покраснела. 
  - Ой, ну что вы, совсем нет! -  она закрыла лицо руками, стыдясь, но продолжая радостно улыбаться.
   - Как вы? – спросил я, испытывая необыкновенное наслаждение от встречи. – В какой области подвизаетесь?
   - Я с факультета ушла: времени на учебу не было. Я в раскопках участвовала. Слышали о Германе Стерлигове? Мы с ним библиотеку Ивана Грозного искали. Вы верите?
   - Удачно?
   Я смутно помнил эту историю.
   - Ну, вы знаете, финансирование закончилось, а у Германа своих средств было недостаточно, тут он еще в президенты собрался баллотироваться – в общем, все закончилось раньше, чем  я ожидала. Вот так: и библиотеку не нашли,  и из универа отчислили.
   Все это она говорила весело, почти радостно. Наверное, манера разговора у нее такая была. 
   - Жалеете? 
   - Что универ не закончила – да, но как интересно было! Вы бы сами все бросили, это ни на что не похоже. Будто в другой мир попадаешь. Вы верите?
  - Ну, что же: этот мир -  интереснее нашего?
  - Как вам сказать? Кажется, что да. Не уверена, что права, но это тебя всего захватывает, и ты с этим чувством не можешь уже сладить.  Вы верите?
  - Вы и раньше увлеченной были, - продолжая улыбаться, сказал я.
  - Вы верите? – засмеялась счастливо она.
   Видно было, что это она над собой смеялась.
   - Вы в редакции, кажется, работали. Все там же?
   - Не-ет, в редакции зарплата мизерная, а мне надо сестер на ноги ставить. У нас же папы нет…
      Она на мгновение остановилась, но быстро справилась.    
    - Две сестренки маленькие, у брата семья, ребенок вот родился, тоже помогать надо, так что я стараюсь подработать, где можно. Мама против: учись, говорит, без тебя вытяну. А я  вижу, как ей трудно. Как же: они меня тянули, старались, а я их ожиданий не оправдала, надо же отплатить. 
   Она задумалась.
   - А, знаете, помогать другим – это такое удовольствие. Вы верите? Я им как мать. Даже не знаю, кого больше любить буду – своих детей или сестренок, а они такие противные     ( тут она состроила нарочито сердитую гримасу), непослушные.
   И опять засмеялась, понимая, что говорит «глупости». Я посмотрел на юную «мать». Она поняла, чему я улыбаюсь.
  - Вы не смейтесь, это серьезно. А насчет себя я не волнуюсь: я сильная. Все равно ведь  все в копилку идет. Серьезно? Вы верите?
   - Ну а как же все-таки учеба? – допытывался  я.
   Было обидно, что такая талантливая девочка не учится.
   - Да я, наверное,  в литературный буду поступать, так что, можно сказать, собираю жизненный материал. Была бы мужчиной – в армию пошла. Для жизненного материала.
  В её смеющихся глазах было ясное понимание того, что она говорит странности.
   - Если бы не сестры, уехала бы куда-нибудь с экспедицией – далеко-далеко, в Тибет или к раскольникам. Говорят, есть в Сибири раскольничьи поселения, жители которых, как ушли в леса тогда, так и не соприкасаются с внешним миром. Герман собирался, да передумал – в политику ушел.
   - А вы?
  - Что?
  - Не интересуетесь политикой?
  - О, я у всех перебывала. С нацболами в акциях участвовала, у яблочников была, антифашистов, «памятников» и даже в РНЕ.
    - Для жизненного материала? – удивился я такой несовместимости политических пристрастий.
    - Конечно! Все нужно попробовать, чтобы выводы сделать самостоятельно.
    - Ну и какой же вывод сделали?
    -  Они все против кого-то борются, у них вечная война идет. Скучно. Так что я на данный момент беспартийная.
   - А зачем же вы к раскольникам хотите ехать? – спросил я, улыбаясь про себя ее горячности.
   Мне была приятна ее наивность. Вот почему она мне нравилась и тогда, когда мучила меня. Видно, в ее противостоянии со мной не было настоящей вредности. Нисколько она не  изменилась, такая же энтузиастка. 
   - А может быть, они секрет знают, как правильно жить нужно, чтобы счастливым стать, честным и правильным? - глядя мне прямо в глаза и ища в них поддержку, сказала она, -  Вы верите? Вот узнаю у них секрет, вам обязательно расскажу. Не только вам – всем, всем. А то у них жить останусь.
   Она опять счастливо засмеялась, понимая, что рассуждает  наивно.
   - Нет, - уже серьезно сказала она, - мне сестер на ноги надо ставить.
   Мы помолчали.   
   - Ой, вам выходить, - напомнила она.
   - Успеха вам, Женя,  рад был встретиться, - сказал я, жалея, что наша встреча так быстро закончилась.
    - Я тоже была рада, - искренне сказала она, - Не прощаюсь. Может, еще встретиться придется. 
    - Буду рад услышать о вас.
   - Услышите. Обязательно, обещаю. Вы верите?
   Каждый раз, когда она произносила эту фразу, глаза ее вспыхивали какою-то тихой радостью и доверчивостью.
   - Очень возможно, Женя. Еще раз успеха вам во всем. Не бросайте учебу!
 Ответа я не услышал из-за шума поезда, а встретиться нам действительно пришлось. Но как!
      Года три спустя после этой встречи позвонил мне бывший студент и пригласил на встречу с однокурсниками. Я поблагодарил за оказанную честь, но заранее просил меня извинить, если не получится выкроить свободное время. Между прочим, я спросил, как дела у Евгении.
    - На Женю выйти не удалось, - сказал  позвонивший.
    - Она в Москве? – поинтересовался я, вспомнив о ее намерении  уехать к старообрядцам.
    - Ходят слухи, что она серьезно заболела.
   Мне захотелось узнать подробности, но он сказал, что слышал об этом не из прямого источника и потому не может более ничего добавить. Новость эта неожиданно взволновала меня. Тревожные мысли не давали мне покоя. На следующий день я попросил нашего секретаря поднять архив за прошлые годы, и когда она спросила, какая именно информация меня интересует, я, неожиданно смешавшись, стал объяснять, что бывшие студенты курса обратились ко мне с просьбой помочь им выйти на одного из студентов… студентку. Напрасно беспокоился, так как у нее было достаточно работы, чтобы не проявить интереса.
    - Здесь вы не найдете, - сказала она и, подойдя  к стеллажу, достала с одной из сильно запыленных полок журнал и подала мне. – Руки не доходят в архив сдать. Не испачкайтесь.
   Пролистав журнал, я быстро нашел то, что меня интересовало, переписал адрес и номер домашнего телефона Жени.  Я хотел сразу позвонить ей, но почувствовал себя не готовым сделать это при людях. Не знаю, почему эта девочка заняла все мои мысли, но в памяти моей постоянно возникали картины прошлого. Вспоминались наши споры, мое недовольство, ее  умный, веселый, часто насмешливый взгляд, вспоминалось и другое лицо – то, которое я увидел в электричке – счастливое, радостное, с романтической восторженностью и в то же время твердой уверенностью в себе, ее быстрая, почти скороговоркой, речь. Ведь что-то и тогда, после этой встречи в метро, беспокоило меня, но что? Теперь я понял:  это была тревога за нее.  Вот таких задумывающихся и восторженных русских мальчиков и девочек часто подстерегает беда, с которой они не всегда могут справиться самостоятельно. Нет-нет, утешал я себя, она сильный, волевой человек. С ней этого не может случиться. Она не из тех, кто раскисает от неудач. Не избалованна, ее не испугаешь трудностями, она не может позволить себе впасть в отчаяние. Хотела узнать у старообрядцев какие-то секреты. Значит,  не на все знала ответы.  Слишком близко к сердцу воспринимают такие мальчики и девочки все эти «проклятые вопросы бытия». Вот,  политикой интересовалась. Но это ничего, главное, чтобы в вере тверда была, а ищущие часто нетверды-то и бывают. А что если действительно заболела и что за болезнь?
   Пришел домой, а позвонить все не решаюсь. Думаю: снимет трубку – ну что я скажу? Удивится, будет из вежливости разговаривать. Какие интересы могут связывать  нас, разновозрастных,  почти чужих?  Сказать, что беспокоюсь? А откуда у меня это право -  беспокоиться? Ах да, вспомнил: ведь она сказала, что я нравился ей. Но разве можно делать из этого какие-либо серьезные выводы? Во-первых, нравился, а не нравлюсь, поэтому она сказала это с легкостью – значит, ничего уже в помине нет. Потом: что она имела в виду? Нравился как преподаватель? Еще хуже – как преподаватель, представляющий интерес для студентов, которые любят  упражняться в остроумии. А вдруг она не снимет трубку? Вдруг я услышу тихий, подавленный голос матери?  Подойти к телефону и набрать ее номер. 
   - Алло! – в трубке послышался голос Жени.
     Я не знал, что ответить. Голос был бодрый, в нем не было ничего похожего на  тревогу. Не сразу, но я сказал:
   - Здравствуйте, Женя, это ваш бывший преподаватель – Владимир Алексеевич. Вспоминаете?
   - А это не Женя, ее нет.
   Я посмотрел на часы. Было уже девять. Я  почувствовал волнение.
   - Когда мне можно будет перезвонить?
   - А она в больнице, на мобильный ей звоните.
   У меня защемило сердце от тревоги.  Оказалось, что я говорил с младшей – Надей.
    - Извините, Надежда,  - настойчиво не прощаясь, спросил я, - насколько серьезна ее болезнь?
    - Да. Она сильно заболела. Даже говорить не могла, у нее язык заплетался. И ходила плохо.
   Девочка оказалась общительной. Неподдельная тревога в моем голосе  расположила ее к откровенности, и мне удалось выведать у нее все, что  хотелось узнать. У Жени была  болезнь, связанная с какой-то железой, которая отвечает у женщины за многое в организме. У нее вдруг стала несвязная речь, температура, невозможность дышать свободно, слабость, которая отразилась и на ногах. К сожалению, болезнь прогрессировала, и потому ей пришлось лечь в больницу. Для меня было очевидно, что Женя не выдержала темпа, который задала себе, «загнала» себя работой, недосыпами, страстью к новым увлечениям, которым она постоянно предавалась.  Не думал, что весть о ее болезни так поразит меня. Раньше, узнав о трагедии людей, я только морщился и старался поскорее забыть  виденное  или услышанное,  но здесь речь шла о девочке, которую я знал, видел ее одаренность, внутренне свечение, страсть к деятельной жизни, видел еще не омраченную жизненной драмой душу,  открытое сердце, быстрый и в будущем, уверен,  глубокий ум, да и просто я видел хорошего юного человека, полного творческих и физических сил, наслаждающегося жизнью и живущего в преддверии этой будущей жизни. Наверняка она, как и всякая девушка, мечтала встретить любимого человека и, может быть, уже испытывала эти чувства к такому же честному, хорошему юноше. Мечтала поставить на ноги сестер, помочь матери, брату, узнать радость в поиске истины и счастья.
   Я ходил по комнате, не в силах справиться с волнением. Я чувствовал себя тем же беспомощным человеком, которым был, когда жена увозила от меня сына. Когда они, пройдя контроль,  скрылись в глубине зала, я уже не мог найти в себе достаточно сил, чтобы искать их в толпе отъезжавших. Я стоял и плакал, забыв о том, что могу вызвать чье-то нескромное любопытство. Не было в этот момент человека более несчастного, чем я.
   Я набрал ее номер, приложил телефонную трубку к уху и ждал. Я слышал, как стучит мое сердце. Это время от набора номера до ожидания зуммера оно стучало все сильнее и сильнее, как будто кто-то изнутри просился на волю.  Трубку взяли сразу, и я услышал как бы приглушенный, медленный, незнакомый мне голос. Волнение мое неожиданно прошло. Неужели Женя?
   - Добрый вечер…  Женя? – с сомнением просил я.
   Я назвал ее имя, не веря, что это она, просто чтобы не огорчить ее, если вдруг окажется, что этот незнакомый  голос действительно принадлежит ей.
   - Да, - ответила она.
  Я проглотил что-то тупое и твердое, остановившееся в горле.
   - Женя, это Владимир Алексеевич, ваш университетский преподаватель, мы с вами виделись несколько лет назад, в метро, помните?
   - Здравствуйте, Владимир Алексеевич.
   Голос чуть оживился, в нем слабой струной зазвенели девичьи нотки.  Я   сразу  узнал ее.
   - Как ваши дела, Женя? – не объясняя причину моего звонка, спросил я. 
   - Вот, заболела. Так получилось.
   Я молчал, старясь справиться с волнением. Это длилось минуту.
   - Как ты, Женя?
   Я сказал «ты» и сразу почувствовал, как к горлу опять подбирается твердый ком, мешающий мне говорить. Хочу ее спросить: можно мне навестить тебя,  - а не могу эти слова выговорить. Наконец   собрал последние силы…
    - Женя…
   Сделал напрасную  попытку проглотить этот ком…  И, чувствуя, что не могу больше бороться,  медленно, с расстановкой, будто по камешкам ручей перехожу,  выдавил из себя:
    - Женечка…
    Я ее так никогда не называл раньше.
   - Можно мне… навестить тебя?
   Больше я не мог сопротивляться и только старался дышать ртом, чтобы она не догадалась о моем волнении. Позвонил поддержать, а получается,  сам нуждаюсь в утешении.  Поэтому родственникам, которые не в состоянии сдерживать себя, запрещают посещать больных. Но Женя не удивилась и довольно внятно объяснила, как найти ее.  Из ее подробного объяснения я сделал вывод, что она не чувствует себя одинокой, ее часто посещают родные,  друзья и коллеги по работе. Она рассказала, как можно связаться с ней  в неприёмные часы  и что из продуктов можно принести.   Я обрадовался, когда речь зашла о таком мирском деле, как передача, обман медперсонала,  и других подробностях, связанных с посещением. У нее уже был опыт в знании больничных порядков, из чего я заключил, что она провела здесь достаточно времени.
   Ночь прошла в каком-то полусне, а утром я поехал к ней. Как же она изменилась со времени нашей последней встречи! Веселой, живой, часто слишком болтушкой я знал ее, деятельной, увлекающейся не в меру, но вышла ко мне бледная девушка, свыкшаяся, как мне показалось, со своим положением  и нисколько не смущенная встречей, почти отстраненная. Сначала я даже испугался своего впечатления и старался найти в ее внешности что-либо утешительное, но не находил. Совсем бесцветная, лицо пугающе невыразительное, как часто это у светленьких и бледнокожих девочек в болезни бывает. Не заметить явных перемен было невозможно: искры жизненной не было видно в ее глазах,  только отстраненность и неспособность удивляться чему-либо, даже своей болезни. Но как близка была она мне в ту минуту,  какой родной стала! Именно за эту перемену, за эту душевную  боль, потому что подозревал я, какая трагедия скрывается за этим равнодушием, какая внутренняя борьба. И как благодарен я ей был за то, что позволила мне навестить ее. И, уже не стесняясь своей странной и непонятной роли, я обнял ее.  И как естественно это получилось у меня, потому что я не думал о том,  что делать, чтобы выразить мое сочувствие ей и поддержку.  Я стоял, гладил ее спину, плечи, руки, не в силах  показать свое лицо, потому что уже не мог сдерживать слезы. И так бы, казалось, вечность стоял, ласкал ее, гладил, целовал ее волосы, но с грустью понимал, что не имею на это право. К тому же меня угнетало собственное малодушие: ведь я к  больному человеку пришел, которого ободрить надо, а у самого на лице написано, что мне страшно за нее.
      - Ну, что, Женя?  - наконец спросил я, стараясь успокоиться, садясь и приглашая ее на кушетку.
   Она произносила фразы медленно, будто что-то мешало ей говорить:
  - Так получилось. Говорят, еще месяц в больнице пролежу… А я работаю. У  меня здесь даже больше настроения работать… и я больше успеваю.
   Я с болью слушал ее:  несчастная девочка – она за работу держалась, потому что это связывало ее с той активной жизнью, которою она привыкла жить. Понимает ли она свою трагедию или  намеренно обманывает себя? Она отгадала мои мысли и сказала с надеждой, больше себя убеждая:
   -  На работе говорят, никого на мое место не возьмут, но я обузой не хочу быть никому. Пусть не считают.
   Потом задумалась и стала такая грустная, что у меня ещё больше сердце защемило, но мне грусть в ней эта больше понравилась, чем безразличие, которое, как мне вначале показалось, было в ней ко всему. Я, наконец, взял себя в руки и стал говорить о том, о чем и должно говорить с больными.  Я увел разговор от темы болезни, стал обсуждать с ней ее работу, расспрашивать о планах на будущее. Она разоткровенничалась, и я даже узнал о ее серьезном  увлечении молодым человеком, об их отношениях и со смущением почувствовал, что мне приятно было услышать об их разрыве.  Она рассказала о своем желании иметь детей. Это в ее-то положении! И мне опять стало грустно оттого,  что она совсем не стеснялась меня, потому что я был не мужчина в ее представлении.  Все это я понял уже потом, когда вспоминал о том свидании и пытался разобраться в своих чувствах. И все-таки я позволил себе мечтать. Если бы кто-нибудь мог прочитать мои мысли, наверное,  мне было бы очень стыдно. Но это было невозможно, и поэтому я дал волю своим фантазиям. Я успокаивал себя тем, что мысли эти были чисты. Единственно, в чем мне можно было упрекнуть себя:  болезнь Жени предоставляла мне возможность быть полезным ей. В этом и был мой эгоизм. Быть полезным этой девочке. Я рисовал себе какие-то страшные картины: будто она  прикована к постели и  обречена на долгое лечение, нуждается в постоянном уходе и заботе. И вместе с чувством сострадания к ней, я испытывал какое-то наслаждение от того, что мог помочь ей, посвятив ей всю свою жизнь. Да, служение близкому – гораздо важнее служения любым наукам, не говоря об откровенных соблазнах – богатству,  славе.  В этом служении люди обретают истинную цель в жизни. Но нельзя лукавить: эта девочка нравилась мне, и мысли о ней были связаны в не малой степени с этим чувством.  Грустно, но, думаю, простительно для человека, обделенного женской лаской, лишенного возможности самому заботиться о родном сыне,  любить жену.   Я вышел от нее, будто в церкви побывал. Я не хожу в церковь, но после этого стал понимать настроение верующих,   возвращающихся после службы домой.   
  После этой встречи, в одиночестве, я продолжал тешить себя мечтой, которая, я знал, не могла осуществиться, но я все равно мечтал. И чем больше я надеялся, что это может и не мечтой оказаться, тем тяжелее было отрезвление. Стыдясь, я  прямо не признавался себе, что мечтаю об отношениях с Женей, но мечтал постоянно, даже во время лекций ловил себя на этом. Это было похоже на сумасшествие. И все-то в этих мечтах мы были вместе, и всегда-то я помогаю ей, поддерживаю, выручаю, и всегда она как бы слабее меня, нуждающаяся и благодарная. И все меньше мне хотелось после работы и перед сном говорить с мамой, что у нас было традицией. Она заметила это, стала догадываться, и догадки ее сначала были приятны ей и неприятны для меня. Как и всякая, наверное, мать она испытывала неприязнь к бывшей невестке и была бы рада, если бы я встретил женщину, которая отвлекла меня от грустных мыслей о семье. Но я, обычно откровенный с мамой, отстранился от нее, потому что понимал воздушность моих мечтаний и к тому же не хотел подвергать ее испытаниям -  давать надежду на то, чего не могло быть.
   Вспоминая сейчас то время, могу сказать, что я жил странной, мечтательной, насыщенной внутренними переживаниями жизнью. Я почти до болезни себя довел, замкнулся в себе, хотя внешне старался держаться по-прежнему. Как вы знаете, близких друзей у меня, кроме вас,  нет, и мне это на руку было, так как не мешало  мечтать,  и только мама беспокоилась и приставала с досадными вопросами. Это  раздражало меня, отвлекало от моих грез, вся сладость которых была в том, что я переживал все это в одиночестве и мои фантазии в силу этого могли приобретать гипертрофированные размеры. Я знал, что эти сладкие мечты так и останутся мечтами, и потому очень дорожил этим настроением, стараясь не спугнуть, не разочароваться раньше времени. А как хотелось мне звонить ей, видеть ее, помогать!  Не имея права посещать ее наяву, я делал это каждый день в своем воображении. 
   Прошла безумная неделя, прежде чем я решился позвонить ей.  Она все еще находилась в больнице, но мне показалось, что голос ее звучал бодрее. Может быть, я находился под впечатлением от последней встречи, а может быть, в ней  действительно произошла перемена к  лучшему. Она уже говорила со мной не отстраненно, как в прошлый раз, и я даже почувствовал в ее голосе нотки какого-то воодушевления. Сердце мое радостно забилось.  Чему я больше радовался: тому, что она выздоравливает, или тому, в чем я стыдился признаться себе? Я настолько был взволнован, возбужден, что перестал обращать внимание на подозрительные взгляды мамы и ее немые вопросы ( обычно это раздражало меня ), когда брился, одевался, задержался перед зеркалом долее обычного, нервничал, суетился, что со мной не бывало с тех пор, как я сжился с мыслью о том, что жена и сын покинули меня.
    Белые или красные розы покупать?  Белые? Не слишком ли свежо,  жизнеутверждающе для больницы? Прилично ли мне – взрослому, чужому мужчине? Красные? Неоправданно ярко, кричаще,  слишком интимно. Никогда у меня не было проблем с выбором цветов, потому что я к этому вопросу подходил просто: нужны были они для определенного случая – покупал, не задумываясь. Но сейчас?..   Потому я  купил нейтральные, как мне казалось,  гвоздики.
   Мне не нужно было звонить Жене, потому что, войдя  в вестибюль, я сразу увидел ее. Она сидела на той же скамеечке, на которой мы с ней беседовали в мой первый визит. Она была не одна. Рядом с ней сидел молодой человек. Это был парень, среднего роста, с широким скуластым лицом, полноватый, смуглый, с почти черными, отдававшими в синеву жесткими  и густыми волосами, очень подвижный и  уверенный в себе. Мне не понравилась эта уверенность, которую я посчитал развязностью. Разговаривая с Женей, он держал ее руку и смотрел ей в глаза. Взгляд его был нежен, но в то же время  это был взгляд собственника – самодовольный и лениво небрежный.  Я заключил, что это был один из тех молодых людей, которые очень любят и ценят себя и, что для меня было всего неприятнее, -  хвастают перед друзьями своими победами в сердечных делах. Вот так, еще не зная его, я уже составил свое мнение. Хорош же я был. Так оклеветать человека. Может быть, он лучше, чем я думал о нем, и уж лучше меня  хотя бы потому, что моложе, красивее, современнее. Во мне разыгралась желчь. Это был взрыв ревности, помутнение рассудка,  я сам был удивлен. Сколько времени прошло с тех пор, а мне каждый раз становится стыдно за себя, когда я это вспоминаю.
   - Здравствуйте, Евгения, - поздоровался я, а про себя подумал: хорош же был я, если бы появился здесь с большим букетом красных роз.
    - Здравствуйте, Владимир Алексеевич, - просияла она.
   Я с грустью заметил, что эта радость относится не ко мне: она уже была в этом состоянии счастья и радовалась всему.
    - Ну, какие у вас новости, что врачи говорят?  - спросил я уже без энтузиазма.
     - Я очень рада, что вы пришли, - сказала  она, в то же время ловя взгляд своего молодого собеседника.  – Говорят: наблюдается положительная динамика. Мне уже надоело здесь ( она опять взглянула на него), уже домой хочется. На воздух, на улицу, чтобы ночь, фонари, люди. Вы верите?
   Глаза ее вспыхнули знакомым мне блеском. Но было в них и что-то новое, неприятное мне. Она отвечала на мои вопросы, но у меня было ощущение, что она отвечает не мне, а этому парню.    Кстати, он хотел попрощаться и уже  сделал попытку встать, но она остановила его движением руки.
    Мне стало неинтересно. Я был недоволен собою, но пересилить это чувство в себе уже не мог. Человек – большой эгоист. Чуть что ему не по нраву – и уже он готов отказаться от самого святого. Так и сейчас. Меня охватило чувство равнодушия к Жене, ее болезни, стало жалко себя, своих надежд, хотя я и знал, что им не суждено было сбыться. Таким вот нехорошим, не великодушным,  злым я покинул ее тогда. И только позже, не сразу, успокоившись и справившись с охватившим меня настроением,  я опять стал думать о Жене по-доброму, с сочувствием и симпатией. И уже нисколько не жалел о том, о чем мечтал и надеялся. Ведь я не совершил ничего недостойного, постыдного. Да, это вывело меня из обычной колеи, но что ж: все лучше, чем жить, совсем не касаясь живой жизни. Такой вывод я сделал и с еще большей страстью погрузился в свою работу. Поверьте, таким людям, как я, это помогает. Иногда, хотя в последнее время все реже, найдет вдруг на меня сомнение, закрутит и держит, не отпуская: к чему эта работа, успехи и даже само существование, когда нет любви?  Тогда работа не ладится, я становлюсь безучастным ко всему. И так иногда закрутит, что, признаюсь, даже мысль о смерти у меня возникла однажды. И тогда одной только надеждой живешь, что все это и раньше было и пройдет, как раньше проходило. Опасная для русского человека вещь –  хандра».
   На такой грустной ноте Целиков кончил свой рассказ. Мне стало жалко его, но  все-таки я  подумал: вот, свою личную жизнь устроить не могут, а о судьбах России рассуждают. Куда им. 





ДОМ СКОРБИ
   
- Теперь я расскажу, - неожиданно для всех сказал Шубин.
    Все это время он казался равнодушным и даже мрачным, но это никого не смущало, так как все знали о его замкнутом характере.  Знали также, что  молчание в любой момент могло смениться навязчивой говорливостью. Поэтому его заявление вызвало у сидящих за столом настороженность: вдруг начнет долго и нудно рассказывать о своих отношениях с женой - женщиной деловой, которая, поняв, что не сможет после развода разделить квартиру мужа, так как по закону ему полагалось отдельное жилье, оставила его без имущественных разборок, удовлетворившись тем, что в результате брака получила московскую прописку.  Она все сделала для того, чтобы Шубин как можно реже виделся с дочерью. 
     Услышать историю отношений с этой несимпатичной им женщиной было бы для друзей большим испытанием. Когда не знаешь человека, можешь по настроению наделить его достоинствами, а тут ведь как день ясно: это ты нам про Любу, которая без мыла во все места пролезет, рассказывать будешь? Только общий романтический настрой разрушить. Уж лучше про проституток травить. По крайней мере, это рабочая банная тема.
   Но Шубин, как и всякий нездоровый человек, более занятый собой, не слишком заботился о настроении товарищей. Его равнодушие исчезло, и  сейчас он выглядел оживленным, чему способствовал и крепкий чай, который он беспрерывно подливал себе в чашку. Когда-то, еще до злополучной болезни, Шубин был довольно общительным человеком и хорошим рассказчиком. Много читал из того, что не издавалось, поддерживал связи с такими же, как и он, таинственными людьми,  поэтому у него постоянно появлялись переснятые на фото книги. Из-за способа размножения стоили они немало, но дороговизна вкупе с ореолом полузапретности придавали им особую значимость, граничащую с сакральностью. Шубин занимался восточными единоборствами, также неофициально запрещенными в то время, и это еще больше тянуло к нему товарищей, для которых он организовывал тренировки в парке и подпольные просмотры фильмов о карате. Только один «Гений дзюдо» они смотрели несколько раз, стараясь копировать   подмеченные броски и удары.  Эти просмотры тщательно конспирировались. Собирались в назначенном месте и долго ждали. Организаторы  находились здесь же инкогнито:  проверяли, нет ли за пришедшими  «хвоста». Наконец кто-нибудь из них рассекречивался, поочередно подходил к каждой группе молодых людей и раскрывал следующую часть маршрута. Шли  дворами, чтобы запутать  потенциальных соглядатаев, останавливались, и поводырь вновь исчезал. Вновь стояли долго, но терпеливо, присматривались друг к другу, стараясь угадать по лицу, шее, набитым костяшкам на кулаках, на какой ступени  освоения боевого искусства находится тот или иной незнакомец.   К поведению организаторов относились с пониманием: во-первых, просмотры такого рода не одобрялись и, собственно, запрещались, во-вторых, мероприятие было коммерческим. Это сейчас такие действия квалифицируются как мелкое предпринимательство, а тогда за эту «мелочь» можно было нервы себе потрепать достаточно, а в случае рецидива и «загреметь». 
- Ну, это было, когда я в «Кащенке» лежал… - начал Шубин.
   Он совершенно не был смущен своим откровением  и не потому, что не понимал, что подобными вещами не хвалятся, а потому,  что факт этот был известен присутствующим.
- Подожди, - остановил его  шеф, - ты расскажи, как попал туда.    
   Мне показалось, что шеф беспокоился о впечатлении, которое Шубин мог произвести на товарищей и, в первую очередь,   на меня: ему хотелось, чтобы я не считал Шубина обычным сумасшедшим и не относился к нему свысока.   
     - Зачем? - нехотя и даже брюзгливо спросил рассказчик.  - Десять раз пересказано.
- А все-таки, - настаивал шеф.
         Баня остыла,  но в дом идти не хотелось, ведь воспоминания – книга, страницы которой можно перечитывать бесконечно. И сопереживание здесь -  основное. Посторонний не почувствует и десятой доли того наслаждения, какое испытывают друзья, вспоминающие свою юность, молодость, проказы и переделки, в которые попадали. 
- Ну,  взяли нас в 72 году, когда Никсон приехал, и  в психушку посадили.
   Шубин так и сказал: «взяли», «посадили».
     - Нет, ты, пожалуйста, подробнее расскажи, - настаивал шеф, - за что, как, почему?  Почему именно перед визитом американского президента? Всем интересно то время вспомнить.
    Недовольное выражение на лице Шубина сменилось задумчивым, глаза потеплели и смотрели куда-то мимо нас. Теперь в них были заметны и чувство, и ум, и интерес. Губы, до этого твердо сжатые, вдруг оттаяли в искреннюю, детскую и добрую улыбку, совсем непохожую на улыбку сумасшедшего, и всем вспомнился тот, прежний, товарищ – харизматичный, обаятельный, умный Серега Шубин.
- Тогда уж надо с самого начала рассказывать. 
- И очень хорошо, - удовлетворенный, ободрил его шеф.
Шубин обвел взглядом сидящих и, убедившись в их поддержке, начал свой рассказ:
     - В ту весну  я работал техником в институте «ПроектПромВентиляция», куда устроился, окончив школу и поступив на вечернее отделение.  В отделе к  моему увлечению философией, а особенно йогой относились, как к «заскокам», но по-доброму, к политическим взглядам – вынужденно терпимо. Взгляды эти были не оригинальны: тогда не было такой богатой палитры политических пристрастий, как сегодня. Все были одного цвета –  антисоветского. Различие было только в том, что публично высказывались об этом единицы.
   - Я  с тобой не могу полностью согласиться, - остановил его шеф - это в основном интеллигенции касалось -  и больше столичной. В массе люди были равнодушны к идеологии, а власть критиковали с бытовых позиций, потому что у нас это в крови. Но заметь: при всей нелюбви к власти у нас к ней были серьезные претензии – а значит, что мы бессознательно доверяли ей. Она окончательно потеряла свой авторитет  лишь в 90-е, когда божилась то на рельсы лечь, то руки на отсечение отдать.
    -  При тоталитарном режиме, -  согласился Целиков, - невыполненное обещание – почти катастрофа для власти, потому что она сакральна и заложница своих обещаний, а при демократическом  - почти норма. 
Шубин продолжил:               
   - В нашем отделе мои высказывания списывали на молодежный максимализм или, как сейчас бы сказали, молодежный экстремизм. Им так удобно было. Обыкновенные люди, простодушные, грешные  -   техническая интеллигенция.  Начинали спорить со мной – подтрунивали, но если за живое задевало – горячились. Они мне о своих планах карьерного роста, образования, воспитания детей,  а я им как обухом по голове:    всё тлен и суета! Мещанство, глупость, бессмыслица! Они:  «А-а! Таким, как ты, только в позе лотоса сидеть, на пупке сосредоточившись, чудаки вы все, пупковцы, тулупники!»  Это потому что я в тулупе ходил. Дубленок не было тогда в продаже, так мы тулупы себе из деревни привозили. В метро, как в парной, себя чувствовали,  зато «сермяжно», народностью отдает. Я и на практике  свою позицию отстаивал: в институт перестал ходить, к карьерному росту не стремился, мясо не ел и даже одно время одуванчиками питался по методике какого-то оригинала ( ходил – ветром с ног сдувало), поэтому им трудно было уличить меня в лицемерии. Особенно их раздражало, когда я начинал излагать свои политические взгляды, потому что они чувствовали мою правоту, но прямо сказать об этом не решались.  Это их совесть беспокоило. Ведь у себя дома  они наверняка то же самое говорили. Не спорил со мной только один инженер – Лев, не помню отчества. Но и не поддерживал публично. Я от него почти каждый день наисвежайшую  информацию получал, так как он регулярно «Голос Израиля» слушал. Стоишь, бывало, на раздаче в столовой, вдруг он, краснея, тихо, будто и не тебе говорит: «Вчера такого-то арестовали». Или: «Готовится суд над таким-то – сыном старого большевика, соратника Ленина». По-моему, речь о Красине и Якире шла. Ленин тогда у нас у всех непререкаемым авторитетом был. Вот и получалось: сын соратника Ильича, а его  в кутузку, кто же тогда будут наши правители? Тихо так, намеком, и больше ни слова, в дискуссию не вступает. Наши, когда он им это говорил, краснели до багровости, особенно начальство, терялись, не зная, как реагировать. Все это беспокоило и настораживало, а хотелось душевного покоя. Не только это беспокоило и настораживало: чувствовалась какая-то черта, отделявшая Льва от остальных, отчуждение, стыдливо скрываемое сторонами. Свой, да вроде бы и не совсем свой, скрытный. У нас начальник отдела партийным был, заместитель его – кандидат, и им такие речи публично не положено было слушать. Ну, иногда скажут, не выдержав: «И откуда ты, Левка, этих слухов набираешься!?»   Тот еще больше покраснеет, чувствуя, что далеко зашел, ответит: «Не слухи, а вчера по «Голосу» передавали». Им и крыть нечем. Ведь не скажешь, что там вранье одно и злонамеренная пропаганда, потому что каждый понимал, что и у нас такое же вранье и такая же пропаганда. Но должна же тактичность у человека быть: ведь они партийные, зачем их в неудобное положение ставить да еще и агитировать?
   Ну, меня, конечно, агитировать не нужно было, я сам тогда, кого хочешь, сагитировать мог. Политика, правда, меня по-настоящему серьезно не интересовала, и спорил я больше для того, чтобы  подзадорить сослуживцев.  И вот, перед апрельским,  «ленинским», субботником  я  сказал, что не буду принимать в нем участие. Причина была банальная: не хотелось выходить на работу в выходной,  - но я заявил, что не желаю этого делать по  идеологическим соображениям: дескать, дело это добровольное, а значит, принуждение – признак тоталитаризма. Выглядело красиво и как бы возвышало меня над остальными. Был я тогда человеком молодым, глупым и, конечно же, не думал, в какое положение ставлю руководство, которому нужно было отчитаться о стопроцентном участии своих подчиненных в этом рутинном, но ставшем из-за моего поступка политическим мероприятии. Не само мероприятие важно -  важна проверка подданных на верность.
   Шубин прервал рассказ для того, чтобы подлить себе в чашку «чифирю», а я вспомнил свой разговор с одним пассажиром в восьмидесятые годы. Ехали и наслаждались тем, что ругали наши порядки. Обычно я эти разговоры с интеллигентными пассажирами вел, они это ох как любили и большое удовольствие получали от того, что единомышленника встретили. Кажется, чего радуешься, чудак, что так все плохо кругом? А они все равно радуются. Странные какие-то. Некоторые до сих пор рады, что у нас в стране что-либо не клеится. Они как бы во времени задержались, ностальгируют.  Мне все равно: я пассажиру всегда потрафлю. Так вот, этот мужик не интеллигентом был, но и не работягой. Так, пройдоха какой-то, располагающий к себе, вальяжный такой. «Власть у нас хреновая, - говорит, - ты догадался? Значит, ты умный человек. А умный человек, если догадался, помалкивает. Они же там, наверху, тоже не дураки -  понимают, что ты догадался, но им главное, чтобы ты молчал. Ты и молчи, и живи себе по своим правилам, делай вид, что верноподданный, а они будут делать вид, что твои отцы-родители. Все при своих, никто никому не мешает. Не будь чудаком, как эти, которые по Красной площади с флагами ходят». Это он про Сахарова. 
  - Сказать бы мне тогда, что заболел, температурю -  может быть, жизнь по-другому сложилась, - серьезно, совсем не как сумасшедший, подытожил Шубин. – Ну, уж как получилось. Скажем так: для вечности это ровным счетом ничего не значит. 
    Он сделал небольшую паузу.
   - Упрашивали меня, кипятились  - я только больше сопротивлялся и надувал щеки.  Слово за слово - стал я такие доводы в свою пользу приводить, такой махровой антисоветчиной запахло, что они всерьез испугались и уже пожалели, что этот разговор начали. В пылу спора поднимает наш начальник телефонную трубку, набирает номер парторга института и просит его провести со мной воспитательную  беседу. Потом, когда все произошло, он пожалел, что сделал это, но уже поздно было. Я ему это не то что простил, но у меня и мыслей не было тогда, что он совершил подлый поступок. Просто так получилось, завертелось само собой, и никто уже этого остановить не мог, даже если бы очень желал. 
   Шел я на встречу с парторгом этаким Галилеем,  не понимая, что уже жареным запахло. Во-первых,  потому, что я, конечно, был еще желторотый, неоперившийся птенец и истории, подобные той, что произошла на Сенатской площади, приводили меня, несмотря на всю мою восточную философию, в священный трепет, во-вторых,  и это главное - происходящее представлялось мне, как, думаю, и моему начальнику,  почти семейным делом. Ну, поспорили, наговорили друг другу дерзостей,  даже оскорбили друг друга, но не выносить же из избы.  К сожалению, после того, что я наговорил парторгу,  сор этот не вынести уже было нельзя. Каждый боялся взять на себя ответственность. Вспоминая сейчас этот разговор, который скорее носил разведывательный, а не воспитательный характер, я понимаю, что мой начальник проинформировал парторга, с каким человеком ему придется общаться. Тот вел себя спокойно, говорил тихо, не возмущаясь,  как бы выведывая, кто я и что я? Явно не сердился на обвинения, среди которых были такие, как «фашистский режим азиатского типа», «тоталитаризм», «нарушение ленинских норм партийной жизни» - ну, и прочий романтизм. Я был доволен, что меня внимательно выслушивают. Если бы я был умнее, опытнее и так же внимательно присмотрелся к Матвею Семеновичу, то заметил бы в его глазах не только любопытство, но и что-то похожее на испуг, который я видел в глазах начальника  и моих сослуживцев.
А по прошествии трех дней после этого разговора подходит ко мне отец и говорит:
- Что ты там натворил? В райком комсомола нас с тобой вызывают.
   Почему в райком комсомола -  ведь я не комсомолец? И отец каким-то образом в курсе. Вот тогда  это и меня стало беспокоить. В первую очередь, я с друзьями стал советоваться. Необычно это было, в серьезную фазу переходило. До сих пор наши горячие и восторженные беседы за полночь носили скорее характер своеобразной психотерапии: от этих бесед, в которых мы возмущались властью под слушанье западных «голосов» и разлив  спиртных напитков, мы действительно  получали удовольствие, как бывает, когда единомышленники или фанаты какого-либо дела собираются. Наговорятся – и расходятся довольные своей кастовостью.  Все мешалось в этих разговорах: поп-музыка,  политика, девушки, тряпки, философия, искусство, особенно литература…
- «Москву-Петушки», помнишь, слушали в магнитофонной записи у Серёги Чапкина? – напомнил шеф.
И товарищам:
   - Отец Гусара начитал, актер бывший, тоже лагерник, с Исаичем лично был знаком. Он к тому времени уже выпивал и начитывал текст под стакан. Впечатление –  будто это сам Веня.
   - Сидим так часов до трех, - продолжил Шубин,  –  портвейн пьем, упоительные беседы ведем. На работу, кроме меня, никому ведь не вставать: отставные студенты все, художники, дворники, хиппи, меломаны – в общем, как еще раньше говорили, тунеядцы. Почти все пишущие, или рисующие, или читающие. Народ модный и желающий быть модным. Голос в радиоприемнике то уходит в сторону, то  вдруг слышимость, почти как у «Маяка», становится, и опять глушилка забивает.  Сидишь, а сам думаешь: а если КГБ уже пасет тебя,  по радиосигналу определяет, в какой квартире западные радиостанции слушают? О КГБ мнение тогда было как о всесильной организации. То, что он в перестройку, как карточный домик, развалился, для всех нас откровением стало. Вот что значит мистическая вера. Это как бесконтактное карате. Уже от одного предчувствия удара противник на земле оказывается - бить не надо.
   Сходки наши приобрели теперь тревожный характер. Людям и интересно было, и боязно. Одно дело, разговоры разговаривать о том, как и кого посадили, другое  - к тебе уже подбираются. На словах смелым приятно быть, а тут задумаешься: не говорил ли сам лишнего? Я и до этого не очень компанейским человеком был, а тут совсем стал себя отчужденным чувствовать: ведь никто мне помочь не мог, да и не стал бы. На родителей нельзя было надеяться: не тот случай, чтобы их подставлять.
Перед визитом в райком я подстригся, чтобы не приняли за хиппаря, надел строгие брюки, свитер и стал похож на комсомольца. Только волосы все-таки длинными остались, потому что короткими в то время считались те, которые плеч не касались.       
    Человек пять их там было – мужиков. Все в одинаковых, как мне показалось, костюмах. Двое молчаливых, постарше, а молодые вопросы задавали. Те только слушали. Глаза у них были внимательные, неулыбающиеся, с холодком.  Можно было догадаться, что это комитетчики. Но я уже тогда во всеоружии был:  испугаться успел и понять, что дело заварилось серьезное. Прикинулся простачком:  дескать, думал, что субботник – дело добровольное, можно не ходить, никаких антисоветских высказываний не допускал, читать – ничего не читаю и вообще соображаю плохо, отстающий и глупый по молодости.
-  Это правда, - согласились они, - субботник – дело добровольное, тебя в этом никто не обвиняет, но ведь, согласись: все пошли, а ты нет. Неужели приятно быть отщепенцем? Мы разобраться хотим, чем живут такие, как ты, чем интересуются?
   Я смешался: да меня не так поняли, я в ту субботу позаниматься хотел, «хвосты» подтянуть, в институте восстановиться  и вообще плохо себя чувствовал.
За внешний вид пожурили.
  -  Представляешь, - говорят, - мы строим социализм, вокруг тебя современные здания возвышаются, и среди этих современных зданий такой вот, как ты, стоит. Ну разве это хорошо?
     Тут я искренне не мог их понять: уж прилизаннее и чище, чем я выглядел, невозможно было выглядеть в тогдашнем моем понимании. Только если ты совсем не «пипл», комсомолец примерный. Но до такой степени я тогда еще не успел испугаться, хотя вывод сразу сделал: уж если и этим не угодил, надо еще бдительнее быть.
- Ну, а джинсы у тебя есть? – спрашивают.
Думаю: перегибать тоже нельзя – неправдоподобно совсем будет.
   - Есть, - признался.   
   - Какой фирмы? – интересуется один из них добродушно, будто для себя.
     Но я понял, куда они клонят.
- «Милтон’с», - говорю.
   Их в магазине свободно продавали, в них один «пипл» ходил. О джинсах почему спросили? Если мечтаешь фирменные джинсы носить – значит, не только перед западной модой преклоняешься, но и совершаешь противоправные действия: ведь их только у фарцовщиков можно было купить.  А тогда и спекулянты, и фарцовщики, и антисоветчики – все в одну кучу мешались. Отщепенцы.
   - Хорошие джинсы, - убеждаю их, - индийские, в них за город очень удобно ездить.
    Хотел сказать, что отечественные люблю, но тогда даже молодые райкомовцы заподозрили бы меня в лукавстве.  Поверили или нет – не знаю. Молчаливые – вряд ли. Но на этот раз отпустили. 
   Через какое-то время вызвали меня в районное отделение милиции. Взяли отпечатки пальцев, сфотографировали с разных ракурсов. Обходились вежливо. У них манера такая, чтобы не спугнуть и не спровоцировать человека на ненужные вопросы.  Молчание и вежливость в таких случаях всегда настораживают. В грубости люди проговариваются, и ты догадаться можешь, что им от тебя нужно. Одно успокаивало: уровень опасности, исходящей от меня, понизили, раз переложили «заботу» обо мне на районную милицию. Значит, при допросе в райкоме ( а я это как скрытый допрос расценил) мною была избрана правильная тактика, хотя это и было трусостью.
   - Это не трусость, а благоразумие, - не согласился шеф, -  Трусостью и подлостью в то время  было считать таких, как ты, чудаками. Ведь я же помню, что, несмотря на сочувствие к диссидентам,  в душе многие из нас считали их не совсем нормальными. Разве трезвый человек пойдет на то, чтобы в одиночку бросить вызов такому мощному государству?  Одно дело - «дети старых большевиков», их Запад поддерживал, диаспора, другое -  безымянные протестанты, за которых некому заступиться,  – вот кто действительно героем был. Улицы и проспекты их именами вряд ли назовут.
   - Я догадывался, - кивнул Шубин, – что за глаза те, кто сочувствовал мне, уже тогда считали меня странным, поэтому, когда я оказался в психушке, они  рассудили, что дыма без огня не бывает.
   Когда Шубин говорил это, он не смотрел на товарищей, да этого и не нужно было: я видел, что Савелий покраснел, будто уличенный. И все-таки он остался при своем мнении:  Шубин нездоров, нормальный человек не пошел бы на это безрассудство.  Да и нездоровье Шубина впоследствии подтвердилось. Наверное, такого же мнения был и шеф. Но он уважал Шубина за этот поступок. Уважал за то, что сам, как и все тогдашние интеллигенты, понимающие, какой режим установился в стране, был «здоровым» человеком, приспособленцем, поэтому  имел доступ к любой работе, получил университетское образование, сделал карьеру и не чувствовал дискомфорта, когда при приеме в ту или иную организацию нужно было предъявлять военный билет, в котором стояла статья, освобождающая Шубина от армии, – вялотекущая форма шизофрении, или «ползучая шизофрения», как называли её между собой «косильщики».  Удобный диагноз, широко используемый советской психиатрией «периода застоя» и позволявший при необходимости в любой момент изолировать неугодного от общества. 
- Прошло какое-то время, и я решил, что история этим и закончится. Но ошибся. В шесть часов утра в мае  1972 года, когда солнце уже вовсю хозяйничало в моей комнате, выходившей окном на восток, меня разбудила мать. Лицо у нее было бледное.
- Прячь все, что у тебя есть, - шепнула она, - за тобой пришли.
   Кто «пришел» и почему – мне сразу стало ясно. Мы были подготовлены к этому рассказами о тридцать седьмом, передачами западных радиостанций. Ясно было и то, что нужно было что-то спрятать за те несколько минут, которые были в моем распоряжении. Но что? Я судорожно соображал, но  не нашел ничего более крамольного, чем переснятую на фото книгу по йоге. Я порвал ее, не испытывая в этот момент сожаления, и выбросил в окно. Мне это хорошо запомнилось: утреннее солнце било мне в глаза, бликами отражаясь в кусочках фотографий, задержавшихся на подоконнике.  Дождался - в диссиденты записали.  Было жутковато и как-то нервно весело.
   В прихожей было двое: лейтенант и сержант. Здесь же и отец. Он стоял красный, смущенный от своего бессилия. У родителей даже мысли не было не пустить визитеров. Такова была вера во всесильность государства. Сравнить с нашим временем, когда милиции не открывают даже тогда, когда у нее есть на это право. Мы такие: шарахаемся от поголовного подчинения к крайней анархии. Отец испытывал двойственное чувство. Он должен был защитить сына, но в то же время понимал неотвратимость происходившего. Я совершил поступок, за который в его время можно было сурово поплатиться. У нас с ним были сложные отношения. Я не оправдал его надежд. Он не был согласен с моими взглядами, но в  то же время понимал, что за мной стоит какая-то правда: вот так приходить и уводить человека – это вызывало в памяти то, что однажды уже было пережито. В странное время мы жили,  в политическом отношении прочно устоявшееся. Большинство это устраивало,  но что делать с меньшинством, которое будоражит умы пусть даже ложными представлениями об устройстве общества? Ведь, я знаю, некоторые из тех, кто принадлежал к национальному крылу правозащитного движения, сегодня, увидев, к чему привела их борьба, ужаснулись. Но что делать с теми, кто избрал недовольство как профессию?  Деятельность этих, как ты говоришь ( он обратился к шефу),  профессионально недовольных  не позволяет власти уснуть, поэтому объективно полезна.
   - Мудрой и сильной власти, – уточнил свою позицию шеф. – Иначе авантюристы могут принести стране еще большие бедствия. В новейшей истории мы это дважды проходили: в начале прошлого века и в 90-е.   
   Чтобы не отвлекать рассказчика, никто не стал возражать шефу,  да это было бы и бесполезно: он по этому вопросу давно определился. Шубин продолжил:
   - Меня посадили в стоявший у подъезда  милицейский УАЗик, в котором, к моему удивлению, уже сидел длинноволосый и бородатый молодой человек в солдатской шинели и американских военных ботинках. Это был Жора Шилов. Последний раз я видел его на «сейшене» во время выступления «Рубиновой атаки» в общаге МАДИ. Группа эта редко когда доигрывала до конца вечера. Уже при виде исполнителей «современной советской песни» и такой же «патлатой»  публики, при первых гитарных аккордах и действиях барабанщика, который обычно играл босиком, оставляя на сцене свои башмаки, администрация  смекала, во что ее втянули организаторы. Отрубали электричество – и под недовольные свист, улюлюканье и ругань собравшихся «мероприятие» заканчивалось.  Такие «беседы о музыке» ( так значилось в программе ) могли стоить коменданту общежития должности. Встречались мы с Жорой и во время ночных посиделок. К нему, как к старшему по возрасту и наиболее, как сейчас говорят, продвинутому, мы относились с уважением, поэтому мне даже польстило то, что я оказался сейчас рядом с ним. Жора учился в университете, общался с ребятами своего круга: «непутевыми» детьми профессоров, художников, партийных и министерских руководителей серьезного уровня, знал легендарного Солнышко,  который был то ли настоящим хиппи, то ли агентом КГБ, то ли мифом, так как его никто из нас не видел. Друзья Жоры курили «дурь»,  употребляли «колеса» ( психотропные таблетки). Рок, секс, наркотики –  они боготворили все, что было связано с движением «детей цветов», поп-музыкой и вообще с Западом, презрительно называя свою страну «совдепией».  Жора ходил в американской военной куртке, легендарной М65 – и  это в период «развитого социализма» и идеологической борьбы с Западом! Но мог появиться на сейшене, как сейчас, в простой советской солдатской шинели.  Вид у него в этом случае был крайне экзотический. Подражание таким ребятам, как Жора, было настолько велико, что тот факт, что он уже дважды лежал в психушке, вызывал у некоторых из нас чувство, напоминающее зависть. Это считалось признаком утонченности, оригинальности и даже таланта, чему мы находили постоянное подтверждение в судьбах известных художников, писателей и особенно поэтов «серебряного века», творчеством которых многие из нас увлекались. Мы все писали и даже издавали свой «самиздат» - литературный альманах «Шерстяная лампа», который впоследствии также попал в КГБ. Между прочим, Жора имел дворянские корни, но не хвалился этим, что только прибавляло ему авторитета. В его внешности было что-то аристократическое: худоба, собранность, гордая осанка, узкое лицо, узкий высокий лоб, умные, светящиеся незлой усмешкой глаза, небольшая ладонь, тонкие, изящные пальцы.  К нему даже не пристала какая-либо кличка, он для всех был Жорой Шиловым.  Когда я думаю о его судьбе, мне становится грустно оттого, что не самые худшие из русских юношей гибнут от соблазнов времени. Жаль родителей…  но не мне об этом говорить, так как я сам принес им много горя. Впрочем, это дело прошлое.
      Протянув руку, Жора поздоровался со мной. 
- Лейтенант,  - он постучал в зарешеченное окошечко, - в какую психушку едем?
   Ему никто не ответил. Психушку?! Загадочное учреждение, о котором я столько слышал! Значит,  нам предстоит пройти этот модный ритуал? Я не испугался, мне даже стало весело. Там сидят заработавшиеся академики, сумасшедшие художники, философы, писатели, хиппи вроде Жоры и Солнышка, лечащиеся от алкоголизма известные актеры, утонченные девушки с томиками стихов Игоря Северянина. Но «воронок» остановился у районного отделения милиции. Лейтенант вышел из кабины, открыл дверь: на выход!  Нас провели внутрь двухэтажного, отдельно стоящего здания и оставили сидеть в закутке рядом с дежурной частью. Там уже  было несколько парней, среди которых я, к своему удовольствию,  увидел Левку Персица и тут же подсел к нему. Было с кем скоротать вынужденный досуг. Он ушел из школы после восьмого класса, закончил техникум и работал помощником у частного стоматолога.  Остальные, судя по внешнему виду и характеру общения,  были люди одного круга: длинные волосы, джинсы. Выдавал их и сленг -  в частности,  перегруженность речи производными от английских слов: флэт, смитингуемся туморроу, сейшен, герла, крезанутый, на стриту – все в этом ключе.
    Прошли два долгих часа, пока на службу не явился толстый, розовощекий, добродушный и, видимо, глуповатый от этого добродушия майор. Удивился: это что за публика  - в таком количестве и трезвая? Ему тихо объяснили.   
    - Ага, - весело сказал он и, не задумываясь о том, что это наверняка должно оставаться секретом для содержащихся, подытожил: 
 - Временное интернирование социально опасных элементов. Подготовочка к визиту президента, так сказать.
    И, более не проявляя к нам интереса,  достал из кобуры сверток, в котором, наверное, был завтрак, так как наши голодные носы тут же учуяли запах выпечки, и очень чем-то  довольный  прошел в кабинет, предвкушая приятную беседу с сослуживцем, которого он был сменщиком.
   Интернирование! Это слово, позже широко введенное в политический понятийный обиход во время известных событий в Польше, я тогда впервые услышал, но сразу догадался, что оно обозначает. «Интер» – внутрь. Хорошо еще, что «временное». Я поделился своими соображениями с Левкой, и он вспомнил, что два месяца назад его задержали на «Плешке» -  в скверике напротив Большого театра, вместе с остальными «длинноволосыми». Переписали и отпустили. Неужели эта мелочь могла привести к таким серьезным последствиям? Да и оказался он там почти случайно,  вид имел приличный, совсем не хипповый, так как у стоматолога с этим было строго. Можно сказать, безвинно пострадал. Под общий замес попал. Но вот когда Левка действительно претерпел травлю и гонения под стать первым христианам, так это в шестидесятых,  и не от фарисеев или римлян, а от классного руководителя  нашего 8-го «В», учителя русского языка и литературы Зинаиды Михайловны. И все из-за тех же волос. Тогда ведь  какие стрижки были? Наголо – 10 коп., «бокс», «полубокс», «молодежная», «скобка».   
   -  Я сорок копеек заплатил! – багровея от негодования и почти  сбиваясь на крик, упрекал Зинаиду только что вернувшийся из парикмахерской Левка, который, как и все мы, был научен считать копейку.
   Но  с Зинаидой спорить было бесполезно. Она осмотрела левкину шею и вынесла вердикт: назад в парикмахерскую! Надо сказать, что со стоматологом по поводу волос Левка дискуссий никогда не вел. Такая метаморфоза. Зинаида шла по рядам, нагибая головы мальчишек и уже наперед зная, кто грешен: Романов! Зайцев!  Кустилёв! В парикмахерскую – живо! Романов с Кустилевым специально не стриглись, так как  извлекали из этого свою выгоду: визит к парикмахеру приходился на урок литературы. Под этим предлогом они еще и на русский язык  опаздывали. Кустилев, глуповатый красавчик с курчавой шевелюрой, проходя мимо сдобной Яровиковой, не мог отказать себе в удовольствии ущипнуть ее. Возмущенная девушка звучно хлопала его портфелем по спине. Романов шел враскачку, тяжело ступая,  ссутулившись и широко расставив согнутые в локтях руки. 
    - Романов! – делает замечание Зинаида. – Ты чего так ходишь? Болеешь, что ли?
   Тот не удостаивает ответом: это ниже его достоинства.
   - Он самбо занимается! – отвечает за него Балашов, любовно глядя на  товарища.
    Романов занимается борьбой, поэтому считает нужным подчеркивать это походкой.
   - Ну и что? - возражает Зинаида. – Он же  не контуженный. 
   Стрелков, мимо которого проходит Романов, заливается тонким смехом, за что тут же получает увесистый подзатыльник. Смех мгновенно обрывается.
   - Романов! Дневник на стол! – грозно требует Зинаида.         
   
Левка был встревожен, ерошил свои короткие рыжие волосы и надоедал дежурному просьбами разрешить ему позвонить родителям. Тот уступил, но вскоре пожалел об этом, потому что Левку нельзя было оторвать от телефона. Он частил словами, сердился, почти кричал в трубку, как обычно кричат на близких. А Жора чувствовал себя так, будто ничего  экстраординарного не произошло. Даже задремал. Обычно он раньше двенадцати и не вставал. Не изменять же привычкам пусть даже и в ментовке. Прошло еще два часа. В закуте надымили так, что даже курящий дежурный стал ругаться. От скуки и  безделья и я стрелял сигарету за сигаретой. Наконец явились двое в штатском, забрали с собой несколько человек, в том числе и меня с Жорой, посадили в  УАЗик, который в народе окрестили «буханкой», и куда-то повезли. По дороге мы хохмили, а эти двое сидели молчаливые и не реагировали на наши вопросы. Когда мы их слишком допекали, скупо отвечали:  ничего, дескать, не знаем, нам приказано только сопровождать. Наконец «буханка» остановилась у районного военкомата. Тут все мы присмирели.  Каждый соображал, насколько весома причина, из-за которой его не взяли в армию. У кого сердце, у кого почки, а кто и наш брат – псих. Жора и здесь был спокоен. С диагнозом, который у него был,  не то что к ядерной кнопке – к армейскому сортиру нельзя за километр подпускать. Стопроцентная шизуха.  Но нам не предложили выйти, а наоборот, один из сопровождавших вернулся с папкой, в которой,  вероятно, были наши дела, и мы поехали дальше.  Время от времени буханка останавливалась и кого-то из нас приглашали на выход. Наконец кивнули и мне.
Это была территория 52-й больницы. Штатский провел меня через приемный покой и сдал дежурному врачу отделения неврологии.  Палата, в которую меня поместили,  медперсонал, сама атмосфера отделения произвели на меня благоприятное впечатление. Кормили по расписанию. Лежи, отдыхай, философствуй, медитируй. Беспокоило только, что в армию могли забрать, но к тому времени я  уже достаточно наслушался рассказов  опытных «косильщиков» и был готов к тому, как вести себя с врачами. Наконец и я совершил «ходку». Это была не психушка, но при хорошем воображении и такое место можно было принять в зачет.   
   Вечером мне сделали укол. Чтобы лучше спал, как объяснила медсестра Зоя. После  «успокоительного», которым оказался пресловутый аминазин, я провалился в какую-то бездонную черную яму.  Очнулся ночью,  попытался встать с кровати, чтобы сходить в туалет, и не заметил,  как оказался на полу. Как заполз на койку – не помню. Наутро с удивлением обнаружил у себя на лбу огромнейшую шишку и ссадину на носу. Больше мне такой дозы не давали, да я и сам стал ученым  – таблетки за щеку прятал. Вспомнил, что ребята рассказывали. Тем не менее «косить» надо было.
    Зоя - симпатичная девушка, лет на пять старше меня, и с физическим дефектом. Что-то у нее с ногой было, будто протез мешал ей ходить. Она мне очень нравилась, и я рисовался перед ней - корчил из себя сумасшедшего поэта. В нашей среде это модно было. Сижу на кровати задумчивый такой и все в тетрадку пишу. Помню, пьесу какую-то:
     Зоя: «Это надо, чтоб поправиться».
     И с размаху шприцем в задницу!..
     Больной: «Вот с такою дыркой в теле
     Предстоит мне жить теперь.
     Бьется мой сосед в постели,
     Как о стекла воробей».
В таком духе. И еще рисунки делал, чтобы медперсонал, и особенно ее, повеселить. Страшилки всякие: со скелетами, уродами, будто это продукт моих ночных кошмаров. Конечно, что для себя писал, прятал под матрас: стыдился ей показывать. Но иногда специально клал под подушку. Знал, что посмотрит. Она ко мне хорошо относилась, смешливая такая была, приветливая. Видела, что нравится мне, и это ей льстило. По любопытным взглядам медсестер я догадывался, что она делилась с ними секретами. Я не обижался на нее.
   В этом отделении я провел несколько дней, пока к исходу третьего дня за мной не приехали. Посадили в больничный белый УАЗик, ту же «буханку»,  с двумя крепкими,  подозрительно невеселыми санитарами и вновь куда-то повезли . По дороге  мужики эти, видимо, поняли, что конвоируют не своего обычного клиента, поинтересовались, какими путями я в больнице оказался. Один, помладше, видимо, студент, спросил:
     - Твои стихи и рисунки?
    И показал мне то, что я прятал.
    - Мои.
   - А для чего ты это делал?
   - Сестричек хотел повеселить, приколоться.
Он мне посочувствовал. Говорит:
    - Ты так не шути больше. В сумасшедший дом попасть легко, выйти  – очень непросто. Это та же тюрьма.
   - А куда едем?  - спрашиваю.
   - В Кащенко.
   Тут ко мне впервые пришло серьезное понимание того, в каком положении я оказался. Я это желудком почувствовал. Вдруг пахнуло на меня ужасом в этом аскетически холодном, освещенном тусклой лампочкой «дуровозе». И даже предательство Зои, а ведь это она, похитив рисунки, меня врачу сдала,  не так ранило в преддверии неизвестного. И это чувство не обмануло меня, потому что чем дальше, тем больше все настораживало и пугало. Приемный покой уже был не похож на прежний, особенно вечером он показался мне таким же мрачным и холодным, как и «дуровоз», в котором меня доставили сюда. Шокирован я был уже при входе: все двери были без ручек. Характерный щелчок – и, за секунду до этого еще свободный, я превратился в арестанта.  Это заметно было и по небрежному отношению ко мне, командному, почти грубому тону пожилой женщины в халате – приемной медсестры. Она не церемонилась: велела раздеться, провела в ванную комнату, приказала встать на поддон и принять душ. Все это делалось механически, будто я деталь, проходящая обработку на конвейере. Удручающим для меня было и то, что я был голый. Понятно: раз  не человек, то, уж конечно, и не мужчина. Дала хозяйственное мыло. Помните, такой большой мутно-коричневый брикет, который вместо стирального порошка использовался? Когда-то белье с этим мылом варили в больших чанах.  Это красноречиво свидетельствовало, что меня здесь человеком не считают.  Последние оставшиеся у меня предметы:  ручку и тетрадь -   вместе с одеждой куда-то унесли, а мне выдали  больничную пижамную пару, сейчас уже не помню, но, по-моему, полосатую, как в тюрьме, и отвели в один из корпусов больницы. Это была знаменитая Кащенко – притча во языцех среди хиппарей того времени. Теперь от меня только одно зависело – не попасть в корпус для буйных. В остальном же оставалось ждать и надеяться на чью-то волю и милость. А кто обладатель этой таинственной воли и кто теперь мой хозяин – неизвестно. Вдруг тот, кто споспешествовал моему пребыванию здесь, забудет в текучке о моей персоне – что тогда? Но я ошибался: система была отлажена и никто меня не забыл.
      Обстановка, в которой мне предстояло теперь жить, произвела на меня, как и на любого впервые поступившего сюда человека, личность которого еще не окончательно деградировала, тяжелейшее впечатление: безразличие тюремщиков, интерес которых к тебе ограничивался запретительными и надзирательными функциями, больные, такие же равнодушные ко всему,  способные только есть, пить, спать и ходить по нужде. Это было самым удручающим, ведь переносить испытания легче вместе с себе подобными. Здесь же, среди людей с расстроенной душой, это было почти невозможно. Несмотря на  многолюдность ( а палаты были переполнены ) я был совершенно одинок. Еще недавно я не только чувствовал себя свободным, но был среди родных, друзей, у меня были интересы, я строил какие-то, пусть будничные и несерьезные, планы на ближайшее будущее - и вот: не только я не среди близких мне людей, но даже не имею принадлежащей мне одежды, ограничен в действиях и, самое главное, в пространстве. Я был в смятении, как рыбка, которую привезли из зоомагазина и бросили в аквариум: изменившаяся водная среда, незнакомая обстановка, перенаселенность  – все это подавляет ее, и она забивается под камень. Таково было мое настроение.
     Проснувшись ночью, я встал, чтобы сходить в туалет. Открыл дверь и неожиданно обнаружил, что там светло и людно. Кто спал днем, ночью бодрствовал. Дома я не никогда не мог уснуть, пока все не улягутся, а здесь понял: придется привыкать.  На одном из писсуаров сидел курильщик -  старик с серьезным и очень умным лицом. Он уставился глазами в пол и даже не повернул голову в мою сторону. Другой больной сидел в углу на корточках с видом скучным и безразличным. Худой и бледный до синевы на лбу и висках. Еще один, невысокий, сбитый, в курчавой черной бороде, стоял у стены, будто приклеившись к ней спиной. Этот смотрел на меня осмысленно, с пониманием, с каким смотрят на новичка. Мне стало неловко под его пристальным взглядом в таком месте, я сделал шаг в сторону и был крайне озадачен: взгляд бородатого не последовал за мной, выражение его осталось неизменным -  таким же внимательным и осмысленным. Для него я как бы остался на прежнем месте. Я подошел к свободному писсуару, оттянул резинку  штанов – вдруг неожиданный в этой тишине громкий звук, похожий на топот, заставил меня вздрогнуть и отскочить. Бородатый отчаянно топал о кафельный пол ногами, одновременно энергично двигая локтями. Глаза его неестественно разгорелись, но лицо осталось по-прежнему неподвижным. Поразило то, что никто из находившихся в туалете не обратил внимание на «боевой танец» бородатого. Я приготовился к худшему, но он так же неожиданно перестал топать и застыл в прежней позе. Меня, человека не трусливого и  в то время физически неплохо подготовленного к тому, чтобы постоять за себя, охватило чувство ужаса. Ведь с непредсказуемым противником никакая тактика не поможет. Психологического давления на него не окажешь, он ни на что не реагирует, а стоять с ним рядом будешь – возьмет да и ткнет тебе ручкой ложки в глаз ( вилок нам не давали).  В природе только человек такой ужас может внушить, и самая надежная защита от этого -  замок или смирительная рубашка. Внешне такой человек на мумию с остановившимся взглядом похож,  но вот в результате каких-то непонятных внутренних процессов, происходящих в его душе, он вдруг просыпается и совершает самые непредсказуемые, а потому опасные действия.    Мысль о том, что человек может в неодушевленный предмет превратиться, в состоянии и смельчака холодом прошибить. Мне невольно вспомнились рассказы об экспериментах над людьми. Но фильмы и рассказы это одно, а увидеть воочию – тут очень крепкие нервы нужно иметь.  А ведь этот человек думал когда-то так же, как ты,  так же страдал, любил, у него была семья, интересы, амбиции  – и что же теперь? При внешней жизни – духовная тьма и никакой надежды выбраться из этого чулана. Да он, наверное, и чувства надежды не испытывает, просто во мраке живет или хуже того - кошмарами.
    Так меня встретила психушка.  Но везде есть жизнь, и к любой ситуации человек в состоянии приспособиться. Это закон выживания. Заключенный найдет возможность и с камерной мышью общаться, а уж тем более невозможно не найти хоть в какой-то мере родственную душу или просто  собеседника и поддержку среди такого количества людей! Я был вооружен пониманием того, куда меня занесла судьба, и решил бороться. Я понял, что, если не использую все доступные мне средства для выхода на свободу,  безжалостное колесо перемелет меня. Главное – не сломаться. Для этого необходимо было выбрать правильную линию поведения. Нельзя уже откровенно представляться сумасшедшим, так как дело зашло слишком далеко: меня на законном основании могут сделать овощем. С другой стороны,  казаться слишком разумным тоже нехорошо: разумный пациент  опасен как свидетель. Поэтому я выбрал для себя безошибочно выигрышную роль простачка, который не догадывается об истинной причине своего заключения. Простачку же легче будет обмануть персонал при приеме лекарств. Нехитрый не вызывает подозрение. Кстати, процедура эта была следующей: медсестра обходила нас и каждому выдавала назначенную врачом дозу. Ты c покорным и равнодушным видом  клал таблетки в рот, старательно делал жевательные движения, натурально, но в меру морщился ( ведь не знаешь наверное, что они представляют из себя на вкус), а сам тем временем закатывал таблетку под язык. Просил воды,  чтобы запить.  Здесь главное -  не переиграть и тем вызвать подозрение.
   На следующий день состоялось мое знакомство с заведующим отделением. Кабинет врача сильно контрастировал с остальными помещениями: здесь было просторно, уютно и светло, что обеспечивалось двумя выходившими на южную сторону окнами с новыми занавесками. Пол вымыт и сух, воздух не сперт. В углу, справа от умывальника, на стене  висело чистое накрахмаленное полотенце. Сам врач, Марк Аронович, молодой мужчина, небольшого роста, темноволосый с  чистой кожей лица, веселыми глазками, сидел за столом. Особенно чистыми, я бы даже сказал, холеными были его маленькие, аккуратные пальчики с розовыми ногтями. Лицо его было настолько свежо, что на щеках и подбородке были видны сизые точечки щетины, готовой пробиться наружу. Халат был безупречно чист, из-под  рукавов были видны накрахмаленные манжеты рубашки.
   Обстановка кабинета, вид самого врача располагали к  беседе, если бы не понимание того, что встреча эта происходит в психиатрической лечебнице и не все присутствующие обладают свободной волей.  И тем не менее мне было приятно сидеть здесь и общаться со здоровым человеком. Справа от меня у края стола сидела крупная высокая женщина лет тридцати, старшая медсестра Клава. В отличие от Марка Ароновича, Клава не понравилась мне. Я не сразу распознал причину этой неприязни. За все время беседы она не проронила ни слова, но я чувствовал, что от нее в мою сторону веет враждебностью. Узнал позднее: Клава присутствовала на каждом приеме и выполняла надзирательные и силовые функции на тот случай, если больной выйдет из-под контроля. 
   Марк Аронович полюбопытствовал о моем возрасте, образовании, месте жительства. Спросил о семье. На допросах и в судебных разбирательствах это необходимая формальность, которая удивляет только непосвященных: ведь  ничего нового   здесь не услышишь. Но Марк Аронович, видимо, преследовал цель определить вменяемость собеседника. Впрочем, в тактике психиатра и следователя действительно есть общее: простыми вопросами, задаваемыми в доброжелательном духе, усыпить бдительность и расположить к откровенному разговору. Кажется, кто-то из героев Достоевского называл психиатров шпионами.   
   - Почему вы здесь – вам известно? – неожиданно спросил Марк Аронович.
  - Медицинское обследование перед армией, -  прямо смотря ему в глаза, ответил я, давая понять, что искренне верю в это.
  - Гм… -  удовлетворенно кивнул он. – Ну, а чем увлекаетесь, каковы ваши интересы, помимо работы и учебы? Что читаете?
  Он казался мне очень милым и симпатичным человеком, которому можно было довериться.
  - Книги по философии в основном, - ответил я, гордясь этим.
  - В бога веруете?
  - Какой смысл вкладывать в это понятие, - разлакомился я, уверенный, что говорю с искренне интересующимся, - Религиозный – однозначно нет. Философский – надо определиться в терминологии.
   Взгляд его стал серьезным и внимательным.  Мне вдруг вспомнился наш парторг Матвей Семенович. Даже внешне они были чем-то похожи, хотя последний был намного старше. Я понял, что неправильно истолковал интерес Марка Ароновича, и поправился:
  - Если говорить кратко: не верую.
   Тут же подумал: а если бы веровал, отрекся бы, чтобы беду отвести? Вопрос. Не хотелось мне, чтобы меня окончательно в психи записали.
   - Вы, по-моему, пишете? – спросил он, будто уже не ознакомился с  «приложениями» в моих сопроводительных бумагах.
   - В смысле – рисую?
   - Ну, и сочиняете, - уточнил он.
   Творчество для психиатров сродни психической болезни, но я не устоял от соблазна признаться, что пишу картины и занимаюсь литературой. Хотя разум все-таки взял верх, и я добавил:
   - На любительском уровне.
   Графоманством занимаются психи, но я рассудил, что, если человек в состоянии трезво оценить степень своего дарования, то это уже не графоманство, а  хобби. Невозможно было определить по лицу Марка Ароновича, что он думает обо мне, но я надеялся, что произвел благоприятное впечатление. Так мы познакомились.
    Дни в больнице проходили одинаково монотонно, без происшествий. Сидельцы этого печального заведения были людьми спокойными и  в большинстве безразличными к своему положению. Неугомонные были среди тех, кого привозили сюда с белой горячкой. Эти долго не задерживались, так как доставляли персоналу лишь  хлопоты. Переводить их в буйное отделение было бессмысленно: на всех алкоголиков буйных отделений в стране не хватит. Поэтому от них старались избавиться почти сразу после выведения из состояния запоя.  Впрочем, «чистых» алкоголиков здесь было немного, чаще все-таки это были душевнобольные, которые злоупотребляли спиртным. Были два уголовника и молодые ребята, студенты, оказавшиеся здесь по причине того же «временного интернирования».  Мы составляли кружок, «политический», где могли общаться. К нам примыкали и уголовники. Ведь мы делились не по социальному или образовательному статусу, тем более не по интересам, а по принципу больной-здоровый.  Выбирать не приходилось. Да и уголовники были скорее хулиганами, которых районные МВД определили сюда больше для подстраховки. Никак не могли они представлять собой реальную опасность для американца и иностранных СМИ.  Другое дело – мы: люди «с идеями» и листовками для властей опаснее человека с ножом и бутылкой. Хотя и дураку может стукнуть в голову как-нибудь иначе использовать пустую бутылку. Помните случай, когда пьяный мужик в центре Москвы, у  «Националя», зарубил топором двух шведов? Народ у нас непредсказуем. Молчит, молчит, а тут вдруг возьмет -  да и бомбу в Мавзолей бросит. Народ у нас созерцательный. Это нам сейчас кажется, что его генетический код меняется под влиянием товарно-денежных отношений, но созерцательность эта в любой момент себя может проявить. Причем совершенно без злобы, стихийно, часто жертвенно.   
   Об опасности,  которую мы представляли для власти. Невелика она была, раз нас всего на месяц «интернировали». Вовремя я спохватился тогда в райкоме. А могло ведь и вообще ничего не быть. Цепь недоразумений и случайностей – результат неопытности, молодости, глупости, некомпетентности, страха и человеческой подлости. Вот пример, когда случай оказал влияние на всю жизнь человека. 
   Конечно, мысль о том, что нас держат здесь за политических и отпустят, как только Никсон покинет Союз, поначалу обнадеживала. Я считал дни, переживая  заточение тяжелее своих товарищей. Я чувствовал  себя чужим среди них. В их компании речь шла о московских тусовках, общих «центровых» знакомых,  наркотиках -  то есть о том, что меня не могло занимать. Кстати, друзья ни разу не навестили меня больнице. Боялись, наверное,  попасть на учет в КГБ, а зря: у страха глаза велики. Не тот я человек, чтобы мною серьезно занималась такая организация. Может быть, друзьям просто было недосуг? Тем более для них этот месяц прошел так, как он на воле обычно проходит, - почти незаметно. В  психушке же это нескончаемый срок.  Да, откровенно говоря, я никогда и не чувствовал себя стопроцентно своим среди моих товарищей. Не сложилось так, что у меня был хотя бы один, но настоящий друг, как это обычно бывает. Товарищи – да. Но настоящего друга не было.
   Тут Шубин явно смутился. Смутился, как мне показалось,  и шеф. 
    - На воле вокруг меня группировались ребята, которые уважали меня, прислушивались к моему мнению, считали оригиналом, человеком необыкновенным, почти суперменом, чем-то вроде героя Чернышевского, но ни с кем я не сошелся. Мне их интересы не были по-настоящему близки, и я отводил душу тем, что много читал, занимался йогой, совершенствовал свои физические и, как я верил, психические возможности. Я чувствовал, что своим образом жизни произвожу  впечатление, но ни с кем из товарищей, повторяю, я не сошелся серьезно и даже культивировал в себе это одиночество. После больницы они и сами стали отходить от меня. Ведь общение со мной требовало определенной дисциплины, иногда жертвы. А жертвовать, я чувствовал, им было тяжело и скучно.
    В психушке одиночество ощущалось наиболее остро. Угнетало все: от персонала до стен. Двери были не только на запоре, но и с небольшими окошечками, поэтому мы находились под постоянным наблюдением, что, конечно, здоровому человеку нравиться не может. В туалете, наоборот, дверь вообще не запиралась и была открыта, на всех окнах -  решетки.  Окна палаты выходили на прогулочную площадку, которая почти всегда была пуста, но и те, что выходили на улицу, не радовали. Там мы могли видеть лишь работников больницы, а люди с воли, посетители, не представляли интереса: это те же заключенные были, только добровольные. На них была печать той же скорби, равнодушия или поневоле исполняемого долга. А как бы хотелось встретиться с взглядом кого-нибудь из тех, кто находился на свободе и даже не подозревал о нашем заточении. Ведь это совсем рядом, за стеной. Всего несколько шагов – и уже другая, необыкновенная, свободная жизнь!  Но как преодолеть, пробить  эту стену? Ответа у меня не было. 
   Дни разнообразились лишь тем, что привозили очередного пациента -  и то если это был какой-нибудь оригинал. Чем ближе к визиту, тем таких становилось больше: бывший летчик, бывший актер, сумасшедшие, но уже не такие безнадежные. Их убирали с улиц на всякий случай и выпустили даже раньше нас. Я завидовал им. Так легко отделаться. Среди тех, кто поступил в отделение в последнее время,  был пациент, который несколько оживил наше пребывание здесь. Это был в прошлом творческий человек, актер, давно оставивший сцену по причине известной слабости, но еще сохранивший некоторый лоск  и  актерский гонор. Он вел себя среди нас по-свойски, шутил даже с откровенными больными, не чураясь их и не считая неполноценными. Духарил всех. Врачи его не любили. Они терпели  его как необходимое зло. Он не комплексовал, что оказался здесь, перед врачами не лебезил, был настойчив, спорил  и часто подначивал:
    - Я, Марк Аронович,  в буйное отделение заявку на прошлой неделе подавал – рассмотрели на вашем политбюро?
- Доиграетесь -  рассмотрим.
   Марк Аронович принужденно улыбался. Хотя кого стыдиться-то: одни дураки кругом?
    - А что, Марк Аронович, хоть одного дурака вылечили? Или вы  только здоровых  дураками делаете?
   Врач,  уже не скрывая недовольство, зловеще смотрит на насмешника. Но тому терять нечего: лекарства он ухитрялся не пить, буйного отделения не боялся. Он всегда мог найти общий язык с санитарами, которые даже корешили с ним. Над ними он, конечно, не хохмил, а, напротив, смешил до коликов. Но над врачами издевался беспрестанно. Когда-то он  сыграл в фильме «Испытательный срок» эпизодическую роль незадачливого работка МУРа и постоянно рассказывал нам об этом. Помните сцену в ресторане, когда сотрудники в масках хотели напугать молодого Табакова, игравшего в картине стажера, но сами оказались в положении арестованных? Из театра его уволили за слабость. Водка была и причиной,  по которой он оказался здесь. Марк Аронович чувствовал, что на замечания актера нужно было отвечать: ведь не сумасшедший. То есть он бы и не отвечал – но тогда моральная победа была на нашей стороне. Это раздражало. Избавиться бы от такого поскорее. Нас Актер ободрил:  он вычитал где-то у О’Генри, что настоящий мужчина обязательно должен побывать или в тюрьме, или в сумасшедшем доме. Слабая, но все-таки поддержка!
        Психушка –   своего рода государство. Здесь свой «генеральный секретарь»  – заведующий отделением, органы «правопорядка»: Клава, Татьяна, санитар Алексей, - и мы, «подданные». Каждый со своей судьбой, жизненной драмой, и шанс стать  свободным  здесь - ничтожен. Это не тюрьма – ячейка государства, а само государство, потому что в условиях тюрьмы есть логика: веди себя хорошо – и будешь свободным к концу срока. Срок – твой бог. В психушке твой бог – это сама психушка, от которой нет избавления. О, насколько это страшнее тюрьмы! Она давит на человека, на его душу и может полностью уничтожить его. Помимо известного срока заключенный в тюрьме утешается тем, что это наказание за его преступление, если, конечно, мы имеем дело не с окончательным подонком. Иному легче оттого, что наказанием с него снимается тяжкий грех - ноша, которую человеку трудно нести одному. Наказание в этом случае  – облегчение, освобождение от этого греха. Бывают, конечно, и безвинно осужденные, но верующий и здесь положительное может увидеть: пострадать безвинно – Богу послужить. Душа-то свободна, не подавляется, ты человеком остаешься. В психушке ты всегда безвинно осужденный. Конечно, в тюрьме я не был, потому не могу судить. Знаю, что есть там свои внутренние законы, свои темные стороны, своя жизнь, в которую не смеют вторгаться даже тюремщики. В психушке владение тобою – тотальное. Владеют твоим телом, твоей душой, твоими мыслями. Нет там ни паханов, ни шестерок. Все равны своим бесправием. Все скоты.   После физических испытаний тело становится свободным, после истязаний психических душа навеки может остаться в заключении. В этом убеждали и рассказы о судьбах диссидентов, которых делали пожизненными инвалидами. Здесь ты лишен естественного, древнейшего права человека – права на бунт. В тюрьме взбунтовавшийся рискует оказаться в одиночке или подвергнуться иному адекватному наказанию. Наказание за бунт в психушке – высшая мера: пожизненное безумие! Господь лишь изгнал наших прародителей из рая. Мерзавцы в белых халатах и их хозяева присвоили себе сатанинское право на саму душу человека. 
   Но и в этом тоталитарном государстве душа находит для себя отдушину. Настолько живуч человек. Так, например, уголовник-хулиган  Виктор ухаживал за медсестрой Татьяной, и та отвечала ему взаимностью.  Актер духарил публику, и в этом совсем не смешном месте можно было услышать настоящий, здоровый, искренний  смех.
    - Первый способ!
    Речь шла о трех способах откосить от армии.
   - Подходишь в присутствии Танечки  к рукомойнику, снимаешь с ноги тапочку… -  Актер приподнял правую ногу и снял с нее тапочку, оставшись в спустившемся до щиколотки носке,  - открываешь кран, наполняешь тапочку водой и с задумчивой рожей пьешь из нее воду. Дурдом тебе обеспечен.
   Студенты смеются. Смеется и хулиган Виктор, хотя несколько напряженно: ему неприятно, что была упомянута его девушка. Виктор - человек горячий и ревнивый, к тому же не очень умный. Смеются и сумасшедшие. Но они смеются,  подражая  остальным, за компанию. Радуются общему веселью, не всегда понимая смысла того, о чем говорит Актер.
- Способ второй: ущипнуть за жопу Клаву!
     Клава, о которой я уже упоминал,  – высокая, крепко сбитая  и  злая  медсестра с удивительно тяжелой рукой.
- Инвалидов первой группы в армию не берут.
   Взрыв хохота. Раз  я был свидетелем того, как Клава дала затрещину одному расходившемуся больному. После удара буян оказался в углу коридора на полу. И хоть он  был психом, у него хватило ума вести себя после этого смирно.
На шум из кабинета выходит Марк Аронович.
   - Третий способ –  с двойным эффектом: и от армии откосить и лошадиную долю аминазина заработать, - Актер покосился на открывшуюся дверь кабинета заведующего отделением, и глаза его засветились веселым и злым блеском. – Обоссать Макаронычу новый ковер в кабинете.
   Еще больший взрыв хохота. От души хохочут даже сумасшедшие, хотя некоторые из них с опаской косятся на дверь кабинета, которая тут же закрывается.
   Я завидовал этим людям, ведь они могли смеяться даже здесь, и еще больше чувствовал себя одиноким. Иногда мои товарищи от скуки развлекали себя тем, что  смеялись над душевнобольными. Это свойственно здоровым, недалеким и не очень образованным  людям.  Даже Виктор, занятый своими отношениями с Таней, не издевался над больными так, как это делали студенты.
        - Воробьев,  - говорили они олигофрену, - Клава на укол вызывает. Только ты без штанов иди. Она приказала.
   Олигофрен, спустив штаны, стучится к Клаве. Выходит история. Он получает тяжелую затрещину и, втянув голову в плечи и ничего не понимая, бежит прочь от кабинета. В дверном проеме стоит разгневанная Клава и орет.
   Или кричат:
- Калинов! Калинова зовут!
  Подходит очень нервный, погруженный в свои путаные, терзающие его мысли, постоянно всего пугающийся Калинов. Ему говорят:
   - Макароныч спрашивал.
  Калинов  с ужасом смотрит на говорящего.
   - Чего он?.. Почему?.. Зачем?
   Глаза его округляются. В них видна тоска.
   - На Клаве тебя решил женить. Иди рожу вымой, расческу у Витьки возьми – причешись. Сегодня, говорит, расписываться. За паспортом твоим в регистратуру послал.
   Новость настолько неправдоподобна, что больной, больше убеждая себя,   улыбается насмешникам, но те серьезны. Он начинает волноваться, приходит в состояние крайнего возбуждения, почти нервного срыва и наконец требует, чтобы его принял Марк Аронович. Это большая дерзость. К телу Макароныча допускают в строго положенные часы. Нарушение этого правила -  ЧП, в результате которого можно заработать порцию аминазина.
   Возбужденный, напуганный, негодующий Калинов жалуется врачу на обидчиков в надежде, что новость не подтвердится. Представьте, что все это в присутствии Клавы. Макароныч не на шутку рассержен. Выписывает больному успокоительного, вызывает шутника и грозит ему санкциями, обещает перевести в буйное отделение. Нечего и говорить, что Клава в бешенстве. Кстати, она не замужем, и от этого шутка становится еще злее.
   В больнице, чтобы не накликать на себя беду, я отказался от медитации. Мать, которая была на приеме у врача, по секрету сказала мне, что Марк Аронович предупредил: как только начнет рисовать, писать или медитировать – немедленно вызывайте психиатра. Поэтому мне приходилось сдерживать себя, терпеть. Хотя я не знаю, способен ли был я к творчеству, а уж тем более к медитации в такой обстановке. Объективно говоря, хороша  была бы картина: в сумасшедшем доме на койке сидит в позе лотоса мужик с закатившимися глазами.  Тут вам и не врач  скажет, что пора мужика аминазином колоть».
   Шубин засмеялся. Несмотря на оживленные глаза, смех у него вышел деревянный, не заразительный. Друзья слушали его внимательно и с любопытством. Эта сторона жизни была им абсолютно незнакома. По-настоящему прочувствовать ее они никак не могли, и в этом не их была вина. Пока человек сам не окажется в подобной ситуации, это навсегда останется для него экзотикой, которая только нервы щекочет. 
   Шубин достал из кармана рубахи, висевшей на спинке кресла,  сигареты и окинул взглядом стол. Гор взял лежавшую рядом с его бокалом стильную металлическую зажигалку и подал Шубину. Тот молча поблагодарил, поднес зажигалку к сигарете, и ее конец при встрече с голубым шипящим язычком пламени обуглился  по краям серым ободком. С первой затяжки мы почувствовали  забытый запах крепкого отечественного табака.
   - В больнице мне часто вспоминался фильм Дзеффирелли «Ромео и Джульетта». Столько солнца,  любви, здоровых человеческих страстей, колорит южного города - так это было не похоже на грязно-пастельные,  блекло-тоскливые краски стен палаты, аскетически холодный кафель нашего туалета-курилки,  железные  солдатские койки, зарешеченные окна,  двор, огороженный бетонным забором с колючей проволокой поверху. Я мечтал, что, когда окажусь на свободе, при первой же возможности посмотрю этот фильм еще раз.
    Ловлю себя на том, что, занятый своими переживаниями, я   с небрежением относился к  больным, как бы считая их недостойными внимания и сочувствия. А ведь это не так. Мы не в состоянии  проникнуть в их внутренний мир, искаженный болезнью, и,  быть может, им так же, как и нам, свойственны страдания. Впоследствии я понял, как нечестно быть счастливым и безмятежным, когда хотя бы один человек находится в этом доме скорби. За каждым из них в прошлом была освященная сознанием  жизнь, и вот все разрушено, погружено в хаос. Может быть, они не чувствуют трагизм своего положения, но мы должны это чувствовать и не забывать, что нам повезло: мы сохранили ясный ум и можем наслаждаться общением с создавшей нас природой и себе подобными, а они нет. Мы богаче их, несправедливо богаче и каждую минуту должны помнить об этом.               
      Там, в больнице,  я привык ходить. Ходишь и ходишь из одного конца коридора в другой, и так часами. Эта привычка у меня до сих пор осталась, особенно когда мысль неожиданная в голову приходит и тебя всего захватывает, волнует так, что без этого уже не обойтись. Кажется, остановишься – и не будет думаться, нить рассуждений потеряешь. Позже мне это рисовать мешало. Поймаешь удачный оттенок -  и уже тревожишься, что, пока по комнате бегать будешь, чувство цвета тебя покинет. Хорошо, художник не на публике работает. Но ходить во время прогулок я не очень любил. Забор мешал сосредоточиться: все время напоминал, что за ним воля – только шаг сделай. Через этот забор ничего не было видно: все щели тщательно заделаны. Вот уж действительно тюрьма. Свободному человеку не понять, какое это счастье и какая тоска видеть свободных людей. Свободный человек, наверное, иногда думает: глаза бы мои вас не видели. Удивительное легкомыслие.
   Больных мужского и женского отделений выгуливали ( а нас выгуливали, как животных )  раздельно. Женщина здесь представляет собой даже  более скорбное зрелище, чем мужчина. В обычной жизни она собрана, всегда наготове, так как боится быть застигнутой врасплох и обнаружить свои действительные и мнимые  недостатки. Не следящая за собой женщина гораздо непривлекательнее не следящего за собой мужчины. Так вот, женщины в сумасшедшем доме именно такие.  Это пугает. Неужели это естественный вид тех, кого мы любим, иногда боготворим? Неопрятный мужчина вызывает брезгливость, неопрятная женщина –  гадливость. Больных женщин можно было видеть из наших окон, но любопытных среди нас не было. А если кто и стоял, приклеившись к решетке, неподвижно, то трудно было увидеть в этом осмысленное мужское любопытство. Поначалу я разглядывал женщин, надеясь увидеть среди них таких же, как мы, здоровых и, возможно, внешне привлекательных, но напрасно. В основном там были женщины, возраст которых трудно было определить, потому что они мало походили на тех, кого мы привыкли называть женщинами.  Как-то я стоял у окна,  рассеянно наблюдая за воробьем, суетившимся на ветке дерева,  и не заметил, что с улицы к окну кто-то подошел.
    Это была довольно приятная,  до тридцати лет, старше меня, женщина, которая, казалось, любовалась мной. Она производила странное впечатление.  Во взгляде ее были  желание и даже страсть, а в короткой улыбке – лукавство, почти плутовство. Было очевидно, что она не дает себе отчета в проявлениях своих чувств и, вполне возможно, неадекватно воспринимает происходящее, но я почувствовал необъяснимое волнение.  Она смотрела на меня, не заботясь о производимом ею впечатлении, полностью отдавшись настроению. Это было так  неожиданно,  фантастично в той обстановке, в которой мы находились.
   - Какой молоденький.
   Она произнесла эти слова нараспев.  Ее низкий грудной голос поразительно контрастировал с голосами женского персонала больницы – всегда в форме приказа, недовольными, крикливыми, часто злобными и, главное, - равнодушными к тебе. Это был голос Женщины.  Он заставил меня вздрогнуть, и   сердце мое заныло в сладкой тоске. Несмотря на её возраст, она казалась мне молодой, почти прекрасной в этой обстановке больничной тюрьмы. Немного выше среднего роста, волосы, зачесанные на прямой пробор, черные, с заметной проседью, что отличает душевнобольных, нервных и много страдавших людей, смуглое лицо. Лицо женщины, наивной и  страстной в своем желании. Весь ее облик  был окрашен очарованием  наивного греха. Ее желания, учитывая пораженные разум и душу, были простительны, почти невинны, но так откровенны и притягательны.  Столько естественности, женственности было в ней, что я стоял пораженный впечатлением, которое она произвела на меня. Все они ходили в халатах, таких же отвратительных, как наши пижамы. Но этот халат, открывавший ее красивую шею и верхнюю часть груди,  не показался мне столь отвратительным, так как все мое внимание было приковано к ее лицу, глазам –  страстным, волнующим, безумным. Улыбка,  откровенно выдававшая желание, открытая шея… Она подняла руку и, просунув ее за лацкан халата, положила себе на грудь и сделала движение плечом, как бы освобождаясь от мешавшей ей одежды. Еще более откровенной стала ее улыбка… Но вдруг это  исчезло, и взгляд ее сделался осмысленным, хитрым  и блеснул лукавством.
   - Хочешь взять меня? – спросила она, все еще улыбаясь.
   Очарование прошло, но уступило место более земному чувству. В голове у меня застучало до боли, а по всему телу разлилось что-то сладкое, щемящее и тоскливое. 
   Резкий и грубый голос послышался неожиданно:
   - Васнецова! Чего под окнами болтаешься?! Ну-ка отошла! В палату загоню! 
   Моя странная гостья сделала медленный и глубокий вздох, почти закрыла глаза от истомы и улыбнулась широкою улыбкой -  уже не мне, а своим мыслям и… очнулась. Спокойно, без заметного сожаления оглянулась на кричавшую ей медсестру и отошла от окна, будто и не говорила со мной. Забыла.
Я не забыл ее. Лежа на кровати или шагая по коридору, особенно ночью, когда никто не мог помешать моим мечтам,  думал о ней, вспоминал ее лицо, улыбку, взгляд, ее слова и надеялся на встречу. Так моя жизнь в заточении осветилась чувством к другому человеку - женщине. Я высматривал ее каждый раз, когда их выводили на прогулку, стараясь угадать среди других в одинаковых халатах, ждал, что когда-нибудь она подойдет и мы возобновим  общение.
    Она подошла на третий день, остановилась у того же окна и заговорила с одним из обитателей нашей палаты.  Не имея никаких прав на эту женщину, я был расстроен: наверное, это было чувство собственника, которое присуще мужчине в отношениях с женщиной. Я прислушался к разговору. Видимо, больной не понимал ее, потому отвечал невпопад, но так же отвечала, кажется,  и она. Мне хотелось знать, о чем они говорят, но я стеснялся подойти. Я лишь видел, что во взгляде ее была та же смесь лукавства, желания и безумия. Я стоял в стороне, наблюдал за ними и злился. Мне хотелось, чтобы она обратила внимание на меня, говорила только со мной. В этом смысле я не был избалованным молодым человеком, а после этой встречи у окна сильно затосковал по женскому вниманию. Конечно, все это происходило в извращенной обстановке, потому и чувство мое могло быть только извращенным, неестественным, но оно осветило эти мрачные дни, проведенные мною в больнице. Я все время ждал ее и, когда их выводили, уже не отходил от окна.
     Шубин остановился и страдальчески поморщился.
   - Я опять сказал: «выводили». Будто животных или заключенных. Мне и сейчас становится не по себе, когда вспоминаю об этом.   
   Он немного помолчал, отвлеченный этим отступлением, и продолжал:
   - Я высматривал, наблюдал, стараясь отличить среди этих одинаково блеклых фигур ту, ради которой целый день стоял у окна. Я испытывал душевное волнение: ревность, нетерпение, страх, разочарование, любопытство, отчаяние. Повторюсь: на воле это могло бы показаться извращением, доказательством моего сумасшествия, но кто не был в моем положении, тот не может судить меня. Только оказавшись в коже заключенного, пленного, заложника, можно понять, насколько дорого то, чего мы не замечаем в обычной жизни. Свободный человек не в состоянии понять, насколько обычная жизнь насыщена событиями, и это его вина и беда.    Мелочь, которую вы даже  не заметите, для заключенного, больного, лишенного свободы  -  мгновения счастья, иногда  – вся его жизнь. Он в отчаянии, что когда-то  имел все это, но так же не замечал, не понимал.   Так больной, получивший минутную передышку, понимает, насколько счастлив он был до болезни и как преступно не ценил это.
   Наконец мы опять оказались друг против друга, и, кажется, она узнала  меня.
   - Обещал - не пришел.
   Это то ли вопрос был, то ли упрек – трудно было понять, но слова ее опять взволновали меня. Она помнила меня, и это была награда за все мои переживания. Но как трудно считать себя здесь человеком!  Кто я?  Есть ли у меня право на обыкновенное человеческое чувство или я обязан скрывать его от себя и других? А не скрыть – ведь за сумасшедшего примут. Да и почти правы будут.  Забыть о себе как о личности, смириться? Ну как же не смириться, если речь о самосохранении идет?
     Шубин остановился, разволновавшись.
   - Больных я не стеснялся по понятной причине, но вот нетактичности медперсонала опасался. Хорошо, в этот раз рядом никого не было. Окна у нас были с решетками, но перед обходом, когда бывало уже слишком душно, они открывались для проветривания. Таким образом,  у нас была возможность общаться.  Убедившись, что вокруг нет соглядатаев, я еще больше приоткрыл створку окна, чтобы лучше слышать голос моей собеседницы.   Правильно угадав мое намерение, она совсем близко подошла к стене, взялась за решетку, встала на что-то ногами,  и ее лицо оказалось на уровне окна.
   - Дай руку, - запыхавшись,  прошептала она скоро и как-то воровато.
   Я, еще не сообразив,  машинально протянул руку через решетку. Она схватила ее ( я даже испугался поначалу и чуть не отдернул ) и поцеловала. Руки мои, лишенные какого-либо труда и тренировок в течение этих двух недель, проведенных в больнице, стали довольно изнеженными, и я  сразу  почувствовал мягкость ее губ, их нетерпеливую страстность. Она тяжело дышала, так как оставаться в таком положении стоило ей усилий.  Она спешила: поцеловав еще раз мою руку,  сильнее притянула ее к себе и прижала к груди. Я ощутил ее горячую, влажную от пота, волнующе нежную кожу, частые удары сердца. Грудь ее дышала под моей рукой, подушечки моих пальцев коснулись ее соска, который от этого прикосновения мгновенно затвердел.  Это было так неожиданно, так необыкновенно и так волнующе…
 - А ну пошел от окна! – послышался за спиной знакомый грубый голос.
   Я вздрогнул, отдернул руку и виновато обернулся. Это была Клава. Увидев, кто был нарушителем, она сдержалась, но щеки ее густо покрылись краской. Она понимала, что властвует надо мною силою обстоятельств, незаслуженно. Авторитет ее ложен, ограничен стенами больницы, и это стесняло и бесило ее. Теперь же  она была рада отчитать меня за  «проступок».
   - Еще раз самовольно откроете окно –  Марк Аронычу доложу.
      Я не старался оправдаться. Она и сама знала, что окно было открыто, иначе обыскала бы меня на наличие предмета, который мог послужить  отмычкой. Уверен я был и в том, что Клава обязательно доложит обо мне врачу, не упустит такую возможность. Она злилась на меня даже больше, чем на тех, кто подшучивал над ней, потому что понимала их: по сути это были такие же грубые люди, хотя и более образованные. Она признавала их за своих, я же был непонятен и чужд ей. С одной стороны, ей доставляло удовольствие то, что она владеет мною, с другой, это ее угнетало, так как она понимала, что стоит ниже меня  на ступени нравственного и умственного развития, и нелепость положения, в котором мы оба оказались, была очевидна.  Она чувствовала, что я насквозь вижу и осуждаю ее. Ей хотелось крикнуть: «Чего глаза пялишь?! Ну-ка пошел отсюда!»  Но кроме этого внимательного, пристального, осуждающего взгляда, которым я смотрел на нее, когда она грубо обращалась с больными, меня не в чем было упрекнуть, потому она и бесилась.  Самое отвратительное для меня было то, что Клава стала как бы соучастником наших отношений и поэтому внесла в них то инородное, что в ней было: грубость, презрение к чувству, недопущение возможности его существования. Она запросто могла высмеять меня, если бы узнала мою тайну до конца.  Но ей, с ее развитием, трудно было возвыситься до этой тайны. Так я думал тогда, но сейчас мне кажется, что ей неприятно было допустить наличие этого чувства даже у тех, кого она не считала за людей, в  то время как не была настолько счастлива, чтобы самой испытать его. Это был грубый, но несчастный человек: не было никого, кто бы мог мечтать и думать о ней с тою нежностью, с какой я думал об этой неожиданно возникшей в моей жизни женщине.
        Клава злорадствовала, что нашла во мне слабину: здоровый человек не может интересоваться душевнобольной, значит, я здесь на законном основании и ко мне применимы общие требования. В силу этого «законного основания» я, как и все находящиеся здесь, неполноценен и потому поставлен вне законов человеческого общежития. 
   Через толстые кирпичные стены корпуса, зарешеченные окна, сквозь больничный быт, где не было места для самостоятельных действий, которые обычно совершает человек для поддержания духа и тела в достойном состоянии, сквозь запах лекарств, человеческого дыхания, мужского пота до меня пробился ни с чем не сравнимый запах женского тела. Этот слабый запах был настолько силен, что у меня кружилась голова, когда я подносил к своему лицу ладонь, которая хранила на себе память о том прикосновении: ее пальцы были цепки, жадны, нетерпеливы, губы сухи, мягки и страстны, грудь горяча и влажна.  Несмотря на невозможность в такой обстановке достойно соблюдать себя, потому что в закрытых заведениях запрещено все, что может нанести вред окружающим и самому больному: пилочки, ножницы, стекло, в которое может превратиться флакон из-под духов или иная стеклянная емкость,  -  этот сохранившийся  на моей ладони запах был запахом Женщины. И это было удивительно, фантастично. И даже сейчас мне, грешному, кажется, что только одна эта встреча оправдала мое пребывание в этом доме скорби. 
   Установились дождливые дни,  мы были лишены прогулок, но я не был особенно расстроен, потому что на  этом клочке земли, огороженном высоким бетонным забором,  было не намного лучше, чем в палате. Самым огорчительным для меня было то, что таким образом исчезала единственная возможность увидеть мою незнакомку.  А я очень надеялся, что удастся не только увидеть, но и еще раз поговорить с ней.   Большую часть времени я проводил один, не нуждаясь в общении с товарищами.  Мне уже не нужна была медитация, потому что теперь она казалось мне чем-то надуманным, книжным, искусственным, а встреча у окна была жизнью, пусть и в таком извращенном виде. Но больше я не увидел ее. Да и окна теперь всегда были на запоре. Клава следила за этим.
   За неделю до злополучного визита президента  хулиган Виктор  сказал нам, что с этого дня наши истории болезни лежат на столе у врача и к буквам «с.о.» («социально опасен») на обложках  добавилось слово «побег» с тремя восклицательными знаками. Татьяна предупредила, что за нами установлен особый надзор:  предписывалось не допускать нас к прогулкам, был изменен состав принимаемых медицинских препаратов, увеличена доза. Спасибо за предупреждение. Я был настолько осторожен, что один раз, почувствовав на себе подозрительный взгляд Клавы, по-настоящему проглотил горсть таблеток. Но в большинстве случаев нам удавалось схитрить. Разумеется, мы старались вести себя так, чтобы у надзирающих не возникло никаких подозрений. Народ в таких заведениях бывалый и знает, какое воздействие может оказывать на организм тот или иной препарат. И когда мы понимали, что нам дают лошадиную долю успокоительного, старались вести себя соответственно. Что касается меня, то я и всегда был ровным. Боялся только, как бы во время самого визита нас не закормили какой-нибудь гадостью. Но я зря опасался: визит прошел на удивление без каких-либо осложнений для нас. Даже обидно было, что из-за такого пустяка пришлось отсидеть здесь целый месяц.  От Татьяны мы также узнали, что у всех у нас был один и  тот же диагноз  -  вялотекущая форма шизофрении. Это означало, что в человеке могут происходить психические процессы, до того медленные, «ползучие», что неспециалисту трудно разглядеть признаки душевного  заболевания. Теперь мы были на крючке: на основе этого остроумного вывода нас в любое время могли заточить в психушку.  Почти всех нас «вылечили» одновременно - очевидный успех советской психиатрии. Удивительно, почему они не пришли к такому же очевидному выводу об инфекционном характере заболевания: ведь и «заболели» мы массовым порядком.      
        Студентов отпустили в день окончания визита, остальных -  в течение последующих трех дней. Каждый день  я ждал встречи с врачом, надеясь услышать добрую весть. Но вместо этого, заметив мою тревогу,  мне только увеличили дозу принимаемых лекарств. Это повергло меня в отчаянье, ведь теперь я остался один.  У меня стало развиваться маниакальное состояние: я стал подозревать, что они заправляют лекарством мою пищу, трусил, стал лебезить перед  моими тюремщиками и,  демонстрируя лояльность,  действительно принимать эту мерзость.  Как мне ни неприятна была Клава, но я заискивал и перед ней. Я оказался не в состоянии следовать принципу, почерпнутому мною из книг: нет желаний – нет страданий. Я, как обычный человек, тосковал по воле, желал ее,  но затянувшееся ожидание превратилось наконец в нравственную пытку и я сорвался - задал Марку Ароновичу прямой вопрос: когда меня выпустят? Но он, по обыкновению, стал словоблудить. Дескать, не стоит волноваться, курс лечения идет своим чередом, и когда появятся симптомы выздоровления и пациент будет адекватно воспринимать действительность...
     -  А что – я не адекватно воспринимаю действительность? – с негодованием спросил я.
     Мое отношение к Макаронычу давно изменилось, для меня это был уже не тот интеллигентный, доброжелательный, понимающий тебя человек, с которым я беседовал на второй день после моего прибытия сюда. Наоборот, теперь его холеное лицо, розовые ногти, смеющиеся глазки вызывали во мне ненависть и страх. Это был мой хозяин.  Душевные силы мои были на исходе.  Я понимал, что наношу себе вред, споря с врачом, но перебороть себя уже не мог. 
  - Вы мне прямо скажите: неужели вы считаете себя более здоровым, чем я? И по какому праву вы держите меня здесь? Я не совершил никакого преступления!
   Макароныч совершенно не рассердился.
    - Вас же не по своей воле привезли сюда – значит, была причина? Ведь это логично, признайте?  - с ненавистным мне спокойствием, как-то даже весело  спросил он.
   У него была отвратительная манера говорить, как бы приглашая вас соглашаться с его логикой, признать навязываемый им здравый смысл. Наверное, это такая методика: воздействовать на больного логическим убеждением. Я был в бешенстве,   оттого  что он позволял себе говорить со мной таким тоном. Оттого что не мог ответить ему достойно, не причинив себе вреда. О, сколько прав у здорового, свободного человека! И как ничтожны были мои права! Я чувствовал, что еще немного –  и я сдамся, признаю себя рабом и полностью подчинюсь воле этих подонков. Я нетерпеливо и возбужденно заговорил:
    - Вы прекрасно осведомлены о том, почему я оказался в этой… в вашей тюрьме...
   - Помилуйте, какая же это тюрьма? – наигранно удивился врач. – Если вы так полагаете…
 Мне нельзя было показывать, что я догадываюсь о настоящей причине моего пребывания здесь, но я не дал ему договорить, хоть и отдавал себе отчёт в том, что гублю себя этой откровенностью. Сорвался, не в силах не высказаться и желая наконец пробить эту крепость подлого  равнодушия к чужой судьбе:
    -  Держите людей в заточении, чтобы  на их костях карьеру сделать?
    Но крепость была непробиваема. На какое-то мгновение на лице Макароныча появилось раздражение, но он тут же погасил его, ненатурально хихикнул ненавистными мне глазками, повернулся и, ничего не ответив, пошел прочь. Наверное, решил, подлец, мне дозу увеличить, в отчаянии подумал я.
   Я  ждал последствий своего бунта. О подлые, трусливые человечки, как мы запугали себя,  что позволили так надругаться над собой! Вы, живущие на свободе, стыдливо не желающие ни знать, ни чувствовать нашу боль, как бы я желал, чтобы вы оказались на моем месте, как смеялся бы над вами зло и безжалостно, как ненавидел! Потому что сам такой же трус, как и все вы. А трусам свойственно это чувство – ненависть.
    Я ненавидел и боялся этого черномазенького, плюгавенького человечка, держащего в своих руках мою судьбу. Мосты были сожжены, и я готов был бросить ему в лицо: «Я мечтаю о том, чтобы вы, Марк Аронович, и вся ваша подлая челядь оказались на месте доктора Рагина, чтобы ваше мерзкое, холеное лицо узнало всю прелесть общения с кулаком какого-нибудь тупого и грубого Никиты, но еще больше я хочу, чтобы вы оказались во власти таких холеных, подлых и изощренных мерзавцев, как вы сами». Рагин вызывал сочувствие к себе, это была трагическая фигура, Макароныч  был клоуном. Наверняка эта сволочь в своем кругу рассказывал крамольные анекдоты,  отзывался критически о власти, злорадствовал по поводу наших неудач и, наговорившись от души и млея  от своих фрондерских взглядов,  засыпал со спокойной совестью,  в то время как я, помещенный насильно в эту юдоль скорби,  лежал на солдатской койке с провалившимся матрасом и не мог заснуть от неизвестности, отчаяния, ненависти, страха и унижения.  Понимание того, что ты зависишь от чужой,  злой, равнодушной к тебе воли, что ты или сгниешь здесь, или тебя высочайше помилуют, - разлагает душу, уничтожает твое человеческое достоинство. И ты уже к такой твари, как Макароныч,  начинаешь относиться как к божеству. От него зависит, человеком ты останешься или до уровня животного опустишься. Ничего я не забыл, и если бы сейчас попался мне на глаза этот человек –  вечно хихикающий своими маленькими глазками и не смущающийся своей подлой роли надзирателя,  – кажется, убил бы его».
      -  Зачем?- сказал шеф. -  Достаточно и того, чтобы его в эту же клинику поместить. Без указания на срок пребывания.
     - Причина не в нём, - возразил брат, с интересом слушавший Шубина, -  он в силу своей профессии на передовой зла оказался.  Рядовой заградотряда, мясник.  Зло в системе.
    Я посмотрел на Целикова: интересно, что он скажет? Но Целиков промолчал. Наверное, у него не было ясного ответа на этот вопрос. Я бы и сам затруднился: ведь систему люди создают. Осуждать легко, истину узнать  – невозможно.
  Шубин нервничал, это было заметно по бледности его щек, гневному, но отнюдь не безумному блеску глаз.
   - Я уже маниакально боялся его, боялся почти до любви. Боялся показаться больным, обнаружить гнев, свою ненависть к нему, страх, боялся повысить голос, боялся даже лебезить перед ним. За этой маской дежурной вежливости я чувствовал равнодушие к моей судьбе и подлую убежденность в том, что я нахожусь в нужном для меня месте. Я зависел от этой сволочи. Не знаю, может быть, я демонизирую его. Уверен, что в перестройку он стал либералом, как и все люди его круга,  милым, интеллигентным, свободомыслящим, критически настроенным к власти, которой служил верой и правдой. Еще, пожалуй, в страдальцы себя записал, как и многие, подобные ему.   
     Я сказал, что Макароныч был плюгавеньким черномазеньким человечком. Но его напарник, его же племени, тоже смуглый, почти его роста, но несколько плотнее и не такой холеный, отчего не выглядел столь погано, не вызывал во мне того же отвращения, но, наоборот, я смотрел на него с симпатией и жалел, что судьба моя зависела не от него.  И все потому, что как-то  я подошел к нему и спросил, как долго они рассчитывают держать нас здесь.
   -  Не по адресу, - ответил он. -  Ваш лечащий врач – Марк Аронович. Все вопросы к нему.
   Но, заметив по моему лицу, что я был сильно  расстроен, он опустил глаза, поправил пальцем очки на переносице, взял меня за локоть и, смущаясь неуместной в таком месте откровенности или, может быть, того,  что серьезно говорит с душевнобольным, сказал:
   - Советую вам, когда выйдете,  восстановиться в институте и жить, как все. Не надо выглядеть белой вороной, это в будущем может серьезно навредить вам.
   Он не договорил того, что, наверное, хотел сказать, но и ему, и мне было понятно, что он имел в виду. Ко мне впервые  за этот месяц отнеслись как к человеку.
   После разговора с Макаронычем я приготовился к худшему, отбросил все надежды и серьезно задумался о побеге, хотя понимал, что это неосуществимо. Да и смысла не имело. Куда я побегу? Вернут и уж тогда окончательно инвалидом сделают: никто на себя ответственность не возьмет. Как не взяли на себя ответственность мой начальник и парторг. Заколют психотропными препаратами, как преступника: так всем спокойнее будет.
  Но на следующий день, в пятницу,  мне неожиданно объявили, что мои документы готовятся к выписке, и разрешили созвониться с родными, потому что из таких заведений пациентов отпускают только под ответственность опекунов или родных.
   Непосвященные не поймут моих чувств. Свобода! Никакие земные блага не могут сравниться с нею! Она естественна для человека, поэтому он лишь тогда понимает значение этого драгоценного дара, когда лишается его.  Ещё вчера тебя могли, как скотину, привязать к кровати,  лишить ясного сознания, отравить душу, и вдруг мистические знаки на бумаге - резолюция в истории болезни, штамп, роспись главного врача  –  делают тебя недосягаемым для извергов. На тебя равнодушно смотрят Клава, Макароныч, санитары  - но как приятно тебе их равнодушие, в какой восторг ты приходишь от него. И уже готов полюбить Клаву, Макароныча, санитара  Александра, вечно недовольную нянечку Настю. Господи, какую же власть над тобой имели все эти ничтожные люди, если ты готов простить их?!    
    Можно представить себе, что чувствует человек, вышедший из больницы, где  долгое время был прикован к постели. Всё привлекает его внимание: люди, деревья, здания,  - он радостно  реагирует на городские шумы, которые людей обыкновенных только раздражают. Но можете  представить себе  состояние человека, помещенного в тюрьму весной и выпущенного на свободу уже тогда, когда природа волшебно преобразилась. Вы спросите, какая природа в большом городе? Замусоренные улицы, грязные подъезды, чахоточные воробьи?  О, не говорите так, не думайте так, вы обкрадываете себя, несчастные! Посмотрите на сочные листья деревьев и кустарников, на радостное солнце, небо, режущее глаза своей голубизной, эти будто выписанные на картине пейзажиста нарядные, как  невесты, клубящиеся  белые облака! Присмотритесь к неугомонным, радующимся жизни воробьям с их вороватыми повадками,  дворовым  откормленным  котам,  растянувшимся на асфальте у входа в продуктовый магазин,  греющимся на солнце бездомным городским кобелям,  – проснитесь и почувствуйте, что вы живете! Но вы ворчите: воробьи с котами? Что за глупость! 
    После больницы я изменился. Теперь я всегда выделял из толпы тех наших братьев, с которыми мне довелось провести этот месяц. За каждым из них мне виделась история, полная скорби, и после каждой такой встречи я словно заболевал, сердце мое страдало: я вышел из этой тюрьмы и продолжаю жить, а они, может быть, навечно погружены в бездну безумия, лишены простых человеческих радостей, которых лишены и те, кому выпал крест ухаживать за ними, разделить с ними их судьбу. В психушке я видел, как человек смиряется, ломается, начинает любить своих мучителей. Это страшно. Знаю, что есть клиники, в которых больные не чувствуют себя бесправными. Слышал это от очевидцев, но я говорю только о том, что сам испытал, и о тех, кого сам видел. Я же был в настоящей тюрьме, а не в том похожем на санаторий месте,  где лечатся страдающие алкоголизмом артисты, истощившие нервную систему ученые или те, родственники которых имеют возможность устроить их сюда на отдых. В таких заведениях свободное посещение, свободный выход, пациентам разрешают навещать родных, даже ночевать дома. Известные персоны лежат в отдельных палатах. Но не о таких клиниках шла речь в моем повествовании. Повторяю, речь шла о своего рода тюрьме, и трудно сказать, какая из них более ужасна -  та, в которой держится в неволе твое тело, где есть большая вероятность нравственного разложения твоей личности, подавления ее уголовными элементами, или та, в которой на тебя уже заранее не смотрят, как на человека, делая роботом, предметом, искусственно лишая божественного дара – души. После тюрьмы у человека есть хоть какая-то возможность воскресения, даже у самого безнравственного, даже у убийцы, но после того, как убили твою душу в психушке, возможности воскреснуть у тебя нет. Страшно и то, что убийцы душ настолько свыклись со своим ремеслом, что не испытывают ни малейшего угрызения совести. И единственная для них возможность прозреть – самим стать пациентами этого страшного учреждения.
   Мои сослуживцы были поражены, узнав о произошедшем. Они все чувствовали себя виноватыми, а некоторые виновными: начальник не мог смотреть мне в глаза. Выйдя из больницы, я сразу уволился: не хотел ставить их в неудобное положение. И уже не мог жить по-прежнему. Меня  начали преследовать страхи. Я так боялся вновь оказаться там, где был, что довел себя до маниакального состояния. Меня пугал вид письма в почтовом ящике: не приглашение ли это на допрос, который мог кончиться заточением? Тосковал при виде идущего навстречу милиционера:  вдруг ко мне? Вздрагивал, когда звонил телефон, мучился: снимать ли  трубку? Мне казалось, что внешняя среда враждебна мне, и я все более уходил в себя. Это новое внутренне состояние отразилось и на моем поведении. Я старался не привлекать внимание жильцов дома, чтобы у них не было повода пожаловаться на меня врачу или в какой-нибудь таинственный властный орган. Не включал громко музыку, которую любил слушать, потому что это могло настроить против меня соседей. И даже выписал «Комсомольскую правду», чтобы доказать предполагаемым соглядатаям свою лояльность: мне казалось, что за мной следят. К сожалению, это маниакальное состояние не основывалось только на  беспричинных страхах. Посылы из действительности были. Однажды, придя домой, я почувствовал, что в мое отсутствие квартиру посетили. Сопоставил факты: за неделю до этого в московском метро взорвалась бомба. Сомнений не было: это был обыск.  Я еще больше убедился в этом после того, когда меня вызвали в районное отделение милиции. Молодой оперативник был озадачен тем, что перед ним стоял человек, совсем не похожий на уголовника.
   - Давно освободились? – спросил он.
   - Откуда?   
   - Вы ведь сидели?
   - Где?
   Опер почесал за ухом шариковой ручкой.
  - М-да… В папке вашей ничего нет. Почему на учете состоите – знаете?
   Я сделал невинную гримасу и предположил:
   -  Может, когда в молодости подрался?
   - Да нет, это не то,  - не принял версию опер.
    Мне стало необыкновенно радостно: значит, серьезного ничего нет, коли даже дело мое потеряли. Было видно, что опер мучился вопросом. И все-таки спросил, понимая всю абсурдность его:
   - Оружия, взрывчатых веществ дома не держите?
   В отличие от него, я все понимал, но не помог ему: пусть остается в неведении. Опять сделал удивленное лицо. Но он уже принял решение:
   - Тогда так: оружия нет, взрывчатых веществ не держите. С химическими материалами не работаете? Доступ имеете? Нет? Так я и запишу, а вы распишитесь – идет?
   - Хорошо, - пожал плечами я. – А к чему все это?
   Простачка играл.
  - Да уж порядок такой, - опер уклонился от ответа.
   Что-то он недоговаривал. Но формально свои обязанности выполнил: отчитался за проведение  профилактического мероприятия с состоящим на милицейском учете лицом. Такой формализм и такое равнодушие мне были по душе. 
   Так что посылы, которые подпитывали во мне манию преследования, не все были одни мои фантазии.
   Шубин опять закурил. И опять едкий запах табака распространился в комнате.
 -  А с этой женщиной  мы все-таки встретились. Это не было, собственно,  встречей: она меня не узнала. Душевнобольные должны  планово посещать своего лечащего врача. Это клеймо остается на них на всю жизнь, и нет никакой возможности избавиться от него, потому что никакой врач не возьмет на себя ответственность поручиться за вас.  Оно всегда будет напоминать о себе:  собираетесь ли вы вступить в брак, устраиваетесь на работу, поступаете в вуз, выезжаете за границу или получаете водительские права. Конечно, выехать за границу в то время было проблемой даже и для здоровых граждан, поэтому меня этот факт совсем не беспокоил, получать права я тоже не собирался, ведь автомобиль мог позволить себе не каждый, а вот что касается учебы… Не скажу, что психам вообще не было доступа в учебные заведения, но  на философский, а тем более на исторический  факультеты поступить с таким диагнозом было невозможно. Но это к слову.
    Обычно я не проявляю любопытства при встрече с больными в психоневрологическом диспансере: их вид действует на меня удручающе, да это и нескромно. Поэтому я почти прошел мимо одного из кабинетов, рядом с которым,  на банкетке, сидели две женщины.  Но, случайно подняв глаза, в одной из них узнал Ее.  Это была она, но как не похожа на образ, сохранившийся в моей памяти! В сравнении с теми женщинами, которых мне приходилось видеть теперь на воле, она решительно проигрывала и была лишена  того очарования, которым обладала там, в больнице. Это была блеклая женщина с остановившимся, безразличным, даже тупым взглядом, одетая  в вещи, стиль и возраст которых трудно было бы определить. Это были, что называется, «бабушкины вещи»: юбка, кофта, платок – хотя незаношенные и опрятные. Рядом с ней сидела похожая на нее,  лет на двадцать старше,  женщина, очевидно, ее мать. Лицо её отличало выражение скорби и осмысленной покорности судьбе. Она была одета почти так же, как и ее дочь, и, наверное, давно смирилась с тем, что обыкновенная, достойная человека жизнь и   тем  более  женское тщеславие  –  для нее остались в прошлом. Я замечал ранее, что родители больных детей, особенно при внешнем сходстве, сами кажутся нездоровыми. Наверное, потому, что они  в той или иной степени уже несут в себе семейные недуги  или же из-за постоянных забот, страхов, надежд и разочарований сами становятся пациентами учреждений скорби. Люди выматываются,  у них опускаются руки, они ничего не ждут от жизни. Не было бы хуже. Давно конец мечтам, амбициозным планам, когда нет уже собственных сил и поддержки извне. Бывает, встретишь и ухоженного, чистенького больного, и мать  с ним или отец, тоже ухоженные, чистенькие, с печатью семейной драмы на лицах, но чаще попадаются такие, как моя знакомая -  вымотавшиеся, блеклые, равнодушные ко всему, ни на что не надеющиеся.   Современному человеку трудно верить в загробную жизнь, но мне спокойнее было бы думать, что те,  кому выпало на долю нести этот крест,  хоть как-то будут вознаграждены в будущем.
  Я поздоровался. Женщина посмотрела на меня удивленно и даже испуганно (место это не очень благоприятное для знакомств, да и внешность моя, я знаю, не всегда вызывает у людей понимание), дочь же на короткое время подняла на меня глаза, в которых я увидел безразличие и полную отстраненность. Другой реакции я бы, наверное, испугался. Она меня совершено не тронула как женщина.  Это был, безусловно, больной и погибший человек, что, однако, не заставило меня изменить мое отношение к той, о которой я теперь стал думать с  особенной теплотой и состраданием. Да, это были  разные женщины, но  эта, больная, не убила в памяти ту, которая внесла в мое безрадостное существование в психушке крупицу света и чувства».
            Шубин замолчал.  Друзья слушали его внимательно, но краткая история его отношений с   женщиной не тронула их. Разве только Целикова.  Все они знали Шубина и  давно устали сочувствовать ему. Искренне и неустанно человек только себе сочувствовать может.   Все, о чем он поведал, было «рассказом», чужой историей, слишком контрастирующей с действительностью, чтобы воспринять ее сердцем. Для него же это было реальностью.  Они, конечно,  знали, что существуют тюрьмы, закрытые лечебницы, но все это не касалось их.  И только где-то на задворках сознания таилась мысль о том, что от сумы и тюрьмы не стоит зарекаться и с каждым из нас может случиться подобное. Однако мысль эта была слишком слаба и потому не тревожила. На меня рассказ произвел мрачное впечатление, хотя я слушал его с большим интересом: уж слишком закрытой была для меня эта тема. Редко, но бывают минуты, когда я серьезно задумываюсь. Это у меня такая форма самоочищения. Сейчас одна из таких минут наступила. Не знаю, Шубина ли благодарить или в этом есть и моя заслуга.









                НЕ ЗАИГРЫВАЙТЕ С ПРОШЛЫМ
 
    Я встал раньше обычного: не могу долго спать в чужом доме. Спустился вниз и увидел сидящего в кресле Шубина. Он повернул голову в мою сторону, молча кивнул и опять отвернулся. Здесь же была и хозяйка. Она предложила мне чай, от которого я из скромности отказался. Видно было, что присутствие Шубина тяготило ее и она ждала, когда встанут остальные гости. Выглядела заметно удрученно. В то утро ее мучила мигрень. Чтобы никому не мозолить глаза, я оделся, вышел из дома и, убедившись, что пес в вольере, стал спускаться по ступенькам крыльца. Пес залился свирепым лаем. Я поспешил отойти и  увидел Целикова, который входил во двор через калитку. Оказалось, он уже успел обойти деревню, все осмотреть глазами городского жителя, надышаться свежим деревенским воздухом  и возвращался с намерением заполнить досуг чтением. Мы поздоровались. Желая убить время, я стал бродить по участку: в чужом хозяйстве всегда можно найти что-нибудь полезное для себя.
   Когда я вернулся в дом, все, кроме тестя,  уже сидели внизу. Жена Савелия, накрыв на стол, ушла наверх. Вид у проснувшихся был еще тот: опухшие от  возлияний и  недостатка сна лица, воспаленные,  красные глаза.  Но после рюмки водки и крепкого чая мужики вновь почувствовали радость общения. Разговор дважды  готов был сделаться шумным, но каждый раз вспоминали, что наверху лежит больной человек.
   Пошел обещанный вчера снег. 
   - Люблю, когда снег идет, - сказал шеф. – В такую погоду хорошо думается, вспоминается.
   - Вчера до трех часов «вспоминали», - сказал Гор.
   После бани Целиков, Шубин и я ушли спать в приготовленные для нас наверху комнаты, а мужики внизу остались.
   - Увлеклись, - согласился шеф и напомнил, что не все еще выступили в роли рассказчиков.
   - В следующий раз, - отговорился Савелий, поняв намёк.  -  Пока не чувствую себя подготовленным, чтобы соревноваться с такими знатоками человеческих душ.
    Он покосился на лестничный марш, по которому ушла наверх жена, и добавил уже на пониженных тонах:
   - Есть у меня один сюжет: как мы с Сашкой Камалтиновым, моим друганом, влюбились во втором классе в классную руководительницу. Гуляли с ним во дворе и увлеченно обсуждали свои далеко не детские планы. С такими подробностями, скажу я вам.  Откуда мы только набрались всего этого?
   - Дворовые просветители, наверное, или у собак подглядели.
   - Знала бы бедная Мария Ивановна об эротических фантазиях своих учеников!
   - Второй класс - не рановато ли?
   - Да я после первого с девчонками целовался летом в деревне, - сказал Гор. – В кукурузе «глупости» друг другу показывали. Дураками были. Родители узнали – выдрали. 
   Он усмехнулся, вспоминая, и добавил:
   - Небось, все старики уже, а, кажется, вчера в трусах и сандалиях бегали.
   Снег пошел хлопьями, и стало заметно темнее. Я забеспокоился: не заметет ли дорогу.
   - Время пролетело – не заметили, - согласился с товарищем шеф. – Посмотрите на  снежинки. Летит, летит – падает. За ней следующая, и этого мгновения уже не вернуть. На твоих глазах настоящее в прошлое превращается.
     Он помолчал.
   - С прошлым надо мужественно прощаться. И лучше не ворошить его – можно очень разочароваться. Я вчера слукавил: сказал, что больше не видел эту девушку, о которой рассказывал вам,  а это не совсем так.
   Все выжидающе посмотрели на шефа.
      - В прошлом году из-за болезни мне пришлось целую неделю дома просидеть, ну и, чтобы чем-то заполнить досуг, я предпринял очередную попытку семейный архив разобрать. Занятия этого мне надолго хватило. Привлекут твое внимание какой-нибудь документ, записка или письмо, вспомнишь, что с ними  было связано, – и сидишь, забыв обо всём, что намеревался сделать. В конце концов поймешь, что одного дня тебе не хватит, чтобы все это разобрать и упорядочить. Забуксовал я на старых школьных фотографиях.  Наш класс: четвертый, восьмой и десятый, выпускной. Как там сейчас наши ребята и девочки? Какие они теперь, как сложилась их судьба?
   - У меня ни одной фотографии не сохранилось, - пожаловался Гор.
   -  А у меня только выпускная, я ведь до девятого класса не с вами учился, - сказал Целиков.
   - Восьмых три было, а девятых уже два, - согласился шеф. -  Пошарил я в  «Одноклассниках», но только на Макарыча с Зарубинским вышел. Посмотрел на них и загрустил: да мы  все старперы уже!  Своевременное напоминание. Будто перед твоими глазами человеческая жизнь прошла. Так неожиданно, волшебно  это превращение, что не  можешь избавиться от удивления и разочарования. Прекрасное превращается в унылое и даже уродливое. Но тебе не безразличны ни это прекрасное, ни это уродливое, потому что все это с тобой произошло.
  Я рискнул  ввести  в поисковике данные Даши  – и мне неожиданно повезло. Память о прошлом помогла мне разглядеть в этой почти пожилой женщине черты далекой четырнадцатилетней девочки, с которой я когда-то дружил. Я был в сомнении: мне было совестно напоминать о юношеской влюбленности незнакомому теперь человеку. Несанкционированное  вторжение в чужую личную жизнь могло быть истолковано не в мою пользу: обычно чудаки и неудачники цепляются за прошлое. Но беспокоился я напрасно, потому что по-настоящему она так и не вспомнила меня. Иначе и не могло быть, подумал я, оправдывая ее:  за столько лет человек десять раз измениться мог. В моем распоряжении оказалась машина времени -  и мне захотелось прикоснуться к  далекому пошлому.
        Мы стали переписываться  и в конце концов договорились встретиться. Из опасения быть разочарованными, сославшись на обоюдную занятость, сразу оговорили продолжительность встречи – не более получаса. Увидев ее, я не смог скрыть свое удивление: неужели это Даша? Я был готов заранее к тому, что она может оказаться непривлекательной, но то, что это будет  чужой, незнакомый мне человек, застало меня врасплох.
     Это была рослая женщина, несколько старше той, чью фотографию я видел на сайте.  Кожа на лице была почти без морщин, но само лицо, как у полных людей, отличалось некоторой тяжеловесностью и грубоватостью. Очевидно, она давно простилась с желанием производить впечатление на мужчин и потому, лишенная женских комплексов, чувствовала себя естественно и свободно, и это шло ей. Когда-то она серьезно занималась спортом и поэтому даже сейчас, несмотря на свою полноту, не выглядела грузной.
   - Как тебя увидела, сразу вспомнила, -   прищурившись, сказала эта женщина.
   В ее лице и голосе не было признаков какого-либо смущения. Смущался я, хотя и старался скрыть это под маской некоторой  развязности.      Мы сидели за столиком, пили кофе и задавали друг другу  обычные в таких случаях вопросы:
        - Как живешь? Рассказывай.
    У нее было трое детей, и  почти все при деле. Она сразу поинтересовалась, нет ли  у меня  возможности пристроить младшего. Это несколько огорчило меня. Зачем мешать сюда дело?   Я был в романтическом настроении,  и  мне совершенно не хотелось играть перед ней роль успешного человека, бизнесмена, что характерно для таких встреч, но обещал подумать. Я помешивал ложечкой кофе и всматривался в ее лицо. Наверное, другую женщину обеспокоило бы то, что ее так внимательно рассматривают, но Дашу и это ничуть не смущало. Тот же удлиненный нос, несколько погрубевший, глаза давно не робкие и не смешливые,  уверенные и не смущающиеся, рот в углах обозначился складками, и губы уже не напряженные, спокойные, морщившиеся в знакомой мне улыбке.  И постепенно, с усилием,  я заставил себя увидеть в этой взрослой женщине  четырнадцатилетнюю девочку из моей юности. Мне это необходимо было, иначе зачем  столько лет я помнил о ней?   
   - Да, - говорила  Даша, - современные молодые сейчас скучно живут, не то что мы когда-то.  Помнишь, как  выбирали министров культуры и экономики? Я министром спорта была.
   Неужели такое было?
   - А меня-то ты вспомнила? –  спросил я ее. – Ведь мы с тобой дружили.
   - А как же? Первая любовь, чистые отношения между мальчиком девочкой – как же забыть?
  Она это спокойно говорила, будто не о нас, не помнила. По крайней мере, не помнила главного, то есть не так, как помнил я. В глазах ее не было ожидаемого мною интереса или стеснения. Я почти обиделся и больше не касался этой темы. 
   - Расскажи что-нибудь еще о себе.
   - Кручусь. Молодым фору сто очков дам. Живу с младшим. В разводе. Сейчас муж на квартиру претендует -  в суд подал. Своего же ребенка без жилья оставить хочет.
   Она начала рассказывать мне о тяжбе с бывшим мужем. При этом удивительно преобразилась. Глаза ее загорелись, брови то хмурились, образуя складки на переносице, то поднимались вверх, и тогда лоб знакомо морщился. Но что было ново для меня и развлекало: вместе с бровями  приходили в движение ее уши. Разговор из натянутого и вялого превратился в оживленный. Чувствовалось, что она серьезно увлечена и хорошо разбирается в юридической стороне дела. Забросала меня вопросами, ответы на которые и сама знала. Клиенты, не один год погруженные в тяжбы, подчас знают больше  адвоката, которому  остается только умело использовать факты. Между тем, она все пыталась позвонить кому-то, потому что  искала в мобильнике нужный номер.  Наконец нашла.
   - Вот, послушай, что я отвечаю ему.
   Это был текст смс-послания на несколько страниц с подробным изложением совершенных ею в отношении потенциального истца или ответчика действий.  Запомнилась фраза: «на что имеется чек». Дата отправления послания была двухмесячной давности. Значит, специально не удалила. Я поддакивал ей,  зная по опыту, что в таких делах выслушивать полагается обе стороны. Иногда муж готов все ребенку отдать, да из боязни, что это ненавистной жене останется, затевает унизительную для обеих сторон тяжбу. Впрочем, во мне мог говорить мужской расизм.
   Прошло полчаса,  Даша будто  не замечала этого. Когда мне показалось, что она в подтверждение своей правоты хочет достать какой-то документ, я  намеренно посмотрел на часы. Мне было жаль ту девочку, с которой я когда-то впервые поцеловался, но еще больше  было жаль себя. Мне хотелось сказать ей: какая тяжба, Даша? Очнись! Ты сто лет собираешься жить? Неужели забыла, что ожидает нас? 
       - Что это мы – все не о том, - спохватилась она, заметив наконец, что я впал в уныние. -  Давай лучше о нас говорить. Помнишь, как мы в колхозе работали?
    Я даже помнил, как поссорился там с одним мальчишкой. Он в силосной яме работал, а я наверху. На почве неравных условий труда и произошла ссора. Когда вернулись в лагерь, он меня вызвал. Все как положено, с секундантами. В синяках и ссадинах потом ходили. Девчонки гадали: не из-за них ли драка произошла? Гордились. Знали бы они, что все дело в силосной яме.
   - А мне картошкой в голову попали. Ребята кидались. Чудные были. А ведь хорошо было, согласись?
  Морщины на переносице исчезли, кожа на лбу разгладилась. Она улыбнулась неожиданно мечтательной, искренней  улыбкой, в глазах появилось теплое чувство, похожее на грусть, и я отозвался на ее настроение:
   - Не говори. 
   Прошла минута.
   - Для суда будет иметь значение тот факт, что эту квартиру его мать получала, но приватизировали, когда мы уже в браке состояли и я там прописана была? – прервав молчание, спросила она. 
   Брови опять взлетели вверх, уши зашевелились. Вот неугомонная, подумал я в сердцах.
   - Нет, - говорю уныло, - ты ведь участвовала в приватизации?
   - А как же, и свидетельство есть. Нам с ребенком две трети площади полагается.
   И, не в силах уйти от волнующей ее темы, продолжала:
   - Мужчины у нас совсем не джентльмены: даже представления не имеют, сколько сейчас стоит ребенка содержать. Изумительная инфантильность. Ведь и за свекровью в основном я ухаживала. Все на своем горбу тащила и сейчас тащу.  Старшему квартиру сделала, сейчас средней по субсидии покупаем. И вот, сам подумай, не дикость ли: сначала ты должен купить квартиру и  только потом субсидию получишь. И всего-то нужно двадцать тысяч долларов перезанять на две недели. Я сразу отдам.
   Она, как мне показалось, испытующе посмотрела на меня. Уши зашевелились активнее.
   - Неразумно старую квартиру продавать, прежде чем новую не купим – потеряем на инфляции.
   Сделала небольшую паузу.
   -  Я бы сразу отдала. Квартира в этом районе уйдет в лёт.
   Я машинально подумал: а то, что деньги кредитора обесценятся за это время, ее  не волнует. По крайней мере, не говорила бы так откровенно, если у меня собирается просить. Мне стало неприятно, что я и сам стал мыслить «по-деловому». Тогда и решил, что не буду ей больше звонить.
    Она ненадолго отошла, и, когда вернулась, я заметил на ее лице свежие следы макияжа. Очевидно, мысль извлечь пользу из нашего знакомства воодушевила ее.
- Ну, а ты как живешь? – спросила она, улыбаясь и прямо глядя мне в глаза.
   Кокетство не шло ей. Она уловила мое ностальгическое настроение, когда это потребовалось, и хотела воспользоваться им со свойственной ей поспешностью и логикой. Но разговор уже тяготил меня. Зачем я стал заигрывать с прошлым? Между этой женщиной и той девочкой была пропасть. Еще до встречи я хотел предложить ей съездить в места, где прошли наше детство и юность. Непременно что-нибудь сохранилось: аллея, наша беседка…  Но здесь,  в баре,   эта мысль ни разу не пришла мне в голову. Да и Даша вряд ли бы поддержала эту идею: только время потерять. Так она изменилась».
       - А ты кого хотел встретить через столько лет? – спросил Савелий.
- Была бы она в десять раз непривлекательнее – разве в этом дело? - с горечью возразил шеф. - Так безжалостно убить воспоминания! Впрочем, я сам виноват. Нельзя возвращаться в прошлое, оно может уничтожить тебя. А Даша? Какое я имел право требовать от нее поклонения нашему прошлому? Сам напросился – вот и обжегся.
- А я тебе вот что скажу: ты ей благодарен должен быть за то, что не поехала в эти ваши места первых поцелуев.  Ты помнишь  «шорох, робкое дыханье, пенье соловья», а там   уже какие-нибудь гастарбайтеры живут, пруд тиной зарос, от купальни остался один железный остов. Во всяком случае ходить по гнилым доскам в мечтательном настроении небезопасно. Ты бы еще больше разочаровался.
Шеф не ответил Савелию, только головой покачал. К чему это относилось:  к грустному признанию правоты товарища или несогласию с ним – трудно было понять. 
Снег продолжал идти. Снежинки то падали отвесно, то, подхватываемые ветром,  поднимались и еще держались в воздухе, но в конечном итоге достигали земли. У самого окна они были большими, но чем дальше, тем казались меньше, смешивались с остальными  и наконец становились неразличимы в бледно-сером мареве.
   С улицы послышались нетерпеливый собачий лай и повизгивание. На крыльце затопали, чем-то задвигали и загремели.
   - Тесть вернулся, - сказал Савелич. – Каждое утро на лыжах ходит.   
   - Молодец какой, - сказал брат.
   - А все на жизнь жалуется, - не удержался от замечания Савелич.
   - Петр Филиппыч, садись чай пить, - громко предложил он вошедшему.
   Перешли на обсуждение проблем загородной жизни. Я поблагодарил хозяина за угощение и встал из-за стола. 


               
                ПЕРВАЯ ЯГОДА. Исповедь.

   Домой возвращались вчетвером: Шубин и Целиков решили ехать с нами. Первое время шеф был болтлив, так как при прощании пришлось несколько раз пить «на посошок», но через полчаса, почувствовав тягу ко сну, затих. Шубин всю дорогу молчал. Целиков, лишенный собеседников, погрузился в размышления. За ночь эти двое выспались и потому не мучились, как шеф, дремой.         
   Я был доволен результатами поездки: познакомился с новыми людьми, узнал много интересного,  сходил в баню, выпил с соблюдением меры, выспался и возвращался, не успев соскучиться по дому. Поездка за город оказалась еще и поучительной. Я прежде всего имею в виду историю, рассказанную Шубиным.  Остальных бы послушать. Но Савелий,  несмотря на все его радушие гостеприимного хозяина, был человеком не до такой степени  открытым, чтобы рассказывать  о своих сердечных увлечениях. Гор – тому, может быть, и вспомнить было нечего. Вряд ли он помнит свой первый поцелуй, а невинность, наверное, потерял   в компании старших товарищей с какой-нибудь опытной и циничной подружкой, положившей глаз на отчаянного, но желторотого в любовных делах паренька. Ей было лестно быть «первой». Гор хорохорился и старался показать, что  уже давно не мальчик, но на самом деле страшно боялся опростоволоситься. Все прошло ошеломляюще и быстро, и Гор, ставший  мужчиной, наслаждаясь неожиданно наступившим покоем, лежал на спине рядом со своей первой женщиной, которая сумела проявить достаточно такта, чтобы не комментировать его неумелые действия.
   А я? Что рассказать мне о своей первой женщине? Грустно, но даже у Гора в этом событии было больше романтики, чем у меня. Свою невинность я потерял в армии, и моей «первой любовью» была Железная Люба, которую провозили на территорию части в бочке для питьевой воды.  Люба была рабой любви и отдавала ее бескорыстно. Единственное,  что требовалось для завоевания ее расположения,  – это бутылка водки и четвертинка. Разбейся, но чтобы «спецпаек Железной Любы» был в воскресенье в положенном для него месте – за казармой, в поленнице. К «спецпайку» можно было прикупить коробку конфет или шоколадку, но основная его составляющая должна была быть неизменной. Одной бутылки будет мало, взять больше ( а этот горький опыт у нас уже имелся) – получится и того хуже: Люба станет неуправляемой, завалится  спать здесь же, в казарме, и уж тем более откажется лезть назад в бочку. Так что пол-литра и чекушка. Не меньше, но и не больше.    
   Такие истории только в таксопарке рассказывать. Там это поймут. А в сущности, это значит, что в жизни я основное пропустил. Первая любовь – она ведь на всю жизнь остается. Хотя я несправедлив к Нинке – была у нас с ней любовь. Только вот подошел я к этому уже с достаточным «багажом», потому и чувство не запомнилось таким светлым, которым оно бывает у невинного юноши. Впрочем,  я не знаток в этой области. Бывший таксист – какая уж тут романтика?  А любовь, говорят, и в серьезном возрасте случается,  и человек ее так же непосредственно, будто впервые, воспринимает. Но не  мое это,  и из головы вон.
   Когда прощались с Шубиным, шеф взбодрился и уже более не засыпал. Попросил меня задержаться еще на часок, так как решил зайти в гости к Целикову. Тот и меня пригласил. Я согласился из любопытства. Дорога не отняла у нас много времени. Подъехав к блочной пятиэтажке, мы вышли из машины, пешком поднялись на четвертый этаж и остановились у двери, обтянутой дерматином еще, наверное, при Никите Сергеевиче.
    Первым в квартиру, извинившись, вошел хозяин. И сразу стал раздеваться, чтобы дать нам возможность сделать то же, так как уместиться в прихожей втроем было проблематично. Действия хозяина были довольно отлажены, и неудобство это совсем не чувствовалось. Наловчился за столько лет. В квартире с низкими потолками он казался еще более долговязым,  в глаза бросилось его сходство с преподавателем, адвокатом или врачом, практикующими на дому.  Стоял в небольшом узком коридорчике, которым продолжилась прихожая, и смотрел на нас поверх очков, наклонив голову несколько набок. Я мысленно поежился, вспомнив школьных учителей сына. На родительских собраниях постоянно моя фамилия звучала.   
   В прихожей из мебели были галошница и  старое трюмо.  Лак на поверхности тумбочки почти стерся, серебряное напыление зеркала в верхнем углу облупилось и виднелась фанера. На полу - линолеум блеклого цвета, но там, где чаще всего топчется пришедший с улицы народ, он потемнел.  Впрочем, было чисто. Дверь в комнату напротив была открыта. Стены ее до самого потолка   были заставлены разнобойными книжными полками, вероятно подкупавшимися по мере надобности. Стилевому разнообразию отвечал и глубокий книжный шкаф, очень простой и очень старый, но вполне устраивавший хозяина квартиры своей вместительностью.
   - У тебя тут все по-старому, - заметил шеф, активно осматриваясь. – Как Мария Тимофеевна?
   - Проходи-проходи, - перебил его Целиков, по привычке торопясь покинуть маленькую прихожую  и приглашая всех в «большую» комнату.   
  Мы последовали за ним. «Большая» комната, вытянутая, как чулок, что характерно для хрущевок,  была разделена надвое книжным стеллажом. В меньшей ее части, у окна, в правом дальнем углу находились раритетный письменный стол и жесткое деревянное кресло с округлой спинкой,  а сразу при входе стоял большой,  от стены до стены, второй стол, рабочий , за которым  хозяин принимал студентов и занимался с  абитуриентами. Пол, как и в коридоре, был покрыт выцветшим, истонченным от времени, но содержащимся в той же чистоте линолеумом. Обои не требовали обновления, так как почти полностью были закрыты книжными стеллажами. По верху стеллажей одна на другой были расположены полки. Даже узкий проем между стеной и книжным шкафом был использован: хозяин смастерил здесь перемычки из простых картонных коробок. На улице было светло, но в комнате горел свет, потому что книги заполняли все пространство оконного проема вплоть до потолка. Целиков объяснил это тем, что вид на улицу все равно  был непривлекателен, а книги пришлись к месту.
   - Будто я в семидесятые вернулся, - оглядываясь с жадным любопытством, сказал шеф. - А ты все книги собираешь?
В последних словах его можно было уловить зависть.
  - Все собираю.
  - У меня это собрание тоже есть. Целый год в уличных списках отмечался.
   Он достал с полки какой-то фолиант.
   - Нет, ты скажи, это сейчас так издают? 
   - Как раз сейчас и издают, только, знаешь, сколько такие книги теперь стоят?
Это было энциклопедическое издание «Мертвых душ».
  - Впечатляет...  Кстати,  кто же он теперь: великий украинский или великий русский писатель? 
   - По крайней мере, сам он себя ощущал малороссом. Помнишь начало первой главы?
   - Подожди – не подсказывай, - предупредил шеф, ища нужную страницу.  – Т-а-ак… «В ворота гостиницы губернского города NN…» Гм… гм…
   Он внимательно прочитывал каждую строчку. Потом поднял глаза:
   - Дальше?
   - Пропустил.
   - «Два русские мужика»?
    - Совершенно верно. Посуди, ты ведь никогда не скажешь, что видел в метро двух русских мужиков. Так только иностранец может подумать.
   - Но позволь, - не сдавался шеф, так как по натуре был спорщиком. – Это натяжка. Знаю я этих литературоведов: из пальца высосут. 
    - И тем не менее.
   - Хорошо, - не унимался шеф, - тогда получается, во всей поэме русских - только два этих мужика да еще вот трактир, в котором вертлявый половой прислуживает.  Остальные – сплошь малороссы. И франт, и сбитенщик… Это скорее о сословной принадлежности говорит.
   Видя, что этих аргументов недостаточно, и чувствуя задор, шеф  углубился в чтение, и уже через минуту лицо его просияло.
   - Ага! – торжественно воскликнул он. – А как ты это объяснишь: «к нам в Россию»? Тут же не написано: «к этим москалям»?
   Целиков улыбался. Он не считал нужным спорить, так как знал характер товарища.
Вернув книгу на место, шеф повторил свой вопрос:
   - Что Марья Тимофеевна?
   - Мария Тимофеевна, -  нехотя  сказал Целиков, - уже три года как умерла.
   - Извини, не знал, - огорчился шеф.  – Прими искренние соболезнования.
   Мне показалось, что голос его дрогнул. Целиков сделал знак рукой, означавший, что ему не хочется поддерживать этот нелегкий разговор в присутствии постороннего.
   - Ты как хочешь, - решительно сказал шеф, –  а мы родителей наших должны помянуть. Виктор, можно тебя попросить принести из машины?
   Я кивнул. Целиков пробовал протестовать: дело было слишком личное, но шеф говорил так искренне, что отказать ему было бы нетактично и даже жестоко. Я спустился к машине, достал из багажника оставшуюся бутылку «Русского стандарта» и вернулся в квартиру.
   Шеф распорядился прямо на рабочем столе. Друзья выпили и  закусили яблоками.
   - Н-да, - произнес шеф,  – С папой я это пережил, а что такое маму потерять - не представляю.
   Целиков, болезненно поморщившись, вновь остановил его:
   - Все в прошлом, не надо.
   Но уже не так решительно. Шеф еще раз наполнил рюмки.
   Товарищи в другой раз помянули родителей. Целиков выпил половину и жестом показал, что больше не будет.
   - Значит, один теперь, - сказал шеф, то ли спрашивая, то ли утверждая.
Он помолчал немного и сказал как бы самому себе:
   - С мамой я себя и в пятьдесят  все еще «деточкой» чувствую. 
   Его настроение наконец передалась Целикову. 
   - Это так, - согласился он. – Когда ее не стало, я растерялся. Осиротел сразу…  будто пуповину отрезали…   Совершенно к этому не готов был, хотя давно знал. И главное, прощение не успел попросить у нее…   Всю жизнь об этом помнить буду.
   Мое присутствие уже не смущало его, и  он готов был исповедаться.
   - Маме удавалось как-то мириться с ухудшением зрения, слуха, утратой подвижности. Она по-настоящему почти не жаловалась, все больше удивлялась. Конечно, мне казалось, что она жалуется, но сейчас, вспоминая, я убеждаюсь, что она не доставляла мне сколько-нибудь серьезных хлопот. А размолвки, которые у нас бывали, обычны в отношениях между  близкими людьми.     Она за собой сама ухаживала и только в крайних случаях прибегала к моей помощи. Больше беспокоилась, что сама не могла мне ничем помочь. Это родителями тяжело переносится, так как лишает их основной радости  – заботы о детях. Но постепенно и это беспокойство стало отходить на второй план, так как уже болезнь ее мучить стала. В последний год характер ее сильно переменился. Она многим недовольна была и постоянно требовала к себе внимания. Вредничала, как все больные люди. Да и у меня с возрастом характер сделался не сахар. Я дулся на нее, мог не разговаривать часами. И она на меня обижалась и тоже не разговаривала, но первая отходила. Я думал, потому что ее положение безвыходным было: ей живого общения хотелось, вот она и шла на мировую. Сейчас понимаю: потому что любила меня больше, чем я ее. Не могла вынести долгую размолвку. Как себя сейчас казню, что иногда специально не подходил к ней, даже когда уже не сердился: перебороть хотел. Да-да, ты думаешь, Целиков такой, он не может так поступать? Все мы на людях хорошими кажемся,  а дома со своими домочадцами ого-го какие тираны.
   - Не преувеличивай, - не согласился шеф, - какой ты тиран? Я же видел, как ты к Марии Тимофеевне относился. Она тебя боготворила. Не казни себя напрасно.
   - Нет, нет, я-то знаю себе настоящую цену и меру вины своей. Конечно, потерявший близкого человека всегда чувствует вину перед ним, но это его не оправдывает. И если бы не одно событие, не знаю, как бы  жил сейчас.
   Целиков задумался, потер пальцем переносицу, закусил верхнюю губу  и продолжил:
   - Да, последний год помощь моя требовалась ей постоянно. Особенно  хлопотными для меня били визиты к специалистам. Причем мне всегда казалось, что она собирается некстати. Вдруг говорит вечером:
   - Володенька, отвези меня завтра в поликлинику.
     А у меня лекции, встречи – как, скажешь, реагировать на это? Ну и начинаю ворчать: заранее надо предупреждать, вряд ли я время смогу выкроить... Ворчишь так, ходишь недовольный, пока до слез не доведешь ее, пока простейшая мысль в голову не придет: да разве можно так с больным, разве можно так с самым близким тебе человеком поступать? Ведь никого у нее, кроме тебя, сейчас нет, ведь любит она тебя больше себя и даже больше жизни!  Ведь одна она по-настоящему чувствовала мою боль, когда я разводился, когда от меня сына увозили. Володенька, говорила, я бы рада взять на себя твою боль, но не знаю как. И не знаю даже, что посоветовать тебе, ведь никогда у нас с папой не было такого. Все здоровье, всю бы жизнь свою тебе отдала!
   Целиков не сразу мог продолжать. Кожа на лбу собралась складками. Он взял с тарелки небольшое яблоко, подержал в руке, повертел и опять положил на тарелку.
   - Я вам сейчас рассказываю, обвиняю себя, а главное скрываю – и от вас, и от себя. Много над этим размышлял  и уже не знаю, было это, нет ли, сам ли я выдумал... Не высказанное, ютящееся где-то внутри тебя, скрываемое подлое чувство… Уставал я с мамой, и мне казалось, что это работе моей мешает, потому что постоянно приходилось отвлекаться, часто в самый неподходящий момент. И жить, конечно, труднее стало, чисто житейски. Я, например,  сквозняки не люблю, а  она всегда окна настежь открывала, даже когда на улице мороз был: дышать ей трудно было, говорила. Здоровый никогда не поймет больного. Я, к сожалению, не был исключением. В нашей квартире ванная с туалетом совмещены –  и это тоже дополнительные трудности создавало... Так вот, кажется мне сейчас, что гнездилась где-то внутри меня, глубоко, потому что подумать об этом страшно было, подлая мысль, что когда-нибудь этому конец придет, и буду я жить один, и не нужно будет рваться, выкраивать время. Не мог я такие мысли открыто допустить, но было, было ведь что-то, и это мучит меня. Но это хорошо, что мучит, иначе совсем бы плохо было. Эти муки почти в наслаждение мне, как сказал бы Мармеладов.
   Целиков как-то болезненно усмехнулся и продолжал серьезно:
   - Неужели мог я опуститься до такой подлости, что хоть и не думал, но рядом ходил? Я знаю, человек не волен в своих мыслях. Если не хочешь допустить их, они нарочно в голове твоей гнездиться будут. Сомневался раньше, а сейчас говорю тебе впервые, как на исповеди: верю, что гнездились в голове моей эти подлые мысли. Не могу я себя человеком считать после этого.  Скажешь: мало ли что в сердцах люди даже говорят друг другу? Да, ссорятся иногда, а родственники и того более, но то, что желается вслух – это ведь отнюдь не то, что ты действительно желал бы. Сказанное вслух – непростительно, но хоть как-то объяснимо. Мелькнувшее даже косвенно в твоем сознании – вот истинная цена тебе. Конечно, человек механически иногда думает о  смерти близкого, но он не понимает еще,  какими милыми, какими значимыми будут для него все эти, казалось бы, ненужные и мешающие вещи, предметы,  привычки.   Знаешь, при такой болезни трудно быть опрятным и, конечно, мне был неприятен запах больницы, установившийся в нашей квартире, но когда мамы не стало, я подходил к шкафу, где висели ее вещи, подносил к лицу ее халат, кофточку, вдыхал и…
  Мы догадались, какое слово Целиков стеснялся выговорить.
   -    Самое страшное не то,  что ты говоришь, а то, что ты думаешь, чувствуешь... Повторяюсь. Ну, не важно. При первом намеке на свои чудовищные мысли, я, ужасаясь,  гнал их, но, значит, были они? Были?
   Он помолчал.
   - Мысли эти могут прийти в голову,  когда уже на исходе душевные и   физические силы, особенно в последние дни жизни больного, когда ты не властвуешь над ними. Они, как  шпионы, к тебе приходят. Думаешь, что прогнал, избавился -  а они рядом.  Вот уж действительно дьявол искушает. Ты еще не знаешь о нем, а уже в его объятиях. Это не так страшно для непосвященного, нелюбящего, постороннего, как для посвященного,  любящего, близкого. Непосвященным десять раз  простить можно, да и мысли непосвященного, хоть и жестоки, но  наивны. У меня тоже мысли были простодушны, но сколько подлости в этом простодушии, жестокости.
     Еще я подлость одну свою помню: когда врачи сказали мне, что маме немного осталось жить. Подлость не в том, что не испытал я при этом потрясения, так как догадывался уже и готов был к этому, подлость в том, что мог я эту весть как свое освобождение воспринять. Мог ведь? Мог? Могло у меня это чувство возникнуть? Мысль богаче человеческого языка. Не всегда человек выразить адекватно может то, что думает, а главное – чувствует. Мысль – это осознанное чувство, но осознать чувство во всей его целостности невозможно, потому оно богаче мысли, искреннее ее,  скрытнее,  истиннее  и, конечно же, подлее. 
   - Не казнись, мало ли что в голову лезет, - еще раз постарался успокоить товарища шеф, хотя понимал, что это напрасно.
     Целиков, решительно не соглашаясь, замотал головой.
   - Никогда не прощу себе. 
   Он помолчал.
   - А ведь я до сих пор продолжаю подличать. Рассказываю тебе, зная, что преувеличиваю свою вину перед мамой, потому что мне приятно это преувеличение. Получается, я себя обеляю, говорю себе: а ведь я хороший, что так казню себя. Получается, я не о маме думаю, а о себе, своем горе.
  Он опять остановился, пытаясь найти правильные слова.
   -  Нет, опять я соврал. Потому что с тобой говорю, публично. Себя не обманешь.  Есть что-то нехорошее в показном самобичевании, неестественное, подлое. Есть какая-то ложь в страдании напоказ, даже пусть и самому себе напоказ… Каждый день ее последнего месяца у меня перед глазами стоит. Все до мельчайших подробностей помню. Все больно вспоминать:  моменты согласия – потому что не повторится это уже никогда,  ссоры – потому что нельзя уже повиниться. Почему мне не хватало выдержки в общении с ней, даже если она в чем-то была неправа? Ведь я –  и  физически, и нравственно здоровый человек, я моложе ее – почему, почему оказался не на высоте?!  Как я мог равнять себя с ней,  где мое милосердие, терпимость, терпение? Если бы я знал, что очередная размолвка может оказаться последней, разве позволил себе такое? Ведь пустяки меня раздражали. Из вредности перебивал ее именно тогда, когда ей поговорить хотелось. Перебивал нетактично, грубо… выходил из комнаты, притворялся занятым.  Особенно раздражало, когда она начинала мне рассказывать о том, как папа заботился о ней. Папу она боготворила, и прожили они жизнь так, как только могли жить наши родители. Были, конечно, размолвки, но по нашим временам это не в счет. Больше всего она любила рассказывать мне о «первой ягоде». Папа иногда баловал нас, зная, как мы любим клубнику, и в воспитательных целях каждый раз, прежде чем мы начинали есть,  спрашивал:
   - А чья у нас первая ягода, дети?
   - Мамина! – кричали мы и несли самую большую ягоду маме.
 Иногда мы начинали спорить, какая ягода  самая большая и вкусная. Ягоды было много, и мы не жадничали. Но когда ее было мало, ритуал  был тот же и отец придавал ему особое значение,  хотя все были уверены, что мама откажется под благовидным предлогом: «Что-то мне не хочется сегодня». И мы, зная, что она лукавит ( как это может не «хотеться» клубники?), делали вид, что верили ей.
   Эту историю, забывая о том, что уже неоднократно рассказывала мне, мама постоянно вспоминала. Этим она как бы напоминала мне, что нужно  заботиться о матери. Это-то и  раздражало меня. Неужели я веду себя не как заботливый сын? Неужели мне можно что-то поставить в упрек? Неужели она сомневается во мне? И когда  очередной раз она вспоминала об этой первой ягоде, я, не слушая, задавал ей какой-нибудь посторонний вопрос, начинал разговаривать по телефону или намеренно выходил из комнаты.
   В то утро мама сказала мне, что ей нужно ехать к врачу. Я возмутился: ведь даже не за день предупредила, а именно тогда, когда я на работу собираюсь и у меня все по минутам расписано.
   - Ты же сегодня не весь день в университете, -  обиженно сказала она.
   - Но, мама, у меня с людьми встречи!  Нельзя было предупредить?
   - А мне казалось,  я тебе еще вчера говорила.
   Она сердилась, потому что поняла, что действительно забыла, и  теперь боялась, что может не попасть на прием. Конечно, я должен был сам следить за ее расписанием, ведь это была уже не та мама, которая когда-то брала на себя большую часть семейных забот.
    - Так как же, Володенька?
    Вид у нее был беспомощный. Лицо худенькое, глаза испуганные, подбородок дрожит. Смотрит на меня виновато, с надеждой… Во мне жалость с возмущением боролись.
    - Не знаю ничего теперь, - буркнул я, - как получится.
   И всего-то ведь доброе слово нужно было ей сказать, одно слово. Но не сказал, хотя про себя уже решил, что перенесу встречи на выходные и после первой пары отвезу ее в поликлинику. Пусть помучается: впредь не только о себе думать будет. Назло ей даже завтракать не стал – до того рассердился. Каков, а? 
    После лекции, я забежал в буфет, чтобы хотя бы кофе выпить перед тем, как домой поехать, и тут в витрине увидел клубнику в прозрачных коробочках. Несмотря на ценник с внушительной цифрой, я не мог отказать себе в удовольствии и попросил, чтобы девочки тут же помыли ягоды. В голове у меня уже сложился план действий до самого вечера. На маму я давно не сердился, но специально не звонил ей. Воспитывал.  Но только я сел за столик и, поставив рядом портфель, собрался есть клубнику, как совершенно отчетливо услышал голос отца: «А кому, дети, первая ягодка полагается?»  Нехорошо получается, подумал я.  Мама такая же сладкоежка, как и я. Наверное, потому, что ей нельзя есть сладкого. Проверил бумажник – оказалось, деньги я дома забыл, пока мы отношения выясняли. Ну вот, сама виновата, что без клубники осталась. Но уже прежнего настроя у меня не было. А я люблю есть не спеша, смакуя каждую ягоду. Эта привычка у меня с детства осталась. Как я уже говорил, несмотря на сложности того времени, родители старались покупать нам фрукты, потому что свято верили в «витамины».
   - Мне рыбий жир давали столовыми ложками, - сказал шеф, - даже сейчас мороз по коже, как вспомню,  - бр-р-р!
   Целиков не стал отвлекаться.
   -  Лишь к смородине мы были равнодушны, потому что мама из года в год  протирала ее с сахаром. Покупала летом, когда ягода была дешевой и заготавливала на всю зиму. И всю зиму мы ели эти «витамины». Так мама беспокоилась о нашем здоровье. Воспоминание об этом вызвало у меня противоположное чувство – раздражение. Я стараюсь все своими словами называть, хочу быть честен перед тобой.
   По дороге домой я  думал о том,  что мама опять вспомнит эту историю с ягодой.  Меня уже заранее  раздражало то, что она расстроится, всплакнет и скажет, какой у нее хороший «мальчик». А «мальчику» недосуг, он недоволен, что его отвлекли.  Знала бы она, какой внутренней борьбы  стоило мне не есть эту клубнику. «Поторопись, мама, знаю, что ты хочешь сказать, ты это вчера рассказывала, я склерозом пока еще не страдаю». -  «А я, сыночек, уже не помню ничего, представляешь?»  Как старики любят удивляться своему нездоровью, они этим почти хвалятся!   «Потом, потом расскажешь,  сам такой скоро буду, если каждый день все это выслушивать».
  Телефон я из вредности так и не включил. Знал, что волнуется. А когда позвонил, она трубку не взяла. Она обычно долго не брала. Ладно, думаю, пять минут все равно не спасут.
   Поднимаюсь на свой этаж, открываю дверь. Сейчас бы время на лишние разговоры не потерять… Разделся, крикнул только:
   - Готова, мама?!
   Будто она собраться самостоятельно могла. Прошел к ней в комнату.
   - Поела?..
    Целиков остановился. Прикусил верхнюю губу. Минуту не мог продолжать, качая головой, но наконец с большим трудом договорил:      
   -  Если бы не эта первая ягода, нечего было бы  мне предъявить на Страшном суде в свое оправдание. Мама, мама, как бы было хорошо, если бы ты сейчас была со мной! Да я бы часами сидел и слушал истории о том, как вы с папой хорошо жили. Говори, сколько душе угодно, только живи, будь рядом. Каким я себя чувствую  брошенным, мама, виноватым. Окна ты открывала, «холодильник» дома устраивала – какая мелочь! Как бы я сейчас ухаживал за тобой, заботился!  Я бы счастлив был, смыслом жизни своей сделал заботу о тебе. И искать не надо. Никаких философий, вот твоя вера и твоя философия. Не оставляй меня, мама.
   Он сделал попытку глубоко вздохнуть, но у него не получилось, сорвалось будто.      
  - Раньше я не понимал, почему некоторые преступники прощения не просят, думал, совсем дурные люди, а теперь знаю: нельзя за такое прощать. Заплатить надо за то, чтобы дальше жить.  Иначе жить не сможешь.  Прости, мама, и не прощай меня.
    Произнеся последние слова, Целиков как бы очнулся. Было видно, что ему стыдно и что он не будет больше говорить. Шеф, не тронув рюмку, стал прощаться.               
Я подумал: слава богу, нет на  мне  серьезной вины перед родителями. Грешу тем же, что и все: матери редко звоню, об отце последний раз вспомнил только в Родительскую и то потому, что все на кладбище ехали и  в пробке пришлось стоять. Отвезу мать в эти выходные к отцу. Давно ведь просит.   


               








БАБУШКА

Зимой шеф у нас на лыжах ходит, снегом обтирается и воду из колодца на себя льет. Всё это очень полезно, говорит,  и  к тому же  бесплатно, будь ты бомж или олигарх.
   Не знаю, как снегом, а ледяной водой обливаться стрёмно: ведь пока до дома добежишь, пиписька может остекленеть и отвалится.   Короче, назакалялся  он -  воспаление легких схватил. Не может лежать, спать и сидеть. Приехал я к нему, а он на турнике висит. Только так и могу существовать, говорит, когда руки вверх подняты. Вызвали мы «скорую»: не на дереве же теперь жить ему, как обезьяне?   Врач, молодой мужик, послушал легкие, сделал укол. В больницу надо ехать, говорит, у вас сильный бронхит, а может, и хуже того - пнемония. Но шеф ехать отказался: полегчало ему после укола. Подожду до завтра, говорит. Подмахнул врачу, что от госпитализации отказывается. Перед уходом тот предупредил: вы все-таки не затягивайте с этим – мало ли что.
   Отпустил он меня домой. Предупредил только, чтобы на стрёме был в случае чего.
     - И вот еще что, - говорит. - Ведь у меня, Виктор, мама в больнице. Не в службу, а в дружбу – навести ее. Только про мою болезнь ничего не говори. Так, простыл немного, скажи, и решил отлежаться. Очень она у нас обидчивая: чуть что – уже грустит, а я у нее давно не был. Дети, сам знаешь,  – всё им недосуг: работа, семейные заботы, телевизор, диван. Что тебе говорить – ты сам отец. А узнает, что заболел,  еще больше беспокоиться будет. Съезди, пожалуйста.
   А мне какая разница, чем в рабочее время заниматься? В больницу  так в больницу. Бензин сэкономлю -  так ещё за счет фирмы  на дачу съезжу.
   Попрощался я  с шефом и по дороге рассуждал о бренности нашего существования, о предопределённости, возможности человека противостоять судьбе.   Может, каждого из нас поджидает за  поворотом нечто такое, что может перечеркнуть  все наши планы, изменить жизнь. Со мной это бывает: начинаю я задумываться, начинает меня затягивать туда, где неверующему человеку не найти ответы на свои вопросы, поэтому  стараюсь гнать такие мысли прочь.
   Приехал я на следующий день на Лобненскую улицу, нашел корпус и хотел мимо охраны к лифту пройти, а меня не пускают: часы посещения еще не наступили.
   Не ждать же, думаю, до вечера. Узнал, где у них приемный покой,  и прошел, будто работник больницы.  Тут только вид надо иметь независимый, уверенный. Да и охрана была – пофигисты. Стояли на улице два мужика в камуфляже, курили с медсестрой.
   Поднялся я в лифте на этаж. Все здесь прилично, чисто, но  на человека с улицы гнетущее впечатление  производит. Хотя бы тот же запах. Сюда как приходишь, уже уйти хочется. Такое напоминание человеку грустное, что стараешься засунуть голову в песок и обо всё виденном забыть поскорее.
   Достал я два полиэтиленовых пакета, надел поверх обуви и прошел в отделение. Посмотрел налево-направо: где тут женщины лежат? Никого нет: тихий час. Стал по номеру палату искать. Вроде бы эта. Приоткрыл дверь – там коридорчик на две комнаты, третья дверь – туалет. Здесь запах сильнее, но все равно не такой резкий, как обычно бывает у тяжелых больных, особенно когда за ними ухаживают не регулярно.
   Воздух не такой спертый: наверное,  больные аккуратные и медперсонал следит. Прислушался: за дверью кто-то негромко разговаривает. Постучался. Тихонечко дверь открыл.
   В палате две койки с высокими спинками. Окно почти во всю стену. Справа от окна бабушка лежит, слева то ли девушка, то ли женщина худая,  небольшого роста, в платке, сидит на кровати.
   - Здравствуйте, - говорю, - В этой палате Татьяна Ильинична лежит?
   - Это я, - говорит бабушка.
 А сама скоренько так оправляется: причёсочка, рукавчики, постель, скатерка на тумбочке - все ли у нее в порядке? Представляюсь: я такой-то, вот, сын послал проведать вас, справиться о здоровье.
   Смотрю: у нее беспокойство во взгляде:
   - А что-нибудь случилось с ним? А почему он сам не пришел?
   Смотрю, уже мобильник ищет, рука дрожит.
   - Да ничего, все в порядке, застудился немного… простыл чуть, - поправился я.
   Бабушка поверила, да и трудно всё время за  других переживать, когда сам тяжело болен.
   - Лизонька, ты сиди, сиди, - обратилась Татьяна Ильинична к своей соседке, которая уже собралась уходить. – Ты нам не мешаешь. Ты приляг, отдохни, не стесняйся.
   - Вы нам, Виктор, откройте фрамугу, чтобы воздуху больше было, - попросила она, - а то мы с Лизонькой не достаем.
   Мне показалось,  это она для меня хотела окно открыть, чтобы мне комфортнее было и больничные запахи не так чувствовались. Стеснялась она  этого. Тактичная старушка. Бывают люди совсем простые, но есть в них какой-то внутренний стержень, такт природный, чутье.  У таких все естественно получается, хоть образованием большим они похвалиться не могут. Шеф говорил, что у него по линии матери сестра, его тётя, очень религиозная, и вообще вся семья такая, хотя сама Татьяна Ильинична  боевая в молодости была. Старшая сестра ее, Клавдия, на ткацкой фабрике всю жизнь проработала, на пенсии шитьем подрабатывала. А когда с деньгами пошла чехарда, совсем ничего не получала. Потому что так и брала, как раньше – то ли восемь, то ли восемнадцать рублей за работу. Не могла больше брать – грешно. Шеф специально на родину ездил, машинку  швейную, на которой она шила, привез. История семьи, говорит.
   Был еще брат Алеша, средний. В начале сорок второго их часть попала в брянских лесах в такую мясорубку, что почти никого не осталось в живых. Мать и жена получили сообщение о том, что сын и муж пропал без вести. Каждый день младшая сестренка перечитывала два письма, которые брат прислал им из «учебки». Одно сохранилось:
        «Добрый день или вечер, моя дорогая семья. Мама, Клавдия, Тася и мой любимый Вова. Шлю я вам свой горячий, пламенный командирский Привет и желаю Вам  счастливо и снова зажить новой жизнью. Клава, письмо я ваше получил, за которое не знаю, как вас благодарить – столько оно мне придало жизни, что не знаю, чем это все выразить.
    Клавдия, только я не знаю, мне непонятно, где находится мать, Тася и Вова, и теперь ты мне опиши точно, сколько были немцы у нас в городе и когда их выбили, какие казармы разбили, чем питались во время оккупации города и как дают продукты в настоящее время.
    Пиши, что сталось с фабрикой и кого убили из молодежи. Пиши, как налаживается жизнь, ездили ли вы в Москву.
    Теперь я опишу, как я живу. Живем мы в рабочем поселке, расквартированном по деревенским домам. Мы стоим вдвоем в одном доме. Семья здесь напоминает нашу. То же самое:  всегда у них народ, весело. Живут тоже плохо.
    Клавдия, я уже имею звание сержанта, так что не большой командир. Живу ничего: получаю хлеба по 750гр., дают коммерческого по 250гр., но сейчас плохо. Сухарями дают по 450гр., дают сахару по 25 гр., масло, мясо, - короче говоря, жить еще терпимо. Но насчет махорки плохо. Не дают и покупать нет состояния. Да еще на деньги и не купишь, все на хлеб, вообще на продукты.
    Клавдия, вот если будет возможность купить табаку, то постарайся.
    Ну, Клавдия, опиши, как Тася, уходила ли в партизаны или нет. Нам уже выдали валенки. Конечно, не всем, командирам только. Еще пиши, как живут Таня и дочь Люба. Была ли деревня Гончарово занята?
     Клавдия, посылаю вам свое фото. Хоть и плохо, но ничего – ждите хорошего. Мы, Клавдия, всю работу кончили, сейчас начали только учиться в боевой подготовке. И, заверяю тебя, что если мне придется встретиться с немецкими гадами, то от Алехи живым не уйдет.
     Твое письмо взял политрук и сказал, что покажет комиссару. Клавдия, я подавал заявление добровольцем, но мне комиссар сказал, что мы скоро и так будем на фронте, и я дознаюсь, когда наша часть выступает.
     Пишут ли брат Коля и Сережа? Почему не пишет Таня? Передай горячий поцелуй маме, Тасе, Вове, Тане, Любе и бабушке.
     До свидания. Жив и здоров – твой брат. Пиши быстрее и больше.
     6.02.42г.»
   
Мать-одиночка, сестра с малышом и шестнадцатилетняя Тася. Если бы не она, трудно пришлось семье. Бойкая и шустрая была. За этот характер, смуглый цвет лица и черные волосы прозвали ее Таськой-цыганкой. Когда наши оставляли город, военные, молодые ребята, показали девчонкам место, где лежала только что убитая снарядом лошадь. Тася всю семью организовала на это дело, даже малыша Вовку. Питались кониной всю зиму. Клавдия много позднее говорила сестре: «А ведь мы, Татьяна, без тебя бы не выжили».
   - Вот спасибо, - поблагодарила Татьяна Ильинична, когда я открыл фрамугу.
   Соседка ее все-таки вышла, чтобы не стеснять нас.
   - Вот девочка, - понизив голос, сказала Татьяна Ильинична, - совсем молоденькая, а серьезно заболела. Что же о нас говорить, если почти дети болеют. Врач говорит: операцию надо делать. Стесняется мужчин: у нее от лекарств волосы на голове вылезли.
   Я указал на пакеты.
    - Это вам сын покушать прислал.
   Бабушка заинтересовалсь тем, что ей прислал «сынок». Видно, любила полакомиться. В больнице еда – почти единственное удовольствие и развлечение.
   - Хорошо, - говорит, - творожок. А вот мясного  не надо было, у меня  еще от Юли осталось. Она мне всегда морковки тертой принесет, нарезку, рыбки. И все такое дорогое. Она всегда мне дорогое приносит.
   Попросила меня кипятку принести. Чайку сейчас заварим, говорит, а то я не люблю больничный чай. Какой-то он безвкусный.
   Вышел я в коридор. У них там на столе, рядом с кухней, два чана: с чаем и кипятком. В холе, где телевизор, девчонка эта сидит. Здесь, в большом кресле, она выглядела еще более худой и маленькой. Мне показалось, что она на меня  исподлобья с любопытством смотрит. Невольно о ее волосах подумал. Не дай Господь оказаться здесь. Бегаешь, здоровье не бережешь, а потом – ба-бах! - и на койке.
   Принес я кипяток, чай заварил. Татьяна Ильинична заставила и меня угоститься. Пришлось мне, из уважения к ней, выпить чашечку. От пирожка отказался. Не могу в больнице есть, брезгую. Отсюда бы выйти поскорее, но надо мне миссию свою до конца выполнить. Сижу, чай пью, разговор поддерживаю. И замечаю странную вещь: больница, бабулька незнакомая, а я совершенно не чувствую смущения, и разговор с ней меня не тяготит. То ли собеседница попалась интересная, словоохотливая, то ли я на людей так действую, что их на откровенность тянет. Профессия моя бывшая дает о себе знать. В дороге делать нечего, вот и общаешься с пассажиром. Он тебя  видит  первый раз и больше никогда не встретит. И часто такие тайны тебе поверяет,  о которых и самому близкому человеку не скажет. Кому еще рассказать о неверном муже, проблемных детях, потаенном горе? – Конечно, таксисту. Как священнику. С кем  о политике поболтать?  - Со мной же. Это у них на западе всякие там психологи, сексологи, психоаналитики, а у нас мы, таксисты. Тоже с клиента хочется получить приличные чаевые – его сторону всегда принимаешь. Получается уже я и адвокат.
   Рассказала она мне, что родилась в подмосковном городе - Яхроме. Жили они в казармах, которые фабрикант для работников фабрики построил. Огромный коридор. Справа и слева комнаты – «каморки». Тогда в этих каморках родственники жили, а еще раньше – разные семьи. Перегораживалась комната простынями. Два общих туалета на этаж. Я представил себе мужской:  большой, холодный, здесь же и умывальники. Заходишь, а там мужики с голыми задницами сидят на корточках – курят. Кухня тоже на всех, огромная. Здесь даже в морозы жара.  Печь, на которую любила забираться ребятня, тоже во всю кухню. Ухваты, горшки всяких размеров. Готовили и на примусах по очереди: у каждой каморки свои часы. Отапливались буржуйками, трубы выводили прямо в окна. Немцы думали, что это стволы орудий. Долго не решались входить в район. Хорошо, разведка доложила, а то бы не быть казармам целыми.
   Мать, Мария Николаевна, красавица была, богобоязненная. К ним в семью даже священник приходил в гости -  с отцом общаться.  Тот человеком  начитанным был  в религиозной литературе. Строгий. Не дал сразу благословения ей с женихом, так как тот показался ему «не старательным». Решились они первый раз в церковь поехать – по дороге попался воз с сеном. Значит, не судьба. Возвращаться пришлось.  Муж у Марии Николаевны в органах служил. Деньги у него всегда были. Выпивал и жене неверен был. А в то время как: сегодня ты в князи, завтра – в грязи. За что-то арестовали его. С тех пор пропал. Вот и прижила Мария не в законе младшую – Татьяну. Тасю.
   На горе кузница была. Кузнец Илья – в годах уже, богатый по тем меркам, бездетный. Жена у него была – хворая. Простила связь с Марией. Грех этот мать всю жизнь мучил. Не разрешала она Тасе  к отцу ходить. А тот любил ее. Так любил. Просил, чтобы приходила, подарками задаривал. Все тебе оставлю, доченька. Все золото. Все твое.
     Мать Тасю даже  на похороны отца – Бурова Ильи Ивановича – не пустила. Вот так: одна детей поднимала, одна работала на семью, внуков помогала растить, переживала за родных. И, как любая русская женщина из простых, счастлива была,  только когда в девках у отца жила. 
   Когда мать совсем заболела, за ней ухаживала старшая дочь Клавдия, так как Татьяна Ильинична разделила с мужем судьбу военного: Красноуфимск, Молотов, Челябинск. Сестре за заботу о матери  она потом всю жизнь была благодарна. И старалась, чем могла, помогать: денег посылала, продукты. Ну и та  всегда ее в молитвах своих вспоминала.
   Умерла Мария Николаевна от рака груди. В городской больнице. Мучилась, но стеснялась, что другим неудобство доставляет. Когда внуки приехали из Москвы последний раз навестить ее, все беспокоилась, что запах тяжелый от нее исходит – не понравится ребятишкам: москвичи все-таки.
    В сорок третьем Татьяну Ильиничну мобилизовали. Мать  и сестра с маленьким ребенком дома остались. Службу  проходила в блокадном Ленинграде в 115-том зенитно-артиллерийском полку вместе с известным актером Никулиным.  Она любила про это говорить. Не про то, что их полк входил в состав Действующей армии, а что с известным человеком служила. Во всех компаниях, домах отдыха и госпиталях это было ее визитной карточкой, как бы свидетельством ее принадлежности к элите. Всегда она к этому разговор подводила. Имейте в виду, не простой я человек. Собственно, о войне разговоры никогда и не велись, а воспоминания ограничивались рассказами о ежегодных встречах с однополчанами, среди которых было немало тех, кто достиг определенного положения в обществе. А если и были воспоминания, то они носили скорее женский характер. Как, например,  стояла она ночь в карауле. Вымоталась за день: в сон  клонит, спать хочется. Ну, и выстрелила у нее винтовка. Командир прибегает: кто стрелял!? Она испугалась, плачет: так вот и так. А лейтенант-то молоденький, за ними, девчонками,  ухаживал. Ладно, Бурова, только никому не говори, стой на своем. На патрон, спрячь, чтобы никто не видел.
   После войны познакомилась она с будущим отцом шефа. Случилось это на водах, в Пятигорске. После приема ванн положено было отдыхать тридцать минут. Лежат они с подружкой, укутанные в простыни, и хвалятся друг перед другом, у кого больше флаконов с духами – подарков от кавалеров. Молодой мужчина, лежавший рядом, вдруг поворачивается и говорит сердито:
   - Что вы такие глупости обсуждаете? Лежать после процедур надо спокойно, а вы других отвлекаете, мешаете.
   -  Раз мы мешаем, - ехидно отвечают девчонки, - то мы уйдем.
   - Вот я посмотрю, - говорит тот нарочито серьезно, - как вы в наш корпус на танцы сегодня придете.
  -  А у вас танцы сегодня?! – обрадовались те. -  В каком корпусе? Обязательно придем.
   Вечером, когда пришли они на танцы, этот молодой мужчина ее сразу пригласил.  Сначала он ей не показался: в рубахе-безрукавке, тренировочных брюках, в белых, начищенных зубным порошком спортивных тапочках. Но когда на следующий день пришли они к источнику воду пить, смотрят: стоит вчерашний кавалер в капитанской форме. Все сомнения мигом испарились. Ну,  говорит Тася подруге, мой будет!
   Стали встречаться. Все она ему честно рассказала: что  была замужем, развелась, так как детей не было, что иногда бывает у нее обострение кожной болезни на лице. От этого и школу часто пропускала. Живет с мамой, сестрой и племянником.      
   Спросил Григорий, как у нее насчет женского поведения, чтобы ему не было стыдно, а то у них некоторые жены офицеров себя нескромно ведут. Об этом, заверила Татьяна, даже речи не может быть. Приехал он в Яхрому, познакомился с семьей. Очень понравился Марии Николаевне, которую сразу стал называть мамой. Заходил на работу будущей супруги, говорил с главврачом. Отзывы о ней получил самые положительные.
   В приданое от матери Тася получила две вилки, две ложки, три ножа и  «хорошее» одеяло. У жениха ничего не было – военный. Одеяло, вместо ковра, над кроватью повесили.
    Так, со второго раза, нашла она свое счастье. Военные в то время в большом почете были. Выйти замуж за офицера – это удачей считалось не только в провинции. Конечно, весь местный женский пол завидовал: Таська-цыганка за офицера выскочила, вот проныра, сама-то как была яхромской, так и осталась, а корчит из себя культурную.
   После замужества Тася решила: все, девочки, теперь мне  и за речью своей следить придется, и манерам учиться приличным, и вообще – мы теперь офицерские жены.
   Хотя военные и в фаворе были, но, конечно, зарплаты мужа не хватало: подрабатывать они не имели права. Раньше с этим строго было. Муж даже в магазин не мог сходить с авоськой. «Товарищ капитан, это что у вас в руках? Какая авоська? Вы же офицер! Позорите мундир. Только чемоданчик». А много ли в чемоданчике картошки унесешь?
   Вот и приходилось молодой жене подрабатывать в течение всей службы мужа. Приобрели  швейную машинку подольского завода. Ножную! И стала она на заказ шить. Купит материю, сошьет шторы, иногда на базаре продаст  – вот и средства.  Спекуляция! Жена офицера! Мужу на работу сообщат – сраму не оберешься.   Как Гриша стыдился «предпринимательской»  деятельности своей молодой супруги!  Та, конечно же, не все секреты   мужу раскрывала. Пусть думает, что на его зарплату живут. Да и с точки зрения супружеской мудрости это правильно было. Мужчине всегда приятнее сознавать, что он главный добытчик в семье. А что делать? Доход хороший это приносило. И, по правде сказать, едва ли не больший вклад она вносила в семейный бюджет. А машинка эта путешествовала с ними по всему Уралу, по всем гарнизонам. И до сих пор работает, только уже глаза ничего не видят.
   Молодая была – минуты не могла сидеть сложа руки. И в соревнованиях среди жен комсостава участвовала ( первые места по стрельбе брала ), и в хоре офицерских жен пела, и общественной работой занималась – и все ей мало было. В Челябинске, на сборах, когда снимали частный дом, козу завели. Молочко всегда было свежее. Но запах – святых выноси! Недолго животное радовалось жизни. Мужу замечание сделали:
- Ты что, майор, охренел совсем? Козу держишь. Ты же офицер. Ты давай прекращай это дело!
 Шустрая Григорию жена досталась.
   Рассказала Татьяна Ильинична, как сын первый заработок получил – десять копеек. Во дворе дома, где они снимали комнату, был пункт приема стеклотары. И вот шеф со своим друганом – Юркой Башкирцевым  - искали банки и сдавали их в этот пункт. То есть пытались сдавать: целые банки и бутылки тогда на улицах не валялись. Те, которые они подбирали около приемного пункта, почти всегда оказывалась  с щербинкой и были уже ранее забракованы, поэтому товар не принимали. Но пацаны все равно, в надежде, что приемщица не заметит некондицию,  упорно пытались сдавать одну и ту же посудину. Оценив их старания, мать Юрки, которая заведовала пунктом, взяла их «на работу». Чтобы все было «по-настоящему», их попросили сообщить свою фамилию: положено для ведомости.
   Шеф накарябал свою фамилию на бумажке. Скалькировал буквы, которые ему отец написал.
   Пришел день получки.
   - Сегодня, мальчики, зарплата, - говорит заведующая, - подходите к столу, расписывайтесь. Вот ведомость. Ищите свои фамилии.
   - Ой! - кричит шеф. - Я свою фамилию дома забыл!
    И деру домой. Ему кричат:
   - Стой, не надо, знаем мы твою фамилию!
   Он в комнату вбегает: хвать со стола листок – и обратно:
   -  Вот фамилия!
   Хохочут все, а он не поймет, отчего всем весело так.
   - Распишись, - говорят, - вот здесь, напротив, получи десять копеек.
   Все хорошо, одного жаль – «фамилию» не взяли.
    Я слушаю, чаёк попиваю. Забыл, что в больнице, что пришел к чужому человеку: очень уж бабулька к себе располагает.  Худенькая, чистенькая. И исходит от нее такое доброе,  родное. И забавно, и простительно даже то, что она хвастает своим знакомством с известным человеком, и тем, что ее сын - «директор», и что у нее три «деточки», - и все они «директора».  И как-то хочется вместе с ней радоваться, что у нее такая вот хорошая семья, что  был любимый муж, есть любимые и любящие сыновья. Пришла старость, но нет   чувства  одиночества.
   Рассказала о младшем сыне, пожаловалась, что скучает без него, что уехал «маленький» в Австралию с семьей. И, несмотря на то, что и жена его любит, и родня  к нему хорошо относится, уважают его,  беспокоится она, как бы не «заездили» его,  как бы не соблазнили  чужую веру принять.   Вез я как-то в аэропорт этого «маленького»  - шкаф, заездишь такого. Татьяна Ильинична фотографию мне показала, где она  с тремя сыновьями стоит. По лицу удовольствие разлито. Руки в боки, даже левую ножку гордо вперед выставила. Два красавца спортивного вида, с открытыми, честными лицами. И шеф между ними: самый маленький, самый суетливый. Глазенки так и ищут, где что плохо лежит. Как говорится, было у старика три сына: двое умных,  третий - хитрожопый.  Хотя странно: даже и он в детстве мечтал в суворовское училище поступить. По здоровью не прошел. Но факт: русские мальчики тогда мужчинами хотели стать.
      В Перми, тогдашнем Молотове, где через четыре года второй сын родился – Алексей, размещались в коммуналке, в которой еще две семьи жили: башкиры и евреи. Жили все очень дружно, дорожили мирной жизнью. Самым ценным предметом в имуществе молодой семьи был термос. Татьяна заправляла его на ночь питьем и ночью давала ребенку. Спали они на одной кровати, «валетом», шефа клали посередине, где теплее, рядом с термосом. И вот как-то ночью заснула она и выпустила из рук термос  – он упал  и разбился. Сели они с мужем на кровать и заплакали.
   Всю подноготную я о шефе узнал, с самого рождения. Налил себе еще чашечку. Взял яблоко – уговорила. Слушаю Татьяну Ильиничну и понимаю, что,  несмотря на, казалось бы, такую непростую судьбу, пожилой возраст, серьезную болезнь, она должна быть счастлива. Ведь можно, как сейчас говорят, «быть в шоколаде», но не иметь человека, который ради тебя  готов всем пожертвовать и ради которого ты сам готов все отдать. И еще я подумал, неужели все это: любовь, испытания, жертвы,  - неужели все, ради чего живешь: родители, дети, близкие – все это уйдет в никуда, исчезнет во времени? Как же трудно и страшно человеку без Веры жить. 
   - Ну, извини меня, деточка, я тебя задержала, - обеспокоилась Татьяна Ильинична. – Спасибо вам, что навестили, спасибо за подарки. Дай вам Бог здоровья, вашим деткам, супруге. Чтобы на работе у вас все было хорошо.
   Вот и меня она «деточкой» назвала, будто сына. Я сразу мать свою вспомнил - так я воспринял Татьяну Ильиничну. Хороший человек, с сердцем. И общаться с ней легко и тепло, будто родня она твоя.
   В это время дверь с шумом, по-хозяйски, открылась и  палата наполнилась медперсоналом. Врач, мужчина лет сорока, небольшого роста, выглядевший выспавшимся и свежим в белом халате и приятно чувствовавший  себя среди молодых практиканток, подошел к старушке, кивнув мне на ходу: дескать, освободите на время приема палату. Он  поздоровался с ней и приступил к осмотру. Татьяна Ильинична и здесь особенность характера проявила: вы, дескать, доктор, скажите, какие лекарства нужно достать. Если  трудности возникнут, мне из Австралии родственник пришлет – Лев Моисеевич. У врача – удивление и вопрос во взгляде: вроде бы у Татьяны Ильиничны вполне славянская физиономия, фамилия-имя-отчество, как говорится, вне подозрений, и вдруг – Лев Моисеевич?!   Да-да-да, хитрая старушка, как бы не понимая,  молвит: сыночек-то мой, самый маленький -  в Австралии живет, так что мы с вами, Ян Абрамович, чай, не чужие, уж имейте это в виду и отнеситесь к больной по-родственному.
    Попрощался я, вышел в коридор. Там уже больные сидят в холле, все места заняты. Телесериал бразильский идет.  Процедурная сестра тележку навстречу везет с капельницей. Ох, грехи наши тяжкие, не оставь нас, Господи, в страданиях наших.
   На лифтовой площадке слева –  грузовой лифт, для больных, которые только на каталках могут передвигаться, в нем же  и на операцию возят, у выхода на лестницу - пассажирский. Из окна целая панорама открывается: парк, деревья, будто и не в городе ты. Здесь же девушка, соседка Татьяны Ильиничны по палате, стоит, в окно смотрит. Повернула ко мне лицо - я кивнул ей: до свидания, выздоравливайте. Кнопку вызова нажал. Жду.
   - Виктор, - вдруг слышу.
   Поворачиваюсь – никого. Девчонка эта у окна на меня смотрит. Верно, я имя свое назвал, когда в палату вошел. О чем-то спросить меня, наверное, хочет? Но голос показался  мне знакомым... Ешь-твоешь-некуда!
   - Лиза?! – оторопело спрашиваю.
   - Что, не узнать теперь меня?
   Улыбка у нее жалкая. Действительно, не узнать девчонку деловую, мошенницу ту малолетнюю.  Сколько раз я ее вспоминал после того случая, когда они меня нагрели. Прямо мечтал еще раз на дороге встретить, притвориться валенком, да потом в лицо расхохотаться. Как же, суки, они меня развели. Как последнего лоха. Дураком таким выставили – стыдно  рассказать кому. Повелся на клубничку, старый пень. 
   Но теперь смотрю на нее – и куда пропала вся моя досада?  Бледная, на дурнушку похожа. Разве такую бабу захочешь? Как говорит один наш сотрудник, Леха, с такой даже в голодный год за мешок картошки не станешь.
   Это во мне, конечно, обида говорила. На самом деле у меня сердце смягчилось, когда я ее увидел такую.
   - Что же ты уехал тогда? Я за калитку выбежала, искала тебя, - говорит она виновато.
   Я махнул рукой: ладно, что было, то было -  чего вспоминать? Таких, как я, лечить надо только так. Лучше о себе сейчас думай.
   - Не веришь, - разочарованно сказала Лиза. – Деньги я тебе верну, через Татьяну Ильиничну передам. Мы же пошли деньги доставать – они у нас спрятаны. Мы ведь от жильцов живем, комнату сдаем. Прячем от них деньги.
   Вот что хотите, со мной делайте, но чувствую, что еще немного  -  и верить ей начну.
   - Я и телефона твоего не знаю.
   Это получается, что теперь я у нее прощение должен просить? Легко же меня развести. Тут она меня  за руку взяла, как тогда. Только  вижу, что рука эта теперь покорная, как бы в мою власть себя отдает, защиты просит, прощения: поверь мне, пожалуйста. Ну что ты будешь делать?! Ну не меняюсь я с годами.
   - Ты сюда еще придешь? – спрашивает. - На следующей неделе приходи. Я тебе деньги отдам.
   - Не надо, - говорю, - О себе лучше думай. Выздоравливай.
   Опять вызвал лифт.
   - Придёшь?
   Мне показалось, искренне она говорит. Присмотрелся к ней: нос заострился от болезни, щеки бледные, румянец то ли от нездоровья, то ли от смущения. Не такой я ее тогда встретил. Ручонка маленькая, от локтей пушком покрыта, ладошка мягкая, покорная. Родинка на щеке. Почему-то при взгляде на эту родинку мне так жалко ее стало, что я к порядку себя призвал, чтобы уж совсем не раскиснуть.
   - Не обманывала я тебя. Приходи.
   И никакая она не цыганка. Со страху мне это тогда показалось. Так  закончилась наша вторая встреча.



САМОЗВАНЕЦ

   «Мерседес» мой совсем cыпаться стал. Уже приходилось дверь чуть ли не проволокой прикручивать, а на водительское место пробираться через пассажирское. Решил  последний раз марафет навести и продать за символическую сумму. На новой буду ездить – чего ее беречь?
   Ну и поехал на москвичевский сервис. Они там в основном сорок первые обслуживают, но мою старушку, думаю, тоже примут. Свернул с Дмитровки на Лобненскую, проезжаю больницу. Думаю, раз мимо еду – загляну: может, девчонка там еще.  Оставил машину у ворот и пошел к знакомому корпусу. По дороге признался себе: а ведь я специально в этот сервис поехал – а так чего бы мне сюда тащиться? Пакет сока взял, яблоки-апельсины, минералку. Незачем себя обманывать. Только уж ты не попадайся больше на крючок, Витя, как в прошлый раз. Тогда только на списание тебя, вместе с машиной твоей.
   Купил у гардеробщицы целлофановые бахилы и чин чинарем прошел в отделение. Народу в этот раз было приличнее: больные, медперсонал, посетители. В холле все кресла и скамейки заняты: негромкие разговоры, сумки, пакеты с едой. Те, к кому не пришли, маялись по коридору: кто о доме думал и мечтал выбраться отсюда поскорее, а кто за время нахождения здесь уже привык к режиму, ушел в свою болезнь, стал равнодушен ко всему.
   Я вошел в уже знакомую мне палату. Постель Лизы была убрана. На той,  где лежала Татьяна Ильинична, я увидел совсем слабую старушку. Она была в платке, с открытым ртом и на меня не реагировала. Было душно, и запах стоял резче прежнего. Шторы задернуты. В отсутствие Татьяны Ильиничны обстановка палаты навела тоску. Здесь все как бы говорило: вот он настоящий мир, а не тот, который ты придумал себе. Нет, прочь, прочь отсюда.
Я хотел уже выйти, но в дверях встретил Лизу.
   - Витя!
   Лицо ее будто озарилось счастьем: рот приоткрылся, губы в улыбке растянулись, в глазах  - неподдельная благодарность. Она вся светилась, но через секунду вдруг испуганно и смущенно вскрикнула:
   - Ой, я совсем не прибрана, и  платок у меня не свежий. Подожди, посиди в коридоре, пока я буду прихорашиваться.
   В словах ее, в выражении глаз опять вспомнилась мне прежняя Лиза: озорная, кокетливая. Но теперь мне это приятно было, так как ко мне отношение имело.
   В это время  в палату вошли врач, медсестры, еще какой-то мужик в белом халате. Обменявшись с Лизой веселым взглядом, врач взял руку старушки и посмотрел на часы: ну-с, как мы себя чувствуем сегодня?
   - Подожди в коридоре, - шепнула мне Лиза, - Это недолго, только не уходи.
   Я вышел и стал разгуливать по коридору, присматриваясь к больным и их посетителям. Зрелище было не из весёлых.  Когда врач со своей свитой покинули палату, ко мне подошла старшая сестра.
   - Вы родственник больной? – спросила она.
   Я удивился, но машинально кивнул в знак согласия.
   - Ян Абрамович просит вас зайти к нему после обхода.
   Я опять кивнул и сказал, что зайду. А что мне еще было говорить? Что я дядя с улицы? Придется самозваным папашей побыть.
   Тут и Лиза вышла. Уже, смотрю, макияжик, губки, рубашечка свежая, парфюм. Ну зачем, глупый человек, болела бы себе, чего пижонить-то? А все-таки мне было лестно.  Лиза посмеивается подозрительно, на меня хитро посматривает.
   - Что-то ты странная какая-то, - говорю. -  В чем дело?
   Она мою руку выше локтя взяла двумя руками, в глаза мне смотрит снизу вверх, даже на цыпочки встала, лицо к моему приблизила. Хочет сказать что-то, но смех не дает.
  - Ну что? – повторил я вопрос. – Выкладывай.
  - Я Яну Абрамовичу сказала, что ты мой отец! – прыснула она наконец и вдруг поцеловала меня. В щеку – быстро и звонко.
   Спасибо, «дочурка». Вот почему меня врач к себе приглашает. Не стал я ей говорить об этом: узнаю сначала, в чем дело, может, это секрет какой.
   Пошли мы с ней во двор гулять. А на улице после больницы хорошо. Даже я почувствовал это, а уж Лиза тем более. Прошлись по аллее, поговорили. Конечно же, это была не та Лиза, которую я на трассе встретил. О хозяйстве она уже не вспоминала. Заметно было, что теперь она носит в себе какую-то тайну. И тайна эта ее взрослее делала. Ко мне она как бы со снисхождением относилась, как будто я чего-то не понимаю в жизни. Чего-то самого главного. Несвойственную ей грусть я в ее глазах отметил, хотя щебетала она по-прежнему, смущая меня своей доверчивостью и непосредственностью. Это хоть и лестно было, но стесняло и даже пугало меня: уже я что-то похожее на ответственность за нее стал в себе чувствовать.
   - Возьмешь меня на речку летом?  - спросила вдруг. -  Я и в мае могу купаться, я закаленная.
   Вот так, ни с того  ни с сего, будто мы с ней эти планы уже обсуждали. Почему бы не согласиться в апреле о речке поговорить?
   - А в театр пойдем? – продолжает допытываться. – Я люблю после театра по Москве гулять.
     Будто спешит она -  боится, что опоздает, поэтому везде ей успеть хочется.
  - Ты когда в следующий раз придешь?
  - Да не ушел я еще, - смеюсь.
   - Я точно хочу знать -  когда. Мне надо планы свои конкретно строить.
   Какие у тебя планы в больнице? Лежи себе и смотри в потолок – вот и все твои «конкретные» планы. И какая прыткая: не успели познакомиться, а уж и речка,  и  театр. Странно это как-то.
   Пообщались мы с ней, поболтали. Вспомнил я опять в красках всю эту историю с щебенкой. Лиза веселилась. А когда я сказал, что принял их за интернациональную шайку мошенников, которые «по предварительному сговору» разводят лохов,  Лиза прямо-таки залилась искренним смехом. Даже кулачком меня в грудь толкала: хватит заливать-то, а то описаюсь.
  Отвел я ее в палату. Взяла она с меня слово, что приду еще раз к ней, поцеловала на прощанье, руку опять пожала, как тогда. Это пожатие сближало нас с каждым разом, толкало меня к ней, будто тайна у нас общая рождалась. Давно со мной такого не было: волнение стал забытое испытывать. И приятное, и тревожное. Похожее на предупреждение: осторожно, Виктор, а то не сносить тебе головы.
   В таком состоянии я к доктору явился.
   - Садитесь, папа, - предложил Ян Абрамович.
   Самозваный папаша сел. Что-то, думаю, мне этот человек сказать хочет?
   - Вот какое положение,  - заговорил доктор голосом, каким привык говорить родственникам пациентов грустные для них и привычные для него вещи. -  Вашей дочери нужна операция. Это единственная возможность сохранить жизнь. Операцию такую мы у себя не делаем. Для этого у нас нет необходимой аппаратуры. Операция дорогая. Насколько мне известно, стоит это около  двух с половиной тысяч долларов.
   Он помолчал. Знал, когда нужно сделать паузу. Выждал, сколько посчитал нужным, и закончил:
   - После операции, когда восстановится, будет жить прежней жизнью. Но в любом случае  нужно пройти повторное обследование. Если даете согласие -  будем готовить документы.
   Доктор замолчал в ожидании моего решения. Он уже привык к проявлениям человеческого горя и страданиям.
   - Когда нужно дать ответ? – спросил я растерянно и смущенно.
   - Время у вас есть. Но затягивать не советую.
   Я попрощался и вышел. Странные ощущения я испытывал. Я чувствовал какую-то связь между мной и  Лизой. Может быть, ее юный возраст и страшная болезнь так на меня подействовали. Или, может быть, ее отношение ко мне. И виделись-то мы без году неделю, и встреча первая какая-то неоднозначная была. И все так непонятно, странно и не похоже на мою прежнюю жизнь. И зачем мне эта девчонка, к чему? Что у меня – своих проблем не хватает? Вспомнил я, как  живут они, а тут две тысячи баксов. Ну, это ладно, наверняка на черный день отложено, но дальше-то что? Это ведь только операция. А если денег нет – помирать, что ли? Сейчас без денег с тобой никто даже разговаривать не будет. И зачем я  в это дело ввязался? И ведь сам, я это чувствую. Мучайся теперь. Да и Господь потом скажет: что же ты, Виктор, такой хреновины пожалел – денег? Тебе раз в жизни шанс представился спасение заслужить, а ты пожмотничал.
   Да, тут жмись не жмись, а если человек в беде – выхода у тебя нет. Если я Лизе не помогу, потом всю жизнь про это помнить буду. Хотя, если помогу, про эти деньги тоже всю жизнь вспоминать  буду. И зачем я человек нерешительный такой? Ну другой кто на моем месте, может быть, ни секунды не мучился: мало ли на свете нуждающихся? О миллионах голодающих в Африке думать легко, а ты попробуй мимо одного пройти.   
  Весь следующий день я вел себя как заторможенный. Все это заметили.
 - Ты чего, Виктор, в казино миллион выиграл никак?
 Это я стольник разменял Юльке: две пятисотки дал. Жена говорит за ужином:
   - Какой-то ты чудной сегодня. Ни в какую историю не влип опять?
   Влип, влип, думаю, но тебе же не расскажешь про это, Нина, не посоветуешься. Дело богоугодное, но грешен я, что и говорить.
   Так и ходил два дня с  мыслью о Лизиной беде. Наконец решился: будь что будет, а надо же хотя бы раз в жизни что-нибудь бескорыстное совершить. Даже если и лопухнусь,  как всегда, - дело-то святое. Поехал к ней, взял на всякий случай деньги с собой, чтобы не передумать. Спрашиваю:
   - Лиза, что у тебя, почему ты здесь?
   Она сразу грустная стала. Детское выражение исчезло с лица. Стоит передо мной взрослый человек, один на один со своей бедой. Я понял, что все, что до этого было,  –защитная реакция, стремление хотя бы на время отогнать мысли о своей беде.
   - Отвези меня в церковь, - попросила.

   В церкви в это время народу почти не было. Женщина за свечным ящиком шепталась с прихожанкой. Другая служительница, в возрасте, почти старушка, гасила и собирала догоравшие свечи. Из сумрака храма прошел к выходу и, перекрестившись, вышел рабочий. Полы еще были мокрые от мытья. Я написал две записки: за упокой и во здравие. Купил  свечи. Подошел сначала к кануну,  помолился об упокоении «душ раб усопших Твоих», вторую свечку поставил у иконы Богоматери, помолился за спасение детей,  родных, близких, за их «здравие душевное и телесное»  и стал наблюдать за Лизой.
   Она, как отошла от свечного ящика, так и стояла у образа. В платке, длинной юбке, она была похожа на богомолку. Со стороны был виден ее профиль. Подбородок приподнят, глаза устремлены на икону, рот приоткрыт и губы заметно шевелятся: вероятно, молится по-своему. Она похудела еще больше за это время, лицо казалось совсем бледным, нос и подбородок заострились. Руки к груди прижала.
   Я не стал ей мешать и вышел на улицу. У ограды стояли полная цыганка и два бомжа. Я старался не смотреть на них, чтобы сохранить настроение, которое было у меня в храме.
   Через десять минут Лиза вышла, и  мы поехали   в больницу.  По дороге я ей сказал, что был у врача, спросил, знает ли она свой диагноз? Она не хотела  про это говорить, и  я понял, что ей все известно.
   - Мне на операцию скоро, - быстро и неохотно подтвердила она.
   Сейчас она выглядела сосредоточенной, о чем-то думала, слушала меня рассеянно и отвечала скупо. Казалось, она про меня  временами забывала.
   В палате поблагодарила за посещение и за то, что отвез ее в церковь. Мне немного обидно стало, что она перестала уделять мне внимание, но я понимал ее состояние и старался заглушить в себе эгоистическое чувство. При прощании сказал, отдавая ей конверт:
   - Это тебе, Лиза. На операцию.
   Она так же рассеянно поблагодарила меня, взяла конверт и положила его на тумбочку. Я хотел было сказать, чтобы она аккуратнее была  – убрала его,  что ли, но не решился в такой момент говорить о «мирском».
   Мы попрощались. Уходил я в неопределенном состоянии: очень уж обыденно и естественно прошла передача этих денег. Грешный человек, когда решается на благородный поступок, рисует себе торжественные сцены, слезы благодарности. Понятно, что я в этом себе напрямую не признавался, но надеялся, что именно так и будет.  Но все очень прозаично получилось, и это меня расстраивало. Человек ведь в любви и жалости к ближнему прежде всего себя любит и жалеет. Специально ли нас Господь такими создал или у него времени не хватило на доработку, но это факт.




                КОМУ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ХРЕНОВО

     А все с неприятного запаха в салоне машины началось.  Будто сероводородом несёт. Перед пассажирами неудобно: еще подумают что-нибудь неприличное. Стал замечать, что и сами они смущаются. Особенно те, у которых с желудком нелады.
  С ребятами из гаражей посоветовался, те говорят:
   -  Похоже, у тебя катализатор накрылся. Потому и  воняет. Менять - удовольствие недешевое, выбей его на хрен:  все так делают.
   Я засомневался:
   - Как же без катализатора?
   - Так на жигулях же ездили всю жизнь, а там его и не было никогда.
   А мое авто на гарантии. Хорошо, я все предписания  выполнял, плановые техосмотры делал. Не зря, значит. Поехал в штатный сервис – и тут они меня огорошили:  гарантийному ремонту дефект не подлежит!
     - Это как понимать?!
     Объяснили:
     - Причина выхода из строя катализатора - использование некачественного бензина. Все претензии к тому, у кого заправляетесь.
   Это значит: штуку баксов выложи.
   - Так ведь это все тогда можно на бензин валить, - говорю.
   Так и делаем, намекают. И «посоветовали»: вы, дескать, слейте бензин и отдайте на экспертизу. Потом можно будет в суд на АЗС подавать. Случаи уже бывали.
   Иски, разбирательства, адвокаты  – у меня от такой «судебной перспективы»  слезы на глазах навернулись. Тут на нервной почве не только последние волосы потеряешь -  импотентом можно запросто стать. Вот суки. Одни бензин  разбавляют, другим это на руку.  На хрена же я брал новую машину, если на нее гарантия не распространяется? Еще хорошо, не застраховал – наверняка и здесь бы развели. Только бы им деньги срубить.
   - Или хотите, - говорят, - отошлем деталь на завод-изготовитель и, если экспертиза покажет, что дефект присутствовал изначально, мы вам заменим, но за работу все равно придется заплатить.
  Подлецы-разводилы  окаянные! Да я на сто процентов уверен, что решение экспертизы в их пользу будет. Но самое неприятное в этой истории – неопределенность: не могут они к общему мнению прийти относительно дефекта. Никто на себя ответственность не хочет брать.  Диагностика показывает – все чисто. Откуда же тогда запах? Вот и выбирайся сам,  как хочешь. Или забей на все это  – пусть пассажиры думают, что ты тухлые яйца в багажнике возишь. Значит, такая у меня судьба: раньше  псиной в салоне воняло, теперь  - будто тот же кобель еще и напердел.
   Вот отчего тошно мне. Впору к психоаналитику обращаться. Если  неверующий и денег не жалко.  Не пойдешь же к попу с такой хренью?
   Как только я подумал о том, что неприлично идти с катализатором к батюшке, сразу почувствовал всю тщету моих переживаний и вспомнил  один эпизод из восьмидесятых. 
     Еще похуже денёк выдался.    За смену -  ни одного нормального пассажира: три «шляпы», один «сапог» ( у вояк каждая копейка на учете ) и пенсионер-инвалид. Последний  даже по счетчику не заплатил.  Подожди, говорит, сейчас сын вынесет.  А он мне всю  дорогу на сынка своего любимого жаловался. Нет, думаю, не только я с тебя денег этих не получу, еще и время потеряю. Хватит и того, что я наслушался о ваших семейных разборках. 
    И так – почти весь день. А в довершение ко всему ещё и деньги вытащили.  Вот как это было.
   В парке меня недолюбливали. Я там как бы белой вороной был.  Водилы  - народ, хотя и хитрожопый,  но не очень ученый, а я все-таки с образованием каким никаким. Они это чувствовали. Какой-то дефект во мне, по их мнению, был, будто я не свое место занимаю. Одно меня с ними роднило -  любовь к деньгам или, как раньше говорили, - наживе. Но деньги  деньгами, а членом коллектива нужно себя чувствовать. А я не чувствовал. Оттого и отчуждение. 
     Так вот, приезжаю я к концу смены в парк, подруливаю к мойке, а там машина чья-то стоит, дорогу загораживает. Мне этого предлога достаточно было, чтобы завестись.
   - Чья машина? – спрашиваю раздраженно у мужиков.
    Никто не отвечает. Бывает так, что у людей ни с того ни сего возникает неприязнь друг другу, так в тот день и получилось. Машина эта была одного молодого, я ее сразу признал, только виду не подал: подермиться хотел.
   - Чья тачка? – повторяю. – Пусть убирает.
   Хозяин будто не слышит, намеренно в мою сторону не смотрит: тоже дермится. Крепыш такой небольшого росточка, и, как все невысокие мужики, комплексующие по этому поводу и вынужденные постоянно доказывать свою состоятельность, злой и с ехидцей. Вечная кепка на голове, скуластый, с заостренным, слегка вздернутым носиком и небольшими глазками.  Несмотря на то, что он недавно к нам в парк пришел, он уже успел смекнуть насчет меня и, как многие в коллективе,  относился ко мне с плохо скрываемой иронией и даже насмешкой. И этот гаденыш туда же, подумал я, и почувствовал,  что внутри меня рождается злоба,  почти беспричинная, и я с этим сладить не могу. Наверное, накопилось за годы. Да день еще такой паскудный выдался. Весь негатив на этом парне сконцентрировался.
   - Твоя тачка? – говорю ему. – Убирай ее на хрен.
   Казалось, он только и ждал этого.
   - А чё с тобой случится? Надо будет  - уберу. Отдохни после ударного труда. Денег, небось, мешок насобирал?
   На последние слова кто-то одобрительно засмеялся. Водилы с любопытством смотрели на нас: ждали, чем это закончится. Все они были на стороне парня, и это взбесило меня.
   - Свои считай, если способности позволяют. Отгоняй машину!   
Упоминание о «способностях» было расценено как намек на с трудом оконченную восьмилетку и мгновенно привело его в такое же состояние, в каком находился я. Мы как бы питались неприязнью друг от друга. Нужна была разрядка, и она произошла. Он первый сорвался:
   - А по хлебалу дать способностей хватит?
   Глаза его налились злобой. Я понял, что его не остановить, но и не старался особенно, так как сам всерьез завелся.
   - Пупок от натуги не развяжется, молокосос?
    Если до этого еще можно было как-то погасить ссору, то после «молокососа» события стали развиваться стремительно и уже  независимо от нашей воли. Он бросился на меня, и если бы я вовремя не отскочил, то получил бы хлесткий удар в лицо. Я дистанцию хорошо чувствую, это у меня с детства, когда я еще на Стадионе юных пионеров фехтованием занимался.  В драках это выручало.  Отскок – и,  когда противник «проваливается»,  ты атакуешь. После атаки – опять отскок, оценка ситуации.  Но, видно, реакция у меня была уже давно не пионерская, потому что парень даже оправляться не стал после промаха, а тут же мне удар ногой нанес и все туда же – в голову. Четкий был удар, с разворота. Карате, наверное, занимался. Я понял, что противник у меня серьезный и потому, когда нас стали разнимать, не особенно сопротивлялся: смекнул, что перспектива у меня в этом споре была не очень радужная. 
   Но история не закончилась только дракой. Пока мы были заняты перепалкой, пока нас разнимали старики, какой-то молодой    подбежал к моей машине, открыл бардачок и вытащил оттуда всю выручку за день. Больше всего меня злило, что это было у всех на виду – значит, с общего молчаливого одобрения. Они все недолюбливали меня, раз позволили совершиться воровству. 
      Обычно после работы я сажусь в любую свободную тачку из нашего парка и  добираюсь до  метро.  Бывает, если повезет, до дома довезут. Но в этот раз до того противно мне было, до того обидно, что свои же водилы так поступили со мной, что  я отказался даже от предложения дяди Вани, с которым у меня были хорошие отношения, демонстративно взял частника и на нем до метро доехал. Откровенно чужим я в этот день почувствовал себя среди них, и в очередной раз  мысль крамольная мне в голову пришла с работы уйти.    Ведь что это за жизнь такая сволочная! Ни выходных тебе, ни праздников, ни сна по-человечески. День после ночной смены можно вычеркивать: ходишь, как чумовой, ждешь вечера, когда спать можно будет лечь. Тачку нормальную никогда тебе не дадут, если только лет двадцать в парке не проработаешь, да и то за взятку. Правда, предоставят возможность выкупить списанную, да и тут, хитрожопые, все учтут: ведь ты, зная это, ухаживаешь за ней, как в первые два года за женой. А напарник -  это уж  как совесть ему подскажет. Хотя, справедливости ради надо сказать, ему тоже невыгодно на неисправной машине ездить – много ли наработаешь на такой?
   А зимой? Встанешь где-нибудь -  и трахайся с ней полдня. Еще хорошо в городе, а если в области, на трассе? Снег глаза слепит, пальцы коченеют: одеваешься-то легко, на аварию не рассчитываешь. А «шляпа» сядет,  жулик, а хуже того – алкаш безденежный? Разбирайся потом с его женой, разговаривай с ней через дверь, будто подаяние просишь. Тьфу, блин!  Питаешься урывками, чаще всухомятку, одни язвенные болезни у водил, угроза импотенции да и вообще жизни, если бандюганы какие-нибудь или безбашенные сядут.  В  хрониках постоянно  мелькают сообщения, что того или иного бедолагу-водилу в лесу обнаружили.
       Уйти...  А куда? В художники, как после школы намеревался, - это все  мечты. Прорабом на стройку или мастером на завод – только одно это предположение возвращает тебя к трезвым мыслям. Да разве сравнить какую-нибудь из этих прозаических профессий с работой водилы? Тут все тебе: и возможность левака, и постоянное напряжение в стремлении не упустить эту возможность, и азарт, которые заставляют мозги крутиться в нужную сторону,  делая тебя похожим на охотника. А общение с пассажиром, психология, типажи, сюжеты? Без тачки ты себя уже не представляешь. Это и дом твой, и работа, а при надобности –  место для свиданий, когда за дополнительную плату уступаешь машину проституткам.  Легко сказать: уйти. Не могу я однотонную работу выполнять - избаловался, а может, и  от рождения был такой. Да и поздно уже. Какой из меня прораб?
       Но как же тошно все-таки! Куда ни глянь -  или материальный ущерб, или унижение человеческого достоинства. Во всем невезуха! 
      Вышел я на «Соколе», сел на двадцать третий  трамвай и проехал лишнюю остановку.   Пива решил выпить с тоски, развеяться.  Почему эту пивную «Пиночетом» окрестили – не знаю. О хронологии можно только догадываться: наверное, после известных событий в Чили. Тогда и анекдоты про Чебурашку и Луиса Корвалана пошли.  А до того, как открылась эта пивная,  наши мужики ездили на Покровку.  Там стоял ларек и всегда было людно. Паломники Покровки в социальном смысле – полная многоголосица:  работяги, студенты, служащие,  просто мужики, пэтэушники, алкаши, пьяницы, бродяги разные – почти весь срез общества. Впрочем, тогда олигархов ведь не было, не было и такого понятия, как бомж.  Не только понятия -   самих лиц без определенного места жительства не существовало. При социализме это воспрещалось, поэтому даже Сеня, покровский постоялец и достопримечательность, наверняка имел хотя бы комнату с несчастными соседями. Самое большое, что могли сделать власти с такими, как  Сеня, который задолжал местному вытрезвителю уже астрономическую сумму, это высылка на 101-й километр. Не каждому соседу везло, что  он доживал до такого счастья.
   Бывали и  другие места:  летняя кафешка напротив  кинотеатра «Рассвет», пивной бар в Тушине. В последний мы ходили, как в театр, основательно и  надолго, до самого закрытия, с чекушкой под столом и крамольными разговорами о политике.
   Вспоминается, конечно же,  и «Яма» - известнейший бар в Столешниковом переулке. Подвал, сводчатые потолки, полусвет. Сама неопрятность заведения настраивала на романтический лад. Пьяницы не вызывали отвращения, так как все это контрастировало с официозными представлениями о социалистической действительности. Казалось, сойди сюда по крутым ступенькам бара персонажи из одноименной повести Куприна – и мы были бы счастливы. Потому,  когда какой-то подвыпивший посетитель повалил свою подружку на стол, разбив при этом пивную кружку, их крики и нетрезвая речь, густо приправленная непечатными выражениями,  звучали для нас в то время как музыка: какие типы! Как у Горького!
   В туалете все те же памятники настенной письменности:
    Да здравствует  наука, да здравствует прогресс
   И мудрая политика ЦК КПСС!!!
   Или:
   Прошла зима, настало лето.
   Спасибо Партии за это!
  Были  и другие, политически менее выдержанные призывы и выражения. В самых целомудренных из них «Европа» традиционно рифмовалась с известным словом. Иллюстрации к таким надписям отличались особой откровенностью. По ним запросто можно было изучать анатомию человека.
    Выйдя из школы и устроившись на работу, мы могли позволить себе и респектабельные «Жигули» на Калининском.   Но основным местом наших посещений была Покровка. Она была рядом,  и всегда можно было съездить туда с бидоном, а потом устроить пивную посиделку у товарища, чьи родители на тот момент отсутствовали. Это было малозатратным мероприятием, к тому же мы считали, что в таких местах  можно было встретить необыкновенные типажи. Это отдавало чем-то «дореволюционным», к чему мы питали  симпатию. Вот Сеня – он тоже  был «типом». Неопределенного возраста, без биографии, в длинном грязно-серо-зеленого  цвета пальто, выполнявшем у него функцию серванта, в котором он хранил стакан, штопор, открывашку для пивных бутылок, очищенную спинку воблы, ломтики хлеба из общепита ( тогда хлеб был не тем  товаром, за который было принято платить), початую чекушку, закупоренную ненадежной крышкой из мягкой жести ( «кепкой»), несвежий носовой платок, булавку, тесьму  - набор предметов, необходимый человеку, который редко проводит время дома и потому желает все иметь под рукой. Сеня был явлением действительности, в которой, по мнению официозных пропагандистов, таким типам не было места, поэтому, как всякие  фрондирующие молодые люди, мои товарищи смотрели на него с восхищением. Сейчас это может показаться странным, так как все эти калеки и бомжи вызывают у нас чувство брезгливости,  а подчас и страха. Не то было раньше. По крайней мере, в Москве, где этих людей можно было встретить только  у церкви или в таких злачных местах, как  Покровка.
   «Пиночет»  - заведение среднее.  Окончательно опуститься ему не позволяло то, что оно находилось  на одной из основных магистралей города. И все-таки парадного в нем ничего не было. Как выглядят такие места,  всем известно.  Пивные автоматы, круглые мраморные столешницы на высоких ножках, традиционные пивные кружки, которые не считалось зазорным прихватить домой.  Посетителей здесь всегда хватало.  Рядом  учебные корпуса трех институтов: Строгановки, МАИ и Пищевого. В шаговой доступности студенческие общаги. Сюда же и из МАДИ студоба приезжала -  та, которую известная чебуречная на Аэропорте не устраивала. Публика в «Пиночете»  разношерстная: помимо пропускающих лекции студентов, это преподы из Строгановки,  работяги, мастера, просто городские мужики, местные завсегдатаи.  Потребление пива в СССР – действо сугубо мирное. Люди здесь не делятся на кланы и группы. Идеи и цели близки и понятны каждому – похмелиться, поговорить «за жизнь», отключиться от ежедневной суеты, почувствовать себя частью «народа», самому покрасоваться, «пофилософствовать»,  всласть покритиковать  власть и выйти из пивной, как из церкви, умиротворенным и довольным.
   Напротив «Пиночета» как бы для наглядности, побуждая  к философским размышлениям, располагался  детский  кинотеатр «Чайка». И вот тот, кто когда-то, боясь проспать, вставал засветло в воскресенье и бежал в кассу кинотеатра, чтобы успеть на первый, детский, сеанс, на который билеты стоили всего 10 копеек и потому сэкономленных денег хватало еще и  на молочный коктейль, повзрослев,  перешел по подземному переходу на противоположную сторону дороги и бросил здесь якорь.  Для некоторых эта гавань стала последней.         

   Поднявшись по бетонным ступенькам, я вошел в зал. Здесь было, как всегда, многолюдно. Я нашел мужика, который допивал остатки пива,  «застолбил» у него кружку, разменял в окошечке рубль на пять двадцатикопеечных монет и купил несколько обсыпанных крупной солью сушек. Постоял еще немного, стараясь не смотреть на мужика, чтобы не портить ему настроение, но тот сам окликнул меня и протянул освободившуюся кружку. Я  долго мыл ее, нажимая на диск и подставляя под струю фонтанчика то одну, то другую сторону в надежде смыть «микробы», затем сунул в  щель автомата серебряную монетку,  и тот светло-коричневой струей вернул мне мои  двадцать копеек в придачу со свесившейся набок  шапкой пены, которую я тут же сдул в мойку автомата. Встал за свободный стол, положил на газетный лист сушки, сделал несколько глотков и стал осматриваться.  Никого из тех, с кем бы я мог перекинуться словом. Вон ребята из дома напротив школы, в которой я учился,  студенты, в углу, у окна, наш сантехник. Кран, который он мне установил на прошлой неделе, потек в тот же день, так что самому пришлось менять прокладку. Рабочий день в разгаре, а он в пивной. За соседним столом, поставив пухлые портфели на пол, пьют пиво два мужика,  похожие на преподавателей. При белых рубашках и галстуках. Здесь же, на столе, чекушка. Мужики уже с красными лицами и соображают плохо, речь громкая, будто стараются перекричать кого-то. Среди этого многолюдья я еще больше чувствовал свою отчужденность. Всем хотелось общаться: говорить,  спорить и даже ругаться,  - лишь я походил на какого-то изгоя. Опорожнив полкружки и еще больше расстроившись от этой мысли, я  подумал, что и вся-то жизнь моя - одна погоня за рублем и потому не могу я себя так свободно чувствовать, как все эти беззаботные люди. И зачем я зашел сюда? Только душу себе растравил.
      Оставленные мною сушки  были тут же присвоены каким-то плюгавеньким, грязно одетым мужичком. Он же и остатки моего пива слил в свою кружку. Выйдя из пивной,  я услышал шум, доносившийся со стороны   остановки. Из  дверей трамвая, которые ближе всего расположены к водителю, пытался выйти или, лучше сказать,  выбраться, так как он был лишен обеих ног, инвалид. Стоявшие внизу предлагали помощь. Это и было причиной суматохи. Инвалид и сам бы мог справиться, но, понимая чувства совестливых граждан, позволил взять из его рук опоры, напоминающие пресс-папье с ручками, с помощью которых он передвигался, и поддержать себя за локоть. Первым моим порывом было  также предложить свои услуги, но я сообразил, что помощников было достаточно. К тому же безногому наконец удалось, несмотря на старания добровольцев, спуститься со ступенек трамвая, после чего он, с удивительной  ловкостью отжимаясь руками от земли и  перенеся таким образом свое тело через рельсы,  покатил в сторону «Пиночета». Его туловище, как на постаменте, располагалось на плоской доске с колесиками-подшипниками, которые при движении по асфальту  издавали гремящий звук, характерный для самоката.  Я поморщился, будто почувствовал физическую боль: мне казалось, что это доставляет ему страдание. Наблюдение за ним так развлекло меня, что я забыл о собственном «горе».  Несколько мужиков обогнало его, пока он катил свое обезображенное тело с упорством,  с которым  муравей  тащит соломинку, несоразмерную ему по величине. Он подъехал  к пивной, вскарабкался по ступенькам бетонной лестницы, но не сделал попытки проникнуть внутрь,  а стал устраиваться рядом со входом. Сначала он отодвинул урну, которая стояла тут же, у перил, шумно набирая воздух в  довольно здоровые легкие, обдул вокруг себя на полу, поставил за спину свои «пресс-папье»  и достал  выцветшую пилотку с подозрительно новой звездой. На нем были старая солдатская гимнастерка и то ли засаленные, то ли кожаные штаны. Довольно крепкая голова, густые жесткие волосы и такая же жесткая и густая трехдневная щетина. Вид у него был отнюдь не пришибленный. Бодрый и даже веселый.
   Кто-то кивал ему, как знакомому. Молодые бросали в пилотку мелочь, люди постарше, подавая, наклонялись. Ни в тех,  ни в других не было заметно жалости или иного  унизительного чувства к нему. Просто считали нужным заплатить Кому-то там, Наверху, за то, что сами живы и здоровы.
      Я присмотрелся к нему внимательнее. Это был инвалид своего времени, не похожий на тех организованных в криминальные сообщества нищих, которые сегодня оккупировали столицу,  поделив ее на сферы влияния вплоть до остановок на светофорах, раздражающих   своим безобразным видом, напористостью и нахальством, а главное – постоянным напоминанием о том, что есть и убогие, и сирые, и что не все так просто и благополучно на свете, и стыдно нам, сытым и довольным, думать только о лишнем. Они всегда  некстати будоражат нашу совесть, но их несчастье дает им право быть такими.  Конечно, и мой инвалид был человеком не таким уж простодушным. Гимнастерка его, намек на последнюю войну, подозрительно не соответствовала  его возрасту, и он не вызывал того чувства жалости вперемешку  с чувством ужаса, которые  обычно вызывает вид калек. Наоборот, во всем его облике ( не считая, конечно, увечья )  было что-то бодрящее и  даже укоряющее своей бодростью меня, здорового хныкающего человека.  Я и раньше встречал нищих, но сейчас эта встреча неожиданно произвела на меня сильное впечатление. Я достал бумажник, раскрыл его, на секунду задумавшись, вынул единственную оставшуюся у меня десятку – сумму для того времени довольно значительную  –  и положил ее в пилотку инвалида.
   Бог ты мой – что с ним произошло! Он глазам своим не поверил. Схватил купюру и, подняв голову,  вопросительно уставился на меня: во взгляде его светилась сумасшедшая радость.  Убедившись по моему лицу, что это не сон и десятка настоящая, и в ту же секунду забыв обо мне, он скоренько спрятал ее во внутренний  карман одеяния, которое находилось у него под гимнастеркой, туда же засунул и пилотку с новой звездочкой и, ухватившись за ручку входной двери и в нетерпении похлопывая по ногам толпившихся у входа, предупреждая о своем намерении, полез в эту гущу брюк, ботинок, портфелей и рук.
    Я остался один. Мне было стыдно. Как мог я, здоровый, ни в чем не нуждающийся человек,  впасть в непростительное уныние? Что бы подумал обо мне этот увечный, узнай он о моих «бедах»?  Вот кому действительно должно быть хреново, вот уж кто должен чувствовать себя по-настоящему несчастным, а получается наоборот: я черпаю силу и поддержку у убогого.  Да он еще, наверное,  благодарит Господа за то, что тот жизнь ему сохранил, дал возможность радоваться небу, солнцу, набухшей березовой почке,  общению с людьми!    А я? Рубль потерял – и уже несчастным себя почувствовал. Человек две ноги потерял – и то жизни радуется. Две ноги – это не рубль и не миллион даже. Потому все страданьица наши –  мелочь, не стоящая того, чтобы  отчаиваться. Люди и больше теряют – и то не суетятся. Руки-ноги целы? Голова на месте?  Родные-близкие – живы-здоровы? Это и есть счастье! Не ной, не нагоняй тоску на себя и на окружающих, радуйся жизни, иначе Господь накажет тебя, но уже  по-настоящему. А то, что у тебя с людьми не ладится, так ты в себе причину ищи. Исправиться ведь никогда не поздно. И нечего этого стесняться.
    И ведь только тогда человек сознает это, когда уже шарахнет его по голове. Только тогда он просыпается и прозревает: оказывается, мир вокруг него и он часть этого мира Божьего.  Думает, вот как жить нужно: ни в коем случае унынию не предаваться, с людьми ладить, каждому дню радоваться, каждому мгновению. Но проходит неделя-другая, и  опять человек засыпает, опять в круговерть обыденности попадает. Не оправдание это, да и перед кем оправдываться-то? Перед собой только.



ЛИЗА
 
   Иногда клиент обращается к нам с просьбой ликвидировать его фирму и  создать новую, чтобы начать отчетность с чистого листа. Мы предлагаем ему несколько вариантов. Во-первых, оговоренный в законе: ликвидационная комиссия, баланс, аудит, расчет с кредиторами и проч. Вариант долгий, дорогостоящий и, главное, опасный ввиду вероятности  налоговой проверки. Самый простой и широко практикуемый способ «ликвидации» – перекидка фирмы на номинального учредителя -  жителя какой-нибудь глухомани, куда, как у Гоголя, скачи сто лет – не доскачешь. Вместе с долей в уставном капитале передаются такому лицу все права и обязанности. Все, нас больше не троньте, мы в этой фирме – никто. Для сильно «набаловавшихся» клиентов существует  вариант реорганизации. Это когда его фирма и  другая, специально зарегистрированная по такому случаю, к примеру,  в городе Пуповск, сливаются и образуют третью где-нибудь на полярной станции Рау-Чуа Чукотского автономного округа, с новым наименованием и новыми участниками -  гражданами Эфиопии. Пока разберешься во всей этой головоломке,  истекут все сроки давности предъявления требований задолженности.
    По одному из таких дел и отправили меня во Владимир. По Горьковскому направлению я и раньше ездил: трасса очень загруженная. В Балашихе одни светофоры, но где-то на километре шестьдесят пятом становится свободнее, а после Покрова вообще благодать. Люблю я по Владимирской губернии  километры накатывать. Особенно в ясную погоду, когда небо лазурное да нет-нет  явится для разнообразия тучка. Справа и слева, как на картинках лубочных,  тянутся   поля, отороченные темной зеленью лесов, холмы. Деревенька лепится на склоне. От шоссе дорога к ней змейкой вьется. Чудится там какая-то своя, обособленная жизнь. Пруд. Кладбище. На возвышении церквушка стоит и долго тебя провожает, радуя глаз. Умели раньше места выбирать. А дорога  петляет, то вниз идет, то поднимается. Церквушка смещается, и с какой стороны ни посмотри   –  все удачно,  будто появилась она здесь вместе с  полем, холмом, деревней, прудом, старой ивой, склонившейся до самой воды, ветхим мостком для стирки белья.  Едешь, а картина остается прежней и в то же время меняется в деталях – не соскучишься. А когда темная полоса от тучки, выросшей уже в тучу, пробежит по этому пространству  и последним крест на куполе засверкает, – то такое ощущение в груди у тебя возникает, будто  ты опять ребенок и веришь во все хорошее. Становится  радостно  и в то же время грустно от того, что  живешь и за суетой не замечаешь эту красоту. И  кажется, что жизнь проходит как-то не так, глупо, не освещенная смыслом. Все прозаично, не нужно, машинально. И для чего, спрашивается, жил? Грусть эту красота  навевает, но грусть светлую, умиротворяющую. Нет, не уйдет с тобой эта божественная природа, она вечна, как все, что создал Господь, и сольешься с ней, и все сольются, превратимся в ее часть. Господи, спасибо Тебе за то, что дал мне счастье родиться на этой земле!   
   Мысли о том, что я не так живу, всегда у меня в этих краях возникают. Все-таки Москва – это современный  мегаполис,  давно лишенный того национального колорита, который был присущ ему когда-то. Живя в Москве, не понимаешь, в какой стране  находишься, а отъедешь верст за сто, сто пятьдесят от столицы  – и  будто в другом государстве оказываешься. И чутье тебе подсказывает, что это как раз то, что тебе нужно, что твое это, родное.            
      Люблю я Владимиро-Суздальские земли. А ведь мог родиться где-нибудь в Афганистане. Ходил бы босиком, ноги в цыпках, на плече - гранатомет. В тридцать лет похож на старика. Или в Африке – курчавый, коричневый и пыльный, в ноздре – кольцо. Жена – голая, сиськи до колен.
     В первую очередь я в Петушках остановился. Там у меня была назначена встреча с агентом, который на месте курировал процесс создания юридического лица, а также подбирал людей, готовых быть «номинальными» учредителями.
   Был я здесь лет десять назад,  и город запомнился мне своими  дорогами. Исключительно удобное место для приобретения  навыков маневрирования в экстремальных условиях. Таких понятий, как  «встречная полоса», здесь не существует. Колдобина, ухаб, просто дыра – основные разметки на дороге. Задача  – не угодить в очередную яму, что довольно проблематично. Постороннему  может показаться, что жители и гости города поголовно увлекаются автомобильным слаломом. В казне денег нет, но наверняка где-нибудь в шаговой доступности от административного центра у отцов города за время их правления возникли строения «гражданской архитектуры», зарегистрированные на имя ближайших родственников.  Не удивительно, что с тех пор ни хрена здесь не изменилось. Все как у классика -  те же беды:   дороги и хитрожопые. Хорошо, я на конторской тачке приехал:  свою жалко разбивать.    
    Агент  ждал  на площади, у памятника Ильичу. Посеребренный вождь как бы указывал на меня рукой: вот, дескать, представитель хозяйствующих субъектов в эпоху новых экономических отношений, свободный человек, сбросивший путы коммунистического прошлого, на своем примере доказавший, что бытие определяет сознание. Не надо бояться человека с рублем. Тем более что за рубль не только ружье, но и гранатомет купить можно.
   С агентом  был человек - фигура пьющая, возраст неопределенный. Кожа под левым глазом  желто-бурого цвета, характерная складка, которая появляется, когда спадает отёк. Фигура в состоянии относительно трезвом пребывает: все-таки  дело серьезное совершается.
   Поздоровались. Я достал документы – несколько комплектов. Каждый комплект –  дело. Агент стал показывать будущему «учредителю» места, где тот должен был поставить свою подпись. Я следил, чтобы  листы не слетели с капота, на котором совершалась операция. В машину не рискнул этого мужика посадить: неделю потом запах выветриваться будет. Десять фирм мы решили на него для начала зарядить. Под конец у него даже испарина на лбу выступила: со школы, наверное,  столько не писал.
В машину все-таки сели – до нотариуса  доехать. Хотел я на сиденье газету подстелить, – вдруг он обоссанный какой-нибудь,  - да посовестился: человек все-таки. Нехорошо.
Управившись с делами у нотариуса и выплатив вознаграждение «учредителю», вспомнил я, что шеф мне про свою старую дачу говорил – дай, думаю, заеду из любопытства. Шеф мне все в деталях описал: сразу за бензоколонкой, садовое товарищество «Дубок», последняя улица к лесу, в самом углу. Название улицы – «Лесная». Домик, шиферная  крыша до самой земли. Над чердачным окошком – деревянная фигурка белки. Найти – проще простого.
   Въездные ворота товарищества - нараспашку.  Наверное, и ночью не закрываются. Приходи – бери, чего хочешь. Земли у людей немного. Сотки по четыре, шесть - не больше. По возрасту деревьев  участкам лет пятнадцать-двадцать. Тогда больше не давали. Жителю столицы вообще проблемно было купить, а тем более получить землю. Вот и приходилось  за тридевять земель  брать дачи. Для аборигенов эта была возможность заработать. Получали землю, строились, потому что отчуждать можно было только строения, так как земля тогда в собственности государства была. Потом продавали «богатым» москвичам. До поры до времени выгодно было, даже автомобили себе покупали. Потом с деньгами колбасня началась - гиперинфляция. Получал продавец деньги, а потратить их или вложить в дело не мог – в провинции с этим туго. Через месяц то, что он  выручал от продажи, обесценивалось. Из-за этого происходили трения с покупателем. Недавно это было, а уже забывается: столько перемен за эти годы произошло.
   Дачные домики по нынешним меркам более чем  скромные. Но участки все в зелени, обработаны. Заметна практическая направленность в использовании земли: ягодные кусты, грядки, у коренных жителей – картошка, у москвичей – участки с элементами зон отдыха. Как и везде, много цветов. Мне нравится этот патриархальный стиль. Жизнь здесь обустроена по-своему, неспешна. Копошатся люди на своей земле, никуда не бегут, не суетятся. У кого, вместо домика, вообще только хозблок. Участочек аккуратный, каждый клочок использован. Очередное поколение детей на  водокачке играет. Вечером – прогулка по улицам. Рюмочка перед ужином. Телик. Наутро просыпаешься – листы черноплодки об оконное стекло бьются. Выйдешь на крыльцо – воздух чистый, бодрящий. Нарвешь листьев мяты, мелиссы, чаек заваришь. Сядешь у окошка на веранде, раздвинешь шторки – березовая роща   вот  она, в двух шагах. Лазурное небо через листву сквозит. И зачем шеф отсюда уехал? Живет теперь недалеко от Москвы, в режиме строительной площадки: рев от проезжающих миксеров и грузовиков воздух сотрясает, nыль столбом, толпами азиаты ходят. Никто друг друга не знает. Сидят за глухими высокими заборами, из окон  перспективы - никакой. Постоянно кто-то строится. Вечное приращение имущества: гараж, баня, беседка, барбекю, бассейн… кладбище. В раба превращаешься, о душе подумать некогда.
   А здесь хоть в трусах ходи – никого. Раз в день легковушка проедет мимо, посигналит: привет! И то ты недоволен: чего разъездились?  ЗиЛок со стройматериалами –  целое событие. Земли мало, но выйдешь за калитку – весь лес твой: чистый, будто вымытый. Сосна, ель, береза, рябина, земляника, заросли папоротника. Птичье многоголосье  весь этот объем заполняет. Идешь, комаришек лопухом, сорванным у забора, отгоняешь.  Вдруг поляна открывается. Солнце жарит, от земли тепло идет. Тропинка. Ступаешь по ней  босиком – и опять становишься ребенком -  беззаботным, счастливым,  и опять начинаешь понимать главное  в жизни: жить, быть любимым и самому любить, твердо верить, что добро непременно одержит победу над злом.
    А за поляной, если обойдешь вклинившуюся березовую рощицу,   поле чуть не до горизонта, где это поле, лес и небо почти сливаются в одну краску. Береза свечкой стоит,  как в песне: «во поле березонька стояла…» Нет, есть красота на этой земле, только не упусти ее, человек. И Бог есть. Во всем. И в тебе тоже есть, раз ты эту красоту: это поле, эту березу, этот лес, это небо – заметил и тебе грустно стало. Не уйдет это с тобой, останется, и ты вечно будешь жить.
   Вот и Лесная улица. В садовых товариществах улицы у леса всегда так называются.  Есть Цветочная, Рябиновая, Центральная, Вишневая. Конечно, у леса жить боязно да и непрошеные гости чаще всего крайние дачи посещают.  Но, с другой стороны, налицо  явное преимущество: можешь за территорией туалет поставить «несанкционированно», сарай, вынести за участок зону отдыха. Лавочки-скамеечки. Машину, опять же, есть где парковать, и не одну. Поначалу стараешься забор общий передвинуть – расшириться. На метр, потом осмелеешь - на пять. А потом понимаешь, что ни к чему это:  калиточку в заборе сделаешь, замочек навесной – в лес, как в свой дом, входишь. Конечно, все это  в нарушение закона, но в реальности ничьи это права не ущемляет.  А польза есть: дачники эту территорию стараются облагородить. Цветы высаживают, траву стригут, дорогу ровняют.
А вот  у хозяина и банька в лесу стоит, и беседка резная, имитация колодца в том же стиле.  Группами расположены болотные ирисы, можжевельник в обрамлении валунов. Речного песку навозил - юг да и только.   Верстак смастерил, циркулярку приладил,  рубаночек здесь же. Проводил меня любопытным взглядом.
   Нужный участок, как и обещал шеф, я легко нашел. Самый угол. Те же самовольные постройки: туалет, сарай, душевая. На территории два строения. Одно уже упомянутое: крыша в «прибалтийском» стиле, элементы резьбы на фасаде, белочка вверху. Второе - капитальный хозблок, рассчитанный на тридцатиградусный мороз,  уже с пристроенной к нему верандой.  Видно, что хозяева здесь нечастые гости, хотя сил и средств в свое время потрачено было немало. Высокая трава, подпертый брусками в нескольких местах невысокий забор из штакетника, подгнившая ступенька при входе на веранду хозблока, незалатанная крыша того же крылечка. Очарование заброшенной дачи. Посередине участка труба выходит из земли, краник. Откроешь его, сольешь ржавчину, образовавшуюся оттого, что этой частью водопровода никто не пользуется,   – и вдруг вода польется, чистая, будто подслащенная. Здесь же заросли малины, отвоевавшей значительное пространство, не забитый малиной плодоносящий куст черной смородины. Тщетно стараясь избежать встречи с крапивой, зло и подло торчащей в самых лакомых местах, начинаешь жадно рвать не успевшие опасть ягоды и класть их в рот. С дороги и  вода, и  эти ягоды кажутся необычайно вкусными.
   Расположение участка довольно удачное: за территорией можно сразу несколько машин поставить. Несмотря на то, что сам участок соток пять-шесть, места – гуляй не хочу. Ключи мне шеф сказал взять у соседа, и,  по описанию, им как раз и был тот голый по пояс загорелый мужик у верстака. Все: и дом, отличающийся от других размерами, описание территории, возраст – все сходилось. Я подошел к нему. Поздоровались. Представился. Мужик, казалось, был рад новому человеку.
   - А надо спросить у хозяйки, есть ли ключ. По-моему, он когда-то оставлял, - отложил он в сторону рубанок и потянулся за сигаретой.
   - Да вы сядьте, - предложил, с удовольствием отмечая, что я осматриваю его владения.
   - Баня? – спросил я, кивая на новый сруб.
   - Банька, - согласился мужик с еще большим удовольствием и гордостью,  - сам срубил, все по люксу. Две вязанки бросишь в топку – выбегай. Стакан воды плеснешь на камни – волосы дыбом встают.
   Все у него компактно, все для отдыха, хотя пахать, чтобы такое сделать, надо вовсю. Отдых – это так, в мечтах только. А это что - никак  бассейн: емкость из нержавейки? В таких на молокозаводе сливки делают. Тоже под крышей, с резными столбами. Ступеньки – нырять можно. Бассейн,   баня,  беседка  и колодец – все крыто шифером, выкрашенным  охрой в одном стиле. Все сделано руками хозяина, с любовью, поэтому и представляет особую ценность.
   Вышла хозяйка. Видно, в молодости отличалась особой статностью, но и в возрасте сохранила осанку. Из тех, которые никогда и нигде не забывают, что они женщины. На работе, дома или на даче всегда следят за собой, стараются выглядеть привлекательно и опрятно.  Все у нее ладненько: и в огороде, и в доме, и во внешнем виде. По внимательному взгляду можно догадаться, что она и за супругом успевает присмотреть: сыт ли, ухожен да не пропустил ли лишнюю рюмочку.  Эх, рюмка – беда русских женщин. А рубаночек-то после нее, как перышко, летает. Душа поет.
   Я сказал им, что еду по делам во Владимир и, если не будет мест в гостинице,   заночую здесь, на даче.
   - А зачем за гостиницу лишние деньги платить? За  кровать и телевизор  бабки отдавать, ночуйте здесь, -  возразил мужик. – Искупаться сходишь: пруд в двух шагах. На карьер можно съездить. Песочек. Вода -  чистейшая. Из Москвы да опять в город – зачем  тебе?
   Мысль о водоеме меня привлекала. День стоял жаркий. С дороги бы самый раз. И хозяин, видать, без свежего мужского общения соскучился. Я еще раз оценил хозяйку: местных из бездельников, наверное, не особенно жалует: чего от них, кроме баловства, ждать?  Ну а новый человек – с ним и сам бог велит пообщаться. Тем более, что они были  дружны с семьей шефа, уважали Татьяну Ильиничну за ее ненавязчивый компанейский характер, добродушие, природный такт, испытания, выпавшие на ее долю  и роднившие всех матерей и отцов этого поколения. Я заметил, что мы по нашим родителям все родственники. А уж наши дети этого, наверное, не чувствуют. И вина в этом наша. Она нам и аукнется потом.
   Я был приглашен на ужин. Хозяин эту идею воспринял с  энтузиазмом. Я подумал: практичнее будет здесь переночевать, а «командировочные» на еду потратить.  И пошел инспектировать жилье.
  Вход в хозблок, «бабушкин  домик», был, как и принято,  через пристроенную впоследствии и от этого «играющую» веранду, на которой стояли холодильник «Саратов», подаренный тещей еще при рождении внучки, мойка, рабочий стол, плита. Стеллажи во всю стену. Кастрюли, тарелки, чашки, банки вверх дном, канистры для воды. На полу, столе и стеллажах похозяйничали мыши: из дыры в полиэтиленовом пакете высыпался геркулес, везде мышиный помет, в углу на полу – белые горошины утеплителя, те же горошины повисли в углу, под потолком, застряв в паутине, совсем не радуя хозяина-паука. В незакрытой канистре вода покрылась махровой пленкой, на дне – осадок пятнами. Обычная картина летней дачи после зимовки, особенно если последним ее хозяин без хозяйки посещал. Сам  дом состоит из одной комнаты, разделенной перегородкой,  за которой диван, печка-буржуйка с трубой, выведенной в форточку. Стены оклеены обоями. Побеленный потолок, лампы дневного освещения. Столик, полка с книгами, фотографии родителей, детей. Картонная иконка Богоматери.
Есть я не стал и скоро уехал, чтобы успеть до вечера сделать свои дела.
Владимир, конечно, город красивый. Я в молодости в Суздале бывал, так это  вообще музей под открытым небом. Люблю я русские города. Народ в них особый, не похожий на жителей столицы. Более открытый, что ли. Остановишь человека на улице  – он говорит с тобой, а в глазах и следа нет подозрений: не нагреют ли? А у нас ведь как? В подъезд не входи, в лифт одна не садись, мобильник попросят позвонить – не выпускай из рук, а лучше откажи. Спросишь о чем-нибудь, а тебе вместо ответа: а зачем это вам нужно?  Москва –  Мекка  для мошенников со всей России и всего ближнего зарубежья. Здесь деньги под ногами валяются и  лохов достаточно. Сделает приезжий свой «бизнес» - и деру домой. Из родного аула ты его клещами не вытащишь: там свои законы - семнадцатый век.
   В русские города не наскоком, а специально нужно приезжать, оставив дела. Остановиться в гостинице, походить по городу, окунуться в атмосферу прошлого, подышать его воздухом, постоять у старой избы где-нибудь на окраине. Прикоснешься к бревну, которое от солнца, ветра и времени стало похоже на слоновую кость, - и через ладонь войдет в тебя  Время вместе с вековым солнечным теплом, Дух  ушедшего, но пронзительно родного Русского Мира. Сядешь на низкую скамеечку у такого же низкого окошка, и станет тебе покойно и грустно.    И лучше не одному приезжать, жену, детей взять с собой. Вечером в маленьком ресторане посидеть: цены здесь для столичного жителя приемлемые. А хорошо по незнакомому городу  с женщиной, с которой у тебя роман начинается, гулять. Все по-иному воспринимается, острее, беззаботнее. Молодым себя чувствуешь, здоровым и счастливым. Хочется дурачиться,  совершать безрассудные поступки, и если ты скряга, то особое удовольствие доставит тебе мотовство…
   На обратном пути хотел искупаться – водоем слева показался, - да решил  добраться до места, а уж там, как и рекомендовал сосед, на карьер съездить. Лучше время про запас иметь, чем просрочить. Кстати,  и живот у меня стал побаливать, что беспокоило меня последнее время.
  Вот и поворот на дачи.   Затормозил  я у  знакомого дома, вышел из машины ( хозяйка в этот раз на крыльце стояла), говорю: вот, искупаться хочу, не подскажете, где тут карьер. Она мне:
   - Сейчас муж вам объяснит, это недалеко отсюда.
   Ушла в дом. Выходит через минуту.
    - Виктор, а вы соседку нашу, Нинель Николаевну, не захватите на карьер, а то они с дочерью весь день сегодня собираются, да засиделись у нас за чаем?
   - Конечно, - говорю, - пускай выходят – я подожду.
   - Они ждать не заставят, у них с собой все. И заодно дорогу покажут. Только не задерживайтесь, ужин скоро будет готов.
   - Да мне неудобно, - говорю, - вас беспокоить.
   - Какой разговор, - это уже хозяин вышел на крыльцо. – Мы Татьяну Ильиничну все здесь уважаем, а значит и знакомых ее.
    - Баньку вечером можно истопить,  все по люксу будет, - добавил он с энтузиазмом.
   - Будет тебе про баньку, - остудила его жена, - поздно уже.
       - Спасибо, - говорю и, чтобы не показаться нахлебником:
   - Я в магазин по дороге заехал, взял там  кое-чего.
   - Да  мы что - безлошадные? Хлеб с кипяточком у нас всегда припасен, - хитро ответил мужик, - а для гостей и сыр с маслом найдутся.
   Он меня понял: не секрет -  за чем мужики в магазин «заезжают».
   Тут соседка вышла с дочерью... Я сразу про боль в животе забыл. Ничего себе: под вечер – и такой сюрприз. Обе  светловолосые, высокие, породистые. У матери волосы потемнее, на затылке собраны в пучок, и от этого шея кажется  длиннее, выбившиеся пряди колечками свисают. Фигура классическая: ноги длинные, сильные, как точеные ( видно, в зал ходит или на корт), плечи развитые,  походка легкая. Вся энергичная, пружинистая, не дает возрасту победить себя. Дочка – копия матери, только из-за разницы в возрасте еще стройнее. Матери лет  сорок-сорок пять, по крайней мере, выглядит на столько. Такие вообще в любом возрасте стараются держаться. Взгляд умный, спокойный; очень выразительный и женственный рот.  Руки загорелые, лицо, плечи от продолжительного нахождения на солнце покраснели. Видно, на участке весь день провела. Девчонка вся белая: в огород калачом не заманишь.  Глаза с веселой искринкой, любопытные. Белая шелковая рубашка с короткими рукавами, заправленная в короткую шелковую бежевую юбку. При резком движении все это облегает фигуру, подчеркивая идеальность форм. Топ-модель да и только. Я  глаза отвел, но молодая, кажется, усекла, что я на ее ноги уставился. А на хрена такие короткие юбки носить? Мужиков бы пожалели.
   Поехали мы со светловолосыми на карьер. По дороге разговорились. Матери  около пятидесяти, четверо детей у нее. Двое старших уже работают, а младших пока еще удается уговорить  на дачу ездить. Из-за них сюда приезжает, чтобы девчонки чистым воздухом дышали. Та,  которая с нами в машине сидит, на лето устроилась  в иностранную фирму менеджером. Пишет стихи. Спортом занимается профессионально. Хороший рейтинг в своей возрастной группе.
   - Мам, хватит, - запротестовала дочь, краснея.
Но видно было, что это щекочет ее самолюбие.
  Я, конечно, не стал говорить, что в фирме лишь баранку кручу. Дал понять, что не последний человек там и тачка, понятное дело, моя. Парочку закругленных фраз воспроизвел, чтобы свой уровень обозначить: «сегмент рынка», «преобладающая доля нерезидента в уставном капитале хозяйственного общества», «судебная перспектива» - и всякую хренотень, которую я постоянно в конторе слышу.   Не знаю, чего меня занесло на выпендреж, хотя, если вдуматься, какой мужик устоит, когда у него в салоне такие бабы сидят?
    Дорога стала вязкой из-за песка - значит, карьер где-то рядом. С разгончика взяли холм – и вот он как на ладони.  Народ  уже потянулся в город, и только одна загулявшая  компания  не торопилась уходить. По громким голосам чувствовалось, что люди хорошо подогрелись.
   - Можно здесь остановиться, - предложили спутницы. - Вход в воду хороший и берег чистый.
   Сбросили они одежду и стали с песчаного обрыва спускаться. Ноги в песке утопают по щиколотку, бедра  покачиваются. Тела, что у одной, что у другой, гибкие, движения грациозные. Настолько они на фоне песчаного берега, заводи, заходящего солнца эффектно смотрелись, что я, не смущаясь, наблюдал за ними. Младшая это заметила, усмехнулась краешком губ. Мать смело вошла в воду по пояс, на секунду задержалась, потом, решительно окунувшись, поплыла энергично и легко: как лягушка,  отталкиваясь ногами,  вытягивалась стрелой,  рассекая воду своим здоровым, сильным, красивым телом. Я не мог не любоваться ее движениями. Дочь, поеживаясь и ладонями отгоняя от себя воду, последовала за ней. Вечер, закат, отражающийся на поверхности воды костровыми бликами, купающиеся язычницы - прекрасная зрелость и  грациозная юность – все это вызвало у меня представление о нашем языческом  прошлом.
   - Вы что не купаетесь, Виктор?! – крикнула Нинель. – Вода чудесная. Идите! 
    И я, стараясь не ударить лицом в грязь, внутренне сжимаясь от предчувствия холода, бросился в воду, вынырнул и кролем поплыл на середину водоема.
Мать первая  вышла из воды, так же легко поднялась по склону и стала переодеваться. Я еще плавал и наблюдал за нею. Темнело, и мои наблюдения не были заметны с берега, хотя, может быть, она предполагала это. Переодеваясь, она на мгновение даже предстала обнаженной. То,  что рядом со мной будет сидеть эта женщина  и я знаю, что под одеждой у нее нет нижнего белья, и она сама знает, что мне это известно, волновало меня. Я вышел из воды, бодро поднялся к машине, подтянув побаливающий живот, слегка напружинив грудь, стараясь повернуться к ней выигрышной для меня стороной.
Поехали  домой. Неплохое завершение трудового дня. Впрочем, одна неувязочка все-таки произошла. Стали матери звонки по мобильной связи поступать. И по разговорам я догадался, что они со старшей дочерью адвокатский кабинет держат. И, конечно же, мое хвастовство им очевидно было. Вот что значит по-настоящему воспитанный человек: ведь ни фига мне не сказала. А могла бы вывести на чистую воду. Ты, дескать, Витька, говори да не заговаривайся.  Какой ты, в жопу, «юрист»?  Лучше крути свою баранку и поменьше звизди.   
   Приехали на дачу. Высадил я их и стал готовиться к ужину. Ботинки надраил, рубашку переменил, из носа выдернул пару волосков, в ушах волосы постриг, побрил подмышки, вспрыснулся парфюмом. И  вот во всем торжественном блеске: с тортом и бутылкой «Глухариной зари» - явился к соседям.
   Сели на веранде. Появились еще гости: бодрый мужичок лет шестидесяти, небольшого роста, благообразной наружности, с военной выправкой. Жена, его же лет, чем-то похожая на мужа: тоже невысокого роста, той же комплекции.  Так часто бывает: если люди долго вместе живут, в любви и согласии, одни и те же катаклизмы переживают, они становятся похожими друг на друга.
   Тоже бутылочку принесли,  снедь домашнего приготовления.
   - Зачем ты,  Нина? - упрекнула хозяйка. - Ты нас и так закармливаешь, когда мы к тебе в гости ходим.
   - Твоему мужу в прошлый раз понравилось, вот я и принесла попробовать. Я туда перец добавила, стушила, совершенно другой вкус, попробуй.
   - Ниночек любит все по люксу делать, - благодарил хозяин, с удовольствием разливая водку из запотевшей  бутылки.
    - Девушки, ухаживайте за Виктором, - заметила хозяйка.
Хозяин разлил по фужерам сухое вино.   После поездки мне хотелось разрядиться, поэтому я не стал, как обычно, по половинке пить, а весь стаканчик опрокинул. То, что принесла Нина, действительно было вкусно. И огурцы свои у хозяйки, компот из черной смородины, закрытый в этом году, зелень с грядки. Даже кур мужик завел из интереса. Яйца свои, желток – такой яркий я в детстве только видел. Жаркое. В общем, неплохо живут люди. Воздух свежий, еда полезная, в городе свой молокозавод. Ходи по огороду  весь день – ни копейки не истратишь. А в Москве: шаг сделаешь – десять долларов, в центр поехал – стольник. Вообще ошалеваешь, откуда бабки брать. 
   Выпили по второй. Пошел обычный дачный разговор: правление деньги берет, а толку нет. За что платим? Дороги плохие, ворота круглые сутки настежь, трубы текут. Местные нерегулярно уплачивают взносы, некоторые вообще не платят. И петушинцы эти - такие сякие, все им по фигу. Наверное,  подумал я, местные то же самое про москвичей говорят: дороги все машинами разбили, им надо – пусть и латают. Приезжают сюда только отдыхать, денег-то до хрена. Лужков им хорошую пенсию платит, пожили бы на нашу, копеечную.
  Накатили по третьей. Подумал: надо остановиться, полдня не ел, пью на голодный желудок.  Боль в животе опять возникла. Гость стал рассказывать о том, как они с женой познакомились. Под такой разговор  на водочке грех  экономить, так что супруге пришлось его поумерить. Командующим была она, хотя, как всякая умная женщина, не давала повода мужу чувствовать это. О таких женах говорят, что мужья живут с ними как у Христа за пазухой. Хозяйка, видать, тоже из этой породы. Если мужика любить и направлять, он, чего хочешь,  может сделать. Много русские бабы на себе тянут, разбаловали нас.
   Вышли на улицу. Я лестно высказался о благоустройстве участка, трудолюбии хозяина. Стали обсуждать баню: как ставили, из какого материала, как нагревательный котел работает, как он от солнца может нагреваться – мойся без дров. Парная, печка: бросил пару вязанок – парься в свое удовольствие. И душ есть. Народ чистоплотный, каждый вечер вода греется. Мурка к беседке подошла, мягко вскочила на перила, села на колени к хозяину, изогнула под ладонью спину. Видать, балует он ее немало.
   Глядя на эту спокойную, размеренную жизнь, я  задумался: а хорошо на природу переехать жить, когда от дел отойдешь. Может, хватит суетиться и жизнь на пустяки тратить? О семье подумал, о детях. Лизу вспомнил. Захотелось мне ее увидеть. Но боялся обмануться опять в ней. А деньги – пусть это мне на Страшном Суде зачтется в погашение бесчисленных грехов. Только вряд ли этих денег хватит.
   То ли сморило меня,  то ли устал с дороги - чувствовал я себя явно нехорошо. И мне уже не до ужина стало. Поблагодарил всех и, сославшись  на недомогание, простился. Спал плохо. Несколько раз просыпался за ночь, и поутру меня стошнило. В девять, заметив,  что я встал, пришел сосед, справился о здоровье: хозяйка послала. Пришла сама посмотреть, волновалась: не могло ли это быть результатом вчерашнего ужина. Остальные гости чувствовали себя  хорошо. Принесла градусник. Оказалось, у меня была серьезная  температура.
   - Давайте, Виктор, мы вам «скорую» вызовем, - предложила она, – у нас здесь и больница, и поликлиника рядом. С такой температурой нельзя вам ехать.
  Я поблагодарил за беспокойство, сказал, что домой поеду, там уже и врача вызову, если не полегчает. Попросил только позаботиться о том, чтобы все выключено и закрыто было в доме. Собрался и поехал.
   В дороге мутило, боль в животе вовсю давала себя знать. Я гнал под сто пятьдесят, но чувствовал, что долго так не выдержу. Уже подъезжая к Балашихе,  весь в поту, позвонил шефу и сообщил о своей проблеме. Он сказал, чтобы я держался до его приезда, но, если будет невмоготу – вызывал «скорую».  На МКАД, в районе выезда на Волоколамку,  мы с ним и встретились. 
   - О-о, – посмотрел он на меня, - у тебя жар. Пересаживайся.
   Оставив машину, мы рванули в 52-ю больницу, сразу в приемный покой. Сначала они меня брать не хотели. Это, говорят, через вызов скорой помощи делается. Шеф говорит: что же ему – околевать тут? Осмотрите человека по крайней мере.
   Пошел, поговорил с врачом, вышедшим к вновь поступившему. Пошушукались они. Тот осмотрел меня, пощупал, пару вопросов задал. Аппендицит, говорит. Операция срочно нужна. Страховка есть у него? -  Да, есть, он в этом же районе живет.
- Ну, это не важно, - говорит врач, -  все от наличия мест в больнице зависит.
   Шеф все устроил.  Дали мне лекарство, укололи, подняли на лифте на  этаж и положили на кровать в коридоре. Мест свободных не было, и, если бы не оперировать меня нужно было срочно, лежал бы тут до понедельника.
   Наутро жена пришла, принесла бритву, чтобы к операции подготовиться. Вообще тут они больных бреют, но некоторые, особенно молодые мужики, стесняются и поэтому своими силами обходятся. Да и медсестры с плохо скрываемой брезгливостью брили у мужиков животы.
   Как раз одна из таких, сердитых, явилась с каталкой –  в операционную меня везти.
   - Больной, ты что это в одежде лежишь? Раздевайся! – скомандовала она. 
   В коридоре было прохладно, и я  замерз за ночь, но от страха перед операцией ощущение холода исчезло. Я снял ночную теплую рубашку, майку… Посмотрел на медсестру: все снимать?
   - Все-все. Чего возишься? Ложись на каталку.
   Неохотно снял трусы, улегся. Она накрыла меня простыней.
   - Часы снимай!
   Часы – последнее, что еще связывало меня с этим миром, идентифицировало как личность. Голый,  без часов, я представлял собой нечто обезличенное,  почти вещь. Я уже не принадлежал себе, и со мной могли сделать все что угодно -   разрезать плоть, равнодушно копаться внутри, полностью подчинить своей воле.   

   
   В палате было пять коек, и после операции меня положили у окна, справа. В моем ряду лежал молодой мужчина с грыжей, который шел на поправку. Рядом – бывший участковый, пенсионер, грузный мужик, к тому же страдавший гипертонией. Оба «ходячие». По ту сторону – худой бородатый старик с благородной внешностью. Напротив койка была пустая. На ней разрешили ночевать жене старика, потому что он требовал ухода не только по болезни, но и по возрасту. Решался вопрос: делать ли ему в таком состоянии операцию?
   Мне давали снотворное. Я отлежал спину, а когда поворачивался на бок, просыпался от резкой боли в животе. Шов тянуло, будто мне там гирю повесили. Приходилось искать удобное положение, но после этого, разгулявшись, я долго не мог уснуть. Ночью все болячки дают о себе знать. Днем легче, но зато температура держится высокая.
Я пошевельнулся – и тихонько застонал.
   - Давайте я вам помогу повернуться.
   Это жена старика, видя мои напрасные старания, предложила помощь. Несмотря на возраст, ловко у нее это получилось: опыт ухода за мужем сказался. Даже носок шерстяной, который у меня с ноги снялся, надела.
   - Ну, вот и хорошо. Не волнуйтесь, все у вас пройдет, все заживет, - успокаивала она. – Бегать будете еще. Врач хороший здесь.
   Но мне было плохо: днем обезболивающего не давали, чтобы избежать эффекта привыкания. Все тело болело, и я был в жару: наверное,  в дополнение ко всему еще и инфекцию подхватил. Голова кружилась. Все противно было: и палата, и ее обитатели, и день, и ночь – все раздражало.
   На третий день после операции  лежу я, смотрю в потолок. Ни мыслей – ничего в голове нет. Одно желание: когда все  это закончится? И солнце не радует.
   Дверь открылась, вошел кто-то. Косвенно отметил, что не в халате. Наверное, посетитель. Не ко мне ли? Повернул медленно голову в сторону двери…
   Девчонка небольшого роста стоит, ищет глазами. Остановила взгляд на мне, улыбается радостно и в то же время сострадающе. Маленькая, почти ребенок, розовощекая, свежестью и здоровьем так и брызжет от нее…
    - Лиза?!..  – поразился я.
   И, знаешь, будто изменилось все вокруг. Стены палаты стали казаться стенами храма. И больные все преобразились: что-то, как  мне показалось, с лицами их произошло, лучшее в каждом проявилось. Заулыбались все, настолько заразительна ее улыбка была, настолько естественной ее радость казалась.   И радость эта мне передалась и все затмила, что я даже по мужской ложной гордости испугался обнаружить ее.
   Идёт она ко мне быстрой, деловой такой походкой и все время  на меня смотрит.  Ребята наши уже cо стола свои газетки, кроссворды, кружки-тарелки скоренько убирают, любуются ею.    А я лежу гордый такой, как самый последний идиот. Достает она из своего пакета что-то похожее на лампаду и ставит на стол. И опять – чирк! -  на меня черными глазенками… И вдруг засветилась эта лампада ( а это именно лампада, а не баночка с супом была ),  и еще больше все вокруг преобразилось: лица, позы. И над головой ее нимб возник. Тут ничего я, что было дальше, не помню, пронзило меня всего, так глубоко и сладко, что сознание потерял. Может, температура у меня все еще высокая держалась, может, вообще все это я потом придумал. Но если и придумал, то поверил, что так оно и было.
   Глаза открываю: врач, сестра суетится,  Лиза здесь же, постель чистая, на столике у меня все прибрано. Дежурный врач что-то виновато объясняет ей. Мне больные потом рассказали, что она всех на уши поставила. Сестра было сказала:  врач отдыхает, ночь не спал, второе дежурство подряд, не надо его беспокоить. Ну, она, маленькая девчоночка такая,  настояла на своем, наругалась, накричалась, заставила всех участие  принять. А между тем, чистюля такая, прибрала у меня, все постельное белье сменила.
   Поговорили мы с ней. Все у нее нормально, операция успешно прошла. Не знаю, правду ли сказала или чтобы не беспокоить меня напрасно. О том, что я в больнице, от шефа узнала. Сказала, чтобы я ничего из больничного не ел, будет мне каждый день домашнюю пищу носить. Я все это слушал и, разумеется, не собирался разрешать ей такими глупостями заниматься, но как приятно это, братцы, - словами выразить невозможно. Кто испытал это – меня поймет. А мужики, которые воспринимают это как должное, пусть задумаются: что имеем – не храним, как писал классик.

   Я выздоравливал. Общался с соседями по палате. Из дома принесли мне  настольные игры: шахматы, домино. Сам я не играл, лежал и думал о своем, наблюдал за соседями, особенно за стариком и его  женой, Александрой Евграфовной.  Муж, Александр Иванович, последние два года почти не вставал, вредничал, как все больные, ругал жену. А она свое дело делала, не обращая внимание на его ворчание: поправляла одеяло, чтобы не дуло, отвечала на его вздорные претензии, помогала пользоваться «уткой», протирала влажным полотенцем его худое тело, меняла белье. Я вспомнил своих родителей, Татьяну Ильиничну с ее мужем. Они казались мне последними представителями уходящего на наших глазах племени, напоминающими нам о настоящей любви,  верности, чести, патриотизме. Последние Солдаты Непобедимой Армии, былинные герои, которых мы по нашей мелочности не в состоянии ни понять, ни оценить.
   Александра Евграфовна родилась в Риге. Там у ее отца, выходца из раскольничьего рода,  было дело, от него сестрам достался большой дом в центре города, на который они по закону о реституции имели право претендовать. Но денег у нее не было, и в права наследования она не вступила. Дом требовал больших вложений. Замуж вышла за «хохла», когда в городе было много советских офицеров. В юности она была живой, веселой, но не такой статной, как сейчас. Раньше долго не встречались – торопились жить. Да и мужчин много погибло во время войны. И все-таки ей достался молодой капитан - пригожий, статный, высокий. Кто тогда не казался в офицерской форме красавцем? Поженились они и уехали в Россию. Прожили счастливо всю жизнь, и вот на долю их выпало испытание – последнее. Несла это испытание Александра Евграфовна терпеливо и достойно.
   Несмотря на свой возраст, она казалось красивой. Я не говорю о ее внутренней красоте, но она действительно была красивой внешне. Я даже не могу сказать, отчего так мне казалось. Старая женщина, лицо в мелких морщинках, круги под глазами от бессонницы, спокойный взгляд, сухие, добрые руки. Наверное, лица, на которых лежит печать благородства, всегда кажутся красивыми.
    Старик последние три дня температурил, но сейчас шел на поправку.
   - Давай, Саша, я тебя покормлю. Смотри, какая каша вкусная, Леночка нам принесла, - разговаривала она с ним, как с ребенком, - скажи Леночке спасибо.
   - Спа-сибо, - проговорил старик, глядя на медсестру Лену, молодую полную девушку с широкими бедрами и хорошей грудью.
      - Нравится тебе Леночка, Саша? – спросила жена.
   - Да! – вдруг громко проговорил он.
   Медсестра улыбнулась. Все в палате засмеялись.
   - У Александра Ивановича губа не дура, - сказал бывший участковый.
   - Ой, Саша, вот ты выздоровеешь – бросишь меня, старую, некрасивую, на молодой женишься, что я тогда буду делать?
   Заговаривая мужа, она не забывала кормить его.
  - Что ты суешь?! – резко крикнул больной, выплевывая кашу.
   Жена слишком часто подносила к его рту ложку.
   - Ай-яй-яй, как нехорошо хулиганить. Ты хулиганишь, Саша.
   - Иди в жопу! – пискнул «Саша».
   - Ого! – радостно удивился молодой мужик. – Александр Иванович ожил!
   Действительно, до этого больной не разговаривал, лежал с закрытыми глазами, почти ничего не ел. Иногда только тихо стонал. Жена сразу подходила, догадываясь по выражению лица, движениям губ, что нужно перевернуть его, дать пить, поправить подушку.
   - Что ты говоришь, Саша, как не стыдно, - не сердясь, отчитывала она. – Что подумает о тебе Виктор, Володя, Павел Владимирович.
   - По-шла в жопу!
    Палата взорвалась хохотом. Мы радовались за полковника:  матерится – значит, идет на поправку. 
   Вошел врач Семен Борисович, пожилой, но бодрый,  веселый еврей, любитель поговорок и анекдотов. По крайней мере, он старался при больных выглядеть именно таким.
   - Господин полковник, как мы себя чувствуем? – обратился он к старику и одновременно к Александре Евграфовне.
   - Спасибо, Семен Борисович, нам лучше. Он сегодня матом ругался и сказал, что на Леночке жениться хочет.
   Все мы и сам больной улыбались. Визиты врача нам нравились. Больные любят, когда им уделяют внимание, интересуются здоровьем  и позволяют жаловаться на свои болячки. Семен Борисович еще и веселил нас. В больнице прием пищи, процедуры, обход –  событие.
   - Значит так, - врач сделал серьезное лицо.
   Мы приготовились: сейчас чего-нибудь отмочит.
   - Спрашивают даму: кем лучше быть – полковником или генералом? Она отвечает: хорошо быть под полковником.
     Мы засмеялись, хотя знали этот  старый анекдот.
   - Ну-с, господин адвокат, - обратился он ко мне, - как мы себя чувствуем?
   - Очень меня одна вещь беспокоит, - говорю, приготовившись пошутить в тон ему.
   - И что же?
   Он посмотрел на меня внимательнее.
   - Когда вижу женщину в белом халате, хочется снять штаны и повернуться  к ней спиной. Это ненормально, доктор?
Голос у меня был серьезный, вид озабоченный.   Семен Борисович на секунду задумался и в той же серьезной манере  ответил:
- А при виде мужика вам не хочется к нему голой жопой повернуться? Нет? Так это, батенька, в порядке вещей.
   Все заулыбались. Обход закончился. Начались процедуры.
      Идем на перевязку. Болтаемся по коридору, но  с непривычки скоро устаем, возвращаемся в палату - на кровать. Теперь я понимаю животных, когда они  добровольно возвращаются на место, где их держат на цепи.  Привычка. Один больной, которому разрешили прогулки, зашел домой, потому что жил рядом с больницей. Но уже через час почувствовал, что ему хочется назад. Праздная жизнь развращает. Но мне не пришлось испытать это на себе, так как после посещения Лизы я находился в состоянии какой-то тревоги, ожидания и томления. Я уже давно так много, так серьезно и с такой надеждой не думал о женщине. Может быть, вообще никогда так не думал, не чувствовал. Да и не  о женщине я думал, а о  человеке, так неожиданно и необычно вошедшем в мою жизнь. И непонятно было: случайное ли это,  приключение или судьба? Я - обычный человек, но почему так необычно все произошло? И как все эти разрозненные события сплелись в одно? И что моя жизнь теперь?  И почему я  думаю о ней, жду ее, ревную и  мучаюсь? Впервые чувствовал вину перед женой. Ведь никогда у меня не было этого чувства,  сколько бы ни изменял ей. Так, лишь подарки дарил, замаливая грехи. А теперь  чувствую себя преступником. В глаза ей прямо не могу смотреть: в них сочувствие ко мне, забота и главное - доверие. Перед детьми – то же самое, как будто краду что у них. Но с ними проще: им моя личная жизнь – по барабану. Есть такой период в жизни молодых людей, когда они интересуется только своими проблемами, претензии родителей ими  как помеха воспринимаются. Этот период может и до старости продлиться, пока сами не узнают, что такое боль, разочарование в близком человеке, одиночество, желание быть любимым, пока настоящую любовь не начнут ценить, а родительская любовь – настоящая любовь.
   Я шел на выписку. Уже передал домой кое-что из вещей. Лиза приходила  каждый день. На словах я сердился: зачем так часто? Ведь устает девчонка, и дорога не близкая. Но на самом деле мне приятно это было, и даже я загрустил и заревновал, когда она, подчинившись мне, не приходила два дня подряд.
Попрощался я со всеми, даже немного взгрустнул: привыкают люди друг к другу, сближаются. Хотел им  игры настольные оставить, да сказали: это примета плохая. А то вернуться сюда придется. А, сам понимаешь, в такие заведения реже попадать хочется.
   С Лизой мы после этого недели две не виделись, пока я не почувствовал себя по-прежнему здоровым.  Со странным чувством я на  встречу шел. С одной стороны, у нас уже сложились отношения и даже курьезные ситуации были в прошлом, но с другой  - эта встреча как бы первым «настоящим» свиданием была.  И кто она мне: младшая сестренка, дочь или женщина –  непонятно было. Все мне казалось, вот выяснится сейчас что-то -  и жизнь по-прежнему моя пойдет,  суетливая, бестолковая, но объяснимая и привычная, лишенная прозрений.  И даже мыслей у меня серьезных раньше не было, что она другой может быть. Знал я, конечно, что любого человека за поворотом такое может ожидать, что всю жизнь его изменить может, но все это больше головы касалось, а не веры. Философствовал только праздно, но душой, сердцем не воспринимал. А возник этот поворот – и не справился я с управлением, закрутило меня. Да еще и дорога – не знаю, куда выведет.
   Жена  после «Нортохола» с головой в бизнес ушла - и по выходным работала. Но что меня раньше раздражало и беспокоило, сейчас, хоть и нехорошо в этом признаваться, как бы на руку было: с мыслями собраться возможность представлялась. Только напрасно: слишком переполнен я был тем, что со мной произошло.
   Очень щепетильно я перед свиданием к своему внешнему виду подошел. Старался подобрать вещи, которые бы освежали меня, но в то же время чтобы не походить на старика, который одевается как юноша. Такому кажется, что он по моде одет, а скорее на клоуна похож. Некоторые даже красятся. Это вообще умора: волосы – желтые, сто лет уже не вьются, брови – черные, рожа – как сморщенное яблоко. В шоу-бизнесе это особенно распространено. Поэтому я просто оделся: черные ботинки, темные брюки из грубого материала, светлая рубашка, свитер. Стою с цветами в вестибюле метро, жду ее, волнуюсь: как-то все это будет? Поневоле себя с другими мужиками сравниваю, и все мне кажется,  не в мою пользу сравнение. Но смотрю: идет моя Лиза. Шаг скорый, лицо сияет,  улыбается мне, как всегда. Я, как увидел ее улыбку, про все свои комплексы забыл и уже  сам только ее одну вижу. И опять, как тогда, когда она ко мне в палату первый раз пришла, чувство гордости меня переполнило. И уже другие мужики со мной ни в какое сравнение не идут – куда им. И Лиза моя – самая красивая здесь, никто  с ней даже рядом не стоит.
   Она, скорость не сбавляя, чуть не столкнулась со мной – и сразу обниматься. Стою я с этим счастливым человечком, который  смотрит на меня так, будто это счастье я ему дал, -   чувствую и смущение, оттого что это на людях все происходит,   и в то же время радость сумасшедшую.
   По-хозяйски осмотрела меня, пуговицу рубахи застегнула, воротничок       поправила, одернула свитер сзади, будто у любимой куклы. Я и сам на нее любуюсь: как лоб она морщит, как улыбается, как руками все делает  - деловито, шустро, с любовью. Осмотром осталась довольна.
Посидели мы с ней в тот день в кафешке, поболтали. Собственно, это она все время рассказывала и спрашивала. Все ее интересовало, что со мной связано: работа моя, семья. Никогда я раньше не думал, что могу быть так интересен кому-нибудь. Даже чуть привирал иногда, потому что чувство своей значимости испытал. Ненамеренно, конечно, что простительно для такого случая, так как уж очень необычным для меня было, что это всерьез занимало ее. О себе она также рассказывала, будучи уверена, что мне это тоже интересно. Я потом только понял: она из тех людей, которые сразу тебя за своего принимают, первые раскрываются перед тобой,  веря, что ты не воспользуешься этим доверием им во вред. Не знаю, особенность ли это характера или болезнь тут сыграла свою роль, но только казалось мне, что она торопилась жить, каждому человеку рада была  и предлагала ему самому радоваться жизни.
За первым свиданием второе было, и уже дня не проходило, чтобы мы не виделись. Часто ходили гулять в парк. Стоял август, лето подходило к своему завершению. Эта пора сама по себе прекрасна, а  в том состоянии, в котором я находился, красота эта ещё острее воспринималась.  Последние дни были теплыми и ясными, на дорожках  уже лежала листва, но краски еще были сочны, и поэтому городские парки в это время особенно привлекают отдыхающих. Мужички за столами играют в шахматы, кто в шашки, а кто в карты режется. На детской площадке мамаши с детьми, собачники своих питомцев выгуливают, парочки пенсионного возраста неспешно прогуливаются по дорожкам. Картина мирная, каждый штрих говорит о спокойствии и уюте, будто и перемен никаких не было в стране. Только, может быть, шумная молодежь здесь больше не собирается, как раньше: комфортнее места теперь есть для таких встреч. А так – все как тридцать лет назад, и даже  влюбленность - естественное состояние человека, пусть даже   не юноши. Сидишь на лавочке - такая благодать, что можно  и не говорить ничего, а просто сидеть и наслаждаться красотой приближающейся осени, близостью того, кто рядом, кто испытывает такие же чувства.
   - Я, когда в больнице лежала, - сказала Лиза, - так все себе и представляла. Почему-то именно осень: сад наш с мамой, лес, куда девчонками бегали после школы. Думала: неужели не увижу это никогда?
   Говорит, улыбается, а у самой глаза блестят. Застеснялась, что слабинку дала, спрятала лицо у меня на плече. Маленькая она, а сильная: жизнь заставила.
    - Сегодня в гости пойдем, - вдруг говорит.
   Почувствовала, как я внутренне вздрогнул, смеется:
   - К подруге моей: мы с ней в больнице познакомились.
   Мало мы с ней встречаемся, но уже изучила меня. Успокаивает:
   - Она взрослая.
   Поняла, чего я всполошился: неудобно мне к ее сверстникам в гости ходить на равных. С Лизой-то мы еще  как-нибудь разберемся, а те – вдруг не так поймут?   Знакомая Лизы оказалась внешне очень приятная, аккуратная, следящая за собой  взрослая  женщина лет пятидесяти с хвостиком. В очках, с собранными сзади светлыми волосами, с поразительно для ее возраста стройной фигурой, что, если бы не лицо и руки, которые выдают женщину, была похожа на девочку. Одета по-домашнему, но элегантно, что еще больше подчеркивало ее фигуру.  Речь правильная, спокойный,  приятный голос. Человек, видимо, образованный и, я бы даже сказал, породистый. Перед такими я всегда комплексую: не доучился по лености в свое время –  вот и результат.
   - Познакомься, Галя, это Виктор, - представила меня Лиза.
   Я смущенно поздоровался.
   - Очень приятно, - сказала она, - проходите, ребята, раздевайтесь.
   По интонации, с которой она произнесла слово «ребята», я понял, что с ней будет легко общаться. Она сказала это просто, не присматриваясь ко мне, не оценивая и не проявляя какого-либо скрытого любопытства, и в то же время очень естественно и доброжелательно. Напряженность и настороженность мои исчезли, я почувствовал себя свободно.
- А мы не с пустыми руками, - сказал Лиза и сразу на кухню пошла.
- Вы не будет против, если я Лизе помогу? – спросила меня Галина.
   Ушли они на кухню, а я в кресло сел, включил ящик и стал щелкать программами. Отметил, что на книжных полках в основном классика, корешки двух-трех томов не по порядку сверху горизонтально лежат  – значит, хозяйка пользуется ими, на столике - журналы на тему здоровья, моды и интерьера. Пару книг в мягком переплете, карманный вариант – все женские романы. На рабочем столе машинка швейная – вот почему хозяйка так элегантно выглядит. 
Посмотрел новости и решил пойти взглянуть, чем женщины занимаются. Слышу, разговор у них между собой идет: голоса тихие, серьезные. Меня забыли, будто нет меня. Я сделал вид, что в ванную иду: не стал им мешать. Голос хозяйки слышу:
   - Ты, Лиза, следи за здоровьем. Я не девочка, а и то, знаешь, жить хочется как.
   - Все у тебя хорошо сложится – я уверена, - кто-то отвечает ей.
   Я голос Лизы не узнал сначала: такой серьезный, сопереживающий. Большая сила в нем чувствовалась – невозможно было не верить ей.
   - Знала бы я, что такое случится, разве жила так все эти годы? – продолжала Галя. – Пустые вещи меня занимали – вспоминать стыдно. Береги себя.
   - А Виктор Андреевич тебе помогает?
   - Помогает, да только ведь у него теперь своя семья – это понимать надо.
   Галя замолчала.
   - Детей у меня нет; может быть, сейчас все по-другому было.
   Лиза не отвечала: хотела дать подруге выговориться. Потом сказала тихо:
   - Я ходить к тебе буду… каждый день.
   Опять они замолчали: наверное, от волнения. Я вышел из ванной.
   - Из-за Виктора много переживала,  но сейчас –  все в  прошлом. Все мысли о здоровье, - продолжала Галя. – Никто мне, кажется, не нужен. Но так ведь нельзя. Смотрю на тебя:  как хорошо, когда кто-то близкий есть. Ты мне как дочка.
   Я осторожно прикрыл за собой дверь комнаты. Скоро меня позвали.  Разговор за столом общий шел – и ни слова из того, что они без меня обсуждали. Будто это члены ордена, в тайны которого не посвящают посторонних. Перед уходом, когда Лиза в ванной задержалась,  Галина подошла ко мне:
   - Приятно было познакомиться, Виктор.
   И  добавила:
   - Берегите ее.
Это было искренне сказано. И опять я не нашелся, что ответить, как тогда – в кабинете у врача. Все мне казалось, за другого меня принимают, а сказать, что это ошибка – язык не поворачивался. Хорошо, что Лиза вышла и вызволила меня из неловкого положения. Заметив мое смущение,  вопросительно посмотрела на Галину.
   - Не забывайте проверять почту, - сказала та, целуя Лизу  и подав мне руку. – Если задержусь более месяца, оплатите счёт за телефон, чтобы не отключили.
   - Не задержишься, - убежденно сказала Лиза. – За квартиру не волнуйся.
   - Я, Лизонька, давно уже ни о чем не волнуюсь.
    - Все будет хорошо, - твердо сказала Лиза.
   Это к здоровью хозяйки относилось -  не к квартире.

    Странная у меня жизнь началась,  двойная. Сомневался я, правильно ли поступаю. Попытался с  Лизой  серьезно поговорить. Спросил ее:
   - Лиза, тебе о будущем надо думать – настоящего человека встретить.
   - А ты разве не настоящий? – удивленно она спросила.
   - Не свободен я и ничего дать тебе не могу. Зачем ты на меня время тратишь? – неумело пытался объяснить ей.
    Лукавил я: привык уже к ней, и слова мои были скорее для очистки совести. Не желал я, чтобы мы расстались. Не просто было бы мне это перенести.
   - Зачем ты меня мучаешь? Все я понимаю, не глупая, - будто боль испытывая, сказала она.
   Потом как бы про себя добавила:
    - Никто не знает, что дальше будет. Я сегодняшним днем живу.   Не отнимай у меня счастье.
   Больше я не поднимал эту тему. Встречались мы с ней каждый день, и каждый день для меня праздником был. Ко мне будто молодость вернулась. Силы душевные откуда-то взялись – горы могу свернуть.     Многое по-другому стало восприниматься, потому что совсем иное теперь для меня главным было: все время я о Лизе думал. Открылся мне другой человек -  не тот, которого я впервые встретил. Родной ее теперь считал.  И такое у меня к ней было чувство, что, когда прикасался к ней как к женщине, к самому себе почти ревновал. Созванивались мы с ней часто и беспричинно. Молодым людям, переживающим период влюбленности, это состояние знакомо. И меня, лысого тинейджера, это коснулось. Раньше сам смеялся над мужиками, которые голову теряли из-за своих молодых любовниц, но Лиза – другое, она мне ближе, чем жена или любовница: она в меня вторую жизнь как бы вдохнула. Так что я влюбленным мальчиком себя почувствовал. Человек хотя бы раз в своей жизни должен это состояние пережить. Не вечно оно, но  всегда помнить будешь, что и ты хоть на какое-то время стал избранным.     Так она в мою жизнь вошла. Трясусь я над нею, как над растением каким-то нежным. Бойкая, а кажется мне беззащитной -  то ли  хочется мне так думать, то ли сам, как ребенок, стал. Вот как на старости меня коснулось. Так коснулось, что будто не своей жизнью живу, будто на другой канал переключился, да так и не могу оторваться. А прежняя жизнь как бы замерла. Ждет моего возвращения. Знаю, что произойдёт это, но когда? И примет ли меня прежняя жизнь - ничего не знаю и думать об этом боюсь. Все перевернулось.  И жил-то я раньше, не зная, что действительно есть на свете такая любовь, и счастье настоящее, пронизывающее, и что, оказывается, не пустые это понятия: долг, совесть, предательство.   И что все это существует вместе: и предательство, и любовь. И так может скрутить человека, что он в состоянии находится странном и страшном. И выбор ему  невозможно сделать.  Выбор сделать – поступок совершить. Это ему и награда,  и наказание. Наказание-то мне, понятно, за что. Жил я всю жизнь не думая, беспокоился о пустом. Детей,  как надо, не воспитал. Жену, как надо, не любил. То есть и воспитывал, и любил. Но только все это как бы без страха за них, без бессонных ночей, без трепета. Жену любил, но как-то по-будничному, как все. Без страха потерять. Все быт да бытовуха.  Деньги, работа, опять деньги. А я ведь художником хотел стать. Даже с преподавателем после десятилетки занимался, в Строгановку готовился. Потом бросил. Поступил в техникум, чтобы поскорее работать пойти -  поближе к деньгам быть. Вижу: много честным путем не заработаешь – бомбить стал на отцовской тачке, спекулировал, потом фарцевал.  Все тянуло меня к ночной, рисковой жизни. Там где деньги, бабы. На пустые мечты столько сил душевных ушло, только сейчас понял – как в песок ушло. Было – и нет. Даже по-настоящему не помню всех, кто у меня был, с кем встречался. Разменялся по мелочам. Всю жизнь думал эту кажущуюся красоту поймать, а на самом деле годы свои во многом на пустое истратил. Не совершил в жизни ни одного действительно бескорыстного, отчаянного поступка. И нет той старухи, которую бы я через дорогу перевел, и нет того старика, которому  я дров наколол.
   А Господь меня вдруг взял да и вытащил. Да как?! Старушки или старичка там у меня, говорит,  нет для тебя, а вот девчонку возьми. Шанс тебе даю.  Послужи!







ФЕЛЬЕТОНЫ, РАССКАЗЫ






О СВОБОДНОЙ ЛЮБВИ,  ОБ ОТНОШЕНИИ К НЕЙ ФИЛИСТЕРОВ И АРТИСТОВ,  А ТАКЖЕ О СУЩНОСТИ ВСЕХ МУЖЧИН БЕЗ ИСКЛЮЧЕНИЯ.


   Михаил Иванович почувствовал себя плохо.  Было ощущение, словно на затылке у него прорезаются исполинские зубы. Решив, что в таком состоянии работать невозможно, он пошел к руководству - отпрашиваться. Начальник отдела как-то странно посмотрел на него и понимающе покачал головой. Было в этом понимании нечто солидарное, что несколько озадачило Михаила Ивановича.
    «Выпить?» - подумал он по дороге домой, но тут же отверг идею.
   - Отчего же? - спросит пьющий читатель. -  Оно и полезно, оно и таво... сосуды расширяет.
Да оттого, мой размягченный друг, что наш герой  был филистером. Что это за изюм такой? Чтобы не отсылать тебя к сочинению великого мыслителя XIX столетия - кота Мура, объясню тебе это в двух словах. Отведи глаза от стакана и внимательно слушай, дружок.
Филистерство Михаила Ивановича выражалось в следующем: он был солиден не по летам, читал периодику, посещал собрания,  своевременно уплачивал многочисленные взносы (а в будущем мечтал уплачивать партийные), был женат и, главное,  не пил отечественный, впрочем, замечательных свойств портвейн, предпочитая ему коньяк или шампанское, и то лишь по праздникам. В свои двадцать восемь он уже дослужился до должности руководителя группы довольно перспективного отдела.
Михаил Иванович поднялся на шестой этаж своего дома и позвонил. Подождал и позвонил в другой раз. Он уже стал искать в своем портфеле ключ, как щелкнул замок, открылась дверь и на пороге перед Михаилом Ивановичем возник  друг его детства Вася Стихоплетов, который жил на первом этаже того же подъезда. Автор предвидит вопрос: почему, дескать, Михаила Ивановича звали Михаилом Ивановичем, а Васю - просто Васей, да еще и наделили его такой легкомысленной фамилией?
   Ответим на это так. Вася,  в отличие от друга своего детства, был артистом, то есть не был женат, хотя имел сожительницу, не работал, хотя имел протекции, и значительными порциями пил отечественный портвейн известной народу нумерации – «три топора».
   Михаил Иванович был стрижен под начальника, то есть плешковат на темя, и всегда аккуратно выбрит. Вася  -  лохмат и небрит по крайней мере дня три. Михаил Иванович курил на лестнице, Вася -  в квартире. Михаил Иванович ходил дома в халате, а если нужно было выйти за газетами, надевал рубашку и брюки. Вася – как в квартире, так и в подъезде - разгуливал в не свежей пижамной паре. Вид у Михаила Ивановича был ухоженный, глаза - тусклые. У Васи - лицо всегда измято и сонно, глазки - бодрые. И наконец добавим самое главное: Михаил Иванович был решительным противником свободной любви и молодежных отношений, считая свободную любовь безнравственной и не имеющей когда-либо быть в его жизни, Вася    - ее последовательным сторонником. Различия в характере и взглядах наших друзей не мешали им уважать друг друга и даже любить.
- Здравствуй, Вась, - морщась, сказал Михаил Иванович.
-  Привет, старик! - приветствовал Вася. - Что так рано?
- Голова разламывается. Где жена? Катя, сделай ты что-нибудь, ради бога! - пожаловался Михаил Иванович.
- Чудак-человек! - изумился Василий. - Давай трояк – за лекарством сбегаю. Любую хворь мигом снимет, потому как обладает универсальными целебными свойствами.
- Отстань ты, Вася, со своей темой, и так тошно. Кать, ну где же ты наконец?!
- Да выпей, чудак, чего уперся как последний филистер, - угова¬ривал Вася, жалея друга, но отчасти потому, что сам еще не вполне «вы¬лечился» и имел желание "добавить".
- А может, и в правду? - усомнился Михаил Иванович.
- Слышу голос разумного человека! – обрадовался Вася, принимая трояк.
- Помоги пальто снять, мочи нет.
Вася принял пальто и уже взялся было за шапку и даже приподнял ее, как вдруг водворил шапку на прежнее место,  открыл рот и уставился на своего друга, в изумлении покачивая лохматой головой.
   - Что? Что такое?! - прошептал Михаил Иванович,  предчувствуя недоб¬рое. - Что такое?!
   Но Вася только свистнул, крепче зажал в кулаке зеленую бумажку и опрометью бросился из квартиры.
- Катя! Катя! - кричал Михаил Иванович как припадочный. Он был так напуган, что не обратил внимание на то, что вышедшая из комнаты жена  смущена.
- Что так рано? – задала она тот же вопрос, что и Вася. - Я и ужин еще не готовила.               
Она подняла с пола пальто, повесила его на вешалку и  чмокнула мужа в  нос.
- Голова разболелась, - успокоился Михаил Иванович. - Васька до горячки допился, что ли?
Жена будто пропустила это замечание. Михаил Иванович снял шапку и сел в кресло.
- Странно, голова прошла, - сказал он. – Отпросился, а нам сегодня к Алексею Васильевичу идти. Неудобно.
   - Ты такой лохматый… Причешись.
   В тот момент, когда Катенька  дотронулась до его головы,  муж услышал ее пронзительный крик.  Как ужаленная,  отпрянула она от мужа и попятилась к стене, ища руками опору. Глазам своим не верила. Но нельзя было не поверить в эту фантасмагорию. Слишком явными были доказательства. Во рту у Михаила Ивановича пересохло, что-то екнуло в груди и скользкой лягушкой упало в живот. Он хотел спросить, но не мог...
       - Что такое?.. Что такое?.. -  повторял он, чувствуя, что его начинает знобить.
- У тебя... голова!!-аа! - выла жена. - 0-ой, что будет теперь, Мишенька-а?!!...
- Ты что?! Перестань орять, перестань орять! - от волнения Михаил Иванович не выговаривал слова.
    - Что будет теперь, что бу-у-дет?!...
   Михаил Иванович встал и, шатаясь, пошел к зеркалу. Испарина выступила у него на лбу, все было как в тумане. Впрочем, нет, как в тумане, будет потом, когда Михаилу Ивановичу в полной мере откроется истина.
   Он подошел к зеркалу, взглянул мутными глазами себе в лицо… на лоб… выше и...
- Как ты могла, Катя? Как это безнравственно, грязно, - сказал ро¬гатый Михаил Иванович.
Да-а! Михаил Иванович был рогат. Ма-а-аленькие  такие рож¬ки, как у  козленка, который и минуты не может простоять на одном месте, а все только прыгает да бодает своих товарищей. Толь¬ко наш Михаил Иванович не был козленком. Он был солидным дядей, с маленькими рожками и кислой физиономией. Вот и нашего героя постигла участь многих благонамеренных мужей отечества. Снимем шапки, господа, скло¬ним свои молодые и старые, лохматые и плешивые головы и  потрясём рогами в знак скорби, постигшей нашего товарища. Свер¬шим печальный обряд, братья, и примем в ряды нашего широкого общественного движения нового члена - Миха¬ила Ивановича Соскова, пятидесятого года рождения, ранее не пьющего, безутеш¬ного и... рогатого.
Тошно было Михаилу Ивановичу. Вся прежняя, счастливая, жизнь прошла перед ним за эти полчаса, которые он просидел в одиночестве на кухне. О! восклицал он, какая это была безмятежная жизнь, какое безоблач¬ное существование!!.. Неожиданно в рогатой голове Михаила Ивановича возник посторонний мотивчик: что вот, дескать, и начальник его, Иван Михайлович, ро¬гат, и замначальника, Эдуард Моисеевич, рогат, и главный инженер…  и что скоро предвидится повышение, и, уж конечно, Михаил Иванович в своей но¬вой роли более достоин поощрения, и это даже как-то со¬лиднее, основательнее... Но  стыдно ему стало за этот посторонний мотивчик.
Он встал и направился в комнату, где застал жену с красными глазами и распухшим носом. Она даже поумнела от горя. Михаил Иванович отметил это про себя и молча прошелся по комнате.
- Кто? - глухо спросил он.
- Ва... Ва-аська-а... - заплакала Катенька.
Михаил Иванович так и сел... Обокрали! Зарезали! Вскормил змею на груди! Пошлейший треугольник: муж-жена-сосед. Школьный фольклор.
- Ну что ж, - сказал он, когда шок прошел, - надеюсь, вы не настолько безнравственны, чтобы оставаться в одном жилище с обесчещенным мужем?
В голосе Михаила Ивановича звучали металлические нотки, но боже! какого труда это стоило ему!
- Собирайте ваши вещи. Если нужны деньги, я дам. Сколько? Двести? Триста? – с горечью говорил он. -  Могу  водкой отдать.
   Жена  рыдала.
- Я понимаю, - саркастически продолжал Михаил Иванович, - свободная любовь (она всхлипнула), западные идеи, куда уж нам с нашими бабушкиными принципами. А позвольте спросить вас, мадам, какие у вас имеются идеи?
Катенька молчала, так как никаких импортных идей у нее не было. Сапоги были, это верно, австрийские, 110 рублей, а идей не было, даже в конце квартала.
   - Нет у вас, дорогая, никаких идей, одна только грязь, мерзость и...  Надеюсь, к моему приходу не застать вас здесь.
   Ему сопутствовали рыдания супруги, но он был неумолим, если так можно выразиться о человеке, который полчаса назад узнал о своем статусе рогоносца. Старался он успокоить себя: что, мол, живут люди и с украшением на голове, размножаются, и что начальник, и зам. начальника, и даже сам…  Но не мог успокоить. Плавала у него в животе какая-то селедка, переворачивалась,  бросало его в жар и холод…
      Михаил Иванович по сложившейся традиции отечественных рогоносцев решил удариться в загул. Так сказать, утопить горе в вине. Все рушится, думал несчастный, пойду возьму водки. Пойду к Васе, продолжал рассуждать он, ведь это жена виновата, а он сторонник свободной любви и передовых западных идей, ему простительно. Таким образом Михаил Иванович хотел обелить друга. Грустно, не правда ли? Благородно и - грустно!
   Васи дома не было, но была его сожительница - Леночка. Нужно сказать, что Михаил Ива¬нович несколько стеснялся ее: тут как-никак налицо были богемные отношения, свободная любовь, поэтический беспорядок. А Ми¬хаил Иванович, как  известно, был человеком строгих правил. Но до строгих ли теперь правил?! До правил ли вообще в период крушения основ патриархальной семьи и нарождения передовых  отношений?!
    Пьёт или не пьёт, подумал Михаил Иванович, глядя на Леночку, и решил, что уж, конечно, пьет,  было бы странно, если б не пила.
- А он к тебе еще с утра ушел, - сказала Лена.
- Ко мне, - с горечью усмехнулся Михаил Иванович, доставая купленную бутылку.   - Мой рюмки. Или нет, лучше  стаканы. И огурцы неси, соленые.
   Пить - так пить, и чтоб все было как у людей.
- Огурцов нет, - сказала Лена.
- А что есть? - затосковал Михаил Иванович.
- Ржаная горбушка.
- Неси ржаную горбушку!
 Михаил Иванович выпил. Даже не крякнул, как требуется по уставу.
- Чего так загрустил?
   Михаил Иванович, саморазоблачаясь, снял шапку. Сделал это с вызовом и даже не без некоторого удовольствия. Леночка присвистнула:
- Нашел из-за чего расстраиваться.
- Я свободной любви не признаю. Грязь это, - злобно сказал он, оп¬рокинул в рот вторую рюмку и занюхал коркой.
- А с кем? - спросила она, выпивая свою долю.
- Близкий друг, - сокрушенно ответил Михаил Иванович.
- Наставь ему -  квиты будете, - посоветовала она, морщась и закусывая.
   Михаила Ивановича покоробило от такого цинизма. Хотя, оно конеч¬но, покутил в свое время и наш Михаил Иванович, отдал дань молодости и западному образу жизни, - но сейчас, когда он играл роль честного, обманутого, рогатого, но -  заметьте! -  благородного в своем несчастье человека, - эта мысль оскорбила его. Тут, к слову сказать, терялось бы всякое благородство – последнее утешение Михаила Ивановича.

А где же наш подъездный Ловелас, этот Вронский эпохи развитого социализма? Вася, как только вы¬бежал из квартиры друга, сразу же направился в магазин. Сердце его учащенно билось. Была ли это радость по случаю предстоящей вы¬пивки, смущение или даже стыд – трудно сказать.
   А черт, думал он, надо же так влипнуть, как нехорошо, как неудобно и тривиально... Хотя, если на то пошло, что же тут такого? Положительно ничего тут такого нет! Если жен-щина, скажем, эмансипированная, и у Чернышевского в этом роде что-то есть. Должны же мы, наконец, раскрепощаться или нет!?
   После магазина он решил навестить своего взрослого приятеля -  Эдика Симановича. Старик-эпикуреец был дома. И, как всегда, не один: в этот раз в гостях у него были три девицы.
   - Пойми, на такие вещи надо смотреть с точки зрения цивилизованного человека, - стал поучать он Васю. - Ну, наставил другу рога, ну и что же? Здесь потерял, там найдешь. И что, собственно, это такое – рога? Атавизм, дремучесть, современный и свободный человек, скинувший  путы буржуазной морали,  выше этого. Рогоносец –  это звучит гордо, как сказал классик!
- Если бы это только меня касалось, я бы ничего, я за прогресс. Тут другое -  товарищ с перпендикулярными принципами, - отвечал Вася.
- О благородстве, милый, надо было прежде думать.
 Вася красноречиво молчал.
- Вон их сколько, - продолжал старый развратник, кивая на девиц, - и уж, конечно,  нравственность каждой оставляет желать… Думаешь, рев¬ную? Ни-ни! Наоборот: всегда за. Человек свободен! Свободен его дух, раскрепощено его тело. На западе уже вовсю однополая любовь практикуется, ростки нового, несмотря на железный занавес,  и у нас пробиваются. Стремись стать с веком наравне.
Опытный друг сделал экскурс в историю и  рассказал, как данный вопрос решался у различных народов, то пори¬цая, то оправдывая варварство, оракульствовал, стараясь произвести впечатление на юную аудиторию. Вася слушал взрослого товарища не в силах противостоять фа¬рисейству. Да и не пытался. В одном только он еще оставался неразвитым  и цеплялся за проклятое прошлое – брататься с гомосеками не спешил. Еще, видно, недостаточно его свободный дух окреп, пока ему еще  только женщины нравились.
- А черт! - воскликнул он наконец. - Раскрепощайтесь!!!
Вася уже стал приходить в своё обычное «раскрепощённое» состояние, как почувствовал лёгкую, но неприятную боль в области затылка. Поначалу он не обратил на это должного внимания, но неожиданно в голову ему пришла одна весьма оригинальная мысль. Он ощупал затылок, покраснел, потом побледнел, прогнал с колен девицу и стал поспешно одеваться. Старик хихикал, и довольно-таки ехидно.
   Всю дорогу домой Вася был не в меру суетлив, несколько раз снимал с головы своего засаленного кролика и самым тщательным обра¬зом обследовал череп. Все ему казалось, что там намечаются... Впро¬чем, читатель уже догадался, что могло намечаться на голове у Васи, этого поборника свободной любви и западноевропейских отношений.
Перепрыгнув через несколько ступенек, он вошел в подъезд, достал ключ и, нервно поковырявшись в замке, попал, наконец, в замочную скважину. Открыл дверь, переступил порог и...  увидел такую картину: посреди комнаты стоял Михаил Иванович – пьяный вдрободан, раскрепощенный, свободный и голый. На плечах у него бол¬тались подтяжки.





НЕВИННОЕ  ДИТЯ


Михаил Иванович провожал жену в деревню. Последние минуты та пилила его без остановки. За святое дело почла поперчить десять раз  перченное.
- К дружкам своим сейчас побежишь - пьянствовать.
- Брось, Катя, какое пьянство? - вяло оправдывался суп¬руг. -  Не сегодня-завтра проект сдаем.
- Ты время для выпивки найдешь, - не унималась Екатерина Ва¬сильевна. - Алкоголиком стать хочешь?
- Ну что ты говоришь?!  Послед¬ний раз выпивал в твой день рождения.
- И напился... если б я не удержала, - настаивала жена. - Я знаю, ты можешь бутылку сухого за вечер вылакать.
- Бутылку су¬хого! За вечер! - даже Михаил Иванович удивился. - Не смеши народ!
- Я так и знала! - подсекла уду жена, радуясь, что поймала, и злясь одновременно. - Для него уже бутылка - пустяк. От тебя скоро оде¬колон прятать придется.
-  Бутылку сухого! - продолжал удивляться супруг.
 - А вино -  вода, что ли? Вась¬ка твой – воду, что ли, пьет? А где выпивка -  там и женщины. Ты это пре¬красно знаешь! - язвительно добавила она, делая ударение на слове "пре¬красно".
Михаил Иванович прекратил сопротивление. Сдал позиции и замолчал. Была тому причина. И жена, когда хотела за собой оставить поле боевых действий, намекала на события семилетней давности. Дело это спорное, виноваты оба, а значит можно все валить на мужа. Есть некоторые приемы, которыми женщины весьма успешно пользуются и против которых не устоит ни один мужской ум. Есть в этих приемах нечто детски непосредственное, а значит неопровержимое. Маль¬чик, которого только что обозвали, парирует: сам дурак! Уличена женщина в нарушении супружеской верности - у нее свой довод: ты!  ты!!!  довел меня до этого! А если муж хотя бы на сотую долю грешен, то  больших доказательств и не требуется. Поэтому и замолчал Михаил Иванович.
Поезд тронулся, и  муж по¬плелся за вагоном, посылая поцелуй за поцелуем, и отчасти желая, чтобы машинист поддал пару, и жалея о том, что тот не спешит поддавать. Более того: поезд, начавший было набирать скорость, вдруг... Автор хотел сказать, что поезд, как это иногда бывает, замедлил ход и остановился. И пассажиры,  и провожающие,  настроившиеся  одни на дальнюю дорогу, другие - на столичную толчею и ежедневные дела  и мыслен¬но уже удлинившие то расстояние, которое отделяло их друг от друга, вынуждены были опять сократить до нуля это расстояние, заново посылать воздушные поцелуи, растягивать губы в улыбке и повторять уже ска¬занные слова прощания. Но улыбки уже не те, чувства другие - момент упущен! Каждому приходилось попадать в подобные ситуации, каждому знакома неловкость, связанная с этим. Поэ¬тому не будем мучить Михаила Ивановича и беспрепятственно отпустим его жену в деревню.
Пришел он домой и почувствовал пустоту жилища -  состояние знакомое многим мужчинам, освободившимся из-под опеки жен. Вместо запотевшей хрустальной рюмки с водкой, вместо шипения поджари¬вающейся картошки, ворчанья подходящих к своему завершению наварис¬тых щей с одновременным шипением и ворчанием супруги, вместо перестука тарелок в назначенное время, неравномерных толчков швабры о плинтуса, гонений с одного стула на другой, из комнаты в при¬хожую и обратно, вместо всего этого -   мертвая тишина освободившихся квадратных метров. Одиночество! Покой! Ты их ждал - ты их получил. Но они не перевариваются тво¬им мужским организмом. Работать не хочется. Читать не хочется. Ничего не хочется.  Хочется есть.
    Михаил Иванович, чтобы не оставаться в пустой квартире, решил сходить в магазин. Взял в ящике стола оставленные женой деньги, на кухне взял сумку.
   На  площадке первого этажа слуха его коснулся смех, доносившийся из квартиры Василия. Михаил Иванович обрадовался. Дело в том, что Вася наконец-то трудоустроился - занялся распространением среди колхозов, совхозов и других организаций отдаленных районов Подмосковья произведений изобразительного искусства. Сбыв очередную партию пор¬третов членов Политбюро, он возвращался  в Москву. Гулял здесь месяц, являлся на работу, предъявляя билет, помеченный вчерашним числом,  и получал следующее задание. Ещё вчера его было. Михаил Иванович позво¬нил.

Все тот же Вася, только поросший более жесткой бородой с проблесками седины, был не один. За дежурной бутылкой сухого сидели: сам хозяин, его гражданская жена Раечка и подружка Раечки - совсем юная девчушка, похожая на девятиклассницу. Миниатюрная такая блондиночка. Кроме вы¬шеупомянутых особ,  бутылки и пишущей машинки, комната была оживлена стоящими у стены полотнами кисти очередной сожительницы Василия, тяготевшей к тому направлению, которое сосредоточило свои силы на Ма¬лой Грузинской. Сверху со  стен на гостей смотрели розовые лица членов Политбюро ЦК КПСС. Сама же Раечка  сидела в старом потертом кресле и нараспев читала стихотворение одного из авторов самиздатовского литературного альманаха «Шерстяная лампа» - Игоря Даниленко. Запомнились следующие жизнеутверждающие строки будущего кандидата исторических наук:
Наливаю черной
Воды животворной,
Потчую милаху:
Поведу на плаху.
Вася был одним из четырех главных редакторов этого альманаха, и ему предстояло дать свою оценку художественных достоинств предлагаемых материалов.  По данному шедевру было принято решение – в печать!
Михаил Иванович дождался окончания чтения, пожал руку Васе, кивнул Раечке и вежливо поздоровался с дев¬чушкой.
- Как живешь? - спросил его Вася.
- Да вот, проводил свою половину в деревню.
- Ну! - воскликнул Василий. - Поздравляю! Эту ситуацию необходимо осознать.
Какой смысл вкладывал хозяин в слово "осознать", объяснять было не нужно.
- Да я, собственно, не так уж и свободен. К первому проект сдаем - не разгуляешься, - с некоторым сожалением сказал Михаил Иванович, с удо¬вольствием поглядывая на блондиночку.
- Брось-брось, пожалеешь потом. Запрягут ведь. Ну, не хочешь отъезд  обмыть, вспрыснем мой приезд.
Михаил Иванович не стал более упорствовать: не желал оставаться в одиночестве.
- Вот что, - распоряжался Василий, - мне сейчас в одно место надо сгонять. Мероприятие отложим до вечера.
- Я с тобой, - сказала Раечка, - мне холст надо купить.
- Ты сейчас куда? - спросил Вася Михаила Ивановича.
- Хотел что-нибудь к ужину взять.
- К ужину? Очень кстати! Возьми и на мою долю к ужину. Получу - сочтемся.
- Сухача? – обратился он к дамам.
Раечка приподняла бровь: можно и сухенького.
- Тогда так: ты, Миш, дуй в магазин, а мы пока свои дела уладим. Часика за полтора, думаю, управимся. Ты, Иришь, с нами?
Вопрос относился к блондиночке. Та скорчила смешную рожицу и пожа¬ла плечиками:
- Чего-то не очень хочется. Может, я лучше тебе, Мишель, помогу?
Михаил Иванович сконфузился. Не нашелся сразу, что ответить. Не часто с ним разговаривали блондиночки. Приятно ему было и как-то необычно, что из Михаила Ивановича превратился он в Мишеля. И виновником этой чудесной метаморфозы был симпатичный белокурый зверок в голубых джинсиках, с аккуратненьким носиком и детскими плечиками. Будто погладили перышком по сердцу Михаила Ивановича. Волшебная палочка, которую держала в своей лапке эта белочка, коснулась его головы. Мысли смешались, сочетания разрушились и слова на какое-то мгновение сложились в пошлейшую для семейного человека фразу: женился рано, черт возьми!
- Конечно,  - поспешил согласиться Михаил Иванович и, не в си¬лах более сдерживать переполнявшие его чувства, добавил:
- Тогда уж давайте у меня соберемся.
Спрашивая коробку шоколадных конфет, Михаил Иванович с нежностью посмотрел на плавленые сырки, которые заказала ему Ирочка: "Мы их на хлеб - и в  духовку. Знаешь, как здорово получится?"  Милое, наивное создание! Неужели  в тридцать пять лет Михаил Иванович не может позволить себе что-нибудь более существенное, чем плавленый сырок, о котором у него сложилось твердое представление как придатке к отечественному портвейну.
Вздрогнул в винном отделе Михаил Иванович при виде темно-зеленой бутылки в серебряной шали. Образ блондиночки вновь нарисовался в его воображении. Не удержался он и после того, как загрузился  "Свадебным", сказал:
- Шампанского бутылку, пожалуйста.      
Ирочка колдовала у плиты. Осведомилась сразу о плавленых сырках, которые Михаил Иванович не осмелился не купить, и тут же принялась за приготов¬ление бутербродов. Михаил Иванович извлек из сумки темно-зеленую красавицу, по¬ставил на стол. Шампанское, а особенно конфеты подействовали на девушку так, как действуют плюшевые мишки и куклы на детей. Она тут же сняла пробу. Михаил Иванович получил от этого большое удовольст¬вие. Мысли его окончательно смешались, пошел в комнату Михаил Иванович и снял со стены свадебную фотографию с изображением двух влюбленных: Миши Соскова и Кати Климовой. Той самой Кати, которую  мы сейчас знаем как Екатерину Васильевну. Да! Когда-то и Екатерина Васильевна была Катей, Катенькой. С трудом верится, не правда ли?
    Михаил Иванович сходил в ванную: еще раз прошелся бритвой по подбородку, вспрыснулся туалетной водой "Драккар". На кухонном столе к этому времени уже появились аккуратно нарезанные ломтики белого и черного хлеба.
- Жену проводил? - спросила Ирочка, намазывая на  ломтики сыр.
И тут язык Михаила Ивановича неожиданно приобрел независимость и, маневрируя в пространстве между гортанью и передними зубами, промям¬лил:
- П..почти.
- То есть?
- Да мы, в общем-то, не совсем женаты.
- Развелся? - просто спросила Ирочка.
- Да-а, - ворочался злодей, - в общем-то,  развелись.
- А дети есть?
- Нет, - солгал Михаил Иванович, чувствуя, как весь он наполняется тем почти физически осязаемым веществом, которое зовётся стыдом.
- Ну, тогда еще ничего, - как взрослая, резюмировала Ирочка.
Дело было сделано. Слова сказаны и услышаны. И не без помощи самого Михаила Ивановича. Нечего на язык валить.
А что, почему бы и не кутнуть сегодня, подумал Михаил Иванович. Не часто в жизни бывает, что тебя посещают блондиночки. Михаил Иванович с со¬жалением подумал о своих годах, обрюзгшей  фигуре и когда-то существо¬вавших волосах, которые перестали куститься еще до лондонского съезда РСДРП.
Расслабиться нужно, подумал Михаил Иванович - и расслабился. С удовольствием подумал о предстоящем вечере. Приятное общество молодых поэтов и художников. Шампанское. Юность и непосредственное восприятие действительности. Другая жизнь, черт возьми! Ну и что ж, что женатый человек? Уж и повеселиться нельзя женатому человеку? Супруга в деревне - святое дело кутнуть немного. Ничего криминального. Вот если б это к чему-либо привело, тогда конечно. А то ведь прос¬то хорошая компания, дружеская пирушка. Хотя... Михаил Иванович внутренне даже засмеялся от одного игривого предположения. Хотя… чем черт не шутит? «Час наслажденья лови, лови! Младые лета отдай люб¬ви!»
Звонок в прихожей прервал сладкие фантазии Михаила Ивановича.
- Быстро обернулись! - весело заметил он и бодрой, почти юношес¬кой походкой направился в прихожую.
- Быстро вы, братцы, обернулись! - говорил Михаил Иванович, откры... на пороге стояла жена.… шоколад, шампанское… вая дверь.
- Ты, Катюньчик? Приехала уже? - только и мог сказать посеревший Михаил Иванович.
Не знаю, каким образом Екатерина Васильевна вернулась с во¬кзала, каким таким не предвиденным мужем способом? Авария ли имела мес¬то, почувствовала ли Катерина Васильевна недоброе (много значит жен¬ская интуиция) или... Хотя постойте!.. Помните тот незаконченный период: "поезд вдруг остановился, дернулся всеми составами..."  Ав-тор поленился закончить его -  и вот  результат!
- Катюнь, а у меня гости, - кисло улыбнулся Михаил Иванович.
- Кто? - спросила Екатерина Васильевна, отдышавшись.
Взгляд ее искал чужую обувь.
- А почему не разулись?
«Мишель» почувствовал недостаток воздуха в груди.
- Почему не предложил обувь снять?
Нервы его не выдержали напряжения, и он ляпнул:
- Катенька, ты, пожалуйста, не волнуйся. Мы сейчас уходим.
Побежал он, бедный, на кухню и доложил:
- Пришла моя подружка.
Побежал в прихожую:
- Я сейчас.
На кухне:
- Ты знаешь, подружка, очень ревнивая.
- Может, мне уйти? - спросила Ирочка.
- Нет, что ты, какие глупости! Поворчит и уйдет.
Прихожая:
- Катюньчик, это подруга Васи... то есть подруга подруги, то есть жены...
- ???!!!
- Мы немного посидели. Сейчас уходим.
На кухне:
- Вообще-то лучше уйти. Ну ее! Страшно ревнивая.
При виде юной Ирочки к зловещему блеску в глазах супруги добавился дрогнувший подбородок. Но па¬раллельно с этим шла скорая и скрупулезная оценка внешности соперницы.
- Извините, что не вовремя, - сказала Ирочка, мило улыбаясь.
-  Почему же? – проговорила, взяв себя в руки, чудесным образом так же улыбающаяся Екатерина Васильевна. - Очень вовремя: жена в деревню  уехала.
- И так быстро вернулись? Какой там воздух, должно быть, чудесный!
- Так же быстро, как некоторые поспешили занять их место. Воздух  -  прелесть!
-Я, Катюньчик, сейчас вернусь, провожу только, - лепетал несчастный Михаил Иванович, пытаясь предотвратить скандал.
- Бутылочки с конфетками не хочешь захватить? Или это ребенку? Вот обрадуется. Я ему скажу: вот как папа тебя любит. Маме никогда не покупал конфет, а вот тебе купил.
Михаил Иванович  втянул голову в плечи и, показав жене трусливую спину, шагнул в кабину лифта. Совершая этот подвиг, он знал, что, чем больше будет длится его от-сутствие, тем суровее будет час расплаты. Жена ждала объяснений, и не следовало испытывать ее терпение. В то же время, вспо¬миная о шампанском и конфетах (с ликером, между прочим), Михаил Иванович  желал всячески отдалить этот момент. В незавидное положение попал  наш друг.  Не хотелось бы оказаться на его месте. Взять хотя бы девушку. Чем, скажите, виновато юное создание? И вдруг такой удар! Посудите: с одной стороны -  непорочность, незнание тайных пружин развратного светского общества; а с другой - тридцатипятилет¬ний бесповоротно плешивый мужик с солидным брюшком, сварливой женой и ребенком в придачу. Каково, скажите, все это пере¬варить формирующемуся организму?
К чести нашего героя,  нужно сказать, что   он понимал всю глубину своей ответственности перед молодым поколением.
- Надо же, приехала! - неправдоподобно удивился он. - И  чего это она вздумала?  Столько лет раздельно живем. Ребенка зачем-то припле¬ла.
Здесь он замолчал. Устыдился отречения от собственного чада.
- То есть ребенок есть, в деревне, большой уже...  Но зачем из этого скандал делать - не понимаю!
Михаил Иванович чувствовал фальшь объяснений. Ведь скандала еще не было. Только будет еще.
- А зачем  она ездит? - резонно спросила Ирочка.
- Видишь ли, такой характер, - импровизировал Михаил Иванович. - Недели не проходит, чтобы скандалов не устраивала. За этим и приезжает. Не может простить развода. Странная! Никак не может понять, что ничего уже вернешь.
Михаил Иванович сам чувствовал, что ничего уже не вернешь. Не вернешь репу-тацию честного человека. Вот как бывает в жизни... Ну что ж! Погибли сами - давайте других спасать, юных, незащищенных - тех, кто стал невольным свидетелем грубой сцены семейного скандала, супружеской неверности. Как честный человек, я должен открыться, иначе молодой, начинающий формироваться организм, воспринявши ложь…
- А, знаю, - сказала Ирочка, - мой такой же чудак. Говорит, любит,  а алименты вовремя никогда не платит.
- А ты разве была замужем?! - Михаил Иванович от удивления вскинул брови и подтянул живот.
- Два раза, - ответило невинное дитя.
- И у тебя ребенок?!
- Шесть лет. Приходи вечером к Вась¬ке.
Михаил Иванович не пришел.
Не пустили.













                КНИГОЛЮБ
                ( Москва начала 80-х )

Настоящий  книголюб – человек уважаемый, хотя со странностями. Получит зарплату – и по букинистическим. Возвращается к вечеру домой: в руках - связки книг, в кармане – случайный рубль. В детстве такого книголюба, который сосисочные деньги на книги тратит, хвалят и ставят другим в пример. В зрелом возрасте жена  из дома гонит, если, конечно, какая-нибудь странная соглашается соединить с ним свою судьбу. Но есть и другой книголюб  - нервный и быстро соображающий. Этот несёт в народ книгу, пользующуюся массовым спросом.
   Иду как-то я мимо книжного магазина у метро «Войковская» - книголюбы, которые там обычно тусуются, ко мне сразу толпой: абонементики*   не желаете? Смотрю на них и ясно вижу: не похож современный книголюб на старого, очкастого. Тот в дубленке не ходил: на книги последние деньги тратил. Нашелся, правда, и здесь в простом тулупе: сиплый, шапка на глаза, в руках абонементы веером. Ну, я выбрал кого поинтеллигентнее – с бородой,  в очках.   
   - Нужен, - говорю, - М.Бахтин  «Поэтика Достоевского», нельзя ли купить?
   - Купить нельзя, мы не спекулянты, - обиделся Борода, - а вот поменять можно.
   Вот настоящий книголюб встретился, подумал я, и большим доверием к нему проникся.
   - А что взамен требуется? – спрашиваю.
   - «Королева Марго».
   В детстве я зачитывался произведениями Дюма. Жалко было отдавать – реликвия.  Но что делать? Согласился.
Он меня сразу под руку - и  в сторону. Голос у него стал вкрадчивый и предупредительный. Даже согласился домой ко мне за книгой съездить. Видать за версту старую интеллигенцию!
   Приехали. Достаю ему с полки книгу. Вижу: в глазах «старого интеллигента»  -  разочарование.
   - Что-нибудь не так? - спрашиваю.
   - А макулатурной «Марго» у вас нет? У меня весь Дюма – макулатурный. Ваша старого года издания, читаная и по формату мне не подходит.
   У родителей где-то лежала эта книга. Они макулатуру сдавали постоянно и книги на абонементы покупали.  Предлагаю книголюбу. 
   - Все хорошо, - сетует тот, - только цвет подкачал: красный. А у меня весь Дюма - серый. Но знаю я одного собирателя  -  у него на ваше счастье есть этот том. Думаю, удастся упросить его поменять.
   Возвращаемся мы к магазину. Подводит он меня к Сиплому. 
 - Вот - собиратель, - говорит.
  - Можно, - сипит тот, - только ты мне пятерик добей за цвет.      
Делать нечего, «добил» я этому «собирателю» пять рублей и наконец-таки  получил своего Бахтина. Иду домой – думаю: съезжу, пожалуй, на книжный рынок, потолкаюсь среди книголюбов. Сиплый уверял, там любую книгу можно «отхватить».
   Встал в воскресенье пораньше и с первой электричкой в Сокольники. Приезжаю и вижу: народ с фонарями, оскалы портфелей, праздник любителей настоящей книги и т.д.  Многие друг друга знают. Таких, как я, мало. Все больше знатоки: что? где? когда и почём? Нечто вроде Английского клуба. Слышу, например, такой  «клубный» разговор:
   - Привет, спекулянт, - здоровается ушанка с капюшоном. – Что носишь?
   - Ничего тяжелого, - радостно отвечает «спекулянт», - Толстой, Чехов, Гете.
   - Мельчаешь, - добродушно отчитывает ушанка. – Не ту книгу в народ несешь. А я вчера у одной бабки Майн Рида  за четвертак хапнул.
   - Отдай за две с половиной, - завистливо, без надежды просит капюшон, - у меня на него давно клиент созрел  иногородний.
   - Не-е, - отвергает невыгодное предложение ушанка, - я за него три сотни как минимум выжму. Между прочим, у тебя «Женщины» нечитаной нет?
   - За нечитаную две читаные дают. А зачем тебе?
   - У меня все книги – нечитаные! – хвастается ушанка.
   Гуляю я таким образом и вижу, как «несут» моего Бахтина. Спрашиваю из интереса:
  - Сколько стоит?
  - Семь рублей.
  Приемлемо, думаю. Иду дальше. Навстречу – «Марго». Опять интересуюсь ценой.   
 - В обмен – из расчета четырех и пяти ( сорок пять рублей! ), наличными – три с половиной.
   Переспрашиваю. Выясняется, что не ослышался. А тут как раз рассвело. Всматриваюсь в продавца и  узнаю своего знакомого - «старого интеллигента». Вот тебе и собиратель. Видимо, он меня тоже узнал, так как на лице его замешательство отобразилось и он быстро засунул книгу в пухлый портфель.  «Значит, не совсем еще совесть потерял, коли стыдно стало», - подумал я. Но тут выяснилась причина этого замешательства: в просвете между деревьями показался милицейский УАЗик.  По народу будто волна прошла: все стали спешно паковать свои книги.
Приехал я домой, сетуя на  современных книголюбов и свою некомпетентность. Но через неделю  опять поехал, и уже с книгами. И, надо сказать, довольно удачно съездил: две выменял, одну продал. Ну, а дальше как-то само собой пошло. Затянуло меня это дело - сам стал «книголюбом». Езжу в Сокольники каждую неделю, дышу свежим воздухом, меняю, продаю, покупаю и вновь продаю. Нёсу книгу в народ. Настоящую, дорогую, «тяжёлую»: «Дюму», «Фенимора Куприна», «дефективы».

Примечания:
абонементики*   - в СССР какое-то время практиковалась продажа книг, пользующихся спросом, за абонементы, получаемые при сдаче макулатуры. Разумеется, мало кто ( по крайней мере в Москве ) эту макулатуру сдавал, а абонементы  люди  покупали у дельцов. 














                П О Д А Р О К
                ( 1974 г. )

Подарок, голубой солдатик-знаменосец, лежит в портфеле рядом с коробкой цветных карандашей. Коля уже несколько раз просовывал туда руку и дотрагивался до него.
Во 2-м "Б" идёт урок математики. Учительница стоит у доски, жестикулирует испачканными в меле руками и как-то странно откры¬вает и закрывает рот. Коля ничего не слышит: он погружен в свои мысли. Ему восемь лет,  и поэтому подарок он выбрал совсем детский. Солдатик живёт в портфеле уже два дня, после того как Коля выменял его на пять марок у Вовки, который сидит сейчас за первой партой и делает вид, что слушает учитель¬ницу. Вовку наказали за невнимательность, раньше он сидел на пос-ледней парте и мог меняться во время урока марками.
Как долго тянется время! Неужели последний урок когда-ни¬будь закончится? Коля опять просовывает под парту руку. Сегодня ему придётся расстаться с солдатиком: сегодня у папы - день рождения.
Как странно шевелит губами учительница...
 - ... в эту точку иглу циркуля, повернем циркуль и начертим линию... Все начертили? Ну, скорее... Соколов, ты начертил?.. Теперь посмотрите сюда. Эта линия - окружность, точка «О» - центр окружности...
«Когда поздравить папу?  - думает Коля.  - Сразу после школы или вечером, когда все соберутся за столом?"   Мысли его приобретают другое направление. Что сегодня приготовит мама? Будут ли сочники, которые он так любит? Что мама подарит папе?..
- ... ок¬ружность с центром в точке А, радиус которой равен отрезку АВ. Отрезок АВ равен...
Собираясь в школу, он боялся, что папа сам напомнит ему о празднике. Тогда бы пришлось поздравлять его утром, в спешке, а это было бы не так торжественно. Поэтому Коля убежал в школу раньше, даже не допив чай.
"Сначала я его поздравлю, - продолжает размышлять он, - а потом подарю солдатика... а может, сделать все сразу?"  Папа, конечно же, обрадуется. Потом они будут играть в шахматы, и папа будет поддаваться. Коля это  знает, но все равно ему приятно, когда он выигрывает. Потом Коля попросит у папы солдатика... ну, только на десять дней, поиграть. Тогда у него будет уже тридцать два солдатика...
- Соколов,  что я сейчас объясняла?
Коля встает, но молчит. В классе хихикают. Наталия Петровна стучит указкой по столу, призывая нарушителей  к порядку.
- О чем ты все время думаешь, Соколов? Ты вообще думаешь о чем-нибудь? Может быть, ты устал, утомился? - говорит она иро¬нически. - Если устал,  иди погуляй - проветрись.
Коля идет к двери. В классе опять хихикают.  Учительница краснеет.
- Соколов, ты далеко направился? – спрашивает она удивленно.
Он останавливается и покорно смотрит ей в глаза. Резкие морщины на лице Наталии Петровны  разглаживаются.
- Ну, иди, Коля, отдохни немного, приди в себя. Постой у двери.
Коля выходит из класса и смотрит на часы. До звонка остается восемь минут.  Он спускается в раздевалку, подзывает к себе лени¬вую дымчатую кошку и начинает щекотать ей за ушами.  Та мурлы¬чет и ложится на спину. Наигравшись, он оставляет ее и идет в конец коридора, где на стене рядом с дверью школьного музея висит стенд  «Тебе  - будущий воин!».  Его любимый танкист с подрисованными уса¬ми-вениками кажется теперь совсем некрасивым. Коля достает носо¬вой платок, слюнявит кончик, встает на цыпочки и пытается стереть усы. Он так увлекается, что не замечает подошедшего завуча. Юлия Львовна  хмурит брови:
- Я и не думала, Соколов, что ты занимаешься такими вещами. Пойдем-ка ко мне в кабинет.
Коля прячет в карман носовой платок и идет за ней. Не везет. Как теперь доказать, что это не он подри¬совал усы танкисту, что он только хотел стереть их? Вот - даже кончик платка наслюнявил.
- А почему ты не в классе? - спрашивает Юлия Львовна, когда они поднимаются по лестнице на второй этаж.
Тут уже  Коле действительно нечего сказать.
- Так-так...  - завуч смотрит на часы, - ты, Соколов, постой пока в коридоре, я тебя вызову.
Раздается звонок. Через минуту на лестнице слышится приближающийся топот. Это, обгоняя друг друга, спешат в буфет старшеклассники. Из класса вылетает Вовка и, стукнув Колю по спине портфелем, также бежит вниз. Его останавливает возмущенный голос Наталии Петровны. Он возвращается без какого-либо разочарования: на этот раз схитрить не удалось. Построенный класс, предводительствуемый Наталией Петровной, по стеночке сходит на первый этаж. 
В раздевалке Коля охвачен общим настроением: он прыгает, прячется, дерется, кричит. Но вот последняя девочка выходит на улицу, и раздевалка пустеет. Коля опять остается один. Он вынимает голубого солдатика и начинает разговаривать с ним. Теперь Коля - красноармейский ко¬мандир. Отдав солдату строгий приказ лежать в портфеле и никуда не удирать, он идет наверх. Здесь тоже никого нет. Когда же выйдет завуч? Может, она забыла про него?
Он поднимается на третий этаж. На третьем этаже уборщица  водит тряпкой по паркету. Как только она исчезает, дверь 8-го "А" с шумом распахивается и из класса выбега¬ют четыре восьмиклассника. Один из них, высокий красивый парень, держит в руках старый школьный глобус. Он бросает его на пол и бьет ногой: игра начинается. В коридоре поднимается шум от криков, дыхания и грохота гипсового глобуса о паркет. Коле ужасно хочется поскорее стать большим и тоже принять участие в игре. После удара глобус отскакивает от батареи и попадает прямо в него.
- Ну-ка, сопляк, прыгай отсюда! - говорит ему восьмиклассник и щиплет его за ухо.
Коле больно, он готов заплакать. К тому же ему обидно: парень так нравился ему. По условному сигналу восьмиклассники забегают в класс: вероятно, вернулся учитель.  Коля спускается вниз и встречает на лестнице завуча.
- Это что за шум? - спрашивает она недовольно. - Ты куда пропал, Соколов?
- Я вас ждал, - отвечает Коля.
- Не хитри, - говорит Юлия Львовна. - Дай-ка мне свой дневник: я тебе замечание напишу.
Коля смотрит на красивый почерк завуча, но не чувствует страха перед его красотой и строгостью: ведь он ни в чем не вино¬ват.
Юлия Львовна уходит. Коля кладет дневник в портфель и бежит в раздевалку. В раздевалке уборщица моет пол.
- И ходют, хо-о-дют, сами не знают, зачем ходют... - ворчит она.
Хорошо на улице! Коля уже собирается пустить кораблик по ру¬чейку, но вспоминает про голубого солдатика и спешит домой. По дороге он все-таки не выдерживает: гонится за грязным вскло¬ченным воробьём, барахтающимся в луже. Воробей легко взлетает, садится на забор и задумчиво смотрит на него стеклянным глазом. Коля вынимает из портфеля солдатика и хочет им заманить воробья, но тот, равнодуш¬но чирикнув, улетает окончательно. Коля бежит дальше.
Во дворе стоит Димка из соседнего подъезда и гордо смотрит на Колю: он уже ходит в демисезонном пальто и без шапки, которую прячет за пазухой.  Коле становится завидно, он вы¬нимает солдатика  и  дразнит Димку.  Стройная фигурка знаменосца, зажатая в кулачке,  блестит на солнце. Димкина гор¬дость мигом исчезает, и он начинает просить "подержать" игрушку.
- У моего папы - день рождения! - кричит ему Коля и убегает в подъезд.
Дома никого нет. На столе лежит записка: "Суп на плите. Наливай осторожнее!" Коля читает ее и уныло бредет в ванную мыть руки. Обед всегда проходит для него мучительно. За столом он хитрит. Сколько бы су¬пу ему ни налили, он, поковырявшись в тарелке, надувает губы и начинает хныкать:  суп становится то "горьким", то "кислым", то "жирным" и наконец «холодным». Он добивается того, что ему разрешают съесть только пять или шесть ложек.  Коля соглашается,  но и тут хитрит:  набирает  по пол-ложки.
У них с мамой неписаное правило: когда Коля получает плохие отметки или замечание, поблажек нет и он должен съедать все. Сегодня как раз такой день. Правда, мама еще не знает об этом. С другой стороны, сегодня у Коли и особые привилегии: у папы день рождения и можно вообще не есть суп. Мама, наверное, забыла про это. Как же поступить? Коля чувствует себя в затруднительном положении, но все-таки выход находит. Он размазывает суп по тарелке и ставит ее в мойку. Но, заглянув еще раз в кастрюлю и поразмыслив, вновь берет тарелку, наполняет ее доверху супом, идет с ней в туалет и выливает половину содержимого в унитаз. Затем ставит тарелку на стол. Так надежнее. Теперь можно есть любимое Колино блюдо – картошку, жаренную на сливочном масле.   
После обеда Коля вынимает из портфеля учебники и садится за стол. Обычно после школы он бежит на улицу, но сегодня особый день. Чтобы порадовать папу, он решает сделать уроки до его прихода. На столе оказывается и солдат-знаменосец. Коля беззвучно шевелит гу¬бами и отдаёт ему по-военному честь, затем вновь убирает в порт-фель.
Ещё вчера он сказал маме, что приготовил для папы подарок, и просил не говорить ему об этом. Мама улыбнулась и дала слово молчать.
Коля открывает тетрадь и начинает писать. Лицо его становит¬ся серьёзным, между бровями появляется нежная складка. Какое-то время он усердно выводит слова,  но скоро отвлекается и смотрит в окно.
Жёлтый поплавок солнца плавает в голубой тарелочке неба. Во¬робьи весело и беспорядочно трещат на распаренной чёрной спине заводс¬кого гаража. Молодая мама прогуливается с коляской. Она сама похожа на жирного и довольного воробья. У забора стоит домо¬управ и задумчиво смотрит на кучу мусора, в которой копается ма¬лыш. Из-за угла появляется машина. При повороте солнечный луч отра¬жается от её стекол и ослепляет Колю. Он жму¬рится и трёт кулачками глаза. Когда он открывает их, машины уже нет. На дороге сидит малыш и отчаянно лупит палкой по луже. Ко¬ля вздыхает,  возвращается к своим занятиям, но через минуту опять отвлекается и начинает рассматривать весёлую картинку под стек¬лом. На картинке - целые полчища скелетов, вооружённых мечами и косами, загоняют "род человеческий" в огромную яму; на холмах стоит множество виселиц; какой-то человечек умирает на мешке с золотыми копейками...  Письменный стол, за которым сидит Коля, принадлежит старшему брату, десятикласснику.
- Опять отвлекаешься, - говорит папа, неожиданно войдя в комнату, - опять корявый почерк... Сколько раз тебе говорить: не торопись, пиши красиво!
Хотя Коля ещё маленький, он догадывается, что сейчас не время поздравлять папу. Он загадочно следит за ним (солдатик прячется в портфеле) и ста¬рается заглянуть в глаза.
- Когда ты будешь внимателен? - удивляется папа. - Ну где ты видел это слово?
Коля смотрит в тетрадь, потом в учебник и видит, что написал  слово из другого упражнения.
- А буква «К» - опять кривая... Будешь переписывать. Дай-ка мне свой дневник.
Когда папа сердится, он всегда требует дневник и начи¬нает листать его с самого начала.
- А это что такое? - спрашивает он, вынимая из портфеля го¬лубого солдатика-знаменосца. - Я же тебе не разрешил носить в школу игрушки. Чтобы это было в последний раз...
Коля смущённо теребит воротничок рубашки. Ему немного стыдно перед солдатиком за папу, к тому же и секрет теперь уже не секрет. Папа листает дневник, сердито качая головой. Наконец он добирается и до последней записи.
- А это что?
 Видно, что он очень рассержен: его вызывают в школу.
- Ну, я тебя спрашиваю: что это такое?!
Коля молчит.
- У тебя язык отнялся?..  Или ты думаешь, что тебе всё с рук сходить будет? Ты думаешь, с какими глазами я в шко¬лу пойду!?
Разве папе объяснишь, разве он поверит? Коля и раньше баловался и всегда ста-рался оправдаться. Но сейчас ему не хочется спорить: ведь сегодня такой день!   
- Носишь в школу всякую дрянь! Сколько раз тебе говорить?... Ещё раз увижу -  выкину все твои железки!...
Папа берёт солдатика, подходит к окну и бросает его в форточку. Потом ещё долго говорит что-то, стуча твёрдыми пальцами по столу, но Коля не слышит его: он весь ухо¬дит в свои  переживания.
Наконец папе надоедает кричать и он наказывает:
- Сиди и переписывай упражнение. Вернусь  - проверю.
- Не забыл, какой сегодня день? - говорит он уже мягче. - Мама сказала, что ты подарок мне какой-то приготовил... Ну, сиди сейчас, занимайся: вечером подаришь.
Он уходит.  Коля  старательно  пишет,  с трудом сдерживая слезы, готовые побежать по  щекам. Он собран до крайнос¬ти, и поэтому буквы у него выходят стройные, чёткие... Но вот ресницы его начинают дрожать, и первая прозрачная капля, сколь¬знув по щеке, падает на страничку. Буква «К» расплывается и становится похожей на волосатого паука... Ещё и ещё капля... Коля думает о папе, которого ему почему-то очень жалко. Он вспоминает, как папа уже один раз извинялся перед ним, но делал это так неумело, по-взрослому, что Коля стыдился и жалел его. От этого воспоминания он еще больше расстраивается. Идёт к окну, встаёт на стул... Нет, не видно солдатика... Вздрагивая от наполнившего его горя, Коля забирается на свою кровать, заползает под подушку,  плачет и…  вскоре засыпает.