Когда деревья были маленькими. Шеф

                КОГДА ДЕРЕВЬЯ БЫЛИ МАЛЕНЬКИМИ      

Нашим наставникам посвящается...

                Часть первая.

                ШЕФ

   Я стою у окна, за которым колышется, закрывая горизонт, неровная кромка деревьев. Чуть выше над нею плывут, словно сопротивляясь зеленой стихии, несколько разноцветных крыш и верхний этаж гостиницы «Золотая долина». Нижнюю часть девятиэтажных айсбергов скрывает от моих глаз море сосен. Лет через десять оно совсем проглотит их, и тогда уже никто не увидит того, что открывалось мне отсюда, со второго этажа Института математики.

   В противоположном конце коридора появляется человек. Он идет, бесшумно ступая по краю ковровой дорожки. Вот он останавливается. Вставляет в замочную скважину ключ. Я оборачиваюсь на звук. Он не входит, колеблется:
- Александр Павлович, вы?
- Да.
- Заходите.
Мы сидим напротив друг друга. Я держу на коленях раскрытый на середине реферативный журнал и монотонно читаю вслух:
- Гольштейн Е. Г. «Новые направления в линейном программировании». Гришухин В. П. «Оценка сложности алгоритма Балаша». Филькенштейн Ю…
- Стоп! Гришухина запишем.
Он кладет левую руку на свою машинку. На ней всего четыре клавиши: продолговатые – для пальцев и одна, побольше – для основания ладони. Он сидит очень прямо. Я вижу напряженный профиль его лица, щеку, перечеркнутую к виску глубоким Т-образным шрамом. Он неподвижен, и только рука с треском пляшет на самописце.
- Дальше.
И я снова читаю скучный журнал…
- Скажите, который час.
- Полшестого.
- На сегодня закончим.
Он поднимается со стула, подходит к окну и, стоя ко мне спиной, легко касается раскрытой ладонью левой руки пышного облачка аспарагуса. Его правая, затянутая в черную перчатку рука неподвижно висит вдоль туловища. На миг он задерживается у цветов, потом привычно тянет за шнурок, захлопывая фрамугу, берет портфель. Мы быстро спускаемся по просторной лестнице и выходим из Института.

   Моего научного руководителя, а по-студенчески, просто «шефа», я впервые увидел год назад. Мой приятель, познакомивший нас, был скуп на характеристику: «Нормальный мужик. Будешь работать – считай, что диплом в кармане. Но понимаешь, - тут приятель как-то замялся, - есть одна деталь. В общем, он – слепой». Так вот, примерно, пересеклись тогда наши с Виталием Ивановичем пути.

   Днем мы работали в Институте. А раз в неделю шеф вел спецкурс. Накануне встречи со студентами мы «прокручивали» лекцию вдвоем. Он читал ее мне. Если забывал какое-нибудь слово, то замолкал. Затем мгновенным усилием находил его и продолжал рассказывать с нужного места. Память его была столь необычна, что поначалу мне казалось, будто шеф читает мои мысли или, как минимум, видит из-за своих темно-зеленых очков лежащие перед нами листы. Во время самих лекций он не ошибался совсем.
Иногда по ходу занятий ему требовалось начертить чертеж. Тогда я приходил на помощь, бойко копируя на доску простые геометрические фигуры. Я чертил молча, и лекция почти не прерывалась, потому что шеф всегда знал, что именно я рисую. Однажды он велел подписать одну из вершин треугольника, почувствовав, что я забыл ее пометить. И мне, только что присевшему на край подоконника с перепачканными мелом руками, да и, пожалуй, всем его слушателям, снова почудилось, что преподаватель видит.
   Иллюзия разрушалась всякий раз, когда перед очередной встречей со студентами мы приближались к дверям аудитории. Шеф останавливался и смущенно просил меня заглянуть в класс. Ему хотелось знать, сколько человек пришло на семинар.
Мало-помалу отлаживались на БЭСМ-6 мои дипломные программы, а параллельно мы составляли картотеку и редактировали какие-то тексты, неутомимо переделывая готовые абзацы. Я переводил ему небольшие статьи с английского, иногда с немецкого языка.
Однажды Виталий Иванович принес мне самоучитель польского языка. Всего около двадцати раздельных книжечек-уроков. Через неделю он предложил сказать что-нибудь по-польски. Я, недолго думая, отчеканил единственное что запомнил.
- Це пани хоце ешцы, це ишцы пешком.
- А что это значит? – удивился шеф.
- Пани хочет ехать, или идти пешком?
Он рассмеялся, кажется, впервые за время нашего знакомства. После мы сели за стол и к вечеру перевели нужную ему польскую статью слово в слово.

  Краем уха я слышал, что шеф пишет книгу своих лекций на спецкурсе, что готовит для сдачи во Всесоюзный фонд программу, реализующую симплекс-метод – сложный алгоритм, наглядно описываемый только в четырехмерном пространстве. Понемногу я понимал, что вижу только вершину того айсберга дел, который он пытался сдвинуть с места.
   День его был расписан по минутам. Я убедился в этом на последнем курсе, когда мы   начали встречаться вечерами у него дома. Я читал, шеф печатал одной рукой на самописце допоздна.
   Его жена – полная, жизнерадостная женщина работала в том же Институте математики машинисткой. Из кабинета шефа я слышал ее голос, когда она возвращалась с работы. Она готовила ужин, хлопотала по хозяйству и громко распевала в глубине квартиры. Часам к семи она звала Виталия Ивановича на ужин. Он покорно уходил на кухню, оставляя меня наедине с высокими до потолка стеллажами аккуратно расставленных книг. Она чувствовала себя хозяйкой в доме. Могло ли быть по-иному? Рядом с ней жил сильный человек, который, однако, иногда, в силу своего недуга, мог превращаться в беспомощного ребенка. И вместе с тем я увидел иное.
   Однажды во время приборки она переложила со стола на полку его книгу. Обнаружив после долгих поисков пропажу, шеф немедленно позвал жену и, сдержанно, но строго отчитал ее. Во всем, что касалось работы, которой шеф, словно магическим кругом очертил свою жизнь, хозяин оставался прежний – он сам.

   Студенческая жизнь – фейерверк ярких, праздничных дней. Рабочие будни, их ежедневное испытание на выносливость неясно маячили где-то впереди. Но именно тогда вечер за вечером вырываемый из привычной бучи, я должен был шагать по нашей «Пирогова-стрит» навстречу будням. Справа стеной стоял лес, слева – здания общежитий, а в конце улицы – обычный пятиэтажный дом, в котором жил шеф.
Меняясь, скользил в прошлое огромный мир. Лишь незыблемым оставался распорядок дня моего шефа. Итак, ежедневно в восемнадцать ноль-ноль. Его адрес надежно и строго вошел в мою жизнь.

   В первую нашу встречу шеф определил свое кредо. Он любил повторять это и после: «Когда работаешь, время идет медленно, а когда бездельничаешь – летит быстро». Но отчего же тогда день, заполненный напряженным трудом, пролетает так незаметно? Или почему, по какой логике, труженик завидует бездельнику, сознательно обращающему бесценную жизнь в короткий миг? Слова его звучали тем более парадоксально, что я не сомневался в их искренности.
  Скорее всего, мой шеф обладал каким-то своим, отличным от нашего опытом отношений со временем. А натренированный мозг безошибочно свел его опыт к простой и исчерпывающей формуле, которая жестко предписывала измерять прожитое время не количеством вращений Земли, а лишь числом достигнутых в процессе работы результатов.

  Еще шефу нравилась одна песня. С припевом ее: «Эх, хорошо-то, хорошо, да ничего хорошего» - связано другое, не то смешное, не то грустное воспоминание. Как-то раз я диктовал шефу статью. Он печатал на специальной толстой бумаге, на которой его машинка выдавливала буквы в коде Брайля. Старенький механизм забарахлил, отказываясь выбить букву, и я, получив передышку, стал рассматривать лежащий на столе бумажный лист. На нем кто-то, скорее всего сын Виталия Ивановича, сделал несколько рисунков. Тут были жирно закрашенные длинноволосые юноши с гитарами, профили моряков с неизменными трубками в зубах и много других вовсе небрежных набросков.
Не удержавшись, я тоже стал рисовать шариковой ручкой на чистом краю листа. Гитарист у меня не получился, зато удалось другое. Возле тарелки с дымящейся костью, держа на весу забинтованную лапу, уселся понурый вислоухий пес. Шеф еще продолжал копаться в механизме, когда я крупным школьным почерком подписал свой набросок: «Хорошо-то хорошо…»

  На следующий день вечером шеф, как обычно, в строгом синем костюме вышел к порогу встречать меня. Первым делом он укоризненно спросил:
- Вы что мне вчера нарисовали?
Я непонимающе взглянул на его жену и вдруг увидел стоящий возле нее на трюмо собственный рисунок. Кровь бросилась мне в лицо: «Значит, он понял скрытую в рисунке двусмысленность? Ну, конечно! Надо было зачеркнуть. Как я мог?!» - Эти мысли кубарем пронеслись в голове.
- С-собаку,- тихо ответил я на вопрос Виталия Ивановича.
Но шеф уже хохотал так, как умел только он, уцепившись одной рукой за косяк и откидываясь назад всем телом.
- Хо, хо… - от смеха ему не удавалось выговорить ни слова. – Хо-рошо-то, хорошо… Это надо же! Вы сами придумали? А мы с женой все утро смеялись.

   Раз в неделю я знакомил шефа с результатами своей работы на вычислительном центре. Приближалась защита диплома, и времени оставалось в обрез. В субботу мы поехали на «центр», чтобы забрать окончательный, как нам казалось, вариант программы. Был самый разгар сибирской весны. Я оставил шефа на скамейке, у входа, а сам поднялся в машзал. Взял в «предбаннике» протокол, проскакиваю взглядом колонки цифр и – о, ужас! – снова вижу неточность. Тускнеет цветастая мозаика на стенах. Я пытаюсь разобраться в программе, но вспоминаю, что накануне убрал из нее всю промежуточную печать. ЭВМ дала лишь итог, а ключ к нему остался у нее в памяти. Шеф ждет внизу. А мои ноги словно приросли к паркету. Нужно попытаться еще раз. И минуты становятся долгими-долгими… Я спускаюсь к шефу.

   Виталий Иванович молча выслушивает меня, просит еще раз зачитать результат. Потом начинает рассуждать вслух. Раньше мне казалось, что шеф думает медленно. В простых задачах, которые решались интуитивно, он разбирался часами. Проявляя странный педантизм, он перебирал все, даже заведомо ложные, по моему мнению, ходы. Я считал это ненужным и оправдывал стиль шефа одной его необычной склонностью к порядку. Задача, которая возникла на трепетавшем сейчас перед нами от ветра, убористо залепленном цифрами листе, являлась сложной. В программе скрывалась одна из редких, неуловимых при визуальном контроле ошибок. Ее требовалось найти.
   Виталий Иванович стал медленно называть блоки программы, как будто просматривая невидимый мне текст. Вот он выделил ошибочный блок и начал читать его по строкам. Забыв о времени, я следил за ходом его рассуждений. Теперь в них не было ничего лишнего. Каждое следующее заключение однозначно вытекало из предыдущего. В полном блеске он демонстрировал передо мной свое основное оружие – метод логического анализа, который я не мог оценить на простых примерах.
   Шаг за шагом он высек из программного текста единственную строку и сказал, что ошибка в ней. До боли в глазах я всматривался в короткую строчку. Она была тысячу раз верной! Но уже не моя – его воля владела мной, не давая поверить в очевидное. И я все-таки увидел ошибку. Обычный «ноль», набитый расторопной машинисткой вместо буквы «О».
- Есть!
- Идите, исправляйте, - спокойно сказал шеф.

  Я снова наверху. Сам перебиваю на перфораторе ошибочную карту, сдаю на ЭВМ пакет. Едва ли догадывался я тогда, что такая же вот азартная и нескончаемая гонка за верным результатом станет когда-нибудь моей работой. Гонка, в которой каждый новый успех – еще не победа, а всего лишь маленький шажок к профессионализму.
Шеф ждал на той же скамейке. Солнце снова светило ослепительно ярко.
- Зайдемте в кафе, - неожиданно предложил он. Вдвоем мы прошли в расположенную неподалеку столовую с кафетерием. Здесь он достал из кармана деньги и, немного поколебавшись, сказал:
- Александр Павлович, купите мне кружку пива.
   Я был ошеломлен. Впервые я наблюдал его вырванным из навязанного им самим и без колебаний принятого мной бешеного ритма работы. И в первый раз мне стало по-настоящему страшно за него. Как будто мы вместе заглянули в черную пропасть.
- Там большая очередь…
- Ведите меня вперед. Нам нальют без очереди.

   Когда мы отошли от прилавка, шеф осторожно потрогал губами пенистый край кружки, усмехнулся, и вдруг, слегка наклонившись ко мне, заговорщицки шепнул: «За алгоритм Евклида!»
   Смысл его тоста я понял на другой день утром. Алгоритм Евклида являлся центральным звеном моей программы. А рано утром я получил на ВЦ тот самый результат, которого мы добивались последние полгода. Программа заработала.

   После защиты диплома мы по привычке завернули в Институт. Виталий Иванович достал из шкафа итог нашей работы – напечатанные в пяти экземплярах тексты программ и вдруг предложил: «Нарисуйте здесь что-нибудь на память». А сам вышел из кабинета, чтобы не мешать.
   Долго сидел я за его столом и ничего не мог придумать. Я закрыл глаза и попробовал представить себя им: мягкая, спокойная темнота и много-много звуков. Но смог бы я сейчас отдаться делу так же, как он?
   Скрипнула дверь, послышались знакомые шаги – шеф вернулся, а я все сидел с закрытыми глазами.
- Вам, наверное, темно. Я включу свет – услышал я его голос и, вздрогнув от щелчка выключателя, вернулся в привычный, светлый мир.
- Сейчас… Я уже заканчиваю. – Я быстро нарисовал на бумаге согнувшегося под тяжестью портфеля мужчину в очках. Подписал ниже: «Ох, тяжела ты, докторская!» и аккуратно сложил листы обратно в шкаф. Тогда я еще не знал, что это была последняя моя встреча с кандидатом физико-математических наук Виталием Ивановичем Хохлюком.

   Иногда мне кажется, будто наше с ним случайное знакомство в Новосибирске произошло не зря. С годами чувство это не исчезает, а наоборот, становится глубже и тревожней. Частичка моей памяти осталась там, в Академгородке, где по сей день, живет человек, сумевший отдать себя главному – работе, математик-профессионал навсегда рассеявший мои прежние сомнения: быть или не быть профессионалом?
  Может быть, сейчас он стоит у окна своего кабинета на втором этаже Института математики. И   колышется за окном, закрывая полнеба неровная кромка деревьев, больших деревьев. Представить это высокое зеленое море очень просто. Нужно только закрыть глаза.



Окончание см. "Когда деревья были маленькими. Тридцать лет спустя"
http://proza.ru/2012/12/13/1222



-------
Публ.1984 г. "Кредо математика", ВСП.