Мирандолина

Юлии Баяндиной


                Вспомнишь обильные страстные речи,
                Взгляды, так жадно, так робко ловимые,
                Первые встречи, последние встречи,
                Тихого голоса звуки любимые…

                И. Тургенев

                *    *    *

   Николай Михайлович пожелал спокойной ночи соседям по даче и по узенькой тропке меж густых кустов красной и черной смородины пошел к крылечку своего «двухэтажного» домика. Кавычки здесь потому, что, собственно, вторым этажом был довольно высокий и просторный чердак. Там стоял старый диван-кровать и два шатких стула, один стул исполнял роль столика, другой – вешалки для одежды.

   На «второй этаж» хозяин забирался в двух случаях: когда ночь была слишком душная и когда у него кто-нибудь гостил. Забраться на чердак можно было через люк в потолке комнатки по лестнице типа пожарной или же снаружи по складной стремянке. Стремянка валялась в углу чердака.

   (Надеюсь, что любезный читатель, если таковой буде, извинит автора за то, что начинает он свое повествование описанием чердака! Но так надо).

   «Калитку запереть, – подумал Николай Михайлович, но, сделав пару шагов, остановился. Здесь и мы остановимся на пару минут.
Возможно, кто-нибудь представит Николая Михайловича эдаким солидным мужчиной лет, эдак, пятидесяти или того поболее. Ничего, более далекого от истины в подобном представлении нет. Николаю Михайловичу тридцать пять, волосы у него каштановые, красивые и густые, прическа несколько артистическая. Роста он чуть выше среднего, фигура спортивная.

   Итак, наш герой остановился потому, что ему послышался топот бегущих ног. Точно: по темной и узкой дачной улочке кто-то бежал и этот кто-то распахнул калитку и влетел на суверенную дачную территорию. Увидев хозяина остановился. Извиняйте: остановилась. Девушка. А по другую сторону забора из сетки споткнулись, налетев друг на дружку, двое юнцов по всей видимости слегка поддатых. При виде мужика, перед которым остановилась их предполагаемая добыча, юнцы опешили и раскрыли рты, не зная, что предпринять дальше.

   А мужик, видимо сильно рассердившийся, начал кричать на девчонку:
–Ты когда перестанешь шляться по ночам?! Мать хочешь в гроб вогнать?! Она уже три таблетки валидола выпила! Да еще хахалей на дачу приводишь! Что это значит?! Давно ремня не получала?! Марш в комнату!
Грозный «папаша» с грохотом хлопнул металлической калиткой и щелкнул задвижкой. Ошеломленные юнцы в ситуации разобрались и быстренько ретировались с поля боя.

                *    *    *

   А мужчина и девушка стояли друг против друга и смотрели друг другу в глаза. Он улыбался несколько иронически и укоризненно, она смущенно.
–Как ловко вы… это… сообразили!
–Ты стоишь под лампой, мне показалось, что прически наши и по форме и по цвету одинаковые. А у меня дочка, очень на меня похожая. Наверное, поэтому и… сообразил. Ладно, все это пустяки. Тебя как зовут?
–Мира.
–Мира… Мирандолина! А меня – Николай Михайлович.
–А кто это – Мирандолина?
–Литературная героиня.
–Не читала.
–Ясное дело. Но что мы тут стоим? – дачник вошел в открытую дверь ярко освещенной комнатки. Девушка нерешительно остановилась на пороге.

   Здесь следовало бы поведать читателю о внешности героини, но… Это легко сделать, если героиня – вторая Брижит Бардо или наоборот – второй Квазимодо в женском исполнении. А если ни то, ни другое? Прическа и волосы у нее действительно, как под копирку с хозяином дачи; лицо, в меру округлые плечи и руки слегка смуглые; светло карие глаза ясные и живые, носик правильный, губы чувственные, бюст… и так далее… Лучше я так скажу: бывают женщины хотя далеко и не Брижит Бардо, но только при взгляде на них у мужчин обрывается дыхание, а сердце начинает ворочаться какими-то неуклюжими толчками. Нетрудно догадаться, что автор описал чувства Николая Михайловича.

   –У вас тут даже пианино? – удивилась девушка.
–Да, – ответил Николай Михайлович, он как раз и сидел на стуле перед закрытой крышкой донельзя обшарпанного инструмента.
–А вы умеете играть?
–Немножко. Хочешь послушать?
Неопределенное пожатие плеч. Дачник открыл крышку клавиатуры и заиграл.
–Понравилось? – спросил он, когда фортепьяно умолкло.
Снова неопределенное пожатие плеч.
–«Соната» Моцарта ля минор. «Мурку», «Мишку», «Черного кота» не умею. Таланта Бог не дал.

                *    *    *

   Мирандолина вдруг прошла по комнате и пристроилась на табуретке как раз у лесенки на «второй этаж».
–Теперь объясни – чего это ты шастаешь ночью по дачной глухомани, да еще одна одинешенька?
–Мы собрались у одноклассницы, у нее день рождения…
–А в каком ты классе учишься?
–В одиннадцатый перешла. …собрались, а я с одной девчонкой поссорилась и убежала.
–Очень мило. Отец с матерью там с ума сходят, а мы по дачам бегаем.
–У мамы ночное дежурство, она врач, брат у бабушки, а папы у меня нет. Инфаркт. Мне семь лет было. Брат его совсем не помнит.
–Прости, пожалуйста.
–А где ваша жена? Мне… да и вам! не попадет?
–У меня нет жены.
–Что, тоже умерла?
Фразу эту девушка выпалила с неожиданной грубостью и откровенным сарказмом, дескать, знаем мы вас: все вы холостые, когда смотрите на другую женщину.

   –Моя бывшая жена, – сухо заговорил хозяин, – жива и даже преотлично благоденствует. Она с самого начала прозрачно, а потом и непрозрачно намекала, что мои доходы не соответствуют уровню… ее женских достоинств. В конце концов на Сочинском пляже нашлась личность, которая эти… достоинства! оценила по достоинству. Дочке исполнилось два года. Ее удочерили, швырнули мне в лицо мои жалкие алименты, чтоб не претендовал на свидания со своим ребенком. Сейчас ей двенадцать, почти твоя ровесница, встретимся на улице и не узнаем друг дружку.

   Мира до ключиц залилась краской и опустила голову. Николай Михайлович вздохнул и поднялся со стула. Достал сумку, бережно опустил в нее небольшой бидон, бутылку рислинга, сетку с несколькими луковицами, помидорами, огурцами, половиной буханки хлеба.
–А это – тебе! – показал пол литровую банку с крупными ягодами черной смородины. Взял с верхней крышки пианино висячий замок.

   –Пойдем, что ли.
–Куда?..
–Куда, куда… В город. Провожу тебя до дома.
Приподнял сумку:
–Эх, не состоялись мои шашлыки! Сделаю жаркое.
–Вы оставайтесь, отдыхайте, я одна дойду.
–Интересно, милая барышня, за кого вы меня принимаете? Она одна дойдет… Ты уже шла одна, два барбоса привязались, хочешь, чтоб привязались шесть или семь?
Карие глаза Мирандолины налились слезами.
–Я… я не хочу вас затруднять… Дайте мне какую-нибудь старенькую курточку, я вот там… на лавочке посижу, а утром пойду сама…
–О, Господи!.. – по-актёрски простонал наш рыцарь. – Одна пропозиция интересней другой. Джентльмен будет дрыхнуть под одеялом, а ребенок…
–Я не ребенок!
–Дама. Дама. Приношу извинения. …а дама будет дрожать от ночной свежести на улице. Как я себя, любимого, зауважаю после этого!

   Но вдруг задумался и потер подбородок.
–Мира… Есть вариант. Сам я предложить его не решался, но раз ты изъявила готовность подремать ночью на дворовой скамейке… Смотри: ставень мы закроем, в окно никто не влезет, дверь запирается изнутри, она крепкая, я забираюсь… – Николай Михайлович показал на лесенку и люк в потолке, – …на второй этаж, этот крючок намертво замыкает люк, так что мы отлично встретим утро: я в своих апартаментах, а ты – здесь, на раскладушке. Идет?

   Мирандолина сморгнула слезы и улыбнулась:
–Да не боюсь я вас! Замки, крючки…
–Бояться или не бояться – это твое личное дело, а я обязан… обязан… в общем обязан – и все тут. Устраивает тебя такой вариант?
–Меня устраивает, а вы на чем будете спать?
–А, забыл. Не беспокойся, там диван-кровать. Только я заберу одеяло, на верхотуре ночью свежо, зато тебе, кроме покрывала, остается матрац и подушка. Договорились?
Девушка кивнула.
–Тогда чеши во-о-он за те деревца в углу, а я порядок на чердаке наведу.
Мира потупилась и выскользнула из комнаты.

                *    *    *

   Любой мужчина (если он мужчина) был бы растревожен таким романтическим приключением: Николай Михайлович тряс головой, считал до ста и если бы сумка не оставалась на первом этаже, то вдавил бы пробку внутрь бутылки и сделал изрядный глоток вина. Возможно и не один.
Девушка понравилась ему до слез, но она поверила в его благородство и, беззащитная, отдалась под его покровительство. Невозможно ни малейшим словом, ни взглядом напугать ее, выдав свои чувства. Это раз.
Ему тридцать пять, ей – семнадцать, восемнадцать лет разницы… Нарваться на недоуменный и презрительный взгляд в смысле «поищи себе что-нибудь более подходящее» – нет, ни за какие коврижки. Это два.
Ну и… Школьница она, прелесть Мирандолина, школьница! Ребенок! Хотя, семнадцать лет… Но, как бы там ни было, – это три.

   Устал, наконец, от тяжких дум и начал было дремать, как вдруг на чердак проник яркий сноп света: открылся люк. Из люка медленно показался девичий торс, одной рукой удерживающий покрывало, обвитое вокруг тела наподобие индийского сари, и подушку, а другой ухватившийся за последнюю перекладину лестницы. Обитателя вторых этажей как пружиной подбросило:
–Что случилось?!
–Я боюсь… – прошептала Мирандолина.
–По даче кто-то бродит?! Японский городовой… Ладно, я сейчас спущусь, у меня за пианино старенькая двустволка…
–Да нет, никто не бродит… Комната большая, пустая, и тишина вокруг… Да еще птица какая-то кричит… Жутко!..

   Откровенно говоря, я не очень представляю чувства, нахлынувшие на нашего бедного Николая Михайловича в сложившейся ситуации. Поменяться спальнями? Но на чердаке девчонке будет гораздо страшнее (а птица точно голосит, да еще как-то на редкость заунывно). Переселиться вниз? Но диван-кровать вниз не стащишь, придется спать на голом полу. А – вот! Поднять наверх раскла… Не получится. Люк узкий. Диван втаскивали снаружи, разобрав и его, и часть крыши.

   –Все, что я могу предложить, – сквозь зубы проговорил Николай Михайлович, – половина площади дивана, если вариант не подходит – придумывай сама, а у меня уже голова набекрень.
Мирандолина быстренько поднялась, взялась было за крышку люка.
–Не надо, не закрывай. Пусть светит.
–Я с краешка… Да не шарахайтесь вы! А что у вас под головой? – и протянула руку. Вместо подушки у Николая Михайловича лежала стопка журналов.
–Возьмите подушку, а я… – в ответ послышалось невнятное рычанье.
Заснул он на удивление быстро и крепко, неизвестно, что этому было причиной. Мужчине, по идее, в подобной ситуации предписана очень нелегкая ночь.

   Под утро ему приснился сон, чудесный, божественный сон: прелесть Мирандолина лежит в его объятиях, он ее крепко обнимает… Сон уходил, но сновидение оставалось, вот он совсем ушел и что же?! Кипа журналов валяется на полу, под головой у него подушка, у девушки – многократно и аккуратно свернутое покрывало, одеяло – одно на двоих, а руки… руки крепко обнимают горячее тело юной авантюристки. Встретил ее немного ироничный взгляд и понял: она проснулась раньше его.

   –Во сне – не в счет! Даже не извинюсь! – быстро нашелся с ответом. – Иди одевайся и умывайся. Если очень торопишься – можешь шагать домой, на улице светло и даже солнечно, а если не очень… то соорудим завтрак. Домой вместе пойдем.
Мира молчала.
–Так очень или не очень?
–Не очень! Не смотрите! – и натянула ему на лицо угол одеяла.

                *    *    *

   Ах, какое утро! Свежее, солнечное! И лица у дачников… Не скажем так: солнечные, а скажем – светлые! Николай Михайлович священнодействует над мангалом, в нем уже жарко пылают плотные круглые древесные полешки, Мирандолина с азартом возится с незамысловатым салатом, посолила его, поперчила, перемешала, взялась за шампуры.
–Мира, не забудь: куски мяса перекладывай кольчиками лука.
–Не забыла. Во! Пол миски нарезала.
Вожделенная минута: первые шесть шампуров, горячие, румяные, аппетитно легли на плоскую тарелку с отбитым, на самую малость, краешком.

   Но почему смутился глава, так сказать, семейства, взглянув на сумку, стоящую у ножки стола? Почему трет пальцем сонную артерию? Почему тяжко вздыхает, достав из той сумки бутылку рислинга?
–Я не знаю, можно ли тебе… Ты ведь все же…
–Николай Михайлович! Прекратите, пожалуйста. Будто вина я никогда не видела.
–Но…
–Все! Закрыли тему!
«Вы гляньте на нее! – опешил он. – Раскомандовалась!» Николай Михайлович это подумал, но, конечно, вслух не сказал, а принес из домика две маленькие рюмки.

   Завтрак получился роскошным: светлое, слабенькое, с приятной кислинкой вино под горячее, хорошо промаринованное мясо, салат, а всего более – беседа обо всем и ни о чем! Обоим было немного жаль покидать уютный зеленый оазис дачи, правда, четыре километра до города тоже превратились в приятную прогулку.

   –Вот мой дом, – сказала Мира, когда они вышли из автобуса.
–Ваши окна выходят на проспект?
–Да. Вон наш балкон, там, где рядом детские одежки сушатся.
–Когда зайдешь в квартиру, помаши мне с балкона.
Мира быстро взглянула на своего провожатого и кивнула.
–Ну, я пошла…

   –Постой. Я живу далеко, в частном секторе, у меня свой дом. Так что наши дорожки едва ли когда-нибудь пересекутся. Поэтому… Поэтому можно быть храбрым! Мира, я никогда не забуду нашу удивительную встречу. Ты… В общем… Было бы мне лет на двенадцать поменьше, я прямо сейчас, коленопреклоненно попросил бы твоей руки. А так… Прощай, сказочная моя Мирандолина! Ох, банку со смородиной-то возьми.

   Девушка ничего не ответила. Через несколько минут Николай Михайлович увидел ее на балконе, она ему помахала рукой.

                *    *    *

   В конце сентября в городскую филармонию позвонила преподаватель по классу фортепиано Людмила Александровна, попросила пригласить к телефону Николая Михайловича. Его пригласили.
Взаимные приветствия, «сколько лет, сколько зим» и:
–Николай Михайлович, придите на урок, ученика послушать.
–Людмила Александровна! Я же не педагог. Отработал после консы по направлению и бывайте здоровы.
–Вы исполнитель. Это получше, чем педагог. А тут как раз такой случай… С исполнителем бы пообщаться… Николай Михайлович, пожалуйста!
–Фу–ты, ну–ты! Кто там к вас, что меня зовете: Рихтер? Микеланджели?
–Рахманинов! Так придете?
–Куда ж я денусь. С вас бутылка.
–Хи–хи! Само собой.

   В назначенный час Николай Михайлович, солист и несравненный концертмейстер городской филармонии, явился в музыкальную школу, где работала его давняя однокурсница по музыкальному училищу. Постучал, открыл дверь.
–Здравствуйте, Людмила Александровна.
–Николай Михайлович! Добрый день! Проходите!
–А где ученик? – пианист обвел взглядом большой пустой класс, сидящую за инструментом великовозрастную девицу он начисто проигнорировал.
–Так вот она.
–Это ученица, а не ученик.
–А вам не все равно?
–Не все равно. С учениц толку… – не стал договаривать и махнул рукой. Потом спросил:
–Как звать-то ученицу?
–Хи–хи!.. А то вы не знаете, как ее зовут!..

   Писатели, дойдя до подобного поворота сюжета, обычно вспоминают нечто вроде «грянул гром», «словно молния блеснула» или даже «потолок обвалился», так что, любезный читатель, выбери себе или придумай сам то, что соответствует твоему вкусу и воображению.
«Вот бабье!.. Зелье окаянное… Людка, небось, всю подноготную дачного знакомства знает… Да, точно знает! У нее аж очки лоснятся… И вообще, они больше на подруг смахивают, чем на ученицу и учительку. А тебя, дурака, кто за язык тянул там, под балконом?! Выкручивайся теперь…»

   –Представляете, Николай Михайлович, Мирочка еще в августе отыскала «Сонату» Моцарта ля минор, сама разобрала и сама выучила! – закудахтала педагогиня. – А я еще в училище рыдала, когда вы ее играли! Вот мы и решили… я решила! послушать, что вы скажете.
«Рыдала ты!.. И решила!..»
–Пусть играет, – буркнул пианист.
Вдоль стены рядком стояло с дюжину стульев, Николай Михайлович сел на крайний, самый далекий от пианино.
–Играй, Мирочка.
Сказочная его Мирандолина заиграла.

   При первых же звуках он насторожился, как охотничья собака перед затаившейся добычей и даже не понял, каким образом к финалу первой части «Сонаты» оказался на стуле, непосредственно стоявшем у самого инструмента.
Умолкла музыка. Тишина. Николай Михайлович взял обе теплые ручки девушки, сжал их и поцеловал.
–Мира… Ты умница, молодец. И педагог у тебя молодец. Только руки я ей целовать не буду, с нее бутылка вина – рислинга. Втроем и выпьем. Но это все шуточки. Мира, ты бы минут на десять вышла…
Пунцовая и счастливая ученица упорхнула из класса.

   –Потенциал у девочки колоссальный, но только чего вы от меня хотите? Услышать это? Как будто сами не знаете. Она что, в школу поздно пришла?
–Я несколько лет занималась частным образом. С шести. Они далеко от нашей школы живут. Возить – морока, а подросла – сама стала ездить.
–Что у нее с отцом случилось?
–А… Медицинским спиртом надо было поменьше заниматься. Он тоже был врач, как и мать.
–Ну так…
–Николай Михайлович! Позанимайтесь с ней! Кто в городе может с вами сравниться!
–Бесстыдная и грубая лесть.
–Позанимайтесь! А насчет оплаты мы…
–Подождите.
Подошел к двери, открыл.
–Мира! Зайди.

   Девушка вошла в класс, глаза у нее, когда она посматривала на предполагаемого учителя, виновато поблескивали.
–Людмила Александровна попросила меня позаниматься с тобой…
Глаза ученицы засияли таким откровенным восторгом, что неловко сделалось и Людмиле Александровне и Николаю Михайловичу.
–Гм… Я… Вообще-то я учеников не беру, лучше сам заплачу, чтоб отвязались, но тебя возьму. Но только на очень жестких условиях.

   Две пары женских глаз испуганно застыли на лице грозного фортепианного владыки.
–Заниматься минимум четыре раза в неделю, а если возможно, то пять-шесть. Урок – минимум два часа, а если возможно…
–Три–четыре–пять–шесть–семь–восемь!! – заверещала Людмила Александровна. – Николай Михайлович! Не пугайте девочку…
–Да она, вроде, не из боязливых.
–…это вы можете выдерживать такие нагрузки, а нормальный человек…
–Так я, по-вашему, ненормальный?
–Ненормальный!
–О–ба–на! Мама Миры подаст на вас в суд, а меня упрячут в желтый дом.
–Я не это хотела сказать.
–А что вы хотели сказать?
–Зачем?! Зачем все это девочке?!
–Не знаю и знать не хочу. Это нужно мне. Я сделаю из нее звезду мирового класса, а если у вас обеих другое мнение, то позвольте откланяться.

                *    *    *

   Молчание. Девушка стояла, низко опустив голову, а у Людмилы Александровны, казалось, очки готовы были подпрыгнуть от возмущения.
–Музыкальная школа, училище, консерватория – это конвейер, там не предполагается выпускать Бетховенов и Моцартов…
–А кто же тогда вас учил? – язвительно перебила его Людмила Александровна.
–Меня учил мой двойной тезка и однофамилец.
–И где же это он преподает, ваш двойной… однофамилец?

   –Преподавать он только собирается, а в данный момент сидит как раз напротив вас. Большой музыкант – изделие штучное, ювелирное, ручной работы. Сначала – ад, а потом появляется странное безумие: идешь на любые ухищрения, чтоб только не потерять ни часа из ежедневного послушания. И чем жесточе устаешь, тем сильнее чувство какого-то самоубийственного наслаждения. Я прошел через это, знаю.

   –Все это очень… проблематично! – Людмила Александровна скисла и уже кляла себя за то, что поддалась настойчивым просьбам ученицы. «С фанатиком только свяжись…»
–Все это очень просто, но мучительно: добиваться абсолютной рациональности. Ни одного лишнего движения пальцев, ни одной лишней ноты. Тогда за пару часов делаешь то, на что другие тратят дни, недели, месяцы.

   Вновь воцарилось молчание. Нарушила его Мира. Голос у нее дрожал и прерывался:
–Николай Михайлович, но ведь вы… вы на меня будете тратить столько времени и сил… я… как я могу вас…
–Вот, вот! – с новыми силами бросилась в драку обозлившаяся и пришедшая в себя Людмила Александровна. – Сколько будут стоить такие уроки? Маме Миры придется работать сорок восемь часов в сутки!
–Эк, до чего же бабы безмозглые… Отвечу, только барышне, чур, не зазнаваться. Заниматься с ученицей такого масштаба дарования счастье для педагога, может быть даже большее, чем играть самому. Сам готов заплатить: ты только играй как мне хочется.

   Пунцовой краской залило лицо девушки, но Людмила Александровна саркастически молчала, так как имела о происходящем свое собственное квалифицированное мнение.
–Вот визитка с адресом, вы подумайте, посоветуйтесь…
–Нечего думать! Я согласна. Я все буду учить, что вы зададите.
–Завтра у меня свободный день…
–Вот и начнем завтра.
–Первый раз надо бы с мамой прийти…
–А зачем – мама?! При чем здесь – мама?!
–Как, зачем? Людмила Александровна, я же должен…
–Да бросьте вы. Мира взрослый человек. И кто не знает, что вы Дон Кихот? Потому и скитаетесь, одинокий и неухоженный.

   После этой тирады почему-то опустили глаза и Дон Кихот, и Дульсинея, то есть, я хотел сказать, Мирандолина.
–На какое время тебя ждать? – спросил Дон Кихот.
–Часа на два. А можно и удрать с последнего урока.
–Не можно, а нужно.
–Удеру. Тогда пораньше буду.

                *    *    *

   Теория теорией, а вот практика… Первый урок ошеломил Мирандолину: она и не подозревала о таких глубинах познания музыки. Занимались они четыре часа и к концу занятия у нее не только голова, но и руки стали невесомыми. Или наоборот – тяжелыми?..
–Вот это да–а–а!.. – протянула она и едва не пошатнулась, вставая со стула. Николай Михайлович беззвучно смеялся.
–Наверное, ваша жена ушла от вас не из–за денег, а из–за такой вот музыки.
–Из–за денег. Если бы я получал не сто пятьдесят рублей, а на один ноль больше, она бы любую музыку стерпела, даже барабанную. Собираемся, я тебя провожу.
–Я сама.
–Сама, сама! А мне, может, хочется тебя проводить. Но если у тебя есть…
–Никого у меня нет!
–Я, между прочим, имел в виду время: есть ли оно у тебя на завтра?
–Не надо, не обманете.
На улице ученица взяла учителя под руку и прижалась к нему плечом.
–Вы меня только до остановки проводите, автобус недалеко от дома останавливается.
–Хорошо.

                *    *    *

   К декабрю обещанный миг «странного безумия» и «самоубийственного наслаждения» наступил: Мира не похудела, не побледнела, не осунулась, но появился на ней некий налет аскетичности и самоуглубленности.
Не всем, правда, эта перемена понравилась. Не понравилась в школе: девочка стала невнимательной и стала хуже учиться. Не понравилась Людмиле Александровне, она уже корила себя, что из озорства свела ученицу со своим бывшим однокурсником.

   Ее раздражали грандиозные фортепианные подвижки Миры, по той причине, что она искренне считала их совершенно ненужными. Она сама усердствовала за клавишами в щадящем режиме и учеников своих не тиранила, за что те ее очень любили и уважали. Да еще дрянное чувство собственной никчемности: что она могла дать ученице после фанатика Кольки?!
Была в недоумении строгая и выдержанная мама, а так как за время занятий Миры музыкой они с Людмилой Александровной стали подругами, то она и заявилась к ней, как говорится, запросто.

   –Люда, что с моей цыганкой–молдаванкой делается? По-моему, уже пианино скоро разлетится. Что это за Николай Михайлович, откуда он взялся?
Подруга не знала, куда может завести разговор и начала издалека, надеясь как-нибудь вывернуться:
–В конце августа примчалась ко мне с нотами – «Соната» ля минор Моцарта, первая часть, ноты сама переписала, а у кого – молчит. Вот, говорит, я выучила, послушайте. Рано тебе играть эту сонату! Нет, я хочу! Я слышала, как ее незнакомый мужчина, Николай Михайлович, играл, я так же играть буду…

   –Незнакомый, но Николай Михайлович?..
–Во–во, я ее на том же подловила. Покраснела. А все свое: кто он, да откуда он, да, может, вы знаете его? Еще бы не знать лучшего пианиста в городе, с которым вместе училась в школе и училище. Короче… пришлось ему звонить. Она ведь упрямая и настырная.
–Да уж… Но я за другое. Мне кажется, она в него влюблена.

   Людмила Александровна не удержалась и фыркнула:
–А мне не кажется! Там оба втрескались друг в дружку, аж синий дым идет. Он и придумал эту бодягу, чтоб подольше видеть ее около себя и она упирается, как папа Карло, за клавиатурой, боится, что он ее прогонит. Два дурака. То есть – дурак и дурочка.

   –Людмила, я боюсь за дочь…
–Не бойся. Николай не из таких. Лет на двести опоздал родиться.
–Не бойся! Тебе хорошо, у тебя пацаны!
–Ладно… Пропадать, так с музыкой… Наша Мира и Николай целую ночь спали вместе. В обнимку. На даче. В середине августа.

   –Людка!!!
–Галка!!! Чего орешь?! Как была она белой голубкой вечером, так и осталась голубкой утром.
Галина Павловна судорожно дышала, глаза у нее, можно сказать, остекленели.
–Галя, ты вот подумай: даже Мира удивилась, что сильный, привлекательный, молодой мужчина не позволил себе ни малейшего намека, ни малейшей двусмысленности…

   –К чему ты это говоришь?!
–К тому, что так ведет себя человек, который любит по-настоящему.
–С первого взгляда?!
–А ты не веришь в любовь с первого взгляда?
–Да как-то не очень.
–Я тоже не очень, да вот же: факт налицо.
–Что же мне делать?
–Не знаю. Разогнать их, конечно, легко, только дочка ведь у тебя отчаянная. Назло тебе сотворит что-нибудь такое, до конца жизни не отплачешься.

   –Да, пожалуй…
–Пусть все идет как идет.
–Тебе легко советовать…
–…потому что у меня пацаны, слышала. Для тебя Мира ребенок, а я вот вижу молодую, сильную женщину, женщина эта полюбила, а растоптать первую любовь… Бр–р–р! Ты лучше научи ее, как не забеременеть не вовремя, врач, все таки.
–Пошла ты…
–Уже иду. Галя, поступай, как знаешь, только меня не выдавай. Мира мне не чужой человек, не дочь, конечно, но… почти!..

                *    *    *

   Пока интеллигентная мама размышляла, как более цивилизованно корректно и по деловому поговорить со вступившей на скользкую стезю дочерью, злодейка-судьба распорядилась по-своему: примитивно, но весьма действенно.

   Распорядилась где-то в середине декабря, на очередном уроке благородного искусства колочения по клавишам. (Пардон, конечно, но это у Гофмана стянуто: см. «Житейские воззрения кота Мурра»).Ученица, измученная бесконечной шлифовкой нескольких трудных эпизодов текста, вдруг выдала дичайший аккорд, которому позавидовал бы сам Арнольд Шенберг и горько расплакалась. Педагог смертельно перепугался:
–Мира! Мира! Что с тобой? Что случилось? – и непроизвольно обнял ее за плечи.
Девушка прильнула к нему:
–Я люблю вас!..

   Вот, собственно, и все. Изображать своим слабым пером (виноват – авторучкой) последующую бурю объятий, поцелуев, бессвязных слов двух потерявших голову влюбленных – увольте. Не буду. Однако несколько чисто информационных моментов привести все же необходимо, до финиша повествования еще не так уж и близко.

   –Мира… Девочка моя… Когда у твоей мамы… ночное дежурство?..
Прячущая на его груди лицо девушка на секунду замерла, потом энергично и отрицательно помотала головой. И – испугалась. Показалось, что тело любимого окаменело и сердце у него остановилось. Подняла голову и взглянула в глаза.
–Я в воскресенье к вам приду!.. Ладно?.. В десять утра!..

   Как пережил и не сошел с ума за эти три дня Николай Михайлович и какие рассветы, закаты, молнии, зарницы и радуги полыхали в душе Мирандолины – тоже не берусь обрисовать.
Мира прибежала, как обещала, ровно в десять. Сбросила шапку, шубку, теплые сапожки. У обоих перехватывало дыхание, они даже не поздоровались. Николай Михайлович взял обе ее руки в свои, поцеловал и прижал к груди.

   Еще немного. В теплой полутемной комнате под белым пододеяльником неподвижно лежали счастливые любовники, нервные чуткие пальцы пианиста легонько пощипывали спину девушки.
–Как сладко… А вы меня любите?..
–С первого взгляда… Как только ты влетела через калитку дачи… А почему ты спрашиваешь?
–Ну… получилось… будто я первая… заговорила…
–Вот это да – она первая! А кто в то утро под твоим балконом держал грустную прощальную речь? Я признался тебе в августе, а ответа дождался… чуть не через полгода.

   –Ой… правда…
–А скажи пожалуйста, называть на «вы» ты будешь даже когда выйдешь за меня замуж?
–А я выйду за вас замуж?..
–А куда ты денешься. Минимум на четыре года, пока не закончишь музыкальное училище.
–А почему минимум на четыре? А потом?
–Потом ты поступишь в консерваторию и уедешь из нашего города.
–Ну и что?
–Лапочка моя, давай не заглядывать так далеко в будущее. Неблагодарное это занятие.
–Ладно, не будем. А я вас все равно никогда не разлюблю.


                *    *    *

   По счастливо и достаточно воровато блестевшим глазкам дочери, а также то и дело счастливо вспыхивающем румянце на ее смуглых щечках, мама (врач и потому в какой-то степени психолог) поняла: свершилось. Странно, конечно, но она испытала нечто, похожее на чувство облегчения: свершилось как бы вне пространства ее воли – она была бессильна.

   –Вас можно поздравить с повышением в звании? – с ласковой ехидцой спросила она дочь.
Дочь в ответ вполне безуспешно попыталась натянуть на лицо маску типа: «О чем это? Не понимаю!», чтобы под той маской выдержать и отразить бурю предполагаемого гнева, но…

   –Ладно уж. Дылда здоровая, что тебя воспитывать. Только ты имей снисхождение: я еще молодая женщина и на меня поглядывают… не очень-то и постарше твоего музыканта. А у мужчин на бабушек, даже молодых, аллергия. Вот тебе кое-какая литература. Проштудируй. И хорошенько запомни: юридически ты несовершеннолетняя, ребенок, школьница, а люди злы: натащишь на свою и мою голову позора, а на Николая Михайловича твоего еще синяков и шишек. Он хоть симпатичный? Достоин моей дочери?

   –Очень… То есть… Он гимнастикой йогов занимается. Говорит, что когда мы… то есть… что и меня научит.
–Вот как. Не пьет, не курит?
–Не курит. А рислинг… Он говорит: «у меня норма – ноль семь на тридцать дней».
–Прямо сокровище, а не мужчина. Отобью я его у тебя.
–Только попробуй!

   Мать и дочь посмеялись (у обеих гора с плеч свалилась), потом обнялись, потом поплакали. Отчего плакали? Ох, не мужское это дело разбираться, отчего иногда у женщин глаза на мокром месте. Что касается автора, то в подобных случаях он всегда спасался бегством.

                *    *    *

   В марте следующего года звезда Мирандолины вспыхнула ослепительным светом. Раз в два года в музыкальных школах города проводился конкурс «Новые имена», жюри состояло не только из школьных педагогов – сидели в нем и педагоги музыкального училища, высматривающие себе потенциальную добычу: продвинутых выше среднего учеников.

   Игру юной пианистки слушали, образно говоря, затаив дыхание. Выступление ограничивалось одной пьесой, но ее попросили исполнить что-нибудь еще. Она исполнила «Сонату» ля минор Моцарта. И снова нарушение регламента: аплодисменты. Хлопать в ладоши начал председатель жюри, зав фортепианным отделом музыкального училища.

   По завершении мероприятия на Людмилу Александровну посыпался ворох комплиментов, она же, поискав глазами Николая Михайловича, раскрыла было рот, но узрела сквозь очки тихонько грозивший ей кулак и ограничилась дежурными фразами:
–Да, да! Девочка очень талантливая и очень трудолюбивая! Очень, очень старается!

   А в школьном коридоре пытавшегося улизнуть педагога-инкогнито настигла Галина Павловна.
–Извините, пожалуйста, вы Николай Михайлович?
–Допустим, я, а что?
–А я мама Миры. Пришла послушать, как играет дочь и посмотреть на ее любовника.
–Простите великодушно, но вести разговор в подобном формате я не намерен.
–Ну, ну. Я просто хотела отметить, что у чада моего хороший вкус и хорошая голова.
Пианист молчал.
–Вам и такой формат не по душе. Не будем. Я мечтала отправить Миру в медицинский институт, а тут… «Соната» ля минор! Вы считаете, что этот вариант лучше?

   –Наихудший вариант – ваш институт. Как пианистка она потеряет все. Будет под Новый Год бренчать «Пять минут, пробегут…» да еще «Полонез» Огиньского слюнявить. Вариант получше – институт после музыкального училища. Запасной диплом никому не помешает, мало ли как жизнь повернется, а в институт можно готовиться и занимаясь в училище. Он не потеряется. А самый блистательный вариант – консерватория и аспирантура. Свобода! Мир музыки, мир театра! Аплодисменты! Она музыкант от Бога.

   –Даже так?
–Неужели вас не убедила ее игра и восторг жюри? Председатель вцепился в край стола… противоположный край! аж пальцы побелели! А они обычно на таких мероприятиях зевают и перешептываются. Я-то знаю.
–Ладно, пусть будет по-вашему. Дай вам Бог удачи и счастья. А почему вы к нам в гости не заходите?

   У Николая Михайловича порозовели скулы, он потупился.
–А, это Мирка вас прячет, дам ей нагоняя.
–Не надо нагоняя… У нее скоро день рождения? Восемнадцать лет? Вот и приду. Если пригласит, конечно.
–А что, может и не пригласить?
–Запросто. Она только с вида белая и пушистая, а когти у нее – рысьи.

   На день рождения Мира возлюбленного не пригласила, вернее, отпраздновала юбилей (восемнадцать лет!) дважды: один раз дома, другой – у него. На вопрос, почему так сделала, ответила:
–А ну их всех. Там мамины подруги были, сослуживцы. Таращились бы исподтишка и на вас, и на меня.
И первый раз осталась ночевать у своего боготворимого учителя.

                *    *    *

   В музыкальное училище Мирандолина поступила. Собственно, термин «поступила» не очень-то и подходит: перед ней только что ковровую дорожку перед входом не постелили.
После экзаменов учитель и ученица на две недели забросили музыку, от которой (нечего греха таить) сильно устали и укатили на юг, в Бердянск, где и провалялись на песочке частично на городском пляже, частично на косе.

   –Что на нас так смотрят? – на второй или третий день прошептала Мира Николаю Михайловичу.
–Как – так?
–Да как-то… кисло!
–Женщины сравнивают пивные пузы мужей с моей йоговской статью и шипят про себя: «У, дрянь такая, какого мужчину окрутила!», а мужики зубами скрипят: «Везет некоторым сволочам-интеллигентам: такую чувиху отхватил! Богатенький, наверное, гад!»
Мира зажала губы ладонью, плечи у нее задрожали от беззвучного смеха.

   –Посмотри на них: счастливо женились и вышли замуж, дети, работа, все о`кей. А живем один раз и надо той жизни всласть порадоваться: варенье, печенье, тортики, пирожки, щи, борщи, пивко, водочка, мягкое кресло перед телевизором… Оглянуться не успели – живот распух, ноги одрябли, без лифта жизнь не в жизнь… И вдруг залетают в стадо домашних гусей два диких гуся – ты да я, и так хочется их заклевать…
–Вы – философ. А я уже давно не ем и картошку и все печеное. Вот только мороженого хочется. Но я и его брошу. А вы со мной гимнастикой йогов так и не занимались!
–Сегодня и начнем.

                *    *    *

   Но занятия в училище с первых же дней омрачились непредвиденными тучками: к неудовольствию педагогов (кроме преподавателя фортепиано) талантливая первокурсница пропускала массу уроков, более менее стабильно удостаивала своим посещением те, что непосредственно примыкали к уроку по специальности.
И в середине первого семестра ее вызвали к завучу. Завуч доброжелательно, но строго отчитала девушку и категорически заявила о недопустимости подобного отношения к учебе. Мира спокойно ее выслушала, потом достала несколько листков бумаги и положила на стол.

   –Что это?
–Табулька.
–Что-о-о?..
–Вот, смотрите: двадцать пятое августа, тире, восемь часов двадцать минут, вот…
Завуч схватила листки и бегло их просмотрела.
–Но… – язык ей не повиновался, – все же… как-то надо… предметы… педагоги жалуются…
–А как? Вот, вчера, я играла семь часов, как мне было отсидеть музлитературу и отстоять общий хор? Я поступила научиться играть или выучить даты, когда родился и помер Вивальди и что он между этими делами сочинил? Да и… Если я не буду выпахивать свою норму меня муж из дома выгонит. А я его люблю.
–Муж?!!
–Ага. Николай Михайлович. С ним шутки плохи.
Ошарашенная завуч попросила оставить ей листки и отпустила Миру с миром (приношу извинения за тавтологию). «Ну и девка!.. Ей бы мужиком родиться!.. До генерала бы дослужилась!..»

   Неожиданное это обстоятельство вызвало яростные споры, почти склоку, не еженедельной планерке. Грудью на защиту непокорной студентки встал ее педагог по специальности, договорившийся до совершенно кощунственных тезисов типа «на кой предмет пианисту-виртуозу такая наука, как сольфеджио?», за каковую речь схлопотал неодобрительное мычание педколлектива (насколько искреннее история умалчивает) и истошный визг пожилой дамы, некогда исполнявшей роль завуча, а ныне всего лишь преподавателя того, не к ночи будь помянуто, сольфеджио. Мирандолину дама невзлюбила с первого взгляда еще во время вступительных экзаменов.

   –Она что, на особых правах будет у нас учиться?! Все должны ходить на уроки, а она не должна?! Я ей на экзамене двойку выставлю! Единицу!
–Какие особые права?! – вскочил пианист. – Здесь нет особых прав, здесь… здесь... особые обязанности! Взятые на себя добровольно! Мне ее иногда жалко…
–Ничего, девица здоровая, – бросил кто-то реплику.
–…да, жалко! Всю жизнь долдоню ученикам: занимайтесь больше, занимайтесь больше! Первый раз сказал: играй поменьше…
Учительская грохнула самым бессердечным хохотом.
–…она только улыбнулась в ответ!
–Переведите ее в другую группу! – Вновь затянула свою песню преподаватель сольфеджио. – К народникам! Я отказываюсь!

   Точку поставил директор:
–Девушку не терроризировать. Двоек не ставить – пусть получает стипендию. Экзамены… принимайте в индивидуальном порядке, что ли… Имя Керубини, директора Парижской консерватории, намертво вписано в историю музыки: он не принял учиться Листа! Я его лаврам не-за-ви-ду-ю. Да и все мы знаем… этого кашалота, Николая Михайловича: с ним связываться себе дороже выйдет…
–Да уж! Два сапога пара! Нашли друг друга! – встряла злобствующая экс-завучиха.
–…переведет Миру в другое училище, она четыре года на всех конкурсах будет бить наших пианистов, а на нас будут пальцем показывать: посмотрите на этих остолопов – потеряли такую жемчужину.

                *    *    *

   Директор как в воду глядел: на третьем курсе слава Мирандолины разнеслась не только по ее родному городу, но и за пределами области. Ей официально предложили поступать в консерваторию не по окончании училища, а на год раньше, почти откровенно намекая, что экзамены будут чистой формальностью. Ко всеобщему изумлению пианистка отказалась от заманчивого предложения: «Буду заканчивать училище».

   Мать сразу поняла решение дочери и не в свое дело встревать не стала, а когда Николай Михайлович дрогнувшим голосом спросил, в чем причина такого неординарного поступка, Мира обняла его и заплакала:
–Там же вас не будет!.. Я… не знаю…
Вдруг резко отпрянула:
–А почему вы на мне не женитесь?! Уже три года… А я ребенка хочу!
–Вот поступишь в консерваторию и сразу пойдем в ЗАГС.
–Вы что-то свое думаете!
–Лапочка моя! Ну какое значение имеет чернильный штамп в паспорте? Я написал дарственную на дом, дачу, и на все, все, все. Если я ум…

   Здесь автор с прискорбием сообщает, что закончить вышеприведенную тираду помешала сильнейшая пощечина, скорее даже оплеуха. Ученица вытирала злые слезы, учитель с преувеличенной гримасой боли тер левую скулу.

   –Хорошо, однако, дерешься…
–А вы бы не говорили глупостей.
–Виноват. Что, помиримся?
Девушка молчала. Николай Михайлович взял ее за плечи. Поцеловал соленые губы.
–«Заря моя вечерняя, любовь неугасимая…»
Мира, словно сомневаясь, подняла глаза.
–Если бы ты знала, как я люблю тебя…
 
                *    *    *

   Последний курс. Последние титанические усилия за клавиатурой. Мира как-то вдруг повзрослела: из милой девочки (хотя и замужней!) превратилась тоже в очень милую женщину, несколько все же суровую. Если она занималась в классе училища, то педагоги проходили мимо двери, фигурально выражаясь, на цыпочках, разговаривали только на «вы». Кроме экс-завучихи, естественно.

   (Кстати, автор извиняется за придуманный им неуклюжий неологизм, но ведь в просторечии встречается «врачиха» вместо «врач», а ему, автору то есть, уж очень хотелось как-нибудь припечатать противную бабу).

   Кто-то выдвинул тезис, что несчастная ученица загипнотизирована мрачным гением, Николаем Михайловичем то бишь, но на Новогоднем вечере мрачный гений и его жертва так лихо отплясывали под самодеятельный студенческий джаз, что пугающий тезис как-то тихо испарился.

   Получила наша Мирандолина диплом, изящно сдала экзамены в консерваторию, где ее с нетерпением ожидали последние полтора года, по двум этим поводам были сочинены скромные банкетики, а потом пара в пятый раз укатила на Бердянский пляж.

   И наступил час, когда учитель проводил свою ученицу до городской автостанции.
–Ну, лапочка моя, удачи тебе. Не скучай.
–Буду скучать.
–Ладно, скучай, только не очень сильно. Значит, как договорились: разберусь со своими делами и через месяц приеду. Найду частную квартиру.
–А работа?
–Да уж без работы не останусь. В крайнем случае в музыкальную школу устроюсь. Чуть не забыл – возьми-ка.
–Что это?
–Денежка. На обустройство.
–Вы с ума сошли! Зачем так много?!
–А ты что, до моего приезда их все растрынькаешь?
–Нет, конечно!
–Тогда о чем спор?
–А… ну, да.
–Вот и автобус. Поцелую тебя…

   За окном салона Мира машет рукой, он машет в ответ. Автобус тронулся.
Знала ли она, чувствовала ли, что увидит своего возлюбленного лишь через бесконечно долгие десятилетия?.. Кто знает…

                *    *    *

   Недели через три Николай Михайлович зашел к матери Миры.
–Галина Павловна… я должен расстаться с Мирой…
–Что?!
–Восемнадцать лет… Это… слишком много…
–Но она вас любит!
–Да… Но лучше ей найти себе пару более подходящую…
–Вы ее разлюбили! Или вообще не любили! Наигрались и теперь… в сторонку?!

   –Никогда не играл в такие игры. Я любил ее и люблю. Но, кроме… Кроме того я люблю ее как дочь, люблю ее как ученицу, люблю как исключительную пианистку.
–И у нее к вам такие же чувства. Она счастлива с вами. Ведь жестоко лишать счастья и ее и себя! Я не понимаю вас!

   –Галина Павловна, женщина должна любить в спутнике мужчину и отца своих детей, и мужчина любит в спутнице женщину, мать его детей. Все остальное – от лукавого. Неверные указатели вдоль дороги жизни. Мужчина тридцати пяти лет может полюбить семнадцатилетнюю девушку и имеет право добиваться ее любви. А что – оба в расцвете сил! Он – без мальчишеских соплей ее сверстников, умеющий ухаживать, любить, ценить избранницу, она – прелестная заря жизни, созданная для любви и ожидающая любовь, вот только она заря утренняя, а он – заря вечерняя…

   Семнадцать и тридцать пять – очень неплохо, ну а двадцать семь и сорок пять?.. А пятьдесят и тридцать два? Это как? Для меня жизнь Миры дороже собственной, ее счастье дороже моего счастья, а есть вещи не подвластные воле человека. Вот моя… бесконечно любимая! уловит на себе восхищенный взгляд ровесника, невольно сравнит его с мужем, разменявшим вторые полвека, и… «Приказываю не думать о белом слоне!» – есть такая восточная притча.

   И оно наступит, это время «икс», и все пойдет прахом… Буду страдать я, будет страдать она и оба будем видеть друг в друге невольную причину своих страданий. Уж лучше сейчас – боль разлуки… Боль жгучая, но чистая, как утренняя роса, обида не на человека, а на судьбу. И – светлая, ничем не замутненная память о сверкнувшей зарнице счастья. Что ж делать: или я родился слишком рано, или она слишком поздно… Не думайте, что я импровизирую сейчас. Я это решил еще когда Мира в одиннадцатом классе училась.

   Галина Павловна плакала, потом, сквозь слезы, спросила:
–А почему вы мне это говорите? Почему не ей? Боитесь?
–Боюсь, и очень. Боюсь, что она меня уговорит, обезоружит слезами, а мне потом каяться всю жизнь за собственную слабость; боюсь, что бросит консерваторию, а со временем втайне об этом пожалеет…

   –Но ведь она будет приезжать домой и вы встретитесь!
–Нет. Через два дня я улетаю на Дальний Восток, концертмейстером в театр оперетты.
–А дом? Дача? Продали?
–Нет. Это дом Миры. Жизнь иногда преподносит сюрпризы… В случае чего будет свой угол. Вот документы, дарственная на дом и на все, все, все.

   –Мы не возьмем.
Николай Михайлович засмеялся.
–Хорошо, хорошо, не возьмете. Тогда так: лет через десять-пятнадцать я вернусь и вы мне его передарите, или продадите за десять-пятнадцать рублей. Можете оказать такую услугу… хотя бы в качестве уплаты за то, что учил Миру играть на пианино?

   –А ну вас.
–Вот, возьмите бумаги. Вы сейчас в расстроенных чувствах, но успокоитесь и поймете, что я прав. А Мира… она будет счастлива. Поверьте мне. Только очень прошу… – он взялся за горло, – объясните ей все, чтоб… чтоб… Скажите, если она бросит консерваторию это меня убьет…

   –Музыкант!.. Даже в такой момент – музыкант! Странный вы человек, бродяга. Миру поцеловали на прощанье?
–Поцеловал.
–Теперь я вас поцелую. Прощайте.

                *    *    *

   Эпилог? Эпилог. Хэппи эндов автор терпеть не может, стрельнуть в кого-нибудь, по примеру русских классиков, тоже не хочется, а лучше окрасим мы заключительную главку светлой, немного сентиментальной печалью. Да будет так!

   Рухнула величайшая в истории империя, на годы и годы воцарился над ее осколками хаос, местами окрашенный кровью, разметало людей, родители и дети превращались друг для друга в иностранцев… но кому и зачем, собственно, автор это рассказывает?
Обратимся ко времени, когда пыль немного улеглась, когда меж бетонных обломков империи пробились боязливые зеленые травинки какой-то жизни, когда на гастроли в страну прилетела канадская пианистка Мирандолина. (Любезный читатель, конечно, сразу догадался, что она чудесно говорила по-русски!)

   На одном из концертов (предварительно сообщим, что Скрябин был ее любимым коньком) произошло забавное недоразумение. Небольшой зал консерватории заполняла публика, естественно, отборная: педагоги и студенты училища и консерватории, актеры и оркестранты театра оперетты, артисты филармонии.
Итак:
–Александр Скрябин! «Соната!»

   Гурманы от музыки млеют и задерживают дыхание, в зале ни шороха, ни скрипа. Вот пианистка сняла руки с клавиатуры. В зале звенящая тишина. И вдруг – одинокое неуместное хлопанье чьих-то ладоней. Зал зашушукался, заоглядывался: что за неуч, аплодирующий между частями сонаты?! Неуч стушевался и аплодировать перестал.

   Вновь воцарилась тишина и с нею ожидание второй части. Но Мирандолина сидела неподвижно и не поднимала рук. Очевидно ее выбили из ритма неуместные аплодисменты и возмущенное шушуканье слушателей. С первых рядов заметили, что лицо пианистки покрывается краской. Вот она медленно, через левое плечо (правое было обращено в зал), обернулась и тихо попросила ведущую:
–Объявите следующий номер!..

   И тут до зала дошло, что соната была одночастной и что окаянный «неуч» аплодировал абсолютно законно. Автор присутствовал на этом концерте и, я вам скажу, никогда не слышал такого взрыва! Это были не аплодисменты, это был рев водопада! Только что стулья не ломали.
Пунцовая артистка улыбалась и кланялась, а зал продолжал неистовствовать: замаливал вину и извинялся за невежество.

   На бис пианистка исполнила два произведения, а когда из нее «выхлопали» третье, сама и объявила:
–Моцарт, «Соната» ля минор, первая часть.
По залу прокатился тихий горестный стон, все знали о ее странном обычае: после этой «Сонаты» выпросить что-нибудь еще на бис было невозможно.

   После концерта вокруг артистки почтительно столпилась вся музыкальная, так сказать, элита, то, да се, возгласы восхищения, кто-то спросил:
–Почему вы не привезли с собой мужа?
Мирандолина смеется:
–Он на меня обижен! Смертельно!
Как?! Что?! Не может быть!!

   –Какой-то обозреватель тиснул рецензию на наш концерт и написал, что концертмейстеру было бы вполне достаточно исполнительского уровня виолончелиста, а вот если бы виолончелист имел уровень своего концертмейстера… О!.. И так далее. Муж разобижался и заявил, что играть со мной больше не будет. Ну, я шучу, конечно. Он с головой ушел в свой секстет, хочет создать «Виртуозов Монреаля», на манер «Виртуозов Москвы».

   –А вот что удивительно, меня просто поразило: ваше исполнение «Сонаты» Моцарта до мелочей, до тончайших нюансов совпадает с трактовкой Николая Михайловича, есть у нас такой… Что с вами?! Принесите воды!!
–Не надо… Николай Михайлович… Он был на концерте?..
–А как же!
–Конечно!
–Где он?! Где он?! – слезы градом катились по лицу Мирандолины, она стиснула пальцы рук. – Он мой учитель, он мой единственный учитель!

   –Позовите Николая Михайловича!
–Он где-то здесь, сейчас, сейчас. Да вы не плачьте, успокойтесь.
–Вот так история…
Но один из подошедших, узнав, в чем дело, сказал:
–Не ищите. Он ушел. Я видел: только вы начали играть «Сонату» Моцарта, он сразу наклонил голову, а во время аплодисментов, когда все встали, ушел, сидел недалеко от входа. Так и не поднял головы.
–Такси!.. Вызовите такси! Кто-нибудь… со мной… Где он живет?
–Не надо такси, у меня машина. Едемте.
Плачущая женщина без разбора пожимала всем руки и просила извинить ее.

   Машина мчалась по маршруту троллейбуса, потом свернула на тихую, плохо освещенную улицу.
–Вот его дом, – сказал водитель, – вопрос: мы его обогнали или он нас?
Из темного салона всматривались в густеющий сумрак.
–Идет. Надо же – седой, как лунь, а фигура! походка! юноша!
Мирандолина выпрыгнула из машины, побежала, плача бросилась на грудь старому музыканту.

   –Николай Михайлович!.. Боже мой… Боже мой… Сколько лет… Вы мой отец, вы мой брат, вы мой муж, мой любимый, вы мой учитель, мой добрый гений…
–Ну, ну, насобирала.
–Зачем же вы так?!
–Лапочка моя… Прости! Я думал, что давно дистанцировался от… «преданий старины глубокой», думал, подойду к тебе после концерта, думал, мы поговорим, вспомним… Ну, хотя бы, как сегодняшнего Скрябина учили! Но ты заиграла «Сонату» ля минор и… И снова, как наяву, из безумного прошлого влетела в душу бедовая девочка Мира, вбежала через калитку в мой сад, где наливалась черная и красная смородина. Я все губы себе покусал. Ну, думаю, надо убегать, пока не накатилось… в общем… В общем – убежал!

   Мирандолина смеялась и плакала одновременно и, пока он говорил, целовала ему щеки, скулы , подбородок, все лицо вымазала слезами.
–Ты счастлива, лапочка?
–Ла-а-апочка! Моему старшему оболтусу восемнадцать. Того и гляди в бабушках окажешься.
–Да ты, вроде, ничуть и не изменилась, на бабушку не походишь!
–А как же. Я ведь не забыла ваших йогов. Вот, обнимите меня за талию.
–Э, нет. А впрочем… Да, девочка! Сын музыкант?

   –Нет. Подурели все на компьютерах. Меньший, тот тянется к музыке. Ему бы такого учителя, как вы!..
–А ему сколько?
–Шесть.
–А что такая разница?
–Старший родился когда все было более менее по уму, а как закружилась… эта карусель! так хоть одного бы одеть, обуть, накормить. Колотило и трепало нас – не приведи Господи!.. В чужой земле нашли счастье, своей не нужны… Хоть и поздновато, но рискнула на второго малыша!

   –Привози его ко мне.
–Ой! Николай Михайлович! А давайте лучше я вас собой увезу!
–Да нет. Мне уже никуда не улететь. Да и не один я.
–Вы женились?!!
–Скажешь тоже. Чтобы жениться, мне надо забыть свою Мирандолину, а как я могу забыть тебя? Дочь меня нашла. Лет десять назад. Там какие-то нелады в семействе начались… имущественные… да не мое это дело! тут какая-то добрая душа нашептала, кто ей родной отец, они и нашли меня, с внучкой. Теперь в одном городе живем, пока слава Богу все.

   –Николай Михайлович… А вы не жалеете, что… что у вас от меня не было дочки?..
–Что сказать то… Сказать «не жалею» – вроде как тебя обидеть, да и себя тоже… «Жалею»? Но это не очень… корректно, что ли?.. к твоим сыновьям и мужу… Жизнь тоже не знает сослагательного наклонения, не только история.
–У вас душа – как рояль без демпферов: задень одну клавишу и все струны запоют обертонами…

   –Тебя, наверное, твой таксист заждался.
–Увидимся завтра?
–Лапочка моя… Не надо… Тяжело мне. Дай я тебя поцелую… …все, прощай, милая.

   У машины Мирандолина остановилась, вытерла глаза платком и в третий раз помахала рукой доброму гению своей юности. Первый раз – с балкона, прощаясь на считанные дни разлуки; второй – через стекло автобуса, на долгие десятилетия; и третий раз – навсегда…

   Николай Михайлович прошел мимо своего дома и минут через десять остановился в аллейке чахлого скверика. Чуть-чуть светилось на западе небо, а над полоской призрачного света низко нависла Звезда Пастухов – пригоршня расплавленного серебра.
Безумно далекое прошлое кольнуло вдруг сердце несколькими словами забытой песни, песни, которую он напевал шестнадцатилетним юношей:
–«Заря моя… Звезда моя Вечерняя, Любовь неугасимая…»
И застыли в уголках глаз две одинокие слезинки.


                *    *    *

                Это было давно… Я не помню, когда это было…
                Пронеслись, как виденья, и канули в вечность года,
                Утомленное сердце о прошлом теперь позабыло…
                Это было давно… Я не помню, когда это было…
                Может быть, никогда…

                С.Сафонов