Колосья на обочине

 КОЛОСЬЯ НА ОБОЧИНЕ

Впереди голубела огромная степь – манила залихватским размахом горизонтов.  Куда мы ехали тогда? Не помню. Было мне, наверное, лет семь. Зато запомнилась  «поющая», на все лады скрипящая телега, крепкий запах дегтя, наплывающий из-под колёс. А в лицо – со стороны восходящего солнца – накатывало духом разнотравья, первоцветов,  духом тумана, роняющего перья по логам и оврагам.  Тёплое поле – незадолго до рассвета – умылось дождём. Упругий весенний ветер задирал зелёные подолы на берёзах, ворошил кусты возле дороги. Чистое небо отражённо плавало в канавах за дорогой, в лужах,  кривых колеях. Кругом царила тишина и странное блаженство, какое можно испытать лишь на рассвете, когда ещё многие спят, а ты уже бодр, полон сил, желаний и надежд. И в этой тишине одни лишь только ласточки – весёлые ликующие ласточки! – молниями падали с небес, проносились над гривой лошади. А вскоре в чистом небе – как в голубом глазу – соринка появилась.
-Коршун!- сказал мой приятель.- Жалко, нету ружья!
-Далеко, - ответил возничий. - Не попадёшь.
-Я попал бы! - хвастливо заявил приятель. - Я уже стрелял.
-Где ты стрелял?
-В детдоме.
Курносый, конопатый Сеня Колосков, по прозвищу Колосок, отличался бедовым характером, любил присматривать, «где что плохо лежит».
В те минуты, когда мы выехали за околицу, и нам навстречу открылась огромная степь – Колосок проворно соскочил с телеги и сделал вид, что не слышал вопроса, куда и зачем он собрался.  Да и чего тут спрашивать? Ясное дело, пошёл Колосок совершать свои подвиги в ближайшем берёзовом колке, возле которого приютилось кладбище. Колосок – отчаюга. На кладбище это не струсил сходить даже в сумерках, когда с мальчишками на что-то поспорил, на деньги, скорее всего.
-Доиграется! – заворчал возница, раскуривая цигарку и глядя вослед Колоску. – Птицу видно по полёту. Это уж как выпить дать.
Телега, переваливаясь на ухабах,  покатилась  дальше, а в телеге  находился мешок – старый, серый, заляпанный заплатками величиною с детскую ладонь. Мешок под завязку был наполнен зерном. Подводу тяжело  потряхивало, и там и тут из-под заплаток  выскакивали золотистые зернышки – бежали  вприпрыжку за колесом и остались лежать на обочине.
А потом подоспела пора предосенних дождей и ветров. Разнотравье на лугах забурело, шафрановыми листьями украсились деревья и кусты, и золотым разливами расплескалась  пшеница на степных просторах, достающих до кромки неба, до кучевых облаков, в полудрёме остановившихся на горизонте. Потом засентябрило – ах, какое чудесное словцо! – засентябрило в рощах, в палисадниках, в берёзовых колках, прострочивших поля ровными строчками. И подоспел урожай – наклонился до самой земли.  И день, и ночь страда в полях страдала – пыхтела, потела,  пылила, в потёмках сверкала глазастыми фарами.  И  несметные полчища зрелых колосьев с перехрустом ушли в бушующие  бункеры хлебоуборочных комбайнов. Груженые машины, надсадно урча, уехали в ту сторону, где находились загадочные «закрома великой нашей Родины».
И только  сиротливые колосья на обочине, побито сутулясь, какое-то время стояли во мгле мирозданья,  шумно кланялись ветру, дождю, роняли зёрна в густую грязь, в извёстку первоснежья, а потом колосья те ушли в небытиё, так и не исполнив святого назначенья своего.
Я всякий раз об этом невольно думаю, когда проезжаю по дорогам России, где в последние годы беспризорное детство  золотыми зёрнами рассыпано по грязным и пыльным  обочинам. И невольно приходит на память отчаянный, бедовый Колосок, приятель детства.  С годами тот Колосок на обочине жизни подрос, в плечах раздался, пшеничными усами обзавелся – девкам на зависть. И «подросли» проказы, шалости его. И загремел тот Колосок в тюрягу, будто в комбайновый бункер, где перемалывают не только косточки, но и дух превращают в пустую мякину. И никто его больше не видел ни в степных просторах, ни в горах. И только ветер слухи разносил, слухи о том, что сгинул Колосок, за здорово живёшь пропал на бесконечных этапах, в пыли бездорожья, в полынях, где встречаются редкие зёрна пшеницы – золотые, добротные зёрна, которые могли бы стать, но, увы, не стали ароматным, пышным русским хлебом.