Воронеж. Родина. Любовь

                «ВОРОНЕЖ. РОДИНА. ЛЮБОВЬ»   

    Поэта Анатолия Жигулина, уроженца воронежской земли, довольно-таки щедрой на таланты, я открыл для себя на Алтае, во времена весёлого студенчества, когда на тесной кухне в общежитии кипели споры, гитара до утра звенела, и дым коромыслами плавал. Это было – дай, бог, памяти – году, наверно, 1975-ом. А позднее, через пятнадцать  лет, в 1990 году  в Москве в Центральном Доме литераторов состоялось знакомство с Анатолием Владимировичем.      
     Он выглядел усталым и больным – большая часть здоровья и души были оставлены на лесоповалах под Тайшетом и на каторжных работах на Колыме, куда молодого Жигулина законопатили за создание в Воронеже подпольной организации, которая должна была вести борьбу за возврат государства к «ленинским принципам». В 1950 Жигулин был приговорён к 10 годам лагерей строгого режима, но в 1954, слава богу, был освобождён по амнистии.
       Знакомство наше получилось скомканным из-за того, что он спешил в больницу. Но всё же я сказал Жигулину о том, что его стихи – «Воронеж, Родина. Любовь» – и многие другие поются мною под гитару ещё со студенческих лет.
      -Любопытно было бы послушать, – ответил Жигулин.
        Москва бурлива, вечно суетлива – больше мы так и не встретились. И прошло потом ещё пятнадцать лет – как в сказке пролетело. Ветер странствий, забросил меня сначала на Крайний Север, а потом в Ростов-на-Дону, где печатался новый роман. А затем был Воронеж – как попытка прижиться на Черноземье. Прописавшись почти на окраине города, полюбил я шататься  по окрестным лесам, собирая стихи как грибы. (Какой шикарный был в то лето урожай). Блуждая по тамошним лесам, хотел я  увидеть корабельные сосны – знаменитый в Воронежской области Шипов лес, который поначалу представлялся лесом, где растёт шиповник, и только поздней стало ясно:  «шип» в переводе с английского – «корабль».
         До корабельного леса я так и  не добрался, зато обнаружил нечто другое. Оказавшись в районе загородных дач – больших коттеджей «новых русских» – я с удивлением обнаружил улицу имени Анатолия Жигулина, и так обрадовался, как будто встретил давнюю родню. Стоял, разинув рот, смотрел на табличку, мерцавшую солнцем, потом бродил по улице и ощущал её родство с моей душой. А чуть позднее в городе – всё на той же окраине, где я любил бродить – на глаза попалась вывеска: «Библиотека имени Жигулина». И тут уже нельзя было терпеть – душу распирало радостными чувствами. Я зашёл в библиотеку, познакомился с заведующей и узнал, что буквально через пару дней там будет вечер памяти поэта.
       И только лишь на этом вечере удалось мне под гитару спеть поэту Анатолию Жигулину, спеть, глядя прямо в глаза – большие и печальные глаза портрета. Вот ведь как бывает в жизни! Многие годы многие стихи А. Жигулина были у меня на слухи и, так сказать, под языком, как таблетка спасительного валидола.

                Стихи, к сожаленью не кормят,
                Лишь поют и то не всегда!

      Кто из поэтов не знает эту классическую формулировку?! Или другая формула Жигулина, сегодня, как никогда.  ставшая  весьма злободневной:

                И трепещет во мне укоризна,
                Словно ива на зыбком песке,
                К основателям школы «рублизма»
                На родимом моем языке…

      Чувство Родины и ощущение причастности каждого из нас к родной земле, к истории своей страны, к её печалям, болям, падениям и взлетам – многие из этих сокровенных чувств впервые опалили моё сердце, благодаря таким поэтам как Жигулин. Вот об этом и хотелось мне сказать на вечере, да только не всегда ведь сказать-то получается. Чувствуешь  одно, а на деле – то бишь, на словах – получается нечто другое. Так устроен человек, и тут, наверно, Тютчев прав: «Мысль изречённая есть ложь!» В том смысле, что она, изречённая мысль, часто бывает грубее того чувство, что горит в крови.
      Потом посидели в тихом, светлом кабинете заведующей, пили сладку водочки в тесном кругу воронежских братьев писателей, поговорили о многом, о разном. И так хорошо было сердцу, так беззаботно и нежно, как будто вернулась весёлая молодость, где горизонты ещё распахнуты от края и до края, где звенит гитара в студенческом общежитии, а когда замолкает гитара в ночи – широко и вдохновенно пишутся первые стихи, пускай корявые, зато искрящиеся искренностью.
        А через месяц нужно было уезжать на родину – так сложились мои обстоятельства. На дворе стояла осень, там и тут в полях и перелесках – за окнами скорого поезда – горело сухое жнивьё, мелькали купола церквей, берёзовые рощи, и всё это было похоже на иллюстрацию к стихам Жигулина:
 
                О, Родина! В неярком блеске
                Я взором трепетным ловлю
                Твои проселки, перелески —
                Все, что без памяти люблю.

                И шорох рощи белоствольной,
                И синий дым в дали пустой,
                И ржавый крест над колокольней,
                И низкий холмик со звездой...

                Мои обиды и прощенья
                Сгорят, как старое жнивьё.
                В тебе одной — и утешенье
                И исцеление мое.