Письма прошедшего времени. Сорок третье, последнее

   Нас сильно приморозило. И то сказать, на дворе половина декабря. Прекратились, исчезли, сгинули и закатились в безвестный угол, навсегда - о, как бы хотелось!- стоявшие комом в горле извечные европейские слякоть и изморось. Печной дым ровными столбиками потянулся к небу. А в воздухе отчаянно запахло детством.

   Той ранней, предновогодне-предрассветной негой, когда утренний холод уже проник под одеяло, на улице ждёт мороз, но надо вставать, надо попытаться с первого раза нащупать тапочки на холодном, словно лёд, полу, но совершенно невозможно разомкнуть веки. Мама ставит на плиту чайник. Тот гудит будильно, буднично, горнистом и крадёт, этакая скотина, последние минутки сладкой дрёмы. Мамин силуэт на кухне, сквозь размывающее действительность «морозко», уже ничего не стесняясь, вовсю звякает и гремит посудой. С размаху хлопнул дверью ванной отец, и через минуту-другую непременно донесётся: «Вадик, вставай, пора завтракать!»

   Речка не встала, упрямится. Притормозила бег и беспощадно чадит, словно тлеющий  огромный торфяник. Проклюнулось солнышко, высветило радостным и лиловым не ушедший до конца с горизонта край грязно-фиолетовых туч. На сердце становится тепло и празднично. Неделька, ещё и… Рождество… Рождество – начало мира…

   Константинчик, привет! Как же я люблю тебя! Пролетел, проскользнул, просвистел год. Ты перестал гукать грудничком и меньше ползаешь. Зато больше ходишь на ещё не до конца освоенных ножках, поёшь песни, наконец, у тебя зубы и улыбка куда лучше голливудской. Никто не знает, прочтёшь ты когда-нибудь эти письма или нет. Да и не за этим, наверное, я их писал. Хотя… Если бы ты смог…. Было бы здорово…

   У нас огромная разница: ты начинаешь заполнять собой мир, моя вселенная съёживается. Это происходит естественно, легко и добровольно. Я начинаю обретать смысл слова «смирение». Пока не его само, но хотя бы смысл. Мне надоело «мериться письками», отвечать ударом на удар и сдуру бить наотмашь. Я перестал получать удовольствие от того, что соперник, или тот, кого я держал за него, унижен, повержен на обочину, лежит в канаве. Я стал сентиментален, как антикварная лавка, и почти готов улечься рядом с тем, кого минуту назад считал злыднем. Это опасная для мира позиция, но мне всё равно, честное слово, а если и нет, то близко к тому.

   Всё меньше передаёт моих песен и моей музыки радио. Лица, с которыми я рос и вырос, которые казались мне столь важными, а порою неизменными, вечными, те, кто вёл меня по школе и дальше, незаметно, потихоньку, неудержимо, лавиной!, сходят с экрана, растворяются в вечности. Лишь даты и годовщины, юбилеи по случаю рождения и смерти снова водружают память о них на пьедестал. После чего её стыдливо прячут в запасник. С бегом лет её будут вытаскивать всё реже и реже, пока решением «музейной комиссии» не отправят в утиль, за ветхостью, утратой ценности и ненадобностью. Память человеческая, в отличие от сердца, слаба. Но когда мы слушаем сердце?

   Время моё, совсем недавнее, становится раритетом. А как начиналось? Шумно, крикливо, весело мы заполонили собою мир. Как волна грозно и с рокотом набегает на скалу, так и мы, нагло, внахлёст, ни о чём не жалея, бриллиантовыми брызгами разбились об утёс, и теперь ползём, сползаем по гладким, скользким - не удержаться — склонам вниз, к другим волнам, что в пыль расшиблись до нас.

   Я видел и пережил неисправимость, и сам творил её. Неисправимость, Котя, это не неисправность. Неисправность возможно починить, неисправимость - увы! Мы живём с нею. Она - камень души, беспокойство ночи, иногда такое, что в пору выть. Прошлое, брат, как мёртвая курица: второй раз не зарезать. И вопрос только в том, что приготовить из неё. Жаркое, бульон, цыплёнка табака, или отдать собакам?

   Мы пользовали своё право на ошибку, как пользуют лошадь в плохом цирке, когда все билеты проданы. Show must go on! - вопили, заглушая когда совесть, когда боль. Мы знаем, что пришло время просить, но ещё стремимся к глупостям, вытягиваясь по струнке, до влажных ладоней и последних сил. Мы не можем без них. Кто укрепит нас? Мы отталкиваем сильное, ибо сильны сами. Нам кажется так. И только ночь видит наши слёзы…

   Смирение. Котя, это даже не «Фауст» Гёте, это по-настоящему крутая штука. Его не купить в аптеке, не приобрести за скидочные купоны на распродаже, и даже мама не научит этому.

Обычный среднестатистический Константин рождает его в себе постепенно, грамм за граммом, атом за атомом. Но с него начинается любовь. Когда нет «Я», когда оно не важно, когда есть только другой. И жить без «Я» оказывается просто, естественно и, что, удивительно, иначе уже не хочется. Такая простая мысль, такая затейливая впереди жизнь… Дядька желает тебя веры, Константинчик, остальное придёт само!
   
Остаюсь непременно твой, д.Вадим.

Я стал совсем рижанином
и в цирке побывал,
хотел остаться маленьким,
не вышло, дылдой стал,

бегут года упущенно,
и мысли об одном:
всё к лучшему, всё к лучшему,
всё к лучшему, всё... но

под песни пугачёвские
струится полотно,
удача - дело случая,
известно из кино,

сентиментальны бабушки,
и нам недалеко:
окошечки да лавочки,
очки и домино,

внучки пойдут по праздникам,
по будням доктора,
а помнишь, как кораблики,
пускала детвора?
носили их течение
и талая вода,
мне б в виде исключения
опять попасть туда,

зажмуриться и вынырнуть -
чтобы кругом апрель,
чтоб маленький, чтоб мамочка,
чтобы вокруг капель.

01.01.10
 
Котёнок, живи, люби, радуйся!

Второй раз в этом письме и всегда по жизни твой д.Вадим.