Камера

     Я в камере. «Одиночке». Это значит, никого, кроме меня, родимого, нет. Не положено никого подсаживать, хотя в этой камере ещё три свободных «места» имеется.
     В первые часы, как я уже рассказал, разные многочисленные выводы. Думаешь – к следователю, рвётся он с тобою пообщаться. Нет. Ведут «катать пальчики». Ведут фотографировать. Ведут заполнять разные формуляры. Получаешь постельное бельё, алюминиевые миску и ложку. За всё расписываешься. В эти выводы учат ходить под конвоем по коридорам. Руки назад, стоять носом в стену, если кто идёт навстречу, не разговаривать, не вертеть головой. А если ослушаться, вести себя вольно? Ну, брат, шалишь! Всё отрепетировано. Бьют и пинают. Шипят, грозят, скручивают. Повторить вольность нет никакой охоты.

     В «родной» камере. Один. Открывается кормушка.
- На «Лэ» кто есть?
- Лазарянц.
- От кого ждёте письмо? - Этак говорят на «Вы».  Начинаешь лихорадочно думать, от кого же «мы» ждём письма?
-  От родителей. -  Первое, что приходит на ум.
- Откуда?
- Отсюда, из Ярославля.
- Фамилия?
- Лазарянц.
- Чья?
- Моя.
- А от кого ждёшь?- Уже с раздражением.
- Тоже – Лазарянцы.

- Получи письмо. Прочти и передай начальнику режима обратно.
- А если бы я не знал, от кого и откуда мне пишут, письм; я не получил бы?
- Не положено. Только по разрешению следователя.
     Я ещё должен не забыть поблагодарить этого своего следователя (Николая Ивановича Трушина, из кабинета 66) за оказанную мне милость – получать весточки от родителей. После осуждения (суда) я буду находиться под юрисдикцией иных правил: два письма в месяц, посылка после года, свидание после отсидки полусрока. Вся корреспонденция проходит цензуру. Цензор заливает тушью непонравившиеся ему строчки. (Но чаще, просто, не пропускает письма с подозрительным текстом. Уничтожает, не сообщив об этом ни тебе, ни написавшему.) Вероятно, всё это вызвано объективной необходимостью. Но, то хамство и грубость, в которые всё это упаковано, вызывает недоумение и протест.

      Есть «счастливые минуты», когда ты «находишься под судом». Над тобой властвует только судья. Ему не до строгости тюремных порядков. Он властен разрешить  передачу письма, продуктовой или вещевой посылки, разрешить свидание. Судьи, как правило, снисходительны. Своё слово они впечатают в твою судьбу, подписывая и произнося приговор. Бог им судья. В наших случаях, правда, судьями их были партийные органы. Из поездки в суд многие возвращаются с кульками и свёртками от своих родственников. В камерах долго перед их лицами будут стоять образы дорогих им близких людей. И на стандартные вопросы начальства при обходах и посещении будут безучастно повторять: Фамилия, Имя, Отчество, статья такая-то, срок 10 лет (к примеру) строгого режима. И будут вспоминать, как мать охнула при произнесении приговора, как у отца заиграли желваки. Как у брата округлились глаза... Какая у него, всё-таки, дружная, красивая семья!

     Но вот ты – «простой советский заключенный», и тебя выводят из камеры, то ли в туалет, а, может, к следователю, а, может, на этап, не дай Бог – на расстрел.
 
     -«Куда?» – спрашиваешь.
     -«Там скажут, выходи!».
     Бывалые зэки смеются: на прогулку и в туалет – говорят. К следователю или на свиданку с вещами не вызывают. На расстрел – тоже, да тебя и не за что пускать в расход, поработаешь ещё на благо Родины. Раз с вещами, значит, на суд, на этап или в другую камеру. Суд только был, на этап – рановато. Значит, переводят в другую камеру. К осуждённым. Там можно на работу попроситься. /На работу просятся не «трудоголики». Нужны деньги на махорку и какой-нибудь «подогрев» - на продукты питания. А то - Ларёк, а у тебя нет на лицевом счёте «ни копья»./
     Тебя провожают: «Если встретишь такого-то, передай то-то».

     При переводе в другую камеру, тебя заставляют нести свои постельные принадлежности: матрас с подушкой, одеяльце, подобие простыни (2 штуки), полотенце, свою кружку и миску с ложкой, всё то, что тебе выдало заботливое тюремное начальство, включая книги из тюремной библиотеки. (Если переходишь из одиночной камеры в другую одиночку, то говорят, чтобы взял с собой и чайник, коль он был в твоей камере.) Плюс, ты несёшь свой собственный скарб и остатки хлеба с сахарными крошками. Сахар  выдаётся на весь день утром (15 граммов), а кое-где на пять дней (75 г) -  чарочку в кулёчек. Так что твоё появление в камере выглядит довольно комично: ты со всем этим входишь и не знаешь, куда приткнуться. Но тебе, прежде всего, интересно знать, куда, с кем, ты попал. Стоишь и крутишь головой. Хорошо, если кто поможет советом.
      В середине пятидесятых сокамерники встречали новеньких дружелюбно. Набрасывались с расспросами. Из тех, кого заставляли таскать самим все эти вещи (по велению начальства и внутренних правил, не прописанных в тех «Правилах», что висят в каждой камере на видном месте), я знал только двоих, кто отказывался это делать. Гену Дмитриева из Питера, и Илью Гитмана из Нижнего Новгорода. Будет кстати, расскажу о них.

      /Слово «ПРАВИЛА» содержит семь букв.  Первое – «П». Если считать её символом слова «понедельник», то получается неплохой календарь, ведь в неделе семь дней. Не забывай только передвигать ежедневно какую-нибудь метку на этих «правилах» (например – «случайный» волосок). Таким образом, можно и догадаться, когда в этой камере были последние обитатели. Надзиратели ни об этом, ни о том, что сегодня за день, тебе не скажут: «запрещено»./