Яко печать.. Малый комочек вселенной-11

                ГЛАВА  32.  В  ОБЪЯТИЯХ  АЛЬМА-МАТЕР

Получив расчёт в Бодайбо и облачившись во всю свою  одёжную наличность (сверху полусожжённая у костров и залатанная многочисленными пестрыми мешочками для образцов горных пород телогрейка), отставший студент погрузился в совершенно обледенелый изнутри транспортный ИЛ-12,  в котором, помимо каких-то ящиков, были ещё двое технарей от авиации. Сидеть на промерзлом грузе было холодно, и  все они стояли, держась за переборки и часто меняя руки, – несмотря на рукавицы, они стыли до полной отмороженности. Благо, сделали посадку в Киренске, где все незадачливые пассажиры столь некомфортабельного борта хватанули по стакану водки – она уже в качестве изысканной роскоши появилась здесь как в первом форпосте благопристойной цивилизации в дополнение к обычному сибирскому спирту.
В Иркутске, поймав такси, Юрий сразу же отправился по адресу Толика Таскина, наиболее близкого приятеля из числа иркутских студентов-практикантов. Он жил на окраине в частном домике вдвоем с папой и младшей сестрой. Встреча была бурной и трогательной, будто расстались не месяц, а столетие назад. Тотчас образовалось застолье, появились друзья-приятели, и загремела многодневная пьянка, от которой новоявленный таёжник очнулся только в поезде. От этих хмельных забубённых дней в воспоминаниях остались только разрозненные фрагменты.

Вот он до ближайшего, в 500 – 700 метрах, магазинчика едет на такси за очередной партией выпивки, вот сидит   возле собачьей будки в обнимку с роскошной овчаркой Найдой, никого больше не подпускающей к себе. Потом ярко помнилась какая-то умопомрачительная девица, прекрасным голосом поющая популярную песню «Ты в наш город приехал недавно, но уже пронеслася  молва, что характером ты своенравный, что бедовая ты голова». Песня горячими затуманенными глазами явно адресуется  ему. Далее видит себя, поднимающегося с пола, где вповалку шпалерами спали гости,  видит  Толикова папу, который прохаживается вдоль длинного стола, уставленного бутылками и закусками, и говорит:
- Пьяночку кончаем, пьяночку кончаем. А что тут у нас осталось?! Вот только допьём это и кончаем, и кончаем. Но допить надо, допить надо…

В результате всего этого вертепного загула была пропита солидная сумма, наверное, не меньше трети или половины всего его заработка – пили-то на его деньги! Но об этом догадался только в поезде несколько дней спустя. А пока глухо лежал на верхней полке поезда и, закрыв глаза,  сквозь мелькание каких-то весёлых добрых лиц, то поющих, то смеющихся, но всегда и обязательно очень, очень добрых, отчего он их тоже всех бесконечно любил  и преисполнялся добротой и благодарностью к ним, трудно и мучительно вспоминал обо всём этом.

Довольно быстро, впрочем, пришло отрезвление и его начинает адски мучить похмельное угрызение совестью. И за пропитые деньги (во спасение придумывает для близких версию о, якобы, купленном им и украденном ворами отрезе шикарной ткани  на костюм и ещё что-то в этом же духе), но, главное, за своё поведение: постыдная банальность подгулявшего после барыша ничтожного купчика  или горемыки-золотоискателя. И здесь же приходит тяжкое осознание того, что зов плоти может достигать в нём такой силы, перед которой не устоят никакие нравственные барьеры и даже чувство любви – и ничего тут не поделаешь. Этот крест придётся нести ему всю жизнь, не смиряясь с бедой-соблазном, бедой-искушением, пытаясь ей противостоять, но время от времени падая под  её сокрушающим напором. Образ неистового жеребца из детских воспоминаний был так великолепен и безгреховен, но почему же столь же необоримые человеческие страсти столь горьки и мучительны по отрезвлении! Такова  жизнь – и его тоже, горемычная нечистая жизнь.

В этих мрачных размышлениях прошло перед ним всё дорожное существование, замешанное ещё и на тошнотном запахе байкальского омуля, которого всучили ему, провожая, собутыльники. Эта вонь воспринималась им как материальный символ содеянного и как зловещее предсказание грядущих падений. Похоже, она терроризовала и его  попутчиков, вследствие чего контакта с ними он не обрёл и все пять дней до Москвы провалялся бирюком на верхней полке, засунув пакет с омулем куда-то под крышу вагона.

По возвращении домой после шумной и радостной встречи вскоре начались неприятности. Мама обнаружила подарки для Киры: набор духов «Красная Москва» в шикарной коробке, а главное, обручальное кольцо. Её это потрясло. Тайное стало, как и следовало ожидать, явным. Обнаружилась и странная история с ополовиненным заработком. Легенда об украденном отрезе хоть и была принята, но, конечно, с недоверием, однако во спасение благопристойности с видимым признанием  этой сомнительной версии. Скрепя сердце приняли и подпольную женитьбу сына: деваться было некуда.

И вновь продолжилась студенческая, но теперь уже брачная жизнь. Сначала жили врозь. По отъезде Татьяны Михайловны на гастроли Юрий перебирался к жене, по возвращении тёщи откочевывал домой. Потом поселились у Масуренковых. Им была выделена большая передняя комната, а всё семейство приютилось в задней. Но это было уже несколько позднее, когда Валентин отделился и ушёл жить к своей жене.

Дневник, 2 февраля 1952 года. «Я снова сижу в своем доме на берегу Дона. И всё здесь кажется таким приглядевшимся, старым и знакомым, что строки, написанные на соседних страницах о полевых приключениях, похожи на какую-то книгу, случайно попавшую ко мне в руки – не верится, что всё это было со мной.
С болезненным отвращением к поездам и длинным скучным дорогам вылез из вагона моего поезда 17 ноября 1951 года на станции Ростов-главная. Встречали меня родители и Кира. Первые две недели были невероятными: радостными, похожими на сон. Потом это всё растаяло, выветрилось, и я снова очутился в привычной обстановке. Лекции, занятия, встречи с Кирой, экзамены…И сейчас я снова сижу дома, читаю книги и страстно хочу снова уйти куда-то… И теперь у меня будет такая возможность, я вновь смогу поехать куда захочу, так как, несмотря на двух с половиной месячное опоздание и угрозы со стороны некоторых преподавателей и деканата, все экзамены сдал на «отлично». Это мой козырь, которым я побью все карты моих врагов».

Тесное сплетение теоретических курсов по геологии с её практическим освоением в поле делало эту чудесную науку всё более интересной увлекательной, предметной, воспринимаемой не только мыслью, но и буквально всеми чувствами. Земля как бы оживала, приобретала зримую, ярко выраженную многоликость, исполненную глубокого смысла. Неповторимое разнообразие образов, изменчивость от места к месту и вглубь миллионнолетий соединялись в целостную картину, которую можно было рассматривать бесконечно, постигая значение и взаимную связь деталей, улавливая общий характер и содержание формирующих Землю процессов. Всё это было так материально, так тяжеловесно, так фундаментально и вещественно осязаемо, что за её предметной видимостью оставалась утаённой самая главная сущность феномена Земли – что она такое, откуда она и куда, почему и зачем. И не было иного пути к осмыслению этого феномена, кроме как через познание материальной её ипостаси.

 Не очень вникая в то, что вещали на лекциях преподаватели, основные сведения он черпал из книг, в которые вгрызался, главным образом, перед экзаменами (что уж там греха таить!), устраивая недели исступлённого штурма наук, «грызенья гранита науки и карабканья по ее каменистым тропам». К сожалению, систематичность не была дана ему от рождения.
Преподавались им ботаника и палеоботаника, зоология и палеонтология, минералогия и кристаллография, все курсы химии: общая, аналитическая, физическая, коллоидная, органическая и геохимия, высшая математика и физика и, конечно, многочисленные курсы собственно геологии и полезных ископаемых: геокартирование, гидрогеология, геология СССР, буровое и геологоразведочное дело, геология угля, четвертичных отложений и т.д.

Нравилось почти всё, но наиболее привлекательными курсами были петрография и петрология изверженных пород, динамическая геология, историческая геология и, как ни странно, - диалектический и исторический материализм. Петрография и петрология открывали мир земных глубин, фантастическое разнообразие и богатство горных пород и минералов, образующихся в недрах при огромных давлениях и температуре. Они знакомили и с расплавленной жидкой субстанцией планеты – магмой, из которой кристаллизуются эти породы: граниты, диориты, габбро и другие и которая изливается на поверхность в виде лавы вулканов. А какие минералы образуются в магме и при её воздействии на окружающие породы! Многие из них столь хороши, полезны и привлекательны, что стали непременной и обязательной принадлежностью человеческой культуры, то обыденно привычной, то редкой и драгоценной, несущей людям не только радость, славу и богатство, но и кровавые трагедии в обрамлении полных драматизма и тайн легенд.

Читанная ещё в школьные годы знаменитая «Занимательная минералогия» А.Е.Ферсмана оживала в минералогических коллекциях Варшавского университета, собранных поколениями геологов чуть ли не во всех уголках Земли. Но особенно широко были представлены, конечно, сокровища Уральских недр.
В истории людей, помимо других природных явлений, не последнее место играют и вулканы. Об их катастрофическом воздействии на человеческие судьбы нам известно и из исторических хроник, и из произведений искусства, и через непосредственное соприкосновение с ними. «Гибель Помпеи» Карла Брюллова, гибель Плиния Старшего при извержении Везувия, ни с чем не сравнимая катастрофа поистине вселенского взрыва Кракатау - всё это мрачнейшие страницы столкновения человека с непредсказуемыми и необузданными  силами природы. Могут ли люди оставаться безучастными к этим силам, возможно ли игнорирование их и не естественны ли попытки познать их, хотя бы для того, чтобы в очередной раз избежать, наконец, трагического столкновения с ними.

Но силы природы бывают не только разрушительными, они и созидают. Помимо вулканов, они реализуются еще и в обширном круге других явлений. И все-таки вулканы, пожалуй, наиболее привлекательны своими необычными завораживающими свойствами. Как они работают, к каким последствиям приводит их деятельность в течение миллионов лет, в каких местах и почему они возникают? А с этим связан и следующий ряд неизбежно возникающих вопросов: как   и почему образуются горы, какова роль в их разрушении рек, ледников и воздуха, в чём содержание работы рек, морей и океанов, когда и как возникли они и т.д. - все процессы на поверхности и в глубинах Земли, которые приводят к изменению ее облика, относятся к интересам и содержанию динамической геологии.

Внутренними, созидающими силами Земли создаются одни ее формы, внешними, разрушающими, - другие. И их вечное взаимодействие формирует лик Земли, непостоянный, изменчивый, непрерывно развивающийся. И вот направлением и содержанием этого развития занимается уже историческая геология. Она прослеживает смену морей и суш, гор и равнин, климатических поясов и полюсов, распределением вулканов и землетрясений, оледенений и жарких пустынь. Куда идет Земля в своём развитии, что было на заре её существования, что следует ожидать в её будущем – фундаментальные мировоззренческие представления, формирование которых тесно связано и в значительной мере обусловливает всё наше миропонимание: от диалектики природы недалеко и до исторического материализма. Но диалектика природы всё-таки основательнее, обоснованнее, достовернее, чем блуждание в человеческой истории. Поэтому ему оказался ближе и полновеснее естественно научный Фридрих Энгельс, чем обычно более предпочитаемый и главенствующий в сознании коммунистов Карл Маркс. Энгельс читался с удовольствием и пониманием, а перегруженная излишествами, но лишенная духовности и потому ущербная и омертвлённая логика Маркса не воспринималась, хотя идея коммунизма (отнюдь не марксова) владела сознанием  безраздельно.

 Постигалась и ещё одна наука – наука побеждать, олицетворенная для студентов-геологов в Боге войны – артиллерии. При университете была военная кафедра, где они (мальчики) проходили курс высшей вневойсковой подготовки по специальности командир взвода дивизионной артиллерии. Курс этот им преподавали полковники Гущин и Славутский, заслуженные и грамотные офицеры, приданные университету для обучения их военному делу. Это были отличные мужики, относившиеся к ним с уважением и даже, я бы сказал, с некоторым почтением, наверное, за принадлежность студентов к высшим, в глазах военных, научным сферам. Последние их тоже уважали, безусловно, и старались освоить премудрости артстрельбы и военных уставов, которые, однако,  были откровенно скучны и никак не запоминались. Артиллерия была интересной, особенно на практических стрельбах в лагерях, где им доверили живую настоящую стрельбу из 122 миллиметровых гаубиц. Поражала фантастическая точность этого страшного военного прибора.

  Теоретические занятия проходили в решении бесчисленных задач по пристрелке и стрельбе при малом и большом смещении. Исходные данные, масштаб дальности, шаг угломера, угломерная вилка, буссоль цели, отметка по цели, уровень, базис и т. д. и т. п. – всё это методично вдалбливалось в сознание, пока мы действительно не проделали это вполне самостоятельно и в натуре с настоящими орудиями, целями и их поражением. И повторюсь: совершенно восхитила безукоризненная точность этого изумительного прибора, способного уничтожить могучую цель в виде танка или ДОТ,а  за тридевять земель от стреляющего.
Полевую армейскую подготовку проходили под Новочеркасском в старинных Казачьих Лагерях. Нашим взводом командовал лейтенант Монака, небольшой, шустрый, безмерно ретивый и усердный, в отличие от наших полковников, откровенно неприязненно относившийся к студентам. Ретивость его доходила до того, что в почти сорокаградусную жару на солнцепеке он не разрешал нам расстегивать воротнички гимнастерок, за что сам и поплатился, схлопотав солнечный удар. Вот тут-то мы поликовали, нисколько ему не сочувствуя. А напрасно: мальчик так усердно, не жалея себя, учил нас делу.

Помнился   такой случай. Была длинная и занудная теоретическая подготовка к пулевой стрельбе из карабина. Чтобы увильнуть от нее, студент-почвовед Косов, мастер спорта по стрельбе из пистолета, и Юрий, имевший второй разряд по малокалиберному стандарту (лежа, с колена и стоя), заявили Монаке о своих стрелковых достоинствах. Тот доложил об этом по начальству, которое благосклонно разрешило им не заниматься теорией, но поручило Монаке проследить, как они будут стрелять, и в случае их провала – примерно наказать. Монака неявно проявил крайнее недовольство отменой для них теоретических занятий, в которых был силён, и затаенно ожидал результатов стрельбы, надеясь на своё торжество. Но те отстрелялись отлично, за что Монака, скрепя сердце, поздравил их, впрочем, не скрывая своего неодобрения от игнорирования ими теоретических занятий.

Конечно, отношение к студентам на лагсборах было весьма снисходительным, но всё же все уставные нормы армейского быта им пришлось исполнять: ранний подъём, пробежка перед умыванием до потери пульса, скуднейший рацион, практическое отсутствие свободного времени, напряжённейший график занятий на воздухе вне зависимости от погоды и т.д. И, тем не менее, было во всём этом что-то замечательное, осмысленное традициями и целесообразностью. И лейтенант Монака тоже молодец. Осталось к нему доброе чувство как, может быть, к самому нужному человеку в армии – ни грамма разболтанности, скрупулезное соблюдение правил, самозабвение во имя долга – если уж быть армии, то только такой!
Вся эта университетская военная эпопея завершилась, в конце концов, присвоением им званий младших лейтенантов и специальности командира взвода дивизионной артиллерии с вручением военных билетов, где был обозначен и год окончания их военной обязанности. Это был совершенно баснословный, казалось, недостижимый 1983 год. С удивлением и недоверием смотрел Юрий  на эту дату, стараясь представить себе столь далёкое будущее и себя самого в нём. Нет, это было невозможно: слишком обширные дали открывались впереди, слишком великое разнообразие возможностей ожидало и манило – разве угадаешь?!

А впереди, в этой казавшейся несбыточной дали  было несколько вызовов в военкомат на краткосрочные курсы переподготовки, проведённые поразительно формально и неэффективно, постепенное забвение артиллерийских навыков и крайне медленное и незаслуженное восхождение  по военной иерархической лестнице. Наконец, наступил все-таки этот некогда немыслимый год, и он распрощался со своей, слава Богу, несостоявшейся военной карьерой в звании старшего лейтенанта. Это было адекватно казачьему званию сотника, что ему  было  более приятно, но так же эфемерно и ненужно.

Нельзя не вспомнить ещё об одной школе, преподанной университетом: обязательной в те годы деятельности каждого молодого и почти каждого взрослого – так называемой общественной работе. После позорной истории с Юриным амплуа в роли старосты курса он  на некоторое время ушёл как бы в тень, вернее, его  отправили в неё. Это была тень наказания и бесчестия. Но долго в ней молодой человек, комсомолец, советский студент, пребывать не мог, ибо нет лучшей формы исправления и приобщения, чем общественная работа: ты на виду, как вошь на ладони, тебя видно со всех сторон и тебя легко сдуть с этой ладони или прихлопнуть на ней. И такая общественная работа отыскалась для него сравнительно быстро. Он был возвращен в эту общественную стихию, впрочем, вовсе не стихийную, а  соблюдающуюся под бдительным и недреманным оком и руководящей силой ума, чести и совести эпохи – коммунистической партии. И уже более в течение многих лет из неё никогда не выпадал.

Главным поприщем для него  стала печать. Сначала стенная факультетская, затем многотиражная общеуниверситетская газета. Поскольку еще свежи были воспоминания о его ненадежности, он был допущен только до роли исполнителя: рисовал заголовки, баловался карикатурой, но начал всё же с того, что придумал новое название для факультетской стенной газеты: «Трицератопс». Это в известной мере, как ему казалось, было неким  подобием современного «Крокодила», но в историко-геологическом исполнении – динозавр юрского периода с выразительными рогами, которые должны были быть направленными  против всех нерадивых студентов и всех отрицательных явлений в нашей жизни.
Изображение  такого палеонтологического чудища на страх нарушителям нашего социалистического общежития и было исполнено им в гигантском заголовке стенной газеты.

Она имела успех, не остались незамеченными и Юрины художнические таланты. Он был приглашен в многотиражку, помнится, с таким оригинальным названием как «За науку». Впрочем, может быть, и «За учёбу». И хоть ею руководил довольно одаренный старшекурсник с историко-филологического факультета, а, может быть, даже и закончивший курс выпускник с журналистскими наклонностями (не помню его фамилию),  содержание её мало отличалось от призывного занудства названия. Долго Юрий  там не продержался: если в факультетской газете ещё и были допустимы кое-какие студенческие вольности, то в многотиражке это было уже полностью исключено. Свидетельством умонастроений в её редколлегии служит оставшееся в памяти четверостишье её редактора, впрочем, быть может, слегка перевираемое:

                Не позабыть нам альма-матер нашу,
                Ее запомним навсегда и я и ты –
                Сюда попадали, как мухи в простоквашу,
                Все наши лучшие надежды и мечты. 
 Оно было доверительно сообщено Юре его газетным шефом в минуту скорби по поводу невозможности поместить в газете очередное вольное изображение какого-то университетского курьёза.

 В общем, существовать в официальной университетской прессе со своим видением жизни было или очень утомительно или невозможно, и Юрий постепенно заглох на этом поприще. Но оставить его в бездействии, конечно, не могли, да и самому ему, видно, требовалось поле для испускания избыточной энергии. Оставались такие сферы: самодеятельность и комсомолия. Для первой не было талантов. Насильственное включение в факультетский хор ничего хорошего не принесло  ни хору, ни ему – быстро расстались, а вот отвертеться от комсомольской деятельности не удалось.

 Был комсоргом на курсе и агитатором среди местного населения. И то и другое было скорее неприятно, чем удовлетворительно. По логике казалось, что это полезная просветительская работа, но на практике всё выливалось в чудовищный формализм, бездуховность, в унизительное лицемерие, хотя все мы как будто стремились быть искренними, отзывчивыми и деятельными. На собраниях постоянным и главным вопросом было обсуждение проблемы, как активизировать комсомольскую работу, которая с таким же неуклонным постоянством быстро глохла и растворялась в полной бездеятельности до следующего собрания. И так бесконечно.

 Политинформации, субботники, семинары по политпросвещению, организация кружков самодеятельности (драматические, хоровые, танцевальные и др.), подписка на газеты, сбор книг для сельских библиотек и школ, проведение тематических и организационных собраний – вот естественно ограниченный круг тщетных усилий проявить кипучую деятельность. После каждого собрания она несколько активизировалась, но очень скоро сникала и вновь приобретала гипнотическое свойство как бы погружаться в сон, мертветь, выхолащиваться при сохранении трескучей формы, фальшивого энтузиазма, а чаще попросту умирая вместе со своим неправедным содержанием и непривлекательными формами. Потому что во всё, буквально во всё вплоть до танцев лезла идеология. Назидание, руководящее указание и всевидящий вездесущий недреманный контроль убивали наповал.

Вот, например, темы семинаров: «Накопление капитала и обнищание пролетариата», «Задачи партийно-политической работы в массах в условиях «холодной войны», «Борьба молодежи мира за мир», «Всеобщая связь и взаимообусловленность явлений в природе и обществе» и т.д.
Еженедельные политинформации, которые поочередно проводили комсомольцы, были посвящены текущим событиям в стране и мире, причём, событиям, специально выбранным или даже вовсе не существующим. По существу, это были формальные обзоры центральных газет с обязательной привязкой к студенческой жизни, что было особенно вымучено и ненатурально. Ну, никак не связывались и не сочетались эти два совершенно несовместимых мира.

Вот несколько Юриных «деловых» записей того времени.
«20 октября 1950 года. Провели теоретическую конференцию на тему: «Молодежь мира в борьбе за мир». Докладчики: Шевелева – «Корейская молодежь», Брусенцов – «Советская молодежь». Конференция прошла активно, с подъемом. Выступили: Мормиль, Беляев, Кутейников, Багрова, Золоторева. Особенно интересны выступления Брусенцова и Багровой.
22 октября. Провели профсоюзно-комсомольский кросс. Отсутствовали: Орлова, Гарифулин, Череповский.
28 октября. Провели летучее собрание по вопросу о художественной самодеятельности. Выступил Кутейников. Собрание приняло решение о массовом участии в хоре...
18 ноября. Совместное заседание актива курса (Масуренков, Гудина, Грошева, Воробьёва, Кутейников, Мормиль) с представителем бюро комсомола факультета Сорочинской по вопросу подготовки курсового собрания. Обсуждался вопрос об организационном состоянии курса, выявились недостатки в дисциплине, учебе. Отмечалась низкая активность курса. Решили провести собрание на высоком уровне, наметили основные положения о коренной перестройке работы. Наряду с этим, отмечались и несомненные успехи: некоторая активизация комсомольцев, более широкий охват их общественной работой.
20 ноября. Окончили сбор книг для строителей Куйбышевской гидроэлектростанции. Собрали 31 книгу.
25 ноября. Провели курсовое комсомольское собрание. Повестка дня: обсуждение состояния комсомольской работы и дисциплины на  курсе в свете решения комитета ВЛКСМ университета о комсомольской работе на нашем факультете в связи с ножевым ранением Петросьянца Тихоновым. Выступили почти все комсомольцы. Были выявлены наши недостатки и приняты решения: (нет записи!)
28 ноября. Провели курсовое собрание. Повестка дня: прием в комсомол Толмачева и обсуждение мероприятий по подготовке и проведению совместного вечера на курсе.
 Декабрь. Провели подписку на газету «Большевистская смена». Подписалось 13 человек – 56,5 % комсомольцев. Это лучший результат на факультете!»

Вот такие дела составляли их комсомольскую жизнь. А что касается ножевого ранения, то, как ни странно, дело это было решено по-семейному, хоть и получило общеуниверситетский резонанс.
Был у старшекурсников какой-то вечер, разумеется, с подпольным распитием горячительного. Петросьянц, нагловатый и вздорный парень, что-то не поделил с незаметным Тихоновым, доведя последнего до высокого каления, и тот боднул перочинным ножичком Петросьянца в бок. Петросьянц, этакий грузный красномордый детина, смотрящий обычно на всех с высокомерным отчуждением и подавляющий слабых ядовитыми подковырками, вдруг впал в панику, почти истерику, чем привлёк к себе всеобщее внимание. На боку у него был неглубокий порез, кровь, возник скандал и большой шум. Но от милиции и других внешних органов это ЧП уберегли. Обошлось всё выговорами, обсуждениями и осуждениями, принятием строгих решений и резолюций.

Обычными персональными комсомольскими и общественными поручениями в то время были: агитатор, член бюро комсомола факультета или университета, лекционного бюро, бюро профкома, физбюро, староста курса, корреспондент многотиражки или член её редколлегии или редколлегии стенной газеты, член совета научного студенческого общества, культорг, а также вожатый и шеф. Эти последние должности, сохранившись в старых бумагах как непреложный и безусловный факт реального некогда бытия, совсем утратили в памяти смысл и содержание. Чей шеф, чей вожатый – убей, не помню. Может быть, шефство над школой или детским садом или ещё над кем-то нуждающимся в этом, решительно не помню. А ведь в списке из 23 комсомольцев курса шестеро были вожатыми и шефами, пятеро агитаторами, семеро членами чего-то, двое корреспондентами, по одному – староста, комсорг и неохваченный. Деятельность всех остальных более или менее понятна. Но упоминания достойны, пожалуй, только агитаторы.

 Через это прошли многие комсомольцы, может быть, даже все, и Юрий  в том числе. Агитировали в периоды предвыборных кампаний, естественно, за блок коммунистов и беспартийных. Помимо прямой и непосредственной агитации за этот пресловутый блок, в обязанность агитатора, прежде всего, входило составление списков избирателей в отведённом ему участке и выслушивание их жалоб и рекомендаций.
Это уже было погружение в жизнь, в такую, какая она есть, и это была встречная агитация жизнью тебя самого: я к ней с одним, а она ко мне с другим. Кто кого. И, конечно, с  комсомольским набором партийных истин противостоять аргументам реальной жизни было невозможно, как невозможно было и отказаться от этого противостояния. И парили мы этакими херувимчиками над житейской правдой, мерзостью и безысходностью, несоединимые и нерасторжимые с нею.

 Помнится один из объектов агитации – жители двух домов, 51 и 53, по Магнитогорскому переулку. Домики хоть и каменные, но небольшие, каждый на две-три семьи с маленькими же внутренними двориками. Зрелище строений и жилья удручающее. Всё очень старое, ветхое, изуродованное не только временем и лихолетьями, но и кое-как проведенными ремонтами и перестройками. Нищета, убогость и какая-то безысходность, въевшаяся в неопрятный человеческий быт. Юрины избиратели, немногим более двадцати человек, народ, как ему казалось, очень пожилой и нездоровый. В основном, это женщины и старухи рождения от 1871 до 1910 года. Молодых всего три человека, один парнишка лет пятнадцати, и две девицы, примерно, Юриного возраста.

Агитировать своих подопечных он был просто не в состоянии, но жалобы выслушивал внимательно. Они, правда, были не удовлетворимы, так как касались сугубо внутренних отношений, и в компетенцию выборных структур не входили. Например, некая Евдокия Андреевна Иккол была очень недовольна своими соседями Шаталовыми. Очень ей не нравилась их собаки, «создающие невозможную обстановку для жизни», и вообще. Сама Шаталова, мол, не работает, мать ее побирается, а брат при немцах был бургомистром, и вся их родня, Тишовы, очень свирепствовали при покровительстве немцев. Ну, что агитатор мог сделать в обуздание Шаталовских собак или в погашение застарелых соседских конфликтов, разукрашенных злопыхательством и, возможно, напрасными наговорами?! Что-то мямлил, что-то обещал, как-то утешал и обнадёживал. А в душе оставалось чувство скорее гадливости, чем жалости, так как всё это было крайне не симпатично, и от самого жалобщика веяло и «брёхом» и если не свирепствованием, то несомненным мелочным злобствованием.   
Но это был всё же  не типичный случай, а в подавляющем большинстве своём наша агитация походила скорее на перевербовку: медленно, но неуклонно мы переходили в стан агитируемых, проникаясь их правдой.

 Ещё один урок был получен в стенах альма-матер, правда, так и не получивший далее никакого продолжения в последующей жизни. Но вспомнить о нем всё же стоит.
Как-то вызывает Юрия и Женю Куковского к себе Иван Яковлевич Баранов, зав. кафедрой. Они являются к нему за шкафы, которыми было отгорожено его пристанище, и видят у него какого-то незнакомого человека. Средних лет, пухленький, аккуратный, вежливый, но с каким-то подобострастно-жуликоватым блеском в черных ласковых глазах. Человек этот оказался то ли руководителем, то ли агентом предприятия, одной из форм деятельности которого был помол чего-то при помощи шаровых мельниц. Шары были изготовлены из зеленовато-черной горной породы, по виду, из базальта. Этому дядечке надо было получить заключение о составе породы на предмет вредности или её безвредности. И вот Иван Яковлевич предлагает сделать эту работу своим студентам, сразу оговаривая, что никакого заключения о вредности-безвредности мы дать не можем, а состав породы определим с полной достоверностью. Юра с Женей, естественно, за работу берутся, тут же составляется бумага, оговаривающая требования заказчика, условия их выполнения и размер вознаграждения за выполненную работу. Два или три шара оставляются исполнителям, и они с большим энтузиазмом включаются в работу: разбивают шары, делают необходимые сколки, сдают их Лядскому для изготовления шлифов и добросовестно и обстоятельно изучают и описывают их. Это действительно оказываются диабазы. То есть  древние аналоги современных вулканических пород – базальтов. Пород, кстати, из числа самых прочных и вполне пригодных для использования в таком деле, как дробление и истирание зерна.

 За выполненную работу, оформленную в виде научного заключения, ребята получают  какую-то немудрящую сумму денег, и по обоюдному согласию на их львиную долю приобретают для главного их работодателя Ивана Яковлевича отличную кожаную папку для бумаг или даже портфель, не помню. А на оставшиеся устраивают скромный сабантуй в ресторане. Тогда это почти ничего не стоило.

 Эта история их возбудила, порадовала, открыла новые горизонты, но и вместе с тем оставила ощущение какой-то нечистоты, лёгкой пакости. Сами они и Иван Яковлевич (кстати, долго отказывавшийся от их подарка, но всё же, в конце концов, принявшего его) в том числе как бы опустили себя, заземлили, не в смысле приобщения к матери-земле, а в смысле изгаживания во что-то нечистое. Это ведь была так называемая халтура, без которой хоть и не легко, но вполне успешно мы жили, не терзаясь от царапин совести, а при которой, обрадовавшись ресторану, всё-таки получили и некую, пусть микроскопическую, но всё же занозу, не мучительную, но неприятную, слегка беспокоящую дискомфортом.
Наверное, урок этот всё-таки не прошёл бесследно и не был напрасным. Отрицательное отношение к подобного рода заработку осталось в крови навсегда. Между тем, смешной опыт торговли яблоками такого осадка не оставил. В чём же дело?! Наверное, в том, что в глубинах души лежало невесть откуда взявшееся возвышенное отношение к науке, не принимавшее смешения её с халтурой. Непонятно, чем от этого веяло – то ли снобизмом, то ли нравственной чистотой.

 Однако, все эти общественные и побочные мероприятия были скорее телодвижениями, чем душевными коллизиями. Главное совершалось во внутренней духовной и умственной пучине, нерасторжимо и неповторимо соединяющей первую запоздало юношескую любовь с само - и мироосознанием. Попытка понять и принять мир всё более смещалась в область освоения конкретных знаний из пышного букета университетских дисциплин и всё более к той её части, которая определялась избранной профессией.

После кавказской производственной практики Юрий внедрился в геологию уже почти сложившимся специалистом. Результаты почерпнутых там наблюдений стали не только материалом для дипломной работы, но и для первой его научной статьи. Ей, правда, так и не довелось увидеть свет. Его построения остались неоцененными старшими коллегами по совершенно непонятным для автора причинам – столь очевидной и блестящей ему показалась заложенная в статье идея. Она касалась возможности определять возраст вулканизма по приуроченности разных глубинных срезов корней бывших, но не сохранившихся вулканов к разновозрастным горизонтам рельефа. Совпадение самой приповерхностной части вулканического корня с тем или иным уровнем рельефа указывает на то, что вулкан и находился некогда на или близ этого уровня, то есть извержение происходило тогда, когда формировался соответствующий рельеф.

Метод применим, конечно, только к тем сравнительно молодым формам рельефа и проявлениям вулканизма, которые содержат в себе подобную возможность, то есть для рельефа – определить его возраст, а среди корней вулканов найти приповерхностные. Дерзостная новизна предложенного метода, похоже, базировалась только на одной дерзости – наука ещё не располагала возможностями для  реализации метода с приемлемой достоверностью. Идея явно опередила естественный ход событий, и «метод» не вылупился из яйца в самостоятельное жизнеспособное детище. Но первый шаг был сделан, в мозгах нечто щелкнуло, блеснуло и закрутилось. Альма-матер произвела своё дитя, жаждущее и способное генерировать свои собственные мысли.

Наверное, если бы эта первая попытка войти в науку была успешной, то вся последующая жизнь дерзателя-абитуриента сложилась бы иначе, чем сложилась. Первый шаг и - первый же щелчок по носу, хотя и без кровопролития и не столь уж болезненный, но всё же весьма симптоматичный. Трудно сказать, какую более роль он сыграл: то ли как урок для основательности, то ли как червоточина неполноценности. Последим за последующей  эволюцией нашего героя.

                2005  ГОД  И  ДАЛЕЕ…

Ничего, кажется, и нет, кроме больной совести: в кои-то веки, исполненный вины блудного сына, приехал издали на родину, в Ростов. А она, родина, будто и не рада. В старой родительской квартире на достославной Береговой улице живёт теперь брат Володя Красневский с женой Женей – старые и не очень здоровые. Совестно обременять их своим присутствием. В квартире тёти Лизы, бывшей Володиной, живут чужие люди. И в нашей довоенной, ставшей потом тёти Тосиной и её детей Виктора и Бориса, тоже чужие и незнакомые. Семья Крупко частью вымерла, частью разлетелась.

 В новом  незнакомом месте обретается сын Сергей с семейством. Это уже грузноватый, но вечно юморной и насмешливый со мной пятидесятилетний мужчина. Жена его Таня постоянно погружена в свои проблемы, дети, внуки мои, тоже. Старший, Владислав, как и подобает человеку с таким именем, владеет небольшой рекламной фирмой и всецело поглощён её делами и заботами. К своим двадцати шести годам он успел уже защитить кандидатскую диссертацию, жениться и разойтись. Словом, человек он очень современный, деловой, занятой и озабоченный.  Младший, Кирилл, студент моего университета, без остатка погружён в учёбу и небезуспешно: успехи блестящи, на всё остальное времени, сил и, по-видимому, желания не остаётся. Потребность в родительстве и дедовстве семья полностью удовлетворяет общением с рядом живущей матерью и бабкой Кирой. Безумная страсть моей юности и незрелой молодости стала неузнаваемой внешне, но, по-видимому, осталась вполне прежней внутренне. На предложение Милы Сергею помирить родителей он ответил: - Их легче убить!

Про себя-то я знаю, что не осталось во мне ничего негативного по отношению к прошлому, что я давно исполнен раскаяния и всепрощения, что готов к нормальным человеческим отношениям. Но для мира необходима добрая воля обеих враждовавших сторон.
В отдалении от моих потомков – братья Валентин и Игорь. Валентин и его жена Лена очень доброжелательны и гостеприимны, но совсем уж не молоды и не здоровы. Игорь и его дочка Юлия, вполне взрослая и даже уже не очень молодая женщина, отдалились, боюсь, что слишком далеко. А посему последняя родительская квартира, находящаяся в их владении, для меня закрыта, недоступна.

Вот так и получилось, что нет у меня места на родине, где я мог бы преклонить голову, хотя бы ненадолго в качестве редкого гостя. Вроде бы все свои, а то ли неудобно, то ли нежелательно. Неуютно, скорбно, неприкаянно.
Хожу по знакомым родным улицам, всё узнаю, но всё родит лишь печаль. И друзей никого не осталось, только один – два школьных приятеля, ставших совсем чужими.

А между тем, рядом, совсем недалеко, кажется, на улице Горбатой в Новочеркасске доживает свой одинокий век совсем уже старенькая мама моя. И, бродя по ростовским улицам, я мучаюсь, что никак не доберусь до неё, хотя именно там-то меня и ждут, чтобы погреться и погреть, воссоединившись. Она там так одинока без всех нас, без умерших интернатских подруг! Живёт в такой пустоте и нищете, что сердце разрывается от боли и раскаяния…И вот наконец-то я вижу её, она выходит мне навстречу (Господи, я всё-таки добрался до неё!) и говорит слабым едва слышным голосом, как тогда, по телефону, перед самой своей кончиной:
-  Юрочка, вот и дождалась я тебя, родной мой, слава Богу, слава Богу, теперь уже мы будем вместе, наконец-то.

Но всё медленно туманится, темнеет, уплывает, и я остаюсь снова один… на тысячелетия. А потом я будто проявляюсь здесь же, на моей Родине, но уже в совсем других обстоятельствах. Я охочусь на зайцев где-то недалеко, в Задонье. Но это какая-то странная охота. Это комната, но не совсем, так как с одной и с другой стороны – открытые пространства вроде серых полей, пашен, мелких оврагов и серых безлистных кустарников. Там шныряют белые (откуда здесь беляки, непонятно, да и совсем не зима ещё!) зайцы, потому что уже сумерки, и они выходят из своих дневных спряток жировать на зеленях. И необычность вся не столько в этом, сколько в том, что вопреки обыкновению зайцы кажутся тем больше, чем дальше от меня. И что совсем уж странно, так это то, что дальние действительно зайцы больше ближних, и по мере приближения ко мне большие дальние зайцы становятся всё меньше и меньше. И совсем сделавшись малюсенькими, размером с мальчика-пальчика, прошмыгивают через комнату, где нахожусь я.
 А мне хочется поймать их – охота ведь! Но только руками, оружие здесь неуместно. Однако они шмыгают под какой-то разбросанный хлам, даже под распластанные на полу газеты, а я пытаюсь уловить их, но чувствую лишь живое и проворное их шевеление под пальцами по ту сторону газетных листов.

Ничего у меня не получается, и тут всё же возникает мысль о воздушной винтовке, подаренной мне Сергеем в ответ на отданное ему моё старое заслуженное оружие. Впрочем, здесь же понимаю, что больших далёких зайцев этой винтовкой не возьмёшь, а этих вот лилипутиков, что под газетным хламом, жалко и как-то даже противно: шевелятся, как червяки, под руками, вызывая скорей брезгливость, чем азарт охоты.
И вдруг слышу из соседней комнаты голоса, узнаю в них родных: маму, тётю Тосю, тётю Лизу. Очень удивляюсь и радуюсь. И входит ко мне тётя Лиза, Елизавета Александровна Зерщикова, самая близкая мне из тёток. Последний раз, незадолго до её смерти видел я её совершенно старенькой, скрюченной, с узловатыми суставами древней-предревней старушкой. Потом она писала мне свои добрые и грустные письма и воспоминания. А тут вижу её высокой, стройной, как в молодости, но всё же не молодой, не телесной, а как бы подсохшей и лёгкой на удивление. Лицо без морщин, но зрелое, глаза добрые и внимательные. Одета во что-то хламидоподобное и белое – то ли ангел, то ли жрица.
Мы очень радуемся друг другу и крепко обнимаемся, и она говорит:
 - Юрочка, дорогой мой племянничек, ты почти как сын мне.

И из этого я понимаю, что мама моя и родная сестра её всё-таки умерли, и те голоса из соседней комнаты и явление тёти Лизы лишь только привет  оттуда.

И опять всё исчезло, и наступила тьма, и из тьмы выступило другое место и другое время: северное Придонье, ближе к устью. Но теперь это уже зарубежье. Там обитают не наши люди, чужие, пришельцы с запада. Более всего похожи на немцев. Впрочем, я их почти совсем не встречаю, это только по внутреннему убеждению, возникшему одновременно с моим здесь появлением. Вернее, с нашим появлением, так  как я не один, со мной спутники. Кто они, не ясно, они  не конкретны – есть и всё. Но по тому же убеждению – наши.

Здесь мы уже не хозяева, а гости, появившиеся будто с туристскими целями: визит на отдых и ознакомление с новыми превращениями нашей родины. Сначала посещаем город, где нам предстоит остановиться. Это новый город. Однако он ничем нас не поражает, город как город, в основном, одноэтажный, но дома, не в пример нашим прежним, большие, добротные, с приусадебными участками и очень чистенькие. Из-за садовых участков стоят на приличном расстоянии друг от друга, но со строгим соблюдением чёткой геометрии, подчиняясь прямоугольной уличной планировке. Рельеф холмистый, местами даже крутоват. Улицы пустынны.

Мы со своими спутниками как бы бестелесны. По городу и этим пустынным улицам в поисках предназначенной нам гостиницы, всё видя и всё воспринимая, движутся, вернее, плывут в воздухе только наши души, этакие мыслящие и визуально и звуковоспринимающие субстанции. Весь облик города родит в нас, скорее, недоумение и лёгкое неудовольствие типа: «ну и что здесь такого, подумаешь!». На окраине наплываем на искомую гостиницу. Тоже ничем не поражает. Хозяин «немец» изображает радушие и гостеприимство, предлагает какие-то напитки, обещает удобства пребывания здесь у него.

Потом, по-видимому, за ненужностью и абсолютной обыкновенностью это  исчезает, и мы оказываемся в ближайших окрестностях города, на главном туристском объекте – на берегу Дона. И при этом обретаем телесность, правда, почему-то совершенно голую. Наверное, потому что это место для отдыха и купания. И оно наполнено людом тоже пляжного облика, впрочем, в соответствующих пляжу костюмах: мужчины в трусиках, женщины в обязательных  трусиках и в необязательных лифчиках или без них. А всё это место, хоть и является берегом Дона и самим Доном, решительно ничем наш Дон не напоминает.

Берег крут и весь в изощрённых формах рельефа вроде каких-то причудливых возвышений, выпуклостей и абстрактных скульптур, разделённых впадинами, выемками и углублениями, тоже причудливой формы. Всё это из какого-то серого каменного (?)материала, вроде цемента, но с налепленными на него искусственными разноцветными небольшими предметами, имитирующими раковины моллюсков, драгоценных и поделочных камней и кристаллы, и вообще какие-то непонятные предметы. На ощупь всё это шероховато, колко и неприятно. На вид тоже не радует, а удивляет. Людские тела, впрочем, вполне живые, непринуждённо   размещены среди этой якобы красоты и в изобилии плещутся в воде, как и положено тому на пляже.
Наш голый вид вызывает у них лёгкое любопытство, не более, но не осуждение. Мы не понимаем, что это за люди: то ли отдыхающие туристы, то ли сами «немцы». Похоже, это смесь международная и потому плохо спаянная. Мы медленно и неловко сползаем по колкой тверди берега в воду. Она совершенно прозрачна и чиста, и ничем не напоминает нам воду родного Дона. Но всё же мы воспринимаем её именно как свою родную вещественную субстанцию, притекшую из нашей ещё не полностью «приватизированной» иностранцами Родины и своей струящейся материальностью как бы приветствующую нас как своих родных детей. Это очень приятно.

Но вода, хоть и чиста и очень широко разлита, мелка. В неё нельзя стоя погрузиться с головой и даже по грудь. Мы вынуждено ложимся, чтобы полностью покрыть свои тела её влагой и целиком ощутить её блаженное прикосновение. И тут мы обращаем всё внимание на дно: оно, как и берега, твёрдо, создано рукотворно и изощрённо выложено, как изразцами, пёстрыми каменьями, образующими прихотливые рисунки орнаментально-абстрактного вида, но с явным стремлением вызвать у созерцателя впечатление подводного царства. А местами от дна к поверхности воды вытягиваются зелёные нити и их сплетения, имитирующие водоросли.
Мы «плаваем» - ползаем по этому водоёму и встречаемся с людьми, ведущими себя точно так же: вытянув туловища над дном, держась за него руками и подняв над водой головы – как дети, имитирующие настоящее плавание. И некоторые из них заговаривают по-русски. И мы тем самым узнаём в них своих соотечественников, собратьев. Они тоже, как и мы, здесь уже только туристы.

А как же там, вверх по Дону думаю я, где Ростов, Старочеркасск, Арпачин, Багаевская. Как теперь там, на моей Береговой улице, в порту? Приходят ли туда морские корабли, как это было раньше, если здесь, в устье Дона стало такое плоскодонно-искусственное мелководное плескалище для туристов. Если здесь уже зарубежье и руины Танаиса зацементированы отвратительными рукотворениями развлекательного бизнеса «немцев»?! Может быть, там, на нашем настоящем Дону, уже тоже не осталось ничего нашего!