Яко печать.. Малый комочек вселенной-12

                ГЛАВА 33.  ГОД  ВЕЛИКИХ  ПЕРЕМЕН

Наступил 1953 год. Он воспринялся, прежде всего, как год окончания университета и начала новой настоящей жизни. Однако, совершенно неожиданно он принёс ошеломляющее, оглушительное событие, потрясшее нас и казавшееся нам просто невозможным не только для каждого советского человека – для истории. Это была смерть Сталина. То есть теоретически её нетрудно было предвидеть и даже можно было догадываться, что она не за горами, ведь возраст вождя был, по моим тогдашним представлениям, почти мафусаилов – за 70 (!) лет. И всё же применительно к Сталину, к реальной и конкретной возможности, тем более не какой-то отдаленной, а  сегодняшней, это было некой иррациональностью, даже запредельностью. Ведь, что греха таить, образ Вождя уже приобретал черты столь несравнимой ни с чем земным значимости, что становился как бы вневременным и, если не божественным, то, несомненно, мистическим. Но это только в подсознании – ведь марксистская идеология не допускала таких идеалистических вольностей. Вообще, она не допускала ещё очень многого, что в реальной жизни и даже в реальных свершениях самой большевистской партии было обыкновением, официально игнорируемым и как бы несущественным. Оно, между прочим, касалось и самого вождя: далеко не всё из его речений и действий было последовательным и соответствующим не только марксистской идеологии, но и простому здравому смыслу. Но это каким-то поразительным образом уживалось с представлением о его непогрешимости, по крайней мере, в умах масс, в писаном и сказанном слове.

Вообще же образ его складывался не столько по его конкретным выступлениям и писаниям, сколько по писаниям и выступлениям других, не только так называемых соратников, а всех, кто должен был писать или выступать публично. Это стало обязательной формой публичности – воздать вождю хвалой. Непременно, о чем бы ни шла речь. Впрочем, и само редкое слово Сталина обычно поражало не только своей краткостью и точностью, но и правдой, глубиной, прозорливостью. По крайней мере, на первый взгляд.

Помнится, когда в 1950 году началось бурное обсуждение работы Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», наш Лёня Григорьян, известный нам как самый-самый изощренный знаток литературы и, следовательно, языка, по прочтении этой работы воскликнул:
- Он гений, я не могу не признать этого!

От критически настроенного к Сталину Лёни слышать это было странно и тем более убедительно: значит, Сталин действительно гений, никто про язык не знает больше и лучше, чем он. Но червь сомнения всё же сам собою образовался. Ведь безапелляционное утверждение Сталина о том, что мысль может возникнуть и существовать только в форме слов, на базе языка опровергается способностью мыслить и тем, кто не владеет языком! В своем ответе Д.Белкину и С.Фуреру на этот вопрос Сталин обнаружил свою полную несостоятельность: «…вы подставляете аномальных, безъязычных людей, глухонемых, у которых нет языка и мысли которых, конечно, не могут возникнуть на базе языкового материала… это совершенно другая тема… языкознание занимается нормальными людьми, владеющими языком, а не аномальными, глухонемыми, не имеющими языка». При чем тут языкознание и предмет его занятий? Важно ведь то: что мыслить можно и без языка, раз такового нет, что мысль может быть оголенной, безъязыкой, и это опровергает утверждение Сталина.

Ранее смущали и некоторые другие пассажи Иосифа Виссарионовича. Например, в своей речи на предвыборном собрании в 1946 году он утверждал, что наша победа над Германией в Великой Отечественной войне означает, что, победив, наш советский общественный и государственный строй доказал, что он является лучшей формой организации общества, а  решение национального вопроса у нас лучшим, чем в любом другом государстве. Но ведь победили-то не только мы, а вместе с нами и США, и Англия и другие, хотя роль их в общей победе и была не столь уж значительной сравнительно с нашей. Значит, и их общественный и государственный строй тоже является лучшим?! Так какой же всё-таки строй лучше – социалистический или капиталистический? И далее, он утверждает, что мы победили благодаря политике партии, «обеспечившей и индустриализацию страны, и коллективизацию сельского хозяйства». Но ведь этой акции не было ни в Англии, ни в США, а они тоже победили. А что касается коллективизации, то утверждение Сталина, будто этот метод не потребовал разорения крестьян, мягко говоря, не соответствовало действительности. Всё лучшее, что было в крестьянстве, было попросту уничтожено. Это класс кулаков и казачество. А все остальные были превращены в полностью бесправных рабов.

Что же касается последней его работы «Экономические проблемы социализма в СССР», то здесь что ни тезис, то вопрос, что ни утверждение, то сомнение или возражение. Начать с того, что с первых же слов вносится путаница в понятия законы науки и законы природы. Они отождествляются автором, хотя это и неправильно. Наука открывает законы природы с неизвестным нам приближением к истине, а сама развивается по своим законам, законам науки, которые никакого отношения не имеют к законам природы. И, кстати, законы науки пока еще не выявлены и не изучены в той мере, чтобы сопоставлять их с чем либо иным. Ставя знак равенства между законами природы и науки, можно, объявив нечто наукой (как это произошло, в частности, с «научным коммунизмом»), отнести некоторые ее положения к законам природы, придав тем самым надуманному неотвратимый характер. Что, собственно, и произошло с марксизмом. Но это мы поняли уже много позднее.

Далее. Сталин утверждает, что производительные силы в России имели общественный характер, особенно в промышленности. Это, якобы, и послужило основой для придания соответствующего характера и производственным отношениям в силу так называемого экономического закона (?) обязательного соответствия производственных отношений производительным силам. Это и проделала Советская власть. Здесь всё вызывает вопросы. Во-первых, насколько указанный экономический закон является законом? Кто и как это доказал и как воспроизвести эти доказательства? Ведь таковы требования науки.
Во-вторых, насколько действительно общественный характер имели производительные силы в России? Это при сравнительно ограниченном числе крупных промышленных предприятий и море мелких частных индивидуальных хозяйств! А сельское хозяйство? Там об общественном характере производительных сил вообще не могло быть и речи. О каком же приведении в соответствие чего с чем так позаботилась Советская власть? Почему же при такой незрелости и неготовности производительных сил, какие были в России накануне Октябрьской революции, она произошла именно у нас?!
 
Далее. Видя явное несоответствие произошедших событий с теорией «научного» коммунизма, Сталин вслед за Лениным объявляет всех мелких индивидуальных производителей в сельском хозяйстве не экспроприированным в общенародное достояние, как это было сделано в промышленности, а объединенным в кооперативы и колхозы. Эти создания, по их мнению, сохраняли какие-то свои особые, индивидуальные, отличия от государственных. Но в действительности всё это было совсем не так. Отличия были только мнимыми, никакими особыми правами колхозники не обладали, если не считать, что они не обладали вообще никакими правами, потеряв право даже на свободное передвижение по стране и право на выбор формы трудовой деятельности. И само понятие общенародной собственности даже для сферы промышленного производства тоже было фиктивным - народ никак не мог влиять ни на что в Советском социалистическом государстве.

Ужасающей неправдой звучали и такие слова Сталина: «В государственных предприятиях средства производства и продукция производства составляют всенародную собственность. В колхозных же предприятиях…продукция производства составляет собственность отдельных колхозов…Колхозной продукцией как своей собственностью распоряжаются лишь колхозы». Это было явное и бессовестное лукавство – колхозы обдирались до нитки, до полной нищеты, до голодания и вымирания. С некоторыми  и не повсеместными исключениями. Несколько лет спустя, мне довелось проехать по Ставрополью, богатейшему по природным условиям краю. Там я своими глазами увидел «колхозную собственность» – более ужасающую и безотрадную картину ограбленных до исподнего людей мне более не выпало встретить, да и вообразить этого я не мог.

Провозглашение основным экономическим законом  социализма «обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества» также не воспринимались как правда – реальная жизнь слишком явно и очевидно противоречила этому. И вовсе уж некой насмешкой звучали слова о постоянно растущих потребностях – удовлетворить бы самые первичные и примитивные: поесть, попить чего-нибудь, да обуться, одеться во что-нибудь бы! В этой связи и так называемая коммунистическая формула: «от каждого по способностям, каждому по потребностям» в полном соответствии с самим коммунистическим мировоззрением выглядела как абсурд, как идеалистические бредни. Ведь удовлетворить «постоянно растущие потребности» вообще нельзя, именно потому, что они постоянно растут и, опережая своим ростом удовлетворение, стимулируют производство. Если бы их удалось когда-нибудь удовлетворить и тем самым погасить, то и производство остановилось бы в своем росте – и конец прогрессу цивилизации!

Провозгласив удовлетворение потребностей основным экономическим законом социализма, Сталин не позаботился о том, чтобы определить объективный механизм измерения этих потребностей. При нашем социализме такого механизма просто не оказалось, ему не нашлось места в социалистической экономике – обошлись одним лозунгом. Но при критике капитализма Сталин придаёт анафеме его основной закон – извлечение прибыли, якобы за то, что при этом «человек с его потребностями исчезает из поля зрения». А ведь это совсем неверно. Прибыль капиталиста зависит и от того, насколько он сможет реализовать, то есть продать, продует своего производства. Но реализованный продукт это уже частично удовлетворенная потребность. Так что там, у проклятых капиталистов, механизм удовлетворения потребностей худо-бедно, но работает автоматически.

Рассуждая об уничтожении противоположности между умственным трудом и физическом, городом и деревней, о товарном обращении, продуктообмене и других экономических аспектах, автор этого «гениального» труда больше их затушевывал, чем освещал. И вообще эта работа Сталина, как и весь предмет экономики социализма, лишь обнажали крайнюю неясность, не разработанность, противоречивость и путаницу, за которыми суть проблемы оставалась как terra incognito. Недаром же Юрий  получил по этому предмету тройку! Похоже, и сам Иосиф Виссарионович не знал его лучше. И возникала крамольная мысль: а есть ли вообще такой предмет как политическая экономия социализма?! Не бесплодное ли это умствование над несуществующим объектом!

Но все эти недоумения и мысли чаще списывались на собственную несостоятельность и необразованность. Покушения на авторитет были не частыми, робкими и неуверенными. Этому способствовали и несомненные успехи в восстановлении народного хозяйства. Особенно разительными они казались в первые послевоенные годы. За какие-то семь-восемь лет страна восстала из руин, а, начиная с 1947 года, с отменой карточек проводились ежегодные снижения цен на продовольственные и промышленные товары. Реально и ощутимо воспринималось возрождение страны и народа, по крайней мере, городского. Отнять этого, умолчать об этом нельзя. Это непреложный факт, приводивший порой в восхищение. Правда, масштабы предшествующих и сопутствующих потерь, лишений и недостатков были столь велики, что даже такой очевидный прогресс не делал нас благополучными и богатыми. Происходило лишь спасение от голодной и холодной смерти, не более. Но какой ценой! Драконовские строгости на производстве, дальнейшее разорение деревни, идеологический пресс, репрессии против всякого инакомыслия, ленинградское дело.

И вот ещё новое – дело врачей.
 Оно пришло исподволь, тихой сапой, какими-то тёмными и невнятными слухами о злодеяниях врачей-вредителей, об арестах того или иного и, наконец, прояснилось в официальном сообщении: долгое время группа высокопоставленных врачей злодейски умерщвляла руководителей партии и правительства и деятелей культуры, применяя к ним неправильные и вредные методы лечения. Почему-то подавляющее большинство этих врачей были евреями. А разоблачала их бдительная и самоотверженная патриотка врач Лидия Тимощук, которую тут же и наградили орденом Ленина. И началась в прессе и радио разнузданная кампания по бичеванию и выявлению плохих врачей, и начался в народе сначала ропот против них, а потом подстрекаемый официозом открытый гнев, вот-вот готовый сорваться в погром.

На душе от всего этого становилось как-то неуютно, тревожно и недоуменно: неужели действительно эта шпионски – диверсионная деятельность столь обширна и всеобъемлюща, что чуть ли не каждый врач еврей оказался вовлеченным в нее?! Чушь какая-то! Как же это могли допустить наши контрразведчики, славные чекисты, всевидящее око революции?! Определённая чушь! Не верилось всему этому. Но и не совсем не верилось. Дыма ведь без огня не бывает! Поэтому и думалось, что что-то за всем этим да есть. Хоть чуть чуточку, хоть капельку, но есть или было. Однако открыто своё сомнение или неверие в масштабы еврейских врачебных злодеяний никто не высказывал.

Даже в нашей семье дядя Леша сказал об этом только после официального признания ложности всей этой акции:
- Я знал, знал, что евреи не могут совершить этого, что всё это неправда!

Знал, да помалкивал до поры до времени! А многие не знали. И преисполнялись гневом и яростью не только против врачей-евреев, но и против всех евреев вообще.

Ну, а как же герой наш, Юрий Масуренков, отнёсся ко всей этой истории, что сам он испытал в сердце своём от происходящего в стране? Нет, он ни сколько не поддался пропаганде. Более того, он просто не поверил ей, его отношение к евреям совсем не претерпело изменения. Его непосредственное окружение и близость с людьми этой национальности не оставляли ему никакой иной возможности, кроме дружеского к ним отношения и даже более того – любви к ним. С ними ему было комфортно  по сходству характеров: расположение к собеседнику, уважительность к ближнему, склонность к юмору и готовность разрядить им конфликтную ситуацию, наконец, просто доброжелательность. Не последнее место в этой лёгкости сближения с ними занимала  также способность и склонность к интеллектуальному. Словом, сказывалась какая-то внутренняя духовная близость, невесть от чего проистекающая. Ему казалось, что эта близость лежит в основе национальных черт и характеров русского и еврейского народов, более того, что она является главной особенностью их характеров, как-то по-особому сближающей эти столь внешне непохожие и столь разные по своей истории и месту в человеческом сообществе нации.

И это совсем не противоречило негативным  оценкам некоторых черт  общенационального еврейского характера. Точно так же, как и любовь к своему русскому не исключала неприятия и яростной критики некоторых русских национальных черт. И он полагал, что именно эта любовь даёт право на критику.

Трудно сказать, до какой степени каления довели бы власти эту вскипающую народную ярость, но тут внезапно в начале марта сообщили о болезни Сталина и вскоре, почти сразу же, о его смерти. Что тут началось! О евреях позабыли мгновенно, переключившись на это невероятное сокрушающее все основы бытия событие. Массовый плач и стенания обрушились на страну.
Ни Юрий, ни окружение, однако, в этом всенародном действе участия не приняли. Событие воспринялось как исключительное, даже, наверное, трагическое, но не столь уж всеобъемлющее. Радоваться ему не радовались, в меру скорбели, но ещё более испытывали иссушающее любопытство: что же теперь с нами будет, куда и как повернутся события?!

В день похорон на траурном митинге в университете во время ритуальных речей Женька Куковский, стоявший рядом с Юрой, подталкивал его в спину и страстно шептал:
- Выступи, выступи со сталинским призывом в партию! Ну, давай же, давай! Как у гроба Ленина. Ну, что ж ты?! Давай…

Не знаю, какими чувствами и побуждениями руководствовался он, зачем ему всё это было надо при, в общем-то, циничном отношении ко всякой этой партийно-идеологической ритуальщине. Сам-то он, конечно, был членом партии. Но на Юрия это его подстрекательство всё-таки действовало, как и вся трагически шаманская обстановка минуты.
Где-то в глубине  даже шевельнулось нечто, тоже призвавшее его к поступку, к приобщению к бессмертным идеалам коммунизма, к материальному воплощению этого бессмертия в виде акции присоединения к рядам коммунистов в этот великий момент. Но всё существо его противилось этому голосу, ощущая картинную фальшь предполагаемой акции, её неуместность. Вот уж поистине повторение трагедии возможно только в виде фарса. И он, слава Богу, устоял. Но в самый патетический момент всесоюзного гудения заводов, паровозов и пароходов глаза его всё же увлажнились: поэтическая натура не выдержала накала страстей. Но сразу же эта влага вызвала острое чувство стыда за себя, такого податливого и слезливого.

А вокруг стояли студенты с каменными лицами, среди преподавателей несколько женщин вытирали слёзы платочками, а один мужик, доцент кафедры географии, громко и безудержно рыдал, размазывая на красном лице водяные ручьи  красными руками.

Похоронили Сталина, и словно обрубили целую эпоху. Дело врачей сразу же закрыли как надуманное, но в быту всё осталось по-прежнему. Ничего экстраординарного не произошло. Лишь снова громыхнуло сверху загадочным и таинственным, когда рухнул с  чудовищными и явно лживыми обвинениями Лаврентий Берия.
Это произошло, кажется, в июле 1953 года, совсем скоро после смерти Сталина, после бериевской амнистии, когда наряду с мелкими расхитителями социалистической собственности в народ хлынули рецидивисты. Берия был крайне несимпатичным вождем, никакой любви народной он не снискал, более того, от него явно веяло чем-то злодейским и зловещим. В общем, произошедшее с ним воспринялось как вполне справедливое возмездие, но формулировки, мало сказать, смущали – обескураживали: муссоватист, английский шпион и ещё ворох каких-то несообразных с возможностью и реальностью обвинений. От всего этого веяло той же лживой условностью, которая формально предлагалась общественному мнению с пониманием, что это самое общественное мнение, конечно, не поверит, но поймет, что это «не его собачье дело» – так надо и всё. Так мы всё и восприняли: это их там наверху дело, нас оно не касается, но мы должны его поддержать и сделать вид, что «ещё больше сплотились вокруг нашей родной» и т. д.

Десятилетия спустя открывшиеся архивы обнаружили слишком уж подозрительную активность Берии после смерти Сталина, сразу же выразившуюся в таких акциях как ликвидация ГУЛАГа, предложение отменить обязательный ритуал вывешивания и ношения портретов членов Политбюро, предложение отказаться от разорительного содержания режима Восточной Германии, в непозволительной критике самого Сталина. Похоже, проявил он себя как этакий диссидент-реформатор, за что и поплатился. Может быть, и ещё за что-то. Но уж, конечно, не за мнимое английское шпионство.

А студенческие дни в университете подходили к концу. Завершил и защитил на отлично дипломную работу, сдал на отлично и госэкзамен, но чтобы получить диплом с отличием, надо было пересдать ряд первокурсных дисциплин, от чего Юрий отказался. И вот – распределение на работу! Лёня Гарифулин – на Кольский, Женя Кутейников со Светой Тищенко и Саша Выриков – в аэрогеологический трест в Москву, Стас Мормиль – в Казахстан, Валя Гудина – в Молдавию, Боря Поддубный – на Украину, в общем, – кто куда, в разные концы и начала нашей большущей Родины. А Юра остался дома, в университете, на кафедре общей петрографии, у Ивана Яковлевича Баранова в лаборантах.

Почему он согласился на это, предпочтя, возможно, романтическим странствиям, настоящей геологической жизни на производстве сомнительное удовольствие коптить и без того закопченные стены нашего богоспасаемого заведения? За пять лет пребывания в нём он ведь нисколько не проникся священным трепетом перед ним и, более того – получил некоторое не вдохновляющее  впечатление  от его нравов и возможностей. Что же его повергло принять такое неоднозначное решение – ступить на стезю даже не науки, а благополучного прозябания? Самоуверенность.

 Он ещё пребывал под охмеляющим воздействием счастливых переживаний во время вынашивания и написания своей не родившейся научной статьи. Хлебнул от сладкого напитка творчества, испытал зуд собственного (не из книг!) познания и объяснения того, что до него было никому неведомо, миллионы лет, целую бесконечность находилось за семью печатями и вдруг открылось им для всех! Он, он открыл это, и блаженство этого процесса ни с чем не сравнимо. Радость от него незабываема. И, конечно, он решил её длить и длить. В общем, он понял, что надо идти в науку, и даже лаборантство в университете открывает для этого больше возможностей, чем производство. Долго прозябать в лаборантах он не собирался. Установил себе срок – не более трех лет, а дальше защита диссертации и настоящая наука.

Вот как это виделось ему:
«26 сентября 1953 года. Дни отшумели, как листья на ветру. Позади студенчество и беззаботность. Всё это ушло окончательно и бесповоротно. В школе нас было 26. Все рассеялись. В университете было тоже 26.  И тоже все рассеялись. Лишь трое ещё (по-видимому, имелись ввиду ещё и Виктор с Сашей, заканчивающие университет на пятом курсе) держатся на насиженных местах, но осенний ветер порывист и неумолим в своём постоянстве: их тоже скоро унесет куда-то в сторону и назад. Вот так проходят дни, месяцы, годы. А живу я всё тем же, хотя, наверное, больше всех школьных и университетских 26-и , мечтал о  странствиях.
Итак, в университете не стало Масуренкова–студента, а стал Масуренков-лаборант. Через три года не станет и лаборанта. Либо произойдёт метаморфоза в научные сотрудники, либо придётся не осквернять больше своё дыхание гнусным воздухом этого хлева. Итак, я остался из нашего курса один.
29 сентября. Лаборантствую…но больше слежу за стрелками часов: наблюдаю, как нарастает мой производственный стаж. Не слишком ли рано возник вывод: медленно он нарастает? Нет! Дело не в том. Всё-таки очень не интересно проходят эти часы работы. Занимаюсь ерундой, вроде вырезывания кристаллографических фигур».

Добавлю теперь: и не только этим. Рисовал плакаты, графики, диаграммы для их демонстрации студентам во время лекций и практических занятий, носил всё это на лекции и убирал по их окончании – этакая занудная и весьма не творческая «бодяга», удел, как ему казалось тогда, серости и ничтожества. Посему сразу же он приступил к собственным изысканиям.

Самые первые усилия состояли в измерении радиусов так называемых плеохроичных двориков, возникающих вокруг мелких кристалликов одних минералов, включенных в более крупные другие. Эти густо окрашенные в коричневый цвет дворики-ореольчики возникают вследствие радиоактивного облучения минералов-хозяинов минералами-включениями, содержащими радиоактивные элементы. Чем дольше процесс облучения, тем  больше зона окрашивания. Если сравнивать дворики одинаковых минералов с равным количеством содержащихся в них облучающих элементов, то по размеру дворика можно судить о длительности облучения, то есть об  относительном возрасте этих минералов и в целом содержащих их пород. Вот на этой идее и основывались его  попытки выстроить возрастной ряд кристаллических пород Кавказа: гранитов, гнейсов, сланцев и т. д. Он рьяно приступил к измерению толщины ореолов таких двориков. Огорчала лишь ограниченность материала и невозможность оценить количество радиоактивных элементов, как, впрочем, и многое другое. Но почему-то казалось, что статистика всё преодолеет. Энтузиазм всё же явно опережал мысль. Поэтому работе этой тоже не пришлось дождаться завершения и триумфа. Но этому способствовали не только несовершенства его исследовательской методики, но и ещё одно знаковое для этого года и всей его последующей жизни событие.

Поначалу он не придавал ему особого значения, так как и выглядело оно вполне ординарно и было вполне заурядно: тотчас по получении Юрием диплома Иван Яковлевич предложил ему провести летние каникулы не в отдохновении от трудов праведных, а в поле. Ему позвонили из Москвы из Института геологических проблем Академии наук СССР с просьбой подобрать хорошего студента для предстоящей работы в одном из полевых отрядов, отправляющихся на Кавказ. Отряд этот в конце июля по пути на Кавказ заедет в Ростов и заберет рекомендуемого студента. Иван Яковлевич вместо студента избрал для этой миссии Юрия. Тот, конечно, не отказался от такой прекрасной возможности провести лето в горах на своей уже любимой работе.

И вот летом 1953 года почти сразу после завершения выпускных волнений он отправился в очередное поле в составе Кавказского петрографо-металлогенического отряда АН СССР сначала на реку Малая Лаба, а затем на Чегем и его притоки возле города Нальчика.
Отрядом руководил Георгий Дмитриевич Афанасьев, сравнительно молодой ещё, но показавшийся Юрию пожилым (47 лет, война, ранение, недавняя защита докторской, руководство отделом петрографии в Институте, издание великолепной монографии по Кавказу и т.д.) мужчина с очень яркой и незаурядной внешностью. Невысок ростом, коренаст, склонен к полноте, жгуче черные волосы сильно тронуты сединой, лицо хоть и удлиненное, но очень не худое, смуглое, ястребиный нос, из-под кустистых смоляных бровей очень внимательно, даже пытливо смотрят угольные, совсем незлые глаза. По облику не русский тип, а ярко выраженный южный, скорее греческий или кавказско-иранский. Но человек, безусловно, русский, хотя и несколько недоверчивый. Но это, наверное, не от генов, а от опыта. В углу рта с выразительным изгибом полноватых губ неизменная папироса, раскрытая пачка «Беломорканала» торчит из верхнего карманчика рубашки. Помимо курения, другая неизменная страсть – крепчайший чай, предпочтительнее всего «Краснодарский». Скорее молчалив, чем словоохотлив, говорит тихим спокойным голосом. И всегда по существу и в точку.

Первым из многочисленной когорты кавказских геологов фундаментально разобрался в магматической геологии Кавказа, установил тончайшие особенности состава пород и важнейшие закономерности развития магматизма, характерного не только для Кавказа, но имеющие и общепланетарный характер. Написал об этом замечательную книжку, и теперь продолжающий с поразительной неистовостью и прозорливостью вгрызаться в ещё более глубокие и существенные проблемы геологии. Словом, Юра попал в совершенно иные сферы, в обстановку истинной науки, безусловного научного горения и служения ей до самозабвения. Именно так он и представлял себе всё это.

Рядом с Георгием Дмитриевичем была неизменная его спутница и жена Римма Александровна, добрейшая и обаятельнейшая женщина, до недавнего времени тоже всё свое время проводившая в геологических экспедициях и за камеральным столом. Теперь после трагической гибели их дочери, она оставила геологию и посвятила себя только семье, состоявшей, помимо неё с мужем, еще и из одного забавного и проказливого члена, их сына Сашки, которому к этому году исполнилось лет 7-8.

Первый Юрин полевой сезон с Афанасьевыми был более интересным и познавательным скорее с человеческой стороны, чем с геологической. Хозяйственными делами в отряде занимался Ваня Померанцев, недавно демобилизовавшийся парень, работавший у Георгия Дмитриевича лаборантом и заочно учившийся в юридическом институте. К геологии он был, естественно, совершенно равнодушен, полевая геологическая жизнь его тоже не привлекала – он только «внешне» пребывал здесь до получения диплома юриста. Но при этом исполнял свои обязанности без видимого неудовольствия, а интеллигентная среда учёных и студентов его явно привлекала, он с удовольствием впитывал присущие ей атмосферу и ритуалы общения. После его деревенского детства и армейской службы на далеких и беспросветных Курильских островах здесь был светлый и более или менее обеспеченный мир, где вследствие этого духовные интересы и потребности заметно преобладали над материальными. Его это магически притягивало, и  он хотел и старался быть таким же. Ваня был милым, совершенно беззлобным и простодушным человеком, лишь с несколько излишней и комической поспешностью старавшийся скопировать и приобщиться к внешней атрибутике, казавшейся ему обязательным и безусловным признаком интеллигентности: шляпа, галстук, высовывающиеся манжеты, чисто выбритое лицо и т. д.

Очень колоритной была фигура шофера Михаила Филипповича Воинова. Пожилой, много повидавший в жизни, прошедший войну и, видимо, не одну, водивший машину с удивлявшей всех излишней осторожностью и содержавший её в безукоризненном состоянии. Вопреки правилам своей профессиональной братии, никогда не сквернословивший, не только аккуратный, но и неизменно чистый, несмотря на тяжкие и отнюдь не стерильные условия работы и дорожной жизни. Приверженец  углубленного чтения и театра. Однако, не разговорчив, и глубины его начитанности можно было ощутить лишь по редким и лаконичным замечаниям и фразам, а также по выразительному молчанию и едва заметным гримасам в ходе общего разговора на «высокие» темы.

 А вот геология этого первого академического сезона показалась не интересной. Короткие посещения Западного Кавказа имели общеознакомительный (для Юрия) характер, а основная работа в Центральном Кавказе была привязана к довольно однообразной вулканической толще, приуроченной к сильно залесённым предгорьям. Маршруты, в основном, проходили по узким балкам, поросшим густейшими травами и кустарником. Базировались в селениях Лечинкая и Каменка, первое сплошь кабардинское, второе русское. В первом пробыли недолго. Там Афанасьевы оставили Юрия вдвоём со студентом, пока сами с другой частью отряда путешествовали по другим местам  Кавказа.

 Сделав а районе Лечинкая несколько маршрутов, Юра со студентом наняли ишака, то есть арендовали его у аборигена, и перебазировались в Каменку, поближе к наиболее интересным и перспективным  для их работы объектам. В Каменке Юра нашёл совершенно чудесную старую женщину, Наталью Максимовну Мельникову, у которой они и остановились, превратив её гостеприимный дом в свою многолетнюю экспедиционную базу. За это платили ей небольшую, но максимальную по формально финансовым возможностям  сумму, что было очень значимым подспорьем в её деревенской жизни. А жизнь эта протекала в чудной обстановке растительной роскоши и вполне сносных жилищных условий.

Домики в деревне были хоть и небольшие, но очень опрятные, аккуратные, любовно ухоженные, особенно у Натальи Максимовны. Но главное достоинство и великолепие деревенской пасторали составляли сады и огороды. У нашей хозяйки был очень большой и старый сад, почти сплошь состоящий из гигантских  раскидистых яблонь. Они были высоки и так огромны, что под пологом некоторых свободно помещались их палатки. И Наталья Максимовна вовсе не оберегала от них своё садово-огородное  богатство, а, наоборот, великодушно позволяла пользоваться им по потребности, для преодоления нашей застенчивости все время понукая и подталкивая:
- Ешьте, ребятки, ешьте! Вот от той яблоньки попробуйте и от этой, а те совсем хороши. Не стесняйтесь, милые. Бог дал, чтобы пользоваться и радоваться.-  И ребятки с благодарностью пользовались и радовались не только Божьей  благодатью, но и её щедростью, лакомясь бесценными дарами.
На задах сада размещался огород, изобильный кукурузными початками, арбузами, дынями, помидорами, огурцами и прочей растительной снедью. Этого они не трогали, понимая, что оно составляет главную, если не единственную, основу жизни их милой хозяйки. А она была готова угостить всем, чем владела, покорная своей великой душевной потребности делиться с ближними, не ведая иных побуждений.

Высокая и статная, в белоснежной косынке, обрамляющей круглое загорелое лицо, с голубовато-светлыми небольшими глазками, излучающими кротость и ласковость, с тихим умиротворяющим голосом и искорёженными землисто коричневыми руками, которые она любила в минуты покоя складывать на животе под фартуком. При этом она производила впечатление какой-то уверенной и доброй силы и значимости, безоговорочного авторитета. Её слова нельзя было пропустить мимо ушей, не придать им значения, не послушаться их.

Как-то по деревне бегал пьяный придурок с топором, всех повергая в панику и терроризируя большого и малого, молодого и старого. Наталья Максимовна вышла к нему навстречу и, не повышая голоса, не меняя его тональности, сказала:
- Ты что шумишь, милый? Народ, поди, напугал, и сам зашелся весь. Нехорошо это. Дай-ка мне топорик-то, а то ведь в беготне потеряешь где, бегая так зазорно. А он нужная вещь в хозяйстве. Мамка, небось, не похвалит. Давай, милый, давай. И иди себе домой. Отдохни, милый.
Не сказав ни слова, дебошир отдал топор и тихо удалился. Вот такая была у них хозяйка, Наталья Максимовна Мельникова из русской деревни Каменки, что возле славного города Нальчик.

Жила она одна, дед её, видно, давно помер, а в деревне из родственников была то ли племянница, то ли ещё кто из родни – не помню. Но одинокой она не была, жила во всеобщем уважении и внимании. И самим геологам-пришельцам повезло, что судьба свела их с нею, и не знали они никаких забот с базированием во время их скитаний по Кавказу. Лучшего и не пожелаешь! Увы, теперь это не Каменка, а Яникой, и едва ли это поселение осталось русским.
      
В сентябре 1953 года Юра вернулся домой и приступил к исполнению своих лаборантских обязанностей. В ноябре получил письмо от Георгия Дмитриевича с приглашением в Москву и обещанием материальной поддержки. Воспользоваться этим он постеснялся.
Этой же осенью Афанасьева избрали в члены-корреспонденты Академии наук, по случаю чего Юра поздравил его телеграммой и выразил уверенность, что недалеко то время, когда состоится его избрание и в академики. Однако это  пророчество оказалось несостоятельным.
Кандидатуру Афанасьева неоднократно выдвигали на выборы в действительные члены Академии в течение многих лет, но каждый раз коллеги прокатывали его, забрасывая черными шарами. Со своей прямотой, честностью и неординарностью научной концепции он оказался чуждым и неприемлемым для тлетворной и насквозь карьеристской атмосферы советской Академии Наук, заполоненной чиновниками от науки.

А лаборантство Юрино, между тем, всё прозябало в рутине учебно-воспитательного процесса.  Он проводил уже много практических занятий со студентами, замещая болеющих ассистентов и преподавателей, готовился к сдаче кандидатских экзаменов, занимался наукой, изучая шлифы горных пород и исследуя их обычными и нестандартными методами. Наладил, например, термовесовой анализ для вулканических пеплов. Проводил эксперименты по спеканию их в разных атмосферах и под разным давлением и т. д.  Не оставлял и материалы последней, кавказской, производственной практики. Написал по ним две статьи, для опубликования которых пришлось взять к себе в соавторы (формально, конечно, без всякого его фактического участия) своего шефа, И.Я.Баранова.

Статьи были опубликованы пару лет спустя в Учёных записках Ростовского университета и в Известиях АН СССР. Это были первые его публикации, он  ими гордился, хотя оснований для этого было, скажем прямо, не много.

При этом приходилось немало заниматься и общественной работой. Со смертью Сталина и низвержением Берии идеологический пресс не ослаб, а будто ещё более усилился. Несмотря на то, что свой комсомольский билет по достижении 25 лет Юрий с большим и акцентированным удовольствием сдал в комитет комсомола, отказавшись от продления своего пребывания в этой уже невозможной для него структуре, общественные поручения навалились на него с ещё большим ожесточением. Агитаторство, семинары, курирование и ведение так называемой воспитательной работы на факультете среди студентов готовы были вытеснить вообще всё остальное из жизни, если бы он столь уж рьяно старался всё это проделывать. Но…спасительный формализм и отписки давали возможность жить и другими интересами, в том числе и теми, ради которых они здесь и находились – учёбой и наукой. Но этому мешала не только общественная работа. Склоки и карьеристская возня процветали, как сорняки на задворках.

Вот как всё это виделось им в то время: «18 марта 1954 года. Мое положение в университете несколько ухудшилось,…может быть, стоило бы говорить не об ухудшении положения, а об ухудшении настроения. Надоело мне подгонять себя под эту дурацкую  мерку, которую мне предложил И.Я.:«Будь незаметным, молчи, старайся тихо и скромно заниматься своими лаборантскими обязанностями». А заботу о моем будущем он взял на себя. Ну не анекдот ли?! Противно всё это. Чувствую себя чужаком в этой жалкой плесени, в этом большом семействе, где что ни член, то урод. Эти бравирующие пустотой и цинизмом Резниковы … воинствующие Шамраи, очертеневшие от безысходной девственности Сади, пытающиеся выброситься из своего скудоумия, когорта балбесов-аспирантов и истлевшие в мещанстве лаборанты, Боже, как надоели вы мне. Почему, чтобы не вызывать ваш гнев, должен я подделываться под вас?! Почему вы начинаете травить всякого, кто попытается пройти сквозь вас вперёд, вместо того, чтобы пристроиться к вашей серой толпе и  обманывать себя микроскопическими шагами по лестнице вашей иерархии? И самый страшный из вас – Он (надо полагать, что имелся в виду наш бедный Иван Яковлевич)».

«22 марта 1954 года. Опять несколько событий. Слава попросил меня провести практические занятия на втором курсе почвоведов вместо заболевшей А.Г. Я с большой неохотой согласился, так как кроме этих 4-х часов в неделю имел еще 30. И это послужило причиной скандала, учинённого на кафедре А.Е. Почему, мол, дали часы ему, а не мне? Затираете? Не даёте ходу? Когда ей объяснили, что занятия таковы, что она едва ли смогла бы их провести на должном уровне, она заявила, что надо было предупредить её заранее, чтобы она к ним подготовилась. Под эту шумиху она нанесла несколько уколов Славе за то, что он тоже готовится каждый раз к лекциям, хоть уже и кандидат наук.

Сегодня снова взрыв. На этот раз причина его А.Г. Вернувшись после болезни, она узнала, что И.Я. хотел оформить меня приказом на её место на время её болезни. «Как! Меня заменять каким-то лаборантом?! Да как вы смеете, какое имеете право?! И вообще, зачем вы отдавали приказ, что я больна? Ведь можно было не предавать это огласке!» И весь этот скандал она учинила после того, как сама просила меня отзаниматься около 100 часов вместо неё, в благодарность за то, что будет получать заработанные мною деньги. Более того! Она узнала, что я исправил кое-какие её ошибки, которым она учила студентов. За это на меня обрушился такой поток брани, что и передать нельзя.… Вот свинья! И земля ещё держит таких подлецов. Таких мелких негодяев! А я-то ходил к ней домой, когда она болела, сочувствовал, «консультировался». И всё почему? Не важно, что голова пуста и сидишь в ассистентах в 50 лет. Важно, что член парткома!»

Сказано хлёстко и, пожалуй, не совсем справедливо по отношению к коллегам, недавним учителям. Даже чересчур. Но атмосферу и восприятие её им всё же передает. Юрий  был нетерпелив, самонадеян, эгоцентричен, от него явно веяло снобизмом, его часто заносило. И тут, словно утверждая Юрино право на  весь этот дрянной букет, он  снова получает приглашение от Георгия Дмитриевича, на этот раз в аспирантуру. Значит, он  ему понравился, значит, он чего-то стоит,  значит, он не чета всем этим провинциалам от науки! Да здравствует настоящее, истинное!

В течение зимы 53/54 гг. он успевает сдать только один кандидатский экзамен по философии, а в июне в Москве сдаёт вступительные аспирантские экзамены по специальности, отложив немецкий язык и основы марксизма на осень. И всё лето 54-го снова пребывает на полевых работах в составе Афанасьевского отряда, формально оставаясь ещё лаборантом университета, но уже в какой-то мере став и по сути и по выполняемой работе аспирантом Академии Наук.
             
                ПРИРОДА

Ещё отроком, выныривающим из пекла войны и едва только познающим трогательные и скорбные миры классической литературы, и не только русской, никогда не пропускал описаний природы, какие бы жгучие ситуации им не предшествовали и не следовали за ними. Они воспринимались им, по-видимому, так же, как авторами – непременной и важнейшей частью повествования о людской жизни, ведь она всегда протекает внутри Природы, как бы люди не отгораживались от неё одеждами, жилищами, заботами и проблемами. И уже тогда он чувствовал, что влияние Природы на человека более значительно, чем эти сами заботы и проблемы. Но чувствовал, конечно, подспудно, неосознанно. И среди прочих захватывающих сюжетно-фабульных повествований неторопливые размышления М.Пришвина на языке леса, неба и прочих природных проявлений и коллизий были ему столь же интересны и необходимы.

А уж вживую общаться с Природой стало для него абсолютной необходимостью ещё в глубоком детстве, может быть, даже в младенчестве. И было в этом что-то языческое, пантеистическое. Будучи лишённым Бога средой, семьёй и воспитанием, но как всякий нормальный человек испытывая потребность в причастности к чему-то высокому, он бессознательно находил замену Ему в Природе, в тех  таинственных явлениях и силах, понять которые не был в состоянии: в смене дня и ночи, в грозе и солнце, в звёздах, в томящем и возбуждающем дыхании весны, в гармоничном и непостижимом сплетении живого и мёртвого и, наконец,  просто в её растворяющей красоте.
И с удивлением думал: почему это одни люди разделяют с ним такое   отношение к земле, небу, воздуху, реке, деревьям, траве, стрекозам, птицам и лошадям, а другие равнодушны к жизни среди всего этого. И в первых находил интерес, обнадёживающее взаимопонимание, и испытывал к ним симпатию. Другие же казались ему суховатыми или при яркости характера какими-то однобокими и ущербными, а, главное, как бы действительно другими, из не его племени.

С годами это отношение его к Природе всё углублялось, становилось тоньше и изощрённее. Иногда внезапно налетевший ветерок, запах распускающихся почек и ещё совсем юных и липких листочков, какое-нибудь поразившее сочетание красок пылающего или гаснущего заката, луч солнца, упавший сквозь листву на какого-нибудь жучка, бабочку или иную козявку, бледное проявление первой звезды или что-нибудь подобное вызывало в нём такое же внезапное и пронизывающее чувство не то, чтобы восторга, а скорее прозрения и единения со всем этим. И от этого чувства приходило осознание себя не то, чтобы частью всего этого, а просто Этим. Это было слияние всей его сущности с сутью мира, с Космосом, а может быть, и с самим Богом. И он догадывался, что это, наверное, и есть смерть или, что то же самое, вечная жизнь, вожделенное бессмертие.

И выбор им профессии геолога, наверное, и был по существу проявлением открывшейся в нём способности общаться и мгновениями сливаться с Природой.
Но это вовсе не означало, что мир людей был чуждым для него, отнюдь нет – ведь они тоже были частью Природы, одной из самых прекрасных, грозных и опасных её проявлений. Он не мог – без них. И потому однажды родилось такое:
               
                Луга пьянят, прельщает зрелый плод,
                Озвучивает птах довольство и блаженство,
                Над пенным облаком бесстрастный небосвод
                Венчает золотом земное совершенство.

                Но что мне этот мир, его душа и плоть,
                Когда в нём нет людей – сюжет без завершенья!
                Вот так, наверное, подумал и Господь
                Пред тем, как создал нас в последний день               
                творенья.

И эта тема – единение с Природой и стремление осмыслить её – стала не только его профессией, но и вдохновением и почти постоянным состоянием души.

                Эхо солнечных бурь,
                Отблеск звёздных мерцаний,
                Лунно-лиричная дурь,
                Мрак отрицаний
                И океанский прилив,
                И бег одичавшей кометы,
                Дух зацветающих слив,
                Ветер –
                Всё пронизает тебя,
                В плоти покорной трепещет,
                Что-то в душе теребя
                Отзвуком вещим.
                Будто на звёздах распят
                Тёплою каплей мгновенной,
                Грешен, и всё-таки свят
                Малый комочек Вселенной.

И всё же, всё же нет гармонии между людьми и Природой! И потому:

                Закончится сезон. В огне и позолоте
                Стоят леса, и ночь длиннее дня.
                Стрекочущая капля вертолёта
                Зависнет меж холмов, надежду бередя.
                И ты покинешь этот мир, оставив
                Причудливую вязь ненужных ему троп,
                Протоптанных без соблюденья здешних правил
                Для надобности человечьих стоп.
                И всё здесь на круги свои вернётся,
                Затянутся и зарастут твои следы,
                И эхом голос твой уже не отзовётся
                И никогда взволнованно не содрогнётся
                Гладь потревоженной тобой воды.
                И вступят вновь в свои права законы
                Гармонии, свободы, красоты,
                И с облегчением вздохнёт земное лоно,
                Когда покинешь эту землю ты.
                Закончился сезон. Огнём и позолотой
                Прощается с тобой счастливая земля,
                В грохочущей кабине вертолёта
                Внезапно замолчишь, прощанье с нею для…