Глава 6.
Художества и чудачества
Во время блуждания по лесам и весям самурейским Егор сделал серьёзный вывод: здешняя флора в чём-то похожа на известные ему домашние образцы, но в чём-то существенно отличается. По правде сказать, Егор вернулся бы в Лимпу на следующий же день, как Шут с Менестрелем смотались домой. Но он не мог. Съел с куста каких-то рыжих ягод, шибко смахивающих на шиповник, и заполучил себе в подарок мерзкие волосатые свиные уши и свиной же пятачок. Так и шарохаться бы княжичу по самурейских чащобам в облике Наф-Нафа, если б не Ягуся. За каким-то лешим бабку понесло на Дримную топь, вот она по пути на свиномордого княжича и напоролась. Сначала испугалась, потом долго и смачно ржала, утирая грязным подолом выступающие слёзы, а потом настучала Егору по ушам своей корявой палкой. Три раза стукнула по каждому уху, и они превратились в прежние – человечьи. С пятачком дело обстояло хуже. Яга попробовала проверенный способ. Чуть не с разбега ка-ак тюкнула Егора по носу, тот на миг аж ослеп от боли. Не помогло. Пришлось ему тащиться со старухой в её избушку.
Пусть глупцы продолжают заблуждаться на счёт жилищных условий старушки, что типа Баба Яга живёт в стрёмной халупе на куриных ногах. Ни фига подобного. Такими хоромами из ладного, на совесть обтёсанного кедрового бруса и сам князь не погнушался бы. В два этажа, с балкончиком башенкой, с завалинкой из гладеньких речных валунов, с резными двустворчатыми дверьми. Не жильё – сказка! На чистой, светлой кухне из всей мебели имелся лишь огромный стол да настенные полки, под завязку заставленные какими-то снадобьями. В центре стола сидел здоровущий палевый котище с тёмными шоколадными разводами по бокам и спине. Завидев гостя, котейка лениво потянулся, выгнул спину колесом и слез со стола. Не спрыгнул, а именно слез. Спустился но ножке, как пожарник по шесту. Подошёл к Егору, потёрся о его сапоги, с затаённой надеждой посмотрел на заплечный мешок гостя и вальяжно прошествовал в сени.
Яга не стала томить княжича долгими разговорами за жизнь-матушку и нотациями типа «нежридурьябашкавсякухрень», тем более что она вдосталь успела сделать это по пути к себе домой, а просто-напросто смешала в малюсенькой ступке по щепотке каких-то пахучих травок, плеснула воды из крынки и заставила Егора выпить жутко воняющую смесь одним залпом. Нос княжича принял прежний вид: слегка вздёрнутый, с едва заметными конопушками. На том приключение и завершилось. Перекусив у бабуси, чем Самур послал, Егорушка двинулся прямиком через лес в указанном бабкой направлении. На прощание Яга провела с незадачливым путешественником инструктаж:
- Вот тебе и на посошок, и сам посошок, - при этом она картинно водрузила на плоскую рукоять посоха чарку с тёмной мальгозеей. – Кудыть он тебя поманит, туды и прись. Глядишь, скоренько до дому и добредёшь.
Егор скептически похмыкал, мальгозею «на посошок» выпил и приготовился к серьёзному марш-броску на несколько десятков километров. Каково же было его удивление, когда уже через два часа с хвостиком он вышел к окраине Лимпы. Это случилось так неожиданно, что у Егора возникла мысль, - он набрёл на другой город. Хотя умом парень понимал, что это невозможно. Ближайший крупный населённый пункт – Праст, был в трёх днях скачки на хорошем скакуне, а тут по все раскладам получалось, что вышел он точно к Лимпе. Пока Егор, сидя на придорожном пеньке рассуждал о превратностях своего путешествия по здешнему бездорожью, его слуха достигла незамысловатая мелодия. Лёгкий ветерок дул в сторону княжича, а дорога здесь как раз делала крутой поворот, так что путника Егор услышал задолго до того, как увидел. Коренастый тёмноволосый паренёк шагал по пыльной дороге и весело горланил куплеты весьма пикантного содержания. Последний катрен Егор расслышал до каждого словца:
Красотулечка моя,
Как же я люблю тебя.
Подарю тебе серёжки,
Расстегну твои застёжки.
Паренёк так и не успел допеть, чего же этакое интересное произойдёт, как только он «расстегнёт застёжки». Увидел Егора, сидящего на пеньке, и замедлил шаг. Богатая одежда и специфическая выправка встречного человека заставили странника приумолкнуть, насторожиться. Он бы так и прошёл мимо пенька, но будто что-то торкнуло Егора окликнуть парнишку. Была в его облике одна деталь, которая никак не вязалась с простецким видом путника. Княжеский сын поднялся на ноги, потянулся во все свои почти два метра и шагнул наперерез прохожему:
- Рота, стой, раз-два.
Паренёк разинул рот и остановился. Румяное лицо его побледнело, руки крепче ухватили лямки дорожного мешка, висящего за спиной. Эта потрёпанная котомка и послужила причиной, поманившей Егора окликнуть парня. С правого боку, который за долю секунды хорошо успели разглядеть намётанные на такие вещи глаза лейтенанта Стратимова, отпечаталось нечто - это был жёсткий прямоугольник с металлическими краями. Один из краёв выглядывал сквозь потёртую ткань мешковины. «Откуда у этого оборванца книга?» - мелькнула мысль в голове военного человека. Знаний об этом мире хватало, чтобы сообразить: книги тут – предмет роскоши, очень редки и крайне ценны. Вот и решил княжий сын проявить бдительность.
- Ой, дяденька, не убивай сироту убогого, лихой судьбой обиженного, - вдруг бухнулся в ноги Егору мальчишка.
- Эй, ты чего?! Встань, чокнутый. Никто тебя убивать не собирается. Досмотр личного имущества проведу и всё.
Из всего вышесказанного паренёк понял лишь «и всё» и заголосил ещё громче.
Егор махнул рукой, стащил с пацана мешок и профессионально обшмонал его. Загадочный предмет на поверку оказался деревянным ящиком с кистями и мешочками с сухими красками. На дне котомки обнаружились четыре свёртка с тонким пергаментом: один чистый и три с готовыми рисунками и набросками.
- Художник что ли, блин горелый, - Егор уселся на облюбованный пенёк и принялся рассматривать рисунки.
Парнишка и впрямь оказался художником. На одном листе он изобразил оскаленную морду матёрого волчары, с клыков которого капала алая кровь только что зарезанной жертвы, на другом табун кобылиц с жеребятами, мирно пасущихся на лугу, на третьем были лица: женские и детские. Егор хотел было спросить у мальчишки, почему тот не рисует мужчин, как вдруг один портрет привлёк его внимание. Было в нём что-то знакомое, хотя Егор мог поклясться, что никогда раньше не встречался с этой девушкой. Овальное лицо с правильными чертами, высоким ясным лбом и глазами прозрачной синевы со строгим и печальным взглядом, никак не вяжущимся с юным возрастом нарисованной девчонки. Княжич показал на портрет:
- Кто это?
По лицу парнишки пробежала тень. Он отвёл глаза и нехотя ответил:
- Соседка. Алёнкой кличут. Я с её брательником рыбалить хожу, - и тут же заинтересованно добавил, - встречались где, что ли?
- Не твоего малярного ума дела. Ты куда идёшь?
- Туда, - парень махнул рукой в сторону Лимпы.
- А откуда?
- Оттуда, - он махнул туда, откуда пришёл.
- Чудненько. Вот и поговорили.
Егор призадумался. Девушка из недавнего сна никак не шла из головы. И вдруг этот шустрый шкет со своими кисточками... Хм!
- Тебе зачем в столицу-то? – сделал ещё одну попытку Егор. На этот раз ответ прозвучал вразумительно:
- К дядьке иду. Он в строительной артели работает. Городскому голове новый терем ставит. Звал к себе росписи делать. Я же дома посерёдыш, у тятьки с мамкой без меня шестеро ртов, а дядька меня к ремеслу приставит. Хотя он строгий, у него не забалуешь.
- А ты чё, мастак баловать?
- Есть маленько, - парнишка потупил взгляд.
- Ладно, давай выкладывай, за что тебя из дому выперли. Небось, какой-нибудь крале «расстёгивал застёжки».
- Если бы, - вздохнул парень. – Я нашему старосте курятник расписал.
- Ку-урятник! Видать, от души расписал, раз тебя из деревни турнули. Айда со мной, по дороге расскажешь. Ты не дуйся, что я в твой мешок полез. Издержки профессии. Тебя как звать?
- Санко. А ты кто таков?
- А я Егор. Дважды Егор.
Санко покосился на странного человека, но промолчал. Егор сделал вид, что не заметил косого взгляда попутчика, протянул тому руку и предложил:
- Можно тебя Саньком величать? Был у меня друг в школе – Санёк Красенко, да они потом с семьёй в Хохляндию перебрались, я по нему долго скучал, а он даже адрес не прислал, куда ему писать. Ты чего притих, про курятник-то расскажи.
- Тут и рассказывать особо нечего. Наш староста больно шустрый до женского полу. Ни одну бабу без заботы не оставит. Ему мужики не раз бока мяли, чтобы он прыть поумерил. Так ведь, подлюка такая, после тумаков на печи отлежится, синяки залечит и опять за своё. Бабы скопом ходили к его жене жаловаться, а она, кикимора, знай этого кобеля защищает. Вы, грит, из зависти моего Бовушку оговариваете. А у них две седмицы назад у кума в соседней деревне сын народился, они к ему все и поехали. Я ночью к старосте через плетень залез и стеночку курятника ихнего, что на улицу выходит, разрисовал. Староста – петух, а курицы - все наши бабы, с которыми он шуры-муры крутил, а жену его обрисовал в облезлую ворону, которая тут же рядом с курями сидит. Мол, петуху хочется курочек топтать, а на ворону он и не глядит вовсе. Всю ночь старался, - луна шибко светила тогда, а утром полдеревни чуть от хохота не померла, а другая половина от злости. Те бабы, что в мою парсуну попали, чуть мне башку не оторвали, а другие, которые старосте не поддались, с ними за меня подрались и не давали им стенку замазать. А там ещё мужики наши шумели, ну те, чьих жён я намалевал. Хотели старостин дом поджечь и наш тоже.
Егор, который не помнил, когда он смеялся так, чтобы в боку закололо, простонал:
- А ваш-то за что?
- А ни за что, - грустно сказал Санёк, - от злости и бессилия. Правда - штука колючая, во всех местах может засвербить… Только когда староста с женой и детьми вернулись, они стенку всё равно забелили. А бате моему двойную подать платить велели из-за меня. Вот теперича я иду в стольный град Лимпу долг для своей семьи отрабатывать. Авось, дядька пристроит к хорошему месту.
Санёк совсем загрустил и, видимо припомнив отчий дом, сестрёнок да братишек, даже тихонечко шмыгнул носом пару раз.
- Слушай, художник от слова «худо», а ты бы сам за какую работу взялся? – спросил у парня Егор.
- Я бы чего-нибудь малевать взялся.
- Меня бы, к примеру, нарисовал?
- Э-э, нет! Я, может, и не самый умный, но точно не дурак, - разволновался парнишка.
- Блин, да чё такого. Вон детишек и баб как ладно рисуешь, а меня почему не можешь?
- Ну-у, ты же сам знаешь…
- Нет, не знаю. Я, брат, недавно с лошади упал, головой сильно стукнулся, теперь у меня иногда помутнения бывают.
- Ох ты, батюшки, Самур Вседержитель, - не удержался Санёк, - то-то я гляжу, ты какой-то не такой. Про блины всё говоришь, а на голодного непохож. Хотя, может ты и впрямь проголодался. У меня тут вот пирожок с зайчатиной есть, мамка в дорогу сунула, - Санёк порылся в глубоких карманах порток и извлёк на свет божий тряпицу сомнительной чистоты, - будешь?
Егор посмотрел на мальчишку сверху вниз, и взгляд его затеплился. Идёт-бредёт себе одинокий маленький художник, босыми ногами пыль месит, вряд ли знает наверняка, что найдёт себе сегодня кров и хлеб, однако последний свой кус чужому человеку протягивает.
- Благодарствуй, мил человек, не голоден я. Так почему ты мой портрет рисовать не хочешь?
- Да я хочу. Ещё как хочу. Только ведь нельзя этого делать. Кто оружие в руках держит, тому свою личину изображать ни в каком виде не положено. А ну как враг этой личиной завладеет?
- И что с того? - не понял Егор.
- Как это что? – простонал Санёк. – В огонь кинет, на куски изрубит, в омуте потопит. Одним словом, погубит.
- А-а, вот оно что, да здравствуют пережитки и мракобесие, - разочарованно протянул Егор. – Погоди-ка, а ежели тайный портрет сделать, чтобы об этом никто не знал?
- Зачем? – теперь пришла очередь Санька не врубаться в суть дела.
- Затем, чтобы девушке подарить, - вдруг ни с того ни с сего брякнул Егор.
Санёк поскрёб кучерявый затылок и расплылся в широкой улыбке:
- Слушай, а ведь ты дело говоришь. В городе, чай, до такого никто ещё не дотумкался, и я первым буду. Только надо такие парсуны писать, чтобы девки и бабы их хорошо прятать могли, а в случае чего – в загашник.
- Давай-ка присядем вот тут с краешку, - Егор увлёк юного художника на обочину дороги, под бок к уютной сосенке с моховой подушкой у корней.
Он попросил у Санька пергамент и ловко накидал на нём эскиз медальона на цепочке. Крышечку открываешь, а под ней портретик, и придумывать ничего не надо. Всё давно уже придумано. Но Санька энтузиазм Егора не вдохновил. Он покачал головой:
- Этакие вещицы золотых и серебряных дел мастера делают. Как я к ним сунусь? На то монеты надобны.
- Слушай, брат, я сделаю тебе первый заказ и ещё нескольких клиентов подгоню, вот и заработаешь на первые медальоны. А лучше всего изготовить один образец и по нему другие заказы делать. Так хоть не разоришься.
Санёк снова почесал в затылке и подозрительно спросил:
- С чего это вдруг ты обо мне так печёшься?
- Да уж не просто так. Мне от тебя кое-что надо?
- Я так и знал, - сокрушенно простонал паренёк. – Не дам.
- Чего не дашь-то? – хмыкнул Егор.
- Ничего не дам. Не дам и не проси, - упёрся парень.
- А если отработать попрошу, согласишься? – хитро прищурился Егор.
- В кабалу надумал меня заманить? – Санёк аж задохнулся от злости, вскочил на ноги и собрался рвануть куда подальше.
Но Егор не дремал, цепко ухватил мальчишку за латаные-перелатаные штаны и силой усадил на место:
- Остынь, маляр, - никто тебя в кабалу не манит, - у меня таких как ты полна коробочка. Посмотри на меня внимательно, кто я, по-твоему?
- Душегуб с большой дороги! – нашёлся Санёк и дёрнулся в тщетной попытке освободиться.
- Был бы душегуб, давно бы тебя, - Егор живописно провёл ребром ладони под своим щетинистым подбородком, - напряги мозги, парень, ты же художник, должен быть наблюдательным. Ну, кто я?
- Ладно, дай подумать. Одет добротно, одни сапоги как весь наш дом стоят. Оружие дорогое, а бирюлек как у благородного нету. Вон один перстенёк на мизинце.
Егор с трудом стянул с пальца символ Малой Княжеской Власти*, достал из кармана серебряную монету, отчеканенную этой весной, и протянул Саньку. Тот глянул на перстень, потом на монетный оттиск, потом ещё раз на перстень, потом округлил глаза и отвесил челюсть.
Егор вынул из скрюченных, будто в судороге, мальчишеских пальцев монету и перстень и спросил:
- Понял теперь, кто я?
- Понял, - в отрешённом восхищении закивал Санёк. – Ты - фальшивомонетчик.
- Слушай-ка, брат художник, как, ты говоришь, нашего бога кличут?
- О-о, дядька Егор, неужто тебя так сильно головушкой припечатало, что ты самое главное забыл?
- Ты не охай, Санёк, лучше напомни то, что я запамятовал. А чтоб твоя наука мне впрок пошла, вот, держи, - Егор протянул ладонь, на которой весело поблёскивал золотой кругляш.
Санёк, хитро прищурившись, смотрел на монету и не торопился брать её. До Егора дошло, что парень считает деньгу фальшивой; он не стал переубеждать его, - спрятал монету в карман.
- А вот это возьмёшь? - засапожный нож княжича имел богато изукрашенную рукоять, но неважнецкое лезвие, и Егору не жаль было расстаться с бесполезной, хоть и яркой игрушкой.
- Каменья, небось, тоже фальшивые, - пробурчал Санёк. Но этот подарок явно пришёлся по душе мальчишке. Он держал нож обеими руками, любуясь игрой света рубиновых и смарагдовых камешков.
Егор хмыкнул и протянул руку:
- По рукам, репетитор?
- Сам такой, - на всякий случай обиделся Санёк на незнакомое словечко, но протянутую руку пожал.
Из краткой и несколько путаной лекции юного художника Егор понял, что местного бога зовут так же, как в его родном мире называется место, где Егор Стратимов, бывший тогда сержантом, три года назад потерял своего лучшего друга – Кирилла Климчука. С Кирюхой впервые они столкнулись на посту номер один в штабе их батальона особого назначения при распределении командировочных команд курсантов спецкурсов СОБРа. Теоретический курс закончился, теперь ребят направляли «в поле», а точнее в горы. Егор и Кирилл были зачислены в один взвод. Как-то сразу каждый из них понял, что если придётся встать спиной к спине, то пусть это будет спина именно этого парня.
Кроме главного бога, обитающего в тверди небесной, куда, как известно, простым смертным доступа не имеется, самурейцы почитали массу божков земного происхождения. Почитать-то почитали, но с изрядной долей снисходительности. С точки зрения хоть и крещёного, но мало верующего православного Егора иерархия местных высших сил была такова: Верховный Бог один, а представителей сверхъестественных сил множество. Мелкие родовые божки-идолы, хранители лесов, полей, рек и озёр, светлые и тёмные, доброжелательные к людям и не очень, - они всегда присутствовали около человека, охраняя его или чиня ему козни. В импровизированном альбоме начинающего художника нашлась пара изображений такой мелкоты: баенника и полевика. Баенник, хозяин бани, был изображён в виде неряшливого, чумазого мужичишки ростом с лапоть (лапоть скрупулёзно был прорисован рядышком), а полевик и вовсе на человека не похож, - сноп с глазами-васильками, ручками и ножками-травинками. Краснея и отчаянно смущаясь, Санёк показал Егору кусок пергамента с портретом русалки. Все её прелести были прорисованы столь тщательно, что невольно приходило на ум, будто натурщица не час и не два позировала художнику при свете луны. Но больше всего Егора, конечно, интересовал портрет Алёны – соседки Санька. На осторожные расспросы княжича Санёк лишь отмахнулся:
- Чё с неё, ведуньи, взять-то. Знамо дело – красивая да злющая. Егор, а у тебя зазноба есть?
Егор сделал вид, что не расслышал вопрос.
При входе в Лимпу, у Восточных ворот, Егору с Саньком пришлось задержаться. Через ворота проходил большой караван с полсотней верблюдов, коней и мулов, тянущих гружёные повозки. Не все торговые люди были нынче в Красповом Низе, у кого-то хватало дел и в Лимпе. Раз в пять-шесть лет сахамарские и симские купцы изменяли строгим торговым правилам: продавать и покупать там, где это выгодно, а не там, где ближе, и проворачивали свои сделки в Самурейской столице. Случалось сие исключение по причине непомерного половодья, как нынче. Спустя час с лишним княжич с Саньком смогли войти в город. И тут же наткнулись на Шута с Менестрелем, которых хозяин харчевни с краткой, но живописной вывеской «Жратва», не впускал в своё заведение. Делал он это молча, - видать, потерял голос в перебранке с чумной парочкой. Корчмарь просто встал в дверном проёме, полностью закупорив его своей квадратной фигурой. Шут атаковал мужика слева, Менестрель помогал ему с правого фланга, но все их манёвры терпели полное фиаско. Егор подкрался к приятелям и от души хлопнул их по спинам. Обоим обалдуям в головы сразу пришла одна и та же мысль: «Городская стража». Не оборачиваясь, друзья медленно подняли руки, упёрли ладони в стену, расставили ноги пошире и приготовились к крупным неприятностям. Когда же выяснилось, что вместо злобных трезвых бердышников нарисовался Егор, ребятам за-а-а-метно полегчало. Вместе с ними немалое удивление испытал и хозяин «Жратвы», моментально признав в постороннем прохожем княжича. Облегчение загулявшей парочки быстро переросло в безмерное ликованием, тогда как хозяйское удивление плавно перетекло в облегчение, - ведь теперь по неслабому счёту двоих проходимцев обязательно заплатит их царственный приятель. И не только по старому счёту, но и по новому - будущему. Жена трактирщика, дебелая матрона, на добрую пядь повыше муженька, шустро нацепила парадно-выходной кокошник, расшитый розовым речным жемчугом, и приняла у Егора заказ на четыре персоны. Кокошник на её мясистой голове то и дело либо свешивался набок, либо наползал на глаза, потому что она ежесекундно отвешивала глубокие уважительные поклоны наследнику Самурейского престола. Это, однако, не помешало ей в точности запомнить довольно сложный перечень блюд, которые Егор пожелал видеть на их столе. На закусь он заказал рыжики солёные, яблоки мочёные, холодную свинину под хреном, севрюгу в клюквенном рассоле, грузди белые из-под гнёта и янтарный авахский сыр, называемый живым, который из Триумвирата привозили замоченным в бочках в сложной смеси из сыворотки и специй. Авах – самая крупная северная провинция Триумвирата славилась своим сыром, лошадьми, женщинами и оружием.
Сделав заказ, княжич довольно отвалился от стола и принялся оглядывать помещение обеденного зала. В бытность свою военным человеком он посетил немалое количество столовых и питейных заведений. И эта окраинная забегаловка, надо отдать должное её хозяевам, была далеко не худшим местом подобного рода. Трапезный зал представлял собой квадратное помещение размером примерно семь на семь метров, обшитое светлым полуцилиндрическим тёсом. Дерево не потемнело от времени и чада, видимо, его пропитали особым составом, благодаря которому оно во всей красе являло миру свою узорную структуру. Пол тоже деревянный, укрытый плетёными разноцветными ковриками. На стенах шкуры медведей, лосей, волков, кабанов и ещё каких-то крупных зверей. К потолку на железных крюках подвешены разных размеров колёса с медными поставцами для свечей, а противовесы к ним – огромные полые тыквы, наполненные речной галькой. Крепкие дубовые столы расставлены вдоль стен, вместо стульев лавки, покрытые такими же плетёными ковриками, что и пол. Окон нет. Но постоянный искусственный свет не портил атмосферу, напротив – добавлял некоторую интимность. Уютно.
Санёк точь-в-точь, как Егор, крутил башкой на триста шестьдесят градусов и уже тянулся к своему мешку за рисовальными принадлежностями. Но его творческий порыв был прерван хозяйкой. Умение управляться с огромным подносом, заваленным и заставленным мисками всех мастей и калибров – это высшая степень профессионализма! В центре подноса красовался запотевший глиняный кувшин, хотя нет, не кувшин - кувшинище с чёрной мальгозеей. При виде этой дивной картины Шут от избытка чувств шарахнул по столу кулаком и простонал:
- Ёлкин пень мне в зад!
Санёк покраснел, Менестрель заржал, а Егор философски заметил:
- Нет проблем, щас организуем, - под дружный хохот друзей щёлкнул пальцами, делая новый заказ, - хозяюшка, еловое брёвнышко подай-ка нам, НЕОБСТРУГАННОЕ.
За шуточками, приколами и словесной пикировкой время летело незаметно. Народ в харчевню потихоньку прибывал, и вот в зале уже ни единого свободного местечка. Еда почти закончилась, но кувшинчик был прикончен лишь наполовину.
***
Наутро голова, как ни странно, болела несильно. Ну, должно же это дикое место иметь хоть одно преимущество. Вкусная обильная пища и парочка шебутных приятелей не в счёт. А вот беспохмельное винцо – это фактор! Выпили вчера много. Начали в корчме на окраине, кажись «Жратвой» прозывается, потом перебрались ближе к Базарной площади, дальше добрели до княжеских хором, а вот уже в хоромах… Как это там у медиков: частичная амнезия, временная потеря памяти, контузия нижнего отдела копчика в результате падения с ночного горшка? Похмелья не было, но башка всё-таки из-за чего-то слегка потрескивала. Может быть, от жары давление повысилось? Топили в княжеских палатах нещадно. Спать приходилось голяком. Вот и сейчас Егор лежал абсолютно голый под тонкой простынёй. Ткань вроде похожа на шёлк, а вроде и на батист. Хотя кто этих местных разберёт, из чего они тут свою лёгкую промышленность налаживают. Вставая с постели, Егор чуть не опрокинул низкий посудный столик с кувшинами и тарелками. Опасливо понюхав содержимое одного из кувшинов, княжич успокоился – квас. На меду, мяте и, кажись, анисовых яблоках. Благодать-то какая! Осушив сосуд до самого донышка, Егор задумался. Спросонья он явно упустил что-то важное. Или кого-то важного. Сто пудов! Он забыл про Санька. А ведь вчера клялся пареньку в вечной дружбе и, стыдно самому себе признаваться, вроде бы даже лез целоваться от избытка пьяных чувств. Подумает малец ещё чего-нибудь не того. Невесёлые мысли Егора были прерваны аккуратным поскрёбыванием в дверь. Егор отворил, - так и есть, - дядька Силыч. Сухонький сгорбленный старичок с княжьего младенчества ходил за ним. Как только мальца оторвали от щедрой кормилициной груди, так Силычу его и доверили. И дядька смотрел за княжичем так, что и семеро нянек не углядели бы. Во всю смотрел. Всё подмечал, обо всём знал. Вот и сейчас, хитро прищурив подслеповатые глазки, прошамкал беззубым ртом:
- Егоушка, касатик, пошто же ты, дитятко, но ночам то шлындаешь, аки кот блудливый? За ум кады возмёсси, ась?
Егор и без того чувствовал себя не очень чтоб очень, а тут его и вовсе проняло. Он виновато покосился на Силыча:
- Ась, ась, а ну вылазь, - пробормотал Егор и добавил уже громче, не придумав ничего поумней, - я так больше не буду.
И самое интересное, что это проканало. Силыч расплылся в лучезарной улыбке на все свои три с половиной зуба, шмыгнул носом и, смахнув слезу старческого умиления, согласно закивал:
- Ну и ладно, ну и славно. Тапеича мне и покойно.
У Егора от удивления аж руки разжались, и сапоги со стуком грохнулись на пол. Силыч встрепенулся, подхватил обувку и толкнул княжича в грудь. Егор плюхнулся на кровать, совершенно не понимая, в чём дело. А шустрый старикашка ловко обернул голую ступню княжича мягкой портянкой и натянул сапог, со второй ногой проделать эту манипуляцию ему уже не удалось. С возмущённым воплем Егор выхватил у Силыча сапог и полуобутый выскочил из своей горницы. Промчавшись по крытой галерее, он выскочил в центральную залу и чуть не сшиб с ног Санька, который, задрав голову, внимательно рассматривал потолочную роспись. Там было на что посмотреть! Егор обитал в этом чужом для него мире неделю, в княжеских палатах провёл половину из этого времени и при всей своей наблюдательности не заметил окружающую его высокохудожественную красоту. Слабо пискнув от разом охватившей затылок ломоты, Егор зачарованно уставился на роспись. Это было очень красиво! Хохлома не хохлома, гжель не гжель, но тоже весьма душевно. Небесная голубизна с барашковыми облачками щедро пронизана солнечными лучами вперемешку со звездами и радугами. Княжич покосился на остолбеневшего Санька и, не удержавшись, хихикнул:
- Залетела ворона в высокие хоромы, в рот попала да там и пропала.
Санёк попытался что-то ответить, но восторг, лившийся сейчас из самых глубин мальчишеской души, захлестнул его с такой силой, что ни слова так и не сорвалось с его уст.
На посту номер один
второй сон Егора
В первую же ночь в армейской учебке Егору приснился странный сон. Будто бы он стоит в карауле у Поста номер один, - у полкового знамени, ещё не установленного на древке из-за передислокации и переезда их части. Полотнище уже распаковано, отутюжено, расстелено на широком командирском столе и дожидается утра. А аккуратные серебряные гвозди, общим количеством ровно пятнадцать штук, лежат в тёмно-зеленой картонной коробочке, выложенной изнутри малиновым бархатом, и треплются.
Первый Гвоздь: - Братцы, а я тут самый старший. Был вбит в священное древко Полкового Знамени целых тринадцать раз.
Тринадцатый: - Тринадцать - хорошее число. А меня всего-то восемь раз вбивали. Нынче девятый ожидается.
Третий, позёвывая: - Девятка правильная цифра. Но тройка лучше. Тройка - священное число, кого хошь спроси. Мы со Вторым почти с самого дня формирования нашего полка тусуемся. Из стареньких нас, почитай, только пятеро и осталось: я, Второй, Четвёртый, Пятый да ещё этот тупица Первый.
Первый: - Э-э, коллега, полегче с выражениями. Я не виноват, что моё остриё за семьдесят лет затупилось. Серебро - металл мягкий, нежный, а у молотка боёк калёный, ему до лампочки по какой шляпке бить: что железяка, что серебро – един хрен.
Десятый: - Эт-то точно. Мне в прошлый раз так по кумполу настучали, что до сих пор к перемене погоды темечко ломит.
Седьмой: - Тебе, небось, какой-нибудь прапор Недотумкайло попался. С извилинами напряг, вот и перестарался. А меня в последний раз сам комполка уважил. Три раза тюкнул и наше вам с кисточкой.
Шестой, выходя из дремотного состояния и причмокивая: - Мня-мня, кисточка, говоришь. У меня с ней в семьдесят втором был роман. Мы с ней так крутили, ох-хо-хо...
Одиннадцатый: - Так вот про кого она мне с восемьдесят третьего по восемьдесят седьмой все уши прожужжала: "А вот мой бывший такой-растакой, писаный-расписаный..." Значит, это был ты! Ну-ка, братцы, подвиньтесь, щас я к нему подкачу да по башне настучу.
Далее следует общий гвалт, матерная ругань и свалка.
Пятый, перекрикивая толпу: - Чёрти чё творится на белом свете, вы гвардейские гвозди или базарные бабы?! Что за темы обсуждаем?! Как себя ведём?! Прекратить немедленно!
Четвёртый: - Ого, а этот кажись, всё больше под молоток замполитам попадал, ишь какой правильный. Глохни, фря!
Второй восхищённо: - Во даёт! Где же ты, братец, так наблатыкался? В наших доблестных гвардейских рядах уголовнички вроде как не наблюдаются.
Четвёртый: - Хе, пацаны, расслабьтесь, меня в тридцать седьмом по 58-ой закрыли, пункты четыре, семь и десять, я у батюшки крестом на цепке зависал. За пятнарик на этапах да в бараках тако-ого навидался. Не приведи Господь.
Ненадолго в коробке воцарилось задумчивое молчание.
Пятнадцатый: - Слушай, Четвёртый, расскажи ещё что-нибудь. Я ведь самый молодой, жизни не видал, пороху не нюхал. Мне всё тут интересно. Меня к вам прямо с завода драгметаллов, а оттуда с рудника. Мы, кстати, с Четырнадцатым вместе прибыли. Только он чего-то всё молчит. Не приболел ли часом. Эй, Четырнадцатый, дрыхнешь что ли?
Четырнадцатый, злобно шипя: - Чё пихаешься, зараза. Сто пудов на боку теперь синяк останется. Как я теперь в таком виде на церемонии появляюсь. А молча лежу и не гоношусь тут с вами, потому что силы и голос берегу. Вы тут щас глотки сорвёте, как завтра "Ура!" кричать будете?
Восьмой: - А ведь и правда, братцы, айда на боковую, завтра рано вставать. Подготовиться надо. Не каждый же день нас вбивают в древко Полкового Знамени, чтоб прикрепить священное полотнище. Все вместе три-четыре...
Все вместе: "Мы - Пятнадцать Бравых Гвардейских Гвоздей! Ура! Ура! Ура!"
Одиннадцатый шёпотом на ухо Тринадцатому: - Если к утру Двенадцатый из самоволвки не вернётся, нам кранты!
Тринадцатый в ответ: - А нам за что?
Одиннадцатый: - За недонесение! Вот за что. У меня идея. Надо бы с Четвёртым перетереть. Он ведь из этих - из духовных. Пусть помолится, глядишь с Божьей помощью всё и обойдётся...
***
Когда только что сформированных два взвода из учебки на три месяца отправили в командировку на погранзаставу в двенадцати километрах от Кусура, мало кто из ребят мог предположить, что в этих красивейших местах жизнь бывает порой той ещё сукой. Там в условиях пересеченной горной местности шестьдесят бойцов обязаны были показать на практике своим отцам-командирам, чему обучались в теории и кто на что годен. И так в середине апреля к трём взводам заставы добавилась орава крепких весёлых парней. А первого мая в верховьях Самура случилась гроза.
Гроза в горах – колдовское неистовство. Так рождаются и умирают миры. Со страшным криком, первобытным ужасом и ужасным восторгом. Ветер… Будто Король-Бродяга вернулся из Дальних Пределов и встал на защиту сирых и убогих. Старик Гюго говорил когда-то про облака, что они изменчивы. О! он был прав тогда, впрочем, как и всегда. Облака размалёванными проститутками жеманятся, прячась друг за другом, и внезапно на краткий миг в отблеске беззвучной молнии являют свою затасканную уродскую личину. В наказание за их кривляния - ба-бах!!! Молнии одна за другой насквозь прошивают земную твердь. На мгновение ты глохнешь, слепнешь, перестаёшь понимать свою суть! Так кто же ты, член клуба Любителей грозы?! Пока не пустишь себе пулю в висок, не разберёшься. А пока будь добр соблюдай правила. Первое правило клуба Любителей грозы: «Бойся её!» Второе правило: «Бойся её всегда!» Ужасающая мерзкая ведьма, колдунья ослепительной красоты. Дева Мрака завораживает, бьёт без промаха. Прямо тебе в душу. Не нужно применять табельное оружие и не придётся отчитываться за израсходованный боекомплект.
Тоска сама собою отходит куда-то на задний план, ты скидываешь с себя измятую рубаху и выскакиваешь из-под козырька караулки полуобнажённым прямо под живительные прохладные струи. Танцуешь и плачешь - дико, по-звериному, во весь голос. А бичи божьи хлещут тебя по разгорячённому телу, ласкают, щекочут. Шепчут тихо, на тысячи ладов: «ты жив, ты ещё жив, не смей сдаваться, парень!» И тут ты постепенно начинаешь понимать – это ведь и не дождь вовсе, нет! Души, святые души, ниспосланные тебе самим Провидением, дабы помочь очистится и дать тебе крупицу новых сил.
И приходит миг, когда ты, напившись этого осознания вдосталь, наконец, приподнимаешь глаза. К небу. Всего лишь для того, чтобы сквозь просветы между прочь уже уходящих туч в серебристых лунных бликах мимолётом успеть заприметить строгие лики Покинувших тебя…
Сквозь тусклое стекло караулки вымокший до портянок Егор смотрел на землю. Местами она была покрыта уродливыми лишаями обгорелых участков, кое-где виднелись воронки с оплывшими уже из-за воды краями, грязные землисто-глиняные ручейки вездесущими щупальцами подземного спрута сползали к ним со всех сторон. Рассвет выполз из погреба майской горной ночи, и всё кругом быстро погрузилось в полуобморочное состояние. Кусты кизила за тройными обмётами колючей проволоки полудремали, вздрагивая в своём чутком сне от кошмаров, пережитых за грозовую ночь. Бельмовый глаз прожектора с важным видом тыкался по ближайшим горным подошвам, будто не он вчера прошляпил нападение сотни отморозков полевого «командира» Чендхаева, два пожилых бронтозавра-БТРа благодарно поблёскивали зашрамленными бортами, дочиста вылизанными пролившейся влагой. Тревожной волной пробежал ветер по макушкам сосен, потом плавно поплыл куда-то, а с Самура* медленно подкрадывался холодный туман – вечный спутник раннеутренних кошмаров.
Безжалостно сминая подошвами тяжёлых армейских ботинок сочную осоку и донник, Егор вышел к реке. Молочный туман расстилался по её черной массе, невидимая подводная жизнь шевелила непроницаемую поверхность, пробуждая разбегающиеся в разные стороны круги и заверти. Прислушиваясь к чему-то, Егор уселся на гранитный валун у самой воды и начал пристально всматриваться в помрачневший и похолодевший лес на другом берегу. Егор наклонился к земле, приложил к ней ладонь и почувствовал её мертвенный холод, проникающий под кожу, под мясо, до костей, до лёгких. Когда ледяное оцепенение почти достигло его сердца, он в ужасе отнял руку и посмотрел на неё – конечность показалась ему необычно белой на фоне черноты ночи. Пять шевелящихся пальцев были здесь, а не в мусорном ведре полевого хирурга, в залитом почерневшей кровью халате. Что это с ним? Ведь вчера отрезали чужую руку, руку Кирюхи Климчака, его близкого друга. Чужую руку близкого друга… Кирюха теперь без руки, Антохин из третьего без ноги, а их взводный…
Егор обернулся и что-то почувствовал, поднялся с камня. Под его ногами захрустела прибрежная галька, он вглядывался во мрак, силясь рассмотреть нечто. И вдруг отчетливо увидел его – взводного третьего взвода – он бежал по нисходящей к берегу дорожке. Его рот некрасиво разинут провалом на бледно-свинцовом лице, карие глаза по-бульдожьи выпучены, корпус наклонен вперёд и немного влево, автомат зажат в левой руке, - ведь он левша. Он, кажется, кричит надсадно, вкладывая всю свою матерую душу в этот сатанинский вопль. Звука нет. Егор силится по губам прочитать последний приказ ребятам из третьего. Но видение рассыпается, тропинка вновь заливается чернильной тьмой, и Егор слышит крик совы в лесу. Он разносится по-над водой и ржавым штырём входит в сердце сержанта Стратимова. Егор закрывает руками уши, но это не помогает, крик проникает в мозг и растекается по нему, заполнив все его закоулки.
Приказ на вечернем разводе дан чёткий. С территории заставы ни шагу. Готовность самая боевая. Утром придёт вертушка за грузом сто и двести. Ребят увезут на Большую землю. Без руки, без ноги, без всего.
По тропе Егор возвращался к заставе, свет прожектора указывал ему путь, и так до колик знакомый. У того места, где вчера он выскочил на то, что осталось от взводного третьего взвода, Егор присел на корточки, достал из нагрудного кармана разгрузки тряпицу с тёткиной солью, тремя щепотками присыпал груду мокрого тряпья и прошептал: «Моя боль, моя соль, на сыру кровь да на честну смерть, от порога отворотись да за мной не увяжись».
- Не могу поверить, что сделал это, ну, тётя, чиркну я тебе пару ласковых в письмеце-то, ведьмаком из-за твоего мракобесия заделался, - ворчал Егор, возвращаясь на заставу. Его не заботило, что он нарушил приказ и покинул казарму. Койкоместо в сыром бараке – это вам не боевой пост, пять часов сна – его личное время, и он проводит его, как считает нужным. А ведь и вправду сказать, - нужное дело сварганил. Не понимал, почему, но знал, что всё сделал правильно. Ему через месяц отсюда сваливать, а вот ребятам ещё лямку тянуть. Негоже, чтобы душа взводного третьего взвода по этим местам шарахалась, зелёных салажат за собой сманивала.
Медленно уходит ночь вниз по сонной реке, плавятся и исчезают души деревьев в печальном предрассветном тумане, тальник всё также шепчет о чём-то у воды, не обращая внимания на светлеющие кипарисовые верхушки. Сержант Стратимов, не замеченный бдительными часовыми, не унюханный матёрыми лезгинскими волкодавами, вернулся в казарму, разулся, снял волглую разгрузку и штаны и уронил перебинтованную голову на жидкую армейскую подушку.
*Саму;р — река в России (Южном Дагестане), частично пограничная с Азербайджаном. Длина 216 (213) км. Площадь бассейна 7,33 тыс. км;. Впадает в Каспийское море. Самур берет начало из ледника и родников на высоте 3200 м на северо-восточном склоне горы Гутон (3648 м). Стекая пенящимися ручьями на восток, исток Самура через 7 км принимает слева первый крупный и многоводный приток Халахур, возникающий на высоте 3730 м из родников на южном склоне Самурского хребта, напротив расположенного с другой его стороны массива Таклик (4042 м), и имеющий к месту впадения в Самур длину 10 км. Именно наличие двух истоков, собственно Самура и Халахура, сказывается на оценке общей длины Самура (213 или 216 км) и определении местонахождения его истока то на ГВХ на высоте 3200 м, то на Самурском хребте на высоте 3730 м. При впадении в Каспийское море образует дельту. Воды реки отличаются высокой мутностью (более 3 тыс. г/м; взвеси). Питание Самура смешанное, с преобладанием дождевого. Половодье характерно с конца марта по август. Средний расход воды в 20 км от устья — 75 м;/сек. Воды реки используются на орошение (от Самура отходят Самур-Апшеронский и Самур-Дербентский каналы). В верховье Самура есть лишь одно селение (Кусур), в котором живут аварцы. Башмухах, Кальял и все другие поселения ниже до Кина населены цахурами. От Кина и ниже в пределах Рутульского района проживают рутульцы, а в Ахтынском и ниже до устья Самура — лезгины.
Глава 7.
Враг моего врага – мой друг?
Под боком Лазори тихо посапывала Светлена – правая рука и верная подруга Верховной, ворочалась во сне полнотелая жрица второй ступени гантейка Илийа, спали и остальные. Лазорин час отдыха миновал. По привычке, заведённой много лет назад, Верховная жрица Лимпы спала четыре раза в сутки по одному часу. Четырёх часов сна ей хватало, чтобы и тело, и дух очистились от всего стороннего и ненужного. Нынче четвёртая ночь с тех пор, как свита Лазори томится в студёном каземате Серых братьев. В первый день плена Верховная была в бешенстве, на второй день просто сильно злилась, на третий пришло удивление от безмерной наглости пепельников, сейчас она испытывала досаду и лёгкое беспокойство от того, почему к ним никто не идёт. Лазоря изводила себя мыслью, что про них просто-напросто забыли. Кормили пленниц хорошо, еду приносили на нескольких подносах четыре раза в сутки. Именно в те часы, кода Лазоря почивала. Она пыталась бодрствовать, чтобы увидеть тюремщиков, но они появлялись исключительно в часы её сна, и наказы Верховной девушкам не спать, узреть врага очи в очи совершенно не помогли. Никто в темнице не видел, как появлялась еда, как исчезало отхожее ведро, как появлялись необходимые в женском обиходе вещи: кадка с водой, чистое полотно, кусочки душистого мыла, склянки с притираниями и прочая мелочёвка.
- Заботливые, гады, - думала Лазоря, - попали бы в мои храмовые подвалы, я бы им показала гребешки да зеркальца.
Но для того, чтобы хоть один пепельник попал в заточение к какому-нибудь правителю, необходимо было как минимум лишить разума этого правителя. Серые братья никогда никому не прощали нанесённой обиды или урона. А ведь ещё каких-то три сотни лет назад никто слыхом не слыхивал о пепельниках. Откуда они взялись разом во всех четырёх концах света, в чём заключалась их страшная тайная сила, не знал никто. Наверное, точно так же появляется из мрачной тьмы чума и начинает косить всех без разбора. Сейчас доподлинно неизвестно, сколько народу исчезло за эти три века, но в первый год появления пепельников в Самурее люди пропадали сотнями за день. Лазоря на всю жизнь запомнила выражение лица своего прадеда, который, будучи шестилетним сопляком, на своей шкуре испытал, что такое кара Серого братства. Невесёлые думы жрицы прервал шорох под её топчаном. Она вскочила со скудного ложа и сложила ладони в знаке защиты от тёмной силы. Шорохи стихли. Лазоря переждала немного и присела на топчан, и тут же по её ногам пополз холод, от ступней к щиколоткам, по икрам к коленям и выше. Обычная женщина тут же либо в обморок упала бы, либо заорала как оглашенная. Верховная жрица Лимпы не была обычной, поэтому она опять сделала пассы для защиты от тёмных, а затем запустила руку под топчан и одним рывком выхватила оттуда нарушителя спокойствия, вернее, нарушительницу. Маленькое сморщенное тельце длиной в три пяди покрыто редкими белёсыми волосёнками, на тёмной мордашке мерцают круглые, как у совы, глаза, и совиный же, крючком загнутый, нос-клювик настороженно подрагивает. Из одежды на странном существе лишь куцая замурзанная юбчонка. На тощую шейку, закрывая грудь, нацеплены алые бусики в несколько рядов. В скудном свете одинокого жирового светильника достаточно трудно распознать камни. Однако будь то гранат или рубин, всё одно очень сложно огранить и высверлить камень величиной с гречишное семя. Такое ожерелье достойно самой княгини, известной охотницы до блестючих цацек. Вот эти-то бусики лазорина рука и удерживала сейчас цепко - не вырвешься.
- Порвёшь оберег – покусаю, - пропищал тоненький голосок.
- Зубки не обломаешь? – съехидничала жрица. – Чего тут рыскаешь посередь ночи, чего вынюхиваешь. Небось, для этих серых крыс пепельных выслуживаешься, нечисть ты облезлая.
- Сама ты облезлая, - резонно возразила малютка в бусах, - туточки тебе не личные храмовые покои, морда вона какая чумазая, патлы неплетёные, платье ободранное, ноги…
- Ну, хватит уже, без тебя знаю, что на пугало огородное похожа. Так ведь не по доброй воле, из-за пленения вероломного. Держат супостаты в этой дыре уже который день, а чего хотят, не знамо.
- Кому не знамо, а кому знамо, - поёрзав и поудобней усевшись на топчанчике, пропищала ночная визитёрша.
- Каменичница*, родненькая, что хочешь проси, только душу не томи. Если знаешь чего, скажи, Самуром заклинаю.
- Значит так, госпожа Лазоря, Самур твой мне и моим сородичам не указ. Знаю я немного и поэтому немного с тебя и спрошу, - пусть всё промеж нас честь по чести будет. Есть у вашего князя, владыки Самурейского, чудо-кошка из Симского царства, которая вот так, - тут она звонко щёлкнула костяшками крошечных пальчиков, - расправляется со всякими чудищами. А у нас в одном из подземных чертогов тварь страшенная завелась. Там озеро большое с пресной чистой водой, мы из него всегда водицу брали, а теперь не подступишься. Сколько наших в этом озере сгинуло, пальцев на руках не хватит.
- Что за тварь такая, что в подземелье живёт и нечистью питается? – удивлённо поинтересовалась Лазоря. – Сколько живу, а о таком чуде впервые слышу.
- На то оно и чудо, чтобы когда-нибудь в первый раз появиться, - философски заметила каменичница. – Один из наших кой-как от энтой зверюги ноги унёс и рассказал, что пасть у твари вытянута, зубищ в ней прорва, и все острые, что авахские клинки, глаза красные, язык длиннющий и будто воском смазанный. Всё, что чудище языком тронет, то сразу к нему и липнет. А быстрая, зараза, - жуть. И воняет шибко. А ещё больно велика. Почти как от стенки до стенки, - махнула маленькой ручкой каменичница до противоположной стены.
- Одиннадцать шагов, - подытожила жрица, которая за долгие часы заточения изучила каземат вдоль и поперёк. - Тебя как кличут? – задумчиво наматывая прядь спутанных волос на указательный палец, спросила Верховная.
- Тинкой. А чего?
- Ничего. Должна же я как-то с тобой общаться. Ты вот моё имя знаешь, я теперь твоё тоже знаю.
- Имя она моё теперь знает, - совсем уж невежливо фыркнула каменичница, - имя моё только я да наша Большуха знаем. Это вы, люди, Новое племя, свои имена во все стороны разбазариваете. А для нас, Древних, то недозволительно.
- Потому и живёте в норах, как кроты и землерошки, что в нужное время не пришли на поклон к Самуру Вседержителю, не открыли Владыке свои души и имена. Вот и прозябаете теперь. Да видать маловато вам было горюшка без солнышка, чудище вот чудное нынче завелось.
- Без солнышка мы уже, почитай, как две тыщи лет привычные, с тварью что-нибудь придумаем, а вот пепельникам-то к нам ходу нет. Эта напасть ваша, людская. Сидим мы тут, каменичники, в наших землерошных норках и в затылках чешем: «А чего это, мол, великий Самур, отец и вождь, благодетель и радетель, за своих обиженных чад не вступится? Может, боится с пепельным племенем связываться, а может быть, это он вам сподобил злейшего врага, кару свою явил? Или…
Лазоря не дала нахалке продолжить, смачно щелкнув Тинку по носу так, что та аж язык прикусила.
- Болтай о чём хочешь, мелюзга, а моего Бога не трогай. Я твою Большуху ни в словах, ни в мыслях не попрекнула, и ты уважение имей.
Каменичница, продолжая держаться за ушибленный нос, прогнусавила:
- Жвиняй, жжица, жанешло меня малошь.
- Извинения твои приняты. Теперь давай наше дело решать. Так почему мы тут сидим?
- Ты должна сидеть тут потому, что не должна в это самое время находиться в другом месте.
- Что ты мне зубы загова… Погоди-ка, то есть меня сюда притащили, чтобы мы четыре дня назад в Праст не попали?
Тинка кивнула патлатой головёнкой, бусики в ответ на её движение дружно отозвались замерцавшей чарующей игрой света, тени и огненных бликов.
«Всё-таки рубины», - совершенно не к месту мелькнуло в диком калейдоскопе лазориных размышлений. За мгновение её блестящий аналитический ум высчитал, что никто из числа знакомых недругов не имел ни единой причины для столь рискованного манёвра, - это во-первых, а во-вторых, она вообще в Прасте останавливаться не собиралась, и если бы не тот злополучный овраг и не купец-тугодум, как там его бишь, Дарила вроде, они бы по тракту мимо Праста с песнями задолго до вечерних битов прошуровали. Уговор с купцом был такой, чтобы останавливаться как можно реже и как можно быстрей попасть в Краспов Низ. Очень-преочень надобно туда Верховной. Четыре дня задержки в пути роковыми, конечно, не станут, - она успеет. Но до Краспова ещё полседмицы ходу на хороших скакунах, если в пути опять какой-нибудь пакости не случится. Однако же перво-наперво надо выбраться отсюда. Ничего не поделаешь, придётся договариваться с этой выскочкой.
- Так ты говоришь, что я должна пообещать избавить ваше племя от пришлой напасти? Имеет значение, кто именно уничтожит зверя из озера?
Тинка потешно сморщила нос-крючочек, закатила глазки, поковыряла грязным пальцем в не менее грязном ухе, извлекла на волю приличной комочек ушной серы, полюбовалась на результат своего труда, тщательно обтёрла палец о край юбки и сперва утвердительно кивнула (это было её ответом на первый лазорин вопрос), а затем отрицательно покачала головой (ответ на второй). Лазоря вспылила:
- Перестань мне тут рожи корчить, изволь отвечать достойно!
Каменичница вскочила на лежанке и вытянулась во весь свой невеликий росточек. Она сцепила пальцы правой руки в щепоть и, приложив руку к середине груди, торжественно произнесла:
- Госпожа Верховная Жрица Самуреи Лазоря Пресветлая, клянусь Истинным Именем своим вызволить тебя и товарок твоих, тут заточённых, из сей темницы в тот же миг, как поклянёшься ты мне не поздней чем за седмицу избавить мой народ от зверя лютого в нашем озере обитающего.
- Клянусь тебе, каменичница Тинка, именем моего Бога и Господина Самура Вседержителя, что не далее как через седмицу от той минуты, как выведешь меня и мою свиту из этого места к безопасному пути на свет Божий, избавят вас от зверя лютого, в вашем озере обитающего.
Для скрепления клятвы Лазоря протянула Тинке руку. Та обеими ладошками пожала руку Верховной и поклонилась ей в пояс. Лазоря в ответ лишь слегка кивнула. Церемония завершилась. У каменичницы при этом физиономия светилась от счастья. Видимо, были у неё на то веские основания.
- Ты свободна, Верховная Жрица Самуреи. Можешь идти. И куриц своих общипанных прихватить не позабудь. Эх, Лазоря, нет, чтоб хоть дверцу-то сперва потыркать, прежде чем кому попало клятвы давать.
Тинка зашлась в неудержимом хохоте, глядя на то, как Лазоря дикой кошкой в два прыжка достигла двери и толкнула её от себя. Их не караулили как минимум часа три, - два жировых светильника в коридорных поставцах по обе стороны двери прогорели почти полностью. Эта маленькая замарашка провела её, умнейшую женщину княжества, как последнюю селянку. Ну что ж, будет ей впредь наука: переоценить врага гораздо безопасней, чем недооценить его. К тому же их сегодняшний договор – первый договор между людьми и каменичным народом за последние четыреста с лишним лет. Четыреста тридцать восемь лет назад предок нынешнего князя и тогдашняя Большуха-каменичница ударили по рукам о беспошлинной торговле между людьми и каменичниками. С тех пор раз в год в Красповом Низе на взаимовыгодных условиях торгуют между собой люди и карлики из пещер. Надо думать, что торгуют лишь по ночам, потому что при дневном свете каменичники погибают, - солнце превращает их в куски базальта, этакие высокохудожественные скульптурки. С лицами, перекошенными в смертельной муке, с волосёнками, вставшими дыбом от дикого ужаса, со всеми их драгоценностями на шеях, на руках и на поясах, бывшими когда-то бесценными сокровищами, а теперь ставшими бесценными кусочками базальтовой крошки. Лазоря однажды видела такую галерею в палатах Верховного Дознавателя Лимпы. Больше сотни, а точнее сто двенадцать базальтовых тел.
Лазоря тогда была молодой послушницей при Верховном храме, нынешний князь, в то время ещё княжич, был холостой и стройный, с роскошной гривой каштановых волос и тёплой, приветливой улыбкой, а порядок в Самурее был точно таким же, как ныне. Самурейцам не дозволялось безнаказанно губить людские души, а нечисть на то и нечисть, что никакой Вышней Силы за ней нет, поэтому делай с нечистью всё, что вздумается, коли её козней не боишься. Однако на этот раз воевода одной из дальних южных застав переусердствовал. Приказал своим бравым молодцам ставить ловушки и вылавливать по ночам каменичников, а на рассвете их жалкие фигурки выставлялись на плацу и с первым лучом беспощадного светила каменели. То ли допился воевода до таких выкрутас, то ли со скуки развлекался, то ли от рождения таким затейником, охочим до чужих страданий был, история умалчивает. Известно лишь одно, - князь воеводу отправил на пенсион в его родовое поместье, а уж там с ним совершенно дикий случай произошёл. Нашли его как-то поутру в собственной спальне совершенно мёртвого, задохнувшегося от приличной порции базальтовой крошки, непонятно как попавшей в его глотку. Дознание проводить не стали, списали всё произошедшее на несчастный случай. В сыскном свитке так и прописали: «Решил ввечеру поужинать, да из-за изрядного подпития перепутал тарелку каши со строительным мусором». Вот ведь мальгозея, зараза такая, что может порой с хорошим человеком сотворить.
***
Бывало, что крестьяне, поймав на болотах кикимору, сажали зелёную в деревянную клеть и выставляли для потехи на базарной площади. Народ от мала до велика любовался, как водяная без воды усыхает. Люди видели, как лопается её изумрудная кожа, как из ран сочится бурая слизь, как широкий безгубый рот беззвучно, по-рыбьи, раззевается от жестокой жажды, а узкий длинный язык аж на пол-локтя вываливается из зубастой ощеренной пасти, разинутой в муке. Жаль, что водяная мучилась так мало, - они ведь, водяной народ, что русалки, что кикиморы, без воды больше четырёх-пяти часов не живут. Бывало ли кому-нибудь из людей жалко ту кикимору или русалку, вот так же изловленную для потехи? А чё их жалеть-то?! Они же нечисть! А у нечисти души нет, так Самуром Вершителем в Его Книге изложено, вот и нечего эту пакость жалеть! У них вон вместо крови какая-то гадость слизистая, и кожа другого цвета, и одежду они не носят, и слов человеческих не произносят, только какое-то буль-буль да хыр-хыр. Одно слово – нечисть! Только невдомёк потом было мужичкам да бабам, с чего это вдруг вода из деревенских колодцев уходила незнамо куда, почему скот, вернувшись с водопоя, начинал хворать и гибнуть, отчего ребятишки, в жаркие деньки не вылезавшие из пруда, начинали трястись от страха от одной лишь мысли о купании. И тут, конечно же, на помощь селянам приходили Серые братья. Пепельники в таких случаях, впрочем как и во всех прочих, появлялись внезапно, через старосту велели жителям собраться на площади и через старосту же передавали собравшимся свою волю. Капюшоны серых ряс даже не колыхались, когда то один Серый брат, то другой наклонял голову в сторону бледного старосты и передавал тому свою волю. Чем угодно мог потом клясться деревенский старшина, что не слышал воочию голоса пепельников, что слова появлялись в его голове сами по себе, ниоткуда. Но клясться не доводилось, потому как никому из деревенских жителей и мысли не приходило расспрашивать, что да как. После деревенского сбора через день-два всё вставало на свои места: падёж скота прекращался, вода в колодцах прибывала, ребятишки без боязни отправлялись на пруды и озёра купаться и рыбалить. А пепельники взамен своих услуг ничего лишнего не просили. Им лишь было необходимо, чтобы всё в деревне оставалось по-прежнему. А по-прежнему это так: любой человек старше двенадцати лет не должен лечиться у травников и ведунов, и все, отошедшие в мир иной, прежде чем попасть в белую лодью, должны пройти тайный обряд очищения у Серых братьев.
Однажды в Ручейном Яре, большом богатом селе, случилось несчастье. У Синицы-вдовицы погиб на охоте единственный сын, красавец-богатырь Аким-кузнец. Погиб за три седмицы до Дня Большего Летнего Солнца*, на который был уговор между семьями Синицы и Клестов о свадьбе старших детей – Акима и Василины. Такой красивой пары селяне-ручейники на своём веку ещё не видали. Аким с малолетства хвостом ходил за Василинкой-хохотуньей. Все детские забавы, все шалости устраивали вместе. Василинка придумает, устроит, Акимку втянет, а он потом за них двоих тумаков получает. Ни разу подружку-проказницу не выдал. Синица, зная о слабости сына, многажды ходила на двор к Клестам, - и жаловалась, и умоляла, и угрожала, - ничего не помогало. Запрут Клесты своё бедовое чадо в подклети, не выпустят из дома на седмицу-другую, так и Акимка из дома носа не кажет. Лежит на печи, отвернувшись к стене, не ест, не пьёт, света белого не видит из-за тоски по своей зазнобе. И опять плетётся Синица на соседский двор, токмо теперь уже умоляет выпустить Василинку из дому, чтобы её сыночка ненаглядный от жажды и голода ноги не протянул. И снова-здорово пойдёт куролесить по окрестностям шальная парочка. Лет по тринадцать обоим было, когда исчезли из села на несколько дней. Пошли в бор по голубику и сгинули. За первую ночь родичи не переживали, знали, что Аким – большой мастак по лесной части. Где какого зверя добывать, как силки и ловушки налаживать, какую из лесных даров пищу сварганить - всё разумел. Поэтому за одну ночь беспокойства не было. К утру от второй ночи родители забеспокоились. Клесты так вообще были в бешенстве. Сами с зорьки до заката в поле, весь дом, скотина, младшие дети и огород на старшей дочери, а та по лесам с мальчишкой-проказником шарахается. На утро после третьей ночи староста снял с полевых работ всех мужиков и старших парней и повёл их в бор, искать детей. До ночи лазили ручейники по всем ближайшим оврагам и чащобам – ничего. Нет детей, ни живых, ни мёртвых. Обе матери, не сговариваясь, тайком от всех наведались к Яхне-ведунье. Пришли к старухе, что жила на отшибе села, у самой кромки лес, молча зашли в дом, сели на лавку у печи и выложили из пестрядинных котомок подношения, которые из дома захватили. Горбатая, согнутая в три погибели, с сухой левой рукой, без правого глаза, обмотанная в разную рванину, старуха ковыляла по избе и подманивала своего угольно-чёрного кота:
- Пс-пс, моя деточка, где ты, радость моя, сердечко моё ненаглядное? – и тут же без всякого перехода продолжала, - вот попадись мне под руку, дрянь шелудивая, света белого не взвидишь.
Кот так и не соизволил слезть с дверной притолки, откуда неодобрительно посматривал на посетительниц, а Яхне только сейчас сделала вид, что заметила селянок.
- А-а, Синица и Клестовица ко мне пожаловали. Наконец-то уважили баушку, небось, как всё ладно да гладко у вас, так и старуха не нужная была. Всё промеж себя, небось, ведьмой да злыдней кликали.
Женщины в испуге прижались друг к другу и затряслись пуще прежнего. Яхне в исступлении пнула по двери с такой силой, что кот кулем свалился на пол. Возмущенно мявкнув, он, раздирая когтями доски грязного пола, рванул под лавку. Мать Василины, сомлев от страха, всей тяжестью своего дородного тела навалилась на худосочную Синицу, которая тоже была весьма недалека от обморока. Старуха успокоилась так же внезапно, как и разгневалась минутой раньше. Она пододвинула к лавке приседку, кряхтя и потирая спину, уселась на неё и уставилась своим единственным глазом на мать Акима. Посмотрела с минуту, взяла женщину за левую руку, прикрыла глаз и начала бормотать себе под нос:
- Не дремлю, не лежу, не сижу, не хожу. По небу лечу вороном чёрным, птицей мудрой. Везде летаю, всё вижу, всё знаю. Деток малых вижу, далече от дома, от матки да батьки. За семью лесами, за семью ручьями. Ох-хо-хонюшки, домой хотим, сердце от тоски да страха рвём, горючие слёзки льём.
Синица из старухиного бормотания поняла лишь одно – их дети живы. Живы! Тут душа несчастной женщины не выдержала, и она тоже лишилась сознания.
Соседки пришли в себя от того, что Яхне брызгала им в лицо холодной водой и бесцеремонно тормошила:
- Ишь, расселись клуши, а ну, зады подымайте да по домам тикайте. Пошли вон отседова, пока я вас ухватом не отходила.
Женщины, себя не помня от страха, стремглав выскочили из избушки и задали такого стрекоча, что только подошвы их лаптей мелькали в свете полной луны. Отбежав от дома ведуньи на приличное расстояние, они остановились, чтобы отдышаться. Синица кулем рухнула на мягкую луговую траву и, утянув к себе соседку, шёпотом поведала той о видениях старухи. Женщины сговорились промеж собой: ждать и молчать.
Седмица без дня минула с исчезновения Акима и Василины, и от надежды матерей не осталась и следа. Как вдруг после вечерней дойки на двор к Клестам прибежал мальчишка-подпасок и, сбиваясь и шмыгая носом, сообщил ошалевшим родителям, что их дочь нашлась. Всё село сбежалось к окраине поглазеть на чудо. Дети вышли из леса, грязные, исхудалые, ободранные, но живые. Не в силах идти дальше, они лежали под ракитовым кустом, а у их ног валялась скатанная в объёмный тюк медвежья шкура. Мужики развернули трофей и ахнули: медведище был матёрый. Внимательно осмотрев шкуру, староста, знатный охотник, изрёк:
- Грамотно зверя освежевали, и шкура целая – ни единой дыры. Знать, в яму угодил да издох от голода, а они наткнулись и решили не бросать.
В ответ на его слова Василина сонно прошептала:
- Не-а, дядька Миха, он живой-здоровый был, нас три дня по лесу гонял, играл как кот с мышами. Я придумала вражину заманить под бугор, а Акима из-под бугра как выскочит, как нож ему в морду кинет, - по рукоять в глаз вошёл. Так у косолапого через нос весь ум повытек. Мы шкуру с этого гада сняли и на себе эту тяжесть пёрли, будь она не ладна.
Из медвежьей шкуры местный шорник выделал богатое одеяло, которое Аким преподнёс Василине, а та в ответ на роскошный подарок соткала полотно, отбелила его до цвета первого снега, скроила на вырост и сшила рубаху, да пустила по подолу и вороту красной нитью невиданной красоты узор: алые гроздья калины, которая была родовым деревом Василины, причудливо перевивались с крохотными птичками-синичками. В этой рубахе, ни разу не надёванной, Аким-кузнец должен был стать мужем Василины-мастерицы. Да не стал. Разодрал его на охоте вепрь-подранок. В слепой ярости раненый зверь клыками и копытами прошёлся по телу парня так, что узнать того можно было только по застёжкам на яловых сапогах да по охотничьим снастям, разбросанным вокруг места трагедии. Староста, как и полагается в таких случаях, с голубем отправил весть в ближайшую обитель Серых братьев, и те не заставили себя долго ждать. Из общинного ледника извлекли то, что осталось от молодого крепкого тела и унесли с собой. Матери, от горя пребывающей в состоянии помешательства, через старосту было сообщено, чтобы через три дня готовила Белую лодью. Двум соседкам было велено не спускать с несчастной глаз и помогать ей в похоронных хлопотах. Среди сельских зевак не было видно никого из дома Клестов. У тех было своё горе. Василина, узнав о гибели Акима, закрылась в овине, подперев прочным колом дверь изнутри. На все угрозы родных взломать дверь девушка глухо отвечала, что подожжёт и овин и себя. Её оставили в покое, а когда наутро она всё-таки вышла из сарая, мать, увидев, дочь завыла в полный голос. Золотые косы девушки стали серебряными. За одну ночь она из цветущей красавицы превратилась в седую вдову. На погребение собралась вся деревня. Односельчане, завидев Василину, плывущую в гордом одиночестве по тропинке к берегу реки, остолбенели. На ней был свадебный наряд, на распущенных седых волосах возлежал венок из луговых цветов, украшенный лентами и жемчугом. По обычаю она была босиком. На прекрасном лице девушки была печать отрешённого спокойствия, она улыбалась робкой и нежной улыбкой счастливой невесты, идущей на воссоединение со своим суженым. По толпе пробежал лёгкий ропот. На погребальный костёр могли взойти лишь самые близкие покойного: мать, отец, брат, сестра, дети или жена. У Василины такого права не было. Два пепельника, на рассвете привёзшие останки Акима домой, встали перед Василиной, перегородив ей дорогу к месту погребения. Она молча опустилась перед ними на колени и беззвучно зашептала слова мольбы, чтобы её пропустили к любимому. Серые фигуры не шелохнулись. Лишь их одинаковые обереги зловеще поблёскивали на фоне пепельно-серых ряс. Василина поднялась с колен, оправила складки свадебного сарафана, поклонилась в пояс своим односельчанам на три стороны и с обречённым вызовом обратилась к пепельникам:
- Что ж, по всему видать, не быть мне супружницей моего Акимушки-ладушки. Но мою пропащую душу вам, падальщикам, отродясь не видать.
Повернулась и стремительно кинулась прочь. К вечеру кто-то из молодёжи, отправившись к реке прогуливаться парочками, наткнулся на прибитый к берегу речной волной мокрый венок из полевых цветов, украшенный яркими атласными лентами и перевитый нитями речного жемчуга.
Вот так и стала Василина утопленницей-русалкой, отказавшись от Самура и отеческих заветов. Сколько их, таких несчастных дев-русалок, обитало по речным заводям да мельничным запрудам, - кто знает…
***
Лазоря вела своих жриц по подземной галерее в абсолютном молчании. Каменичница, семенящая бодрой походкой во главе маленького отряда, держалась молчком. Она ещё успеет упиться славой, когда с гордостью будет описывать соплеменникам свою победу над Человеком. Эти малютки обладали странным свойством: они никогда друг другу не врали. Обмануть чужака, - пожалуйста, но сородича – ни-ни. Если бы каменный народец знал письменность, то их книги были бы ужасно скучны из-за абсолютной правдивости. А такой науки, как история, - царица лжи и обмана, - у них и вовсе не существовало. Каменичники жили одним-двумя днями. Они не оглядывались назад, но это не значит, что у них была короткая память. Просто Тинка и её народ не жили прошлым, считая его таким же ненужным, как солнце. Печалилась ли в этот миг малютка, что её подвиг не останется в памяти её народа дольше, чем на два-три дня? Нет. Она была героиней сегодняшнего дня. Здесь и сейчас ждала её слава. Каждый из ходоков размышлял о своём, но никто из них не думал в это время о второй половине отряда, - о Дариле и его молодчиках. А ведь уже через час с небольшим они встретятся у выхода из пещерного лабиринта. По параллельному коридору двигались сейчас остатки купеческой ватаги. Мужчин содержали на тех же условиях, что и женщин, разве что мылом и полотном не баловали. Но кормили исправно. И как только очередная кормежка не поступила в нужный срок, до узников дошло, что ситуация изменилась. Дарила рискнул стукнуть пару раз в дубовую дверь, тут и обнаружилось, что она не заперта.
Купец шёл, замыкая колонну, мрачный и довольный одновременно. С одной стороны, он выплатит солидную виру семьям погибших товарищей, а с другой стороны, всё могло оказаться гораздо хуже, если бы среди сгинувших оказался Сверчок-лозоходец. Никто не знал его настоящего имени. Сверчок был круглым сиротой без роду, без племени. Он обладал уникальным даром находить воду в пустыне, верный путь в самом запутанном лабиринте и недавно утерянные вещи. Клады мальчишка не искал. Говорил, что для поиска нужна свежая связь между хозяином вещи и самой вещью. На вопрос Дарилы о том, как они найдут выход из сложного лабиринта пещеры, Сверчок беспечно ответил: «Тут много кто ходит. Следов полно. По ним и пойдём». Дарила, опытный охотник, как ни старался, так и не смог различить в неверном свете факела ни единого следа. А потом вдруг понял, что Сверчок говорил про какие-то другие следы, - не те, что видны глазу. Купцу мальчишка достался в качестве выигрыша в кости во время того памятного похода в Сахамару, когда он был ранен в лицо и ослеп на один глаз. А ведь возьми тогда купец с собой верного Стыпеня, всё могло оказаться иначе. Но Стыпень в те дни попал под опалу. Не единожды случалось Дариле серчать на верного, но недалёкого умом товарища, однако в тот раз обалдуй в своей глупости превзошёл самого себя.
Дарила когда-то был жизнерадостным, улыбчивым парнем. В жизни ему фартило. Подфартило и с женой. Не сказать чтобы гандейка Огда была писаной красавицей, но настолько разительно выделялась она своей точеной фигуркой и смоляными кудрями на фоне пышнотелых русоволосых самуреек, что увидев её один раз в доме купеческого старшины, Дарила запомнил её образ на всю жизнь. Она была гостьей, приехала навестить старшую сестру, бывшую уже несколько лет замужем за сыном старшины. Восемнадцатилетняя Огда выглядела, как обыкновенно выглядят самурейские девицы лет в одиннадцать-двенадцать. Дарила зашёл ненадолго по делу, мельком увидел незнакомую девчонку в богатых одеждах, подивился её необычной внешности, но посчитал ниже своего достоинства разглядывать малолетку пристальней. Шёл ему тогда двадцать третий год, и матушка его, властная, умная женщина не раз и не два намекала сыну, что пора бы и о женитьбе подумать. Вот почему-то именно в этот раз он и подумал. Но сам же себя и одёрнул. Это, мол, когда же девчонка подрастёт, он тогда совсем уже стариком сделается. Однако как ни старался Дарила, не смог вытеснить образ гандейки из своей головы, лишь задвинул поглубже, чтобы не мешал насущными делами заниматься. Маялся лишь по ночам, оставаясь наедине с непривычными мыслями и мечтами. Осунулся, похудел, с матерью почти перестал разговаривать. Самур знает, чем бы дело кончилось, кабы не охота. Стыпень уломал приятеля выбраться в поле. Только выпал первый снежок, и лиса-огнёвка в своей нахальной шубе красовалась по полям то тут, то там, дразня охотников и охотниц. А чего, самурейки – знатные охотницы, ни в чём не уступают мужчинам, вот разве только добычу предпочитают не всякую. На кабана или медведя редко какая выйдет, а на лису, косулю, волка, зайца или птицу, - пожалуйста. В тот памятный день народу в окрестных полях Лимпы было немного. Официально охотничий сезон начинался с Большой Княжеской Охоты. А она должна была состояться лишь через седмицу. Разумеется, княжича со товарищи это дело не заботило. Он со своими шебутными дружками, знамо дело, с рассвета был в поле. Гончие у княжича знатные, а вот жеребец шаловлив. У Дарилы на сворке была всего лишь пара, зато какая! Борзые пятигодки, две сучки-сестрички, умницы, с одного хозяйского взгляда всё разумеют. Гнали сейчас лисий выводок. Мамаша-лисица с парой деток из последнего помёта. Он эту троицу с холма приметил. Хорошо рыжие шли, бойко, зачуяв собак, уносили свои лисьи хвосты от греха подальше. Стыпень не понимал действий приятеля. Тот странно вёл себя на охоте, не чувствовалось в нём прошлой молодецкой хватки, видать, думы его сейчас были далеки от погони. Невесёлые размышления Стыпеня прервал лай чужих собак. «Ну, вот те на, дождались! Теперь лисьи шубы достанутся тому, кто шустрее». Зоркий глаз Стыпеня приметил одинокого всадника на дымчатой лошади. Стыпень приободрился: «С одиночкой-то, знаком дело, легче тягаться». Дарила и сам будто проснулся, поддал в бока своего жеребца. Нагнали соперника легко, благо, что тот и не пытался убраться. Нагнать-то нагнали, да тут и встали. Девчонка на кобыле! Дарила как попристальней вгляделся, так чуть из седла не выпал. Она, та самая пигалица, что накрепко застряла у него в голове. От помешательства мыслей и чувств парень развернул коня, собираясь срочно сматываться. Но девчонка уже резвой рысью направлялась в их сторону. Поздно было делать вид, что он её не заметил. Оставшиеся полдня прошли как в бреду, - то ли было, то ли пригрезилось. Всё куда-то исчезло: Стыпень с собаками, лиса с лисятами, деревья с землёй, небо с солнцем. Он видел только её. Смуглое лицо с сияющими глазами, растрёпанные, выбившиеся из-под круглой собольей шапочки чёрные кудри, крохотные ножки в бирюзовых сапожках, сапфировые серьги в розовых мочках изящных ушек. Он не мог смотреть на её лицо, он боялся ослепнуть, поэтому он смотрел на эти ушки и на эти серёжки в виде смородиновой грозди, а она, не понимая его взгляда, смущалась и то и дело пыталась убрать под шапочку непослушные пряди. Позже ни он, ни она никак не могли вспомнить, о чём же они разговаривали в тот день. Она плохо говорила по-самурейски, он ещё хуже по-гандейски (зачем купцу запоминать лишние чужие слова, когда он так хорошо знает счёт). Но он понял, что перед ним не девочка-подросток, за кого он принял её в момент первой встречи. А она поняла, что этот молодой мужчина никого и ничего сейчас вокруг не видит, кроме неё. В начале лета они поженились. Пять лет для Дарилы прошли куда быстрей, чем вся его предыдущая жизнь. Мать неожиданно для всех, а главное для себя самой, полюбила невестку всей душой. Она даже не торопила её с ребёнком, - видимо, догадывалась, что подсознательно Огда боится (её мать умерла при родах, рожая её, Огду). И только когда у старшей сестры, с которой они были очень близки, благополучно родился третий малыш, Огда решилась. Она умерла в страшных муках, изойдя кровью, и малыш умер в ней, так и не увидев белого света, так и не сделав глотка воздуха. Как сказала позже опытная повитуха, одна из лучших в своём деле: «Через этакую узину котёнка не родишь, не только ребёнка». Изящная фигурка была создана для любования ею, для обожания и почитания, а не для вынашивания ребёнка и родов. В неполных тридцать лет Дарила стал вдовцом.
Вот уже без малого семь лет Дарила живёт один. Про новую жену и слышать не хочет. А Стыпень, как лучший друг и самое доверенное лицо, вечно пытается наладить его личную жизнь. Вернее уже не пытается. Последний раз это случилось в прошлом году, перед походом в Сахамару, перед потерей глаза, перед тем, как Дарила выиграл в кости своё главное сокровище – Сверчка. Но обо всём по порядку.
***
За три дня до отправки каравана Стыпень привёл в дом Дарилы новую служанку. Молодая женщина была смуглой, стройной, с двумя длинными чёрными косами. Дарила посмотрел на гандейку долгим тяжёлым взглядом, отозвал в сторонку довольного Стыпеня и что-то тихо ему сказал. Лицо у Стыпеня сначала покраснело, потом посерело, потом вообще пошло разноцветными серо-буро-малиновыми пятнами. Поминая навьи силы, всю нечисть наперечёт, шелудивых псов и почему-то облезлых ворон, Стыпень увёл девушку со двора друга в неизвестном направлении. В поход он с Дарилой в тот раз не пошёл, а ударился во все тяжкие, запил, загулял и даже чуть было не женился на той самой вдовушке-соседке, к которой хаживал уже не первый год. Дарила тем временем благополучно добрался до Сахамары, доставил в этот вечный город груз железа, пеньки, воска и шкур на такую крупную сумму, которой в его деле ещё не было. Ну, и само собой разумеется, он привёз сахамарскому заказчику траву. На двадцати трёх верблюдах были обычные самурейские товары, которые стоили в десять раз дешевле, чем тюки, навьюченные на последнего, двадцать четвёртого верблюда. На Старом рынке купец сдал весь товар тому самому сахамарцу, с которым вёл постоянные дела в Красповом Низе. Так случилось, что в этот год сахамарец остался дома из-за долгожданного выбора своей уважаемой персоны в Нижний Диван Триумвирата*, он был уже в преклонном возрасте, и эта долгожданная должность должна была скрасить последние годы его жизни. Коммерция всегда важна для любого купца, но восточный человек пожертвует всем, в том числе и торговлей, если речь идёт о политическом влиянии. Совершив сделку и получив полновесные квадратные сахамарские золотые драхмы, Дарила поспешил на постоялый двор. Он знал о традиционном радушии и гостеприимстве сахамарцев и боялся, что хозяин начнёт уговаривать его остаться, но у того в доме и во дворе собралось несметное количество родственников, друзей, соседей, коллег и просто уважаемых людей. Вся эта толпа так спешила попасть к новоявленному диван-сахи со своими поздравлениями, заверениями в безмерном уважении и безграничной любви, что Дариле просто не нашлось среди них места. Ему была непонятна и неприятна вся эта возня, но он искренне сочувствовал хозяину дома.
До вечера было далеко, и Дарила, наскоро перекусив в харчевне при постоялом дворе, смыв с себя дорожную пыль и одевшись в чистое, отправился на Старую Торговую площадь. По рассказам купцов из Лимпы и Краспова Низа, бывавших в Триумвирате, Старая Торговая была самым крупным местом торговли на всём белом свете (не считая Краспова, который ежегодно на целый месяц становился просто городом-базаром). Самуреец прошёлся по местным лавкам, и вправду, весьма многочисленным, не нашёл для себя ничего нового и собрался возвращаться на постоялый двор, как вдруг его внимание привлекла витрина одной большой лавки. В лучах вечернего солнца, переливаясь всеми цветами радуги, на всеобщее обозрение были выложены тюки йюлимского шёлка. Чтобы понять стоимость этой ткани, достаточно знать, что у самурейской княгини было всего лишь три платья и одна дюжина шалей, смастерённых из шёлка славного города Йюлима. Больше нигде в мире ткачи не делали ткань подобного рода, потому что только в окрестностях северной Сахамарской провинции Йюлим росли деревья серебристого тута, чьими плодами питались малютки-шелкопряды, вырабатывая свои драгоценные нити. Эти деревья никто не охранял, их не запрещали вывозить в другие провинции и даже за границу. Пожалуйста, на здоровье! Только нигде больше серебристый тут не рос. Рос в окрестностях Йюлима и всё тут. Сахамарские правители на протяжении многих веков выделяли своим придворным учёным солидные суммы на объяснение данного феномена, но все научные изыскания заканчивались полным фиаско. Абсолютно та же почва, та же вода, тот же климат и даже те же орудия труда, всё один в один, а растение не растёт. Точнее, оно растёт, оно просто не цветёт, и, следовательно, не плодоносит. По всему получалось, что модники и модницы всех стран ценили этот шёлк не только за его красоту, но и за редкость. Дарила остановился полюбоваться на игру света на редкой ткани и подивился, что такое несметное сокровище, как пять тюков, вот так запросто выложено в витрине. Хотя почему запросто, - вот и хозяин в дверном проёме на низкой скамеечке, обитой алым сафьяном с золотой бахромой. Вытянул ноги в сафьяновых же красных с золотом туфлях и с явным наслаждением потягивает что-то из крупной расписной чаши без ручки. Заметив, что самуреец остановился перед его витриной, он поднялся со скамеечки, поставил чашу на приступку возле двери и, расправляя складки своего безразмерного белого одеяния, поклонился чужестранцу. Дарила в ответ на поклон буркнул традиционное для всего востока: «Саалим» и повернулся, чтобы уйти. Но сахамарец перегородил ему дорогу, развёл руки в стороны и отчаянно закивал головой на витрину. Дарила больше по привычке, чем по делу спросил: «Сколько?». Сахамарец назвал цифру. Она была умеренной. Дарила сказал своё жёсткое «ёк» и попытался обойти сахамарца. Тот залопотал что-то на своём наречии и вдруг произнёс отчётливо по-самурейски: «Один нет, всё да». Дарила, подумав что не понял сахамарца, спросил его: «Цена за весь товар, не за один тюк?» Тот в ответ так энергично замотал головой, что казалось, ещё чуть-чуть, и она отвалится. Вот тут Дарила растерялся. Получалось, что ему предлагали товар по цене впятеро ниже обычной. Да ещё какой товар! Такой ходовой, что ходовее не бывает. А на постоялом дворе под надёжной охраной лежала именно эта сумма с небольшим хвостиком. Хвостик-то его и подвёл. Если бы денег оказалось впритык, он бы не колебался. А так по его лихорадочным подсчётам выходило, что хватит и на шёлк, и на расходы на обратный путь. И Дарила, каменный купец, матёрый волчище, ударил по рукам с этим пройдой. При двух свидетелях столковались, что наутро Дарила привезёт деньги и заберёт шёлк. Словно после баклаги тёмной мальгозеи шёл Дарила к постоялому двору и никак не мог сообразить, где он прокололся. Хозяин двора, старый самуреец, один из немногих северян, кто обосновался в этих жарких краях, сразу смекнул, что купец чем-то здорово ошарашен. Не в его правилах было лезть в дела постояльцев, но тут был исключительный случай. Внешне Дарила напомнил старику его единственного сына, много лет назад заколотого в пьяной кабацкой драке в одном из гандейских портов, куда зашёл корабль с бравыми самурейскими мореходами. Это был первый поход сына. Жена так и не пришла в себя после известия о смерти мальчика, умерла, просто перестав пить и есть. Сам он, продав доходную харчевню и скарб, перебрался в Сахамару, открыл постоялый двор и сейчас чувствовал, что доживает последние месяцы. Старик усадил Дарилу за самый дальний столик, принёс чайник с крепким сахамарским тасминовым чаем, бодрящим и тонизирующим, две большие чашки без ручек, больше напоминающие тарелки, и заставил Дарилу рассказать, что с ним произошло за то недолгое время, пока он отсутствовал. Выслушав купца, хозяин молча встал со скамьи и ушёл в подсобку. Вышел он оттуда со свитком. Развернул и всё так же молчком подал Дариле. В свитке на четырёх языках: сахамарском, симском, гандейском и самурейском было начертано, что к перечню товаров, запрещённых к вывозу из Триумвирата, добавляются ещё пять. Пятым пунктом значился йюлимский шёлк. Указ вступал в силу завтра. То есть сразу после полночных битов. Через два с половиной часа.
Сахамарец безропотно отдал товар улыбающемуся северянину-великану. Законы торговли одинаковы во всём мире: товар-деньги-товар. Он продал свой товар, получил за него деньги. Он очень рассчитывал на то, что этот желтоволосый, светлоглазый увалень прибежит к нему с этими тюками в надежде вернуть хотя бы треть уплаченной суммы. Подразумевалось, что у северянина хватит ума не пытаться тайком вывести шёлк из города. Контрабандистов карали быстро и жёстко. Человеку отрубали руки и ноги, а оставшийся обрубок, часто ещё живой, выкидывали в крепостной ров на съедение обитавшим там крокодилам. Публика при этом одновременно получала изрядную порцию эстетического удовольствия и наглядную агитацию того, как не стоит шутить с местным законом. Дарила – мужик не слабый нервами и имеющий мало уважения к чужим законам, легко подался бы на контрабандный промысел, но ребята из его охраны автоматически становились соучастниками, а значит, плавать им всем в одном рву в случае неудачи. Так рисковать не мог даже Дарила. А посему точно с полночными битами ворота Сахамары за Дарилой и дюжиной его молодцов закрылись навсегда. Благо, что шли налегке, и кроме драгоценных тюков шёлка и запасов еды и питья их верблюды не несли на себе ничего. Лишних животных Дарила оставил хозяину постоялого двора, который так его выручил. Тот сначала отнекивался и не хотел брать у Дарилы верблюдов, потом пытался всучить ему деньги, но купец твёрдо дал понять, что взамен не возьмёт ничего, кроме припасов и питьевой воды. Тяжело вздохнув, старик пошёл подчищать свои кладовые и прикидывать в уме, какой барыш достанется ему от продажи десяти крепких, здоровых дромадеров. Внешне этот седой мудрец мог сокрушаться и браниться из-за упрямства Дарилы, но в глубине души понимал, что услуга, которую он оказал соотечественнику, куда дороже каких-то верблюдов. И сам Дарила прекрасно знал это, поэтому со спокойной совестью проверил свой небольшой оперативно собравшийся караван, приказал всем своим одеть кольчуги под шерстяные плащи и вскоре уже покидал гостеприимный дом.
За час до рассвета на них напали. Вернее, попытались напасть. Дюжины три, не меньше, как прикинули самурейцы по горящим факелам противника. Нападавшие были с собаками, в противном случае в кромешной тьме ночной пустыни они вряд ли догнали бы отряд. Белый дромадер Дарилы даже в полной темноте безлунной пустынной ночи безошибочно вёл остальных верблюдов за собой, потому что для распознания пути, по которому он ходил не один год, зрение ему было не нужно. Дабы не потеряться в ночи, самурейцы предусмотрительно привязали своих верблюдов по цепочке и время от времени тихонько перекликались, чтобы чувствовать рядом товарищей. Караван, разумеется, передвигался весьма неспешно, несколько раз пришлось останавливаться из-за того, что какой-нибудь верблюд рвался вперёд, путал верёвки и тормозил всю процессию. Наверное, целесообразней было бы вообще разбить бивак и заночевать, дав отдохнуть и животным, и людям, но интуиция подсказывала купцу, нет, нет и нет, она просто надрывалась от крика: «Топай вперёд! Подальше от Вечного города! Уноси из этих мест ноги и то место, из которого они растут и которым ты думал, заключая самую идиотскую сделку в своей никчёмной жизни!»
До рассвета было меньше часа, небо уже заметно посветлело, когда первая сахамарская борзая, длинная, тощая, на высоких стройных ногах догнала последнего верблюда и с разбегу вцепилась ему в ляжку. Верблюд дико завыл и рванул вперёд. Испуганный охранник, который буквально чудом удерживался на взбесившемся от боли животном, в последний момент сообразил обрезать верёвку, связывавшую его верблюда с впереди идущим. Верблюд орал, нёсся вперёд, парень изо всех сил пытался сохранить равновесие, а борзая, сука такая (хотя это мог быть и кобель), как ни в чём ни бывало продолжала висеть на верблюжьей ноге. Когда несчастный поравнялся с дромадером Дарилы, тот метким ударом тяжёлого кнута сбил наглую псину на песок. Она завалилась на бок, но моментально вскочила на ноги и рванулась вперёд. Купец был готов к этому, его засапожный нож мелькнул в воздухе, и по самую рукоять вошёл в шею собаки. Та в запале погони сделала ещё несколько длинных рывков и молча рухнула под ноги белого дромадера. С того момента, как борзая вцепилась в верблюда до момента её гибели, прошло несколько секунд, но всем очевидцам этой драмы показалось, что минула вечность. Дарила очнулся первым, он встряхнулся, вложил два пальца в рот и пронзительно свистнул. Этот свист был условным знаком для его команды. Все как один перерезали верёвки, связывающие животных, и каждый сыпанул своему верблюду на нос по горсти серого порошка. Верблюды, не сбиваясь с шага, начали дружно чихать и фыркать. Когда отец Дарилы с семи лет начал учить сына премудростям семейного ремесла, то в первую очередь объяснил мальчишке, что за товар он продаёт и покупает. Про покупки слушать было неинтересно, а вот о продаваемом отцом товаре Дарька (так его всегда звал отец, рано ушедший из жизни) слушал, боясь лишний раз сделать вдох поглубже. О целебень-траве к двенадцати годам Дарила знал столько, что самому впору было становиться ведуном. Но он, разумеется, стал купцом, как его отец, его дед, прадед, прапрадед. Та трава, которой только что щедро надышались и нализались верблюды, была не самой ценной, но достаточно дорогой. Она делала любое живое существо сильнее, быстрее, выносливей, а главное, послушней. Действия её хватало на полчаса-час, после чего наступало полное изнеможение, а иногда и смерть. Придерживая своего дромадера, Дарила пропустил товарищей вперёд, а сам, замкнув колонну, зачем-то обернулся напоследок. Стрела сахамарского наёмника была на излёте, и поэтому не пробила череп купца, а лишь оставила его без глаза. Права была его матушка, рассказывая на ночь ему, маленькому неслуху, истории про давние времена. Про героев и злодеев, про умников и совершеннейших глупцов. Над одним таким остолопом, который вытащил из Навьего царства свою возлюбленную, сыграв там на лютне и поразив своим пением саму владычицу Навь, маленький Дарила ухохатывался до колик в животе. Оказывается, зря потешался. Не один только Орфет* оказался глупцом, обернувшимся в неподходящий момент.
Сверчок-лозоходец
На корабле триумвиратских контрабандистов, идущем мимо Каш-Кепты и везущем груз живого товара – невольников с крупных островов Маа-Дуф и Цефта, а также с ряда островов помельче, у которых и названия-то отродясь не бывало, - Дарила выиграл у капитана Сверчка. Поставил на кон тюк шёлка, стоивший столько, что смело можно было выбирать половину «товара», томящегося в трюме, причём лучшую половину. А играл потому, что в первую же ночь на корабле ему пригрезилась Огда. Ни разу с момента смерти не снилась, а тут пришла, посмотрела строго и что-то сказала. Слов он не расслышал, но чётко разглядел лицо мальчишки, которого она держала за руку. Сперва даже подумал, что нерождённого сына с собой привела. Но парнишка по годам был постарше лет на пять. Очнувшись в душной каюте, мокрый как шебуршунка, купец лежал в кромешной темноте и силился вспомнить слова любимой. Силился, но не мог. Уснуть так и не удалось. Вышел на палубу, подставил разгоряченное лицо солёным брызгам и заплакал. Беззвучно, горько, очистительно. Возвращаясь в каюту, наткнулся на юнгу, который выплёскивал за борт помои с камбуза. Мальчишка слишком сильно перегнулся за борт, чтобы опростать тяжёлую лохань, а очередная волна будто того и ждала и ударила исподволь. Если бы Дарила не успел схватить мальца за полы ветхой рубашонки, то тот кувыркнулся бы в бездонную морскую бездну вслед за лоханью, выпавшей из слабых мальчишеских рук. Испуганный юнга, сжавшись в комок и ожидая побоев за утопленную посудину, кинул на купца из-под грязных, спутанных, едва ли когда-нибудь стриженых волос затравленный взгляд. Дарила, собравшись оттолкнуть подальше от борта маленького раззяву, мельком взглянул на его лицо и обомлел. Его, этого мальчишку он видел в недавних грёзах рядом с Огдой.
Оставить у контрабандистов Сверчка купец не мог. Продавать парня капитан отказался начисто, объясняя это тем, что в сезонное время каждая пара рук, даже таких корявых, как у этого безмозглого шудуна*, на вес золота. И тогда Дарила, сам себе дивясь, предложил капитану сыграть в кости. Дариле по жизни не везло в азартные игры. Было время, когда он мог проиграть в кости или в столбик* всё, что зарабатывал за торговый сезон. Но, ни разу не выиграв по-крупному, купец сумел вовремя остановиться и дал клятву покойной жене, Самуру, а, главное, самому себе, что никогда больше... Жена простит его за эту игру, - уверенность его была твёрдой, перед Самуром повинится - пожертвует Верховному храму Лимпы тюк злосчастного шёлка, а с самим собой у Дарилы разговор вообще короткий: надо так надо.
Договорились бросать по три раза подряд, ибо удача – дама с выкрутасами, а три броска – хорошая гарантия от дурацких случайностей. Первым бросал кости капитан: один раз – девятка, второй раз – одиннадцать, третий, слабовато, - семь. Дарила все три раза выкинул одинаково – по десять, и все три раза камни падали с разными метками: первый раз – четыре и шесть, второй раз – пять и пять, третий – четвёрка и двойка, - и когда капитан приготовился орать от радости за выигрыш, корабль слегка качнуло, бочка, на которой бросали кости, чуть шелохнулась, и кубик с двойкой, подпрыгнув, явил изумлённой публике четыре красные точки на чёрной потёртой поверхности. Мнения болельщиков разделились. Те, кто почестней, постановили последний бросок засчитать за десятку, а те, которых было большинство (и большинство это составляли члены команды, свободные от вахты), наплевали на знак судьбы и тут же получили свидетельство того, что с судьбой шутки плохи. В мгновение ока корабль окутала непроглядная мгла с огромным огненно-алым ртом в центре, прогремевшем одно единственное слово: ДЕСЯТЬ. Страшная пасть повисела ещё чуть-чуть и растворилась, оставив на прощание после себя горящую бездымным пламенем сахамарскую загогулину, обозначающую цифру ДЕСЯТЬ.
Глава 8.
Красота – странная сила
После обещания, данного Силычу, Егор не пил. То есть он пил, но исключительно безалкогольные напитки. Шут решил, что его друг, так скоропалительно выздоровевший после падения с лошади, опять заболел. Причём виновные в обострении тяжёлого недуга нашлись быстро. Во-первых, Силыч (потому что плохо досматривал за княжичем, а точнее, хорошо, прямо-таки чересчур); во-вторых, Ягуся (неизвестно из каких-таких ингредиентов она намешала свою микстуру от свиного рыла); в-третьих, этот маленький нахальный художник (он был единственным трезвым свидетелем их последней попойки); в-четвёртых, Менестрель (за компанию); и, наконец, виноват был он сам, Шут, лучший друг называется (а это уж и вовсе для ровного счёта). Когда Егор выслушал мудрые сентенции приятеля в очередной – двести девяносто третий раз, он спросил:
- И что ты предлагаешь?
- Выпить, - предложение прозвучало в двести девяносто четвёртый раз.
- Нет, - прозвучал отказ, кто угадает который по счёту?
- Тогда к золотошвейкам.
- Матушка опечалится, - поколебавшись с пару секунд, ответил княжич.
- И с каких пор тебя это колышет? – вяло удивился Шут. Ответа он не получил да не особо и рассчитывал. И вдруг, собираясь уходить, уже от двери в сердцах бросил совершенно серьёзно:
- Рвануть бы сейчас куда глаза глядят от твоей постной физиономии.
И услышал в ответ:
- А куда они, интересно, глядят, твои наглые блудливые глаза? Вот скажи мне честно, чего ты хочешь в этой жизни? Жратвы, бухла, баб посмазливей да посговорчивей…
Договорить Егор не успел, пришлось замолкнуть и начать увёртываться от тяжёлых предметов, летящих в голову: приседки, потом ещё одной, сапога, потом второго, светильника (хорошо, что потухшего), ещё одного светильника (плохо, что горевшего). А потом произошло то, чего Егор и вовсе не мог ожидать. Шут, устав заниматься вещеметанием, сел на пороге и заплакал. Егор растерялся и, не придумав ничего лучшего, брякнул:
- Не горюй, братуха, айда выпьем!
Тихий безысходный плач Шута перешёл в бурные продолжительные рыдания. Когда страсти поутихли, слёзы и сопли повысыхали, Шут признался Егору, что у него есть цель в жизни. Он, Шут, человек без роду, без племени, подкидыш и шалопут, мечтает найти своих родителей. На резонный вопрос княжича о том, что ему мешало заняться поисками все эти годы, Шут мудро изрёк:
- Потерял иголку в стоге сена - не ищи её в колодце, - и в ответ на недоумённый взгляд Егора добавил, - забыл что ли, придурок, я не здешний.
Сборы в дорогу заняли два часа. В официальной версии для князя с княгиней причина отправления в Краспов Низ – родной город Шута - звучала так: «В городе, где есть всё, может найтись и подходящая невеста для княжича». Князь от такой постановки вопроса слегка охренел и не нашёл аргументов против, потому как совсем недавно высказывал ту же идею, княгиня же разозлилась и разоралась. Её мелодичный, нежный голосок резко испарился, на смену ему пришёл боевой сигнал Иерехонской трубы вперемежку с рёвом раненого бегемота:
- На торжище за невестой собрался! мало ему честных девушек вокруг! приторгует себе размандрыгу какую-нибудь! а то и не одну! какие ему любы, за медяк две дюжины сторговать можно!
Справедливости ради надо заметить, что у её сына – настоящего сына – со вкусом всё было в полном порядке, и золотошвеек из княгинюшкиной мастерской княжич всегда выбирал самых видных. Сейчас же каждая из них смело могла обижаться на княгиню, потому что все как одна были очень даже видные: высокие, грудастые, румяные. И очень печальные. Некоторые даже кончиками кос слёзы тайком утирали. Ну как же! Их милый мальчик, весельчак и проказник, всеобщий любимец и баловень, за невестой отправляется. Да не куда-нибудь, а в сам Краспов Низ, в проклятое место, где и впрямь на любого купца найдётся свой товар и наоборот.
Успокоить княгиню удалось на удивление быстро. Идея принадлежала Маас. Кошка подошла к разгневанной госпоже, потёрлась о её ноги, помурлыкала и внушила ей гениальную мысль.
- Сыночек, кровиночка моя, люлечка ненаглядный, обещай кое-что своей матушке, - когда княгиня произнесла эти слова своим обычным медоточивым голоском, Егору стало худо. Его замутило, на глаза опустилась мерцающая туманная дымка, и он чуть не лишился сознания. Именно так всегда сюсюкала с ним покойная тётка перед тем, как задать грандиозную взбучку за какую-нибудь особенно пакостную проделку. Однако в обморок падать не пришлось, потому что мать тут же поспешно добавила: «Обещай, что выберешь себе невесту, какую захочешь, но женишься на ней только после родительского благословения». Выдохнув с облегчением, княжич энергично замотал головой в знак согласия. Компромисс был достигнут. Все остались при своих. Все, кроме Менестреля. Ему княгиня категорически запретила покидать Лимпу. Своё решение она объяснила так:
- Шут в свите князя, ты в моей. Князь волен решать судьбу своего слуги, я вольна решать твою судьбу. Вот моё решение: вас троих из дворца выпускать нельзя. Вы дальше Праста не уедете. Хотя и до туда вряд ли доберётесь. Кроме прочего, я заскучать могу. Ты меня развлекать будешь.
Обиженный Менестрель буркнул:
- Буду развлекать, как же. Все самые грустные баллады петь начну. Про несчастную любовь, про обманутые надежды. Обхохочетесь.
Княгиня дипломатично сделала вид, что не расслышала угроз наглеца.
Две персоны в одеждах с самурейскими гербами выезжали через Западные ворота с полдневными битами. Сопровождал их прилично вооруженный конный отряд в два десятка – малая толика княжеской дружины. Начальником отряда был первый сын головы Дознавательной палаты. Всего сыновей у Верховного Дознавателя было девять. Все от разных жён. Младший народился совсем недавно. И опять это случилось. К сорока годам у человека за плечами было девять свадеб. И девять похорон. Когда его первая жена умерла при родах, он долго не мог придти в себя. Он её очень любил. Они тогда были молоды и наивны. Отпрыски знатных состоятельных родов искренне верили, что весь мир лежит у их ног. И, само собой, просчитались. Весь их мир лежал у ног одного единственного обитателя Самуреи – её Бога.
Много лет назад одна замужняя женщина, отчаявшись в бесплодных попытках забеременеть, пообещала Самуру принести в жертву всех детей одного пола, если он даст ей разнополых младенцев. Бог расщедрился. Женщина родила двойню. Первым родился мальчик – смуглокожий крепыш, уменьшенная отцовская копия. Сестричка была гораздо мельче брата, беленькая, с золотистым венчиком мягчайших волосёнок. Мальчишка уже с полчаса как орал на весь дом, басисто заявляя свои права на этот мир, а девочка, выбравшись на свет божий из материнского чрева, не издала ни звука. Мать и повитухи разом решили: «Всё, ребёнок – не жилец». Но через какое-то время малышка начала чихать, потом по-котёночьи пискнула и захныкала». Её братец, напившись жирного кормилицыного молока, давно уже спал, завёрнутый в чистое полотно и уложенный в люльку, а в сестричке жизнь только-только пробивалась наружу. Каково было матери, мысленно попрощавшейся с маленькой частью себя, увидеть, как велика воля к жизни в этом крошечном обреченном существе?
По самурейским законам жертву приносить должен тот, кто жертвует. У той женщины рука не поднялась на родное дитя. Долго она пробыла в храме в день жертвоприношения, - от рассвета до заката, - но рука, до онемения сжимающая жертвенный обсидиановый нож, так и не смогла нанести единственный верный удар. Девочка несколько раз плакала: хотела есть или раздражали мокрые пелёнки. Жрицы молча забирали её с жертвенного алтаря и уносили во внутренний храмовый дворик. Там сидела убитая горем кормилица, прикладывала младенца к груди, меняла испачканные пелёнки на чистые и ничего не понимала в этой абсурдной ситуации. Когда последний солнечный луч прощально мазанул по белым стенам храма и отрешенному лицу мраморного Самура, чья статуя горделиво возвышалась перед центральным входом, стало ясно, что на белом свете одной клятвопреступницей стало больше, а в храме Верховной жрицы появилась новая послушница.
До конца своих дней несчастная женщина пыталась вымолить прощение. Ежегодно в День Летнего Солнцестояния – главный праздник самурейцев – она приносила в жертву по девять белых голубок, девять белых овечек и девять белорыбиц, но прощения не было. У её смертного одра было совсем мало народу: младшая сестра, как и сама она давно уже вдовая, кормилица её детей, крепкая ещё женщина, хоть и совершенно оглохшая после чумы, эпидемия которой пять лет назад выкосила уйму людей по всем сторонам света (в народе долго потом шептались, что даже среди пепельников были заболевшие) да дочка, этой весной посвящённая в жрицы. Мать очень хотела видеть перед смертью сына, однако тот сейчас месил грязь на гантейских трактах в составе посольства, направленного старым князем за будущей женой для княжича. М-да, непростое тогда выдалось путешествие. Но речь сейчас о другом.
Женщина слабым движением руки поманила к себе дочь, а когда та подошла к изголовью умирающей, приобняла её за шею и пригнула голову девушки к самым губам:
- Доченька, я знаю, что ты меня осуждаешь, - дочь оскорблёно дёрнула бровями и попыталась отодвинуться от материнского лица. Но в ослабевших мышцах женщины вдруг откуда-то взялась сила. Она продолжала крепко прижимать к себе неубитое ею когда-то дитя. Что сказала ей мать на прощание, девушка никогда никому не рассказывала, но помнила материнский наказ крепко и пуще всех драгоценностей берегла скромные чётки, которые мать, вытащив из-под подушки, вложила ей в руки с последними словами родительского благословения.
***
Выбравшись из пещеры на вольный воздух, жрицы отдыхали. Лазоря сидела на большом плоском валуне, ещё хранящем в себе недолговечный дар щедрого июньского солнца, и задумчиво перебирала чётки. Когда-то очень давно умирающая мать дала их ей. Чётки были небольшие, но тяжёлые, лазуритовые. Двадцать семь – трижды девять – тёмно-синих камушков на прочнейшей и очень тонкой, едва заметной глазу, шёлковой йюлиимской нити. Лазоря помнила удивление и восхищение всех храмовых жриц и послушниц, когда одним ранним утром они обнаружили на жертвенном алтаре своего храма целый тюк волшебной ткани. Сама Верховная, которую так трудно было чем-либо удивить, обомлела при виде такого великолепия. Сейчас ей почему-то с изрядной долей смущения припомнилось, как развернув весь тюк, гордые жрицы, будто пустоголовые светские жеманницы, по очереди заворачивались, драпировались и просто накидывали на себя волны радужно сверкающего шёлка. Она задумалась: «Кто же всё-таки тогда так расщедрился?»
- Дарила!? Самур Вседержитель, я уж думала, что не свидимся.
В неровном обманчивом свете заходящего солнца Лазоря в уме пересчитала мужчин, вышедших из той самой пещеры, откуда они сами недавно выбрались. Их было меньше, чем четыре дня назад у оврага.
- Госпожа! Хвала Самуру, живая! Твои все целы? – лицо купца было подозрительно приветливым. Много лиц с самыми разными эмоциями повидала на своём веку Лазоря, но от этой улыбки ей стало не по себе. Шебуршунке понятно, из-за кого их обоз подвёргся нападению. Не этот же одноглазый медведь со своей вонючей травой понадобился пепельникам. Она, Верховная, никогда в жизни не покидавшая родной город и вдруг решившая самолично отправиться на торг, помешала вражеским планам. Что же такое было там, в Прасте, чего не должна была видеть Лазоря? Или кто такой там был?.. Но сейчас ей приходилось решать более насущный вопрос: «Как утихомирить Дарилу?» А он и впрямь был в бешенстве. И в бешенстве он вдруг стал очень красив. На продублённом всеми ветрами, с несколькими мелкими и одним крупным шрамом, лице уцелевший глаз сейчас полыхал синим костром. Красиво очерченные губы кривила злая и одновременно горькая усмешка. Сутуловатая обычно спина вдруг вытянулась струной, и мужчина стал выглядеть выше на добрую пядь. «Да ведь он моложе меня», - удивлённо подумала Лазоря. И прибавила про себя: «А уж пригож-то как…» И будто в глубине его гневного взгляда отразился её замурзанный, донельзя измотанный облик. Ей стало невыносимо стыдно за своё порванное платье, за растрёпанные волосы, за грязные, обломанные ногти. Долю секунды выражение стыда жило на её красивом лице и моментально испарилось, стоило жрице вспомнить, кто она такая и что она такое, но и этого мгновения хватило Дариле, чтобы сообразить: «Она же просто баба!» А сообразив, он устыдился: с бабой воевать – последнее дело. Так и стояли друг супротив друга два сильных слабых человека. Сила их была в твёрдости духа, а слабость в человечности. Первым молчание нарушил купец:
- Другие девы причёсаны, с лентами вона…
- Мне поганые пепельниковы гребни и ленты без надобности. Я и так хороша! – она гордо запрокинула голову назад и упёрла руки в бока. Из-за порывистого движения Лазори верхняя пуговица на вороте её безвозвратно погубленного платья с треском отлетела, явив миру широкую белую полосу лилейной кожи, никогда не знавшей солнца. Заманчивая ложбинка между высокими налитыми грудями тут же приковала к себе взгляд растерянного купца. Перед ним сейчас стояла, выставив напоказ свои прелести, вторая женщина государства (первой номинально была княгиня), по сути являющаяся первым лицом страны, потому что только она имела дозволение задавать вопросы Богу и получать на них ответы. Из-за злости на себя и досады на Дарилу, Лазоря не сразу заметила пропажу пуговицы, и лишь проследив за остекленевшим взглядом купца, она поняла, что перед ней и вправду всего лишь мужчина. Пусть не такой как большинство из них, но всё-таки мужик.
- Ага, по твоему лицу вижу, что права. Ты со своими взглядами наперёд поосторожничал бы. Жёнушка заметит – до беды недалеко.
- Нет у меня жены. Вдовый я, - отрезал Дарила, отведя взгляд с сторону. Но смутить Верховную было не так-то просто.
- Давно она умерла, суженная твоя?
- Семь зим минуло.
- Почему не женился? Не стар ведь ещё. Тебе сколько?
Дарила назвал свой возраст. Он и вправду был моложе её, Лазори. Вдруг шальная мысль пришла ей в голову:
- Скажи, купец, сколь мне годов по твоему разумению.
- Вёсен тридцать, от силы тридцать две, - совершенно искренне ответил тот.
- То, что я весной рождённая, ты верно заметил*, да и нетрудно угадать, а вот лет ты мне здорово поубавил. Я на пять годов тебя старше.
И вот тут ему сказать бы женщине какой-нибудь комплимент, а он возьми и ляпни:
- Ишь, видать, люди брешут, что баба без мужней ласки быстро вянет.
Вот так воздушные замки и рушатся. Так и гаснет, как от ушата колодезной воды, от одной единственной неосторожно брошенной фразы малая искорка любви и понимания. Ничего не ответила Лазоря на бестактность Дарилы, да он и сам всё без слов понял. Крякнул досадливо, поскрёб в затылке, снял с себя изрядно потрёпанный в дороге, но добротный ещё кафтанишко и молча накинул женщине на плечи. Она так же молча приняла этот неуклюжий знак внимания и развернулась, чтобы идти к своим «причёсанным с ленточками», но купец, внезапно вспомнив о чём-то важном, придержал её за плечо:
- Дозволь кисет с запазухи вынуть.
- Вынимай.
Неловко притиснув Лазорю к себе, Дарила полез во внутренний, потайной карман своего кафтана. Наблюдателям со стороны могло показаться, что он пытается обнять женщину. Но наблюдателей поблизости не было. Враз наступившая темнота, как это и бывает в лесу, быстро скрыла их от любопытных глаз. Тем более что внимание всей компании сейчас было приковано к весело пылавшему костру, вокруг которого все дружно укладывали еловый лапник, благо что у мужчин засапожные ножи были на месте – пепельники не удосужились их отобрать. Вынимая из кармана кисет и трубку, купец выронил на землю кусок вышитой белой ткани. Выронил да не заметил, а Лазоря нагнулась да подняла:
- Жены, значит, нету, но зазноба имеется, ишь, какой красотой в дорогу снабдила.
Жрица поудобней уселась на своём камне и принялась вертеть в пальцах платочек.
Дарила, вынужденный присесть рядом с ней на карточки, молча потянулся за платком, но Лазоря завела руки за спину, а он, разозлившись на неугомонную шутницу, обхватил её своими лапищами и, пытаясь вырвать платок из цепких пальцев, пробурчал:
- Отдай.
Она замерла в его объятиях. Запрокинула голову, пытаясь поймать его взгляд, и прошептала:
- Неужто так любишь ту, что зайцев тебе навышивала.
- Да как же ты в темноте-то?.. - подивился купец.
- Вижу я зайцев на платке, и бабёшку ту вижу, что платок этот мастерила. Вдовая она, уже шестой год. Э-э, погоди-ка, ты ж у неё не один, к ней ещё кто-то захаживает. Прости, купец, но эта зайчиха тебе рога наставляет.
Дарила вместо того, чтобы расстроиться, развеселился:
- Эх, Верховная, - он аж давился от смеха, - зайчиха та не моя зазноба. Эта вдовушка другого привечала.
Смех его оборвался так же внезапно, как начался. Дарила опять посмурнел:
- Друга моего платок, его там у оврага… - не договорил он своих скорбных слов.
- Вот оно что, - в интонации Лазори могло почудиться разочарование, но это, скорее от того, что Дарила разомкнул свои объятия. – Не печалься, купец. В чужой любви я могу ошибиться, но вот в смерти никогда. Жив твой друг.
Сказала и пожалела. Дарила вдруг с такой силы сжал её плечи, что она невольно охнула.
- Прости меня, госпожа, Самура ради, не гневайся. Не сдержался я, дуралей. Если твоя правда, и Стыпень жив, то как же это… Получается, что он струсил, товарищей на поле боя бросил.
- Для тебя что важней: что он жив остался или что он трусом мог оказаться? – поинтересовалась Лазоря.
- Что трусом мог… - еле слышно прошептал Дарила и добавил почти беззвучно, - он мне как брат.
- Ладно, - картинно потирая плечи, вздохнула Лазоря, - авось синяки до ближайшей бани сойдут, погоди малость, сейчас посмотрю, что там с твоим Стыпой.
- Стыпнем, - поправил Дарила. Но жрица его уже не слышала. Мысли и чувства её были далеко. Вернулась она нескоро и не стала томить купца:
- Не трус твой друг и не предатель. Он случайно нагнулся, когда эти гады по твоим людям ударили. А как с лошади упал и в кусты уполз, не смог даже на ноги встать, как следует. Его в этих кустах так скрючило, что и врагу не пожелаешь.
- Ясно теперь. У Стыпеня хвороба одна сызмальства имеется. Сколько он по ведунам да знахаркам ходил, всё без толку. Значит, жив-здоров он сейчас?
- На счёт «жив» наверняка сказать могу, а на счёт «здоров» не уверена. Вроде как с головой у него чего-то не того. Лягушки что ли ему всё мерещатся.
- Лягушки, говоришь. Да леший с ними. Живёхонек и ладно.
Донельзя обрадованный Дарила в третий раз за вечер сдуру позволил себе очередную вольность: опять сграбастал Лазорю в свои искренние недюжинной силы объятия и … поцеловал её. В губы поцеловал, крепко. А когда спохватился, бухнулся перед жрицей на колени и принялся ей подол платья лобызать – прощение вымаливать. Но Лазоря не простила. Опустилась рядом с Дарилой на землю, взяла его повинную голову, притянула к своей груди и жарко прошептала:
- Дурачок, вот сюда меня целуй, куда ты смотрел так жадно…
***
Наутро все делали вид, что никто ничего не знает. Лазоря знать не знала Дарилу. Купец понятия не имел, с чего это люди вдруг взяли, что жрицы обязательно должны быть девственницами. Сами жрицы, плохо спавшие на сыром колючем лапнике, не знали, когда смогут поесть и привести себя в порядок, а, главное, вознести необходимые молитвы Вседержителю. Дариловы молодцы терялись в догадках, с чего это их хозяин ходит такой задумчивый.
А думал Дарила о прошедшей ночи. Что это такое с ним случилось: морок ли Навь проклятая навела, взаправду ли великое чудо произошло. На Верховную боялся взглянуть, но по её суровым окликам, бросаемым жрицам, видел, что неспроста её в народе зовут не Лазорей, а Лютынью. Терзался купец, однако ж, недолго. Послушал своё нутро, каково ему там после ночных утех, и понял, что большая часть его самого, купца Дарилы, сурового и битого жизнью мужа, ой как довольна и не отказалась бы от добавки. Но меньшая часть, сиречь мозги, вопила на все лады: «Сдурел, ёлкин пень, мухоморов объелся, водицы из свиного копытца напился, забудь всё, что этой ночью случилось и ни о чём подобном никогда больше!» Вот такой раздрай сейчас внутри Дарилы и был. Эх, Дарила-купец, сколько торговых сделок ты за свою жизнь провернул, каких только умников ни обходил, а вот женскую натуру даже самым краешком разума так и не зацепил. Однако справедливости ради надо заметить, что все до единого представители сильного пола, обитающие в этом мире, единодушно согласятся с друзьями по несчастью из иного мира, в котором какой-то мудрец выдумал анекдот про первый том женской логики*. И вот согласно этому первому тому, а также бессчетному количеству последующих, в мыслях Лазори сейчас царила абсолютная гармония. Несмотря на то, что ночью ей не пришлось глаз сомкнуть, сейчас она была полна энергии и проявляла блестящие организаторские способности. Её хрипловатый командный голос то и дело слышался то тут, то там:
- Костёр тушите, кострище дёрном заложите, не хватало нам ещё лесного пожара. Сёстры, вон за теми осинами ручей, умойтесь и напейтесь, у нас с вами фляг нет, воды запасти некуда. Воинам скажите, чтобы и они к ручью наведались, тем паче, что у них и фляги имеются. Илийа, позови-ка мне вот того малого, его, кажись, Сверчком прозывают.
Потом Дарила от Сверчка узнал, что Верховная жрица допытывалась, какие тут поблизости селения имеются, сколько до них пешим ходом и много ли там народу обитает. Про народ Сверчок сказать ничего не мог, а вот пару верных направлений указал, причём пути эти были друг другу противоположны: одна дорога на северо-запад, другая на юго-восток. По первой скорым шагом идти день и полночи, по второй в два раза меньше. Это были хорошие новости. Короткий путь пролегал как раз в направлении Краспова Низа. Человеку несведущему может показаться, что купцу без товара на рынке делать нечего. Может оно и верно, если речь зайдёт об обычном купце и обычном рынке. Дарила был купцом особым, да и Краспов Низ, ему под стать, был тем самым рынком, когда продать там свой товар могло оказаться не столь важным, как приобрести чужой. На что, спрашивается, приобрести? На деньги, разумеется. На те, которые ему надёжные люди в Красповом Низе выдадут по одному лишь взгляду на особый знак – печать гильдии травников, выбитую на левом плече купца. Хитро выбитую, непростым способом. Чтобы знающий человек мог увидеть знак, Дарила должен был собственной кровью потереть то место, на которое когда-то ведун нанёс его. Любой самурейский купец, имеющий сыновей и желающий передать им своё дело, считал своим долгом как можно раньше подвергнуть их сложной, очень болезненной и весьма дорогостоящей процедуре клеймения. Случалось, что мальчики не выживали. Не спасало даже то, что их пытались лечить опытные целители. Дариле было шесть, когда он прошёл через этот кошмар – своего рода посвящение в гильдию. Он мало что помнил из того времени, но боль и страх ещё долгие годы продолжали мучить мальчика в ночных кошмарах. Однако и награда за пережитый ужас оказалась велика. Невидимый знак на плече помогал купцу выбираться из многих передряг. И только Дарила вознёс мысленную хвалу Вседержителю за то, что тот не оставляет в беде своих неразумных чад, как Сверчок огорошил его убийственной вестью:
- Госпожа Верховная жрица повелела, чтобы я самым коротким путём повёл всех нас туда, - он беспечно махнул рукой на северо-запад.
- З-зачем? – купец аж заикаться начал, услышав такое «чудесное» известие.
- Она не сказала, зачем, – тон Сверчка был удивлённым, и совсем тихо, чтобы хозяин не услыхал, он добавил, - её никто и не спрашивал: всем жить охота.
Их потрёпанный отряд провёл в пути весь день. Солнце склонялось к горизонту, скупо освещая звериную тропу, по которой Сверчок вёл людей. Шли молча. Жрицы за время пути успели обсудить все новости, накопившиеся за день, перепели все песни, подходящие к случаю, несколько раз перессорились между собой и почти сразу же помирились по той элементарной причине, что находясь в ссоре болтать невозможно. Мужчины молчали по более прозаичной причине: берегли силы, которые к вечеру были на исходе. Все бойцы купеческой ватаги и сам Дарила только диву давались, откуда у женщин берутся силы на болтовню, на песни и склоки. Объяснялось всё просто. Они с малолетства были приучены к лишениям, постам, голодовкам и прочим неудобствам. Сейчас вынужденная схима казалась им не чем-то из ряда вон выходящим событием, а вполне безвинным приключением. Сломить их дух было нелегко. Когда багровое солнечное око полностью запало за макушки могучих древних елей, Лазоря наконец-то соизволила объявить привал. Ночью идти было опасно, да и люди притомились. Верховная подозвала к себе Сверчка и о чём-то его спросила, тот поколебался пять-семь секунд, потоптался на месте, затем уверенно махнул рукой вперёд. Лазоря одобрительно кивнула и подошла к Дариле:
- Мне нужны твои люди: мальчишка и парочка парней попроворней, укажи кто.
- На что они тебе? - Дарила нарочито не прибавил к своим словам «госпожа» или «верховная» - очень уж зол на неё был.
- На рыбалку их поведу, не с голоду же помирать.
Больше купец не стал задавать вопросы. Он подозвал двоих бойцов помоложе, скупо изложил им задание и, глядя на обалдевшие физиономии ребят, лишь желчно усмехнулся. Когда четверо «рыбаков» без всякого намёка на снасти или какое-то их подобие скрылись в чаще, купцу не оставалось ничего другого, как завалиться на срезанный лапник и заснуть под весёлую пляску костровых искр, жизнерадостным веером раскинувшихся по-над лесной поляной.
Разбудили Дарилу возня, шорохи и шебуршания над самым ухом. Он приподнялся на локте и спросонья подумал, что продолжает спать. Под боком у него лежала, свернувшись комочком, в одной тонкой и, похоже, насквозь промокшей нательной рубахе Верховная жрица Самуреи. Он осторожно высвободил вторую руку, стянул свой кафтан и бережно укрыл им Лазорю. Купец собрался подняться, но тут женщина цепко ухватила его за рукав рубахи, притянула к себе и, прошептав: «Не уходи, согревай меня», - провалилась в глубокий сон.
Солнце ещё не показалось из-за гор, но на лесной поляне было уже достаточно светло. Спящие начали ворочаться, кряхтеть и зевать – народ просыпался. В симфонии «Звуки раннего пробуждения» отчётливо прослушивались басы голодно урчащих животов. Небо было ясное, денёк обещал быть погожим, тёплым и безветренным. Но даже отсутствие ветра не помешало всем носам уловить некий волшебный аромат. В стороне от двух больших костров, у которых был устроен ночлег, тлели угли третьего особого костерка. К нему-то сейчас и потянулись сонные, измученные люди, потому что ароматило именно с той стороны. У костра на удобно развёрнутой коряге сидел Сверчок и палкой ворошил золу, в которой запекалась рыба, завернутая в крупные листья речной канелии, почти прогоревшие. Парнишка вытянул из-под золы ближайший к себе свёрток, развернул его, пошуровал прутиком, отковырнул от большой рыбины маленький кусочек и положил его в рот. По толпе зрителей пронёсся тихий восторженный вздох. Сверчок покатал во рту горячий комок, задумчиво возвёл очи горе, проглотил и удовлетворённо кивнул:
- Готово.
Для каждого из присутствующих это коротенькое слово прозвучало волшебной музыкой, манящей и чарующей. Все разом загалдели, и у костра началась толкотня и суматоха. Свёртков с рыбой в золе и углях оказалось ровно столько, сколько было человек в их многострадальном отряде. Обжигаясь, дуя на пальцы и на рыбу, смеясь и подшучивая друг над другом, путешественники расселись кто где и приступили к самой вкусной за всю свою жизнь трапезе. Несолёная, слегка отдающая тиной, не во всех местах пропечённая, а местами откровенно пригоревшая, эта озёрная рыба сейчас была для них не просто едой. Она была символом сплочённости, взаимопонимания и, само собой, спасения.
***
- Так ты говоришь, прямо в Краспов нам не двигать, в каком-то Замудрыщенске придётся пару дней зависнуть. – В тоне Шута даже намёка на вопрос не было.
- Во-первых, не Замудрыщенск, а Залежный, во-вторых, мы там всего на день останемся, а в-третьих…
Шут не дал Егору договорить:
- А в-третьих, как дам щас в глаз, умничать он тут ещё будет. Вот скажи-ка мне, друже, на тебе сейчас удобная обувь? – эти слова прозвучали уже с более вопросительной интонацией.
- Да ничё, вроде, а чё?.. – Егора озадачил вопрос Шута, сидевшего на низкорослом буланом коньке, кончики ушей которого доходили княжичеву Грому до нижней челюсти, но тем не менее умудрявшегося смотреть сверху вниз.
- А я чё, я ничё, другие вон чё, и то ничё, - передразнил Егора Шут. – Так вот, умник, каково тебе было бы, если бы твой старый, по ноге притёртый, надёжный сапог вдруг на пятке кровавую мозолю величиной с жёлудь натёр? А?
- Хреново было бы, - честно признал Егор, не понимая, куда клонит приятель, но вполне справедливо опасаясь подвоха.
- И что бы ты тогда сделал?
И тут Егор покрылся холодной испариной, потому что мгновение назад чуть было не брякнул: «Пластырь бы налепил, желательно бактерицидный». У его тётки Вячеслав Тихонов был единственным уважаемым актёром. Глафира и телевизор-то купила лишь для того, чтобы фильмы со «Славочкой» смотреть. «Молодую гвардию», «Дело было в Пенькове», «Доживём до понедельника» Егор в детстве видел много раз. «Семнадцать мгновений» знал наизусть. Каждую реплику, каждый жест, каждый кадр. На этот раз в мозгу Егора чётко щёлкнуло голосом штандартенфюрера Штирлица:
- Это провал, лейтенант Стратимов. Можешь пойти застрелиться из табельного оружия, потом сдать его и расписаться в ведомости. Разведчиком тебе не быть.
Егор сглотнул тяжёлый горячий ком и сказал:
- Выбросил бы.
- Во-о-от оно мудрое решение. А ведь может случиться, что у этого сапога стелечка сбилась, или гвоздик какой вылез. Его, может, подремонтировать надобно, подлечить. А ты сразу «выбросил».
- Ну и к чему вся эта философская брехня?
- Это, брат, не брехня. Это, как говорит наш покинутый красавчик, ме-та-фо-ра.
- Метафора, значит. О дружбе. Со старыми сапогами. Которые кровавые мозоли набивают. Ну-ну.
- Эх, ну и скучный ты, княжич. Так чего там с этим Зажопенском? Какого рожна нам понадобилось туда тащиться?
- В ЗА-ЛЕЖ-НЫЙ мы заедем вот поэтому, - Егор помахал перед мордой соседнего конька свитком, вынутым из-за пазухи. Конёк обрадовался и цапанул пергамент своими крепкими жёлтыми зубами. Никто и пискнуть не успел, как шустро сжёванный государственный документ оказался в лошадином желудке.
- Уф, - помотал головой княжич, - ну и скорость, хорошо хоть я прочесть успел.
Всё, что приходилось делать лейтенанту Стратимову в этом мире: дышать, есть, пить, спать, говорить, читать, писать и совершать прочие полезные действия - делалось легко. Как будто он умел это всегда. Ладно, по поводу «дышать, пить, есть и спать». Это любой иностранец в абсолютно незнакомой стране сможет делать. А вот о занятиях посложней Егор думал так: «В теле этого парня, куда я попал фиг знает почему, осталась какая-то клеточная память или как там ещё эти ботаны выражаются. Поэтому я и умею делать элементарные вещи. С охотой же я лажанулся. Потому что навыков нет. А язык, видимо, дело нехитрое. И вообще, мне кажется, что они тут почти по-русски разговаривают. Только вот буковки что-то не сильно на знакомые «азы» и «веди» похожи».
Если бы рядом с Егором оказался человек, худо-бедно разбирающийся в лингвистике, он объяснил бы ему, что разговорный самурейский совершенно не похож на современный русский – он жёстче, слоги в словах все как один закрытые (это когда слог на согласный заканчивается – «эм» там или «вэ» какую-нибудь), «йота» или как многим привычнее «и краткого» нет вовсе, старушка «фэ» тоже отсутствует. Зато есть несколько интересных «лишних» звуков. Например, долгая «о», которая произносится как «оу» и пишется, кстати, значком на обычную, укороченную «о», совершенно непохожим. О письме надо сказать отдельно. Кратко, но доступно. Букв в самурейской «азбуке» (вот такой оксюморон получился, уж извиняйте) и вовсе нет. Значки есть, больше на цифры похожие. Клинопись такое письмо называется. Умные люди затрачивают много лет на изучение этой поучительной, но мало кому интересной тарабарщины. А тут нате вам, здрасте, получил по башке и уже полиглот. Дело в том, что кроме самурейского Егор знал гантейский со всеми его многочисленными диалектами, симский и сахамарский. Два последние только в официальных, то есть разрешённых*, то есть государственных версиях. Он мог говорить, читать и писать на этих языках. Вот так вот.
- И таки чё это мы слопали? Какую-такую очередную дрянь ваше скотское величество сожрало на этот раз. Мало тебе ночью было, а? – Шут любовно трепал своего Бобоню за ухо. Конёк блаженно жмурился, не забывая при этом пытаться дотянуться до всего, что было в его поле видимости. Во время их первого короткого ночного привала Бобоня умудрился отвязаться от привязи, порыскать по окрестностям и сожрать в этих самых окрестностях всё, что показалось ему мало-мальски съедобным: две дорожные торбы со всем содержимым (тоже мне содержимое - разозлённые хозяева даже толком вспомнить не смогли, что в них лежало), пять портянок, вывешенных на просушку, рукав и полподола у нательной рубахи, моток пеньковой верёвки и кучу мелкого хлама, непредусмотрительно оставленного на биваке. Причём делал он это так ловко и бесшумно, что караульные, выставленные в дозор, ничего не чухнули. Егор ехидно похихикал, глядя на то, как его приятель шушукается со своим шкодным подопечным и продолжил дорожный разговор:
- Помнишь, нас на выезде из Лимпы гонец догнал? – Шут утвердительно агакнул. – Он мне от князя ту грамоту и вручил. Там сказано, что из этого самого села Залежного голубиная почта прибыла. Лазоря самолично князю отписала, что у нас теперь новый договор с каменичниками имеется.
Княжичу пришлось выдержать долгую паузу, дабы выслушать шквал комментариев своего собеседника. К нашему величайшему сожалению, мы не можем привести их здесь по причине абсолютного отсутствия в них цензурной лексики. Например, самое лояльное высказывание звучало так: «Гореть моим испачканным фекалиями ягодицам в навьих ямах» (и даже эту фразу мы привели с некоторыми купюрами). В то время как Шут на всю дорогу громко высказывал своё восхищение дипломатическими успехами Верховной жрицы, Бобоня весёлым ржанием поддерживал пламенное выступление своего хозяина.
- Блин горелый, да он, кажись, просекает, когда ты материшься. Я уже замечал, что стоит тебе выругаться, как твой обжора начинает ржать.
- А ты думал, что он у меня тупая ломовая лошадь? Он у-у-умница, только иногда вредничает, собака серая.
- По твоему мнению он вредничает, а с его позиции он, может, и полезничает, - философски заметил Егор. – Я тут внимательно выслушал твою точку зрения по поводу нового договора с подземным народом. Ты, похоже, обрадовался.
- А чё, не должен? - Шут всегда с полутона улавливал малейшие изменения в беседе.
- Как бы тебе поделикатнее объяснить суть этого дипломатического казуса? Короче, Лазоря подписала нас на кое-какую работу для каменичников.
Если первая часть выступления Шута выполнялась в интонациях восхищения и патриотического воодушевления, то вторая часть была оформлена в исключительно мрачных тонах. Причём слова были одни и те же. Со стороны это выглядело так, как если бы задорные матерные частушки сперва исполнили в оригинале, а потом тут же перепели на мотив похоронного марша. Егору второй вариант понравился больше. Когда Шут, наконец-то притомился от своей ругачки, а Егор от хохота над Шутом, они смогли обсудить подробности дела, которое им предстояло.
Не с голоду же помирать
- К воде ближе дюжины шагов не подходить. Но нос держите по ветру, а ухи на макухе. Как кликну, так сразу на мой голос бегите. На куканы прутья покрепче наготовьте и не суйтесь к воде без моего зова. Повторите те слова, что я должна буду вам сказать?
- Катись камушек да по полюшку, по сырой земле да под горочку.
- Молодцы. Храни вас Самур. Пошла я.
Пока Сверчок вёл команду рыбаков к лесному озеру, Лазоря терпеливо объясняла, чем им придётся заниматься:
- Как к воде выйдем, так сразу на берегу костры разожжём. Вы будете большие носилки из веток плести, чтобы туда как можно больше рыбы поместилось. Я тем временем ворожить буду. Воду озёрную от берега своими заклинаниями отодвину и продержу её так, пока вы будете со дна всю рыбу на берег выкидывать. Соберём всё, что сможем унести. А если больше получится, пусть на берегу валяется – в лесу много охотников до дармовой рыбки.
Ребята внимали волшебным словам Лазори, чуть дыша. А когда она будто невзначай добавила: «Я конечно на берегу совершенно голая ворожить буду, иначе заклинания не сработают», - то и вовсе дышать перестали.
- Держи-ка, малец, еловый прутик, - жрица протянула палочку идущему сбоку от неё парню.
- Чего это, - у него от всего услышанного мысли разбежались, словно тараканы от зажжённой лучины.
- Губёшки свои закатай, а то ишь как челюсть отвесил, только что слюни не пускаешь. Подшутила я над вами. Нельзя нам так рыбу добывать. И не только нам – никому нельзя. Это всё равно, что придти в чужой дом, разворошить кладовые, погреба, сусеки да амбары. За такое дело можно от хозяина таких пи… так получить, что потом и припасы эти ни к чему будут.
- А что же мы тогда будем делать, Пресветлая? – робко заикнулся Сверчок.
- Никаких «мы» тут нет, - сурово отрезала Лазоря, затем чуть мягче добавила, - я сама всю работу выполню, а вы меня на берегу подождёте. И будете чётко делать так, как я скажу.
Из её дальнейшей подробной инструкции следовало, что они до особого сигнала должны тихонечко сидеть на берегу, стругать ивовые прутья, на которые потом будет нанизана рыба, к воде не приближаться и откликаться только на её пароль. Ещё Лазоря напугала ребят странным предположением: «Я могу перед вами как угодно появиться да не одна. Могу звать вас к себе в воду, просить и плакать. Но вы чётко должны знать, что я настоящая только та, которая вам про камушек скажет».
Три сгорбленные фигуры сидели на небольшом взгорке, откуда в свете услужливо выпавшей из-под облаков почти полной луны было удобно наблюдать за берегом. А на берегу пока ничего интересного не происходило. Почти час минуло с того момента, как Лазоря, скинув с себя платье и оставшись в одной нательной рубахе, ушла в воду. Не уплыла, а именно ушла. По серебристой дорожке, вытканной луной на гладкой чёрной поверхности большого озера. Какое-то время ошарашенные юноши смотрели вслед белой фигурке, удаляющейся от берега, пока густой туман не скрыл её в своих причудливых зигзагах и вывертах.
***
Видимо, они задремали. Тёплая тихая ночь, чуть слышное журчание недалёкой озёрной заверти, робкое потрескивание мелкой живности из близкого леса – ничто не могло пересилить груз усталости и невзгод, перенесённых ими за последнее время. Даже назойливый писк сонмища комаров, кружившего над их головами, не стал помехой. Жрица оказала милость перед уходом – прочитала какое-то короткое заклинание, сделала несколько пассов над головами парней, и злющие, голодные крохотные кровопийцы перестали их кусать. Кружить рядом кружили, но сесть на них не могли. Первым из короткого беспокойного сна выпал Сверчок. Вокруг была абсолютная тишина. Комариный писк смолк, именно это и разбудило мальчишку. Он растолкал приятелей и шепотом сказал им:
- Не нравится мне всё это. Слишком тихо.
И только он это прошептал, как всё вокруг изменилось. Со всех сторон послышались звуки: голоса, смех, песни, мелодии, исполняемые невидимыми музыкантами на неведомых инструментах. Озёрные берега заискрились тысячами разноцветных огоньков, а поверхность озера будто накрыли огромным куском йюлиимского шёлка. Смотреть на всё это великолепие было больно, но и взгляд отвести невозможно. То тут, то там над поверхностью воды и на берегу, у кромки воды, из густого клубящегося тумана прорисовывались нечёткие силуэты виновниц волшебной кутерьмы. Русалки выныривали вблизи берега, хватались за ветки деревьев, растущих подле воды, залезали на них и, раскачивая своими крепкими рыбьими хвостами, качались на них как на качелях. Другие озёрные девы, которым не хватало места, сдёргивали своих подруг, те с визгом и хохотом сваливались в воду и уже там затевали свои чудные игры. В свете крошечных танцующих огоньков изумлённые парни наблюдали, как из-под воды возникает то один, то другой причудливый музыкальный инструмент. Он изливает из себя музыку в виде струй лёгкого водопада, журчащего ручейка или серебряных трелей весенней капели. Чего только ни слышалось в этой водной симфонии, какие только чувства ни пробуждали эти неземные мелодии. Вода была царицей этого бала. Другим стихиям здесь места не было. Так же внезапно, как началось, волшебство вдруг пропало. Звуки стихли, русалки и огоньки исчезли, водяная флейта оборвала увертюру на половине аккорда. Из-под воды показалась голова Верховной жрицы. Когда Лазоря выбралась на берег и вытащила из воды старую, всю зелёную от налипшей тины, рыбачью сеть с трепыхающейся в ней рыбой, все трое на берегу смогли выдохнуть и утереть испарину с взмокших лбов. Крепко помня наказ Верховной не соваться к ней без тайных слов, парни сидели на своём месте и терзались. С одной стороны, перед их взорами до сих пор явственно мелькали обнажённые прелести озёрных обитательниц, в ушах звенел их чудесный смех, сверкали звёздные россыпи праздничных огней. Каждый вспомнил многочисленные рассказы бывалых моряков о неземной любви между русалками и смертными мужчинами. И наплевать сейчас было всем троим, что любовь эта неизменно заканчивалась трагедией – парни, утянутые своими пылкими любовницами на дно, все как один тонули. Ну невозможна любовь между нечистью и человеком! А жаль…
С большой опаской, невольно прижимаясь друг к другу, парни бочком, бочком приблизились к берегу лишь тогда, когда услышали громкое лазорино «катись камушек да по полюшку». Верховная сидела у воды и горланила на всю округу старинную самурейскую застольную:
Катись камушек да по полюшку,
По сырой земле да под горочку.
Я пойду гулять на чужбинушке,
Во изгнании буду Смерть искать.
Далее следовало ещё пятьдесят три куплета о трагической судьбе юного изгнанника, выходца из знатного рода, которого перед князем оклеветали родственники с целью завладения его землёй, скотом и прочим имуществом. Когда справедливость восторжествовала и князь, узнав правду, повелел сварить в кипящем масле клеветников, юный герой уже «лежал во сырой земле, аки блудный пёс». И трагизм этой ситуации заключался вовсе не в том, что парень умер, а в том, что тело его погребли не по-людски, вдали от дома. Во время застолий эту балладу исполняли, как правило, под занавес, ибо слушать весь этот душещипательный бред на трезвую голову было невозможно. А так, когда все были, что называется «в дымину», пьяные слёзы умиления легко проливались над судьбой несчастного, а злые, чаще всего непристойные, ругательства и жесты в адрес злодеев служили удачной альтернативой ссорам и дракам между пирующими.
И как будто знала Верховная, что делает, когда пароль назначала. Потому как выбравшись на берег с рыбой, щедро выделенной местным озёрным владыкой, она была в стельку пьяна. Высокой гостье на дне озера был уготован достойный приём. И пока дариловых молодцов на берегу развлекали чудесным представлением, Лазорю в чертогах местного водяного на славу накормили и напоили. Лазорино заклинание Воздуха прекрасно работало в воде. Водяной царь и Верховная жрица Самуреи больше двух часов просидели на мягчайших подушках из тины и молодой ряски. Они ели, пили, шутили и, конечно же, обсуждали политическую обстановку в мире вообще и в Самурее в частности. Водяной, этот нестарый ещё (каких-то шестьсот с небольшим) зеленокожий, пупырчатый, шарообразный субъект жаловался на своих дочерей-вертихвосток, на соседа лешего, который втихоря мутит воду на запрудах, подговаривая вредных бобров строить плотины в его излюбленных местах отдыха, на выдр, которые своими шумными игрищами мешают его послеобеденному сну. Лазоря, выпив пару чарок крепчайшего зелёного гантейского на голодный желудок, вначале изрядно захмелела и как на духу выложила водяному историю с Дарилой. Водяной, к удивлению жрицы, дал ей интересный совет:
- Вот и бросай княжью службу. Небось, около тебя полно молодых девиц, из которых рвение хоть вёдрами черпай. Пусть покрутятся, а тебе надобно и о себе позаботиться. Ведь не просто так рядом с тобой этот купец оказался. Оставайся с ним».
Лазоря решилась быть откровенной до конца:
- Не могу я сейчас, твоё водяное величество, дело на полпути бросить. Я умирающей матери обещала. Пришла пора завет свой выполнить. Надо мне в Краспов Низ. Хоть умри, а надо.
- Что ж, надо, так надо. Давай-ка ещё по маленькой, закусим как следует и возвращайся. Мои тебя до берега проводят и гостинцем на дорожку снабдят.
На берегу прошёл ещё час, пока Верховная смогла на ноги подняться, отрезвляющее заклинание вспомнить и протрезветь. Последние силы Лазори как раз на это и ушли. Она даже рубаху и волосы сушить не стала – негоже у воды заклинания Огня вершить, так полумокрая до лагеря и добрела. Там в свете костра нашла Дарилу, приказала своему телу спать пять часов и провалилась в глубокий сон без пророчеств и сновидений.
самурейцы в начальной версии троица
© Copyright: Виктор Новин, 2012
Свидетельство о публикации №212121201751
Свидетельство о публикации №212121201751
Рецензии