Повенчаны навеки

 


Белозерская трилогия

Эти очерки я написала  десять лет назад и принесла в газету. Но что-то где-то не состыковалось, и публикации не случилось. Зато случился дефолт, который окрасил все нормальные прежде издания в жёлтый цвет. И я положила своё  сочинение в долгий ящик.
 А теперь нечаянно обнаружила. И когда перечитала, то поняла, что оно не умерло, а напротив, продолжает жить, наполняясь – из-за давности лет – новым содержанием. Ведь чем дальше от чего-то мы отступаем, тем более видны нам общие контуры событий и их связи и взаимопроникновения. И вместе с тем…
 «Уж десять лет ушло с тех пор – и много Переменилось в жизни для меня, И сам, покорный общему закону, Переменился я…». Да, конечно. Но и герои мои – тоже. Что произошло в их жизни за минувшее десятилетие? Не рассказав об этом, вряд ли я буду интересна сегодня читателю.
И судьба опять распорядилась сама – выпал мне казённый путь в тамошние края, и повидалась я  снова с моими давними знакомыми. Но об этом – в конце, когда вы узнаете их поближе. А сейчас – вернёмся в год 1997, когда писались эти очерки и на душе не только у меня было мучительно тревожно.


Есть места на земле, с которыми Всевышний почему-то решает повенчать тебя навсегда. И с первой, случайной, казалось бы, поездки манит тебя туда вновь и вновь неудержимо и властно. И с каждым разом всё более приоткрывается тебе сокровенный смысл того, чем живут -  внешне незаметно и неброско – тамошние люди. И в тебе самой пласт за пластом обнаруживаются вдруг такие глубины, о которых ты и помышлять не смела, когда впервые брала билет в те далёкие края, которых вроде и не касаются волны большой жизни.
Таким заповедным для моей души, среди немногих прочих, стало с 1972 года Белозерье – край, возлюбленный заезжими  живописцами, увековеченный своими берёзами в шукшинской «Калине красной», край, ставший для меня крестным в моих журналистских поездках и определивший мой газетный почерк. Благословляю его вместе со всеми дорогими мне людьми, которые подсказывали обычные земные адреса и – невидимые тропинки к человеческим сердцам, которые подвозили меня на попутках и подкармливали в неурочных скитаниях, которые просиживали в беседах со мной до полуночи и помнили обо мне уже и по расставании долгие годы.
Смогу ли я отплатить им достойно за их внимание и доверие, за их готовность вместе разрешать мучительные парадоксы нашей действительности? Во всяком случае, я постаралась сделать первые шаги на этом пути, приоткрыв для самой себя рубрику «Вновь я посетил…» И то, что написанное сегодня никак нельзя считать окончательным, надеюсь, ясно без лишних объяснений, -  ведь жизнь на земле продолжается и после того, как мы поставили на бумаге заключительную точку.


СОТВОРЕНИЕ  ЧЕЛОВЕКА
Очерк первый


Когда бы сесть и с сегодняшним умом начать писать о тех далёких днях, то можно сочинить красивую и мудрую историю, лишённую, вместе с тем, правды времени. Ведь нерв его – не только в достоверных фактах, но и в словах, сложившихся в очерки именно в те годы. Проникнутая всеобщим духом патриотизма, молодая и наивная, без сомнений и глубинных тревог, я и песни свои журналистские пела на том языке, который соответствовал моему тогдашнему возрасту. И если теперь я кое-что не переписываю заново, то лишь из соображений истинности: пусть и меня читатель проследит в развитии, над которым немало поработали те, о ком я теперь и начинаю рассказ.
 Итак…
   
Вряд ли кто на моём месте в первых же строках своего сочинения о Нине отказал бы себе в банальном удовольствии обыграть её фамилию, потому что больно уж она редкая и говорящая: Радостная. Хотя Нине она досталась от мужа, а посему если как-то и повлияла на её жизнь, то лишь на вторую треть. Первую же она прожила Нахаловой, что тоже было не много проще. Всем же хочется ассоциировать человека с первоначальным значением слова, несмотря на то, что корни наших фамилий уходят так далеко в прошедшие века, что к нам сегодняшним их этимология уже не имеет никакого отношения. Но это мы сами о себе знаем, а окружающие…
Даже очень образованная и интеллигентнейшая моя приятельница, которую я как-то мимолётом познакомила с Ниной, откомментировала своё впечатление недоумённо-жёстко: «Какая же она Радостная  - с таким кислым лицом?» И я промолчала, потому что не станешь же навязывать своё восприятие человека тому, кто им совсем не интересуется. Надо обязательно в чём-то пересечься судьбами, чтобы ощутить нерв чужой жизни. Тогда и лицо друга будет говорить тебе очень многое. Так, даже под маской радости я всегда угадаю в Нине и грусть, и тревогу, и потерянность. Как и все, она имеет право быть разной. Сказал же поэт, что тот, кто постоянно весел, скорее всего, просто глуп. А Радостная…Впрочем, судите сами.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.  П Р Е Ж Д Е

1. НА ВИДУ
 
В начале семидесятых прошлого уже века  комсомольская организация колхоза имени Ленина, которую возглавляла Нина, была лучшей в Белозерском районе, и это послужило поводом, чтобы я приехала туда корреспондентом от молодёжной газеты. Прежде мы не совсем сами выбирали себе героев публикаций  - их кандидатуры согласовывались в обкоме, а уж в райкомах комсомола обязательно. И справедливости ради надо сказать,  что рекомендованные в большинстве своём оказывались очень даже неплохими людьми. Однако надо же – почти никто из описанных мною комсомольских вожаков не оставил зарубки в моём сердце! Или их полная слиянность, согласованность с системой, в которой они были узловыми точками двусторонней связи, не позволяли разглядеть самобытность личности? Или её и не было, этой человеческой определённости?
  Нина сразу запомнилась мне чуть настороженным, исподлобья, взглядом, который будто вопрошал: всё ли так? и ладно ли, что во мне столько смятения? я иду навстречу каждому с открытым сердцем, зачем же люди бывают так хитры и неблагодарны порою? С таким выражением глядела она в молодости на каждого, с кем вынуждена была общаться как комсомольский секретарь. С девчатами, правда, было легче, те, пока не обзаводились семьями, безропотно исполняли все поручения, которые были им по силам. А вот парни…
Когда Нина после Кирилловского культпросветучилища появилась в Никоновской в Доме культуры, её встретила ватага парней, которая во хмелю не только колкости и дерзости себе позволяла, но и стёкла била, и стулья ломала, не говоря о драках меж собою.  Нина с подругою губы кусали, но терпели, решили голос на юношей не повышать, не унижать их, не командовать, а просто высчитывать с виновных через колхоз за всё испорченное и их же самих вынуждать исправлять последствия «подвигов». Иногда прибегали к крайним мерам – вообще не открывали клуб, тем самым лишая всех, и повинных, и невиновных, возможности привычно провести досуг. Ждали, когда в ребячьей среде обнаружатся те, кто скажет своим товарищам «хватит». И такие нашлись.
Этот перелом в настроениях молодежи был первой и главной Нининой победой. Дальше на неё уже работал её авторитет. Бросят, бывало, ребята сигарету на пол, ей только молча посмотреть на них стоит – вернутся и поднимут. Хмельных и сквернословов, едва заметив тень на Нинином лице, выпроваживали сами. По первому зову шли на субботники – территорию прибирать, заготавливать для клуба дрова. И на комсомольские собрания никого не надо было затягивать, потому что благодаря Нине разговор на них был строгий и деловой, без пустословья – секретарь вникала в проблемы и затем отстаивала интересы молодёжи и на правлении колхоза, и в райкоме комсомола. Через это молодые механизаторы получали лучшую технику, новые квартиры, путёвки…
Не верится даже, что такое возможно было когда-то! А мы ещё тучки умудрялись выискивать на безоблачном до горизонта небе.
Теперь Нина и сама понять не может: ради чего, например, не девчата даже, а парни соглашались ходить из дома в дом, от старика к старику, записывая историю села? Что их вело при этом? Конечно, не комсомольское нутро, это мы и тогда с Ниной сознавали. Однако сейчас вы можете себе представить, чтобы кто-то из молодых,  не школьники и по заданию, а зрелые парни и по собственной воле, ради идеи, пошли бы по людям с подобной миссией?
И вместе с тем из сегодняшнего далека кое-что в тех днях выглядит и комично. Нина с бывшим парторгом сами над собой смеялись, вспоминая, как ездили они по полям во время сельхозработ агитаторами. Едва ли не вприпрыжку  приходилось бегать за техникой, уговаривая занятого делом человека выслушать политинформацию. Солнышко высоко, до обеда далеко… Однако и у работников агитслова своя отчётность, свои начальники, не вырвешься из их объятий. Ловили миг, когда механизатор залезал под трактор или комбайн,  чтобы туда, под железное брюхо, кричать ему:
- Иванов в десять утра был впереди тебя на две сотки. Поднажми!
- А в  Южной Америке опять наводнение, слышал?
- Зато соседи на вспашке на двадцать гектар от нас отстают!
- А в Китае волнения студенческие. И чего им надо?
- Вы бы лучше солярки подсказали подвезти, а?!

2. ЗРЯ ПРОЖИТЫЕ ДНИ

Странная была жизнь. И те, кто занят был в ней конкретным земным делом, пожалуй, понимали, что к их успехам усилия идеологической надстройки имеют очень косвенное, за уши притянутое отношение. Но великодушно позволяли ей паразитировать на себе, как позволяем мы неразумным детям кое в чём вить из нас верёвки. Однако в случае превышения дозволенного у труженика всегда был выход: положить на стол партбилет и вновь обрести свободу. Тот, кто зарабатывает на жизнь руками, а не языком, никогда не стремится вверх по служебной лестнице, нутром чуя, что отрываться от земли опасно: падать слишком больно будет, да и столкнуть могут, если вдруг на какой-то ступеньке слишком тесно станет.
А комсомольские вожаки, мною встреченные, в большинстве своём карабкались в высшие сферы, чётко помня, что на каждом служебном этаже позволено, а чего разрешать себе нельзя. Души у них от рождения к тому призваны были, что ли? А Нине, выходит, какой-то иной опыт предстояло накопить на этой земле?
Поначалу казалось, что и кручиниться не о чем, когда всё так складно на работе. Старые Нинины письма – свидетели тех давних дней.
«Я не могу забыть, как чествовали мы в клубе молодых механизаторов. Весь зал встал и рукоплескал, когда двадцать человек, такие высокие, такие могучие, вышли на сцену. И руки не знают, куда деть, и как ступить, не знают, и куда смотреть. Зато потом говорил народ: после такого из колхоза стыдно бежать! Да и не бегут давно…»
Тогда председатель колхоза имени Ленина Леонид Михайлович Богданов на мой вопрос о культуре на селе ответил:
- Во всяком случае, это не только клуб. Скорее – состояние духа.
А состояние духа, все мы помним, было приподнятым. И в Никоновской – во многом благодаря Нине. Она умела общаться и с ровесниками, и со старшими, и делала это не по обязанности, а по движению сердца. Поприветствовать на улице, расспросить про здоровье, про хозяйство, про детей – несложно вроде, а не каждый умеет это так, чтобы обоюдно потеплело на душе. Потому, наверное, люди и откликались на любой Нинин призыв и спешили в клуб.
После одного из первых удачных праздников в Доме культуры прибежала она домой и бросилась в объятия свекрови:
- Господи, мамочка, победа!!
«Ни разу прежде не доводилось мне переживать подобного восторга, - писала Нина мне. – Сколько пришлось поездить по деревням, переговорить с каждым учителем-ветераном, поплакать вместе…И вот вечер начался – под вальс «Школьные годы» ветераны вошли в зал, и все присутствовавшие поднялись, осыпая их аплодисментами. И на едином дыхании пролетел весь вечер – поздравления, благодарности, слёзы. И люди, все-все, вдруг стали такими красивыми!»
Славная была жизнь…
Чего стоят хотя бы воспоминания о 19 съезде комсомола, делегатом которого была Нина. По Вологде их, немногих счастливчиков, сопровождал кортеж машин с мигалками. Одежда с иголочки. Едва ли не возле каждого – охрана. Звёздный час! А в столице…Перевозбуждённый зал, взрывающийся овациями по каждому поводу, упоение причастностью к судьбе страны, бешеное биение сердца. И затем возвращение – с новеньким блестящим дипломатом, подаренным каждому, с альбомом фотографий дорогого Леонида Ильича…
Как же она, так тонко всё чувствовавшая Нина, могла тогда назвать новым зарядом энергии то, что вовсе им не было? Или и впрямь был он, но исходил не от сидевших в президиуме дремлющих фигур, а от тех, кто находился рядом с Ниной и делился сокровенным? Ведь не одна же она в стране страдала от недовольства собою, не одна  чувствовала, что топчется на месте, и не по своей воле. Ей очень нужно было общение с единоверцами, и она повстречала их в Москве. И потому, наверное, не сломилась, не продалась ради заманчивой карьеры.
А многим в те годы было поперёк горла её упрямство! Распалась клубная агитбригада, когда-то своими частушками принёсшая местным ребятам областную славу. «Почему допустили? Почему не возрождаете? – спрашивали со стеклянным взором. -  Чтобы немедленно восстановить!»
- Ну почему, почему нужно искусственно поддерживать то, что было естественным порождением молодости и дружбы, а затем изжило себя? Это же так объяснимо! – почти плакала передо мной Нина.
Так же выступала она и против насильственного насаждения в клубах лекций, читаемых неспециалистами. Кому нужны они, когда пресса и  телевидение доносят всё до людей на много более высоком уровне?
Теперь-то видно: права она была. И в том лишь беда, что шла впереди времени, впереди приказов свыше. За версту чуяла мертвечину.
И положение её становилось с каждым днём всё более ложным.
«У меня не хватает смелости наступить на обстоятельства и что-то изменить. И мне горько оттого, что я чувствую зря прожитые дни», - выливала она своё отчаяние в письмах.
 Это у неё-то, думающей и страдающей, - зря?! Что же тогда говорить об иных!
Но как могла помочь я? Чем убедить в праведности её позиции? В газетах тогда не в почёте были рефлектирующие личности – какой пример они подадут другим? Вот и вознамерилась я поддержать её морально с помощью Москвы – куда уж авторитетней!  Подала на одну из документальных студий заявку на фильм о ней под названием «Зря прожитые дни». Чувствовала: Нина с её характером явно «тянула» на героя своего времени.
Однако «кина» не вышло: в доживавшем свой благополучный век кинематографическом царстве лежали горы заявок на картины о подобных людях.
Но напрасно я огорчилась тогда! Значит, страна снизу давно готова была к переменам. Все ждали лишь команды с верхних этажей лестницы.
Нина не дождалась. Отступила. Не стала ни хозяйственным, ни политическим деятелем, даже в сельсовете работать не согласилась. Ушла в тень.
Но отступила ли?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Т Е П Е Р Ь

1. ДО ОСНОВАНЬЯ

Мы долго не виделись. Дети наши из школьников превратились в женихов и невест. Огромная держава распалась на части. Один из лучших колхозов области утратил всё, что имел.
И только Нина осталась прежней: нарочито сумрачно глядела исподлобья и немо вопрошала. Над каким неразрешимым  вопросом билась она теперь? Как свести концы с концами? Пожалуй. Ведь даже в деревне, где всё, казалось бы, своё, мало кто не ведёт счёт копейке.
 Нет, не стала Нина зажиточной, напротив – даже без коровы семья сейчас, на дворе – самый минимум скотины, потому что управляться особо некому. Но я, боящаяся чужого уныния, не услышала от неё банальных жалоб на обстоятельства, наоборот.
- А ну-ка, Маша, - попросила она дочь, - покажи-ка курточку, которую мы сшили!
И красавица Маша, завтрашняя выпускница, покрутилась перед нами в самодельной обнове, ничуть не уступавшей по нарядности импортным вещам.
- Ты знаешь, - прямо, как прежде, без нащупывания подходов к теме, созналась Нина, - я несколько лет была сама не своя, особенно с началом перестройки. Всё полетело в тартары, весь прежний смысл жизни. Хотелось лечь и не вставать, никого не видеть. Жуткое чувство отторгнутости, покинутости, невостребованности.
- Но разве не ты всегда протестовала против того, что и было наконец названо своими именами?
- Да, но зачем и ребёночка-то с водой выплёскивать? Зачем опять всё рушить до основания? Наверное, мы единственная в мире страна, которая обретает память только через утраты. Вместо того, чтобы любить, жалеть и беречь всё, что есть рядом.
-Ты про развалившийся колхоз?
           - И про страну тоже, только жалко тратить силы на подобный разговор, и так всем всё ясно. Ведь если бы сделать всё разумно, не торопясь, не было бы теперь такой разрухи. Ладно – постройки, коровники, дороги, за всем этим нужен постоянный уход. Но ведь даже тысячелетние озёра, и те не вынесли нашей бесхозяйственности, мелеть начинают, болота пересыхают. Что мы оставим детям и внукам? Я вот недавно на малую свою родину ездила с дочкой…
В глазах у Нины  сверкнули слёзы.
«Мама родилась в маленькой деревне Першино перед Шолой. Теперь её уже нет, и мама  даже не узнала это место, так всё заросло травой. Этому поселению было бы сейчас 310 лет. Мой дед Федя рассказывал, что семьи там жили большие, шумные. А теперь вместо деревни пустырь. Мама стояла и плакала…»
-Ты так и не приросла сердцем к Никоновской?
- Не знаю, - помедлила Нина. – Раз корешки новые тут пустила, наверное, приросла. Но ведь это не справедливо, согласись, что там, где веками жили люди, теперь не звучат детские голоса! Перед войной у нас в деревне было пятьдесят человек. А двадцать лет назад я уехала оттуда последняя…
И Нина, как всегда, если она в ударе, заговорила гладко и возвышенно, словно зачитывая вслух написанный ею, давно выношенный текст:
- Если открыть Книгу памяти района и посмотреть, насколько богат был людьми наш край, то сердце кровью обольётся – мы вымираем! И разве могли предположить такое наши предки, когда из года в год играли здесь свадьбы, рожали детей, растили хлеб, провожали на войну защитников, хоронили стариков, сочиняли предания? Но 20 век подписал суровый приговор, и мы стали его жертвами, и деревни превратились в урочища, в безмолвные поля…
Она тревожно-вопросительно посмотрела на меня и добавила:
- Я написала об этом в районную газету, отправила, а потом позвонила. Обещали напечатать, только извинились, что помочь-то мне ничем не могут. Да разве помощи я жду? Просто я знаю, что многие чувствуют такую же боль, что и я. Быть может, все вместе своими мыслями мы что-нибудь сможем изменить.
- Ты идеалистка?
- А ты разве нет? – в уголках Нининых губ на миг возникла и погасла улыбка понимания. – Всё начинается с идеи, а она уж рождает наши дела, плохие или хорошие…Ты вот можешь  представить, что Никоновской нашей исполнилось уже 550 лет! Первый раз она упоминается в грамоте 1448 года как пожня, которую Гридя Степанов пожаловал Кириллову монастырю. Сколько всего случилось за минувшее время, это вообразить только!.. Какой материал для музея можно было бы собрать!
- Кстати, кстати…
Мне вспомнилось давнее Нинино письмо после одного из ответственных вечеров. Тогда в молодёжной газете я вела рубрику «Корень рода», приглашавшую комсомольцев оглянуться на прошлое своих предков.
«Прочитала – и стыдно стало, - отозвалась Нина. – Как плохо мы знаем свой край, людей, в нём живущих! А точнее, не знаем совсем. Вот какой пример заставил меня прийти к такому выводу.
В конце прошлого года мы решили взяться за совершенно новое дело. Итогом не очень уж кропотливой работы культработников стала выставка изделий народных умельцев. Но какой огромный интерес вызвала она среди сельских жителей! Работы представили 40 человек. Были среди них и вологодские кружева, полотенца работы разных лет, домотканые скатерти, половики и современные изделия, вязанные крючком, вышитые гладью, были изделия из дерева, юбки начала века и многое другое. 
Казалось бы, ничего особенного не было в этой выставке. Но это только казалось нам, прежде равнодушным к искусным рукам своих земляков. А получилось, что таким не новым призывом – показать своё мастерство и умение – мы глубоко затронули душу каждого. 200 человек прибыло в Дом культуры на вечер. Бывало ли у нас когда-нибудь столько народу, столько неравнодушных, благодарных сердец? И главное, что эти люди готовы были откликнуться на наш новый призыв, они ждали его от нас.
Я представляю, сколько бесценного хранит память каждого человека, дожившего до зрелого и тем более преклонного возраста. Если бы записать эти воспоминания, если бы собрать фотографии давних лет, если бы возродить кусочки прошлого в реальных вещах быта…Как это могло бы быть интересно! Какую гордость вызывал бы клубный музей в сердце каждого, кто живёт на нашей земле, какое уважение молодёжи к тем, кто оставил своей жизнью яркий след в душах односельчан. И это ли не дело для комсомольской организации? Боюсь загадывать, что получится, но мы решили попробовать…»
- Попробовали? – спросила я, зная, что ответ будет отрицательным.
Вместо слов Нина взяла меня за руку и повела в среднюю школу, где она работала  на тот день, оказывается, уже десять лет.

2. СОЛНЫШКО НА ПАМЯТЬ

Переступив школьный порог, она обратилась в Нину Фёдоровну, и я стала открывать для себя не знакомую мне Радостную.
Во-первых, она показала мне светлый кабинет, в котором все стены занимали полки  с самоварами, прялками, корчагами, коромыслами, половиками, старинными книгами, а в центре стоял изысканный стол в окружении гнутых стульев. Хотелось сесть за него шумной компанией, услышать разгорячённое пение самовара и пригласить пожилых людей к воспоминаниям. Наверное, когда-нибудь такое и будет, потому что положено начало очень важному делу, и начало сердечное. Музейная комната наполнена физически ощутимым теплом, она – гордость всей школы. И хоть я не уточняла, чьих рук тут дело, я твёрдо знаю: без Нины не обошлось. У неё и теперь горит зуб съездить вместе с коллегами в заветное место, к уникальному человеку, взявшему когда-то на себя незаметную миссию сохранения вещественной памяти о прошлом.
А потом Нина Фёдоровна  привела меня в школьную библиотеку. Несмотря на холод, который царит в ней в зимнее время из-за неполадок в отоплении, многие ребята, чуть выпадет свободная минута, бегут туда. И не только чтобы взять новые книги, а и поговорить, расслабиться душою, сбросить усталость. У вас, говорят они Нине, такая спокойная, разряженная обстановка. И горести тут порой оставляют, и сомнения, и запутанные чувства. А Нина потом о каждом думает, думает.
На её ведь глазах все они делали свои первые шаги, смотрели на всё распахнутыми глазами, веря, что мир прекрасен. И этот сказочный дворец вдруг рассыпался, как карточный домик, обнаружив под собою лишь груду мусора. А ведь ребятишки, как во все века, живут в мечтах об интересной и любимой работе, о покое и благополучии вокруг, о счастливых семьях. Как помочь им не сбиться с пути, не ошибиться, как научить различать свет во мраке сегодняшней жизни?
Для начала, полагаю, надо самому никогда не терять его из виду, а заодно - и излучать изнутри. Неназываемый его источник много лет назад позволял Нине отличать живое от мёртвого и не наряжать в дорогие одежды идеологические скелеты. Как знать, оторвись она волей случая от родной почвы, быть может, и утратила бы она этот бесценный дар, как иные. Ведь городская круговерть заставляет подзабыть, что истина всегда возле тех, кто сам себя, а заодно и других, кормит. И целесообразны и оправданы потому лишь те действия правящего класса, которые облегчают жизнь внизу. А Нина и теперь по себе всё видит и чувствует: выплеснули ребёночка, а новый ещё не народился, всё какие-то неплодовитые родители пытаются его зачать.
- Значит, ты по-прежнему страдаешь? И опять ты не на месте?
- Теперь – на месте! – опять одарила она меня краткой улыбкой. – И без ребят себя не мыслю. Летом даже душа начинает болеть, места себе не нахожу. И только занятия начнутся, опять оживаю Отчего?
Отчего? Если бы я знала определённо! Опять Нине хочется, чтобы я поставила ей оценку по предмету «жизненная практика»? Значит, нет ещё в ней той прочности, о которой самой ей мечтается?
Она созналась без предисловий, как всегда:
- У меня долго была какая-то странная привязанность к тебе. Мне нужны были слова одобрения, поддержки. Я даже ревновала тебя к другим, к кому ты ездила и о ком писала, а мне не находила времени черкнуть пару строк…Нехорошо это с моей стороны?
Кто бы кого спрашивал! А разве со мной творилось до определённой поры не то же самое? Разве не страдала и я от чувства отторгнутости и обществом, и друзьями, не искала малейших намёков на то, что кому-то где-то без меня тяжко, а уж и стране – и подавно? И к чему пришла?
Ищи всё в себе! И успехи, и неуспехи твои, и радость, и боль – всё внутри.
Трудно переделывается наше поколение, которому вокруг пятидесяти. Размахнуться бы во всю прежнюю удаль, рискнуть взяться за новое дело – ан разум останавливает: не успеешь, смотри реально. Но, пребывая в старых обстоятельствах, надсадно заменять прежние думы на новые. Опять полный идеализм получается. Как же быть? А в сознании ещё агонизируют с молоком впитанные убеждения: прежде думай о Родине, а потом о себе! потом о себе!
  Да, неправильно это, и давно многими доказано. Самая большая ценность – человек, и самый незаметный человек – тоже огромная ценность, потому что – неповторимый мир. А в него, бывало, - с демоническими конструкциями, на партийных лязгающих гусеницах: р-рав-няйсь! Наступить на горло собственной песне!  И всякий, кто не был на виду у общественности, тот был букашкой. Так плодились в людях комплексы неполноценности.
- Вот-вот, - подхватила Нина, и морозная строгость её лица вновь растаяла под лучами моего искреннего к ней интереса. – Мне теперь удивительно, что я до сорока лет была подвержена влияниям со стороны! Всё оглядывалась на мнение тех, кто выше по общественному статусу, кто образованней, кто известней. На газеты.  Казалось, что я и права-то не имею на своё собственное мнение. Всегда поэтому поражалась, когда в клубе меня принимали, затаив дыхание. Кто я такая, чтобы влиять на других? А теперь… Теперь я всё больше слушаю себя, свою душу, стараюсь поселить в ней покой и мир, и всех-всех простить, и всех любить. И главное, детям помочь, чтобы они не плутали так долго, как мы, и не так болезненно приходили к осознанию собственной человеческой ценности.
 Господи, подумала я, и она ещё спрашивает, почему ей хорошо с детьми! Да потому, что в один внезапный момент снова всё вокруг нас может рухнуть, перемениться, исказиться, и на что тогда опереться обугленной душой? Только на них, на детей, которые рождаются и растут, несмотря ни на что. И сотворение из них Человека никогда не кончается…
А потом мы несколько уроков провели с Ниной Фёдоровной в кабинете домоводства, как называли в наши школьные годы сегодняшнюю науку под названием «обслуживающий труд». Мастерица на все руки, Нина учит других кроить, шить, вязать, вышивать, готовить вкусные блюда. Мамы не нарадуются – из их дочерей могут вырасти прекрасные хозяйки, а что может быть важнее и надёжнее тёплого очага? Когда-то в их возрасте девчонки, теряя голову, бежали вслед за комсомолом и спохватывались, лишь оказавшись у разбитого корыта, в холоде одиночества.
Нина мудро и дальновидно отказалась от этой гонки. И теперь мы сидели в школьном шуме-гаме, от которого у меня кругом шла голова, а Радостная то и дело расцветала пугливой улыбкой и готовно вскидывала глаза навстречу очередному детскому вопросу.  В классе умопомрачительно пахло только что испечённой девочками пиццей, и мальчишки то и дело вырывались из рядом расположенных мастерских, чтобы поколотить кулаками в дверь: им тоже было обещано одноклассницами по кусочку лакомства.
На одной из стен с растопыренными во все стороны красными лучами в белый горошек висело весёлое шёлковое солнышко, и вышитые на его жёлтом лице глаза, и совсем по-Нининому спрятанная в уголках губ улыбка вынуждали, глядя на него, тоже расцветать. Хотя чего бы и радоваться? Куда ни глянь – сплошные дыры да заплаты, и в Никоновской, и в районе, и в области, не говоря про страну…А вот надо же – улыбалась и пела душа, и верилось в лучшее. Вопреки рассудку.



НЕДОПИСАННАЯ ПЬЕСА ДЛЯ БУДУЩИХ ГЕРОЕВ

Очерк второй

1. ВРЕМЯ ЛЕТНЕЕ

Я стояла, прислонившись к косяку, чтобы не мешать ей управляться по хозяйству в маленькой кухоньке, а она говорила со мною и автоматически разделяла по вёдрам мучку, крошила картошку, овощи, заливала их горячей водой, размешивала. Затем неторопливо накинула старенькое пальто, повязала платок и, легко подхватив в обе руки пойло, исчезла за дверью.
В окно я продолжала наблюдать, как пересекла она двор, ногой подтолкнула калитку и семенящим, чуть скованным шагом дошла до хлева. Странное оцепенение не давало мне тронуться с места. Что бы сорваться и побежать следом, отворить ей тяжёлые двери, включить в стайке свет и, окунувшись в густое море смешанных животных запахов, по-детски наслаждаться ими и собственной непричастностью к этим каждодневным выматывающим деревенским заботам! И она там бы, в присутствии вздыхающих и чавкающих участников, рассказала бы, как коровушка её не переносит соседа-поросёнка, как тот, в свою очередь, недолюбливает кур и от одной оставил только пух да перья, а красавец-петух  вместо того, чтобы охранять свой гарем, завёл в соседнем хозяйстве второй и периодически на пару недель переезжает из одной семьи в другую.
Однако истории эти были мне поведаны потом в квартире, а положенное время Люся провела в хлеву в одиночестве, если не считать живность, с которой способен разговаривать всякий, кто что-то понял в этой жизни и уже не нуждается в ответах и советах.

Прежде-то, помню, оглаживая на ферме свою любимицу, Люся беспрестанно повторяла:
- Чаюшка, Чайка, ну, давай, милая, давай!
И бурёнушка, сердито косясь на меня, свидетеля её упрямства, своим огромным влажным глазом, милостиво начинала отдавать молоко.
Шипела вакуумная установка, причмокивали доильные аппараты, и Люсины ноги в резиновых сапожках крепко сжимали подойник. Я едва успевала передвигаться за нею со своей скамеечкой и всё удивлялась, как чётко отработаны у неё движения:  подмыла нескольких коров, двум  подключила аппараты, третью села доить вручную, затем перелила молоко из аппаратов в подойники, стремительно отнесла их к флягам и почти бегом вернулась назад, чтобы опять всё сначала – подмыть, поласкать, включить аппараты, поддоить после них…
Я делала тогда для себя открытия вроде давно известного -  что «у коровы молоко на язычке», кормить, дескать, надо её лучше, если о больших удоях мечтаешь. Мне дивно было, что не всё способен забрать у коровы аппарат, и только заботливым дояркиным рукам достаются самые последние – и самые жирные! – капельки молока.
Вот такие-то руки – самые добрые, чуткие и умелые среди девчат всей Вологодчины – имела в 1972 году Люся Чудакова из Белозерского колхоза имени Ленина. Потому-то я и приехала познакомиться с ней,  лучшей молодой дояркой области, по заданию «Вологодского комсомольца».
Нужно признать, что места, где родилась Люся, на редкость красивы. Лозско-Азатский чистейший озёрный каскад протянулся на многие километры вдоль дороги с Белозерска на Череповец. И по берегам его, как в старой доброй сказке, разбросаны деревни. Они то взбегают на холмы и оттуда глядятся в водную гладь, то скромно теснятся в низинах.
Первое желание, которое возникает при виде этих картин, - заснять их на фото- или киноплёнку. Потому-то, когда Василий Макарович Шукшин искал на Вологодчине натуру для съёмок «Калины красной», в ответ на его просьбу среди первых адресов я  назвала ему именно эту белозерскую глубинку.

Люсина родная деревушка Взвоз, а по-местному просто Звоз, - это горстка домиков да банек на берегу тихого залива. А в трёх километрах – деревня Орлово и  Люсина ферма. Именно на ней, по фильму, работала и Люба Байкалова, героиня Лидии Федосеевой.  Вытянувшееся на пригорке здание хорошо видно в том эпизоде, когда  Егор Прокудин-Шукшин  рассказывает ей о своей корове из детства, которой кто-то в голодное время проколол вилами бок.
Как раз в той низинке и сидела я в августе 1972 года, поджидая Люсю. Покой, режущий мой городской слух, то и дело нарушался голосами подходивших на дойку женщин. А я, смешно вспомнить, боялась завести с ними разговор: это была моя первая в жизни командировка.
- А вот и Людмилочка! – услышала я, как приговор, и шагнула в будущее.
С торчащей из-под платка прядочкой волос, оробевшая не меньше меня, Люся свела опущенные руки в замочек и молчаливо вскинула взор: спрашивайте! А сама душою, я чувствовала, была уже на дворе, где женщины начинали дойку.
- Работать ведь надо, - растерянно развела я руками.
- Надо! – легко и призывно хохотнула Люся.
И мы принялись за дело: принесли аппараты, подойник, тёплую воду, фляги. С детским восторгом я следила за каждым Люсиным жестом, передвигаясь за ней со скамеечкой…

Отчего же теперь, спустя четверть века, я бесстрастно смотрела, как наводила она пойло домашней скотине, как открывала дверь в хлев? Почему ничто не дрогнуло во мне, когда засобиралась она на ферму? Я всё знала теперь о её работе? И ничего нового уже не могли мне сказать ни новые люди, ни новые обстоятельства жизни? А может, укатали сивку журналистские дорожки?
Вон ведь и Люся, всё такая же маленькая, стремительная, но поусохшая и с явно читаемой затаённой болью внутри, обронила ненароком:
- А время летнее я не люблю теперь, очень трудно перестраиваюсь, когда отнимают часок. Ну-ка ведь, и так в три часа вставать, на дойку ехать…

2. ТОЛЩА ЛЕТ

А между прочим, коровы, как всякое живое существо, тоже любят поспать! Я обнаружила это в ту первую встречу с Люсей, когда в чуть брезжившем рассвете мы ходили с доярками вокруг фермы и пытались поднять скотинку с площадки. Уговаривали сначала по-хорошему, ласково, клича каждую по имени, а затем принялись подхлёстывать вицами и нешуточно, а кое-кто и бранно, покрикивать.
Каково же на трёхсменке женщинам, обременённым ещё и детьми, и домашним хозяйством? Этим неотступно и неразрешимо мучилась я после того, как однажды среди ночи отважилась встать вместе с Люсей и в полумраке прошагать с нею три километра от Взвоза до Орлова. Вдоль дороги тянулся сумрачный пугающий лес, и не верилось, что вот-вот раскричатся птицы и вызовут на горизонте новый рассвет.
- Хочется спать? – жалостливо и неназвано  винясь, спросила я Люсю. Я сознавала, что мой краткий подвиг едва ли повторится, а ей, быть может, придётся вот так вот рвать и рвать свой сон всю жизнь.
- Сегодня нет, - честно ответила она, - потому что вдвоём идём. А если одна и без велосипеда, то просто спасу нет, глаза так и склеиваются, хоть веки пальцами раздвигай.
На первом-то году, когда ещё в Данилово ходила, так и заснула на ходу! Не знаю, куда и убрела бы, если бы на забор не наткнулась.
Однако когда орловские доярки вслух пожалели её: мол, спать бы и спать бы ещё, как другим в её возрасте, Люся по-девчоночьи беззаботно отмахнулась:
- Ничто, высыпаюсь я!
Я правильно не поверила. Мы вернулись с дойки, умылись в озере розовой от раннего солнышка водой, позавтракали, и Люся, прихватив книжку, отправилась в светёлку – вытянуть спинку. Однако уже через десять минут, я углядела нечаянно в щёлку, она крепко спала, подложив ладони под щёку.
- Готова? – понимающе спросила меня сухонькая Прасковья Ефимовна, и тёмные глаза её загрустили.
Конечно, не такую судьбу хотела она для дочери. Люся закончила восемь классов на одни пятёрки, могла бы поехать учиться. А пришлось кормить семью, потому что отец давно умер, а мать, пока поднимала двух поздних дочерей,  совсем устала. И хоть с малолетства они помогали ей на телятнике, однако старость не отпихнёшь, и силы однажды вдруг угасли, как закатное солнышко, нежданно и быстро.
Люся сначала была ученицей на Даниловской старенькой ферме, потом перешла на новую, механизированную, в Орлово. Таким был уговор с председателем колхоза Леонидом Михайловичем Богдановым. А в перспективе, по его словам, маячил даже большой современный комплекс на центральной усадьбе, где много молодёжи. Люсю вполне устраивало такое будущее, потому что никуда уезжать она не собиралась, с детства усвоив мудрость прадедов: где родился, там и пригодился.

И вот четверть века промчалась, как миг. Пока мы сами не обнаруживаем за своей спиной такую толщу лет спрессованной в мгновение, мы не верим чужим словам. А когда, проверив, поверим, то ушедшего уже не вернёшь, не изменишь.
Нет, в своей судьбе изменять ей ничего не хочется, всё, как у людей: муж – Виктор, три сына – Саша, Сергей и Паша, квартира огромная на центральной усадьбе в Никоновской, в пятнадцати километрах от Взвоза. Работает, правда, не зоотехником, как мечталось и надо бы по диплому, а осеменатором, но всё равно с коровами.
- А если бы у вас были быки, а не искусственное осеменение, то была бы ты безработной, значит? – додумала я.
- А нынче всего можно ожидать, - хохотнула Люся, - так что я не зарекаюсь. Хотя денег-то всё равно никто не видит, кроме конторских.
- И доярки?
- А с чего получать-то? Все фермы позакрывали. О комплексе и не вспоминают, всё в прошлом. В Орлове, проезжала – видела, что осталось от двора? Только в «Калине красной» теперь на него и полюбуешься. 400 коров на весь колхоз осталось. И те по 100 литров всегда ли доят!
- То есть? – не поняла я  и прикинула. – По четыре литра на голову?! Да у меня коза почти столько даёт!
- Вот именно. Если бы они доили, то колхоз ещё как-то мог бы сводить концы с концами. А так замкнутый круг давно получился – денег нет,  потому что никто всерьёз не работает, всё развалилось, а чтобы всё опять закрутилось, нужны деньги, которых нет. Вот так и живём.
- Доживаем, - вставил старший Никифоров.
- А и коровам тем же с чего доить? – продолжила Люся, разливая по тарелкам щи. – Садитесь давайте, вот хлеб, сметаны клади побольше… У коровы ведь где молочко, ты помнишь? А мы их одним сухим сеном теперь кормим. Хорошо хоть его сей год запасли.
А сочных кормов, вон в районной газете написано, только 20 процентов от необходимого заготовили, а концентратов и того меньше, всего 5. Чего же ждать?
- Ну ладно, - немножко понимала в этом толк и я, - зерна нынче нет из-за засухи, а картошка-то, корнеплоды уродились. Разве их не сажали у вас?
- А кому нужна  лишняя забота? Искать потом, куда сбыть, если много соберёшь? Вот и отговариваются, что невыгодно, мол. Дома так всё выгодно получается, а тут – нет. Странно мне…Нынче даже силос у нас, и тот непутём заложили. По правилам его надо за две недели до сенокоса в траншеи валить, а тут через полмесяца после принялись, когда уж на корню все травы засохли.
Мы дохлебали щи, и Люся собрала перед собой все тарелки в горку.
- Я не скажу, что я такой уж большой знаток, я землю не так люблю, как скотинку. У нас даже в огороде всем папа занимается, - она бросила взгляд на мужа, - я только по великой нужде выхожу. Но я видела ещё сама, и мамины рассказы помню. Раньше хоть и пахали на лошадях, ни сна, ни отдыха не знали, но делали всё по правилам, как учили ещё прадеды. Они-то понимали землю и берегли. А теперь…Или люди не те пошли? Лишь бы побыстрее закончить и по домам! Вот оно боком и вылазит.
- Может быть, руководство не то?
- И я думала, что состарился Богданов, не может уже совладать с хозяйством. Ну и что? Ушёл он на пенсию, вместо него молодой теперь, а всё по-прежнему. Сверху теперь не особо требуют, вот все и стараются сделать так, чтобы самим пожить нормально, пока возможно. Производство доходу не даёт, а в конторе народу полно, как и прежде. И чего считают-пересчитывают? И тоже ведь зарплату хотят.
- И не сократишь никого, - вставила я, ещё раз убеждаясь, как всё похоже нынче в деревнях. – Все здесь родня, ну-ка, обидь!
- Вот именно.
Молча поглядывающий на нас Виктор наконец не удержался, подсказал жене:
- Ты смотри, ведь она всё пишет! Пропечатают.
- И какая беда? – уверенно и боевито ответила Люся. – Разве все не знают это? Я и в контору когда сойду, так же говорю. И зоотехникам подсказываю, как надо бы, только меня не слушают, чушью всё считают. А ведь я двадцать лет возле коров.

3. МАННА НЕБЕСНАЯ

Я не однажды побывала на Взвозе в те годы, когда всё только начиналось. И приветливая Прасковья Ефимовна то и дело выставляла передо мной грибы и сущик, самодельные хлебы и молоко и виновато приговаривала:
- Чем богаты…
А сёстры Таня и Люся вместе со мной по-молодому уминали всё, что было на столе, и беспрестанно выхохатывали, хотя теперь и не вспомнишь, с чего нам было так весело. Просто струился над прогретой землёй, дрожал воздух, цвели луга и с гортанными криками носились над озером чайки. На самом берегу топилась для меня старенькая банька по-черному, и я едва не задохнулась в ней дымом, когда по незнанию, не пригнувшись, сунулась туда подбрасывать дрова…
Люся всё так же три раза в день бегала в Орлово, а в перерывах помогала матери по дому, чтобы Таня не отвлекалась от школьных экзаменов. И всё-таки выкроила она минутку для отдыха, взяла лодку, и мы погребли к далёкому бору. Плескалась под вёслами вода, и Люся с грустью рассказывала, как страшно ей уезжать учиться в Вологду, встречать весну среди асфальта. Потом мы шли по песчаной тропке под шептавшимися вверху соснами, выбирали среди цветущих кустиков брусники пьяняще-прохладные стрелы ландышей и молчали каждая о своём.
- А еще грустно потому, что не знаю, с кем останется моя группа, - договорила Люся и, поднеся к носу распахнутый цветок шиповника, прикрыла глаза, словно загораживая дорогу слезам…
Всё разрешилось на удивление просто и счастливо: Люсину группу коров приняла…Таня, Таня Чудакова.
«Людмилочка, здравствуй! – писала она Люсе в сельхозтехникум. – Ты знаешь, кто меня ни встретит, все удивляются, расстраиваются, зачем я пошла на ферму. А мне странно, я еле дожидаюсь, когда идти в Орлово. Коров второй день в обед не доим, их угоняют далеко и до вечера. Бура отелилась, доит ничего. А телята от последних коров почему-то маленькие и засохлые. А ещё сегодня беда случилась – у Чайки один сосок запух, наверное, скрытый мастит. А на Даниловской ферме группу раскомплектовали, доить некому, поэтому я ещё больше горжусь за нашу, не брошенную».

- У вас ведь тогда редкая порода была в колхозе, да?
- Ты помнишь? – благодарно отозвалась Люся. – Айширская. Они сначала на Горке у нас стояли. Нежные такие, чувствительные ко всему. Но уж и доили! Вон Чаюшка моя – до 30 литров давала. А теперь? Да и те коровы, что у нас сегодня остались, даже по сложению не походят на тех! А мы хотим, чтобы они, как у финнов, молоком заливались! Так ведь там им рацион-то рассчитывают до грамма, даже сахарный песок в него включают, даже селёдку, если надо. А у нас и люди-то месяцами этого не видят, чего о коровах говорить. Навалим в кормушку, что есть под рукой, а то и вовсе мимо пройдём. А потом ждём манны небесной. В общем, - Люся понесла посуду в кухоньку, - мечтали мы вывести то, что будет давать нам продукцию, а получили то, что просто может выжить в наших условиях. А ведь живуче что? Сорняки…
Я как-то иначе глянула вдруг на Люсино лицо и заметила на нём многолетнюю усталость и скользящие от крыльев носа к губам морщинки скорби, которых умудряются на этом свете избежать лишь единицы. Глупцы? Или мудрецы? В большинстве своём на пятом десятке все мы обнаруживаем, как искажают истинную картину жизни наши розовые очки, и выбрасываем их, надевая взамен паутинку бороздок возле рта и глаз. И хотя и тем, и другим мы ещё по-молодому пытаемся улыбаться, всё чаще проскальзывает за этой бесплодной попыткой облик наших предков.
Так и в Люсиной фигуре, в поворотах тела и головы, во взмахах рук я неумолимо угадывала теперь давно покойную Прасковью Ефимовну, оставшуюся в моей памяти своим печально-смешливым карим взглядом.

Она сразу тогда догадалась, что не обошлось без Богданова и на этот раз: это он уговорил Таню пойти на ферму! Пообещал потом рекомендацию от колхоза, чтобы учиться на агронома, а пока – надо выручать!
Словно птица взмахнула крылами, ринулась она на защиту младшей своей дочери:
- Одной девке выспать своего не дали, и вторую туда же! Не будет сама вставать, поднимать не стану.
Но когда звенел среди ночи будильник, мать покорно вставала и подходила к постели.
- Пора на ферму, Татьяночка.
А не услышав ничего в ответ, сникше добавляла:
- Пусть бы и не подоить разок, ничто…
Она знала, что после этих слов Таня, как и Люся когда-то, поднимется тут же.
Знал и Леонид Михайлович, кого уговаривать.

Словно уловив мои воспоминания о ней, позвонила сестре со Взвоза Таня.
- Требуют, чтобы завтра же приезжала с автобусом, - переводила мне разговор в трубке Люся. – Рыбы уже наловили!
- Слушаюсь и повинуюсь, - почему-то вырвалась у меня шутливая фраза Прасковьи Ефимовны. – Только Богданова навещу. Примет, как ты думаешь?
- Попробуй!
Люся указала мне дорогу, и в пути мне вспомнилось, как  пытала я когда-то Леонида Михайловича по поводу выученных для колхоза специалистов. Та же Люся, едва вернувшись, принялась рожать одного за другим, какая с неё отдача? Отрожает – наверстает, ответил он твёрдо.
И так же твёрд и уверен он был во всяком своем замысле и поступке. Прежде других в районе ввёл он в колхозе хозрасчёт, люди стали считать обобществлённую копейку. Если были сэкономлены средства, на них можно было купить передовикам подарки. Механизаторы трудились по аккордным нарядам, при выполнении плана получали на четверть больше. Без какой-либо помощи со стороны Богданов умудрился проложить 80 километров внутрихозяйственных дорог, и в любой уголок колхоза стали добираться без проблем. А ещё привозили мужчинам в поле горячие обеды. И в мастерских сделали тёплые, с электрическим подогревом полы. От такого внимания к «человеческому фактору» хотелось жить!
Однако возраст берёт своё, и все мы старимся и сходим со сцены, а жизненный спектакль продолжают играть совсем иные люди. Что за пьеса им достанется, какие поправки внесут они в текст, никто угадать не в силах.

4. РЕАЛИСТЫ
- И что вас загнало к нам? – отворил мне двери Леонид Михайлович и, не глянув, прошёл в комнату, где работал телевизор. – Садитесь в кресло. Угощать у меня нечем, жена в отъезде, я один. Кофе потом сделаю.
Он замолчал, уставившись в экран. Там какие-то вполне счастливые люди бились над разрешением пустяковых проблем.
- Я вообще-то не общаюсь с журналистами, - послушав их, бесстрастно буркнул Богданов. – К чему пустые разговоры? Только душу бередить. Село угроблено окончательно, и я не вижу никакого реального выхода. Достаточно вам этого?
Он опять насуплено поглядел в экран.
- Сельское хозяйство всегда считали чёрной дырой, а нас, председателей, ворами. Пускай, я никого не собираюсь разубеждать. Но тогда скажите на милость, как нам удавалось даже с наших неплодородных подзолов брать  по 30 центнеров зерна с гектара? Мы вывозили на поля по 40 тонн органики. А теперь уже десяток лет земля её вообще не видит! Минеральных удобрений вносили по 630 тонн, а теперь и 30 не получается. А хотим богато жить! Это Москва богато живёт, кровушку народную попивает, не знает, куда деньги пристроить. А у нас люди не знают, на что детям обувку купить…
Перерывы между фразами составляли порой минуту и больше, но я не пыталась вставить что-то своё.  Леонид Михайлович будто бодался с кем-то, кто неслышимо для меня отвечал ему, защищаясь. Но иногда Богданов вспоминал обо мне и извинительно вставлял:
- Вы не подумайте, я не обижаюсь, не жалуюсь на свою судьбу. Слава Богу, до пенсии дотянул, 464 рубля имею, на хлеб, табак и сахар заработал. А вот что ждёт восемь моих внучат, не знаю…Обидно за державу.
- Вы стали пессимистом?
-  Не пессимист я, нет. Я реалист. Я вижу, что, пока мы ели заморские окорочка, в стране закрылись почти все птицефабрики. Я подсчитал, что при такой стоимости бензина мы никогда не сведём концы с концами, потому что коровам надо доить по 7 тысяч молока, а они и одной тысячи не натягивают в год. Я чувствую, что модным нынче лизингом село втягивают в новую кабалу, за которую нашим внукам не рассчитаться.
- Вы не верите, что не мы, так они способны будут поднять страну с коленей?
Богданов долго молчал, наконец, выдавил:
- Хотелось бы верить. Жаль только, жить в эту пору прекрасную…
Он поднялся и вышел, не объяснившись. Вполне можно было счесть наш разговор не оборванным, а оконченным. Но я осталась в пустой комнате, мучаясь двусмысленностью своего положения.
Запахло сигаретным дымом, и из глубины кухни Леонид Михайлович проговорил:
- Нет, я не за коммунистов, они нас здорово подставили…Но и так руководить страной, как теперь, тоже, знаете…
Он угловато поставил на стол две чашки кофе, сходил за сахаром и опустился в кресло напротив. Однако экран всё притягивал и притягивал его сумрачный взгляд, который ни разу не остановился на мне. Вряд ли моё имя вызывало в нём какое-то конкретное воспоминание: много заезжего люда бывало прежде в передовом хозяйстве.
Диалога не получалось, и мне вспомнилась вдруг Нина Радостная, плакавшаяся в свою бытность комсомольским вожаком, что не находит общего языка с председателем, не прислушивается он к раздумьям и советам других. Хотя – что это могло изменить в данной местности, если вся страна была обречена на крах?
- Обидно, обидно за державу, - убеждённо повторил Богданов. -  Это я, дурак, отпахал 28 лет ни за что. А теперь таких не найдут! Нынешняя молодёжь на голом энтузиазме работать не станет. Да и как? Всё в деревнях разрушено или разграблено. И с умирающего ещё гребут налоги, сдирают шкуру за горючее, за энергию… Какого теперь возрождения ждать? И жить-то не хочется, не то что говорить… Всё на этом!
Он отвернулся к экрану, где замелькали титры очередной «Темы», но не стал вникать в разговор и поднялся, махнув рукой:
- Брехня это всё!
По бряцанию вёдер я поняла, что ему пора кормить скотину, и тоже поднялась.
Видимо, желая загладить свою неприветливость, Леонид Михайлович потеплевшим голосом произнёс:
- Хочу вот отправить Ельцину свой значок заслуженного работника сельского хозяйства…Не дойдёт, наверное?
- Наверное, - ответила я, медленно застёгиваясь.
На улице совсем стемнело, и между двумя пятнами от фонарей едва можно было угадать дорогу. Из домов доносились детские и взрослые голоса, мычали коровы, пахло дымком от топившихся печей. Под каждой крышей, в своём маленьком мирке, жизнь ещё теплилась, и я не могла смириться с тем, что у неё нет будущего.
А разве не так? У пожилого и больного человека совсем иное восприятие жизни, нежели у молодых и здоровых. Да, варвары мы, разрушающие всё до основания, да, очень мало теперь добра в людях, да, ничего нельзя хранить без пригляду – утащат… И вместе с тем, вместе с тем..! Да сам же Богданов обронил, какой умница Позгалёв, что сохранил птичье поголовье. А город – разве он только соки вытягивает из деревни? Да эти же приезжие горожане выручают местных, покупая у них молоко, которое не берут ни колхоз, ни маслозавод. А прутики, по-старинному приставленные в Никоновской к дверям и заменяющие замки? Да разве возможно такое в стране, где совсем не осталось честных людей?

У Люси в доме я присоединилась ко всем – там внимательно слушали «Тему». И нам, взрослым, всем вместе вдруг показалось, что не так уж и не правы собравшиеся в студии высокообразованные москвичи: жива ещё в наших душах крепостническая психология, не умеем ещё мы быть свободными и достойно распоряжаться своей судьбой. Хотя лично нам и не научиться уже, не успеем…
А младший из Никифоровых – Паша -  молча сидел у печки, перелистывая приготовленные на растопку тетради старших братьев. Что ему думалось под наши скучные терзания? Под сводки из Чечни, где сейчас Никифоров Серёжа и откуда недавно вернулся Саша? Под потоки политических компроматов с экрана? Он без слов ушёл к себе, чтобы отдыхать, набираясь сил для будущего.
Я долго не могла уснуть в опустевшей просторной зале, тревожимая неугомонной кукушкой из настенных часов. Не соединялось в сознании, что у крошечной Люси, которую я знала когда-то, теперь три огромных взрослых сына, и ей не дотянуться до их вешалки для одежды. Не укладывалось внутри, что частички её души и плоти подхвачены неумолимыми жизненными потоками и кружатся в них, ей уже не подвластные, а она вольна лишь наблюдать за их орбитами и вздрагивать от раскатов далёких взрывов. Извечная материнская доля…
А ведь и я была косвенно причастна к тому, что у неё явились на свет именно они, и именно Никифоровы! Это я Люсю с Виктором познакомила, когда ему уже перевалило за двадцать пять.  В мою первую командировку он бессмысленно  ошивался  в Никоновской в Доме культуры, где я вела долгие беседы с Ниной Радостной и приглядывала, кто из парней смог бы на закате подбросить меня до Взвоза к Люсе. Витя и пообещался, но промурыжил часа три и посадил в колхозную машину уже на дороге, по которой я начала отмерять  пешком предстоявшие мне пятнадцать километров. Ох, и задала же ему словесную выволочку заждавшаяся меня Люся! Тем, наверное, и уколола его сердце.
Историю эту мы вспоминаем всякий раз, как встречаемся. Вспомнили и теперь, пока дожидались автобуса. И тут подошла попрощаться со мной лёгкая на помине Нина Радостная. Она молча глянула исподлобья и протянула мне пакет. Я развернула – и лицо моё озарилось светом шёлковых лучей сшитого ею солнышка.
А потом обнялись, как обычно. Однако было в этом нашем расставании что-то иное, чем прежде. Хотелось думать, что мы ещё увидимся и договорим недосказанное, но ни у кого не было в том уверенности. И мы улыбались и делали вид, что на дворе ещё те, незабываемые семидесятые, и всё у нас ещё впереди.


БОЯЗНЬ  НЕОПОЗНАННОГО
Очерк третий

Как благостно быть юной и беспечной, бездумно всё решать и воплощать!
Как тяжко в предстояньи перед вечным оценивать, прощаться и прощать…

1. ЧАСТИЦЫ ЦЕЛОГО

Теперь я знаю, что слово наше может всколыхнуть дремлющую деревню, как брошенный камень – тихую воду: и пойдут, пойдут тревожные круги во все стороны, и долго будет ещё волноваться поверхность, когда и о камне-то позабудется. Дремуча, заповедна жизнь в отдалённых уголках России, и не берусь пока судить, добро это или худо.
Когда бываешь в таких точках Родины, откуда глуше уехать уже некуда, то с особой ясностью осознаёшь, сколь едино наше бытие и одинаково подвержено различным стихиям. Казалось бы, на века установились мир и покой над дремотным заливом и цепенящий душу воздух не сможет шелохнуть никакая сила,  – и вдруг заметались, заскользили по горизонту тучи-облака и в мгновенье ока притянули за собой на хвосте резкие порывы ветра с холодной моросью. И не поймёшь уже, то ли дождь это сеется сверху, то ли былая гладь озёрная рассыпалась на знобкие колкие составляющие.
В такие минуты – часы – дни – в окна дорогого мне  дома на Взвозе удар за ударом бьётся непогода, словно требуя впустить её. Но ты сидишь возле тёплой печки, спелёнутая добром и убаюканная сытными запахами, и знаешь: там, где крепкие основы и заколочены-законопачены все щели, можно ничего не бояться и продолжать свои дела, не смотря на завывания обезумевшего ветра.
Не так ли и общественное ненастье, расползаясь по стране, бывает всё-таки не в силах одолеть какой-нибудь уголок в захолустье? Живущие по заветам предков, тамошние люди лишь крякают от удивления пред завихреньями судьбы да сверяются по древнему календарю: если осиновый лист, опадая, ложится на землю правой стороной вверх, то жди холодной зимы…Но разве следует из этого, что уже никогда не наступит весна?

Витя Карпуничев встретил меня на своей машине у трассы, и когда мы вынырнули из печального низкорослого лесного массива на приозёрные холмы, я в очередной раз подивилась, сколь скучны и неживописны все наши выпрямленные скоростные дороги. Спешащие по ним к своим сомнительным целям, мы и всю жизнь воображаем себе однозначной прямой, не имеющей ни узорных ответвлений, ни иных строений, кроме блочных коробок в конечном пункте. И лишь тот, кто способен допустить иное мироустройство, свернув в сторону, обнаруживает по-древнему  волнительную картину, смело, но ненавязчиво украшенную реалиями современности.
Так же жили-ночевали деревушки по берегам Лозско-Азатского озера и четверть века назад, когда я впервые обмочила в него ноги на взвозовском берегу. Серые промокшие под дождями избы и бани, поникшие дворы, утлые лодчонки на песке – ничто нарочито не веселило естества жизни, раскрашенной в зелёные и голубые тона. И если бы не антенны да шифер на крышах, можно было бы допустить на дворе и самое начало двадцатого века…
Теперь же в глаза сразу бросались дорогие,  недеревенского вида постройки, выросшие в каждом поселении, - дачные коттеджи череповчан, облюбовавших недалёкий от их города озёрный край и овеществивших свои деньги прежде, чем они в очередной раз обратились бы в пыль. И эта ярко расцвеченная панорама, в которой мешались все возможные стили, вовсе не отторгалась душой, а напротив, рождала в ней ещё не опознанную, но явно жизнеутверждающую мелодию.

Я в дом к Тане вошла, как впала в детство. Не только покойная Прасковья Ефимовна вспомнилась, тосковавшая тёмными глазами и тащившая для меня угощенье за угощением, но и бабушка моя с дедом, возле которых всегда было тепло, уютно и безбоязненно, сколь бы ни измывалась за порогом непогода. Много раз мне доводилось позднее бывать в деревенских домах, где стылостью веяло из каждого угла и не было запаха благополучия… нет ничего страшнее таких живых мертвецов! Потому-то и прав был безгранично писатель Фёдор Абрамов, пытавшийся докричаться до руководивших в его пору верхов:
 «Надо, чтобы выстояли дома. Неказистые, старые, бревенчатые…Ибо будут эти дома, будет и Россия. Из них Россия…большой дом, дом-Россия – всё за счёт этих малых…Пока стоят дома, стоит страна, стоит Россия».
И как каждая клеточка в организме нашем знает всё о нём,  огромном и – могучем или больном, так и в доме каждом звучат-аукаются самые отдалённые по расстояниям российские события. Нет уже серой и забитой допотопной деревни, какою была она до колонизации телевидением. Теперь везде все всё про всё знают. Вот только благо ли это, решайте сами.
Под беспрерывный разговор уничтожив на столе все разносолы (ах, милая Прасковья Ефимовна, как не хватает за ним вас и ваших хлебов!), мы втроём перебрались в залу, чтобы послушать вечерние новости. И тут же протянулась-напряглась невидимая, но прочная ниточка от взвозовского дома к Никоновской.
- Ну, как вот так? – неугомонно вопрошала «верха» Таня – У кого-то детки совсем от армии увиливают, а тут из одной семьи второго послали на Кавказ! Пока Саша был в Дагестане, Люся очки завела. А теперь, говорит, совсем, наверно, ослепну, опять эта Чечня началась…
Мне вспомнилась не сразу узнанная мной на улице Люся с глазами, загороженными огромными стёклами. Броская обнова помогала прятать то, на что подспудно намекал сдавленный голос. Да, вернулся старший, слава Богу…похудел, новые дырочки на ремне пришлось сделать…ясно, что невесело было, если даже вши нательные одолевали…Какую только отраву не придумает человек, а тут с букашкой совладать не может! Расстреляли боевики бочку с водой, вот и остались ребята при своих интересах. Даже родоновую воду пить приходилось, пока к реке не вышли…Омоновцам проще, те со своими банями ездят, а солдатикам хоть волком вой…Но этот теперь домой вернулся, в патрульно-постовую службу в Белозерске пошёл…А характером совсем другой стал, молчаливый…
Мне подумалось тогда, что сыновья, прошедшие через огни и воды, наверное, просто оберегают своих близких, потому и не говорят обо всём испытанном. Хватает материнскому сердцу хвороб и без этого. Чуть новости – всё невидимо напрягается в супругах Никифоровых: теперь средний, Серёжа, в Чечне, а там такое творится…
И на Взвозе двое Карпуничевых прилипают к экрану: не мелькнёт ли в репортажах лицо племянника? Своих детей нет, но несчётное число дней отгостили-отоспали у них в доме никифоровские ребятишки, и болит о них душа, как о родных.

Так неожиданно и до меня той осенью докатились раскаты далёких битв. Несколько раз в день в тайне друг от друга мы умоляли Всевышнего, чтобы  т а м   у всех всё было нормально. Когда ты живёшь на мирных просторах, где слышно, как плещется ввечеру рыбёшка в заливе и шелестит ветерок листвою придорожных осин, дико, немыслимо вообразить себе жестокую бойню на другом конце земли и вероятную смерть кого-то из близких. Да и неблизких – тоже. Разве ж мало настрадались люди на нашей планете, что никак не угомонятся, не спохватятся и не обнимут покаянно друг друга, утопив перед этим всё оружие в бездонных водах давно согласного на то океана?
Что вы сказали б в ответ на такое, окажись на моём месте? Хоть и нету прежней деревни с редкими и искажёнными – из уст в уста – вестями, но жива она, жива вместе с дотошностью и въедливостью сельского человека, готового спросить с каждого заезжего за все грехи, не только губернские, но и мировые, так же строго, как требуют они с самих себя. Да и кто бы из нас, будучи навечно привязанным к своему дому-огороду и не имеющим реальной возможности обратиться к «верхам» с глазу на глаз, не воспользовался бы случаем и не прижал бы к стенке посланца «оттуда»? Ведь когда в душе у тебя покой и существуешь ты в согласии с издревле передаваемыми жизненными законами, то в голове не укладывается, как можно дышать в этом мире, нарушая их; по видимости, люди не ведают, что творят, оттого и рубят под собою сук, и надо лишь помочь им увидеть себя со стороны, чтобы всё встало в мире на свои места! Ведь вон как восхитительно устроено всё на нашей планете! Будь у сельчанина свободная минутка, он сам сорвался бы с насиженного места и поехал бы в столицы рассказать об этом…но кто ж за него натопит по зиме-осени печи, обиходит скотину, отремонтирует двор и технику, и прочее, прочее, прочее? А про лето и говорить нечего…
Я давно уж уложена была отдыхать с дороги, и даже Витя затих в своём углу, а Таня всё крутилась и крутилась в кухне, деля по вёдрам поздний ужин коровам, овцам и поросёнку. Как когда-то в избе у бабушки, здесь тоже одуряюще вкусно пахло варёной картошкой в смеси со свёклой, капустой и другой огородной хитростью, и совсем не хотелось больше думать о малых и великих непорядках в нашем общем земном доме под тёмной и облачной сейчас небесной крышей. В окно бесцеремонно бился одуревший от озёрного простора мокрый ветер, но оттого, что это входило в вековечный порядок вещей и на обозримом расстоянии не отягощалось бездумными и жестокими человеческими поступками, мрак и непогода не пугали, а напротив, придавали предстоящим часам отдыха невыразимую, детской безмятежностью окрашенную прелесть.

2. ТЫ – МНЕ, Я – ТЕБЕ
И проснулась я ребёнком, и долго лежала ещё, вслушиваясь, как фыркает под умывальником, а затем брякает чайной ложкой Витя, как снова орудует ухватом Таня, в миллионный раз разливая по вёдрам пойло. Не имело смысла подниматься в этот хлопотный час и вертеться у хозяев под ногами, изображая из себя помощницу и тем самым превращая строгий отлаженный распорядок в суету. Когда-то где-то я вычитала, что любой гость имеет право жить на льготных условиях три дня; по истечении же этого срока он обязан либо подключиться к общим делам, либо цивилизованно откланяться. Честно сказать, я и сама подзабыла этот неписанный закон, лишь заметила за собой, что стала меньше навязываться в деревенских домах со своей неуклюжей услугой: на себе испытала, что легче одному управиться с хозяйством,  нежели постороннему объяснять, что, куда и зачем. Но для приличия иногда тянуло всё-таки изобразить этакий словесный реверанс.
- Да уж лежи! – усмехнулась в ответ на мои экивоки Таня. – Твои дни ещё не прошли! Помнишь, как ты меня учила? Я теперь всем своим летним гостям сразу так и говорю, чтобы не обижались, и подключаю к работе. Или, думаешь, я не права?
- А я? – ответила я, лениво поднимаясь. – Думаешь, я долго стерпела бы загорающих отпускников, когда на календаре страда? Да сама бы грабли в руки сунула или – вещички за порог! Деревня – это не дом отдыха, теперь-то я знаю…Только тебе помогать всё равно не буду, не жди! Видишь? – кивнула я на блокнот. – И так не успеваю за тобой записывать!
- Много я болтаю? – без обиды повернулась ко мне Таня, держа навесу облепленные мучкой руки. – Вот и Витя говорит, что не остановить меня. А ты посуди сама, - она опять склонилась над вёдрами. – Скоро четыре года дома сижу! Летом хоть на пастбище да в огороде людей вижу, а зимой и словом переброситься не с кем.
- Вот и говори со мной, говори! - подначила я, благодаря судьбу за разговорчивость героини. С иного человека двух слов не вытянешь – гадай, что у него на душе. А тут всё тебе разложат по полочкам, только осознать да рассортировать потом останется. Зато уж не фантазии журналистские будут, не домыслы, а самая что ни на есть правда, которая мучает людей,  но вот оформить её письменно они не могут.
- А думы-то у меня в голове всё крутятся, крутятся, - продолжала меж тем Таня. – Ведь восемнадцать лет стажа работы с людьми -  и вдруг никому это не надо! Обидно, вот веришь – обидно до слёз!
«Она через это болеет!» - причудился мне озабоченный за сестру Люсин голос из Никоновской. И Таня неосознанно согласилась с ним:
- Конечно…Мне всё кажется, что я могла бы чем-то облегчить людям жизнь. Но ведь не пойдёшь навязываться со своими советами! Это как самому в президенты выдвигаться – не поймут.
- И зря не понимают таких! – воскликнула я, вспомнив далёкий мой приезд на Взвоз, когда жива ещё была Прасковья Ефимовна, а Таня только-только входила в свою ответственную бригадирскую должность. Несколько близлежащих деревень с немногочисленными тружениками – вот была её вотчина. Тогда в колхозе появилась рация, и с раннего утра Таня присаживалась перед ней, вызывая: «Диспетчер, на связь! Диспетчер, на связь!» Нужно было согласовать  свои планы с центральной усадьбой, чтобы потом дать наряды своим подопечным: кому в поле, кому коровник чинить, кому за удобрениями ехать.
  Были в Тане не знакомые матери деловитость и собранность, и Прасковья Ефимовна, скрытно наблюдая за дочерью с кухни, то и дело с краткой восхищённой улыбкой взматывала головою: что делается, а?! Давно ли была она девчушкой, которую боязно было отпускать работать на ферму после Люси?
- Я протеста не ставила, - вспоминала тогда Прасковья Ефимовна, - только спросила – вытянешь? Вытяну, сказала. Не всё время доить придётся…Ну, решай сама. Другие девки рёвом ревели – хоть бы в няньки, хоть в подметалы, а в город! А моих хоть матюком обматюкай, не прогонишь из деревни. У них с детства была радимость к земле да к скотине. Ну и ладно, будь как будет…
- А и ладно, - сказала Таня с материнской интонацией, - чего сожалеть о том, что было? Хают – не с ног пихают, и хвалят – не на ноги ставят, так у нас мама говорила…Держали оборону и ещё продержим!

Меня так и подмывало затронуть самое больное – вспомнить в деталях, как получилось, что вышла Таня из колхоза. Она рассказывала об этом года три назад, вскоре после конфликта, но умоляла ни строчки не писать в газете. Могла ли я, пригретая, накормленная и давшая слово, стать по приезду в город оборотнем? Даже в блокноте не посмела  сделать пометки и половину услышанного честно позабыла.
Конечно, коснись бы раньше, по молодости, не исключено, что и выдала бы я зарисовочку, и обронила бы между строк нежелательное для Тани, но не из подлости продала бы её, не из выгоды, а по незрелости душевной, которой все мы страдаем, пока на собственной шкуре не испытаем того, что в чужой судьбе прочитывается как голый факт. Но я сама к упомянутому времени уже несколько лет жила на селе и убедилась, как слово наше может всколыхнуть дремлющую деревню, - словно брошенный камень  - тихую воду; и пойдут, пойдут тревожные круги во все стороны, и долго ещё будет волноваться поверхность, когда и о камне самом позабудут…
- Да ты по себе  знаешь! – то и дело восклицала тогда Таня, и я кивала, кивала ей с подступившим к горлу комком.
Тогда только что в московском журнале вышел мой очерк об односельчанах, которых я любила вкупе с их достоинствами и греховностью и сложность этого чувства пыталась передать на бумаге; однако большинство разглядели в тексте лишь тёмные свои стороны и озлобились на меня, и пытались предъявлять претензии, наивно угрожая судом. Какое-то время я даже днём закрывалась в доме, не желая никого видеть и вступать в бессмысленные перепалки. Но они и без меня продолжались-перекатывались волнами за порогом. Камень был брошен, а вода оказалась застоявшейся, омутной, и сдерживаемые лесной чащобой ветры давно не проносились над этой заповедностью…
Нет, никак не хотелось мне три года назад нарушать избранное Таней отъединение от людей. Теперь каждый вправе поступать так, как он хочет; даже загонять себя в угол, как, по моим представлениям, сделала она.
Время шло, и, судя по письмам, ни одна из сторон сдаваться не собиралась. А я не навязывалась в судьи. И теперь тоже. Захочет Таня – сама заговорит о больном. Есть, видимо, то, что греет её душу в сегодняшнем положении.

Словно отвечая моим раздумьям, она перекинулась мыслью в другую сторону – будто стрелки перевела на путях.
- Вот опять я вчера согрешила, не записала последние данные! – попеняла она, нарезая капусту  в кастрюлю, из которой давно разносился по дому пьяняще сладкий бараний дух. – Ну да ладно, мне с тобой всё равно некогда будет садиться, придётся пока запоминать.
- Какие данные?
- Когда первый снег нынче пошёл, например. Сурепка когда во второй раз зацвела. Много чего… Я ведь теперь местный фенолог! – притворно погордилась она. – Мне Ксения Иосифовна по старости передала свои полномочия. Она всю жизнь слала свои наблюдения в институт в Ленинград и в Вологду. У неё записи за тридцать лет сохранились. И по ним видно, между прочим, что погода повторяется у нас через 26-27 лет. Помнишь, наверно, - так же, как нынче, болота у нас горели в семьдесят втором, когда мы познакомились…
Господи, невольно ужаснулась я, вновь плотью ощутив, как бежит время. И Таня из девочки-тростиночки превратилась в дородную неспешную женщину, и я себя не узнаю на снимках многолетней давности. Где тот мой семьдесят второй с его немыслимыми планами, с беспечностью юности и готовностью всё придуманное воплотить? Вон уж пожары прошли по этой земле вторично, но много ль плодов обещает послать мне моя незваная осень? И какой-то стороной упадёт на землю скороспелый лист? Знать бы нам по молодости все тайные приметы мудрости, разве совершали бы мы столько ненужных поступков, разве теряли бы так безрассудно время?..
Вот даже погода следует, оказывается, каким-то своим неписаным правилам, да ещё с дотошностью, которой позавидует любой бюрократ. Но ведь мы тоже частица погоды-природы, если верить мудрым людям и книгам.  Об этом можно не догадаться, живя свой век в расплющено-окаменевшем городе и путешествуя со скоростью форда по незаселённым автобанам. Но тот, кто, подобно моим героям, заново рождается с каждым рассветом и угасает в ночи вместе со всем живым, тот ведает, что каждая травинка и каждый плеск ручья неустанно говорят с нами на вполне понятном и от века неизменном языке.
Например, если полосы-волны бегут-догоняют друг друга по поверхности озера, значит, скоро будет дождь.  А как по весне лёд отшатнёт от берега – пришла пора сеять рассаду. Подобные хитрости сами собой невелики и каждый может их обнаружить, проследив за природой лет этак десять-двадцать, но к чему же такая расточительность?  Добрые неторопливые предки давно постарались облегчить нашу суетную жизнь и передали по наследству всё, чем пользовались в быту.
- Ты сама на это дело напросилась?
- И да, и нет, - ответила Таня. – Просто Ксения Иосифовна давно знала, как я к природе отношусь. Мы, когда я ещё на агронома училась, часто разговаривали.  Растениеводство – это ведь постоянное творчество, потому что погода всегда разная, каждый год, и надо под неё подстраиваться. Вот весною и ждёшь, например, Великий Четверг. Если на него застынет, отсчитывай сорок утренников, и только после сажай огурцы. Но не вчера и не завтра, а именно сегодня. И так с каждым растением. Не зря, например, про овёс говорится, что сей его в грязь, тогда будешь князь…
Таня закончила, наконец, заниматься супом и присела на краешек дивана, поближе ко мне.
- Но зато и ответственность у меня, представляешь, какая была? Если напутаю чего, то не у одной у меня не уродится, у многих. Теперь вот дачники донимать меня стали, идут и идут за советом, а потом передают по цепочке: Таня сказала, пора садить, или окучивать, или убирать…Хотя сей год, например, погода была нестандартная, говорят, 120 лет такого не бывало. А обычно лето три года по зиме определяется, и только четвёртый оно само по себе – из-за високосности.
- Ну?! – таращилась я, ничего не смыслящая в этих делах и об урожае на своих грядках обычно молчащая.
- А ещё межень смотрят,- добивала меня познаниями Таня.
- Что такое?
- С 14 декабря каждый день соответствует определённому месяцу в году, а утро, середина и вечер его – это одна из трёх декад…да у меня много всего есть, завтра дам, спишешь.
Я списала потом кое-что, но ради того лишь, чтобы передать теперь приметы тем, в ком звучит возвышенная нота слиянности с природой и кого посещает тихое блаженство от совпадения собственных предсказаний с истинным ходом вещей. Мне не дано раствориться в этой стихии полностью, но стоит ли о том сожалеть? Потому мы и нужны на свете друг другу, что каждый способен одарить рядом живущего чем-то лишь ему доступным и его душою преображённым. Ты – мне, я – тебе, великолепная формула, зачем-то низведённая нами до грубого материализма…

3. ШАПКА МОНОМАХА
Беседу нашу нарушило тарахтенье трактора за окном – приехал Витя.
- Ну вот, сейчас обедать будем! – сказала Таня и принялась разливать суп, нарезать хлеб. Она едва успела управиться, как энергичный муж её, споро омыв руки, уже взялся за ложку.
 Взгляд мой инстинктивно замер на его миске, которая осталась стоять почти посредине стола: он так из неё и черпал, долго и сосредоточенно неся ложку ко рту. Зачем?! Хотелось неразумно хохотнуть и подвинуть ему суп, сочтя ситуацию недоразумением. От разу до разу я едва сдерживала себя, пока до реактивного моего ума не дошло: да передо мною сидит потомственный крестьянин, выросший в большой семье и привыкший хлебать из общей посуды! Поди-ка вытрави из него эту привычку, передававшуюся из рода в род!  Это в городах подобные мелочи могут повредить положению в обществе или стать яблоком раздора в семье, а в деревне всё как раз наоборот: чем самостнее человек, чем отличнее от других, под шаблон подогнанных, тем острее веет от него правдой древности, способной впечатываться в лица, жесты, повадки, как допотопные насекомые – в камни и янтари…
- Вот что ещё мне вспомнилось, уж закончу, -  вернулась за чаем Таня к тому, что мы обсуждали без Вити. – У нас Богданов всё время так и говорил: зачем мне московские сводки погоды, когда у меня свой синоптик, Ксения Иосифовна…Как ты, кстати, пообщалась с ним?
Перед внутренним моим взором снова всплыло усталое, безрадостное лицо бывшего председателя.
- Печально, как ещё…Не могла вытащить к свету. Упирается.
- Во-от, - протянула Таня, отставляя чашку недопитой. – И мне жаль его до слёз!
- И шуб у нас нашили, и валенок накатали, и маслозаводик поработал, и колбасы  навыпускали, - подхватил Витя. – Всё в мечтах, в планах. Ничего не получилось, всё потухло вместе с ним.
Я опять увидела тоскливые глаза своего недавнего собеседника и рванулась на его защиту:
- Но его ли только вина, что не хватило сил? Почти нигде подобное не удалось! Не было ни экономической базы, ни налоговых льгот…
- Да его у нас никто и не винит! – встрепенулась и Таня. – При нём всё-таки люди неплохо жили. И уж он с уважением ко всем. Бывало, старух созовёт на лён, так к каждой подойдёт, поговорит. Я тогда бригадиром была, знаю, каково это – уговорить пожилых на помощь…Зато новый председатель даже не здоровается с пенсионерами в поле! А без них, между прочим, у нас давно бы всё рухнуло окончательно. За лён ведь вон уж сколько лет не выплачивает государство! Не хотели больше сеять, да заставили. А подсчитали бы, сколько затратят средств на одну доставку! В Белозерске ведь от льнозавода одни стены остались, в Шексну возить надо…
Таня принялась мыть посуду и продолжала:
- Нет, не подняться нам теперь, как ни старайся. С 30 центнеров зерновых с гектара съехали на 3, картошку не садят, гибрида скотине нет… Прежде всю зиму торф на поля возили – и это дело забросили. После такого нашим подзолистым почвам лет двадцать не очухаться будет! Ни одного гектара зяби с осени не вспахано – чего ждать от земли?.. Тут брат наш сводный приезжал из Сибири, посмотрел, как мы землю ублажаем вокруг дома, так диву дался. У нас, говорит, за человеком так не ходят! Правильно. Старопрежние люди и убивались над каждым клочком, чтобы выросло что-то, а теперешние в колхозе только отмахиваются – не наросло, и не надо! Конечно, при таком отношении и не нарастёт. А от государства нынче помощи ждать нечего. Раньше то и дело пленумы по селу были. А теперь в телевизоре и не вспоминают, что где-то есть деревни и там надрываются последние честные люди. Ведь уже больше двух пятилеток всё держится только на стариках и на энтузиастах. Но завтра никто задаром ничего делать не будет! Другое поколение выросло. Вот и всё!

От погружения в болото безнадёжности мне опять стало тоскливо. Напрягши весь свой неизощрённый ум, я попыталась найти доводы в защиту неминуемого светлого будущего. Но над головою вплоть до горизонта висели низкие тучи…Ладно, сказала я себе, я не спец, мне бессмысленно раскорячивать мозги над разрешением не подвластного даже министрам. Но не может же быть, чтобы среди живущих на самой земле не было знающих, как выкарабкаться из трясины!
- Как нет? – охотно отозвался Витя. – Конечно, есть. Вон в соседней Бечевинке  местный тракторист вызвался в руководители. Распустили колхоз и снова набрали только тех, кто хочет и может работать. И сразу стали нормально жить. Пьяниц нет, в конторе всего пять человек теперь. И коровы доят, и урожай хороший, и зарплату людям дают. У них за посевную механизаторы получили по тысяче рублей. А у нас я лично – всего сто! В Бечевинку теперь, раз деньги появились, трактора новые идут. А наш инженер туда ездит одалживаться соляркой и запчастями. От кого же зависит всё? От руководителя. Особенно когда сверху никто не следит, что внизу делается.
Господи, значит, не в полном крахе села дело, а в людях?! Сердце моё окатилось горячей благодарностью к тем, кто теперь возвращал мне надежу и веру. Вспомнилось, как о том же убеждённо говорила Люся:
- Ну, как может руководить даже бригадой человек, у которого в своём хозяйстве никого, кроме кошки, не бывало? Что он разумеет? Только как свой карман набить!
- Вот и у нас так надо бы, - снова подключилась к беседе Таня, выставляя парадом вёдра для скотины. – Всех разогнать и заново набрать! И чтобы в конторе не семеро с ложкой сидели, а столько, сколько действительно сегодня надо. Куда нам пять бухгалтеров да экономистов ещё? Что считать? Не велики  у нас  зарплаты.
- А сколько? – спросила я.
- У самих конторских по четыреста в среднем вышло, - ответил Витя, - а у механизаторов и того меньше. А раньше мы раза в три больше остальных получали.
- Это бы ладно, - смилостивилась Таня, - у путнего руководителя можно бы и за сто рублей поработать, только бы знать, что всё опять не канет в камский мох.
- Куда-куда? – насторожилась я.
- А и сама не знаю! – хохотнула (по-местному, «схахала») Таня. – Мама у нас так говорила, вот и я…Не зря чтобы, значит. Чтобы впереди действительно хорошая жизнь получилась. А терпеть да ждать нам не привыкать, научились.
И снова во мне колыхнулось сомнение: ведь производства продукции на селе почти нет, и объекты все растаскиваются по кирпичику, а выживают руководители только за счёт продажи леса, пусть и одобренной сверху. Но если начальство на все стороны распродаёт лес, не думая, чем это обернётся завтра для земли,  значит, жить на ней оно не намерено! Так говорят низы, и разве они не правы? Мыслимо ли было прежде в крестьянском хозяйстве не подумать о будущих днях, не оставить в наследство детям ни полных закромов, ни обихоженных угодий, ни здоровых водоёмов? Ушло всё, ушло, кануло, как в камский мох, и не навсегда ли?

К полночи, вздрагивая от Таниного позднего бряцания вёдрами, я и вовсе раздумалась о мономаховой шапке: каково-то её носить? И откуда берутся смельчаки примерять её на себя?  Ведь это невыносимо – тащить бремя, которое тебе не по силам.  Ну, ладно, взялся за гуж, не подумав, не рассчитав своего умишка, так наплюй ты на пословицу, скажи, что не дюж, повинись, отступись – авось найдётся кто порасторопнее и вытащит всех со дна? Ан нет, по-дурному повелось на Руси: пусть лопнет пузо, но не пропадёт добро. Неужели ж так тянет людей жирный начальственный куш, что готовы они отдать за него спокойствие и умиротворённость своей души? Или они и не ведают о таком, а потому и не тоскуют?
Но не может душа не тосковать, не может не плакать, предвидя свою погибель! И совесть не может не мучить, когда человек чувствует, что делает совсем не то,  ради чего был он призван на эту землю. Пусть и не всегда осознанно, но верит же каждый, и самый замызганный бомж, и самый высокий правитель, что приход его в этот мир не мог быть случайным. А раз так, значит, и задача перед ним какая-то стояла конкретная, от выполнения которой зависят судьбы не только детей и знакомых, но, может быть, и какой-нибудь звонкой далёкой звезды, трепетно светившей над головою в миг первого твоего свидания…Всё так сопряжено, так пропитано одно другим в этой вселенной, что невозможно выбраться из пут своих прав и обязанностей, своих желаний и долгов, своих обещаний и обманов. Невозможно до тех пор, пока не придёт к тебе осознание единственности и правильности твоего пути, ибо только на нём опадают вериги и открываются прежде закрытые двери, уставшие ждать твоего прозрения.
Не этой ли ясностью светятся взоры тех, кто давно обрёл себя? И в особенности взоры тех, кто выбрал своею судьбою работать на земле. Это в городе можно долго плутать от профессии к профессии, от должности к должности, чувствуя и не чувствуя ложность своего положения. На селе же неправда твоя тотчас проявится леностью и нерадивостью, пустым амбаром и покосившимся забором.
Я по себе это знаю, потому что в какой-то момент перепутала своё искреннее желание одиноко жить в природной тиши и писать – со стремлением трудиться на земле и от неё кормиться. И что же вышло? Только душу рвала себе и близким.  Запрещала себе садиться за печатную машинку, сгибалась над грядками и чугунами: овцы, кролики, поросята, куры, козы… Всё перепробовала и всё отвергла. И теперь вот, счастливая тем, что благодаря мужу моё разумно ограниченное хозяйство длит своё существование и в дни моих журналистских  путешествий, я праздно лежу в гостях у Тани и терзаюсь недоумением: как же она-то, изо дня вдень, из года в год… Я бы так не смогла. У меня так не получилось!
Но не слава ли Богу? Разве к своей мечте увидеть на рождественском столе жареного гуся с яблоками я обязательно должна идти через личный хлев, а не через рынок? Этак можно опять вернуться всем к натуральному хозяйству. Но человечество уже проходило это! Не разумнее ли мне достойно получать за свой труд по призванию, чтобы иметь возможность воспользоваться плодами рук иных мастеров и своим вознаграждением принести удовлетворение и им? Вот и будет всё ладно, и наступит истинное благоденствие…
На этой ли, на другой ли фразе, но я, наконец, отключилась…а когда очнулась, Таня уже – или ещё?! – колдовала над чугунами и вёдрами. Вся моя ночная философия тотчас вылетела в трубу жарко топившейся русской печки.
И после этого мы – не рабы?!

4. ЦЕПИ РАБСТВА

- Рабы. У нас так точно – рабы! – ответила Таня готовно, словно мы и не прерывали разговора. -  Любого спроси-ка наедине – чего он держится за колхоз? Из-за льгот, из-за стажа, из-за пенсии. Можно бы, почти бы все разбежались на другие места, да в деревне некуда. А молодых подсобное хозяйство да дети не держат, вот они и уезжают, кто на заводы, кто в охрану, лишь бы не унижаться перед колхозным начальством, не выпрашивать на хлеб. После армии-то один Коля Радостный здесь задержался, да, Витя?
- Один, - ответил из-за перегородки одевавшийся в рабочее муж. – Молоко колхозное возит, но надолго ли? Будут ли коров держать? Теперь всё может быть…
- А отношение к человеку возьми, - Таня снова привычно взялась за приготовление
обеда. – Иди хоть ко мне за стол, поближе…Ты, Витя, надолго ли?
- Мучку привезу, потом до Никоновской.  К двенадцати буду.
- Давай, счастливо…
Таня проводила мужа кратким взглядом через окно и, дождавшись, когда взревел и затих вдали трактор, продолжила:
- Вот его хоть возьми. Думаешь, он колхозник? Не-ет, - она выдержала паузу, рассчитывая на мою бурную реакцию, но я лишь насторожилась. – По конторским документам он – полколхозника! Полчеловека!
В памяти моей колыхнулось смутное воспоминание об уже слышанном.
- У нас проживает шесть категорий людей, как касты в Индии, - объясняла Таня. – Самая уважаемая семья, когда оба работают в колхозе. Когда один в колхозе, другой в бюджете, тоже неплохо. А если один в колхозе, а другой нигде, как у нас, то человека делят пополам,  и все льготы тоже уменьшаются. Вот если бы мы развелись, например, то Витя опять стал бы целым колхозником!
Я только головой покачала, вспомнив:
- И у нас висело такое же объявление на конторе – кому сколько платить за квартиру в зависимости от места работы…Ещё там какие-то были пункты.
- Это когда один в бюджете, а другой за территорией хозяйства подрабатывает. А самые униженные – все остальные под общим именем «дачники».
- Это как мы! – воскликнула я радостно, хотя впору было заплакать. Из белозерского далека я вдруг увидела наш колхоз как на ладони, и весь расклад сил в нём – о, ужас! или чудо? – оказался полным повторением того, о чём мне теперь рассказывали на Взвозе. Тот, кто ушёл из колхоза, чтобы жить самостоятельно, - предатель, преступник. «Свои» пользуются льготами по оплате жилья, обработке земли, меньше платят за воду,  навоз, за пользование пилорамой, транспортом и т.п., а остальные… Всё это было бы понятно в городе, где от веку все чужие друг другу, но в деревне, где через дом – родня, где ещё вчера все были равны и одинаково сыты и счастливы! Нет, это не укладывается в сознании, даже если сделать скидку на перекройку общества. Неужели ж голод и деньги, вернее, отсутствие последних, способны поставить крест на всём, что было светлого в сельском человеке?
- А «гробовые»? – заколачивала последний гвоздь Таня. – Представляешь? Больше не выделяют гробы бесплатно, даже льгот не оставили. Платите, как в райцентре. И это – живя в лесу! Да неужели старухи за свою тяжкую жизнь на четыре доски себе не заработали? Нашли на чём разжиться!
Мне стало горько-горько. Вспомнилось кладбище на пригорке у озера, на которое я так и не нашла времени заглянуть, чтобы увидеть, где нашла своё упокоение Прасковья Ефимовна…Что бы она, интересно, сказала сегодня про всё это?
- Чего дивного? – усмехнулась бы сдержанно. -  Свои сопли всегда солонее…А вы не горюйте, девки. Господь всё видит, он всех рассудит!
И впрямь – разве не так? Разве теперь не вольны мы выбирать себе образ жизни, который позволил бы и чувствовать себя людьми, и поступать по-человечески? Даже в абсурдном окружении.
Какой только ерунды не придумано далёкими от жизни чиновниками! Например, женщина должна отработать 220, а мужчина – 230 дней, чтобы прожитый год был бы им зачислен в колхозный стаж.
- А у Вити вот не получится. Он больше пяти месяцев был без работы.
- Как? – не поняла я, видевшая, что его и дома-то не бывает.
- Да так. Не выходил он в колхоз… Чего в мастерских без дела сидеть? Мужики-то многие ходят туда, отмечаются, чтобы им положенные 3 рубля 10 копеек начислили. А он лучше какую-нибудь халтурку найдёт. Вот на нас и сердятся, что мы не бедствуем, как другие. А кто сердится? Кто любит сидеть, сложа руки.

- Русский характер, - вставила я, вспомнив телевизионный опрос о желающих чистить сортиры за хорошие доллары.  Почти все в ответ руками замахали – нет! нет! А чего и стыдного? Побираться – не стыдно, пить  - не стыдно, голодать – не стыдно, а работать – не ходи!
- Ну, - кивнула Таня. – Вот всех и раздирает, что у нас два своих трактора. Да окучник купили, да машину сменили на новую… Конечно, если прижать зад к стулу, ничего не заработаешь. А я вон подсчитала – я только в хлеву провожу в день по шесть часов! Мама выругала бы, сказала бы, многовато, девка!  А как иначе, если деньги нужны? Летом у меня по десять клиентов бывает на молоко, вот и считай, если каждый день банки по три больших уносят. Людям-то думно, что мы в мешок деньги складываем, а мы в технику да в запчасти. Теперь ведь вон какие цены, сама знаешь. Да и долги ещё не все отданы, за дом-то…

Вот оно! – встрепенулась я, поняв, что Таня подступается к конфликту, о котором я не смела вспоминать. Думалось, что опять она станет охранять его от моих записей, как бережём мы больное место, вынужденно двигаясь в толпе. Однако она даже не глянула на мою ручку.
- А знаешь, как приятно с дачниками работать? Все вокруг меня с уважением ходят: Танечка да Танечка. И никто не похает, потому что я человек обязательный, если кому что пообещала, уже не подведу, лучше себе в чём откажу… А прежде-то, бригадиром, целые дни только мат и слышишь, да ещё начальство ругает. Зачем мне это надо было, за гроши-то?.. У нас ведь квартира есть в Никоновской, помнишь? В давние ещё времена выделили, но в каменном доме, там холодно, сыро было, а у Вити больные лёгкие. Вот мы и не поехали, но и не отказались от неё, мало ли что… А потом возможность подвернулась – мы заняли денег и купили в Никоновской деревянный дом, недоделанный, но хороший. Вот тогда и началось…Куда нам столько да зачем? Провернуть что-то решили!.. А мы всего и сделали, что о старости подумали. Будем беспомощными – кому наш Взвоз нужен будет? Здесь и теперь-то зимой почти никто не живёт. Хлеб привозят два раза в неделю, почту не много чаще. Если бы не своя машина, и сегодня бы заплакали.
- Чего ж вам теперь бы не перебраться на центральную? Все и умолкли бы сразу.
- А какой интерес? Там даже молоко продать некому, все дачники нарасхват. А тут – я нарасхват со своими бурёнками. Да ещё коммерсанты зовут летом в магазине поработать, когда покупателей много. Только куда я от хозяйства? Я ведь летом и коров своих сама пасу. В лес даже сбегать некогда, ни грибов, ни ягод толком не видим. Только и радость, что вздремну на травке, пока коровушки отдыхают рядом…
Мне увиделась – как сегодня! – молоденькая Люся, уснувшая  в светёлке с книжкой в руках, когда мы вернулись с нею вдвоём с утренней дойки. Так же, наверняка,  ловила счастливые часы сна и Таня, когда отпустила сестру учиться в техникум… И вот минула четверть века, а всё так же самой большой мечтой остаётся у них возможность всласть выспаться по утру. Нереальная мечта!.. Впрочем, как у всякого сельского жителя, за исключением, быть может, меня…
- А если бы тебя позвали назад?
- В колхоз-то? – замерла Таня и тут же отмерла. – Не позовут! Пока всё будет по-прежнему, не позовут. И я не пойду. Они же, когда мы дом купили, нарочно с нас сняли льготу по квартире, чтобы мы почувствовали их власть. Мне всего и получать-то осталось бы в месяц зарплату чуть больше ста. И я бы за эти деньги ещё убивалась на бригаде?  Вот я и написала заявление, не раздумывая. А они и подмахнули, не задержались. В общем, нашла коса на камень.
Таня мгновение подождала, пока схлынет подступившее волнение.
- Они ждали, что я сама к ним на поклон приду, что, мол, с голода умираем. А мы ещё лучше зажили…А в колхозе ведь нельзя жить лучше начальства, обязательно найдут, за что уцепиться. Витя тут подрядился частнику-коммерсанту лес вытягивать с вырубки, так тут же нажаловались, что он себе ворует.
- И чего?
- А ничего, приехали с Белозерска, проверили – всё честно. Но всё равно предупредили – ты смотри! А чего смотреть?
Во мне некстати всплыли собственные обиды на деревенскую жизнь, в которой я оказалась  ненужной со своим настырным желанием нести культуру и религию в массы. В клубе меня не поняли; отремонтированная церковь вновь стоит закрытой; а разговоров-то, пересудов было!
- Не делай людям добра, не получишь и зла, - тихонько вставила бы Прасковья Ефимовна.
- Не-ет, - перебила бы я её теперь, - иначе: не причиняй другим добра! Не навязывай им своего представления о счастье и несчастье. Тогда и самой никогда не будет больно.
- Ты знаешь, - задумчиво сказала я Тане, - а может, все наши шишки оттого, что мы наивные и упрямые баранчики? Ведь я тоже, как и вы с Витей, овен по зодиаку, а овнов жизнь до старости ничему не может научить. Мы остаёмся детьми.
- Но зато мы не умеем обманывать и хитрить! А нас почему-то именно в этом всегда подозревают!
- Каждый видит мир со своей колокольни…
Мне захотелось приобнять Таню, сидючи рядом, и даже, чего греха таить, опрокинуть по стопочке – за нас, овнов!.. Но она, дав себе роздых всего на полчасика, снова готовилась идти на двор. Лишь и добавила:
- Хуже нету, когда тебя не понимают…Я после той истории даже на люди долго появляться не могла, только со скотиной общалась. Скотина не предаёт, не ищет выгоды. А мужики наши, которые тоже тогда проголосовали за моё исключение, потом по пьянке винились: ты нас всех защищала всегда, а мы…Прости!
И дверь за Таней закрылась.

Я осталась наедине со своими раздумьями. Всё основное было теперь обговорено. Близился к концу мой третий день гостеванья. Надо было готовиться к отъезду. Но я так и не знала, имею ли я теперь право рассказывать о Тане открыто. Разве не так же пойдут круги от брошенного мною слова-камня, как пошли бы они раньше? Разве что-то изменилось с начала затяжного конфликта?
А разве не изменилось? Даже в Таниной просьбе «лучше не писать» уже не слышалось прежней боли и уверенности, напротив, она звучала уже полувопросительно, словно Таня, произнося эти слова, прислушивалась к тому отзвуку, который они получали в невидимом плане окружающего бытия. И сама она, раньше не умевшая того, улавливала бессловесный ответ и была удовлетворена им, потому что ощущала чуткой душою, что свирепевшие к зиме ветры повыдули-повыгнали застоявшийся в низинах воздух и напоили просторы свежим лёгким дыханием завтрашнего дня. Никто ещё, быть может, не распознал этого, да и сама она о себе не знала, что она изменилась, но моё сердце горячим толчком вдруг засвидетельствовало: всё так, не сомневайся!
Конечно, так. Каждый день, каждый час меняют нас разительно, хоть и незаметно это до поры, как будущие листы, зреющие в стебле злака. Однако приходит миг, когда всё поле вдруг преображается и разливается поющей зеленью, за которой мудрое око угадает грядущий урожай.
Не затем ли и мне судьбою назначено снова и снова вникать в перевивы чужих судеб, что вызревает в них что-то очень важное и характерное для будущего нашего человеческого сообщества? Я не могу раздумья героев не сравнить со своими, тоже на земле рождёнными, чтобы обнаружить теперь уже очевидное: всё во всех деревнях сейчас одинаково и флюсы повылезали в одних и тех же местах! Значит, и болезнь их произвела однотипная, и лечение потребуется общее. Специалистам решать, с операцией, без неё ли. Но больно будет. И друзьям моим в первую очередь. Однако я не имею права заявить, что все их проблемы – их частное дело. Они из первых, кто посмел осознать своё рабство и попытался от него избавиться. А в какие века подобных жаловали?
Всё непонятное внушает нам недовольство и опасение, как неопознанные объекты, иногда залетающие к нам из далёкого будущего. Они вдруг переворачивают вверх тормашками наше устоявшееся представление о существующем порядке вещей  и надолго лишают покоя. Кому-то недоступно порассуждать о возможности иного мироустройства, кому-то уже и некогда по старости и необходимости собираться в невозвратный путь. Но всегда находится кто-то, кто жаждал, кто предвосхищал это зыбкое небесное явление, потому оно и случилось в назначенный час и над его головою. И можно ли после этого вернуться в прошлое, словно ничего не случилось, догадайтесь сами…

5. НОСТАЛЬГИЯ ПО НЕБЕСАМ
Когда знаешь, что скоро уезжать,  а предстоит ли новая встреча, неизвестно, с глаз словно спадает пелена, мешавшая видеть вещи в истинном свете. И вместе с кружащимся в воздухе последним листом, ложащимся на подмёрзшую землю, вместе с прозрачными снежинками, прощально плачущими на твоём лице, вдруг начинаешь замечать и покосившееся крыльцо чьего-то старого домика, и подгнившие мостки, ведущие к заливу, и общую невзрачность,  недоокрашенность всей нашей северной природы накануне погружения в долгий сон. А пролетающие по дороге за деревней иномарки, спешащие из неведомого в такое же неведомое, а потому чуждое нам, воспринимаются как лишнее подтверждение обделённости и позабытости деревни. В такие минуты вдруг невыносимо начинает тянуть к собственному очагу, который всегда мил, хоть порою и беден, и не жарок. После разлуки именно неказистость его, прорехи и щели рождают неожиданную жалость, от которой совсем недалеко до любви.
Но вот вопрос вопросов: научимся ли мы когда-нибудь, сможем ли смотреть таким же прощальным взором на людей, чтобы, забыв об их недостатках и причудах, любить их просто за то, что и их когда-нибудь не станет на этом свете? А последний лист всё будет и будет кружиться над землёю из осени в осень, из века в век…

Интересно, а те, кто уехал из родных мест, так же вспоминают подобные мелочи и так же в душе плачут над ними? Это и называется ностальгией?.. Прежде у нас и мысли бы не возникло о подобном среди деревенских забот, но вот раз, и два скользнули в Таниной речи упоминания о загранице, и мне пришлось выяснять неясное. Оказалось, кто-то из земляков к родным в Германию подался, кто-то замуж в Болгарию вышел, а с Прибоя, из деревни, что неподалёку от Взвоза, люди уехали-улетели аж в США – их туда «по вере» пригласили, адвентистской, что ли, и очень хорошо приняли. Понятно, человек всегда ищет, где лучше.
- А только всё равно мужики там мечтают о нашей русской водке с солёным огурцом! – свидетельствует Витя, непривычно опрокидывая в компании с нами прощальную рюмочку. – Никаким достатком эту страсть не перешибёшь, сами рассказывали!
- А «болгарка» наша, слышишь, - пихает меня локтем Таня, -  всё стремится там «Калину красную» посмотреть. Я, говорит, как её увижу, словно на родине побываю!
…Ах, не троньте, не троньте!.. Ведь совсем рядом со Взвозом Егор Прокудин-Шукшин пахал на тракторе своё последнее поле, и было-то это каких-то четверть века  – четверть века!! – назад. А потом и сам Василий Макарович, вслед за своим героем, оставил этот мир… А меня подняло с насиженного редакционного места предощущение страшной утраты, и отправилась я куда глаза глядят, лишь бы заглушить в себе гулкие воспоминания о будущем… и необъяснимо для себя оказалась опять на Взвозе, на осеннем говорливом берегу озера, где берёзою топилась для меня по-чёрному банька, где сидел в доме возле стола роскошный кот по имени Счастливый и аккуратно брал лапкой с клеёнки кусочки мяса, где мамою хлопотала вокруг меня Прасковья Ефимовна, напрасно пытаясь пробиться к моим основам…А потом ошарашенно смотрела мне вслед, когда я взлетела на Люсин велосипед и помчалась на почту в Орлово, где ждала меня телефонная трубка с непереносимым известием…помчалась мимо фермы, на которой доили своих бурёнушек Люся и Таня и на которой в параллельном киношном мире работала вместе с ними Любовь Байкалова-Федосеева-Шукшина…помчалась мимо того злополучного не допаханного Егором поля, молодые берёзки с которого позднее Нина Радостная заботливой посылкой отправит на Алтай, в детскую колонию, где когда-то выступал Шукшин и где они, прижившиеся, будут потом сломаны чьей-то недрогнувшей рукой…
- Мама наша всё жалела, что не пожил Василий Макарович, - в какой-то глухой бездонной тишине говорит своё Таня, а я уже слышу и не слышу её. – А то бы и тебе, поди-ка, помог…У нас ведь всегда так – кто талант, тот так и заглохнет в тени, если не сложится счастливо судьба…Умная вот ты, а никак не пропихнёшься…
Мне хочется сказать, что всё у меня сложилось прекрасно и что ни о чём в своей жизни я не жалею, что и в деревне я живу не из побитости, а по тоске сердечной, которая только там и оставляет меня, потому что является подругою нашей интуиции; без них никак не отыскать бы нам истинного своего назначения и не исполнить своего земного долга. Но я не понимаю, сказала ли я это или только подумала. Голова моя оказывается на подушке, и я проваливаюсь в небытие, чтобы вынырнуть из него почти в полночь.

Таня привычно колдовала в кухне над вёдрами. Опять пахло варёной картошкой, капустным листом и свёклой. Но я не позволила себе расслабиться, готовясь утром в путь. Было ещё кое-что недосказанное.
- Про папу-то? – отозвалась Таня. – Ты вот запиши-ка себе, может, где и узнаешь про него. – Она помолчала, пока в вёдра звонко цедилась из крана вода. – Он ведь рано у нас умер, мне лет восемь было, Люсе чуть больше. Чего мы тогда понимали? А только знали, что мы – дети врага народа. Потом уж, мама старенькая была, спрашивали у неё, а она и сама толком ничего не знает. Говорила, что шутил он, будто дали ему 33 года, а он только три отсидел, тридцать должен остался. Его домой помирать отпустили. А он ещё женился на старости лет да нас сделал. Маме уже  больше сорока было.
- У неё ведь ещё дети были?
- Ну, Коля с Галей. Первый-то муж остался жив, но после войны к маме не вернулся, вот она с папой и сошлась. Попробуй-ка в деревне без мужика! Сама знаешь, каково…Так вот что я хочу попросить. Теперь всех реабилитируют, может, и про нашего что известно? Я не знаю, куда сунуться, а ты боевая, найдёшь. Зовут его, - она запнулась, - звали его Останин Леонтий Кириллович из деревни Перховта нашего района, 1905 года рождения. Его осудили по 58 статье.
Глядя, как я записываю данные, она страстно добавила:
- Вот не верю я никак, что он враг был! Все о нём так хорошо вспоминали. Говорили, что в лагере он большого ума набрался от учёных и академиков. Синусы и косинусы в уме мог вычислять. А язычок не умел держать за зубами – как и я вот! Наша старшая, Галя, вспоминала, как она плакала о Сталине, а он ей сказал: тиран умер, на его место другой сядет, а вы..! За язычок-то он и пострадал, мама так мне говорила, - завершила Таня и, подхватив вёдра, вышла на двор.
Я ещё раз собралась с мыслями и выудила едва не забытое.
- А про Таану! – сказала я, едва вновь открылась дверь.- Помнишь, ты обещала какой-то каталог и телефоны московские.
- Ой-ой-ой, - подхватиласьТаня и полезла в сервант.
Нужное нашлось быстро, и я держала в руках сложенный втрое рекламный листок выставки энерго-информационных голограмм, которые были созданы «посланницей 21 Галактики Созвездия Рыб Тааной Аэл-Лань-Ом-Ар-Ис». Разноцветные причудливые узоры-зигзаги по очереди являли перед моим взором то энергетический портрет представителя Высшего разума Вселенной, то изображение Высокоразумной сущности, то энергоструктуру желудочно-кишечного тракта или лечебные голограммы для чистки фантома, плазмы крови и прочего…У меня слегка раскорячились мозги.
- Вот про неё я тебе и звонила тогда, думала, вдруг ты про них слышала…Они у нас большой компанией жили на Прибое. Всех тут с ума посводили! То облака разгоняли…
- И получалось?!
- А хоть верь, хоть нет. В дождь вставали кружком, в какие-то свои трубы дудукали, потом танцевали дикие танцы – и тучи уходили! А ещё говорили, что сама Таана работает по очистке воды. Она выезжала на моторке в озеро, поднимала руки к небу, и будто бы что-то в это время в воде на всей глубине происходило. Уж не знаю…Я хотела вникнуть, почитала книжку, которую она мне дала, а потом напугалась чего-то. Говорили, что сектанты они какие-то или колдуны, что чуть ли не психотропное оружие на нас испытывают…В общем, я решила, пусть берут они у меня молоко, и ладно, а остальное не моё дело.
- И правильно, - автоматически буркнула я, углубившись в книжицу.
«В какое интересное время мы живём, когда человек начинает осознавать себя подлинным творением Великого разума…
Так случилось и с Тааной. Она приняла Великий сигнал земли и воплотилась в уникальное тело человека, и с 1990 года работает на земле с Великой Миссией открыть людям сознание, что планета Земля, на которой они живут, является уникальным творением Абсолюта, Его проявленной Любовью, что нигде, ни в одной из галактик нет такой мощной психической энергии, которой пронизана вся планета, а главное – Человек, что он и только он может либо разрушить её, либо восстановить в первозданном естестве…
И Таана воплотилась здесь для чистки экологии внутренней и внешней среды обитания различных представителей растительного и животного мира планеты, её литосферы, почвенного покрова, атмосферы, а также водных ресурсов…»
Пока я пробегала глазами текст, Таня успела приготовиться ко сну и из своего закутка не в первый, наверное, раз взывала ко мне:
- Нин, а Нин!
- Ау? – отвечала я, спеша глазами по буквам, которые неумолимо вытягивали-вылавливали меня  из притаившейся на берегу крошечной деревушки в огромный надземный мир, столь же милый, понятный мне и влекущий, как и тихие затерянные земные уголки.
«У нас нет иного пути осмысления неизвестного, кроме движения от культуры человечества. Рисунки и символы – это древнейшая практика на земле. Наличие в голограммах Тааны всесторонней связи Земли и Космоса даёт возможность предположить, что в психосфере Земли имеются некоторые структуры, заложенные ещё на заре земной эволюции. А это значит, что в человеке присутствует какой-то аспект Космоса, выраженный в архетипии нашей психики…»
- Они не сумасшедшие, как ты думаешь? – боялась Таня, вверяясь мне, как дитя матери.
А я чувствовала, как душа, успокоенная было сельской тишиной и непритязательностью, снова начинала рваться на части. Почему опять с меня здесь спрашивают, как с ведающей истину в последней инстанции? Всё было так просто и понятно до того, как попала мне в руки эта нелепая с точки зрения бытового сознания книжица! Живут и честно трудятся на своём клочке земли очень неглупые и светлые люди; их мудрость уходит корнями в глубь веков, где жили такие же славные предки, а крона, надо думать, будет зеленеть и в  грядущие века; надо бы всем брать с них, с моих героев, пример, и не бояться отстаивать свою самость и свободу. Что ещё? Что вам надо от меня ещё?!
Я обещала, что при случае непременно найду в Москве кого-нибудь из группы таинственной Тааны и составлю о них личное впечатление. Но какое бы оно ни было, оно не может отменить тех основ, какими живы мои друзья на Взвозе. Спокойной ночи!


А утром, прощально созвонившись с Никоновской и упаковав мои вещи и традиционные гостинцы, мы втроём сели в машину и тронулись со Взвоза к Белозерской автостанции. Карпуничевы были нарядны и торжественны и совсем не походили на людей, которые все дни проводят среди навоза и мазута.  Мне подумалось, что из них могли бы получиться, подобно многим, неплохие и небедные городские жители, которые нашли бы достойное применение своим неустанным рукам.  Вот только душа, душа, вросшая в землю тысячелетними корнями… она не вынесла бы такой неправды! Потому-то они и здесь, на тихом позабытом  Взвозе, где даже я не частая гостья…
Я оглянулась назад. Серая деревушка уже сливалась воедино с голыми продрогшими полями, верящими в неизбежность весны и потому непременно оживающими с первыми небесными лучами даже после непереносимой стужи. Вот не стало видно домов, затем озера, а потом исчезла и сама дорога в те края.
Под колёсами зашелестел асфальт трассы, и мне почудилось вдруг, что я не в машине, а в самолёте, который долго, непереносимо долго берёт разбег, чтобы преодолеть, наконец, родное земное притяжение и вырваться в безграничные высшие просторы, где иные законы и другие правила сосуществования. Захотелось оттуда,  сверху, окинуть взглядом всё, что не умещалось в поле зрения на земле, и увидеть хитросплетения дел и судеб человеческих, и обнаружить, и устранить истоки всех наших ошибок и заблуждений, и научиться-таки не обжигать свою душу, взирая на солнце нового знания. А потом и другим помочь делать это без вреда для здоровья. Быть может, и секрет-то весь состоит в том, чтобы не отрываться от земли окончательно, чтобы прорастать в небеса кроною, возносящейся от почвы? А почва у нас с вами такая благодатная…
1997 год.

  ЗДРАВСТВУЙ, ПЛЕМЯ!
послесловие

Это теперь кажется, что промчались-пронеслись  десять лет, будто один день. А как же они тянулись для каждого из нас..! Не припомнишь, не расскажешь. Только вздохнёшь потаённо после долгой разлуки: постарели! постарели мы! Но виду не подашь, потому как каждому больно сознавать такое. Ведь в душе мы всё те же девчонки, что и в семидесятых, и совершенно непонятно, почему скоро нам предстоит покинуть этот мир навсегда, в то время как только-только начинает над ним брезжить рассвет…
Наши мамы и бабушки и представить себе не могли, что когда-нибудь можно будет не переживать за наших детей, так не любящих писать письма. В мгновение изменилось всё, и даже там, где остались одни дома-развалюхи, как награда, на груди почти у каждого – спутниковая тарелка, а на горизонте – вышка сотовой связи.  И где бы ни был ты – в далёком городе, в поле или на болоте, всегда с тобой  твои близкие. А есть ли что важнее на свете для каждого из нас?

Желанный мне человек за  минувшие годы покинул меня, но перебрался недалеко -  через дорогу в сосенки, куда можно всегда забежать и рассказать ему о своих делах. Вот только в ответ – тишина. Недоступно ещё людям двустороннее общение с ушедшими.
А когда бы осилили эту премудрость, то и в семье Нины Радостной не тосковали бы так об утрате – не стало за эти годы её свекрови, дорогой Марии Петровны. Это про неё мечталось мне когда-то даже снять фильм. И теперь вот, как весточка из прошлого, попался на глаза  рукописный листок об этих планах.
В прошлом учительница, писала я, она никогда не обольщалась официальными заверениями о благополучии нашей жизни, а всегда видела и ошибки, и поспешности, и недомыслие своих односельчан, в особенности руководителей колхоза, и, как могла, предостерегала от них… Точно! На другой шпаргалочке нашлась пометка о том, как выступала Мария Петровна против строительства каменных домов, говоря, что это неперспективно и неразумно на селе, а боевитый тогда и несгибаемый Богданов обрубал дискуссию: «Вы отстало мыслите!»
Теперь, говорят, здоровье у него начало сдавать, суставы болят, и врачи советуют побольше ходить, вот он и путешествует до школы и обратно, туда-сюда. Какие думы сегодня в его голове? Никуда ведь опыт жизненный не выкинешь, вот и прикидывает, наверное, как бы поразумнее всё обустроить в наступившие новые времена.
 Господи, сколько ж воды утекло! Ещё ведь были для  жильцов тех  каменных домов построены - каменные же! – дворы для скота. Никто так и не стал ими пользоваться – мыслимо ли! И долго они стояли немым укором среди голого поля, обдуваемые всеми ветрами…
Теперь, наверно, разобрали их по кирпичику или скрыли новостройками. А дома заселены. Новые пары,  когда создавались,  предпочитали жильё, похожее на городское. В такую, кстати, квартиру и не поехали в своё время Карпуничевы.
Но в такой, кстати, квартире живёт сейчас с семьёй Нинина дочка Маша. Между прочим, за последние годы это единственная молодая семья, образовавшаяся в Никоновской. Муж Иван – электрик, а Маша пошла по маминым стопам – работает в клубе. И сын Нинин Коля тоже пока верен родным краям, шоферит.
А муж Володя, самый главный Радостный, хоть и не хвастает здоровьем, но тоже помогает семье – по ночам ходит охранять новую технику. Хотелось написать – колхозную, но теперь это было бы неправильно. Три близлежащих хозяйства объединились и создали ООО «Согласие». Оно производит и поставляет в Череповец молоко, а за это получает корма для скота.
 Правильное ли решение? Время покажет, но уже на первом году удалось приобрести голландский зерноуборочный комбайн, а затем и силосоуборочный. Всё в них – под командой компьютеров, а компьютеры в наших землях без пригляду пока оставлять не стоит. Вот вечером и собирают хозяину «тормозок» к  ночному чаю.
Раньше, когда засыпали муж и детишки,  Нина со свекровью в кухне  беседовали о прошедшем дне и прикидывали дела и поступки на завтра. «Большие государственные думы двух светлых женщин в домике на берегу озера», наивно писала когда-то я. Хотя почему наивно? Наверняка и этим тоже приближался наш сегодняшний обнадёживающий день. Да, не было в жизни Марии Петровны подвигов сопротивления, но было другое, не менее важное, - подвиг терпения. И оптимизма. Именно этим – верой в светлые начала – заражала она всегда своих  близких. И невестку – тоже.
Сказать, что  теперь Нина надломилась, не берусь. Другой бы с её болячками – когда ноги отказываются ходить и врачи ничем помочь не могут – давно бы скис и не показывал из дома носа. Но разве ж такое возможно для Нины?! И она летом и зимою – на велосипед, который её слушается, и – в школу! Библиотека по-прежнему истинный её дом, хотя и не очень устойчивый.
 Мучительное для народа время отразилось на рождаемости и в селе. Когда я была в Никоновской последний раз, в школе было 130 учащихся, сегодня – 41, и первоклассник – один-единственный. Не исключено, что вскоре детишек будут возить в другое село, и Нина работы своей лишится. Впрочем, и пенсия не за горами, но она будет меньше сегодняшней по инвалидности, так что весёлых перспектив нет. Как бились-выживали долгие годы, так и теперь пока не до роскоши. Но нам ли привыкать!
Мне показалось, что Нину до сих пор  греют воспоминания о прошлом. За недолгие часы общения мы пробегались по нему не раз, и снова у неё на глазах были слёзы удовлетворения после удавшихся клубных вечеров, после людской благодарности. И снова она понимала, что Всесоюзная  комсомольская организация была всё-таки больше  не политической и что с отказом от неё молодёжь многое потеряла. Хотя как здорово, что теперь уже никто никого ниоткуда не исключит за крещение ребёнка и за собственное мнение по любому вопросу.
Я обнаружила, что оно у нас с Ниной очень схоже по многим пунктам, как и прежде. И от этого в душе копилось ощущение счастья, не смотря на то, что для каких-нибудь хлюпающих носами малышей мы были уже старыми старухами, ничего от жизни не ждущими и ничего в ней давно не понимающими. А не понимали мы лишь одного – тайны ушедшего времени.
- Мне ведь тридцать лет было, когда началась перестройка, - говорила Нина. – И вот уже – прошла жизнь…
А передо мной дома вынырнуло из прошлого её письмо, то самое, в котором она печалилась о «зря прожитых днях». Оно датировано было как раз 1985 годом. Кроме общего для всей страны события – прихода к власти Горбачёва, в семье Радостных были и свои, радостные и нет. Нину тогда приняли в члены партии. А незадолго до этого скончался свёкор. И был он, оказывается, по рождению совсем не Радостным, а просто Арсютиным, как многочисленные его братья и сёстры. Но поп при крещении решил дать ему новую фамилию, которая знаменовала бы начало новой, счастливой жизни для всего нашего народа. Тогда бушевали революционные ветра, и людям хотелось верить в светлое завтра. Как сегодня и нам.

Конечно, оно наступит, не может иначе быть. Но сколько ещё лет пройдёт в его ожидании, неизвестно. Впрочем, быть может, и секрет в том, что его нужно не ждать, а приближать, каждодневными делами своими?
Красиво говорю! А на практике-то оно обычно и тяжко, и неприглядно, и тошно. Высмотри-ка за  чередой усилий и борьбы за существование высокий смысл!
 
На осеннем  Взвозе всё та же горстка домиков у залива, всё те же стога поблизости, те же трактора.
На крылечке у Тани кучи душистых яблок, трескающиеся от самодовольства кочаны капусты, тыквы, кабачки. При мне соседи-дачники принесли ещё огородной снеди – в гостинец корове за её сладкое молоко. Но хозяйку ждать не стали – раз она в хлеву, то надолго.
Я дождалась, конечно. Такая же шумно-говорливая, большая и уютная, Таня засуетилась, поняв, что я мимолётом. Достала из холодильника пакетики с бараниной, замороженную щуку, побросала в сумку яблоки  и капусту, подала банку молока.
«Чем богаты…», - отозвалась из прошлого её мама, а я мысленно поклонилась ей. И почему я решила, что связь с тем миром не двусторонняя?! Надо только чаще оглядываться и совета просить. Ведь оттуда, сверху, всё гораздо виднее,  чем у нас на земле. И сразу понятно, по той ли дороге идём-едем…
Мне до машины было недалеко – Таню я и проводить не взяла.  Не один год мы с ней созваниваемся, и я знаю, что теперь она служит на почте в Орлове, стаж вырабатывает. Ходит туда через день, а в свободное время крутится теперь, как белка в колесе, потому как скотины в хозяйстве почти не убыло.
А Вити так же целыми днями нет дома. Ещё какую-то важную и нужную технику он купил -  я своим женским умом тут же и позабыла её название и назначение. Но с гордостью, как за саму себя, узнала, что ещё приобрёл он в собственность пилораму в Никоновской, и теперь забот у него не убавится, а совсем наоборот.
- Лишь бы правда пошли навстречу  малому бизнесу! – как заклинание, прошептала Таня и почему-то посмотрела с надеждой на меня.
Я не стала придавать этому значения, потому что даже мне неведомо, как наше слово отзывается, когда рождаем мы его в муках и отправляем вершить невнятные нам энерго-информационные дела. Нам ведь тоже хочется верить,  что не напрасны труды наши и в ком-то творят они великое чудо преображения. Конечно, конечно…

Конечно! Ведь когда я впервые приехала в эти края, и впервые умылась озёрной водою, и впервые средь ночи пришагала с Людмилой на ферму, а потом написала о ней первую в своей жизни зарисовку под названием «Люсины зори», я угадала сердцем, что благословенна эта земля и быть мне с нею повенчанной навеки.
Так и случилось, и не слово ли моё тогдашнее, наивное, застенчивое, но светлое и искреннее, сотворило сие чудо? Уже через год работал в этих краях – по моей подсказке – Василий Макарович над  «Калиной красной», и я писала в газете, побывав на съёмках,  что «Добру откроется сердце» у тех, кто потом, по завершении, посмотрит этот фильм.
Не только картину эту, а и всё, что было им сделано, начали взахлёб смотреть-читать после внезапного его ухода из жизни. Все возжаждали его  с л о в а.
 Ах, зачем, зачем он тогда играл со смертью, изображая кончину Егора Прокудина?! Вот на этом поле неподалёку от Взвоза… Рядом вот с этой дорогой, по которой Люся и Таня ходили-ходили-ходили на свою ферму в Орлове… А коровушки по утрам никак не хотели вставать на дойку… А двор был совсем новенький, и его не стыдно было тогда снимать в кино…
 А теперь от него остались одни развалины, и мы с Люсей,  обходя его вокруг, смотрим непрерывно под ноги, чтобы не упасть и не напороться на гвозди, торчащие из обломавшихся балок. И «здесь опять минувшее меня объемлет живо»… Думали, вот-вот будет комплекс в Никоновской -  чего цепляться за  старые постройки? А ведь еще в 1985 году сюда, в Орлово, уже на двухсменную работу, судя по письму Нины Радостной, пришли выпускницы, десять человек, «хорошие девочки, конечно, со своими ошибками в семнадцать лет, но и с умением преодолевать трудности».
 Догадывался ли тогда кто-нибудь, сколько трудностей нам всем впереди предстоит и сколькие так и не смогут выбраться из них, покинут этот мир, полагая, что так и суждено ему погрязнуть в разрухе и раздоре? Что бы там ни говорили, а всё-таки веселее отправляться в невозвратный путь, зная, что ты оставляешь на земле мир и покой и заповедуешь это детям. И внукам.
 У Люси их уже двое, да и ещё будут, от троих-то сыновей! Мы бродим с нею по дорогим местам, и я не могу отделаться от ощущения, что рядом со мною не она, а маленькая и тихая Прасковья Ефимовна, которая почему-то в тревоге за то, что ей и не может быть ведомо. Откуда бы знать ей, что сегодня на берегу огромного озера за место у воды воюют-ссорятся дачники и местные жители, пригоняющие на водопой коров. Мешают они, дескать, отдыхать, и воду мутят, коровы, а потому и пастбища частные надо бы перенести подальше, землю эту выкупить или ещё как…
Нескончаемы, нет, беды и тревоги наши человеческие! И никогда, наверное, не будет всё ладно на измученной нашей планете. Наверное, так оно и задумано, - испытывать нас на прочность, на терпение, на сострадание, на любовь. А уж что полагается в награду за всё это, нам остаётся только гадать.
В какой-то миг показалось мне тогда, что прозреваю я нечто искомое и неуловимое. Мы с Люсей, выглядывая  в сырой пожухлой траве островки пониже и посуше, бродили от поля к полю возле дороги, гадая, где же были съёмки и где рухнул на землю Егор Прокудин. Всё было то и – не то. Люся даже взволновалась, устыдилась, что не помнит, и я решилась ей помочь, подойдя к стайке берёз.
- Вот этим, как ты считаешь, сколько лет?
- Я думаю, лет сорок, - она оценивающе склонила голову на бок и, подумав, подтвердила своё предположение.
- Ну вот,  а со времени съёмок прошло тридцать пять! Значит, как раз вот эта рощица и могла мелькнуть в фильме.
- Там ещё Прибой виден был, помнишь? А теперь вон и у воды всё как заросло – домов почти не заметно. Да-а…
«Но около корней их устарелых (Где некогда всё было пусто, голо) Теперь младая роща разрослась», - промолвили нам небеса, но Люся, кажется,  не расслышала. Ей нужно было спешить домой, к своему хозяйству…
А я вскоре вернулась к своему. Со странным чувством исполненного долга. Точно было что-то незавершённое прежде в моей связи с этой землёй, а теперь случилось неизбежное, и я поставила точку в конце того текста, который ещё предстоит дописать.

Вологодская область.
  2008 год.