Совмещённая рецензия

О книгах вологодских авторов


Давно отлучившая себя от литературного процесса, я и не подозревала, что за минувшие годы наш прославленный самиздат столь разительно изменился внешне. Книги стали ярки, призывны, исполнены внешнего достоинства, и потому подчас уже неважно, где и кем полиграфически они были явлены свету: их хочется раскрыть и прочесть. Это я и сделала со всей искренностью и благорасположением.


Первой в руки мне попросилась книга «ГАЛИНА ЩЕКИНА. КРУПНЫМ ПЛАНОМ». Не буду сочинять, что всю её я досконально изучила. Но с удивлением и удовлетворением сразу же вспомнила-прочитала  то, что когда-то сама написала об этой писательнице. И тут же подумалось – как здорово, что она в своё время заставила меня высказаться на бумаге по поводу её публикаций. Слово пришпиленное это вам не брошенное на ветер, оно становится фактом, документом, недостающей краской в многоцветной палитре восприятия любого писателя потребителями-читателями. И в таком вот сборнике рецензий-впечатлений особо ясно видно, что сколько людей – столько и мнений, а значит, каждый автор в какой-то из граней его таланта обречен быть понятым, принятым, нужным. А не этого ли взыскует более всего душа пишущего?
 Однако услышать ответное биение сердец не каждому доводится. И только инициатива и напористость таких, как Галина Щекина, воплощающих желаемое в действительность, являет миру во всей совокупности и звук, и отзвук слагаемых в муках слов. Как знать, правы ли современники в оценке твоего творчества? Как увидеть-услышать себя со стороны и осознать недоработки, порадоваться удачам? Как, в конце концов, зримо ощутить огромную общественную значимость того, чему ты посвятил свою жизнь? Ответы на эти и многие другие вопросы  рассыпаны по страницам подобных сборников, выпускаемых «Свечой». И как-то вдруг нескромно захотелось прочитать многоликое мнение и о своих сочинениях, дабы в откликах –пониманиях почерпнуть новые силы, глотнуть уверенности, обрести второе дыхание. Но право на такой сборник нужно сначала заслужить – трудами своими. А потому – к столу, за новенький компьютер!


Второй по счёту я изучила книгу «ГИПОТЕЗА ПОЭЗИИ» СЕРГЕЯ ФАУСТОВА. Думаю, со мной согласятся многие, что критиковать критику – дело неблагодарное и не слишком творческое, а главное, бессмысленное. Это всё равно, что убеждать автора: ты неправильно понял, почувствовал, ты неправильно думаешь! Да каждый всё делает единственно верно для самого себя в данный момент, и в этом смысле нет над нами судей. А потому и речь вести можно лишь о том, сколь своеобычно восприятие литературы этим критиком, сколь способен он обогатить наше миросозерцание собственным опытом и аллюзиями.
 В случае с Фаустовым именно это и кажется мне особенно значимым. Даже если не знать сочинений автора, которые он разбирает, можно получить неизгладимое впечатление от статьи благодаря неожиданному, порой шокирующему течению мысли. Во-первых, сказывается его первая, техническая профессия и из нее проистекающий непривычный, негуманитарный взгляд на литературные явления. Фаустов умеет применять физико-химические и прочие точные законы к нежным словесным явлениям,  не опасаясь их поцарапать-покоробить; он видит Жизнь единым целым и верит в универсальность ее проявлений, и с ним тут невозможно поспорить.
Второе отличительное свойство этого автора – смелость взгляда на текущий литературный процесс, отсутствие боязни быть отвергнутым своими или чужими авторитетами.  Он сам для себя авторитет, а потому и для нас таковым становится, если мы отвечаем ему взаимностью в желании мыслить ново, свежо, независимо. Вот, собственно, и всё главное, что остаётся в душе после этой книги, детали же, нюансы оставим каждому читающему оценить наедине с текстом.


Книгу ИГОРЯ ЗАХАРОВА «СТРАННИК» я почему-то начала читать с конца, со стихов, дабы к прозе подойти уже более освобожденно: форма дневника в первой части меня насторожила, и, как оказалось, не напрасно. Когда мы имеем дело с подробным описанием каждодневных событий, можно без труда предположить, что они, при всей разноликости, будут похожи друг на друга, как бусины, нанизываемые на нитку: кончился день – бусина, прошел второй – другая, и так до бесконечности.
В данном случае объём дневника определился временем плавания, но само плавание  как факт еще не есть для прозаической вещи сюжет, который должен поддерживать в нас интерес к чтению. Будь все эти дни связаны какой-то единой историей, куда бы ни шло, но мы получаем чаще всего просто экскурсионные справки о посещаемых портах, грамотно, но не слишком ярко написанные. От записи к записи воображение  устает воссоздавать рисуемые картины, ибо количество их не подводит наше восприятие к какому-то иному качеству, скорее, перед нами мозаика из мелких составных частей, никак не складывающихся в осмысленную картину жизни.
И наполненность путешествия сама по себе тут не причем – автор как художник должен был придать произведению стройность, напористость и законченность, однако не сумел этого сделать на должном уровне.  О том же, что он чувствовал несовершенство избранной формы, свидетельствуют его попытки разнообразить текст.  Например, он с опозданием на несколько месяцев по частям заносит в дневник впечатления от начала плавания, а  на странице 10   признаёт, что «море описывать день за днём неинтересно», а потому вводит «заметки на отвлеченные темы». Однако, обозначенные словами «хочу сказать», они лишь приоткрывают завесу над внутренним миром автора. А он, быть может, и был,  и есть самое интересное и динамичное явление в том путешествии, во всяком случае, по возможности извлечь из него сюжет. Дневник же сам по себе – это мертвые слепки-отчеты, неведомо кем затребованные и неясно для чего предназначенные. Они не только смыслово, но и энергетически ограничены днем записи и потому не тянутся ни мыслью, ни чувством вперед, чего неизбежно требует истинная проза.    
Увы, не обнаружила я необходимого прозаического нерва и в «морских байках», хотя они по замыслу вроде бы ближе к тому, на что претендует автор: в них наличествует сюжет как таковой, и истории достаточно любопытны. Однако изложены они языком усредненным, неживописным, хотя правильным, точным. Скорее это язык факта, язык синопсиса киносценария, в котором описаны лишь действия и передвижения в пространстве, а о чувствах героев оставлено догадываться зрителю по игре актеров. Но нам-то это преподносится как проза!
Означает ли сие, что перед нами автор, потерпевший полное фиаско? Предложи он нам лишь то, что было здесь прокомментировано, возможно. Но в сборнике есть третий раздел, стихотворный, и вот он-то вселяет наибольшие надежды, более того, я убеждена, что как поэт автор состоялся, и, скорее всего, не сегодня. Его стихи нежны, .лиричны, напевны, завершённы по смыслу, настроению и ритму, они полны тончайших деталей и милой иронии, они познавательны и философичны. Что еще нужно, чтобы считаться истинным поэтом7 Работать и работать на этом поле, оставив неплодоносящее прозаическое.
Можно было бы пребывать в сомнениях по этому поводу, когда бы сам автор не дал нам в этой книге возможность сравнить себя в разных ипостасях: перечитаем «Китайскую поэму» и строки на странице 14, посвященные этому же событию.
«О, как  Мэй Линь затрепетала, Увидев это фото! И Скрывать эмоции свои Передо мной она не стала. Напротив, будто огоньки В ее глазах зажглись, румянец Разлился по щекам. И круг За кругом тонких, нервных рук Ложился на безмолвный глянец. И даже будто сердца стук Ее был слышен мне…»               
А вот проза, убивающая всю и всяческую поэзию: «Потом снимок Будды у меня выпросила хозяйка кафешки, куда мы частенько захаживали…Настоящее имя ее Мэй Линь, но все ее звали Мария, на что она охотно откликалась. Очень набожная женщина…без определенного возраста…Я о ней почему упомянул, просто хочется добавить штрих к портрету своих соплавателей…(!)»
Я полагаю, больше ничего в пользу именно поэтической ориентации автора добавлять не стоит. И если бы я имела возможность прочитать его чисто стихотворный сборник с произведениями не худшего достоинства, чем в этой книге, я могла бы голосовать  за прием его, Игоря Захарова, в члены писательского союза. Пока же – подожду.



Книгу АЛЕКСАНДРА ЯКУНОВА  «Я» мне пришлось прочесть дважды, и я рада, что так случилось. Поначалу она не произвела на меня должного впечатления, и было жаль, что при столь солидном, радующем глаз оформлении содержание явно проигрывает. Тихая и  грамотная поэзия не вызывала никакого протеста, однако мне казалось совсем не обязательным ее автору претендовать на профессиональный писательский билет. Кто из владеющих тайнами слова и преподающих язык не балуется на досуге рифмами в свое удовольствие? Ну и пускай!
Однако прошло время, и для написания рецензии мне потребовалось освежить в памяти тексты. И они вдруг предстали предо мною в новом свете и во всей своей неяркой красе – как слиянные с природой скромные провинциальные жители, ни в чем не ведающие греха и чарующие своей открытостью и доверчивостью. Для них всё исполнено прелести и волшебства  - будь то снег, совсем не мертвый, а живой в сути своей,  будь то скучные житейские будни с шумом  за стеной, которые со временем ассоциируются уже с ярким мазком акварели. Именно таким, внешне сдержанным и робким, нарисовался моему  воображению и лирический герой, прячущий внутри себя бури страстей и эмоций.
Таким автор вышел в мир еще из юности,  в которой, по его воспоминанию, «сжигали сердце по ночам, а утром дули, чтоб остыло». Но иначе и быть не могло, поскольку мучило  «предчувствие доли небесной» и четкое осознание, что «мы все немножечко поэты». И хоть  его детские сочинения не были одобрены близкими, главное, что «и сам – певец иных начал – я весь сиял, как небожитель».
Это позже уже придет понимание, что поэзия – великий труд, что вымученные ночью строки могут не стоить ломаного гроша, что жизнь «смывает изреченные слова», не считаясь с нашими чувствами и планами. И тогда является миру человек, сказавший себе, - «пойду, сутулясь, в институт»(«мое батрачество на ниве просвещенья»), и пусть никто не догадывается, что несу я внутри. А внутри «горчит отравленное слово», «несет моя поэзия меня…из мира обескрыленных людей, напыщенных дельцов и сребролюбцев…и кажется, стоглазые дома меня не видят, я не существую». Сколько каждый день мимо нас, сутулясь, проходит людей с подобной болью внутри, а мы их не замечаем, не слышим их немого крика! И только стихи способны  прошептать нам вместо такого человека: «Я умею молчать, постигая закон прорастания тайн в ночи…»
Они у всех у нас, человеков, по сути одни, эти ночные тайны, и каждый раскрывает их на собственном горьком опыте. Не миновала сия чаша и Александра Якунина. И пусть нет в его лирике крылатых эпохальных строк, нет огромных высот обобщения чувств, но – я убедилась в этом при втором прочтении – его честные строки способны обострить читательское сердце, научить его распознавать отношения свободные и – зависимые, лишающие крыльев.
Быть может, сам того не замечая, об истинном чувстве А.Якунин и пишет иными словами, в иной тональности, нежели о муках повергающих. Сравни м строки, которые обращены к К., со стихами к ЛЕА. В первом случае – нежный и плавный слог, наполненный ласковыми обращениями ( «мой ангел бездомный»), недоумение от того, что «мы выбрали нечет, а нас – пополам», предвидение, как «ты прощальным взором меня погладишь по лицу», и тяжесть воспоминаний – «я тень твою выталкиваю в двери».
Совсем иная лексика при описании отношений с ЛЕА – в них нет легкости и святости, происходящих от истинных чувств, напротив, стих становится резким, обнаженным, не гнущающимся открытой физиологичности. Сравним «ликование чувственных истин» в первом случае с тем, как «мещанская нас не вмещает кровать»  или - «затыкая друг другу бесстыдные рты». При встречах с К автор не уставал удивляться: «ты почувствуешь, вечность какая в мимолетном объятьи таком». Он не мог вместить в себя то, что «мгновенья эти шалые - что века». А с ЛЕА -  «изнывает межножье – хотение тел…но когда бы я душу твою захотел, что бы ты мне ответила там?»
 Вот почему герою постоянно так неуютно рядом с этой любовью. Он то и дело подчеркивает: «я неуклюж, как новобранец», «и чувствую – непроходимо туп», «я сознаю, как жалок и коряв». Да и есть от чего: «заползаешь мне на грудь, хочешь ласки» - это о ком, как вам кажется?! «между нами нет преград на постели…Но твоих укусов яд где-то в теле». Так может быть, это было не крушении е, не гибель, а спасение,  когда – «Вот стою в коридоре я с трубкой в руке – четвертован, расстрелян, повешен»?
Конечно, время лечит любые раны. С возрастом приходит печальное прозрение и понимание того, что «если мир и кажется нелеп, то лишь на первый взгляд, на самый первый». И хочется с мудрым видом вещать перед юными: «Я тоже знаю жизнь, ее капризы, я тоже всё познал, во всё проник». И лишь наедине с собою иногда вдруг обнаружишь, что «все мечты из юношества живы», что «не стал скупей на ласку и на слово, не стал смурней». Ну, а то, что «на склоне лет дойдешь туда  где времени не будет а
будет свет», известно было всегда. Вопрос лишь в том, с каким багажом.
Думается, книга лирики, даже и одна, неплохой итог в любом случае. Особенно если есть в ней строки, достойные профессионального поэта: «Ее соски, как виноградины, к ним припаду, от страсти пьян! Пройду все всхолмия и впадины, как самый нежный ураган!»



Наибольшее удовольствие я испытала от  общения с АЛУСЕЙ РАЙДЛЬ. Её «БЛЮДО» преподнесло  такое разнообразие вкусовых литературных ощущений, что они вспоминаются как неожиданный редкостный праздник. Праздник, который будет всегда со мной.
Если сказать, что он был предопределён самим замыслом, ирреальностью сюжета, то это будет половиной правды. В дурном исполнении от рассказанной истории веяло бы надуманностью и пошлостью. Здесь же, как ни странно, возникает ощущение подлинности происходящего и чистоты и невинности пространства вокруг героини, несмотря на непрестанный разговор об обнажённом теле. Автору удалось столь тонко сбалансировать на  лезвии эротического ножа, что сама опасность падения так и осталась в теории.
Выверенный это итог или случайность? Полагаю, что главную роль в успехе сыграл талант. Алла Райдль сумела настолько вжиться в создаваемый образ, настолько его прочувствовать, что ни одно ощущение девушки-блюда, ни одна ее мысль не вызывают у нас недоверия. Вместе с нею мы до потери сознания сдерживаем дыхание, дабы не обнаружить перед клиентами свою телесность, вместе с нею тщетно бьёмся над разгадкой личности Катрана, читая его таинственные сочинения.  И вместе уходим из этого мира, оставляя по себе томительную просветленную печаль.
Присутствует в книге и  строго просчитанная  идейная составляющая.  Нам преподносится не просто история-хохма, но социальный срез жизни, в которой всегда есть жирующие и - обслуживающие их униженные и оскорбленные. И те, и другие, как и в действительности, мучаются отсутствием любви и понимания, страдают от непоправимой бедности или бессмысленного богатства. И те, и другие предстают столь живыми, что позволяют  домысливать их судьбы далеко за рамками повествования. Чего стоят хотя бы проходные участники событий, такие, как поварята, хозяин ресторана, клиенты, старуха-соседка.
Одно из главных достоинств  автора – язык. Ясный, четкий, динамичный, стремительно-осмысленный, влекущий за собой действие, он практически нигде не дает провиснуть ни событиям, ни нашему интересу к ним.  Он начисто лишен излишеств и красивостей, зато чудесным образом наполнен сердечностью и теплом  души главной героини, от лица которой ведется рассказ.
Нечастый случай в моей практике читателя: захотелось не вздохнуть освобожденно,
а открыть следующую книгу Аллы Райдль, к которой во мне поселилось полное
творческое доверие.



«ПУНШЕФЕЙЕРВЕРКИ» МИХАИЛА КАЛИНИНА сразили меня наповал! Осталась ли бы я в полном здравии, когда бы прочитала всю книгу от первой до последней страницы? Ведь даже на выбор просмотренные строки пронзают такой мощью и  обнаженностью души, что становится радостно-страшно: «Я раскрыт перед Вами, словно новая книга…Я раскрыт перед Вами. Прочитайте меня».
Но  т а к и е книги, я убеждена, нельзя проглатывать залпом. Здесь каждый стих – не словесное упражнение, а – эпоха, целый век, прожитый чуткой и ранимой душой. Каждый миг она отзывается на что-то новое, и это ее столкновение в Миром рождает новую Вселенную чувств, понятий, поступков. В стихах, похоже, нет повторных проигрышей уже познанного, принятого или отвергнутого, - в них всё в первый раз и всё по-настоящему: «Можно мир сломать. Но сотворить В сотню раз труднее».
Вырываю для примера строки и ощущаю, как гаснут они, теряют свою энергию в отрыве от родного пространства. Они явились на свет не показушными, эпатажными, а сродненными с чувственным мигом и порывом души, отзывчивой на малейшие сбои в гармонии мира. Как, а главное – зачем препарировать, а затем оценивать то, что этим самым разбором будет убито??
Я в полной растерянности, ибо впервые встречаю среди молодых авторов  такой феномен. Я понимаю, что Михаил выстраивал сборник по вполне понятной схеме, в объяснимой последовательности, учитывая какие-то специфические моменты восприятия поэзии. Но вдруг взять и вместить в себя, изношенную жизнью и поколенческими заморочками, весь этот новый фонтанирующий необъятный и расширяющийся мир я просто не в силах!
Мои познания выталкивают на поверхность ассоциации с молодым Маяковским – но Калинин шире, многоцветней, перспективней! Мое публицистическое начало отмечает удовлетворённо, что автор откликнулся на все злободневные моменты последнего времени, - и алкоголизм тут с наркоманией и СПИДом, и защита Белого дома, и многое, многое другое. Но грош бы этому цена, не трепещи за каждым тематическим стихом незащищенная плачущая душа!
Главное, на что ей надо получить ответ, - «дерьмо ты или Бог?» Главное, с чем докричаться до окружающих, - «что каждый – это Мир». Иногда кажется, что Калинин не далек от истины в своих полушутках: «Наверно, не на ту попал планету». Но постоянно ощущение того, что «Я – нерв! Оголённый нерв!»
Прикосновение к таким нервам-проводам – процедура не из простых. Мне хотелось бы иметь книгу Михаила Калинина, чтобы дозировать и длить наше общение. Мне хотелось бы увидеть его следующие книги. Мне хотелось бы знать, как сложится его судьба, творческая и человеческая. Он ворвался в мой мир и, несмотря на непознанность, стал вдруг родным навсегда. Наверное, это и есть признак настоящести.



«МИЛОСЕРДИЕ» РЕГИНЫ СОБОЛЕВОЙ обошлось со мной как с читателем не слишком милосердно. Чтобы добраться до вещей зрелых и внятных, мне пришлось продираться сквозь юношеские словесные дебри, и когда бы не обязанность, я могла вообще отложить книгу в сторону.
Возьмем для примера одно из первых предложений в ней: «Всеобщая истерия общества, погрязшего в противоречиях, вспоминается интересом к патологиям и страстям на таком глубинном уровне, что четкость очертаний легко и быстро теряется, словно в плотном тумане». Если вы что-то поняли с первого раза, то я могу лишь позавидовать. Наряду с «Концепцией» изысканной сложностью изложения мысли отличаются «Итак»,  а также размышления о «Современном литературном процессе». Из них торчат-выпирают познания-осведомлённости о неких фактах и умение жонглировать умными словами, однако смысл изложенного вряд ли сможет кратко передать и сама писавшая эти опусы.
Не будем, однако, слишком строги к ней. Пребывая в студенческом возрасте,  все мы хотим показаться умнее, чем есть на самом деле. Нас распирает радость познания, открывшиеся нам новые миры и истины просятся быть провозглашенными и тиражированными. Без этого, кажется, и жизнь-то общая пойдет совсем не той дорогой.  Позднее же оказывается,  что и без нас всё всем было известно, а словесные заумствования  лишь затеняют истину.
Несомненно, что сегодня это понятно уже и самой Регине, просто при подготовке книги она не сумела отказаться от ранних вещей или их доработать. Хотя лично я убеждена, что всё несовершенное несовершенно уже в самом зачатке и нет смысла переделывать старые вещи. Нужно писать новые.
И вместе с тем, может быть, и не стоит торопиться писать, если ощущаешь, что душа твоя надломлена и не видит гармонии вокруг. Ведь читатель обращается к книге за излечением от собственных душевных недугов, зачем же ему еще чужие? Зачем убеждать его в несовершенствах мира, если утверждение это в корне неверно? Всё – в нашей душе, и, будучи светлой и здоровой, она транслирует нам только прекрасный образ мироздания.
У Регины, похоже, было не слишком счастливое детство, и отголоски этого присутствуют в прозе. «Я была гордой девочкой. Гордой и слабой. Я жила в семье, для которой не существовало понятий личность, достоинство, творчество…» Понятно, что ей приходилось постоянно самоутверждаться, скрывая свой комплекс неполноценности. «Я сразу почувствовала в ней слабого и ведомого, сразу поняла, что она будет настойчиво требовать от меня помощи и поддержки – меня это устраивало (любопытно было почувствовать себя сильным и ведущим, попробовать помогать и поддерживать)».
Но как и чем может поддержать читателя тот, кто и сам еще барахтается в житейском море по-собачьи?! Вот и получается, что во многом книга тянет на дно, откуда не видно света. Но ведь солнце от этого не перестает светить! А Регина нас настойчиво убеждает, что жизнь полна несправедливостей, конфликтов, печалей, суицидов, кошмаров и прочих «прелестей», усиленных еще фантасмагорией, как в рассказе «Туча». Она затягивает нас в свое реальное или выдуманное прошлое, в котором преобладает «чертовски знакомое» ей место под названием ад, в котором у мертвых горит «огонь ненависти к живым», а истинной красотой признаётся «красота гниения».
Дело, конечно, хозяйское – как воспринимать мир, лишь бы картина его была стройной, объяснимой. У Соболевой же в ранних вещах явно ощущается отсутствие собственной философской платформы: уж слишком дотошно вслушивается она в мировоззренческие споры своих героев, не умеющих найти общий язык. Такова, например, зарисовка «Категоричность». Вместе с тем иногда ей необъяснимым образом удается достигнуть эффекта на очень малой площали изложения – в миниатюрах  первой, пятой, девятой.
Быть может, потому, что в них она целиком опирается на наблюдения, на ощущения, на голос сердца, не давая властвовать изощренному уму? Там же, где автор в плену ложных представлений о жизни, в плену искаженных ценностей, ему и читателям невозможно обрести почву под ногами.
Как из Регины вылилось «Милосердное», остается загадкой, но именно это произведение позволяет утверждать, что из нее несомненно вырастет автор серьезный и перспективный.  Погрузив нас для начала в излюбленное «царство мрачного Аида», на остров, заваленный пеплом от заговорившего вулкана, она задается вопросом, часто встающим перед нами в сегодняшней действительности: как после такого можно продолжать жить и выжить? И находит ответ не в умах, а в сердцах людей, даже в таком кошмаре способных на сопереживание. «Ты не можешь умереть, пока ты нужен» - «Богу не нужны дома, Богу нужны люди» - «Надо любить и верить, и руки не опустятся». Это лишь некоторые из фраз, которые поневоле перечитываешь, ибо они полны силы и делятся ею со всяким.
Когда у Регины наберется целая книжечка подобных рассказов, она вполне сможет претендовать на вступление в члены Союза. Пока же главное то, что из всех мерзостей жизни, о которых она рассказала в сборнике, ей удалось-таки выплыть на поверхность и понять, что надо «идти и действовать. И влюбляться в этот мир заново».