Амаркорд. Я помню...

Часть ПЕРВАЯ
1.
В моих старых, по наследству доставшихся сундуках каких только бумаг нет! Кто-то мудрый в мою юную пору настоятельно посоветовал мне собирать архивы и вести записи, и я всю жизнь старалась следовать этому правилу.
Я знаю, что если позволю себе сейчас углубиться в эти залежи, то - среди безумного количества зачем-то хранимых черновиков и дотошных подборок моих газетных публикаций разных лет, среди умерших  ещё при рождении документальных и игровых сценариев, среди множества вариантов ранних рассказов, повестей, пьес и прочих зародышей моей тогда формировавшейся и каждую секунду менявшейся личности - я непременно обнаружу и свои маленькие записные книжечки студенческих лет. Я помню даже, что они от давности склеились между собой обложками и слегка попахивают затхлостью, учтиво напоминая о моём уже старческом возрасте. Быть может, потому я и не рвусь доставать их на белый свет,  - ведь пока нет рядом этих немых свидетелей исчезнувших лет, я ощущаю себя в душе прежней, совсем не изменившейся и всё ещё готовой к таким же безумствам и свершениям, которые сопровождали меня на всём моём пути…
Однако авантюризм давно стал теорией, а на практике я сегодня – тихий затворник, о чём мне и мечталось в молодые годы, пока горячая кровь бунтовала против оседлости и я вынуждена была ей подчиняться. Но я всегда знала, что наступит час, когда я останусь наедине с тишиной, окружённая снегами и застывшим лесом, и под вековечное потрескивание дров в печке стану рыться в своих запылившихся архивах, чтобы понять перед концом, откуда я вышла, куда шла и туда ли пришла, уставшая от дороги.
Думы об этом живут во мне неотступно. И оттого, что сейчас за окном  улетают в небеса парашюты одуванчиков и стеснительно цветёт сирень, суть дела не меняется. Осознав, что не за горами печально-радостная дата сорокалетия со дня выпуска нашего курса, я обнаружила и сопутствующее, гораздо более важное обстоятельство, ранее мною особо не отмеченное. Я вдруг въяве увидела, что он, исток меня истинной, он там, на факультете, и я даже знаю день и час, когда он пробился сквозь толщу поносимых нынче пересохших, но оттого не менее плодоносивших советских недр.
2.
А в общем-то ничто, вроде бы, и не предвещало серьёзного поворота событий. Мы ведь как в юности живём? По случаю, по дружбе, по наитию. И что в нас оказывается сильнее, то и определяет судьбу. Можно поступить в  тот вуз, что поближе к дому; можно, не чуя собственной тяги, пойти учиться вслед за друзьями; а можно - и нужно - при выборе пути слушать своё сердце.
Я определённо склонялась к третьему варианту, да и учителя твердили хором: только на журналистику! Однако  всё-таки забрела  по весне на день открытых дверей на филологический факультет – романтика переводческой профессии вдруг поманила? или вытаяла потаённая боязнь быть не понятой и не принятой там, где судьбой было уготовано мне место?
Спас ситуацию реалист-отец: он разложил на проценты вероятность в будущем престижной работы  за границей и – в простой советской школе, куда, я понимала, дорога мне с моей порывистостью была заказана. И я осталась один на один с тем, чего так мучительно хотела и чего так долго избегала.
Журналист по духу, я в свои семнадцать, кроме отличных сочинений и редких стихов, ничего не писала. А для поступления нужны были публикации. Какие, где?! Времени для увиливаний не было, и тогда я обречённо вспомнила, что когда-то меня в письме приглашали заниматься в литературной студии при газете «Ленинские искры».  Ездить мне пришлось бы слишком далеко, и родители тогда не одобрили этой идеи. А теперь очень кстати нашёлся телефон литконсультанта, с которым я наконец-то встретилась лично и получила редакционное задание съездить в пионерский лагерь, чтобы потом рассказать о летнем отдыхе детишек.
Как теперь понимаю, заметка  моя родилась куцей и зачем-то похожей на множество таких же полупустых и чуждых мне по сути информационных сообщений. Но это был мой первый опыт, и я не только не посмела бы в нём экспериментировать, но даже и мысли такой не имела.
Я вообще долгое время, хотя и родилась в Ленинграде, была убеждена, что мне не позволено многое из того, что легко разрешали себе иные.  Наверное, сказывались крестьянские корни родителей, не принимавших праздность  и лёгкость в любом виде. Например, я стеснялась заходить в факультетский буфет, как не для меня предназначенный. Или -  до окончания вуза, хоть и мечтала, но не смела  пообедать в  кафе на Невском неподалёку от вокзала, полагая, что оно – только для «белых». Я не знала, как себя там вести, я не представляла, что кто-то будет меня обслуживать, как барыню,  в конце концов, я и денег лишних не имела, а просить на такое не мыслила. Почти все выданные мне дома на неделю «суточные» я спускала на книги, очень дешёвые в те годы и продававшиеся на лотках по всему Невскому. А перекусывала на занятиях тем, что без зазрения можно было прихватить из дома: собственными яблоками или маминым самодельным печеньем; впрочем, разделённые с однокашниками, эти дары лишь разжигали аппетит…
Короче, никем не замеченная  и единственная моя публикация случилась-таки, но слишком поздно для поступления на дневное отделение. Пришлось учиться на вечернем, но я не гневалась на судьбу. Какое-то время была на должности лаборантки в своей школе, потом ушла  на завод к родителям – отсидела годик в отделе сбыта, выписывая счета-фактуры на отгружаемую продукцию. Как-никак, а работа в коллективе – это тоже жизненный опыт, будущему журналисту необходимый.
3.
Вечерами мы собирались в аудитории, принося с собой дыхание всего города. Очень разная по дневной занятости и по возрасту, наша студенческая компания, как и «дневники», хотела расслабиться и пообщаться. И лучше всего это традиционно получалось на лекциях, особенно если преподаватели были, мягко говоря, не на уровне.
«Боишься оторвать глаза – не спутать бы главу! Мне кажется, что ты – коза, жующая траву. Коза, пожалуй, не глупа – даёт хоть молоко. Тебя ж раздавит, как клопа, эстрада «Ро-ко-ко».    Подует ветер с улицы, смахнёт твои листки. И эмбрион у курицы повесится с тоски!»   
Так развлекала я себя на скучных лекциях.               
  «Ну, ещё раз повтори: «Десять танков, десять танков». Повторяй, но не смотри, что пойду я за сметанкой. Хоть успею я поесть, пока будешь ты твердить: «Танки были. Танки есть…Может быть? Да, может быть…» Я сижу, сметану ем, жмурюсь я от радости и мечтаю, как тебе буду делать гадости».
Сохранился даже мой поимённый отчёт о том, кто чем занимался на одном из занятий:
«Огай на лекции сидел, Огай в окошечко глядел,
Потом точил карандаши. Считала Докшина гроши.
А рядом Веселиха стихи строчила лихо.
Читала Бекова журнал. Глотал Сатаев люминал.
А Сима с Ирой втихаря кусок делили сухаря.
Наш добродушный Михалёв ловил букет из нежных слов.
А Воробьёв, уставясь в пол, читал в газете про футбол.
Ленуся с совестью нечистой тайком листала «Журналиста».
А Тахватулина в ударе бренчала что-то на гитаре.
Рвался несчастный Казаков из Петроченкиных оков.
…Одна лишь только Веселова на русском занималась  словом!»
 
Однако языком я не только играла.  Как-то на лекции  по фольклору меня сразило слово «зегзица», переводимое как «кукушка».  Растягивая второй слог в нём, мне почему-то хотелось и петь, и стонать, и плакать… И потом долго-предолго меня не отпускала родившаяся в бессилии чувств строчка:
«Полететь бы над землёй, закричать зегзицей: «Где же, где ж ты, милый мой? Где ж ты, сокол-птица?!»
 
Я старалась заглушить в себе этот плач молодого созревшего тела и, чтобы забыться, сочиняла всякие глупости. Под воркование преподавателя рисовала, например, скамейку под деревом и приписывала:
«Весна. Скамейка ждёт влюблённых, тревожно манит их сюда. Но больше взоров умилённых ей не увидеть никогда. Их счастье треснуло зимою, убиты холодом мечты. И я тебя своей судьбою прошу: будь осторожна ты!»
В те первые годы учёбы мои любовные фантазии были много богаче истинной интимной жизни и демонстрировали в стихах лишь несформировавшийся вкус и неупорядоченную начитанность. Но тем вдохновенней я сублимировала свою энергию в строчки.
Однажды пришлось даже обнародовать одно невразумительное четверостишие, сочинённое мной для учебной газеты под какую-то невыразительную  фотографию:
«Хорошо зимой в лесу заснеженном просидеть с друзьями до утра,
Слушать треск елового валежника в пламени голодного костра.
Лёгкий дым струится в поднебесье, чуть звенит замёрзнувшая тишь.
Ты сидишь, как сказочный кудесник, и совсем не сказочно молчишь».
В конце концов я дожила до того, что сочинила стихотворение даже на немецком языке! Не на занятиях по немецкому, а именно на настоящем немецком языке, с правильным использованием всех грамматических форм, что было мною тщательно проверено по учебнику. И после, гордая, показала своё творение знатоку. Наверное, я была бы удовлетворена, если бы читающий онемел от изумления. Однако ничего подобного не произошло: ну, написала и написала, чего с бедными студентами не бывает!..
И вот тут мне стало печально. До той минуты, видимо, казалось, что талант у меня всё-таки значительный и что если уж направлять его куда-то, то в переводческую деятельность сам Бог велел. Оказалось – не велел, как и отец. Содержанием стишок мой не вышел.
Что же в нём было, если по-русски? «Скажи мне, пожалуйста, почему ты здесь?» - «Я этого не ведаю, про то знает лунный свет… Я думаю всегда только о тебе. Скорее же скажи мне: «Я люблю тебя!» Теперь моя  судьба поставлена на карту. Пусть смеётся луна, я буду ждать, я буду ждать только тебя!». 
Глупости? Но по-немецки, на мой взгляд, получилось просто великолепно, а подстрочник -он и есть подстрочник…
Но от вызревших желаний-то деться всё равно было некуда! И они, желания, всегда будут главными для молодых, на каком бы серьёзном факультете человек ни учился.
4.
Судьба моя наверняка сложилась бы иначе, живи я в общежитии. Безудержная в чувствах, я пустилась бы во все тяжкие и разменяла бы все потаённые силы на иллюзорное счастье. Уж ежели под призором отца я умудрялась отрываться!.. Впрочем, моё представление о собственной нецеломудренности было тогда явно преувеличено: ведь секса, а тем более добрачных связей в ушедшей России не было, и студенты ни о чём, кроме учёбы, и помышлять не смели.
Что это далеко не так, я нутром ощутила, в первый и единственный раз переступив порог общежития. Тогда, наверное, уже умерла мама, и отец, погружённый в свои переживания, потерял бдительность. Он даже переночевать разрешил мне там, у подруг… Подруги, конечно, были, но ближе к утру, а до этого – замирание сердца и неожиданные слёзы, подмигивания незнакомых парней, звон бокалов и недвусмысленные шуточки, обнимания в тёмных закоулках… Этой ночью наметился, а потом родился и – затем скоропостижно скончался один из самых поучительных романов в моей жизни…
Судьба моя наверняка сложилась бы иначе, начни я учиться на дневном отделении сразу, а не с третьего курса, после перевода с вечернего. Мы, вечерники, всё равно не стали своими в новой компании и так и держались особняком. В школе, в детском саду такое ранит смертельно. Мы же были уже достаточно разумны, чтобы понимать, что пребывание на факультете – явление временное и надо думать о занятиях, а не о симпатиях.
Возможно, кто-то и не замечал, но я так и не перестала дичиться однокурсников до конца учёбы. Я помню, что старалась ходить по стеночкам, стесняясь своих полных ног и простенькой одежды. У нас не было средств на новые наряды, и если мне удавалось заработать на кофточку, то сарафан мы с мамой делали из моего старого обмалевшего платья. Помню, что мне было очень уютно в нём, синем, на пару с зелёным весёлым свитерком, - до тех пор, пока на лекции по искусству я не услышала, что такое сочетание цветов в одежде недопустимо…
Когда утром я поднималась по лестнице на четвёртый этаж, где находился факультет, моё сердце обмирало от волнения: там, наверху, компанейски смеялись мои однокашники, но я знала, что не смогу смело встать рядом с ними и ощутить то же, что и они. Приходилось постоянно делать вид, что я очень занята или озабочена и потому лишь не льну к «главным». Впрочем, однажды я отважилась на такое – шагнула решительно в общий кружок, попросила сигарету, задымила вместе со всеми, захохотала…  Было как-то очень неудобно, неуютно стоять с оттопыренной рукой, радоваться не ясно чему, было боязно, что об этом  - о сигарете  - узнают дома… Всё решилос ь очень просто: одна девушка, из тех, к кому чувствуешь отторжение на биологическом уровне, промолвила вдруг походя: «Не идёт тебе курить, Веселова!!» И я бросила это дело сразу и навсегда.
А про боязнь компании запоздало нашла потом воспоминания у родной души – у Василия Макаровича Шукшина. На вступительных экзаменах во ВГИК он писал о своих ощущениях от абитуриентов: «Мы бессмысленно толпимся, присматриваемся друг к другу и ведём  умные разговоры. Лица наши хотят выражать спокойствие и зрелость мысли. Мы очень самостоятельные люди и всем своим видом показываем, что мы родились для искусства… Каждый знает, что он талантливее других, и доказывает это каждым словом, каждым своим движением…»
Это теперь я стала такая мудрая, что сквозь заносчивость, горделивость, грубость сразу вижу в человеке ранимость, одинокость, необласканность, и не таю на него обиды, а лишь тихо жалею в душе и желаю согласия с самим собою и окружающим миром. Но по молодости все мы немного зверьки и склонны клыками драться за место под солнцем; или изначально предпочитать тень: кого чему обучили.
Я чаще выбирала второе, повинуясь отнюдь не чувству самосохранения, а интуитивному знанию, что всё глобальное на свете решается независимо от нашей воли, а из-за мелочей в свару вступать не стоит. И ещё я догадывалась, что всякий человек, каких бы убеждений он ни придерживался, изначально достоин уважения, потому как тоже выражает собою один из взглядов на мир, и взглядов этих – бесчисленное множество.
Это теперь мы знаем, что времечко в годы нашей учёбы было двусмысленное, а тогда, да ещё по молодости, что мы разумели?! Или это только я была такая – ничего ни в политике, ни в интригах не понимавшая? Да и откуда было взяться знанию? Одна рабоче-крестьянская смекалка.
А ребята со мною, догадываюсь теперь, учились всякие, контактами не обделённые, какие-нибудь запретные публикации читавшие, в отличие от наивной меня. И когда на курсе вдруг случилось ЧП, сути которого я даже теперь толком не знаю, меня взяла оторопь: как мог обычный студент, сопляк по возрасту, публично оскорбить преподавателя, взрослого человека?! Даже если их представления о жизни и о правде вступают в непримиримые противоречия, это не повод для того, чтобы один унижал другого.
Ещё я думала тогда, откуда берётся цинизм и как его предотвращать. И мне казалось, что всякое знание, особенно неутешительное, не подтверждённое собственным опытом, а слепо взятое на веру, делает из человека заведомого лжеца и разрушает его самого и его близких.
Думаю ли я сегодня так же? Разумеется. Вообще заметила, что основные жизненные позиции я пронесла сквозь годы практически неизменными.  Но в случае с тем инцидентом меня поразило, что в петиции в защиту сокурсника кто-то вместо меня поставил мою подпись, и я так и не сумела доказать свою непричастность.  Не боялась чего-либо, нет, но был очень неприятен вот этот простой, понятный мне тогда обман.
Я вообще со школы была в душе до тошноты правильным советским человеком, вечной старостой, отличницей, спортсменкой. Я твёрдо знала, что хорошо и что плохо, и не уважала нарушителей порядка. 
Мне претила любая нечестность, и я ни разу не смогла воспользоваться шпаргалками, хотя всегда усердно их писала. Впрочем, это были скорее мини-конспекты для быстрого оживления материала.  И когда я заметила, что сокурсница пытается на экзамене обмануть незрячего преподавателя, то навсегда потеряла к ней уважение.
Я была сторонницей трезвого образа жизни и часто даже на новогодних вечеринках не нарушала этого правила. Чётко вижу, как ранним утром 1 января я возвращаюсь домой в метро, демонстративно, в укор всем дремлющим хмельным попутчикам  читая конспекты к экзамену. Почему-то всю жизнь в такие праздничные ночи я взглядом из космоса представляю нашу планету, по которой от одного часового пояса к другому катится пьяная волна, и мне становится жутко, и кажется, что вся ответственность за завтра лежит на мне…
Даже в день защиты диплома я не пригубила рюмку, а просто купила давно желанный торт-мороженое, и мы съели его вместе с родителями.
5.
А кто-то, возможно, запомнил меня лёгкой веселушкой. Во всяком случае, я таковую из себя усердно изображала. Мне нравилось шутить на лекциях и смешить других, но не за счёт кривляний, а благодаря юмору. 
Помню, например, как я попросила лектора во время занятий по медицине на военной кафедре «спрятать солнышко за занавеску». В такой мягкой добродушной просьбе мне определённо не должны были отказать, и я не ошиблась. Девчат же моё обращение очень развеселило. Конечно, я и кокетничала немного, но не для себя, я для общей мирной обстановки.
Вообще я всю жизнь была тем ласковым теляти, который сразу двух маток сосёт. Наверное, это природное, в деревне подсмотренное и прилипшее навек. А если это было кому-то непонятно или неприятно, я не особо печалилась: всем мил не будешь. Каким-то неназванным чувством я знала, что надо идти вперёд и вперёд, обходя препятствия, а там уж видно будет, зачем.
Именно поэтому я покорно принимала всё, чего требовала студенческая жизнь. Безропотно из вечера в вечер несколько лет подряд  высиживала дома за столом, переводя «тыщи» по немецкому языку, и это громоздкое, но лёгкое и приятное для меня дело фоном скрашивали трансляции чемпионатов по фигурному катанию. Так же усердно, прижимаясь спиной к остывающей к утру круглой печке, навёрстывала перед экзаменом упущения по литературе разных периодов.
С тех пор я усвоила, что «перед смертью не надышишься», если прежде пренебрегал этим, и шла на очередное испытание, замирая от ужаса. Но я была везунчиком, и мне почти всегда попадался именно тот билет, который я учила последним. Объяснить это было невозможно, оставалось только верить в чудо. Однако чувство неуверенности и тайного стыда за неполноту знаний не оставляли, да и теперь не оставляют меня. Хотя сегодня-то мне особенно ясно, что не этим, не только этим ценен человек…
Представления о неповторимости человеческой, конечно же, давала нам литература, и полученное нами глубоко филологическое образование кажется мне в этом смысле уникальным. Какова была бы наша журналистская цена, выйди мы в мир лишь с профессиональными знаниями, без основ гуманитарных и общечеловеческих?
Литература же – это прежде всего тучный, точный и тонкий язык, а не мёртвые шаблонные фразы, которыми я написала свою первую заметку, подражая дурным канонам информационного жанра. Литература – это боль о человеке, понимание и сострадание, запёкшаяся любовь, скрежещущая сердце. И лучшие её традиции уже на тогдашний мой взгляд неплохо было бы перенять очерковой журналистике.
Исходя из этих представлений, и для своих курсовых работ я выбирала созвучные мне темы. Первую я писала о языке районной газеты, с молодой удалью повергнув во прах все доставшиеся мне номера «сплетницы» из тех костромских мест, где когда-то родился мой отец и где теперь вот уже двадцать лет прожила я.
Впрочем, годы мало изменили и облик, и содержание, и язык этого и подобных ему изданий. И большинство подписчиков, как и я, выбирают его только из-за телевизионной программы и страницы объявлений. Однако кто-то ведь работает и в таких коллективах, и вполне доволен судьбой, значит, Бог им судья.
Накануне распределения, между прочим, я приезжала в эту самую редакцию и даже взяла для себя вызов на работу – это на тот случай, если меня захотели бы отправить куда-нибудь в чужую тьмутаракань. Обошлось, и я, своими же стараниями, попала в Вологду, где мне счастливо удалось во  всём объёме использовать полученные навыки.
А их я во второй курсовой развивала, досконально изучив опубликованные в «Комсомольской правде» очерки широко известного тогда журналиста Ивана Зюзюкина. И теперь ведь они, вырезанные из газеты, таятся где-то в моих залежах с жирно подчёркнутыми нужными строчками…
Отсюда, кстати, от этой работы протянулась по жизни очень важная для меня ниточка, всю судьбу потом выстроившая. В награду за хорошие курсовые деканат наградил нас, нескольких студенток, поездкой в Москву в столичные издания для изучения опыта лучших журналистов. «Своего» Зюзюкина я на месте не застала, но было много других полезных встреч, и не только деловых, чего скрывать, - молодость!
И одна из них вывела меня прямёхонько на судьбу мою, никем, кроме Бога и меня, не  опознанную и не признанную. Но именно тогда я, презрев плотское,  предъявила, как паспорт, свою душу, излитую на бумагу… И меня поняли. И благословили.
И я понеслась в гору. Для третьей курсовой я выбрала тему «Работа Чехова над языком ранних произведений». Ощущая себя настоящим исследователем, я просиживала дни в Публичной библиотеке, листая редчайшие документы, и понимала, что вот от этого, от перекапывания «тысяч тонн словесной руды», моё сердце поёт и плачет от счастья.
Потому и итог моего обучения был вполне естественным – своему дипломному сочинению я дала название «Журналист и писатель. Общность творческой лаборатории». И тем самым обрекла себя на долгие годы на сидение сразу на двух стульях.
6.
Коснись бы выбирать журналистскую стезю сегодня, я умерла бы от обилия соблазнов, как обеспеченный едой буриданов осёл. А в наши годы была одна дорога – в газету. Только-только начинали поговаривать о радио, кто-то даже счастливо нашёл себя в этом. Но не было ещё почти никакой базы, чтобы специализироваться, например, для телевидения. Да никто  толком даже не представлял, какая техническая революция ждёт нас всех впереди.
Но мы, пожалуй, были счастливее, потому что были обречены на мучительную работу со словом письменным. А включи-ка теперь радио – и обрушится на тебя пустая болтовня неграмотных недозревших юнцов, предназначенная только для того, чтобы занять эфирное время. А включи-ка иной телеканал – и вынужден будешь общаться с необразованными пустопорожними личностями, наученными всяким медийным хитростям, но не знающими цены человеческой душе.
Впрочем, что я ворчу и набиваю себе цену? Всё в прошлом, и всё при мне.  Все свои журналистские годы я неотступно фотографировала и храню бесценный фотоархив. Когда мне стало не хватать в газете звучащего слова, я пришла на областное радио и стала делать передачи. Когда случалось участвовать в программах, я прекрасно чувствовала себя на телевидении и понимала, что из меня по нынешним временам могла бы получиться неплохая ведущая ток-шоу.
Мне всегда интересно было всё новое, ещё не испробованное мною. И больше всего пугала рутина, в которую может обратиться творческая жизнь, если всю жизнь сидеть на одном месте и цепляться за тёплое кресло.
Вот почему, когда в областном Союзе журналистов я совершенно случайно обнаружила извещение о наборе на Высшие Курсы сценаристов и режиссёров при Госкино СССР, то сразу поняла, что это мой новый шанс на обновление. И уже без сожаления оставила газетную текучку, дабы обращаться к ней потом лишь изредка и лишь по моей собственной надобности.
Со стороны мой отчаянный шаг кому-то мог показаться ошибкой или случайностью. А для меня всё было закономерно и оправдано по судьбе: к тому времени я уже пробовала себя как сценарист и режиссёр в любительском кино, и профессиональное образование посылалось мне Свыше вполне логично.
Лекции корифеев современности и просмотры мировой киноклассики, проживание в общежитии и пребывание в постоянном творческом тонусе в какой-то мере, пусть и запоздало, вернули меня в студенчество. Я снова, но уже на новом этапе, прикасалась к мировому искусству, чтобы в чём-то утвердиться в своих взглядах, а в чём-то их скорректировать, и с великой благодарностью вспоминала Ленинград, в котором мне посчастливилось родиться. Именно он дал мне широчайший взгляд на мир, историю и культуру, когда я за ручку с мамой бродила по залам его музеев, колесила по его улицам, проникаясь мелодией его архитектуры, когда до полуночи сидела в его кинозалах на Невском, схватывая на лету всё, что жаждет познать всякая молодая ищущая душа.
Упустим пустое, обвальное время для нашего кино, как и для всей страны… Мы выжили, и это главное. Трудные годы в каждом выявили его суть и провели проверку на верность идеалам. А уж у кого какие они были, являют наши дела.
Мне не стыдно сказать, что я не сломилась и даже с кинокорочками осталась в душе честным журналистом. Тем более, что и училась я на документальном отделении, и газетную, и сценарную работу понимала и понимаю как обязанность фиксировать и оставлять для потомков простую земную правду о народной жизни.
Теперь настали технически иные времена, и блокнот и ручку я естественно сменила на видеокамеру мини-диви. Но мои документальные фильмы об окружающих меня людях, которые я делаю единственно по заказу собственного сердца, они по сути и есть те же очерки, к которым я всегда тяготела в газете, они и есть те же рассказы, только в видеоформате…
Есть ли это то, для чего я была рождена, к чему стремилась сквозь годы, пытаясь угадать предначертанное мне и замирая от потаённости будущего? Это кто как посмотрит.
Нынешние земляки мои, да и родные, думаю, в душе считают меня неудачницей, не сумевшей выгодно зацепиться в городе, в чём-то проштрафившейся и сбежавшей от неприятностей в глушь. Пусть считают, у них свои представления о счастье.
Я же знаю, что всю жизнь искала только путь к себе – к себе истинной. И теперь здесь, в деревне, на земле предков, я  именно такая. Я вырастила двоих детей, похоронила мужа и теперь полностью принадлежу сама себе. Я нахожусь со всем и всеми в согласии, я спокойна, терпелива  и уравновешенна, я ни о чём не сожалею, я довольствуюсь  самой малостью в быту и не гневаюсь на сторонние неурядицы, например, на невозможность опубликовать то, что мне хотелось бы,  ибо пришла пора, куда уж дальше тянуть .
Но когда я кидаю взгляд на свои набитые архивами сундуки, я понимаю, что мне ещё работать и работать… Хватило бы жизни.

Часть ВТОРАЯ
1.
А теперь  - к тому, что я обещала в самом начале. О дне и часе, когда я истинно родилась и увидела, куда идти. Точнее, как мне помогли это сделать на факультете.
Я впервые всерьёз задумалась над этим под сорок лет, когда села вдруг писать свой роман-исповедь. Я открутила тогда события назад и нашла эту точку, эту дату.
А поскольку этот большой текст давно готовый и лежит в главном сундуке, то просто вырвем из него частицу и явим свету.
2.
Итак…
… В том ноябре 1969-го лил и лил нудный холодный дождь. Что это такое, знают только ленинградцы. Ночь напролёт потоки барабанили по шиферу на нашей крыше, били по вялым листьям малинника в саду, переливались через края бочки у крыльца. По утрам я с тоской выходила в промозглость, добредала до электрички и втискивалась в душное чрево вагона. Накрашенные дамы болтали о тряпках, сытые мужчины благоухали одеколонами.
Как тошно мне было в этой беспросветной сырости, в этой бредовой давке! Толпа выносила меня на Невский, она же заталкивала в троллейбус, а затем выплёвывала на набережной, как лишний груз. И всё это ежедневно, методично, бесстрастно. Кто я, зачем и откуда, было неважно. Песчинка в потоке кому заметна? Исчезла – и ладно, достанет других.
Но можно ли в юности смириться с этим без боли? И я страдала, как страдает каждый, пока он ещё не любим. Я стала сомневаться во всём, что когда-то ценила. И прежде всего -  в себе. Доходило до абсурда. Я боялась, что меня остановят и спросят:  а вы почему на факультете журналистики? как вы туда попали, если ничего не знаете о жизни? есть ли у вас право писать? да и потребность – есть ли?
Ах, когда бы я знала, что не одна я потерянна и не ведаю, что дорого мне в жизни и к чему лежит моё сердце! Быть может, мне было бы теплее. Но никто не помог мне тогда обрести себя, никто не поспешил убедить, что пришла я в этот мир не зря. И я жила тенью, равно готовая быть и - не быть..
И всё-таки случалась у меня изредка радость: занятия по стилистике русского языка. Мне так нравилось копаться в словарях, сравнивать оттенки слов, узнавать новые их значения! В такие минуты я чувствовала себя человеком.
И вот однажды нас попросили написать дома написать небольшой рассказ, этюд.
- О чём? – насторожились мы.
- О чём угодно, лишь бы вам было интересно писать, а нам – читать!
- А какая цель?
- Узнать ваши способности…  Только не забудьте – слова надо выбирать самые необходимые, единственные!
Поищем!! Кровь хлынула к моей голове. Так бывало в детстве, когда я тянула в классе руку, зная правильный ответ. Вот и теперь я поняла, что спасена. Как, чем, от чего, я не могла бы сказать. Но ожидание чего-то огромного и важного поселилось во мне и согревало несколько дней. Я себя не торопила - знала, что тема и слова могут прийти в последний миг.
И вот этот последний день наступил. А я так ничего и не написала! С камнем на сердце возвращалась я в тот вечер домой.  Прижалась в электричке лбом к окну, глядела, как бьются о стекло мокрые хлопья снега, и желала уехать в тёплом вагоне куда-нибудь далеко-далеко, где не будет этой звериной беспросветной тоски.
Снег сопровождал меня и на улице. Он валил и ту же таял. От порывов ветра качались фонари на столбах, и вместе с ними метались во тьме жёлтые пирамиды света.
Я избегала попутчиков – хотелось молчать и поскорее забиться в постель. Я воображала, что понимаю, как чувствуют себя осуждённые накануне казни. Этот день ещё надо было дожить, но – зачем?!
Моё отчаяние было не зряшным. Во всех своих записных книжках я не нашла ни одной пометки, которая отозвалась бы в моей душе: все они были следами наивных неглубоких переживаний. А мне-то казалось иногда, что я являю собой нечто необыкновенное! Это был крах…
Впрочем, я нашла один сюжетец. Про старушку. Я не раз встречала её в булочной на Невском. Она была лицом белая, точно мраморная, и сильно пахла пудрой. Ей всегда без очереди подавали в трясущиеся руки одно и то же: два стакана чая и две булочки. Она садилась за стол в уголке и там, не торопясь, словно дома, съедала свой завтрак. А может, обед. И так же молча, лишь кивнув продавцам, исчезала.
Я не смела спросить у работниц булочной, кто она. Оставалось гадать. Старая дева? Вдова? Мать, потерявшая всех в блокаду? Блаженная, питавшаяся крохами, как птицы небесные?..
Я чувствовала, что могу пофантазировать на эту тему, поискать яркие слова, нагнести страсти. Я и готовилась это сделать. Но я знала заранее, что это не то, не то, не то!! Не от этого предчувствия возликовало недавно моё сердце! И мне опять становилось страшно от безысходности…
В доме у нас света не было – родители спали. Я тихо разделась, нашла на плите остатки ужина, нехотя поела и скрылась в своей комнате. На столе я заметила письмо с пляшущими закорючками. «От деда», - подумала тепло, но равнодушно: это был голос из другой,  светлой, но меня не касавшейся жизни. А в моей всё было тускло, и не хотелось ничего, кроме как поскорее забыться. И я принялась разбирать постель.
В нашем каменном доме постоянно жила сырость. Обои в углах чернели в первую же зиму после оклейки, а двойные рамы покрывались наледью даже  внутри дома. Когда печи нагревались,  лёд на стёклах оттаивал, и вода стекала на подоконники. Приходилось то и дело отжимать лежавшие там тряпки. Из-за них мы не раз ругались с отцом.
«Вам бы только в кино бегать да книжки читать, - ворчал он на меня и брата, выкручивая над раковиной старые чулки и полотенца,  - а дома хоть трава не расти! Всё на батьку с маткой надеетесь!»
Это была правда, но выслушивать её в сотый раз было противно. Мать старалась упредить ссоры и сделать всё сама. Но находились другие причины для упрёков. По весне, например, нам с братом было некогда выйти в огород – экзамены на носу. И отец включал другую, тоже до боли знакомую пластинку.
«Да я в ваши годы…»
«Знаем-знаем, - сдерживаясь, отвечали мы. – Ты с тринадцати лет пахал и был оставлен в войну за бригадира… Но ведь было другое время!»
«А вы теперь учёные слишком, боитесь ручки замарать!»
И так до бесконечности…
Чего не вспомнится в печальную минуту, когда нырнёшь под одеяло, сожмёшься комочком и пытаешься заснуть! Можно было налить грелку, но вода на плите едва тёплая, а на керосинке греть долго. Да и забрякаю…
Когда-то у нас была электрическая грелка, с ней при случае и спали. Но однажды я проснулась от запаха гари: она тлела у моих ног! Слетев с постели, я выдернула вилку из розетки и стала мочить грелку… в пустом тазу… Поднялись родители. Словом, было с переполоху. С тех пор сами такого добра не покупаем и другим не советуем. Мать надевает на ночь носки, а у меня кровь молодая, и так согреюсь… Конечно, если бы сейчас на русскую печку, дело пошло бы веселее, - и спине уютно и тепло, как в детстве на руках у взрослых, и душе радостно. Но такие печки только в деревне…
И вот тут я вскочила. Ведь я не прочла письмо от стариков! Это надо ж!..
 Включив лампу, я поразглядывала весёлую летнюю картинку на конверте и вытащила двойной тетрадный листок в клетку. Исписана была, как всегда, лишь половина его, другая предназначалась для ответа.
«Привет изпочинка в ленинград здравствуйте дорогие детки дорогой сын Павел и дорогая сношка Тося и мнучата Нина и Коля, - прочитала я. И вдруг так обрадовалась, как если бы в безжизненном декабре выглянуло весеннее солнце! – Спасибо дорогой мнучек за письмо вседаки низабыл известил стариков. Сердечно благодарим за твое сознание уведомил что кончаешь учёбу  втехникуме дай Бос суспехом завершить начатое дело еще хорошо постарайся здати напять чтобы быть нипоследнему…»
Что же сделали со мной корявые строки? Я улыбалась.
«Спасибо Павлик записьмо и запоздравление пишешь что чувствуешь себя ничего слава Богу мы очень этому рады Или может скрываете нихочешь выяснить чтобы нирастраивать нас пиши все чисто сердечно нискрывай…»
Конечно, скрывает отец, думала я. Как-никак, инвалидность, целый год просидел на второй группе, только-только выпустили на работу с третьей. А силикоз ведь никуда не делся, лёгкие всё равно в металлической пыли, всю жизнь придётся по диспансерам бегать. Но какой смысл писать об этом старикам, у которых и так еле душа в теле?
«Ну вот и мы вседаки бродим и матка бродит и надвор ходит попамяти одилит скотину и поросенку унесет хотя струдом вот как дождёмся ваших писем сразу и оздоровляем».
Я представила, как дед высматривает в окошко почтальонку, как выходит на крыльцо  и глядит ждуще: только газетку принесла или и письма есть?
А дома бабка слепо заглянет ему в лицо.
- Нету! – огрызнётся дед. – Пишут ещё!
И оба разбредутся по своим углам…
Я выключила свет и легла.
Пожалела! А сама сколько времени не писала? ТО лекции, то контрольные, то экзамены, то свидания. Десять минут не выкроить для стариков! А ведь когда-то, уезжая из деревни после каникул, я клялась, что буду писать им каждую неделю…
Я снова поднялась и прокралась в комнату к брату. Там открыла шкаф – дверцы коротко скрипнули – и, не дыша, нащупала наш старый альбом.
Брат перевернулся на дугой бок, но не проснулся. Зато в прихожей я столкнулась с отцом.
- Явилась? – буркнул он, чиркнув спичкой. – Где опять шастала?
Я смолчала о последнем сеансе кино и торопливо шмыгнула к себе.
- Ела? – спросил он вслед.
Усевшись в постели, я вздрагивающими руками открыла альбом. Вот, вот эти снимки! Вот сани, а в них в тулупе лежим мы с братом, совсем маленькие. Наверное, по дороге со станции. В те годы автобусы ещё не ходили, и к поезду ездили на лошадях. Дед всегда встречал и провожал нас сам. Мне кажется, я даже помню. Как с сосен сыпался нам на лица снег, а зелёные ветки бежали и бежали по небу… 
А вот раскидистый калиновый куст. В углу дедушкиного сада. Он в облаке цвета, а под ним все мы, ветки и веточки от стариковского ствола…
А вот и сами старики возле дома: пристроились вдвоём на один табурет и застыли, глядя в объектив.  Под ногами у них – трава-мурава, упругая и духмяная, ухоженная. Это мы, малыши, чистили и вычёсывали граблями её – чтобы ни опилочки, ни щепочки, ни камешка не осталось, чтобы босиком можно было пройти, не боясь…
В кухне брякнул чайником отец. Я вздрогнула, и вспугнутое сердце долго трепыхалось и ворочалось внутри.
Листая альбом дальше, я всё больше удивлялась, что на снимках почти нет меня. Нарочно отец выбирал такие моменты или… Конечно «или»! Где я была все годы? Зимой – школа, летом –пионерский лагерь, и снова: школа – лагерь, школа – лагерь.
Я вновь приехала к старикам только после девятого класса. Меня отважились наконец отпустить одну.
«Я буду помогать! Ну, пожалуйста!»
«Так же, как дома?!» - подколол отец. Но проводил на поезд.
Однако в то лето вся помощь старикам по хозяйству привычно легла на плечи моих двоюродных братьев и сестёр: те жили неподалёку, на станции, в деревне бывали часто и понимали толк в делах. Зато вечерами мы бывали на равных – вместе бегали в соседнее село в кино, а потом стояли под чёрным небом, выискивая среди сияющих звёзд бегущие по своим орбитам спутники Земли. И хохотали, хохотали на повети почти до рассвета, мешая старикам спать.  И чего нам было тогда так смешно?!
В те самые дни я мечтала… да-да, ведь я же мечтала написать повесть! И мы все вместе даже придумали название – «Деревенские вечера»… Как же я могла забыть об этом? Как я могла забыть про две одинокие фигурки на дороге? Автобус уезжал, увозя меня, а дед с бабушкой всё стояли и стояли, пока не слились в моих глазах с горизонтом… Я же мечтала написать…. Так почему же теперь я должна сочинять о какой-то старушке из булочной, если есть у меня свои старики?!
Неведомая сила подняла меня, заставила включить свет и устроиться за столом.
3.
А через несколько дней Галина Васильевна Горелова, преподаватель по стилистике, зашла в аудиторию с лицом, которое ничего не выражало. И я похолодела. Я знала, что в папке у неё лежали наши этюды. Прочитанные ею этюды! Но она не взглянула на меня. Побоялась выказать жалость? Значит, всё. Значит, я действительно случайный на факультете человек! И зря она тянет время,  поясняя что-то по теме синонимов и антонимов…
Я прижалась затылком  к ледяной стене маленькой, как склеп, аудитории и закрыла глаза. Жизнь во мне остановилась.
И снова вздрогнула, когда зазвучал текст.
«Я просыпаюсь от брякания ухватов. На потемневших от времени досках потолка бегают весёлые солнечные блики. Русская печь приятно греет мне спину. Рядом, на полатях, дозревают в валенках помидоры, как и много лет назад. Заманчиво пахнет сушёной свёклой – детьми мы часто таскали её тайком от бабушки вместо конфет. Огромная добрая печка таила для нас и другую прелесть: в глубине её печурок, заткнутых старыми рабочими рукавицами, прятались дикие вяленые яблоки. Набив ими карманы, мы убегали из дому до вечера.
В выгоне росли огромные черёмухи. Забираясь на самую макушку, мы с жадностью обрывали с пахучих ветвей тёмно-коричневые вяжущие ягоды. Теперь эти деревья уже не кажутся такими высокими, и залезть на них хоть и так же заманчиво, но совсем не трудно. И с колодца-журавля я могу сейчас принести сразу три ведра, а раньше не могла даже приподнять коромысло. И воду носил дедушка.
С каждым годом ходить ему всё труднее: напоминает о себе ранение ноги в Великую Отечественную. Он сильно прихрамывает и большую часть дня лежит на печи, разговаривая с кошкой или мухами. А по утрам вот возится с чугунами. Да ворчит на бабку. Она почти не видит, но не может сидеть без дела и пытается помогать, а получается, что только вертится у деда под руками…»
Сердце моё колотилось. Я слушала и не верила, что это сочинила я. Просто у читавшего был такой голос, что мне становилось нестерпимо жаль собственных деда и бабку.
«Я спускаюсь с печки, умываюсь под глухо бренчащим рукомойником и сажусь чистить картошку. В растворённое окно веет утренней прохладой, и тёплые лучи солнца с трудом пробиваются сквозь  шепчущиеся листья осин.
Старики недовольны, что я поднялась рано. Никак не могут привыкнуть к тому, что я уже взрослая. В детстве мы спали почти до обеда, и бабушка, приходя нас будить, настойчиво и ласково тянула: «Встава-айте, со-они! Я поросёнка ужо два раза оделила!» Заспанные, мы садились в сумрачной кухоньке за скрипучий стол и пили свежее молоко от коровы по имени Милёнка. Вечерами, лёжа на повети, мы с наслаждением слушали её тяжёлые вздохи и аппетитный хруст сена на зубах. Последние годы в хлеву только коза да несколько овец, но старики всё равно умудряются рассылать детям посылки с солониной.
А дети их давно выросли и разлетелись по земле. Уже взрослеют внуки. Когда же большой и пустынный деревенский дом по лету оглашается вдруг множеством долгожданных голосов, старики вновь чувствуют себя молодыми. Не уставая, они носят в залу блюда с овсяным киселём, пюре-«топтанку», «яблочницу» из картофеля, творог, достают из подполья, по-здешнему, голбца, солёные грибы. Собирают на стол раз по шесть в день и постоянно потчуют молоком.
К вечеру в конце огорода задымится ветхая банька по-чёрному, одиноко прижавшаяся к стволу ссутулившейся берёзы. В кухне запыхтит дышащий жаром, поющий самовар. Раскрасневшиеся, блаженные, гости будут звонко нацеживать стаканы, шумно прихлёбывать из блюдец обжигающий чай.
Перед сном все рассядутся весёлой гурьбой по лавкам и станут вспоминать былые дни. Дед пригладит ершистые белые волосы, одёрнет застиранную гимнастёрку и с достоинством включится в разговор мужчин. Бабушка, достав из старинного, поеденного жучком сундука слежавшийся праздничный платок, прикроет им тонкий пучок на затылке и сядет на край кровати. Её маленькие морщинистые руки, всегда пахнущие молоком и ягнятами, будут часто подносить к подслеповатым глазам кончик цветастого передника.
Но счастливые шумные вечера пролетят незаметно, и придёт время расставаться…»
Я вдруг спохватилась, что никто, наверно, не слушает, всем надоело и нужно прекратить бесконечное чтение!  Я открыла глаза и осмотрелась: никто не дрогнул, не поднял на меня взора.
«В этот день по дому разойдётся запах топлёного масла, блинов и подорожников, забурлят в большом чугуне домашние пельмени. Бабушка, притворно спокойная и радостная,  будет суетливо хлопотать над гостинцами и украдкой тормошить деда: «Времь-то сколь таперя?» Собрав чемоданы, по русскому обычаю все молча, степенно присядут перед дорогой. Вот тут она не выдержит и по-старушечьи бессильно заплачет – тихо и тонко. Но откажется остаться дома и, тяжело опираясь на подог, понуро побредёт за всеми на остановку. Дед, наслушавшись её причитаний, незлобно заворчит: «Полно тебе, матка, полно!»  А сам долго потом будет стоять посреди пыльной дороги, смотря вслед ушедшему автобусу. Его густые, до сих пор чёрные брови медленно сойдутся на переносице и скроют неожиданную слезу.
В доме покажется невыносимо гулко и пусто. Старик уйдёт на волю и до вечера проговорит со своим одноухим рыжим псом. Тот, виляя хвостом и повизгивая, будет лизать его жилистые руки и тревожно заглядывать в лицо.  А бабушка нашарит по-за печкой железную миску, нальёт молока тощей чёрной кошке, которую зовут просто Кошкой, и сиротливо прикорнёт на постели, накрыв ноги одеялом из ярких лоскутков…
Каждая минута неумолимо приближает время моего отъезда. В обезлюдевшем мрачном доме потянутся одинокие старческие дни. Звенящую тишину комнат станет нарушать только неумолчное тиканье ходиков. Бабушка будет часто выходить за калитку и глядеть невидящими глазами в сторону дороги – не приехал ли в гости сын или внук. А дед на печке – по-прежнему ворчать, что ей, старой, не сидится на месте».
Это был конец. Воцарилась тишина. Я открыла глаза и увидела не добрые брёвна бабушкиного дома, а холодные стены тесной аудитории. И в обречённости этого пространства какие-то далёкие невнятные голоса стали недоумевать, почему повествование разделено на три части, почему образы стариков туманны и вторичны, почему у меня есть то и нет этого…
«Вот и действительно всё, - хладнокровно подумала я. – Пора собирать манатки!»
И тут очень кстати прозвенел звонок и однокурсники покинули аудиторию.
Шагнула к дверям и я.
- Обождите! – остановила меня преподаватель. Она положила мне руку на плечо и, заглядывая в глаза, спросила: - Вы хоть поняли, что написали великолепную вещь?
Ноги мои обмякли.
- Но ребята… они же…
- Они ещё не во всём разбираются, вы не обращайте внимания и не обижайтесь! И запомните: у вас в тексте есть всё, что надо для начала, - звуки, запахи, краски, детали… Вы очень неплохо знаете деревню!
- Да что вы! Я ведь и не жила там толком никогда!
- Вот и поезжайте, обязательно поезжайте! И ещё – читайте, много читайте. Бунина, например, знаете? У него особенно вам близки будут «Антоновские яблоки»… Фёдора Абрамова, нашего университетского,  посмотрите непременно… Ещё в Вологде недавно появился интересный писатель – Василий Белов. Я вам принесу завтра его книжечку… Договорились? И пишите. Вы обязательно  должны писать! У вас есть главное – сердце… Ну? Ну что такое случилось?
Я плакала…
4.
Через некоторое время этот первый мой рассказик напечатали в «Ленинградском университете».
 Мир от этого не перевернулся, не обратился ко мне только светлой стороной. Но мне уже ничего не было страшно: я знала, куда идти.
И когда теперь я оглядываюсь назад, мне становится не по себе от того, как много дорог лежало передо мной и сколь велика была возможность ошибиться…
 Но я хорошо усвоила тот знак, который дало мне провидение в одну из ночей в деревенском доме.
После тихих сказочных посиделок со стариками при керосиновой лампе мне вдруг стал сниться разбойник, наливающий чай из нашего самовара…
Очнувшись от кошмара, я увидела бабушку стоящей в полумраке перед иконой. Она была в белом платочке, который светился в ночи, и через десяток не понятных мне слов повторяла моё имя.
Не смея её тревожить, я снова погрузилась в беспокойный сон.
…Теперь колхозный мерин Загар вёз меня в санях через васильки, растущие в снегу. И оказались мы на Дворцовой площади Ленинграда. Там весь наш третий курс барахтался в фонтане. И кто-то невидимый сверху методично топил нас палкой, как котят.  Я видела, как ребята уходили под воду, потом выплывали. А некоторые не выплывали и покорно шли на дно… Нас становилось всё меньше, и всё больший испуг владел оставшимися. А я барахталась и барахталась, как та лягушка, которая в кринке сбила лапами из сметаны масло. Я барахталась и барахталась… И вдруг вся вода исчезла! Не веря своим глазам, я обнаружила, что нахожусь на суше, а вокруг – никого. И в руке у меня отпечатанный на машинке вот этот самый этюд «Старики»…