Черт

           Я любил и завидовал. Ее таланту и удачи. Есть верный способ добиться результата – не хотеть оного. То есть относиться наплевательски, спустя рукава, сквозь пальцы, и так далее. Она умела. Я говорил себе, это мелко и подло, завидовать человеку, которому желаешь всего лучшего, и ничего не мог поделать. Зависть корежила меня до головной боли, до приступов тошноты. Тренировался в равнодушии к самому лелеемому и срывался на страстное вымаливание. Столичный графолог, посмотрев на написанное мной слово «фуфайка», сказал: вас губит целеустремленность, та сила с которой вы хотите самого главного, мешает этому произойти. Умерьте желание. Любимая, возопил я тогда в письме к любимой, научи меня не хотеть. Я не знаю как, ответила она, лишь холод в груди и ровная боль в районе солнечного сплетения, делает меня такой. Но я же заслужил, продолжал убеждать я Небо, заслужил ежедневным каторжным трудом и преданностью. Конечно, соглашалась любимая, не смеши меня, отвечало Небо, видел ли ты каторжный труд, ты баловень и сибарит, неженка и вертопрах. Как же, а пережитый мной стресс в восемьдесят девятом? Ха-ха-ха. Небо мочилось дождем. Любимая продолжала оставаться недосягаемой. Я сходил с ума. Еще немного, думал я, и сбудется, еще чуть-чуть и стена непонимания рухнет. Рухнули наша призрачная связь. Пошел к черту, написала она в июле, сентябре и августе позапрошлого года на стене окружного госпиталя, пошел к черту трус и завистник. Как-как? удивился я и запрыгал на одной ноге вокруг фонтана, в виде Самсона раздирающего пасть (фонтан в виде, а не я). Но как же наша любовь, стал произносить все жалкие слова из репертуара покинутого, как же? А что любовь? У женщин нет памяти – разлюбила и из сердца вон, удачно цитировала она. А я ходил вокруг здания вокзала, того на который прибывают скорые поезда из пространства, ходил и ждал ее приезда. Считал вагоны, после двести двадцать девятого сбивался. В буфете брал сто пятьдесят граммов и бутерброд с сыром. Выпив, выползал на перрон, на первый путь вторую платформу. Смотрел строго перед собой, переходил на настоящее время. Убеждал себя, что жизнь продолжается. Ну… Ну… Почти убедил. Присев около плевательницы, достал из кармана пачку сигарет и закурил. Огоньку не найдется? раздался рядом голос с легким характерным (известным из плутовской литературы) дребезжанием. Я обернулся и сразу понял кто это. Да-да, русский джентльмен определенного сорта, являвшийся Ивану Федоровичу накануне суда над Дмитрием Федоровичем. Я вижу, вы меня узнали, заключил он по моему ошарашенному виду. Но… начал я, но… это же не значит, что сразу так? Именно так, именно. Только так и никак иначе, голубчик. Что же вы хотели обосравшись по всем пунктам? Но… послушайте… я попробовал оправдаться. Бросьте, всем все понятно – фиаско оно и есть фиаско. Пора сворачивать лавочку. Джентльмен бросил недокуренную (даже не зажженную) сигарету, пойдем? Уже? Пора. Я потушил бычок, вздохнул глубоко четыре раза и пошел вслед за незнакомцем-знакомцем, через зал ожидания, мимо буфета с буфетчицей Галей, через стоянку такси, мимо мордатого водителя Жорика, мимо касс пригородного сообщения с кассиршей Нюрой к входу в ад, замаскированному под станцию метро. Ад? Спросил я на всякий случай. Ад, подтвердил уполномоченный, он, родимый. Может, возьмем пирожков на дорожку? робко попросил я, увидев тетку Полю в белом грязном фартуке и с огромной кастрюлей из столовского алюминия. Перебьешься, ответил джентльмен, а тетка Поля подмигнула то ли мне, то ли ему, то ли ему, то ли мне, то ли ему, то ли мне.