Коза сбежала

                Послевоенная эпоха России               
 
                Оглянись в прошлое предков –       
                оно твоё настоящее. (Рябых В.Г.)

Годы послевоенные. Голодные и холодные. В нашем посёлке Ново-Ховрино, что на границе с Москвой, обитал простой российский житель. Жил-поживал в собственноручно построенных ещё до войны деревянных домиках. Работал с утра до ночи, поднимая из военных руин родную страну. Жили аскетичной жизнью, но в своих собственных домах – простеньких, тёплых, уютных. Дома строили по тогдашней «ипотеке» и без особых проблем. Государство в те времена - такова была политика - брало смехотворный процент за кредит и на длительный срок, с хорошим обеспечением строительными материалами. Контроль был очень жёстким. Но зато строили. Люди жили надеждой и она оправдывалась в реальном «масштабе времени». Мой отец, так же, как и все окружающие его соседи, сам построил дом, несмотря на то, что был инвалидом – в детстве, в знаменательном  1917-м году,  пятилетним ребёнком потерял ногу.  Государство не сделало исключение ему: также были предоставлены льготные условия на строительство собственного дома. Заслужил - будучи конструктором, принимал участие в создании будущей грозы врагов наших, да ещё какой – ракеты «Сатана».

 На нескольких сотках земли, окружавших жилища ховринцев, густились яблоневые сады, где в полном садоводческом наборе произрастали и другие виды культурных плодоносящих растений: вишня, смородина, крыжовник, малина. Вскапывались огороды с морковкой и огурцами. Каждый свободный клочок земли шёл под грядки с картошкой, можно сказать, основной спасительницей от полуголодного послевоенного существования. Под неё земля обрабатывалась и за пределами собственного сада – там, где не ступала нога человека. Но помимо растительной пищи, для удержания штанов на теле, чтобы они от голода не спадали и тем самым не позорили  ховринцев перед миром, народ держал самый разнообразный домашний скот. Начиная от кур с петухом, индюшками, гусями, т.е. самой разнообразной мелкой живности, до крупного скота. Коровы и козы были, правда, не у всех. «Животина» была  основном в семьях, где стоял ор детворы.


 Отец, у которого в жилах текла крестьянская кровь предков, не игнорировал животноводство в домашних условиях и тоже  сделал свой выбор – коза. Весьма компактное существо! Она не так прожорлива, как корова, да и по габаритам меньше, а потому могла спокойно уместиться в нашем дровяном сарае в случае непогоды. А  где корову то поместить с её габаритами? Да и вести козу за верёвку с ошейником было проще нам – детям, чем упирающуюся большущую  «животину». Недостаток козы - обожают бодаться рогами, считая, что они играют и тем самым доставляют хозяину неповторимое удовольствие. Ну, уж нет! Лучше под рога козы не попадаться. Знаю! Пришлось попробовать «поиграть»!  Правда, молока коза давала около литра в день. Но зато какого! Полезного, калорийного. И среди этого семейства домашних животных  были экземпляры – можно было выдоить больше литра.  Козье молоко - целительный эликсир от болезней и являлось, как утверждали медицинские эскулапы, одним из лучших профилактических средств от туберкулёза. Отец был согласен с врачами, потому у нас и была коза, поскольку  был трагический пример в нашей семье – смерть нашей молодой ещё мамы от этой страшной болезни. Можно было понять боязнь отца за возможную наследственность.

Не простое дело было содержать домашнюю скотину, и в основном из-за кормов. Коровы, как и козы, любили пастись на лугу. Но надо было и подкармливать лохмато-хвостатых «домочадцев», а значит  покупать дополнительный корм: сыпучие - повал и комбикорм, твёрдые - жмых. Ну, жмых  мы, мальчишки, и сами очень любили. Такая вкуснятина! Изготавливался жмых из подсолнечных семечек. Когда выжимают подсолнечное масло, то после отжима остаётся шелуха, которую прессуют,  дополнительно смешав с каким-либо съедобным компонентом, чтобы домашние животные ели, пуская от удовольствия слюнки. Мы были не меньшими гурманами, чем они, и самым безобразным образом реквизировали у наших питомцев это лакомство. Правда частично, в разумных пределах, чтобы коза или корова не обиделись, да и молоко было всё же вкуснее этого замечательного, твёрдо-прессованного, как бетонная плита, деликатеса. В силу популярности, жмых являлся и ходовой уличной валютой среди мальчишек. Я тогда пацаном мастерил  «классные» рогатки, и потому бартерный обмен, как говорят нынешние доморощенные бизнесмены-жулики, проходил чаще всего по схеме: рогатка – плитка жмыха.

Поскольку в нашей семье  была коза, то естественно мне с младшим  братом  приходилось не только пить целебное козье молоко, но и помогать взрослым – всячески поддерживать жизнеспособность нашей кормилицы, то есть выводить её на лужок попастись. Такие выгулы возлагались на  младших в каждой животновод-ческой семье ховринцев.

 Отец, досконально проведя медицинскую проверку своих детей и удостоверив-шись лишний раз в предрасположенности старшенького сына, то есть меня, к этому трудноизлечимому по тем временам заболеванию, окончательно убедил себя: народное средство для профилактики – только козье молоко. Козу можно было купить на знаменитом по тем временам Химкинском рынке,  по существу тех времён – обычной толкучке, весьма популярной в народе. Здесь продавали всё, что можно было нести, вести или везти. Если вести, то за верёвку – блеющую козу, козлёнка, телёнка, нашедших тоже на этом рынке нового хозяина. Выбирай, торгуйся до хрипоты, что обычно и делали, а иначе покупка считалась неудачной. Матерились, но уступали в цене. С той или с другой стороны. Расходились, как правило, полюбовно. Бывало и до драки доходило дело,  но редко, да и то, если кто-то исподтишка решил стырить не принадлежащий ему товар. На этот базар было интересно посмотреть, потолкаться среди народа, прочувствовать  лексику его «прихожан». Очень красочное зрелище и поучительное, если тебя, мой дорогой, интересует эпоха. Пожалуй, ничто так не определит особенности времени, как подобное сборище людей. Базар – это, скорее, зрелищное мероприятие, настоящий народный театр, с оттенком исторического колорита. И юмора тоже.

Отец командировал себя однажды на этот рынок. И взял меня покупать козу - нашу будущую молочную кормилицу. В Химки на базар-толкучку.  Потряс меня тогда там один случай рекламирования, как сейчас скажут, своего товара,  продавцом козы, который хранится в памяти до сих пор своим необычным подходом.  Продавец громогласно расхваливал своё бородато-рогатое сокровище, надёжно держа на привязи. Правда, этот «товар» был больше похож на чудовище – огромные рога, удивительно большая клочковатая борода, мохнатое туловище, беспокойный нрав. Может это был горный козёл-архар? Невероятно! Коза, и вдруг с такой бородищей, как у знаменитого Бармалея.  В качестве самого весомого аргумента в своей рекламе мужик демонстрировал всеядность козы, скармливая ей селёдочную голову. Она с удовольствием хрумкала солёненькую рыбку и причудливо трясла своей огромной головой. И эта гурманша не претендовала  запить пивком хозяйское подношение. Я смотрел, как завороженный на это бородато-лохматое чудище и восхищался непритязательностью его вкуса. Эпизод запомнился. Чуть позже пришла мысль – а может хозяин неделю не кормил несчастное животное, а та потом готова была съесть всё, что угодно. Даже самого хозяина с его дырявыми сапогами и шубейкой из овчины.

А кому доить козу? Мог бы и наш папа –  он мастер на все руки. Но ему некогда, он всё время на работе, с утра до ночи, а мы с братом маловаты для такого дела - не осилили бы, пальцы должны быть крепкие, тренированные. Попить молочка козьего – это другое дело. С этим мы справлялись запросто.

Коз пришлось доить бабушке Насте – Анастасии Порфирьевне. Старенькая весёлая горбунья, невысокого роста, очень подвижная, несмотря на свой возраст. Она доводилась отцу мачехой. Переехала по просьбе нашего папы из деревни и жила с нами в Москве. Её шутки-прибаутки – это был настоящий народный фольклор. Мы её ласково звали баб Настей. Её оптимизм всегда поднимал настроение. Взрослые её уважали, а мы – дети – её любили. Могла так насмешить, что слушатели покаты-вались со смеху. Она любила и подколоть слегка. Несколько лет назад, ещё во время войны, деревня, где жила бабуля Настя, длительное время была «под немцем», стояли части вермахта, а это были простые солдаты – те же крестьяне-землепашцы. Бабушка Настя пользовалась у них уважением. Немцы даже позволяли покрикивать на них. Как она рассказывала, «немчура» и траву косила, и дрова на зиму пилила. Делала хозяйственные работы по дому, а по вечерам пела свои песни под губную гармошку, среди которых были и печальные. Видимо, ностальгировали по своему домашнему очагу  и жёнушке Гретхен. Немцы стояли там долго, почти год. Фронт с «кипением страстей» проходил в стратегически важном месте, а деревня была в глуши. Баба Настя потом мне говорила, что немцы не принимали войну, говорили: -  Гитлер капут! Сталин капут! Немцы очень переживали, что их оторвали от семей, домашних дел, которые, кроме них самих, делать некому. И виноваты в этом политики, кто бы ни был – свой или чужой. Что ж, по-своему они правы. Война – это большое зло, предел человеческих взаимоотношений для всех, живущих на земле. Избегать кровопролития – мудрость государственных мужей. «Идиллия» закончилась, когда пришла полевая жандармерия. Об этом бабушка не любила говорить, отворачивалась,  закрывала концом головного платка лицо. Мы не догадывались – она вытирала слёзы.

 Только однажды мы с братом видели баб Настю не улыбающейся, а плачущей и не могли сразу понять, в чём дело. Оказалось – умерла в этот день наша мама от туберкулёза, которую по младости своих лет и не запомнили.  Бабушка Настя, отвернувшись в сторону, чтобы мы – дети не видели, дала волю слезам. И как мы её ни расспрашивали – что с нею – она сразу не сказала: жалела нас. О смерти мамы мы  узнали значительно позднее.

Бабушка Настя не только доила козу, но иногда, по занятости нашей – мы убегали к друзьям на улицу, выводила её на лужок пастись.  Привязывалась коза к колышку. Верёвка не давала ей уйти – так она и ходила на привязи по кругу. Когда коза общипывала всю травку по своему «радиусу» - на длину верёвки – мы её переводили на другое место, где травка была погуще и посытнее. Тогда наша бабушка-горбунья посылала брата или меня передислоцировать рогатую животину на новое место.  В этих делах мы были наготове – всегда её слушались.

 Так же втыкался кол, и наша рогатая кормилица снова продолжала хрумкать уже свежую травку на своей привязи-верёвке. Металлический кол надо было ставить надёжно, чтобы коза в своей рьяности не смогла сбежать. Если ей упереться, как следует и подёргаться поэнергичней, то успех побега был  обеспечен. Полная свобода!  Можно идти в любую сторону, хоть на колхозное поле. А это по тем временам было весьма чревато, так как в непосредственной близости росла колхозная рожь, пшеница. Упаси Бог допустить такую оплошность! Наша неаккуратность в этом случае наказывались по тем временам очень строго. Доставалось не нам – пацанам, конечно. Хотя тоже перепадало за это действо, а по большому счёту -  и даже весьма,  взрослым.

Всё свободное пространство около посёлка было занято под огороды «личной» картошки и колхозными полями. Кое-где зеленели лужайки, в основном по буе-ракам,  на которых мы пасли наш домашний скот. На колу да на верёвке корову не удержишь – с ней был неразлучно пастушок. Пастушком был кто-либо из семейства, как правило, многочисленного. Пас тот, кому можно было доверить коровушку-кормилицу. 

Поскольку мест под пастбища для наших травоядных было весьма ограниченным, то приходилось всячески изощряться. Переводили козу с одного места на другое, укорачивая или удлиняя верёвку. Умудрялись выбирать пастбище средь колхозных посевов. Рискованно, но «дефицит» кормовых площадей, оправдывал в определён-ной мере это решение.

Особый риск был в том, что колхозные площади зерновых своим запахом злаков притягивали, манили наших домочадцев. Это была лакомая пища для них – они постоянно тянули свои ноздри в сторону вкусного поля. Их стремление продегустировать колхозный продукт иногда приводило к  успеху. Они умудрялись вырывать из земли плохо закреплённый кол и быстрыми мелкими шажками устремлялись в гущу вкусных колосьев. Если объездчик из колхоза в это время не осматривал поля, то можно было считать, что хозяевам козы-воровки повезло. И то при условии, что они сами первыми замечали  беглянку в чужом огороде и немедленно, от греха подальше, уводили своё жвачное молочно-рогато-бородатое сокровище. Никто ничего не видел, никто не знает…

 С нашей козой приключались такие же набеги на колхозное поле. Нам, к счастью, пока удавалось вовремя отследить рискованную ситуацию, что исключало нежелательную встречу со страшным дядькой – объездчиком. Но однажды случилась беда - коза вырвала кол из земли, видимо кто-то из нас его воткнул в землю не очень надёжно, и та безумно счастливая устремилась в самую гущу пшеничного поля. Мы с братом увлеклись уличными делами –  забегались, заигрались со своими сверстниками и забыли про вверенную нам «козу-дерезу».  А  объездчик – неумолимый дядька на коне верхом  тут, как тут. Арестовал лохмато-рогатое животное – нашу кормилицу  – и поволок её безжалостно «по этапу» в сторону колхозного правления. Здесь её оприходовали документально, как расхитительницу народного достояния и привязали за её же собственную верёвку к заборчику. Да так плотно, что свою лохматую башку не могла повернуть. Ей удавалось только жалостно блеять, что мы и услышали в дальнейшем, когда прибыли к месту судилища. Коза явно молила о прощенье – просила её пощадить. Видимо сознавала, что её участь теперь – мясокомбинат, а хозяевам уголовное дело.

Процесс ареста и тюремное заключение козы до этого был неведом нам. Мы с братом «прохлопали ушами», несмотря на то, что бабушке Насте дали слово следить и в случае нависшей угрозы от колхозника-объездчика, немедленно принимать меры – «давать дёру», то есть уводить козу в безопасное место. Да так, чтоб объездчик не увидел.  Эх, бестолковые, зевнули!

Спохватились козы, когда пришло время проверять её: как она там сжевала травку и не пора ли её переводить на другое пастбище. Козы, увы, не оказалось на месте. А тут соседка прибежала и, запыхавшаяся, сообщила, как очевидица, о реквизиции козы колхозными органами. Информацию об этом драматическом событии баба Настя приняла возгласом: - Ой, бяда!

Я с бабушкой Настей поспешили к колхозной конторе, располагавшейся в здании поселкового Совета. Здесь же, привязанная плотно к забору, молча – наверное, си-лы закончились жалобно блеять, стояла наша коза, словно понимая, какая участь её ожидает. Что ж ты натворила, милая! Я тогда страшно переживал, хоть и был поч-ти несмышлёным подростком. Понимал, чем может история обернуться.

 И вот здесь у входа в поселковый совет перед козой состоялся бенефис трагикомического представления прямо на улице перед честнЫм народом. Бурная сцена, полная слёз и причитаний, была разыграна великой  актрисой из народа – баб-Настей тут же у стен правления. Я смотрел на свою бабулю с открытым ртом, не моргая, со страхом  и  восхищением одновременно.

- Ох!... ты радимыя наша кормилица!...-  бабушка рухнула перед козой на колени, воздела руки. Я застыл в неподвижном ступоре.

- Ох!.. не даглядела-а я табя… мою лохматушку…  мою рога-а-таю-ю-ю!... – баб-Настя бьёт себя в грудь. Выкатываются слёзы, она вытирает их кончиком своего головного платка. Слёзы настоящие. У меня перехватывает дыхание, начинает пощипывать в носу – вот-вот выкатится слеза.

- Ох!... ты такая-я… рассякая-а! Моя кровинушка… детишек… унучат моих осиротила… оттошають оне без молочка твово укусненького… оголода-ють…- бабушкин голос проникновенен. Он собирает народ. Люди останавливаются, мол, что случилось? Молчат. Сочувствуют. У меня потекло из носа, скатывается слеза.

- Ох!... увядут табя… родимая от нас то… куды ж мы таперича без табя…? Ох, горюшко ты маё горькыё…- актёрское  мастерство бабушки действует на собравшийся люд магически – кто-то из женщин вытирает глаза платком. Народ понимает, во что мы вляпались. Трагический образ, созданный моей бабулей, бесподобен. Что это спектакль, я понял чуть позднее. Но в то время я так проникся искренним горем бабушки, что сердце у меня почти остановилось от страха. За неё, за бабулю.

Люди, наблюдавшие эту драматическую сцену слёз, причитаний, настолько сильных по своей эмоциональности, подумали, что кто-то умер. Душераздирающий плач по усопшему по-человечески трогал их. Колхозники тоже люди – они приняли этот горестный плач-призыв не совершать зла.  Ведь все мы в то время были в одинаковом положении – бедствовали. Время то послевоенное. Каждый думал, что следующий день будет счастливее, а, главное, сытнее. Ведь Голод был испытанием на стойкость. Потому и было сострадание всеобщим. 

Из правления выходит дядька худой-прехудой без ноги на костыле, в гимнастёрке, без погон и знаков различия – война ведь кончилась, а одевать то надо что-то. Морщинистое лицо, усталые, но пронзительные глаза. Он мне почему-то очень запомнился таким - глазами. Может потому, что я смотрел ему в лицо с ожиданием при-говора. И ждал. В сильнейшем напряжении. Понимал, чем это может обернуться для нас. Кто он?  Кто-то из начальства, наверное. Может бригадир или председатель правления колхоза. Молча и хмуро смотрит на мою бабулю, которая продолжает причитать и тянет руки к нашей рогато-бородатой проказнице. Переводит взгляд на козу. Та стоит понуро, на коротко привязанном поводке к забору, почти впритык, головы не повернуть. Стоит тихо, словно сознавая свою вину и тем самым прося прощение. Народ не расходится – стоят, любопытствуют. Ведь это и их судьба. Мужчина молча, не комментируя сцену, окидывает народ взглядом, неуклюже поворачивается – мешает костыль – и уходит в здание конторы.

Нам отдали козу. Без наказания. Просто так. В результате решительных действий моей удивительной бабушки. И сострадания со стороны тех людей, частью которых мы были – стоявшие рядом и, наблюдавшие сцену, и тот «чиновник» без ноги в стиранной-перестиранной гимнастёрке, явно прошедший через пламя войны. Сострадание! Оно в крови у русского человека. Человека – иногда жестокого, а чаще, готового отдать последнюю рубашку.

 Вот так, через полчаса горестного призыва отдать нашу козу. У баб Насти была в руках верёвка с нашей беглянкой и мы радостные топали по направлению к дому. Рогато-бородатая проказница послушно, а может тоже радостно – кто её знает, семенила следом за нами на поводке.

Отойдя на вполне приличное  расстояние от правления так, что нас никто не видел, мы стали радостно смеяться. Правда, в смехе была доля истеричности. Похоже, смеялась от счастья даже коза. Конечно, иначе бы ей пришлось держать путь на мясо, а не в родной дом, где она отдавала молоко послевоенному полуголодному поколению через бабушкины пальцы, мявшие её вымя. Комедия, может быть простая правда жизни, когда наступает естественная реакция после благополучного исхода.

Больше таких случаев не допускали – привязывали надёжно, на большой глубоко-посаженный кол, который не просто было выдернуть. Не только козе, но и нам мальчишкам.

Зимой козу держали в сарае и кормили хлебом вперемешку с комбикормом. Еда для домашних животных  покупалась в специальные дни. Комбикорм привозили ночью в огромный деревянный сарай, больше похожий на современный ангар, площадью   метров в тысячу квадратных. Здесь его ссыпали с грузовиков-трёхтонок, а потом продавали утром. Чтобы купить корм, надо было встать в очередь, которая формировалась с вечера. Самый инициативный из взрослых, стоящий тоже в очереди, брал химический карандаш, мусолил его во рту и писал номер очереди на ладони страждущему за свою «животину». Через каждые 2-3 часа проводилась проверка-перезапись, и тебе ставили другой номер, поскольку кто-то выбывал. Порядок был строжайший, его соблюдали все, без исключения, никто не смел его нарушить, поскольку все были в равных условиях. Эпоха!

Перезапись продолжалась периодически всю ночь до утра, пока не открывались долгожданные большие двери, похожие на ворота, через которые выводят на лётное поле самолёты. Очередь выстраивалась длинной кишкой вживую, согласно номерам на руке. Раздатчик, здоровенный мускулистый парень, большим совком захватывал из закрома комбикорм и ссыпал его, не взвешивая, в подставленный тобою мешок. Мера – большущий   совок. Очередь в полторы тысячи человек проходила без задержки за пару часов.

Перепись проводилась всю ночь и мы, конечно, должны были быть вовремя к это-му моменту. Когда тебе напишут номер, ты волен распорядиться своим временем по усмотрению до следующей перезаписи, о которой громогласно сообщал переписчик. А мы мальчишки, стоя в очереди, конечно, вели, между тем, активный образ нашего времяпровождения – лазали по чужим садам, хотя имелись свои, полные яблок и вишни или устраивали игры. Всю ночь. Лето – светлое, тёплое. А мы - молодые, шустрые, хулиганистые старались превзойти самих себя. Это было детство. Счастливое, неповторимое.    

Рисунок автора.                РУЛЕВОЙ