Цыц, Ривкалэ!

                ЦЫЦ, РИВКАЛЭ!
 

Скорее бы мне сдохнуть! -  заклинала седая Ривка.
С тех пор как она похоронила своего мужа,  ей стало казаться, что лежать в гробу, усыпанном цветами – желанный и торжественный итог. Дети её, уже давно взрослые, и нет ей от них ни любви и ни участия, всё эту благодать они волокут домой своим жёнам.
Правда, старший, иногда заходил пошутить с матерью, и даже приносил ей от своих щедрот банку варенья, или батон колбасы.  Средний - не шутник; на её вопросы отвечал односложно: «да», «нет» …  да и забегал, «на минуточку».  Но он всегда был «вежливым мальчиком». Младший, навещал мать редко, когда ему нужно было занять денег, он как волк рыскал по квартире,  распахивал дверцы шкафов, комодов, выдвигал ящики столов. Он с детства был жаден и любопытен, находя что-то «интересное», он бесцеремонно выпрашивал себе понравившееся, вернее сообщал: - « Мама, это я возьму». -  И ему не было отказа.  Но всё в этом доме младшему было уже давно знакомо и ценности не представляло, но всё же, он по - привычке, заглядывал в каждый ящик, вдруг, племянница, живущая с его матерью, принесёт домой, что то новенькое.
Племянница же была дочерью его, умершей родами сестры. Девочка с рождения жила у его стариков. Надо бы сдать её в детский дом, точила его жена: - Куда денется эта девчонка, когда умрёт мать? Так и останется  в материнской квартире? Тогда мы её оттуда уже не выкурим!
Но годы шли, а племянница, оставалась при старухе. Та почти совсем ослепла и не могла жить одна. К тому же, бабушка души не чаяла во внучке, а та считала её мамой, и пока была маленькой, полагала, что дядья - её старшие братья, и потому называла их просто по именам. Дети и внуки ревновали «стариков» к «избраннице», но у них были свои дома, семьи, а у неё - нет.
Пока был жив муж Ривки -  Абрам, она не задумывалась ни о жизни ни о смерти… Ривка привыкла тяжело работать и не жаловаться. С детства батрачила  на чужих огородах, спасая от голода младших братьев, а выйдя замуж, батрачила уже на своих детей.
В молодости у неё с Абрамом  был свой дом, огород и хозяйство: корова, коза,  в сарае похрюкивали боровы. Запряжённая в  эту свою тяжёлую скрипучую колымагу Ривка, тянула  её, как жилистая лошадь, и при этом похохатывала, да  напевала незатейливые песенки на идиш.
У неё был весёлый нрав и лёгкий характер. Она не замечала ни изношенных своих платьев,ни растоптанных вдрызг туфлей,ни растрескавшихся до крови пяток, и плоть, и душа её исходили бурлящим соком яростной радости, которого было всегда в избытке. Ривка, была из той породы могучих, загорелых «дикарок», что прекрасны в своём простом не ухоженном естестве. Людей незатейливых простодушно - разлапистых тянуло к ней как магнитом, а чопорные и  злобные ядовито шипели ей вслед  ... Но их злобы она не замечала - вся гадость этого мира соскальзывала с её души, как, как с гуся вода. 
Абрам её не был слабым или неказистым, но и он пасовал перед яркой дородностью своей жены. Они были «разного поля ягодами». Он при шляпе и галстуке, в белой рубашке и строгом пиджаке, читал толстые книги на русском, и идиш, его письменный стол был завален лохматыми стопками  ежедневных газет.  Она же, ничего не читала, и могла неожиданно обескуражить мужа: сграбастав его, кружиться хохоча и распевая.
Смеялась Ривка много и громко, открывая крупные белые зубы. Абрам тоже любил пошутить, по - еврейски пряно и колко, но хохотал беззвучно, трясясь от смеха, и вытирая клетчатым платком слёзы.
Свою «Еву», этот строгий «Адам» предпочитал держать в «ежовых рукавицах» дома он  был,  величественным  и грозным.--Цыц! – прижучивал  он жену, и  при этом так стучал по столу кулаком, что  посуда на нём повизгивала и подпрыгивала.
Он  любил свою неугомонную, осанистую Ривку,  но при этом стеснялся, и побаивался её. Чтобы, наконец, утихомирить горячую радость жены и напустить на неё страху, Абрам, находил повод для обиды; тогда он гордо задирал подбородок  и переставал разговаривать с ней,  теперь он лишь надменно сопел.
Ривка же - переживала…  Но с годами он стал болеть, и всё более зависел от своей шумной и страстной, как летний ливень, жены. Теперь, что бы приструнить её, он  страшно выкатывал глаза, краснел и  трясся. Боясь сердечного приступа  мужа, Ривка тут же становилась тихой и покорной.
Она заглядывала ему в глаза и кротко прислуживала как рабыня. Сам он,бывал уже так плох, что не мог самостоятельно одеться, тогда она как ребёнку,натягивала на его ноги носки, застёгивала кальсоны, заправляла в брюки рубашку, и завязывала галстук. При этом обидчивый Абрам не говорил ни слова,  а только царственно поднимал отяжелевшие ноги.
Так они жили, и так состарились. Умер Абрам, на полуслове от сердечного приступа.
– Это я виновата! - била себя в грудь оголтелая  Ривка!  - Это я, я напоила его сладким чаем, а ему нельзя, у него сахарный диабет!
В городке Абрама любили, для всех он был шутником и балагуром, и потому на похороны собрался весь городок, люди усыпали его гроб цветами. Ривка - же,  рыдала неостановимо, она всё корила себя за сладкий чай, и казалось, совсем спятила от горя:
Вдова обнимала своего Абрама вместе с его гробом,целовала, сложенные на груди руки и проливала горючие слёзы на отутюженный  костюм. Она, казалась, была готова лечь рядом с ним. Но, теперь, некому было, ударить кулаком об стол и рявкнуть: – Цыц, Ривкалэ! Смирись!
 Теперь она не знала удержу, и, когда опускали гроб в яму, то сама едва не кинулась вслед за своим супругом. Вернувшись в опустевшую квартиру, Ривка не переставала рыдать. Всю свою весёлую силу, она обратила в тяжёлое, тягучее  уныние.
Рядом слонялась потерянная тихая внучка. Она терпеливо ждала, когда бабушка выплачет своё горе и  станет прежней - живой и весёлой, собирающей на лугах цветы. Понятие о красоте у Ривки сводилось к цветам. Она частенько собирала незатейливые букеты полевых цветов, и расставляла по комнатам, все подоконники в её квартире были уставлены цветочными горшками.
Комнатные растения отвечали Ривке взаимной любовью: росли  быстро, а цвели пышно и рьяно, комнаты их хозяйки напоминали райский сад. Но теперь, и они поникли… В квартире без Абрама домашние цветы стали досадным недоразумением. И хотя, внучка  их поливала, но забывала бросить на них взгляд. Цветы тускнели и хирели.
 
Шло время, внучка росла и превратилась  в  подростка,  а бабушка, всё  упорней гасила огонёк своей жизни. Все её желания сосредоточились на внучке, но той от этого не становилось менее одиноко. Рядом с девочкой жила беспомощная, ослепшая от слёз и глаукомы тень, она всё с той же страстью рыдала по своему незабвенному Абраму, и каждые пятнадцать минут повторяла  своё заклинание: - Скорее бы я умерла! Или: - Лучше бы мне сдохнуть!
Когда-то, чувствуя своё сиротство девочка, часто спрашивала бабушку: - Ты меня любишь?
И горячая Ривка, убедительно уверяла: - Я люблю тебя больше жизни, ради тебя я живу на этом свете! Сегодня, Ривка отвечала внучке то же самое, но теперь эта фраза не согревала, а пугала девочку. Ей  хотелось, что бы бабушка жила, (хоть немножко), и ради себя.  Ей было тяжело принимать эту жертву и жить за двоих.
- «Умереть и сдохнуть, умереть и сдохнуть, умереть и сдохнуть» -  эхом звучало в доме. Эти заклинания нависали над внучкой как огромные зреющие сосули, грозя в любую минуту,сорваться ей на голову, (но пока они чудом, разлетались вдребезги у её ног). 
Внучка перенесла свою постель в соседнюю комнату и прибила шпингалет. Не на долго ей стало легче, и показалось, что она спряталась от убивающей себя бабушки. Но Ривка упорно проклинала себя, и не соглашалась жить без умершего Абрама. Ей будто бы не было дела до затравленного, сжимающего руками уши подростка, в соседней комнате.
А растущей девочке некому было рассказать, ни о грозно надвигающемся взрослении, некому было успокоить, погладить по голове, или  купить ей первый лифчик, она всё больше дичала и пряталась от сверстников и взрослых, в своей закрытой на шпингалет «пещере».
К бабушке часто приходила её старшая сестра, она была её единственной и лучшей подругой. К внучкиной радости, она всегда приносила с собой что-нибудь вкусное: винегрет в баночке, варёное мясо в сладком соусе, печённые штруделя…
Но и она не могла вернуть прежнюю радость своей любимой сестре, а в последнее время всё стыдила одичавшую хмурую внучку,(не понимая, что и она летит в пропасть отчаяния вместе со своей бабушкой).
Девочка сначала молчала, (она ценила тётушкину заботу), но вскоре стала огрызаться и её понесло: на укоры родственницы она выкрикивала дикие, грязные слова, злилась и топала ногами, но ей не легчало. Ошарашенные старушки удивлённо глядели на взбесившуюся внучку и не знали что им предпринять. Теперь на любую попытку её образумить и пристыдить, она отвечала потоком яростной брани: - Не трогайте меня! Не трогайте! Не трогайте!
Но никто особо её и не трогал. В школе, она как и раньше была вежлива, дисциплинирована и послушна.  Никто не догадывался, о том, как живёт эта странная, «не от мира сего» девочка, в закрытой "пещере", со своею ослепшей бабушкой.
Внучка - же, давно привыкла к её слепоте: Водила за руку по улице, заранее предупреждая о камнях, выбоинах и бордюрах, ходила по магазинам, дометала, мусор, не попадающий под бабушкин веник, вынимала из сваренного бабушкой супа газету, в которую было завёрнуто мясо, она давно уже не была брезгливой… 
Но теперь… она позволяла себе свирепеть и топать на бабушку ногами, она бунтовала  и не желала больше слышать её жалких заклинаний: «Умереть и сдохнуть!»
- А однажды она замахнулась на слепую старушку… - Это конец! Не могу больше! Мне надо уходить из дома, дальше будет хуже… - решила внучка, и собрала в чемодан свой немудрённый гардероб.
Все деньги, (бабушкина пенсия),  уже давно были в её распоряжении, теперь она поделила их пополам. Одну часть оставила на столе, другую засунула в паспорт и  опрометью побежала на вокзал. Куда поедет она пока не знала, и бледнея от страха и дерзости попросила  «Билет до Б-Б-Байкала». Кассир насмешливо воззрилась на заикающуюся клиентку, но продала ей билет до незнакомой сибирской станции Слюдянка.
Сев в поезд, беглянка не переставала думать о том, как изведётся её бабушка, будет прислушиваться к шагам, набирать на ощупь телефоны её подруг, как будут стонать исхоженные ею половицы.
Она не могла думать ни о том куда едет, ни что её там ждёт, а только об оставленной ею бабушке. Под стук колёс она заснула и ей приснился разгневанный дед. Он стучал кулаком по столу и кричал: - Цыц, Ривка! Уймись! Но бабушка хохотала ему в лицо задиристым смехом наглой стервы. Обличьем она походила на молодую бабушку, но чувствовалась в ней совершенно иная, страшная суть...
Утром, измученная волнениями и сном внучка, вышла, на первой же большой станции и купила билет до своего городка. Через сутки она стучала в двери квартиры, но оттуда слышался  лишь слабый стон.
С замиранием сердца отомкнула она замок своим ключом и вошла в комнату. На полу была распростёрта простоволосая бабушка, она лежала в луже мочи, а вокруг валялись разбитые цветочные горшки с рассыпанной землёй, видимо падая, она хотела за них ухватиться.
- Укрой меня… Мне холодно, пролепетала она. Видимо, лежала так, она уже давно.
Внучка попыталась поднять бабушку, но та была слишком тяжела. Она лишь поворочала её, надеясь отодвинуть от лужи, и укрыв одеялом, принялась звонить её сыновьям.   
У Ривки случился инсульт. Теперь она, не двигаясь, лежала на своём диване с  растрескавшимся  от диабета языком, и умоляла дать ей попить.
Сыновья назначили между собой поочерёдное дежурство у постели матери.
Старший, приходил с женой, и вместе они, ничем не смущаясь, обмывали  больную тёплой водой, обильно смазывали пролежни. После, всю ночь, старший сын держал караул у её изголовья, поил из чайничка, менял простыни и отгонял мух. Только во время его дежурства внучка могла спокойно спать в своей комнате.
Средний - приходил один, когда было нужно сменить простыню, он ворочал  мать, и при этом стыдливо отворачивался. Этот не мог обойтись без помощи внучки, и над пролежнями они орудовали вместе.
Младший, заявлялся с женой, та, положив ногу на ногу садилась напротив умирающей свекрови, и манерно тянула: - Кааак вы себя чуууувствуете, мама?
Умирающая молчала. Жена младшего, обижено фыркала и уходила восвояси. Сын же, старался не покидать другой комнаты, там он по - привычке, и от волнения выдвигал и задвигал ящики. Когда бабушку нужно было ворочать, внучка сама звала своего дядю. Тот робко колыхал безжизненное тело матери, и в ужасе удалялся в своё убежище.
Далее наступал черёд старшего, ничем не брезговавшего и самоотверженного…
Ривке стало ясно, что вот оно пришло - её умирание. Она докликалась его, дозвалась. Но теперь она должна была на него решиться, принять его в себя. Но сделать этого она всё никак не могла, она привыкла выживать и цепляться за жизнь...
Теперь, Ривка беспрестанно повторяла: - Дурной свет, дурная жизнь!!!
Умирающая никак не могла уложить прожитые годы в единое целое.
С самого детства она жила для других и желаниями других. Не зная, и не думая о том, чего бы сама хотела и для чего жила. Ей было важно одно: чтобы её родные, были сыты, здоровы и никто не умирал.
Она никогда, в отличии от мужа, не философствовала ни о жизни, ни о счастье, и когда подрастали дети, не задавалась психологическими вопросами о выборе каждого из них. Для этого у неё был Абрам. Она и  не воспитывала своих детей, свою внучку, а только лишь верой и правдой преданно им служила: варила, стирала, ласкала, обихаживала.
Но она любила эту жизнь и радовалась ей как радуется корова на лугу первой весенней травке, как деревья и цветы дождю и солнцу, она не отдавала себе отчёта, ни кто она, ни какая, и даже на фотографии свои она не обращала внимания. Она хохотала и пела, а когда её радость перехлёстывала через край, Абрам сотрясал стол и кричал: - Цыц, Ривкалэ! Угомонись, моя девочка! 
И вот сейчас эту свою незатейливую жизнь она называет дурной, никчёмной и глупой. Кто она? Зачем жила? Во что верила?
Этого она не знала. Она просто любила. И радость её была лишь в том, что бы всем было хорошо. А более ничего она не умела.
Но вот он, её Абрам, по которому было пролито столько слёз. Он, как в молодости,  обнимает её, и шепчет: Ты пришла ко мне, моя Ривкалэ, моя певчая птаха, моя славная девочка!..