История одного двора

ИСТОРИЯ ОДНОГО ДВОРА

    Начну с описания этого удивительного организма, который возникает в памяти спустя 40 лет как ясное, светлое видение.  Жаль, что редко фотографировали тогда такие дворы и населяющих их людей – стеснялись простого своего быта, и  смешных домиков с деревянными заборами. Попытка же заставлять читателя представить себе что-либо архитектурное с помощью обычных черных буковок кажется жалкой. В самом деле, кто сейчас отважится описывать Строгановский или Зимний дворцы, когда можно запечатлеть их с красивых ракурсов, отличными камерами, в разную погоду, с разными световыми интонациями. Однако этот двор был уникальным как архитектурой, так и обитателями.  Он поразил бы даже такого удивительного романтика и сказочника, как Корней Чуковский, и тот непременно бы вложил его эпизодом в одну из своих веселых поэм... 
    Достаточно сказать, что сама Первая Баиловская Улица текла поперек древнего горного склона, заползая каменными лестницами-ветвями в глубины дворов.  И сверху ее террасами прорублены были еще семь таких Баиловских, пересеченных где-то в двух местах широченными  ступенчатыми маршами, спускающимися по склону подобно Потемкинской Лестнице в Одессе.  Древние иранские зодчие времен Шерван-Шаха прорубили так эти улицы и углубили в горный склон дворы-оазисы деревьев и зелени, создав прохладу жителям знойного города. 
    Нужно представить себе такой дворик, чтобы понять характер и ритм его жизни.  Хотя... Вы спросите – зачем?  Зачем копаться в прошлом, когда едва успеваем жить настоящим?  Отвечу, что прошлое – это история, которая лично мне помогает мыслить логически, сопоставлять и обозначать, что хорошо, а что хуже, чем было, и требует улучшения.  История подсказывает причины, отчего люди делают ошибки.  Прошлое – фундамент моей души, хочу я этого или нет. Вспоминая, я как будто погружаю горячее лицо и ладони в чистую ключевую воду отделанного мрамором Источника. 
...Итак, каменные ступеньки опускались с улицы в наш двор, сначала на первую, площадку, по периметру которой располагались дома – один длинный справа от лестницы, прислонившийся боком к высокой Стене улицы, два слева, прилепившихся  к Стене вдоль улицы, и один большой, со своим мезонином и садом. Маленький, но густой  этот сад забором опускался на нижнюю площадку и касался огромной скамьи у большого дворогого стола... На верхней площадке у лестницы сушили на веревках, упиравшихся длинными шестами, белье, и желающим пройти к своим домам на нижней площадке требовалось поблуждать среди простыней, нащупывая ногой ступени нижней лестницы.  Но и это еще не все... Нижняя площадка таинственно разветвлялась налево, к домам, верандам  и сараям моих дедов, и направо – к домам с маленькими оградами и палисадниками, упирающимися в стену соседнего, Пустого двора, проходили в который через арку. 
    Венчал весь этот великолепный хаос трехэтажный брусчатый коричневый барак, похожий на Ковчег, севший на мель у подножия двора где-то в 19 веке. Барак назывался Большим Домом. Среди деревянных колонн, подпирающих громадную верхнюю «палубу», тускло заявляли о себе окна первого и второго этажа. Наверх вела огромная, скрипучая деревянная лестница, позволяющая жильцам третьего этажа подняться к своим «каютам», ибо квартирами назвать их было трудно из-за тесноты и мелкого размера. Кают было восемь, и напротив каждой (вы не поверите!) стояли кровати их владельцев, с тумбочками, тазиками, столиками, чайниками, примусами, мишками, лошадками, игрушками... То есть обитатели Большого дома буквально ЖИЛИ на верхней площадке-палубе, находя в этом кучу удобств! Дети играли и катались там на трех-колесных великах вдоль кроватей и дверей.  Обитатели спали прямо под южным небом, а густые ветви акаций и абрикосовых деревьев защищали их днем от Кавказской жары. Это была одна единая СЕМЬЯ, проводившая целые дни на одном жизненном пространстве !!! 
    Примечательной личностью дома был для меня Гримальский.  Во дворе утверждали, что он «много пьет», но я не мог понять это общественное мнение. Одно время мы с сестрой Ленкой приходили с утра по очереди наблюдать, сколько он пьет. Гримальский угощал меня крепким чаем из эмалированного чайника, рассказывал истории из своей старой жизни, а я подсчитывал количество которые он при мне выпивал.  Ленка сменяла меня на ужин, чтобы  продолжать нашу статистику, но всего за день получалось 4-6 чашек... Брился он после завтрака каждый день, сидя на кровати перед тазиком с теплой водой, поставленном на табурет, а потом куда-то надолго уходил, облачившись в аккуратно отглаженную светлую рубашку.  Гладила рубашки ему соседка тетя Маша, она же угощала нас к чаю пирожками.  Дверь в ее квартирку была всегда открыта, так как она постоянно входила в нее и выходила, а ее сынок, громко «бибикая», заезжал туда на велосипедике.  Своей дочке она заплетала светлые косы, пока та, свесив пушистую головку, наблюдала птиц через резные деревянные перила «палубы».  Еще там жила Галя - «незамужняя», но ее дверь была все время заперта, кровати напротив она не держала, зато стояли столовый гарнитур с буфетом.  За ним усаживалась она с кэгэбэшным москвичем дядей Марком, который приезжал в отпуск навестить ее.  На время этих визитов Гримальский пропадал.  Очевидно, манеры и сине-зеленая форма дяди Марка напоминали ему сталинские лагеря...
    Жили в Большом доме еще несколько стариков и бабушек из «эвакуированных».  История нашей страны велит мне напомнить молодому читателю, что в первые годы войны, а точнее в 1941-43 женщин, детей и стариков эвакуировали из городов России на Кавказ, Урал и в Среднюю Азию.  Моя бабушка приехала в Баку еще в 1934 году.  Дед тоже прибыл туда еще до войны работать кузнецом, и построил два дома – себе и брату, а потом и с бабушкой познакомился. 
    Моим любимым занятием было копаться в сарайчиках Нижнего двора и на бабушкиной веранде в поисках старинных реликвий.  Находил я там кучу всякого кузнечного добра, сделанного вручную: инструменты с гравировками дореволюционных заводов, утюги громадного веса и размера со встроенными в них нагревательными фитилями, амбарные замки, древние пилы и т.п. Любопытству моему не было конца, я хотел знать ВСЕ о том, для чего и кто что использовал, где и как доставал, и сколько что стоило при Царе и при большевиках... Бабушка смеялась в ответ, говорила что плохо помнит, вытирала руки о фартук, гладила по голове и угощала абрикосовым или вишневым пирогом, которые пекла в летней кухне.  Дед крякал, поглядывая осторожно из-под лохматых бровей, набивал «беломорину» ватой вместо фильтра, многообещающе закуривал, но всегда отделывался общими фразами.  В беседу нашу часто вступали соседи: моя двоюродная бабушка Даша с дедом Яшей, жившие в смежном с нашим «угловом» доме.  Они иногда  рассказывали о модах при НЭПе, о трамваях и рынках, но память часто их подводила. 
    Очень интересной была наша соседка слева бабушка Глаша, прослывшая покровительницей кошек.  С раннего утра прибегали они на завтрак к ее калитке со всех соседних дворов. Завсегдатаи с нетерпением расхаживали перед глашиным крыльцом, ворча и мяукая.  Она выносила из прихожей полный таз хитро приготовленной похлебки, приводившей бродяг в состояние нирваны.  Пока дюжина ушей, образовав круг,  шевелилась над  вкуснятиной,  другие ждали терпеливо своей очереди, зная, что нахалов Глаша тут же накажет шлепком веника. Находились и те, что приводили с собой голодных друзей и подруг, но они, стесняясь сидели в сторонке.  Однако Глаша их быстро примечала и звала к общему столу.  Поражало, как она говорила с ними, а те, казалось, понимали каждое слово.  Пару раз я наблюдал, как она смазывала раны побитых в драках, причем те доверчиво позволяли ей промокать зеленкой порванные уши и шкуру, хотя и вздрагивали от боли.  Сейчас я отчетливо понимаю, что касался тогда истинной, бескорыстной, бесконечной ДОБРОТЫ.
    Но «ходу, строченьки, ходу!», как пел Высоцкий, я должен еще поведать о самом интересном –  о вечерах во дворе.  Для этого надо вернуться к лавке у забора, против которой стоял огромный стол, окруженный тремя другими лавками.  Весь этот деревянный гарнитур предназначался для доминошников, первые пары которых собирались после ужина, но были и горячие игроки, которые, не дойдя двух шагов до дома, бросали кепки рядом с рабочими саквояжами и лихо «резали» по столу с воплями «РЫБА !» или «А Я ВОТ ТЕБЕ ТАК !», или «ДОМ-О-ОЙ !», или «НАКО-СЯ !».  Маститые игроки, заслыша магические вопли, торопились проглотить ужин и выбегали, почуяв ИГРУ.  В воздухе действительно пахло азартом и какой-то удалью, когда в считаные минуты собирался  десяток мужиков, и в желтом свете лампочки, разметая мотыльков и цикад, стремительно взлетали над столом и  с размаху припечатывали черными пластмассовыми клавишами руки тех прошлых дядек и дедов...
    Домино грохотало иногда до полуночи, заставляя заскучавших тетушек выныривать из недр домов за своими неузнаваемо громогласными  мужьями.  Тут же во дворе встречали они подруг, и делясь новостями, «болели» за своих героев.  По будням во дворе играли они с детьми в лото, за тем же столом. 
В те далекие семидесятые люди предпочитали живое общение или игры даже телевизору.  Хотя футбол наших с бразильцами смотрели всем двором, а огромный телевизор бригадир грузчиков ЦУМа дядя Гена устраивал на своем заборе, перед дружной аудиторией, сидящей за тем же Игровым или Большим столом.
...Причиной общих собраний могли быть и печальные события, как чья-то кончина.  Тогда на девятый день после похорон отмечали поминки, и тоже ВСЕМ ДВОРОМ. Выносили свои столы, сдвигали их посреди двора в одну линию, и готовили снедь, кому что поручалось.  В одном доме жарили рыбу, в другом – баранину, в третьем тушили плов, в четвертом пекли пироги, в пятом варили компоты и нарезали салаты... Одевали траурную одежду, сервировали столы, все молча и чинно рассаживались, чтобы поминать и вспоминать хорошее об усопшем, и провожать...
Старый сосед  спрашивал супругу: «Варя, ты думаешь, они для меня тоже ТАК соберутся?» И та отвечала, глядя прямо ему в глаза: «Обязательно.  Как ты можешь сомневаться? Но тебе еще рано.» И я видел слезы признательности на морщинах деда.
...А как интересно и по-разному начиналось каждое утро! Нас будили крики мацонщика, приносившего во двор вкуснейшее из всех мною пробываемых молочных блюд – мацони.  Он кричал фальцетом это заветное слово «ма-а-а-а-а-а-ацони!», и ему вторил иногда ишачок, на седле которого висели два бидона с мацонями.  Я подавал ему с крыльца пустые стеклянные банки, в которые он половником наливал густую белую, ароматно пахнущую, похожую на ряженку, жидкость.  На окне веранды лежали приготовленные с вечера монетки, которые я протягивал в сторону усов и фуражки-«аэродрома» мацонщика.
    Выпив вишневого компота из холодной эмалированной кастрюли, я выскакивал умываться к умывальнику у тутового дерева.  В доме была туалетная комната, но я любил умыться и выпить свежей воды из большого крана во дворе.  Я наблюдал, как мацонщик обходил все дома, а потом наблюдал птиц, котов, кружа по двору как охранник. Соседи-старики, покашливая, выбирались из дверей и закуривали, поджидая почтальона с газетами. Из домов раздавались разные уютные звуки: голоса хозяек, звон чашек и чайников, хлопки и скрипы дверей. Почти все завтракали на своих верандах и двориках, и всегда приглашали меня.  Но мама приучила вежливо благодарить и отказываться, беспокоясь, что я «перебью» аппетит. Что я и делал.  Но добрые тетушки все-таки передавали мне из-за оград разные печеные вкусности.
    Потом мы завтракали – дед, бабушка, дядя, сестренка, мама и я.  Потом я уходил во двор будить тетю Лору из Североморска с ее дочерью, чтобы они тоже успели собраться на пляж.  Важно было выйти пораньше, чтобы попасть на море до знойного солнца. Возвращались во двор к часу дня, убегая от пляжного пекла. Приезжали накупавшиеся, загоревшие, но еще бодрые. И день был длинный, и продолжался тихим безлюдным зноем до вечернего бриза, и сменялся волшебным южным вечером с прогулками по Баиловскому парку, среди акаций и алеандров, с качелями-лодками, с кинотеатром на крыше Дома Культуры, когда к зрителям Открытого зала присоединялись жильцы соседних домов на их балконах...
Сейчас даже трудно поверить, что такое было, правда очень давно.    ...С тех пор так много изменилось, что кажется, что прошел целый век....
    Спустя шесть лет, во время студенческих каникул, я не встретил многих обитателей старого двора. Умерли кошатница Глаша с мужем Васей, вечным слесарем судоремонтного завода имени Вано Стуруа. Позже, в 1985-86 ушли в лучший мир мои дедушка с бабушкой.  Во время Перестройки уехали в Севастополь и в Саратов их сестры, братья, племянники, покинув ставший  враждебным русским прежде дружественный город Баку. Замер и обветшал, покрываясь листьями с пылью и паутиной, Большой стол.  И стало мне ясно, что все люди – только гости в этом противоречивом и сложном мире. 
    Я не знаю, в каком поколении появятся подобные дворы и настоящая, бескорыстная дружба у людей.  Вернется ли вообще дружба как общественное явление  без основы на денежность? Боюсь что нет. Тогда был социализм, хоть и требующий реформ, но уже довольно развитый и надежный, где практически ВСЕ были сытыми и при работе, в котором если не все, то многие имели примерно одинаково.  Но потом начался развал искренних отношений, и на месте общих столов выросли гадко-ржавые гаражи-ракушки с «тачками» внутри – первые свидетели обогащения, хозяева которых прекратили дружбу с «бездельниками-доминошниками» и привечали-уважали только своих «по положению», с дачами, тачками и связями.  Слово СВЯЗИ стало главным для всех.  От него позже выростала и работа в кооперативе, и обладание хорошей мебелью, и покупка НУЖНЫХ ваучеров, и выгодные браки для детей, и ...всесилие капитала и материализма, и обнищание духовности, элементом которой являлась та самая дружба, ставшая атавизмом или ритуалом, как хотите...
    Перекосилось сознание, исчезло многое.  Произошло это у нас Русских без всякой войны.  Хотя я бы назвал перестройку грязной революцией, где кто-то хапнул все и сразу, а большинство стали серой массой, терпилами. 
Прошлое, особенно хорошее, как и счастье, очень хрупко и нуждается в опеке и постоянном внимании.  Не уберегли древние римляне свою армию --  и Септимий Север наводнил Великую Империю полчищами восточных наемников с семьями.   
Вырубили и сожрали голодные негры с  индусами природу Мадагаскара и джунгли Индии, вместе с ее экзотическими животными.  Многолетние,  страшные войны, опять же порожденные нами, «цивилизованными» людьми,  разрушили в пыль сотни городов с бесценными сокровищами архитектуры, скульптуры, искусств ! 
Мы осуждаем войны, а спустя несколько лет, САМИ, в мирное время, разрушаем чудом уцелевшие старинные здания, чтобы на их месте «смонтировать» стеклянные, не живые коробки с кубами в стиле детской дизайн-игры «ЛЕГО». Уничтожаем хорошее, красивое и НУЖНОЕ ради денег, эгоизма, прихотей, капризов, амбиций, не забывая красиво врать и улыбаться при этом?   Потом начинаем ценить, когда уже потеряли...  Впрочем, сожалеют ли о чем- либо сегодняшние тинэйджеры? Чтобы сожалеть, надо знать и помнить.  А мы заботливо заменили для них ВСЕ  настоящее на компьютерные images. Начали заменять как раз тогда, в середине 80-ых.  Дружбу -- на лакейство или партнерство, натуральную полезную пищу -- на химию, жен – на любовниц,  совесть – на выгоду. Мы погрязли в этих материальных играх.  Мы забыли свои старые дворы. Забыли, как сажать деревья. Не обращаем внимания на старые дома – нам больше нравятся «высотки» с бассейнами и супермаркетами. Но с появлением нового мы теряем доброе старое. 
Когда я пытаюсь это кому-либо доказывать, на меня смотрят как на идиота и говорят: «Но все же довольны переменами!  Ты-то что корячишься?  Кому нужно твое архаичное старье? Вчерашний день – это уже история!» 
Мне трудно с этим спорить, и кажется, что история кончилась, потому что перестала вызывать интерес у людей.  Вместе с историей кончается культура.