Последняя мазурка

Закончив читать, Аврора смахнула с порозовевшего лица паутинку сосредоточенности. Из старательной, но безликой чтицы, главным в образе которой должен быть волнующий голос, она снова обратилась в наказанную красотой женщину. Чтение иногда более утомительно сочинения, это знает каждый, кто хоть раз перечитывал написанное вслух. И по лицу женщины было заметно, что она утомлена. Над её головой перистыми облаками парили сизые, выдохнутые трогательным мужским вниманием островки табачного дыма. Окно открыто, на улице властвовало безмолвие, июнь был то ли заворожен только что переставшим звучать голосом, то ли уснул, наслаждаясь эхом его. Вязкие слои сигарного дыма шевелились сами по себе. Этим вечером ветви за окном застыли в ожидании – при таких обстоятельствах простота слов лучше всего принимается на веру.
 
- Что вы скажете об этом романе? – спросила она, закрыв последнюю страницу и внимательно посмотрев в сторону Делакруа, на переносицу его, на которой повисло едва заметное пенсне. Выждав мгновение, она перевела взгляд на Фредерика. – А ты мой друг?

Фредерик развел руками и устало посмотрел на Делакруа, которому как и Фредерику выпала честь первому слушать новое сочинение Авроры.
- По-моему, превосходно… Ты превзошла саму себя, дорогая, мне кажется.
- Так ты считаешь, или так тебе так кажется? – она посмотрела ему в глаза ещё пристальнее и чуть двинула головой, как если бы ветер вдруг качнул её, невесомую. В движении губ Авроры Делакруа нашел легкую дрожь от удовольствия.

– То есть, ты считаешь, что роман дышит жизнью, эпизоды не надуманы, в них чувствуется сила и видна ясность слога?
- Мне очень понравился этот роман, - обреченно, словно лиходей, вынужденный для каждого нового следователя повторять одно и то же,  произнес Фредерик. – Это лучшее из того, что ты написала…лучшее.
- Ты уже говорил это?
- Я могу ещё раз сказать… Мне понравилась сцена, где Лукреция… она оскорблена в лучших своих чувствах, она не понимает, как этот черствый самовлюбленный циник капризничает и манерничает… - Фредерик потянулся к сигаре, лежащей в пепельнице, но потом передумал и спрятал ладонь за отворот фрака. - Ты выписала каждый поворот головы этой несчастной девушки, каждый жест её… я почувствовал их, как если бы увидел своими глазами.

Пождав в усмешке пухлые губы, Аврора пыталась распознать в молчании Фредерика истину. Ей так хотелось услышать от него правду. В одном, пожалуй, он прав. Роман на самом деле хорош. Но ничего удивительного, ведь она постаралась.

- Мне хотелось бы услышать и ваше мнение, Делакруа, - отрезав себя от Фредерика поворотом, Аврора уложила тетрадь на колени и снова зацепилась взглядом за пенсне хозяина дома.
Пошевелившись в кресле, Делакруа вынул из кармана платок и промокнул лоб.
- Аврора, сейчас могу сказать лишь, что ваша история замечательна. Я читал каждую из ваших книг, я, вообще, читаю много, - Делакруа глухо рассмеялся, вытянув из Авроры улыбку.

Да, конечно, эта шутка достойна того, чтобы посмеяться с хозяином дома. Этот человек понимает толк в красоте. Но Авроре хотелось слышать правду и от него тоже. Ту правду, что прозвучала. Из Фредерика не вытащить её и щипцами, она поняла это. Давно поняла.
 - Вы знаете как трудно судить о прочитанном или, как в данном случае, услышанном, в первую минуту. Тем более, когда пишите или читаете вы, - Делакруа качнул головой в знак почтения. – Понимаю ваше желание услышать мнение здесь и сейчас, но умоляю вас! - ради всего святого! - не позвольте первым впечатлениям моим шевельнуться и потерять равновесие! Я впитал ваш роман и необходимо время, чтобы он слился с мотивами моего понимания и строками вошел в кровь. Дайте же мне время, несравненная Аврора!.. Это лучший роман о любви, который я только слышал, но не спешите заставить меня произнести это во второй раз! Я непременно скажу что-то нудное и недостойное тому, что слышал. Поверьте, мне трудно сейчас подбирать правильные слова…

Жеманно поиграв плечами, Аврора рассмеялась тем заводным смехом, которым смеются женщины, приятного услышавшие больше чем ожидали.
- Мы, пожалуй, пойдем, Эжен, - сказала она, вставая и убирая тетрадь в украшенную парижским ажуром сумочку. – Влюбленные молят вас о разрешении уйти, великий мастер! – Аврора улыбнулась коварно и обольстительно.

- Но вы и впрямь считаете, что роман получился жизненным? – шепнула она уже у самого порога.
Делакруа в восхищении закрыл глаза, нашел перед собой руку Авроры и, склонив голову, прижался к ней долгим поцелуем.

Когда за ними закрылась дверь, он вернулся в залу. Подошел к столику, поднял свою сигару и направился к окну. Фредерик и Аврора выходили из дома, он махнул им, но, кажется, они этого не заметили. Был чудесный июньский вечер. Пахло цветами, ветер по-прежнему отдыхал, ароматы струились в окно беспрепятственно и бесконечно. Делакруа вздохнул, то ли сожалея о прощании, то ли по другой важной причине, размял в пепельнице сигару и налил себе коньяку. Покачал напиток в пузатой рюмке, принюхался как фокстерьер, медленно выпил и подумал, возможно ли спроецировать соцветие букета на так необходимую для картины в Люксембургский дворец фантазию. Не найдя ответа, оставил в покое рюмку и отправился к бюро.

Там он разыскал дневник свой и, обмакнув перо в чернильницу, написал на чистой странице:
«Были Фредерик и Аврора. Она читала свой новый роман. Если коротко: Она - талантливая, импозантная, умная, красивая женщина, не лишенная шарма аристократка, возлюбившая Его - принца Кароля. Подлец и невежа, он своими придирками и унижающей Её подозрительностью уничтожает её цветущую душу. Таков, по мнению писательницы, Фредерик, который, судя по бесчисленным намекам в тексте, истерзал благороднейшую, Богом поцелованную в лоб женщину – Аврору. Я настолько сражен отвращением и ужасом, что едва смог дождаться минуты, когда она покинет мой дом. Во время чтения меня поражали спокойствие палача и жертвы. Иду пить коньяк и писать картину. При этом уверен, что состоявшиеся только что чтения позволят мне выполнить только первый пункт плана».
Уложив дневник в бюро, он поднялся. Вернулся к коньяку, снова его попробовал, думая о том, что, быть может, стоит все-таки приступить к полотну. Но букет его не вдохновил и на этот раз. Он покачался с пяток на носки, вспоминая, с каким упоением Аврора читала убивающий Фредерика роман, и решительным шагом направился к своему дневнику.

Распахнув его на том месте, где ещё не высохли чернила, он размашисто начертал:
«Она разобьет его сердце».

Делакруа, человек импульсивный, имел обыкновение чувства свои, тем не менее,  сдерживать и не выдавать. Чем и заслужил внимание и любовь тех, кто часто заходил к нему в гости, принося новые творения для прослушивания. Но слишком уж впечатлителен был Делакруа, слишком внимателен к чувствам, чтобы надеяться просить прислушаться к трезвому суждению, когда речь шла об отношениях мужчины и женщины. И история эта потерялась бы, верно, за сенью десятилетий, обнищала оттенками достоверности и предана была неоднократно сомнениям и забыта,  когда бы уже после смерти хозяина не был найден дневник ещё одного человека, и человек этот, немало знавший Фредерика, писал:

«С Фредериком с самого начала Аврора вела себя нагло и высокомерно, что смущает не только меня, но и других его друзей. Её поведение трудно переоценить с точки зрения жестокого отношения женщины к любящему её мужчине. Она открыто презирает Фредерика, и целью её, на мой взгляд, является внушение Фредерику и всем окружающим его людям мысли об её творческом превосходстве. Маскируя это за строками своих романов, она с упрямством и несвойственным любящей женщине цинизмом пишет об ограниченности интеллектуального багажа Фредерика, который кроме музыки якобы ничем более не интересуется. Однако кому как не мне знать, как любит Фредерик живопись! Мне знакомо его требование права на жизнь всего, что прекрасно, что закончено и едино в своей гармонии. Равным образом он искал у Софокла и Шекспира, у Гойя и Моне доказательства правомерности красоты их формы и высоты их мысли, он чувствовал каждый слог и мазок, нанесенные ими на мертвое пространство пустоты. И тем страшнее мне смотреть на любовь его к Авроре. Я ужасаюсь этой любви. Любви преданной, самозабвенной, величественной как он сам – к самозабвенной величественной пустоте - к несомненному таланту, без труда помещающемуся в эту пустоту…»

«Она разобьет его сердце», - ещё через несколько месяцев запишет Делакруа в своем дневнике.

А сердце бедного Фредерика уже давно было разбито. Он изнемогал от любви к женщине, перепевавшей его любовь с грациозностью серены. Он помнил запах ноанских роз, среди которых шептал ей нежные слова, их мятую после сладострастных объятий постель, губы её, прижимавшиеся к его щеке – помнил. Он любил уже если не её, то память о любви к ней, те мгновения, когда был счастлив с нею.

Я тоже думаю о них, и перед глазами моими всплывает образ Фредерика, который, уже сливаясь со смертью и не находя сил страдать, думал о женщине, которую так вдохновенно любил. Ничто не могло сломить его чувство к той, ради которой жил последние годы. Ни ревность, ни ссоры, ни размолвки... Жестокость женщины убивала его, но не могла убить цветущее в нем чувство. Чувства страннее и удивительнее этого я не встречал, потому, наверное, и не могу прочувствовать его до конца. Но я знаю, я верю, что любовь  – это не легко объяснимая тяга к женщине, а ни с чем не сравнимое удовольствие от привязанности к ней. И не взялся бы я напевать мотив этих странных отношений, когда бы не знал, не верил, что в последнюю минуту свою, едва доигрывая слабыми пальцами на одеяле одра последнюю мелодию, Фредерик думал о женщине, которую наяву и в мечтах своих любил и нежил – Амандину Люсиль Аврору Дюпен, в замужестве Дюдеван.

Известна история этой любви и с другой стороны. Припоминается многими, как надменный, избалованный женским вниманием Фредерик подтрунивал над Авророй, как насмехался над нею, хотя бы и без злобы. Как был невнимателен к ней, забывчив и ревнив. Затаив дыхание, как затаил дыхание ветер во время чтения в доме Делакруа, читал я дневники ушедших друзей Авроры, в которых они, не желая говорить об этом вслух, писали о приставшем и высасывающем из женщины талант, силы и уверенность вампире. Они называли Фредерика крестом, который вынуждена была нести на себе  терпеливая Аврора. И неприятно узнать мне было, как в самый последний день их любви шестнадцатилетняя дочь её, не в шутку увлеченная Фредериком, в том же саду с  ноанскими розами нашептала ему об изменах своей матери. И он уехал, не пожелав отличить ложь от правды… Он покинул Ноан, отстранив себя от Аврору и разорвав прочную и невидимую нить, что удерживала их рядом столько лет.
Не для того ожило это, чтобы осудил одного я или обоих. Мне безразличны дневники Делакруа и Листа, равно как и дневники друзей Авроры, и не хочу я знать, как пахнут в Ноане розы. Мужчиной рожденный, я всего лишь пытаюсь представить, как  в свою последнюю минуту трогал пальцами Шопен одеяло и думал об Авроре. И не разорвавший его душу роман "Лукреция Флориани" он вспоминал, а играл написанную им в тот день, когда её встретил, мазурку.

Фредерик Шопен с упоением играл историю своей любви. И ушел, оставив нам её звуки.