7 5 во лбу повесть-коллаж, отрывок 1

… Достойно развить преимущества благостной перспективы мне не дали. К нам пришёл точильщик не «в белом плаще с кровавым подбоем», которого всё время перевешивала его точильная установка с грязноватым широким ремнём, висевшая на плече. Он был далёк от аптечного равновесия и он был пьян. Пьян не относительно простого трезвого человека, а пьян относительно пьяного Вохмана. (Ой, как в мире всё относительно-то! Даже сама Теория относительности).
Это был простой,как глагольная рифма, московско-пизанский точильщик бывшей буланой масти, без шапки, но в перчатках и вязаном шарфике цвета «ярь-медянка». Это был точильщик с переменным изометричеким углом наклона, находящийся в поисках компании и алкогольной кампании. Брюки были ему коротки, потому что он слишком далеко, не по сезону, просунул в них трудовые ноги. Мы предложили ему железный рубль, но он обиделся на heavy metal  и показал нам два бумажных с чернильными кляксами червонца, подчеркнув визуально свою платёжеспособность. У него, видимо, была хорошая кредитная история. Он ещё помнил бумажные деньги формата А4. Он ещё на них пил. Или уже;. ( А вот почётная премия «Водка,Яблоко,Карамелька» ему не грозила никогда ).
В разговор наш коллега вступил синкопированными речами и  с большим аппетитом, но тематического сближения не произошло. Он знал всё,но неточно. Или с точностью до наоборот. У него были свои методы передачи эмоций. Слова произносил промышленным тоном, каким-то непричёсанным курсивом. Он говорил «траНвай», «тиКтанический труд», «пАлгода», называл пиджак «костюмом» и сильно пах умело приготовленным клеем БФ-2 (в народе: «Борис Фёдорович»), попеременно принимая абрис различных букв латинского алфавита. В нём наблюдалось полное безразличие термина к контексту.
– У меня дома есть патефон, как говорится, а выпить не с кем, – сказал точильщик,сделав прямое сообщение.
– Ваш price не на наш size. Мы не пьём патефонов, – реагировал злой, не -эмпатический Вадик, – мы их излечимо любим, особенно принадлежащие им твёрдые железные иголки. А посторонних граждан неизлечимо не любим. Особенно ленивых маляров.
(От незнакомых слов точильщик бросился, было, в дефиниции, но не преуспел).
– Зря вы так ко мне, ребята, так сказать, как говорится. Я ж со всей душой, точильщик, создан для этого. Буквально.
– Видим, что не космонавт, – продолжал огрызаться Вохман, не симпатизируя крутящему моменту ремесла и струя амикошонство.
– Никак. Нет. Как говорится. Нас, хороших точильщиков, если подумать, допустим, так сказать – трое на всю Москву. У нас мясные директора в ногах валяются и точить сёремь просятся. А космонавтов ваших и верховных советов, как говорится – тыщи людей ходют и у них мясные директора в ногах не валяются, допустим. Иль не так? А давай спросим. У кого хошь спросим. И кто хошь скажет, так сказать. Ну? И кто теперь получается всего ценней для обчества? И от кого теперь всему обчеству больше выгодной пользы? Ясно – от меня, как говорится. Опять у кого хошь спроси. Они своими ракетами только дырки в небе делают и потому погода. Всегда портится и не такая, допустим.
(Точильщик же родился и стал точильщиком не просто так, не случайно, а для чего-нибудь. Может, для того, чтобы быть ценнее космонавта?).
– Верховный Совет редко летает на ракетах – это все знают и уже мало удивляются. Они заседают иногда и получают за это всегда подарки в виде зимних шапок, плоских портфельчиков и комбикормов. А к полётам они равнодушны. И во сне и наяву.
– Всё равно из-за них погода. А хотите я вам копчёной колбасы куплю? У меня есть.
– У нас тоже есть, – ответил Вадик, – чего у нас в жизни много – так это копчёной колбасы. Не знаем уж куда её пристраивать. Измучились все. Прямо, водочные реки – колбасные берега. Так и плаваем, как гавиалы, не торопясь и потихоньку надкусывая правильным прикусом, испытывая сонную ленивость. А скажи, точильщик, метро-то здесь есть? Хоть какое-нибудь?
– Есть метро, как говорится. Отличное метро, так сказать. Похвальное, допустим.
– Да не тяни, ты, ёб-та!
– «Ждановская», как говорится. 7 минут пешком. У магазина «Меха –овощи». Обед с 2-х до 3-х.
Нас насторожили его буквы и цифры. Он был слишком точен. Слишком точен для пьяного. Слишком точен для точильщика. И уж тем более слишком точен для пьяного точильщика. Мы утвердились в своих правах и на всякий случай перестали поддерживать с ним отношения,соорудив кармический пендель. Он опять обиделся, даже сильнее, чем на heavy metal, прилепил полусъеденный папиросный огрызок к железной больничной ограде, изменил свою генетическую программу и не потребовав сатисфакции ушёл, подчёркивая ногами стройность заводской улицы. Наверное, спать. Точильщики любят спать.
А мы стали думать о новой жизни, убрав брамселя и бом-брам-стеньги. Наша маршрутная схема обязана была видоизмениться и мы её видоизменили, и в «Софию» не поехали, чтоб лишний раз не пугать людей своим бравым видом и радиво забинтованной головой.
Бросить пить сил мы в себе не отыскали, даже не озадачиваясь такой вещью, а потому двинули в магазин «Российские вина», где купили много российских вин, разместив их в две почти шёлковые, пружинящие от груза «авоськи». Бутыльи горла вызывающе-крикливо торчали сквозь квадратно-растянутые ячейки, как жерла пушек на танковом складе бряцающей оружием натовской военщины. Вино пребывало в таком количестве, что нам свободно могли инкриминировать попытку спекуляции – никто бы не поверил, что всё это куплено для использования в своих личных гнусных бескорыстных целях. Расходы на закуску были пренебрежительно малы и убедительно стремились к нулю.
В «трубе»  встретили много знакомых «герлов» и «мэнов» в джинсово-вельветовых узких штанах и пахучих солдатских шинелях без погон, с длинными густыми галльскими волосами, громко разговаривающих друг с другом на не знакомом для большинства нормальных людей англо-советско-хипповом арго («шузня», «клоуз», «вайн», «бундесовые рекорда;»,«дринчить биры», «хаэрня»…) и выкуривающих табак с подозрительно приятным, волнующим податливое сознание запахом («не только выкуривают-с, но и за губу-с кладут-с») – смесь хиппи образца Вудстока и английских модов.
Милиция тогда нас ещё не гоняла за «хаэрню» и узкие порты – думала иностранцы, а иностранцам у нас всё было дозволено (почему?). А главный, знаменитый на всю страну хиппи по имени «Солнце»  – тот вообще длительное время имел почти дипломатическую неприкосновенность. За буржуазно-импозантный облик. Пиетет авторитетам. Субкультура – она всё-таки культура.
А почему властям, скажите на милость, не нДравились узкие штаны? Ведь матерьялу на них идёт меньше и значит, одеть в них можно большее количество населения, мечтающего о любых штанах и находящегося пока вообще без оных. Видать, тут дело политическое. Узкие штаны, хоть и выгодные в плане Госплана, но не широкие, и являют собой протест, неверие в идеи широких народных штанов широких масс, служат символом непокорности, неодинаковости, вольтерьянства, ницшеанства, ети его. И, наверное, можно создать условную модель, опасного для Софьи Власьевны идеологического врага: это человек в джинсах, с длинными волосами, читающий Пастернака под звуки саксофона. Н-да…
…В чём великие джинсы повинны?
                В вечном споре низов и верхов –
   тела нижняя половина
   торжествует над ложью умов.
            А. Вознесенский 



В полумраке подземной дружеской беседы вдруг разнёсся уверенный в своём близком потенциале женский крик приятного голоса: «Лунин, к телефону!». На стенах жизнерадостного туннеля размещались тяжёленькие и серенькие, как и всё вокруг, 2- копеечные, обклеенные бумажными крышечками от фруктового мороженого в стаканчиках по семь копеек телефоны-автоматы жестокого производства, и одна из хорошеньких девочек-хиппи Марта разговаривала по одному из них с другой хорошенькой девочкой-хиппи Лорой, находившейся пока у себя дома, на Сретенке.
Марта увидела меня (хорошего) в «кругу друзей» и, взмахнув красивыми ухоженными волосами назад-вбок (так сейчас, свободные в движении девушки, разговаривают по сотовой связи), сообщила об увиденном собеседнице на другой конец коммуникативного провода, а та (Лора) попросила позвать меня к аппарату для любезной женской беседы со мной же – отсюда и дотошный умственный крик (хиппи хиппи глаз не выклюет).
Объяснение вопиющего факта зова живого ещё человека к телефону в общественном месте, как видим, является довольно простым, но медленно проходящий сквозь нас многочисленный общественный люд был незнакомо озадачен. Что ж это за диво-юнош такой, которому вот так запросто звонят в государственный уличный таксофон в не совсем светлое время суток?! А трубку ему с негожим почтением подаёт эффектная и эффективная, небось, диво-секретарша и вся в вышитых цветах типа «клубневая бегония»?! Вопро-ооо-ооо-с! Отве-еее-еее-т! А популярность в кругах, бля! А, товарищи?! А як же ж.
За бесперебойную качественную связь с девушкой Лорой я с чувством глубокой благодарности брезентовал девушке Марте несколько бутылок не менее качественного, но, увы, перебойного солнечного напитка из нездешних мест и событий.
Из своих брутальных рук
Я вина вручаю пук.

Хипповать в тот вечер настроения у нас не было, а было, как это часто бывало, настроение выпить, и мы засели в чудесным образом образины образовавшееся в доступной близости, свободное от других обязательств однозеленоглазое такси, водитель которого, разодетый в драп-велюровый спинджак «в рюмочку», пахший низкооктановым топливом, и штанцы с далеко вытянутыми вперёд коленками, яростно, будто в последний раз, курил; с ошибками в ударении, руководствуясь исключительно косвенными соображениями ругал параллельных водителей, дурную погоду, советские власти, низкий уровень теневого дохода «от бордюра» и алчно жрал воблу, корёжа захолодавшие уже органы обоняния доставшимся по случаю пассажирам.
Лёгкий (не тяжёлый) вечерний бриз, сочившийся сквозь приоткрытое на волю окно, разбрасывал белёсые рыбьи чешуйки по одежде членов экипажа и мелко шевелил верхние уровни головных причёсок, сообщая при этом полузамкнутому пространству тряского авто нежный, едва уловимый аромат окиси углерода. Это не была «фарфоровая» поездка на фиакре.
Потом вобла у таксиста кончилась и в салоне стало свежее. Жаль, что мы так быстро доехали. И жаль, что всего за рубль. Потому что денег у нас оставалось ещё много. Финансовое откровение не наступило.
Отпустив извозчика, мы загрузили тяжёлое вино в лифт и он нас не подвёл – тронулся. В смысле: поехал вверьх, а не от удивления на скопившийся в его малой единовременной полости океанический литраж. Лифт был привыкши, привыкнувши, привычный и приличный. Отомкнув бережно сохранённой гроздью ключей дверюгу, мы проникли в дом. Над соседями возникла угроза звука («Всегда гитара ма-ла-да!»).  Человеческое общежитие оказалось в скорой опасности от наших действий, которые не замедлили…
Но пока кругом была ещё тишина, чистота и собака-кобель Дик – огромный бульдог-боксёр палевого окраса (пусть кто-нибудь вслух скажет, что палевое к нему нейдёт!) – наш друг, товарищ и прожорливый брат, с крепкими нержавеющими кишками и превосходным неукоснительным аппетитом. Жадный охотник до варёной колбасы большого диаметра, перевязанной верёвками и до креплёного, с оптимальным процентным содержанием сахара, вина. Любитель послушать, забавно склонив голову набок, как люди полоскают горло фурацилином.
Глаза его были холодны, под шерстяной ворсисто-ковролиновой кожей угрожающе колобродили стальные централизованные мышцы – он радовался нечаянной встрече в надежде. В надежде на то, что фаунонелюбивый Вохман не вылакает, как обычно, под утро, всю до капли воду из его миски, а я, обязательно промахнувшись мимо своего дежурного ложа, не залягу в беспамятстве на его любимый коврик у входной двери, заставив бедное животное в который уже раз ютится рядом на холодном неприветливом полу и дышать моими ядовитыми испарениями…
Люблю я дни, следующие сразу же после дней рождения. Или других каких масштабных праздников правильных людей. В холодильнике, покрытом тонким, но ощущаемым слоем привилегий, вроде бы и нет ни хрена из поесть, а вроде бы он и забит до отказа  – полупустыми тарелками и тарелочками, блюдцами и блюдечками, вазами и вазочками, банками и баночками, в которых нетерпеливо хранятся и млеют остатки вкусного, с плесенью сыра; сыра швейцарского, с  молочно-белыми, хрустящими на зубах твёрдыми крупинками; сыра с большими кратерно-ноздреватыми дырками; хорошей колбасы, всякоразной икры, чуть заветренной буженины, осетрины х/к и осетрины г/к, баночного балыка, шпрот-сардин, огурцов и помидоров, аквариумно плавающих в поствечернем рассоле.
Велика его продуктивная толща. Божественная квинтэссенция бытия. Любо-дорого раскрыть такой холодильник и связать с ним свою судьбу, радуясь пандусному содержимому при хорошем внутреннем освещении, пусть еда и застит, порой, пристенные лампады. Шикарное продовольство. И непьющий стопаря вонзит. Чего уж нам-то…
[Мы с Вадюлькой не единожды порывались изобрести для народа многоэтажный холодильник: холодильник-небоскрёб с классическим шпилем, с просторными скоростными лифтами в зеркалах, с грузчиками в бархатных ливреях, с вместительной парковкой и указующими загорелыми девушками в небесных купальниках и леопардовых парео, с горящими ярким светом предметными табло: «Мясо, «Рыба», «Птица», «Скампии», с автоматической сигнализацией истечения срока годности продукта (поэтажно), системой внутреннего видеонаблюдения – чтобы каждый владелец с помощью индивидуальной карты доступа мог зреть на экране, как чувствует себя его еда… Прекрасное было бы подспорье для народа. Но каждый раз мы огорчительно вспоминали, что у нашего народа нет столько еды. А сдавать холодильник в аренду иностранцам — нерентабельно. Сто лет не окупишь и инвестиции сгинут. Вследствие полного отсутствия системы их хеджирования.
Таким образом, как и множество других иррациональных идей, наша каждый раз быстро рождалась и быстро умирала, натыкаясь на обстоятельства непреодолимой (пока) силы. Но мы, не уставая, лелеяли надёжу, что лет через тридцать восемь, с приходом к нам современных прогрессивных технологий двадцатилетней давности, такого рода идеи будут на конец(-то) востребованы. Хотя мечтать,конечно же,весьма и весьма не продуктивно].
На стол собрали по-деревенски споро-сноровито, не забыв и про очень тонко нарезанный белый хлеб по 28. Поставили на иглу SPENCER DAVIS GROUP “Second album” (только Вохман умел грамотно ставить тонарм на пластинку в любом состоянии. Он резко трезвел, опускал шуровскую «башку» на диск, как ювелир-часовщик и снова пьянел дальше. Его коллекция не имела ни одной царапины; а сами пластинки он, имитируя шепелявость, нежно называл «ди-ссссс-очки»), взмыли с мылом душистым негативные руки и устроив мохнатые рушнички на заждавшихся коленях зачали свободолюбиво трапезничать, используя вместо салфеток туалетную бумагу сортир-папир.
Устали мы сегодня. От нервов. И потому оба говорили громко-возбуждённо-одновременно и оба слушали и  слышали друг друга, излагая предложения обрубками человеческих мыслей. Как рэперы,нарезающие текст на удобно съедобные куски. Мы были пьяны и выговаривали, в основном, лишь те слова, с которыми были лучше знакомы. Но это не осложняло.
Вадик разливал по чашам зелёного стекла притончённый «Крымский» портвейн. Разливал внимательно-предупредительно, как дамский причёсочник, надеясь на щедрые «чаевые» –до желанных краёв, не пресекая своего стремления чрезмерно употребить. Красивая бордово-матерьяльная скатерть на столе стала находиться в постоянном ожидании горячего чёрного пепла мимо пепельниц. А из бахромы, присущей этой скатерти, Вадик смышлёно сплетал забавные разнотолстые косички, манкируя требования Протокола и нарушая своими поступками правила хорошего тона. Дик пил «Чёрные глаза». Жизнь наладилась.
Во время вина Вохман – друг сытный – разговаривал очень красиво, цветасто, многостранично, игнорируя праздные вопросы и используя глубинные падежи агентив, инструменталис и локатив; не интересовался уважением и не обнажал всуе того факта, что пьёт на свои; однако регулярно проводил очень крайние ситуационно-жизненные параллели.
Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может – пьют вино.
Может – так сидят
М.Цветаева
«Так»  мы не сидели. Мы сидели не «так» – пили и беседовали. Беседа струилась. Очень струилась. И доструилась до того, что мы перешли к Саре Абрамовне Вон. Вон мы к чему перешли.
В жизнерадостной обстановке промчались нагие серебряные кони и пробило три склянки. И все три эти порожние склянки немедленно заняли своё неопровержимое место под законной плоскостью древесно-комнатного стола. Мы вступили в процесс, обратный опохмелению. Вместе с жизнью наладилась и речь.
На кухне по-старомодному, по-сандуновски банно фыркнул кран, и нам, умникам, пришлось отвлечься на значительное время, передразнивая дуловидную сантехнику лицевыми органами, кривляясь и раздувая носовые крылья. Кран получился обфырканным. Совершенно незаслуженно, кстати, поскольку был единственным в помещении, кто вёл себя относительно прилично.
– А по крайней мере вопрос можно задать, Борисыч? Или предложение какое сформулировать?
– А формулируйте. Вам.
– А давай сегодня выпьем в меру, а! Перестанем занзи-барить, кала-харить и са-харить, чтоб не пережить прецедент инцидента. Или случайную случайность. Доколе?
– А давай. Почему не давай? Мы с тобой одной крови и я с тобой заодно. И даже за два. Если хочешь. Итак, мера. Мера… Знакомое  какое слово, но я с ним не знаком. Но можно и попробовать. Выпивать в меру, наверное, скорее хорошо, чем дурно. Только знать бы эту меру. Какая она из себя? Какой положено ей быть по рабочей разнарядке?
(Мы всегда имели стремление выпить в какую-то «меру», но всегда с девственной беспечностью доверялись обобщённому внутреннему голосу и всегда входили в «Петлю Нестерова», читая друг другу ступенчатыми голосами «Нянькину сказку про кобылью голову». Если у человека нет чувства меры, то у него по крайней мере должно быть чувство, что у него нет чувства меры. У нас и такого чувства не было.).
– Может, исхитриться не по полной лить, а, Борисыч? Или через раз? Так же не выпивают – по три стакана вдруг. Или закусывать чаще? Ты будешь вот, к примеру, селёдку «под шубой»?
– И в кроличьей шапке? Не буду.
– А колбасу «Отдельная»?
– Не знаю. Название мне не по вкусу. Сомневаюсь я, чем это она такая отдельная. Какие она имеет такие принципиальные структурные отличия, что вся колбасятина в куче валяется, а эта, ишь, в сторонке, отдельно? А коллектив? А коллективизация? А пресловутый командный дух?
– Тогда давай выпьем «португалочки» («португалочка» – замечательный португальский портвейн в чёрно-матовой большой бутылке; был он импортен, редок, а потому недёшев: 700 мл=6руб.00коп.).
Цены на портвейн разные.
Только есть одна на века.
Рубль сорок семь – «красное».
Как ты от меня далека.
Московский фольклор.Почти «Цветы»      
– А где ж его взять-то???
– Ну, тогда молдавского!!!
И мы выпили, издавая гортанные звуки. Выпили этой жидкости огнеупорного цвета, мутной, как воды реки Хуанхэ.
– Я вот чего думаю, Вохман. Мне скоро 22 года, а ума я так и не нажил. Ничего не сделал для бессмертия. Позор, да?
– Чего позор? Нормально. Как все. Ум – не беда. Подтянешься ещё. Наживёшь. Меня другое в тебе удивляет.
– Тебя всё время во мне что-нибудь, да удивляет. Не можешь как все в сторонке тихонько посидеть. Как колбаса «Отдельная». Ты получаешься гениальнее самого себя.
– А меня всё равно удивляет. Сам посуди. Мы с тобой родились у Грауэрмана в один и тот же год: мне вчера 19 стукнуло, а тебе скоро уже 22. Это как? У меня не сходится.
– Да никак. Сойдётся. У меня с тобой год за три идёт, а минута за полторы – вот и набегает. Статистическая погрешность. В бо;льшую сторону. Как при определении несусветной величины валового продукта. Пятилетку – в десять лет, в общем. И я больше тебя устаю. Э! Э! Э! Аллё! Зачем ты делаешь ЭТО из окна? До сортира же ближе!
– А по знакомству. По имеющимся в наличии связям. У меня у единственного в городе есть разрешение от Моссовета ссать из окна. Иногда я им пользуюсь, как видишь.
(Лет через двадцать с хвостиком, Вохман повторил этот трюк над VIP-стоянкой гостиницы «GRAND HOTEL DEI CESARI» небольшого европейского городка. И тоже с успехом. Всё,что трудно – интересно. Всё,что легко – нет).
И мы выпили за Моссовет.
– Нам бы сейчас захер, а, Борисыч?
– За что?!
– Захер – это французский фруктовый торт, вот что. А не «за что». Темнота. Хер чего подумал из-за невежества.
– Я мало увлекаюсь французскими тортами, больше австрийскими. И то ботинками. И похвальной пахлавой. А сколько у нас, к примеру, вина разного в кушинге осталось? В каком оно у нас, к примеру, находится количестве.
Вадик сделал руками мелкую рифму для глаз.
– Если считать каждую бутылку по отдельности, то восемь. И со вчера полторы больших бутылки «Посольской» не уследили. Не смогли.
– Прилично. Прилично и хорошо. А то вина всегда мало – это такое правило. И правило это так же незыблемо, как сюртуки Славы Зайцева и общеизвестные дворовые законы: «Три корнера – пеналь» (Матки! Матки! Чьи заплатки?) и «Молодка» по ходу» . Вполне можем осуществить транспозицию комбинаторную и значительно повысить градус общения.
– Давай переждём с тем, что ты сказал. У меня появилась одинокая мысль. Одна. Lonely. Я хочу вынуть тебя из водочных раздумий своевременным современным вопросом: как мы дальше будем распределять собственный досуг собственного времени? Не пора ли нам устранить повседневность процесса? Недурно бы к вину кого из живых ещё людей присовокупить, с кем можно было бы вволю повышивать на пяльцах. Иль нет уже женщин в московских селеньях?
– Ах, вон чего, дружок! Избыточное барство!
– Чего сразу избыточное? Всего пару аномально ласковых и сексуально распущенных гризеток. Чего им в девках-то ходить?
– Какая волнующая формулировка: «сексуально распущенных». Но пару много. Лучше двух.
– Да. Пожалуй. Твоя правда. Пару действительного много. Двух вполне хватит и будет достаточно.
– Экий ты сегодня бабтист. Игрун. Озорник. Проказник не семейно ориентированный. О таких вещах надо сообщать, как можно более заранее. Где я тебе сейчас вышивальшиц найду? У меня что, гарем за стенкой грустит – бездействует – телом стынет?
(Если уж и держать в доме гарем, то обязательно из простых советских девушек. Они привыкли стоять в очередях).
– А ты подними кого-нибудь по тревоге. Из амортизационного фонда. Вот и отдохнём славно! Нажми на клавиши, Борисыч! Подай товар!
– А ну, как соседи вломят, табун девиц узрев. С ума съехал? Такая афиша на весь дом. Прежде, чем подумать – подумай.
– Да я подумал. Соседи не вломят. Они уже спят. Они во сне не вламывают. Они во сне спят и завидуют. Звони куда-нибудь, а то я уж час сижу, как Буратино: закрою глаза – есть девица в шёлковом белье, открою – нет ни хера никого. И не в белье. И никогда. И не пополам с малиновым вареньем.
– Ты ведёшь себя, как корнет. Корнет-а-пистон. Меня волнует твоё лирическое начало. Могу выразиться, что постоянная жажда девок есть побочный эффект от твоей женитьбы. Ты желаешь соблюсти Закон необходимого разнообразия, никакого отношения к девкам не имеющий. В тебе играют центробежные силы. Они в тебе ходят. Они тебя распирают, заставляют идти на действия и сходить с ума.
– Сумасшедший не тот, кто сидит на дереве, а тот, кто ходит к нему в гости.
– Ты намекаешь, что я псих, раз в гостях?
– Не, не, не! Ты очень разумный! Ты самый разумный! Наиразумнейший! Ну выручи, Клавдий! Ну закричи, хоть Соньке своей Соболевской! Пусть берёт любую подругу и к нам ломится. Такси за счёт заведения. Но,чтоб нога под ней была хороша. Даже две. Как у Соньки.
– Сонька в твою избу больше ни ногой. Ни рукой. Ни подругой. И ни чем  другим. Ты обидел её в прошлый раз. Сильно.
– Как я мог её обидеть, если видел её один единственный раз и переговоры вёл секунд 19.
– Тебе хватило.
– Не могло мне хватить. Никому не хватит. Мало.
– А тебе хватило. Хвати-лл-о! Ума не надо девушку обидеть. Она тебе интеллигентно так: « Здравствуйте, мол, Вадим, меня зовут Соня». А ты?
– А я?
– А ты, пьянь, знаток хренов: « Это, как магнитофон, что ли? Со стеклоферритовыми головками?». Она, конечно, расстроилась от магнитофона. Да и от головок, небось, тоже. На меня ни за что нарычала и уехала. Огорчилась. Разве можно так разговаривать с девушками по имени Соня. Подбирать надо  выражения.
– Ну, конечно, ты – главный подбиральщик. А кто мою бабушку Олимпиаду Фёдоровну вовсю называет Спартакиадой Андреевной? Я? Ну ладно ты – извращенец – вовсю называешь, но она-то, главное дело – вовсю отзывается и ещё чаёв тебе наливает и сыру нарезает. «Ой, Сашенька, Сашенька…».
– Так я ж постепенно, мягко, любя, вот конфликта и нету, вот и отзывается, вот и наливает, вот и нарезает, вот и «Сашенька…».
– Это ладно. Это хрен с ним. Бабушка – так бабушка. Ну другому кому позвони, Борисыч. Ну помоги!
– Ну да, я помогу. И что будет? Света найдёт какую-нть шпильку-заколку, ты всё свалишь на меня и я же в итоге и огребу.
– Я могу и пропылесосить.
– Конечно, можешь. Ты уже пылесосил. Только не все улики всосал. Кой-чего упустил. Упустил ты, а врал я. Вдохновенно и изобретательно. С использованием визуальных средств и сомнительных аналогий. А я врать не люблю. Я честный. Хочешь, пойдём в «Дружбу»? Окуня послушаем. Там и возьмёшь помощь банкетного зала. Удобно – и поить не надо, девки и так «в стволе». Посидишь в пьяной женской компании и если у тебя всё сложится, я поеду домой и буду не при делах.  Победит «Дружба».
– Не, я так далеко ногами ходить не буду. Я могу устать.
– Тогда поедем в «Берлин». Там фонтан.
– Фонтан – вещь бестолковая. Воды много, а рыбок нет. Не с собой же их везти?
– Ну тогда не ропщи. Тогда сидим, как сидели и пьём, как пили. Как Ильи Ивановичи Муромцы.
– А Муромец-то здесь причём? С ним-то тебе что не так?
– Мне с ним всё так. Он такой же, как и мы был, заводной мужик, только раньше начал. Тридцать лет и три года за столом сидел – бухал. Практически без закуски и не обедая у Данона.
– Тридцать лет – ладно. Но три года! И без всякого перерыва! Это уж через чур. Через него. Орёл! Игл прямо какой-то!
– Орёл – игл… На то он и богатырь русский, мать твою, чтоб не уставать и больше всех весу брать!
– А дальше что? По-твоему? В твоём изложении? Бросил?
– А дальше пришли наши враги на нашу же землю, а Муромец пьяный. Тогда добрые люди его освежили, похмелили, зашили в него «торпеду» побольше, оформили в лизинг палицу, меч-кладенец, спецодежду, транспортное средство, произвели лёгкое финансирование – чтоб на водяру не хватило, а только на сигареты, и отправили воевать по контракту. А про бухалово никому не сказали. Даже врагам. Скрыли, в общем. Так вот и рождаются легенды. Так вот и становятся всемирно известными пожилыми богатырями. Да разве ж непьющий кого победит? Дорогу ж разве осилит непьющий? Да никогда! А Илюха всех сделал, потому что был парнем с историей. С прошлым. А не пухлым мальчиком с гуслями. Вот так. Примерно.
– Это всё да. Это всё хорошо и понятно. А с девушками-то что делать будем?
– А что с девушками делают?
– Для начала их приглашают ко мне в гости.
– А у тебя нет эстетических ограничений? А у тебя нет этических ограничений? А нет ли у тебя этнических ограничений? Ты не вводишь поправку на обстоятельства?
– Ограничений нет. Поправок нет. Обстоятельств нет.
– А если ты влюбишься всерьёз, до самого утра? Ты не скажешь ей: « А знаете, Скрипка, давайте жить вместе?».
– Не скажу. Я найду в себе силы расстаться с любимой.
– Силы в себе ты вряд ли найдёшь. Даже для расставания. Совокупный мужской опыт говорит о том, что с нами с самими сейчас можно вышивать на чём хочешь – столько кайфу у нас внутри плещется. А у мужчин кроме социальной составляющей есть ещё и физиологическая. Так что, на мой взгляд, девки нам сегодня ни к чему. Только вина зазря отопьют.
– Да ты придумай что-нибудь, а там разберёмся, по ходу.
– Придумай… А ты каких хочешь: плутовок, что делают глазки или ветреных – «манит девочек трудное счастье»?
– Лучше ветреных. На хрена мне глазки.
– А ты их не боишься?
– А чего мне бояться-то? Не в Америке живём.
– Ты наблюдательный. А ты не хочешь избежать нетвёрдости объятий?
– Не хочу. Любых давай.
– Да… За неимением гербовой пишут и на простой, а за неимением поварихи ебут и дворника…
– Какой дворник, чего ты несёшь?
– Я говорю ветреные девчонки – это сказка.
– Красивые? Как принцессы? Воздушные?
– Есть и красивые, есть и воздушные, но только цены сказочные. «Дедка за репку, а внучка – за бабки». Дорого. А где ты, кстати, видел красивых принцесс? В кино? Во сне? В русских народных японских сказках? Наяву они все неказистые и вовсе не блещут, лениво размножаясь в своём узком монархическом кругу. Наши московские непринцессы куда, как казистее и  краше  , по всем статьям и статям.
Как все значимые научные открытия последнего времени совершаются, как правило, на стыке фундаментальных дисциплин, так и красивые люди, как правило, рождаются на стыке разных национальностей. Какие замечательные есть татарки, индианки, мулатки, не говоря уж о креолках, чьи дедушки-бабушки раскрыли объятья не собственному коренному населению. А принцессы с принцами сделаны по стандартным образцам – отсюда, в лучшем случае, и стандартная внешность. Хорошо, если не полный «крокодайл». Они больше для символа, чем для любви. И любая Олэся Спынчук из города, где венчался Бальзак, любой принцессе в этой самой любви фору даст. А любой Иван Жопин-junior может оказаться симпатичнее любого принца, самого что ни на есть наследного. Содержание гибнет из-за формы. Таков мой сказ.
И мы выпили за простых людей. И за стык их национальностей.
– Ну так, как с ветреными, Борисыч? Будет мне необходимое разнообразие?
– Ты хочешь взглянуть на холодные фигуры проституток, застывшие в однообразном параллелизме? Это тебе к «Националю» надо. Принять такое необдуманное решение. Жизнь, вообще – сплошная цепочка принятия решений. А цепь не может быть сильнее, чем самое слабое её звено.И поэтому в жизни всегда что-нибудь имеет отношение к чему-нибудь. Или всё имеет отношение ко всему. И тебе не страшно двигать в ночную неизвестность?
– А чего тут страшного? Страшно – это когда к тебе приходит голый человек и говорит, что кто-то любит его жену. Вот это страшно.
– И всё равно. Мечтаю предостеречь: соблюдай осторожность жизни. Не пренебрегай.
– Да, что ж такое?! – вдруг взорвался Вохман, очень подробно возмущаясь лицом. – А хоть бы и выписать девок! А!? А хоть бы и выписать кого-нибудь, кто нетерпеливо постукивая босой ножкой, дрожащими от желания умелыми пальцами откидывал бы со лба пряди волос перед зеркалом в ванной! Где здесь зазор!? Где-е!? Что за восстание жёлтых подвязок имени Мальволио?
– Зазор – в смысле: где здесь положительная разность между соответствующими размерами охватывающей и охватываемой детали?
– Зазор – в смысле: хрен ли здесь зазорного?! Одна безобидная приятность. Обычное мужское пьяное желание. Что ж мне теперь бенедектину нажраться с пролетарской торжественностью?
– Желать посторонних девушек, пробивая брешь в семейном бюджете, пока родная жена мается  в Болгарии, с твоей стороны как-то ни хера ни комильфо (comme il faut). Очувствуйся. Ладно б была она в Норильске – другое дело – своя земля, родная Родина, можно сказать, греши – не хочу. Но она ж на чужбине, а ты всё равно хочешь. Она в опасности – кругом вражеские люди и ни одной «Пельменной». Мрак & Жуть.
Вадик сначала раскраснелся, как «Розовое крепкое», а потом вдруг сделался спокойным и даже чутка флегматичным.
– А скажи-ка мне, Борисыч, не ты ли это в шестилетнем возрасте снабжал всю Жуковку американской резинкой Chicklets? И за немалые деньги. Нарушая все нормы советской морали и УК РСФСР.
– Ну снабжал помаленьку, а как же – чего ж не снабдить? Но не всю. Эк хватил. У кого-то и своя была.
– Та-ак. А не ты ли это во дворе выиграл в «пристенок» рублей двести «новыми» у приезжих студентов-пищевиков, шесть раз попав в «казёнку»? Весь район месяц слухами исходил.
– Не двести, а двести двадцать. И не шесть, а восемь. Я.
– А не ты ли это в первом классе за деньги позировал скульпторам на Маяковке в одних трусах?
– Ну я, я. Два часа – два рубля. И не только в первом, но и во втором, и в третьем классе. Ты к чему всё это? Чего вдруг вспомнил?
– Ща разберёмся к чему. Ща. Получается, что ты – человек, с детства спекулирующий дефицитными товарами, подверженный азартным играм в особо крупных размерах, с малолетства торгующий своим телом, из хулиганства ворующий огурцы на рынке, прыгающий через турникеты в метро, нанося тем самым вред Государству, избивающий конкурентов с соседних улиц и гуляющий по буфетам каждый раз с новой подружкой – ты–  человек с такой биографией – в тюрьму не возьмут – имеешь наглость упрекать меня в невинном желании провести вечер в компании миловидных девушек с причёсками на головах! Это как?
– Да не против я, не против. Проводи сколько хочешь. Во, разошёлся. Шуму делаешь.
– Не, я всё скажу. Я понимаю светину зарубежную опасность и всё то, в чём ты меня упрекал. И я всё скажу. Да, я нуждаюсь в женских гостях. Нуждаюсь. Но для чего? Для чегошеньки? Исключительно для благородности общения, исключительно для выполнения ими эстетических функций, для целостности и привычности компании, шалости для – в конце концов, исключительно устную речь беседы подровнять и подчистить междометия – ну, а там уж как выйдет. Не имею права? Совсем небольшие трали-вали? А ты мне – мораль, бля. Я даже зубы почищу.
(Вохман был порядочным и воспитанным человеком. Он хоть и забухивал крепко, но был не из тех неандертальцев, кто сожрав полкурицы идёт с поцелуем в ухо любимой, невнимательно облизывая по дороге ейную напрягшуюся в молчаливом ожидании бижутерную клипсу).
– Имеешь. Главное – утвердиться в правах. И обязанностях. И не совершать мозгом нутационных колебаний.
Раздался робкий звонок в дверь, сведя эффект от вадиковой речи к абсолютному нулю и развязав мне мои же критиканские руки для дальнейших слов.
– Это Света, – сказал я. – Она не улетела. И мама её не улетела вместе с самолётом. Из-за тебя они отменили конгресс. Из-за неуверенности в тебе. Они тебе не доверяют. И правильно делают. Хороши б мы были, если бы я потакал твоему либидо. Театр! Водевиль! А мы – херовые актёры в нём!
Но это была не Света. И даже не её мама, пощадившая конгресс. В сени грузно, как злой дух Ямбуя, ввалились наши дружки – гренадёры-шалопаи Коля Молчанов и Лёня Крижевский ( 2 сапога = 3 пары), рассекретив наше пьяное убежище своим высокогорно-лавинным грохотом ногами и  песенной «Марсельезой» из балета «Пламя Парижа» с использованием мощной ферма;ты.
«Ребята настоящие.
Им док – что дом родной…»

Робость звонка объяснялась хорошим воспитанием, а не неуверенностью пришельцев в себе или отсутствием у них двух, положенных по номиналу, ебических сил ( 1 ебическая сила = 88, 3 Дж/м). Выглядели они неплохо, но это была кажущаяся неплохость. Турзы мои – мурзы мои.
Они ввалились с трудом удерживая эквилибриум и, не избежав злой участи слабоподготовленных и забывчивых людей, сразу же гиппопотамно рухнули, налетевши на бельевицу (Дик напрягся и быстро допил остатки своего вина).
Бельевица (не сундук-скрыня вам!) – какое замечательное слово! – была выполнена во вкусе соцреализма, снабжена тяжёлыми рояльными петлями и располагалась на карте квартиры как-то неудобно для посещений, да имела ещё и герань. Аккурат сверху. Об этот хорошо полированный ящик все спотыкались и падали, нанося риски глянцевой поверхности и стойким боковинам. Тумба для того, собственно, и стояла, чтобы все спотыкались и (весело) падали, а объёмный цветочный горшок стократ усиливал эффект от человеческого руха.
Состав наших гостей, наглых, как загорелые контрабандисты из Туапсе, прямо скажем, не поражал культурологическое воображение – дуэт бандуристов. Оба были не дискретно пьяны с позавчерашнего вечера, как влюблённые черепахи и, судя по их звонкому портфелю, трезветь в ближайшее время не собирались – их нёс алкогольный Гольфстрим. Были они не соло нахлебавши, а бухали zusammen, то есть вместе. Рядышком. Плечом к плечу. Локоть к локтю. Губа к губе. Керосинить они начали довольно поздно – лет в 15 – и теперь нагоняли упущенное экстерном.
Они были весьма дружны, хотя представляли собой идеальный контраст. И по характеру, и по темпераменту, и по цвету волосяного покрова, и по отношению к окружающей действительности. Объединяли их ум, врождённое чувство юмора (другого, собственно, и не бывает) и прекрасное образование. Один был инженером человеческих душ, другой – инженером человеческих тел.
Услышав портфель, Вадик сделался дополнительно гостеприимным.
–« Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит»? Велкам, чумадеи! Скидавай дубло, раздевайтесь, – ласково сказал он, из последних сил не интересуясь содержимым раздутого кожаного хранилища с рукояткой.
– До пояса? – спросил Коля.
– Снизу? – спросил Лёня.
Все глупо заржали и стали выгружать новоявленные гостинцы. Вадик, дуя в пустую бутылку, играл марш «Прощание славянки» (этому не учат – с этим надо родиться), нервно разглядывая обувь, в которой пришли наши ластоногие братья, используя привычную модель поведения.
Оба были не в лёгких мокасинах Маниту, а в тяжёлых «гостевых» ботинках драматического цвета, на толстых рифлёных подошвах, в которых помещалось много уличной грязи. Огромные кашалотные боты орнитоподического 47-го размера стояли на озадаченном коврике в прихожей, как сумрачные, равнодушно-властные линкоры, преграждая всякому вход в гавань – фундаменталистские обувя;. В каждом из ботинков мог свободно разместиться скелет не большого,не взрослого ещё муравьеда. Очень свободно.
Молчанов, склонный считать свой алкоголизм случайностью, был дополнительно живописен. По белому свитеру, облегавшему широкие плечи, можно было свободно, без напряжения ума определить всё его давешнее меню: вот замечательно-острый салат «Пахтакор» из  дефицитного ресторана, вот брызги разбавленного персикового сока из перевёрнытых стеклянных гастрономных колб, вот сухое красное «Каберне», рядом невкусное, вызывающее изжогу сухое белое «Родничок», вот томатный соус «Шашлычный», выбившийся из чьих-то неосторожных рук, а вот огромное и радостное, как солнце, мягко-бугристое пятно от апельсина. Далее шли некрупные грязные отпечатки незнакомо-чужих растопыренных верхних конечностей, пятна от масла, в котором раньше плавала сайра и страстно-перламутровые липографы на неожиданных рукавах (аглицкая кофтица – каково носится!). Очень любил Коля свитерки, хотя и  владел многими пиджаками с карманами для разных вещей. Но почти все они грустно висели в платяном шкафу и бездействовали.
– Клоузняк освежить не желаете? – спросил Вадик с весёлым упрёком, – а то, буквально, как Гек Финн на плоту (не путать с гражданином Финляндии). Не в театр пришёл – к людя;м.
– Да, Коль, сгоняй переоденься – заодно и дома, наконец, побываешь – а то часа через пол Вадик дам поджидает. Мужиком хочет стать.
– Как дам? Каких дам? У кого дам? А нам? А как это? А жена? А воробьиная верность? Вот откуда только берутся такие плохие люди, изменяющие своим жёнам, если все детки такие хорошенькие?
И противно спел:
Как много от любимого мне бед:
Неверен он и рушит свой обет.

– Кто кричал насчёт обеда?  – обнаружился двухметровый Крижевский, – самое время. У меня есть с собой продукты в виде продолговатых изделий из рыбы. Подержи-ка, брат Елдырин, мой саке-вояж, ща всё будет. Рып-па!
(Рып-па = рыба. Суп-пер = суп. Вот где он берёт такие слова, так не похожие на человеческую речь? Может, справочник какой есть?).
Лёня очень любил рыбные палочки в сухарях, производимые латышским народом, и повсюду таскал их с собой для уверенности в настоящем…
Неожиданные, но всегда желанные гости, были почти нашими соседями и немножко старшими товарищами. (Детские ассоциации: кино, цирк, театр – до всего пешком. Изредка на «аннушке» или на «букашке», и все мы вроде как были почти соседями).
Коля Молчанов, живший, естественно, на Молчановке, большой и громкий, как Министр Землетресений, закончил Факультет журналистики Московского Государственного Университета, созданного Катей Дашковой и Ваней Шуваловым, и названного в честь Миши Ломоносова.
Несмотря на громкость, кубатуру и взаимную любовь к ножному мячу и ледяному хоккею, в жизни занимал очень мало места.
Был подвержен философии экзистенциализма с её обострённым вниманием к «я» (именно временное отсутствие этого «я» у Коли скорее вызывало удивление, чем строго постоянное его наличие), а потому, получив диплом был распределён совершенствоваться в паралингвистике в далёкое северное селение, где за два года вынужденно-плодотворной работы на поприщах обучил аборигенов обоего пола грязно ругаться матом устно, разбавлять спирт так, чтобы увидеть сосульки, висящие параллельно земле, с шиком плевать сквозь зубные прорехи и ввёл в крае письменность.
Там же он понял, что главный его профессиональный инструмент – жопа, когда простудив ноги целую неделю не мог сидеть за письменным столом.
Юных же местных комсомолок он, находясь всегда налегке – в одной лишь безразмерной рубахе, допоздна и с удовольствием знакомил с сочинениями братьев Стругацких, братьев Вайнеров, братьев Гримм и братьев Карамазовых. Коля одинаково хорошо разбирался как в литературных, так и в женских формах и благодаря его местечковым усилиям популяция будущих членов  и членок ВЛКСМ за отчётный период значительно подросла. Покидая разгорячённых братскими сочинениями подружек навсегда, он подарил им из личных запасов собственного чемодана отличное французское макияжное зеркальце. Пущай их make up потихоньку. Дескать, мол.
Если бы он задержался у туземцев ещё хотя бы на год, то в селении расцвели бы ананасы. Но задержаться ему не случилось. Он, как всегда, пострадал за правду (не путать с газетой «Правда»), изложив в местном издании своё видение международных спортивных событий. Он написал:  «Успешно завершился в Австралии очередной чемпионат мира по плаванию. Никто не утонул». Вот так он изложил. Ну и что? Чистая ведь правда – жертв не было. А его перевели в неблагодарный и неблагодатный отдел писем тонюсенькой районной газеты. Сказали – на повышение. Обломали парню карьеру. Комсомолки – рыдали. Но он в очередной раз уверенно сдюжил. И это не была самоуверенность. Это была уверенность в себе. Никогда не переходящая в хамство.
Коля всерьёз увлекался бонистикой. Правда, лишь той её составляющей, которая предполагала коллекционирование современных бумажных денежных знаков, на которые он приобретал алкоголь и другие товары первой необходимости.
Он никогда ни на что не копил. Если ему что-то было нужно, то он быстренько зарабатывал на это «что-то». А складывать купюры во вместительное нутро пузатой розовой хрюшки ему претило. Всякий человек не без слабостей.
Был он чаще пьян, чем трезв. Гулял. Вставал утром из-за весёлого стола и шёл на работу, не неся по пути идейной нагрузки. Мог,как известный сказочный Дракон одним выдохом вскипятить озеро.
У пьяного человека иные принципы словообразования. И Колёк в беспрерывном застолье употреблял всегда очень итальянские уменьшительные суффиксы: «слонино-дробино», «гирлино-дивчино», «водчино-пивчино», хотя в Италии, к счастью для Италии, никогда не был, а наоборот – посетил красавицу-Прагу (Коля, вообще, интересовался познанием разного рода мест).
Поездка потрясла его чрезвычайно и глубоко, хотя внешне вся чрезвычайность и глубиЗна потрясения выражалась одной единственной фразой: «Разливное пиво лучше бутылочного!». Никто из не бывавших в Праге ему не верил. Да в это и нельзя было поверить. Невозможно. А он настаивал. Настаивал и настаивал. Настаивал водку на чесноке и потреблял полученное зелье, величая его «белогвардейкой».
Вернулся он ещё и в пламенном восторге от чешского языка. Он ему глянулся своей непредсказуемостью, причудливым для русского уха сочетанием согласных звуков. И с тех пор любого жителя братской страны, независимо от возраста и значимости иерархического поста, он нежно называл «здрахуйка из винарни». В расшифровке нового термина он всегда всем отказывал. Наверное, и сам не знал. Просто навеяло. Разливным.
От чешского языка он мягко перешёл к усовершенствованию родного русского, в котором, как ему казалось, не хватало семантически ёмких существительных. В результате пьяно-лингвистических экспериментов рождались неологизмы: «государстук», «полюционер», «адменструация», «пианизд», а то и просто: «боржометр».Или «поп-рыгун». Или «графинь».
Он, в отличие от официальных представителей науки неологии, образовывал слова без всякого на то умысла и выявления факторов, оправдывающих формирование новых буквенных конструкций. И поэтому большинство его новых слов не имели (пока) физического смысла (а если и имели, то тайный, мало кому ведомый), но сочетание символов, порой, было ох! каким красивым. Чтоб так виртуозно коверкать русскую речь, надо блестяще ею владеть.
… Закадычные враги –
Язык и выдумка!
От их борьбы
Рождается на свет литература…
Х.Кортасар
А со стороны опасно трезвых людей из редакции в его адрес, конечно же, поступал БУРНЫЙ ПОТОК жестоких упрёков в несерьёзности отношения к родной речи. И он получался преждевременным человеком и преждевременным литератором. А так ли уж необходима и неотъемлема от чего-нибудь сама эта, невесть кем провозглашённая серьёзность.
(Творчество versus Педантизм).
Давайте обвиним в несерьёзности С.Лема.  В «Солярисе» он приводит термины, придуманные им самим: «момоиды», «быстрениний».
Давайте подвергнем обструкции братьев Стругацких за придуманное ими замечательное слова «сталкер», а Великого Чеха К.Чапека за слово «робот», без которого представители многих фундаментальных и прикладных наук уже не могут обойтись в своих работах.
Давайте усомнимся в гении А.Чехова, который в рассказе «Шило в мешке» приводит слово «вертифлюшка», полученное путём соединения начала слова «вертихвостка» и окончания слова «финтифлюшка». Ведь не серьёзно же, а как здорово!
А Г.Бёлль с его новыми лекарствами «проколорит» и «пантотал» (Г.Бёлль. На чашке чая у доктора Борзига. Семь коротких историй)?
Л.Фейербах затейливо говаривал: « Чувственное восприятие даёт предмет, разум – название для него». Замечательное замечание. Даром, что давнее.
И в полном согласии с Людвигом А.Градский изобрёл свои, насыщенные глубоким смыслом слова «совок» и «журналюга», навеянные пусть и не разливным, но текущим. Моментом.
А как же нам быть с множеством игриво-шутейных слов, рождённых талантом нашего народа. Не замечать ни таланта, ни народа? А ведь Молчанов и есть талант! А ведь Молчанов и есть народ! Давайте его заметим и отстанем от него на хер. Не будем слишком строги. Иль природа этой строгости заключается в творческой несостоятельности самих упрекающих? Министров чего-нибудь с культурным уклоном?А?
Да ладно уж. Живите. Только не мешайте. И ни в коем случае не помогайте. При наличии двух резко противоположных мнений всегда существует третье – их примиряющее. И водка…
А Коля ведёт свои спорадические изыскания и до сих пор. И Слава его не меркнет. В свете всего нижеизложенного. Для него русский язык – инструмент. И он прекрасно владеет техникой игры на этом инструменте. Иррациональная, опять-таки, эстетика.
Да и чем его слова хуже обычных? Они что, оскорбительны для людей, выполняющих сверхвысокую миссию нести образование в массы? Образование в массы должны нести образованные люди, а не изуродованные непотизмом косноязычные (чир)лидеры-мародёры с купленными учёными степенями и званиями, отвергающие всё им непонятное. А непонятного для них, в связи с соответствующим уровнем развития, много, вследствие чего много и отвергаемого.
В конце концов, все слова кто-то придумал. Люди просто договорились, что хрен будет называться хреном, а редька редькой. И он будет её не слаще…
А ещё кроме новых русских слов и русских, в основном, купюр, русский человек Коля Молчанов любил русскую баню. Был, по его выражению, «за****атаем» Сандунов и Оружейных. Частота посещений тёплых мест не прошла для его судьбы незамеченной – были строго нарушены его имущественные права – прямо из субботнего предбанника злодеи уворовали всю его верхнюю одежду вместе с ключами от дома и паспортом со стародавней московской пропиской. Уворовали и не возвернули. И ему стало хлопотно.
В связи с этим траурным событием мы подарили ему набор пуговиц для украденного пиджака, игрушечный ключик от игрушечного домика и присвоили в поддержку духа радостно-радужное дворянское имя «Николя ни Двора». Он носил его долго и не без удовольствия, уже с улыбкой вспоминая утраченные в парно;м угаре шмотки и гатументы. А влечения к общественному и очень тщательному омовению тела он не утратил. Как и квалифицирующих признаков алкоголизма, способствующего оброну материальных ценностей.
Было у Молчанова с его бродячими и беспощадно-крокодиловыми генами и ещё одно прозвище: «Батька Мохно». Обильная, первобытно-общинная дико-бессарабская растительность на груди и везде позволяла называть его именно так. Не венец творенья. И к тому же, он не был лыс головой, даже здесь препятствуя исполнению закона. Закона о том, что если в одном месте прибавится, то в другом месте непременно убудет. Он вообще плохо относился к законам – видимо, в детстве его не пугали милиционером. Зато, глядя на него, мы верили, что некоторые люди действительно произошли от обезьян, и с тёплым уважением вспоминали учёного Дарвина с его не бесспорной, в общем-то, теорией.
А ещё Коля не был Тутанхамоном, хотя перед общественным мнением у него тоже была лишь одна заслуга – в том, что он родился. Тутанхамон же – наоборот – славен был только тем, что умер. И его нашли в дизайнерском фараонском прикиде. Большая между ними разница. Поэтому Коля – совсем не Тутанхамон. И это замечательно.
Вот таким приблизительно примерным был один из вломившихся к нам с Вохманом каменных вечерних гостей. Другой – тоже не сахар. Ни хера не рафинад. Отъявленный человеколюб. Пробка от бутылки недалеко падает.
По профессии Лёня был врачом-хирургом и обладал природной задушевностью. Родился, в основном, евреем, но оказался пьющим человеком. Все надеялись, что он будет непьющим, но он проявил себя наоборот.  Мог, правда, не пить месяцами, но если в пасть залетал хотя бы «полтинник» – он бухал не приходя в сознание, впадал в тяжелейшие запои, во время которых, как пухлый грудничок  путал день с ночью. А как-то зимой, проснувшись пьяным в семь часов вечера, он, как мог, встал, помылся-побрился, оделся во что Бог послал и поехал на работу. Родная мама тормознула, указав на существенную разницу в часовых поясах между ним и его клиникой.
Склонность к медицине и сопутствующей ей всегда анатомии обнаружилась ещё в школе. При словах учительницы: «Крижевский, доведите задачу до конца», – он доводил. Опускал тетрадь под парту и доводил. Учительница была не очень довольна. Высший пилотаж. Как озвучание мультфильмов.
Комсомольцы – беспокойные сердца.
Комсомольцы – всё доводят до конца.
Песня
Имел Лёня три основных прозвища: «Стебель» – потому, что высокий  и тонкий; «Доктор Иркутов» – потому, что доктор, и «Херург» – потому, что хирург.
Херург разрезавши лягушку,
Был удивлён ея лицом.
Откуда у такой зверюшки
Вид майонеза под яйцом?
Стихи какого-то знакомого ребёнка
Помимо рыбных палочек Херург любил маленькие грибы «лисички», невесту Таню, таблетки «Бисептол», пластинку JEFFERSON  AIRPLANE  “Surrealistic pillow”, науку евгенику, спектакль «Милый лжец», мультфильм «Дудочка и кувшинчик», лирическую песню “And I love xep”, сочинение Эдварда Грига «Одинокий странник» и медицинский журнал «Ланцет».
Не любил мудацких человеческих звуков: «булка хлеба», «коллеги по работе», «самый оптимальный», «волнительно», «по полной программе», «бухать по-чёрному» и «достаточно мало».
Его вместительная квартира на одной из Фрунзенских улиц была весьма уютной и производила впечатление. Особенно на остальных жильцов большого красивого дома.
Папа – переводчик с немецкого – почти безвылазно находился в своём рабочем кабинете и упоённо играл на баяне разные громкие песни советских композиторов, строго следуя пожеланиям Главлита. Мама – профессиональная певица – постоянно пребывала в стадии распевки; разминала и совершенствовала диафрагму на широкой голубокафельной кухне с херовой акустикой, голося в стены оперные фрагменты из хорошо известных арий хорошо поставленным сопрано. (Лёня с детства любил свою маму. А она за это в редкие часы материнского досуга называла его «сыночка» и бегала на молочную кухню).
В самой большой комнате отнюдь не маленький младший брательник тяжеловесно, не по-детски, прыгал на безопасном для него батуте и с восторгом орал в комнатное пространство нежные стихи, проходимые в школе.
В коридоре с удовольствием, воодушевлённо, гремела неодушевлённым инвентарём сильная телом домработница, противно скрежеща и шатко-опасно манипулируя в воздухе разборной металлической лестницей, с целью добраться до вожделенно-неблизких антресолей.
В лёниной келье const-группа молодых людей (позвоночная часть стереофонического общества) с определёнными занятиями, ожесточённо сполняла на самодельных гитарах, подключённых к шикарной радиоле Blaupunkt  (2x110wRMS) «Шизгару» (“Venus”), «Твистагей» (“Let;s  twist again”), «Гимн битлов» (“Can;t  buy me love”) и «А я водки найду» (“Baby;s  in black”). Сам Лёня с неискренним иностранным лицом стучал по барабанам, звенел тарелками, с подвешенными по краям маленькими цепочечками и пел туманные слова либретто дурным голосом, как член клуба филофонистов «Казачок». Певезя, ёб!
[ Но после арт-муз-налёта Лёнечка становился для окружающих почти нормальным человеком. Он чинно-меланхолично прогуливался по набережной Москвы-реки в длинном плаще,мягких брюках и красивой фетровой шляпе изумрудного цвета с широкой шёлковой лентой, подмурлыкивая в усы всемирно бессменно-бессмертный полонез Михаила Клеофаса Огиньского (Oginski) «Прощание с родиной» и рассеянно улыбался встречным барышням, покручивая на хирургическом пальце изящную подарочную трость с лошадиной головой. ]
Необходимо признать: шумновато было в квартире Крижевских, не заботившихся об охране покоя. Шумновато и веселовато. Не слышно, как мухи летают. Да и для яблок – не то, чтобы простор.
Соседи нередко впадали в состояние какофонического аффекта и всё время недоумевали. Оно и понятно: сидя в почётном партере, они вкушали всю музыкальную мощь семьи Крижевских целиком, единым монолитным куском (« Вам порезать?»), а не покомнатно, что тоже, в свою очередь, требовало определённых навыков и существенных отклонений в мировоззрении.
Но был при всём при этом и один весьма положительный для них плюс: никому и никогда из них не мешал шум шуршащих шин за раскрытым окном в другой мир. Будто и не было их вовсе: ни этого шума, ни этого мира. Не существовало. Но был при этом и один отрицательный для них минус: ночью все Крижевские спали и отвратительный шёпот вихляющих отечественных колёс нет-нет, да и проникал во временно беззащитные уши лёниных сокамерников. Скорей бы утро… и на работу…
Лёня и сам был не прочь пошуршать об мостовую. И было чем. Несмотря на относительно младые ногти, врач Крижевский был «светилой» в своей медицинской области, « хирургом от Бога», как говорится. Он весьма успешно оперировал многих богатых и влиятельных людей, был нарасхват в эпоху феерически бесплатной медицины, а потому за время профессии возымел жёлтый, огромный, как пароход, автомобиль «Понтиак» с насупленными бровями и «блатными» номерными знаками 00-02, а также горно-европейские механические часы об множестве камней, размером с небольшую консервную банку из-под антрацитового гуталина. Он, конечно, не был миллионщиком, но уровень его личного благосостояния был несколько выше, чем у обычного москвича-инженера. И поделом.
Водить машину Лёня особо не любил и особо не умел. Не любит и не умеет и сейчас. Особо. Дорожных милиционеров, всё-таки тормозивших его изредка, несмотря на весь антураж, он тоже не любил и разговаривать с ними не умел. Не любит и не умеет и сейчас. Сейчас он любит и умеет свою жену. А она за это водит ему машину. И любит и умеет. Особо.
*
А нет ли здесь какой-никакой, пусть махонькой, но закономерности: человек любит только ту работу, которую умеет выполнять, и совершенно ненавидит то, к чему не приспособлен.
Наверное, это важное открытие. Если в начальной стадии своего существования упустить много знаний, то впоследствии можно сделать для самого себя превеликое множество занимательных, уже известных всем нормальным людям открытий, показав всем, какой ты осёл.
Мало кому хочется, чтобы его считали ослом и тогда на первый план костистой грудью выдвигается способность и желание к самообучению и обучению вообще: большему научишься, больше узнаешь – и перестанешь быть ослом. Большему научишься – большее полюбишь и, как следствие, – больше заработаешь. Так, наверное, получаются разносторонне развитые люди. И не только умственно, но и физически, если здоровье позволяет.
А уж коль кто не страдает желанием-возможностью, тому одна дорога – в Президиум. И не важно какой, и не важно чего – лишь бы в Президиум. Обязательно в Призидиум.
А у людей более тонких, не из Президиума, возникают другие, более тонкие проблемы. Например, с трудовой деятельностью. Проще говоря – с работой.
Должна ли работа приносить удовольствие? Должна? Или работа должна приносить только деньги? Вариантов немного.
Вариант 1: работа – интересное золото, начальник – урод, но платит достойно (тогда почему он урод? потому, что не знает наизусть таблицу Брадиса?). Вариант 2: работа – интересное золото, начальник – душка, но платит сущие гроши (тогда почему он душка? потому, что читает Шакеспеаре в оригинале?). Вариант 3: работа – интересное золото, начальник – душка и платит достойно. Это весьма и весьма подозрительно. Неправдоподобно сладкий сон.Вариант 4: работа – не интересное говно, начальник урод и плати сущие гроши. Это весьма и весьма не подозрительно. Правдоподобно обычный сон.
И что мы имеем? А имеем мы систему компромиссов, на которую нам частенько указывал, в своё время, товарищ В.И.Ленин. То есть, всё равно, где-нибудь, кому-нибудь, да придётся прогнуться (на первый взгляд, кроме Варианта 3; но, как мы уже отметили, этот вариант подозрительно сладок, нет ли здесь других каких отклонений и не «сдадут» ли вас в нужное время и в нужном месте?).
И получается, что всё дело состоит в отношении к работе. Можете создать сами для себя строгую модель хорошей работы, то есть алгоритм тех занятий, от которых вас бы не тошнило в течение по крайней мере десяти лет? Вряд ли. Исключение составляют единицы. Десять лет – большой срок. Даже на свободе. Значит, надо периодически менять работу? Периодически менять род деятельности? Как часто? На какие интервалы будем разбивать свой жизненный путь?
Год будем работать в Третьяковке за сто рублей в месяц и ловить кайф от  ежедневного общения с прекрасным, а когда кончатся вообще все деньги переломаем к ****ям свою систему ценностей, трудоустроимся в забытые холодные края за сто рублей в минуту и начнём бухать от недостатка общения с прекрасным? От тоски по портрету Модеста Петровича кисти Ильи Ефимовича? Весьма вероятно.
Лучше всего, конечно, работать самому у себя. И работа – интересное золото, и начальник – душка, и платят вроде по запросу. Но хлопотно. А иногда и опасно (вы ведь не из Президиума). И не каждому дано. И нанятые тобою люди нередко пытаются тебя обмануть, присвоив твою законную прибыль. И мнят себя хозяйчиками.
Получается – нет идеальной работы. Нет и нету. Но ведь миллионы людей где-то и как-то работают и почти все живы. Мало того: при потере работы (заметьте: любой работы!) они начинают страдать, а страдая, бастовать, требуя организации всё новых и новых рабочих мест. Отсюда следует, что главное в работе – это её наличие. То есть – работа есть процесс зарабатывания денег. И всё.  И любая работа хороша.В независимости от её качественной оценки.
Конечно, если кинуться в детализацию и рассмотреть хотя бы десяток конкретных случаев, то появятся и другие, не учтённые варианты.
Например – всё хорошо, sehr gut даже, но на работу надо вставать в пять утра. И что делать? А как же вечерние кино-театр, теннис из Америки? А посиделки/полежалки с друзьями/подружками? А полуночный хард-рок в наушниках  Grado? Нету?  Нету. И никакие субботы-воскресенья потерь не возместят.
Другой «например» – всё хорошо, very well даже, но до работы добираться два с половиной часа на длинном электрическом поезде – цыганка с картами/дорога дальняя… Вопросы те же. Вопросы те же, а ответов, так же как и полноценной жизни всё равно нет. В любом случае. Ни в одном из приведённых примеров/напримеров.
Неделю, месяц – можно протянуть, сильно не устать и не растерять подружек. А дальше? Втянуться? А ну, как не выйдет? А ну, как здоровье нарушится? И что делать? Правильно. Искать другую работу. И оказывается – не любая работа хороша. Не любая работа есть абсолютная ценность. И, следовательно, – опять компромисс. С участием физических возможностей и образа жизни. И качества этого самого образа жизни.
И кто подумает о простых людях?
Как известно, труд интеллектуальный оплачивается значительно выше, чем труд физический, не требующий особой квалификации. По крайней мере в цивилизованном мире. Но если некий человек умеет только копать, сильно опасается ящичков и чемоданчиков с высокими технологиями и не способен к обучению (см.выше)? Спрашивается вопрос: что ему делать? Отвечается ответ: конечно, копать. Копать везде. Копать всегда. Вроде бы всё верно, но давайте углубимся.
На счёт «везде» – вопрос. Фронт раскопок в Москве всё у;же и у;же. И сильная конкуренция. Со стороны людей и со стороны копательной техники. Значит, надо ехать в область. Следовательно: вставать в пять утра и долго пользоваться электропоездом (см.выше). Опять: что делать? Воспользуемся выводом, сделанным ранее: искать другую работу. А другой работы нет, поскольку спектр оказываемых этим неким человеком услуг весьма узок и не блещет разнообразием, а к обучению нет ни желания, ни способностей.
Насчёт «всегда» – тоже вопрос. Даже при условии, что есть где и что копать, после нескольких долгих лет общения со штыковым и совковым инструментарием коэффициент полезного действия начинает потихоньку, но перманентно стремиться к нулю. Плюс всё те же преимущества ранних подъёмов и услуг комфортабельных электричек. И он уже не нужен даже здесь. И никакой выслуги лет. И никакой пенсии. А спектр по-прежнему не блещет. И что делать? И кто виноват?
Естественно, виноват кто угодно, но только не сам доблестный копатель. Кто ж обвиняет самого себя? Почему это в нашем городе нет места людям с такой редкой профессией? Как так? Почему не обеспечили?
А может, потому и не обеспечили, что профессия чересчур уж редкая и мало где требуется, как и профессия переводчика певучих наречий небольших африканских племён? Может, надо сменить профиль (хотя бы на греческий) и подучиться, поборов нежелание? Иль совместить «физику» и имеющийся в наличии зыбкий интеллект, расходуя их совместно равномерно-экономно? Боюсь – не выйдет.
И что же тогда у нас получается? А получается, что все критерии, выбранные нами для оценки хорошей/плохой работы, вторичны. Никакой же строгости! А первичным и основным критерием (в ряде случаев – совокупностью критериев) является способность человека к самообучению и обучению вообще (см.выше), дающая возможность расширить свой не блистающий спектр до максимальных размеров и приступить к трудоустройству, используя уже вторичные (не строгие) критерии. Или в Президиум (опять-таки см.выше). Всё. Круг замкнулся. Свершилась обратная связь.
БЮДИЖЬ  ХАГАЩЁ  УЧИДЬЗЯ – ПАЛЮЧИЖЬ  БУЛЬГА З МАЗЛЁМ.  БЮДИЖЬ ПЛЁХА УЧИДЬЗЯ – ПАЛЮЧИЖЬ  ЗАБОГ  В МОРДА!
*
А ещё Лёня постоянно придирался к словам популярных песен. Стоило кому-нибудь затянуть: «Напрасно старушка ждёт сына домой…», как он обрывал неумело скорбящего певца на полуслове и говорил нервно: «Конечно, напрасно. Он не вернётся. Никогда». – «Знамо дело, не вернётся, – отвечали ему, – он же погиб». – «Не надо драматизировать. Никто не погиб. Он не вернётся по другим причинам». – «По каким?». – « У старушки вообще не было сына. Поэтому он и не вернётся. У неё было три дочери». – «Откуда знаешь?». –«Чувствую. Три дочери. Ровно три. И ни одного сына». И все почему-то верили.
Отношения с ОРУД ГАИ, как и со многими популярными песнями, тоже редко складывались. Складывались, но редко.
Допускает, к примеру, Лёня пустячное нарушение правил дорожного движения. Машин мало, мильтону скучно – он и тормозит. Развлечься. Паренёк молодой, только-только приехавши в столицу, он и советских-то легковушек вблизи толком не видел – а тут целый «Понтиак». Но всё по инструкции.
ПАРЕНЁК (полугрозно)  Документы на машину.
ЛЁНЯ (весело)    А пожалте.
ПАРЕНЁК (полугрозно)    Права.
ЛЁНЯ (весело)   А пожалте.
ПАРЕНЁК ( ; грозно) Нарушаете.
ЛЁНЯ ( ; грозно)             Ни Боже мой!
ПАРЕНЁК ( ;;; грозно)  Штраф надо.
ЛЁНЯ (весело) А денег нет.
ПАРЕНЁК (озадаченно, ; мягко)  Откуда ж такая машина?
ЛЁНЯ (весело).  А-а-а! Машина! Да это всё понты!
Слово «понты» в то время широкого хождения в массах не имело и мальчик не был с ним знаком ( а ироничный контекст-подтекст для него, очевидно, и до сих пор загадка), а потому рассеянно вернул документы владельцу. Лёня мягко тронулся с места и уехал Stevie Ray Vaughan с места происшествия. А наивный начинающий человек в скромной казённой форме ещё долго глядел вослед расторопной кибитке, любуясь красивыми иностранными фонарями, пока автомобиль не превратился в рыхло-контурную чёрно-жёлтую точку, похожую на одну из малюсеньких пчёлок, коих так обожал в родном краю только-только приехавший в Москву юный милиционер…
Вот такие разбойные нагрянули к нам ребятки. Один другого хуже. Прошу любить и жаловаться. Нагрянули… и начались мнения и расспросы.
– Огромное всем бон джёрно! А чего это вы в полутёмках сидите? Надо люстрацию широко применить, а то шифоньеры, будто в дымке и йитажерок не видать (это Коля; для справки: в доме не было ни шифоньеров, ни этажерок, и люстра горела, как надо; не говоря уж о том, что был далеко уже не «джёрно», хотя и «бон»).
– А чего это вы всё пьёте? Пьяные уже, а всё пьёте-гуляете. Совсем замухоморились? Перерыв вам себе надо дать. Взойти на станцию Перерва. Позвольте и другим прищемиться, стаканчик поперёк вставить. Нам надо. Быстрее и срочно. Это приведёт, если не к выравниванию, то, хотя бы к сближению наших алкогольных показателей ( это Лёня; а нам что, в сухости о погодах беседовать? «Иван Семёныча» забивать? Иль карты на щелбаны мусолить?).
После слов Лёня мгновенно скрал со стола открытую бутылку и сделал долгий жадно-комсомольский глоток. Истинный Эс. Q. Лап. Настоящий.
– Не кусочничай, Стебель, не сочти это неподобающим, но выведи себя на чистую водку, возьми glass! Всю бутыль, мать твою, обслюнявил. Как взъерошенно-многодневную подушку в последнюю брачную ночь. Соблюдай сотовые культурные требования. Не в одинаре тут пребываешь. Забудь о стандартах и поимей совесть.
Лёня поимел. Коля тоже взял мензурку и все мы вернули утраченные, было, алкогольные позиции, двигаясь к успеху со скоростью 3,5 л/час.
Вадик принялся разгружать портфель, впиваясь зрелым взглядом в этикетки. Набор был не профессиональным, будто они «взяли» погреб непьющего профессора-виолончелиста.
Бутылка экстраординарной «Экстры» – единственное, что радовало глаз. Единственное светлое пятно в этой мрачной винной карте. Херес. Очень плохо. Воняет жжёной пробкой и для нас слишком тонко. Привыкать не стоит. Джин «Капитанский». Говно. При всём моём уважении к командным играм, воинским званиям, авиации, морскому и речному флотам. «Шампанское». Абсолютно бестолковая субстанция – только место в животе зазря занимает. Приход кратковременный и какой-то ватно-ленивый, вялотекущий, как варенье из банки выливается. Если только утром, перед водкой, чтобы не сразу входить в тяжёлый напиток. Кубинский ром. Можно пить только в том состоянии, когда уже всё равно что пить – лишь бы пить. «Биле мицне». Сомнительно. Весьма сомнительно. (Вообще-то, нам не сильно влияло – мы могли выпить любой отравы – хоть кипячёного молока с пенкой, хоть капель датского короля, но – из чистого стакана).
Для бегиннинга (at first) насыпали хересу, чтоб поскорее от него отделаться (мы с Вадюлькой оправились от увиденных образов и сидим, интересуемся). Лёня поднял стакан к потолку и стал рассматривать жидкость сквозь напряжённый лампочный свет.
– А какова интересно здесь массовая концентрация сложных эфиров? – спросил он.
И тут же, сомневаясь недолго, сам себе и ответил: «Около пяти».
– Норма, – успокоил он необеспокоенных нас и все выпили, не имея в мыслях химических ограничений.
Приятно общаться с человеком, который сам себе вслух задаёт вопросы и сам же себе вслух на них и отвечает. Волшебная может образоваться беседа. Особенно, когда начинаются дискуссии переходящие на личности.
– А я тебе вчера не позвонил, – сказал Коля.
– Я заметил, – сказал Вохман, – заметил, а потом ещё и догадался.
– Умник какой. Сообразительный. Но подарок мы тебе привезли – мы ж не знали, что ты дома, а то б в другой раз заехали.
– И на этом спасибо. Спасибо на не злом слове.
– Дорим невесте шаль! – заорал Лёня, – из чувства вина!
И достал откуда-то, завёрнутый для пущей сохранности в двадцать семь газет, запечатанный диск легендарных BLIND  FAITH шестьдесят девятого года. Их первый и единственный диск.  «Родной» Polydor , а не какой-нибудь там вам Dum Dum Records. Огромная диковина. Музыка планетарного масштаба.
[ Непонятно, как можно слушать отставшую в своём развитии лет на тридцать электронно-фанерную гнусаво-слюнявую попсу, когда на свете так много потрясающе умных и талантливых музыкантов. Один НАШ «АРАКС» чего стоит!
Сергей Васильев давно на это отреагировал:
Слыхал по радио певца,
Хоть не видал его лица.
Но и не видев никогда,
Готов признать: вот это нет!
      &
Однажды резвая девица
Решила, что она певица,
Забыв, что для того, чтоб петь,
Не только нужен пышный волос,
А музыкальный слух и голос,
Хотя бы маленький иметь.

Хозяевы попсы – злые гении. Они знают, что дурной вкус и лень – истинные движители прогресса. Они, вероятно, не знакомы с эмпирически выведенными правилами поведения толпы Ральфа Н.Эллиота, но следуют этим правилам интуитивно. Они – психологи и маркетологи, тонко чувствующие конъюнктуру и безошибочно определяющие чего в данный исторический момент от них ждёт непритязательная папуасно-тупенькая публика, пьющая дешёвое пиво из «сисек» в азиатских кроссовках с фонариками, которой один хер под какие примитивные (лишь бы примитивные) ритмы, дежурно закатив глазки в самодельном поддельном экстазе, дрыгать ручульками-ножульками, задками и бёдрышками в блёклом свете ритуально поднятых вверх копеечных зажигалок.
… « Весь рок топорный, как утюг,
Пылится нынче на Горбушке!
Пускай стишки строчит Шевчук –
Не актуальны он и Пушкин!»…
… Мораль, надеюсь, всем ясна:
  К Шекспиру басня возвращает –
Попса – болезнь. Людей она
В тупых животных превращает.
                В.Маленко   
РАБОТАЙ ДЛЯ БЕДНЫХ – БУДЕШЬ БОГАТЫМ!?]
Горячий Вохман с благоговением, двумя аккуратненькими пальчиками пристроил подарок в стоячую коллекцию и кинулся всех благодарить словами и жестами рук. Я вихревым потоком тоже был занесён в благодарственный список и оказался облапан за плечи и обстукан в грудную клеть. Восторги не унимались долго и выпили мы только через одиннадцать минут. В стиле «драйв-воллей».
До граничащей с абсурдом сверхнормы было ещё далеко, и Коля сказал: «А давайте поговорим о пустяках». Все тут же согласились. Оно и понятно: кто ж не хочет поговорить о пустяках? Милое дело эта пустячная беседа о пустяках. Гораздо милее, чем погружение на дно каждодневной воинствующей схоластики. Но оказалось, что пустяк пустяку – рознь. Для кого-то этот самый пустяк действительно пустяк, а кому-то – наиглавнейшее дело, очень живо трепещущее, как молодая рыбёха в опытном сачке.
– Кто-то тут что-то сейчас сказал насчёт дам, – не угомонился Коля, – в каком разрезе шло обсуждение вечной темы?
– Это всё Клавдий Борисыч, – сказал Вохман, – он меня измучил своим желанием фривольного общества («фривольный» – устойчивое тавтологическое сочетание; свобода =; вольность). И ещё он считает, что длинное хорошо декольтированное шёлковое платье с боковым разрезом до пояса лучше, чем мини-юбка.Он шёршунь,а я – пчёлка-медоноска.
– И вы ему верите? – спросил я. – Верите этому негодяю Негодяеву? Этому Алёше Птицыну, не вырабатывающему характер? Да я два часа от него отслаиваюсь, от его грязных просьб и предложений, выпить толком не могу (вру), и мне сегодня – что мини-юбка, что мини-мойка – всё едино. Я сегодня не любовник. Я сегодня алкоголик.
– Потому что ты, Борисыч, как гиперпоглощающая мама – вольностей не даёшь. И чувствуешь себя всегда правым.
– Я не чувствую себя правым. Я чувствую себя менее виноватым. Только неизвестно перед кем и неизвестно в чём.
В разговор вступил Коля. Серьёзно вступил (спешу уведомить, что стиль полемики для Молчанова был иногда важнее самого предмета полемики).
– Как ты можешь, Вадим? – издевался он,испуская зарубежный взгляд поющего осциллографа и разрезая воздух остро отточенной фразой, – любовь – это сублимация чувств, бля – при влюблённости и расставании, независимо от продолжительности и плотности общения. Негоже распускать светлые моральные силы куриным веером по любому случаю, сосредоточься, у тебя же где-то есть жена.
– Ну, конечно. Где-то. У всех где-то кто-то есть, но тем не менее вы все имеете надо мной превосходство – я один тут женатый на всю округу. А ещё люди! Никакой гигиены оценочных суждений! Никакого понимания человека не дальнего.
– Я бы не говорил о превосходстве. Я бы лучше говорил о преимуществе. И то сомнительном. У тебя просто слабые защитные механизмы по поводу женщин. Ты нам, холостым, должен пример подавать, пример нерушимости чего-нибудь там, а ты вон как оно затеял – предаёшься беззаконным эротическим фантазиям в полное отсутствие законного предмета для такого рода фантазий. Не вынни-май ( не июнь ) из готовальни дней любовь, не пробуди гиену подозрений!
Вопиющий призыв выпить, прозвучавший из Лёни, был своевременен и не-без-основателен:
Пьяной горечью Фалерна
Чашу мне наполни, мальчик!
Так Постумия велела
Председательница оргий…
        А.Пушкин
– Наполню, – сказал мальчик-Вохман, – раз сама Постумия велела, об чём речка, звука в протест не услышишь (канонический текст).
И мы, разумеется, выпили. За жену Сульпиция и любовницу Цезаря в одном лице. Выпили, прозрели и не стали видеть недостатков друг в друге.
– Вот и Доктор Иркутов оргией интересуется, – с оправдательной надеждой сообщил Вохман, выдыхая кубинский ром.
– Конечно, интересуюсь. Я…вот…третьего дня…трезвым был, а сейчас не совсем здоров. Позвольте всё ж осведомиться, а что мы будем есть? Чёрной икры нет?
– Кончилась. Её какие-то гости, падлы, вчера сожрали. Даже Клавдий Борисыч не поспел отведать – сокрушался сильно в пьяном виде.
– Опять красной давиться?
Лёня притворно вздохнул и размазал ложку красных шариков где-то в районе мощной левой ручной кисти, в нежной ямке между большим и указательным пальцами. Так Шерлок Холмс, наверное, нюхал свои порошки, потому что икры у сыщика не было в связи с его тяжёлым (не лёгким) материальным положением.
Затем Стебель с эстетическим цинизмом засадил полный стакан вина ( сия чаша его не миновала) и внутренне эмигрировал, последовательно теряя последовательность, непосредственность, самописку, volume и внешний облик. Но не лицо. И не нас. И он был с нами. Хотя чаще со снами. И у него сделалось хорошее настроение. И ничто не пошелохнуло его мимику.
Херург, пребывающий  в коконе духовной добродетели, никому не докучал даже и при скверном расположении духа. Он был дистиллированной Н;О, в которой растворялось многоцветие негативных событий и фактов. Он не выпускал их наружу. Его внутренняя культура не позволяла выплёскивать свои эмоции на других людей. Но умел он и молчать, как кричать.Умел и просто молчать. Как молчать. И его искромётное молчание никогда не трактовалось как одобрение.
Был он не без дополнительных странностей. Доставая книгу для чтения из собственной библиотеки, он  всегда расписывался в специально разработанном для этого формуляре. Педант. Так, помнится, поступал и знаменитый английский физик и химик Сэр Генри Кавендиш, открывший миру кроме множества бутылок ещё и химический элемент водород.
Лёня тоже был открыт. Сердцем. И всегда стремился помочь людям по различному хозяйству, в котором мало чего смыслил. Если он пускался забивать гвоздь, то на это уходило полдня и пузырёк йоду. Не меньше. И того и другого. А однажды по просьбе сердобольной соседки он повёз кастрировать её ангорского кота, но тот, подлец, оказался кошкой. Лёня вернулся с прежним по весу животным, очень переживая, что не смог обрадовать старушку – природа оказалась сильнее. В который уже раз.
Вот такой милый человек в дотошном костюме временно отключился на отдых за нашим столом, став незримым без петушиного крика и не кладя внимания на различные посторонние громкие звуки, кои были для него весьма привычны и обыденны. Честь ему. И слова. Хотя в нынешнем состоянии он и мыша не смог бы загарпунить на ровной поверхности длиннорукой штыковой лопатой. Засыпая он пробормотал: «За границей – сплошь иномарки. И «Понтиаки». Но это тайна… Накройте меня чем-нибудь красным. Я – вечный революционер…».
А Коля продолжал мучить Вохмана женским вопросом по женской части.
– Ты смотрел «Подвиг разведчика»?
– Смотрел. Иногда. А может, и всегда. А может, я в первом ряду сидел!
– Добро не остаётся безнаказанным. Как разведчик разведчику скажу тебе: Вы болван, Штюбинг! Нельзя думать только о связи, только об этом и ни о чём другом. Ты же не упустил связную фройляйн Терезу. Ты же не Кадочников. И не легендарный Борис Барнет. И, несмотря на это, у тебя одни «барсики» и «пилотки» на уме («пилотные» проекты?). Один нецензурный товар. «Сегодня не личное главное, а сводки рабочего дня». В общем, почтовый пакуется груз… Как дорог край берёзовый, малиновый вполне…
– Не, Коль, Вохман где-то прав. В посторонних женщинах, кокотках, есть своя прелесть, своё незнакомое множество этимологических величин, своя вакханалия чувств при полном отсутствии у них прав, которыми обладают законные и длительно знакомые женщины. Из искры свободно может разгореться пламя.
– Ну да. Оно же племя, семя, вымя, стремя. Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду влияние длительных женщин на процесс потребления, кое приводит иногда к полному разрушению привычных жизненных алгоритмов.
– Каким образом?
– Да образ простой. Всегда найдётся хоть одна дура, которая в разгар пьянки – чуть ребята только разошлись-окосели – заорёт жизнерадостно: «А давайте пить чай!». Есть у постоянных женщин такая идиотская традиция: нажравшись водки с огурцами, тягать всех лакать жёлто-коричневую жидкость с вредными для здоровья пирожными и тортами. И как же шустро сметаются со стола все водочные принадлежности – за один неосторожный поворот мужской головы – прямо тренируются они где-то – и появляется антигуманное нагромождение тонких чашечек, розеточек, блюдечек, чайничков, разваливающихся в сильных руках – лишь бы людям праздник испортить. – «Саш, попробуй «Наполеон» – сама пекла» (когда успела? врёт!) – за такие предложения убить мало. И мы идём на кухню и пьём там, почти без удовольствия, из перепутанных рюмок, запивая и заедая, чем попало. А каждые десять минут к нам вторгается делегация из двух-трёх блаженных (по одиночке не ходят, бздят!): «Как вы тут? Чего делаете?». – Чего делаем? Через речку, мать вашу, прыгаем! Весь вечер обосрали! Дайте покою! И про баб поговорить. И не давите ноги под столом с неинтимным шипом: «Хватит пить, ну, пожалуйста, я очень тебя прошу…».
– Да, Сань, непрогрессивная какая традиция получается.
– Мало непрогрессивная. Опасная. Нужно, либо ломать такую традицию на корню на хер, прям на входе, либо успевать нажраться до чайного саммита, а это не всегда получается – не насосы, чай.
– Не, Борисыч. Чайку иногда хорошо.
– Не могу, Вохман, разделить твоего восторга. Коль, раздели; по-быстрому моё мнение, а?
– С удовольствием разделю (моё мнение постепенно становилось общественным). Водка лучше. И я понял в чём дело. Я понял, что временным женщинам никогда не придёт в голову мысль заорать насчёт чаю. У них просто нет права на это – ломать нам кайф. Они приезжают дать нам кайф, а не отобрать.
– Задача приезжих самим получить удовольствие от встречи и нам сделать замечательно, а не гонять часами подкрашенную кипячёную воду.
– А велосипед? – рявкнул Вохман.
– Да! А велосипед! А что велосипед?
– А велосипед! Я велосипед купил! Для себя. Хороший. С целью дальнейшего на нём катания. Привёл домой. Полюбовался. Интеллигентно так прислонил (пока) к стеночке в коридоре, чтоб не мешал никому. За пивом отлучился. Меньше часа меня не было. Лучше б не приходил – весь руль увешан сумочками, чепчиками, платочками, кофточками, а на сиденье стоит таз со стиранным бельём, ожидающим последующей глажки. Безобразие! Это ж спортивная утварь!
– Вадюль, да им семь велосипедов подгони – они все семь абонируют, лифчиков поразвесят. А посторонние девушки никогда не позволят себе раздеться на велосипеде без особой команды. Н-да! В этом их существенное привлекательное отличие.
И мы размазали об трёх бутылку хохляцкого вина. Без зазрения. В стиле «ультра-си». В один удар.
– Так об чём я и толкую, – сказал Вадик, импозантно промокая алкогольные губищи туалетной бумагой и часто прищёлкивая пальцами над столом – в предвкушении чего-бы сожрать. – Я ж и говорю: девок надо запланировать. У нас тут чё, Синг-Синг, бля?
– Вот не повезло Светке, а Коль? Допрыгалась! Нет, чтоб влюбиться ей в простого рабочего парня – нет! Куда там! Кругом Вохманы шляются, охмурить норовят. Завлекают. А мы к вашему сведению, товарищ  Love-Лас-не-Las-Вегас, мы не планируем – мы импровизируем. И это не реакция на факты – это мировоззрение. Мы верим, но мыслим, потому что вера без мысли – фанатизм. Но сегодня ты недалёк. Не далёк от истины. Потому что слепая вера – не есть истина. ( Во сказанул! ).
За столом раздалось громкое шевеление и проснулся разумно пьяный Лёня.

… Достойно развить преимущества благостной перспективы мне не дали. К нам пришёл точильщик не «в белом плаще с кровавым подбоем», которого всё время перевешивала его точильная установка с грязноватым широким ремнём, висевшая на плече. Он был далёк от аптечного равновесия и он был пьян. Пьян не относительно простого трезвого человека, а пьян относительно пьяного Вохмана. (Ой, как в мире всё относительно-то! Даже сама Теория относительности).
Это был простой,как глагольная рифма, московско-пизанский точильщик бывшей буланой масти, без шапки, но в перчатках и вязаном шарфике цвета «ярь-медянка». Это был точильщик с переменным изометричеким углом наклона, находящийся в поисках компании и алкогольной кампании. Брюки были ему коротки, потому что он слишком далеко, не по сезону, просунул в них трудовые ноги. Мы предложили ему железный рубль, но он обиделся на heavy metal  и показал нам два бумажных с чернильными кляксами червонца, подчеркнув визуально свою платёжеспособность. У него, видимо, была хорошая кредитная история. Он ещё помнил бумажные деньги формата А4. Он ещё на них пил. Или уже;. ( А вот почётная премия «Водка,Яблоко,Карамелька» ему не грозила никогда ).
В разговор наш коллега вступил синкопированными речами и  с большим аппетитом, но тематического сближения не произошло. Он знал всё,но неточно. Или с точностью до наоборот. У него были свои методы передачи эмоций. Слова произносил промышленным тоном, каким-то непричёсанным курсивом. Он говорил «траНвай», «тиКтанический труд», «пАлгода», называл пиджак «костюмом» и сильно пах умело приготовленным клеем БФ-2 (в народе: «Борис Фёдорович»), попеременно принимая абрис различных букв латинского алфавита. В нём наблюдалось полное безразличие термина к контексту.
– У меня дома есть патефон, как говорится, а выпить не с кем, – сказал точильщик,сделав прямое сообщение.
– Ваш price не на наш size. Мы не пьём патефонов, – реагировал злой, не -эмпатический Вадик, – мы их излечимо любим, особенно принадлежащие им твёрдые железные иголки. А посторонних граждан неизлечимо не любим. Особенно ленивых маляров.
(От незнакомых слов точильщик бросился, было, в дефиниции, но не преуспел).
– Зря вы так ко мне, ребята, так сказать, как говорится. Я ж со всей душой, точильщик, создан для этого. Буквально.
– Видим, что не космонавт, – продолжал огрызаться Вохман, не симпатизируя крутящему моменту ремесла и струя амикошонство.
– Никак. Нет. Как говорится. Нас, хороших точильщиков, если подумать, допустим, так сказать – трое на всю Москву. У нас мясные директора в ногах валяются и точить сёремь просятся. А космонавтов ваших и верховных советов, как говорится – тыщи людей ходют и у них мясные директора в ногах не валяются, допустим. Иль не так? А давай спросим. У кого хошь спросим. И кто хошь скажет, так сказать. Ну? И кто теперь получается всего ценней для обчества? И от кого теперь всему обчеству больше выгодной пользы? Ясно – от меня, как говорится. Опять у кого хошь спроси. Они своими ракетами только дырки в небе делают и потому погода. Всегда портится и не такая, допустим.
(Точильщик же родился и стал точильщиком не просто так, не случайно, а для чего-нибудь. Может, для того, чтобы быть ценнее космонавта?).
– Верховный Совет редко летает на ракетах – это все знают и уже мало удивляются. Они заседают иногда и получают за это всегда подарки в виде зимних шапок, плоских портфельчиков и комбикормов. А к полётам они равнодушны. И во сне и наяву.
– Всё равно из-за них погода. А хотите я вам копчёной колбасы куплю? У меня есть.
– У нас тоже есть, – ответил Вадик, – чего у нас в жизни много – так это копчёной колбасы. Не знаем уж куда её пристраивать. Измучились все. Прямо, водочные реки – колбасные берега. Так и плаваем, как гавиалы, не торопясь и потихоньку надкусывая правильным прикусом, испытывая сонную ленивость. А скажи, точильщик, метро-то здесь есть? Хоть какое-нибудь?
– Есть метро, как говорится. Отличное метро, так сказать. Похвальное, допустим.
– Да не тяни, ты, ёб-та!
– «Ждановская», как говорится. 7 минут пешком. У магазина «Меха –овощи». Обед с 2-х до 3-х.
Нас насторожили его буквы и цифры. Он был слишком точен. Слишком точен для пьяного. Слишком точен для точильщика. И уж тем более слишком точен для пьяного точильщика. Мы утвердились в своих правах и на всякий случай перестали поддерживать с ним отношения,соорудив кармический пендель. Он опять обиделся, даже сильнее, чем на heavy metal, прилепил полусъеденный папиросный огрызок к железной больничной ограде, изменил свою генетическую программу и не потребовав сатисфакции ушёл, подчёркивая ногами стройность заводской улицы. Наверное, спать. Точильщики любят спать.
А мы стали думать о новой жизни, убрав брамселя и бом-брам-стеньги. Наша маршрутная схема обязана была видоизмениться и мы её видоизменили, и в «Софию» не поехали, чтоб лишний раз не пугать людей своим бравым видом и радиво забинтованной головой.
Бросить пить сил мы в себе не отыскали, даже не озадачиваясь такой вещью, а потому двинули в магазин «Российские вина», где купили много российских вин, разместив их в две почти шёлковые, пружинящие от груза «авоськи». Бутыльи горла вызывающе-крикливо торчали сквозь квадратно-растянутые ячейки, как жерла пушек на танковом складе бряцающей оружием натовской военщины. Вино пребывало в таком количестве, что нам свободно могли инкриминировать попытку спекуляции – никто бы не поверил, что всё это куплено для использования в своих личных гнусных бескорыстных целях. Расходы на закуску были пренебрежительно малы и убедительно стремились к нулю.
В «трубе»  встретили много знакомых «герлов» и «мэнов» в джинсово-вельветовых узких штанах и пахучих солдатских шинелях без погон, с длинными густыми галльскими волосами, громко разговаривающих друг с другом на не знакомом для большинства нормальных людей англо-советско-хипповом арго («шузня», «клоуз», «вайн», «бундесовые рекорда;»,«дринчить биры», «хаэрня»…) и выкуривающих табак с подозрительно приятным, волнующим податливое сознание запахом («не только выкуривают-с, но и за губу-с кладут-с») – смесь хиппи образца Вудстока и английских модов.
Милиция тогда нас ещё не гоняла за «хаэрню» и узкие порты – думала иностранцы, а иностранцам у нас всё было дозволено (почему?). А главный, знаменитый на всю страну хиппи по имени «Солнце»  – тот вообще длительное время имел почти дипломатическую неприкосновенность. За буржуазно-импозантный облик. Пиетет авторитетам. Субкультура – она всё-таки культура.
А почему властям, скажите на милость, не нДравились узкие штаны? Ведь матерьялу на них идёт меньше и значит, одеть в них можно большее количество населения, мечтающего о любых штанах и находящегося пока вообще без оных. Видать, тут дело политическое. Узкие штаны, хоть и выгодные в плане Госплана, но не широкие, и являют собой протест, неверие в идеи широких народных штанов широких масс, служат символом непокорности, неодинаковости, вольтерьянства, ницшеанства, ети его. И, наверное, можно создать условную модель, опасного для Софьи Власьевны идеологического врага: это человек в джинсах, с длинными волосами, читающий Пастернака под звуки саксофона. Н-да…
…В чём великие джинсы повинны?
                В вечном споре низов и верхов –
   тела нижняя половина
   торжествует над ложью умов.
            А. Вознесенский 



В полумраке подземной дружеской беседы вдруг разнёсся уверенный в своём близком потенциале женский крик приятного голоса: «Лунин, к телефону!». На стенах жизнерадостного туннеля размещались тяжёленькие и серенькие, как и всё вокруг, 2- копеечные, обклеенные бумажными крышечками от фруктового мороженого в стаканчиках по семь копеек телефоны-автоматы жестокого производства, и одна из хорошеньких девочек-хиппи Марта разговаривала по одному из них с другой хорошенькой девочкой-хиппи Лорой, находившейся пока у себя дома, на Сретенке.
Марта увидела меня (хорошего) в «кругу друзей» и, взмахнув красивыми ухоженными волосами назад-вбок (так сейчас, свободные в движении девушки, разговаривают по сотовой связи), сообщила об увиденном собеседнице на другой конец коммуникативного провода, а та (Лора) попросила позвать меня к аппарату для любезной женской беседы со мной же – отсюда и дотошный умственный крик (хиппи хиппи глаз не выклюет).
Объяснение вопиющего факта зова живого ещё человека к телефону в общественном месте, как видим, является довольно простым, но медленно проходящий сквозь нас многочисленный общественный люд был незнакомо озадачен. Что ж это за диво-юнош такой, которому вот так запросто звонят в государственный уличный таксофон в не совсем светлое время суток?! А трубку ему с негожим почтением подаёт эффектная и эффективная, небось, диво-секретарша и вся в вышитых цветах типа «клубневая бегония»?! Вопро-ооо-ооо-с! Отве-еее-еее-т! А популярность в кругах, бля! А, товарищи?! А як же ж.
За бесперебойную качественную связь с девушкой Лорой я с чувством глубокой благодарности брезентовал девушке Марте несколько бутылок не менее качественного, но, увы, перебойного солнечного напитка из нездешних мест и событий.
Из своих брутальных рук
Я вина вручаю пук.

Хипповать в тот вечер настроения у нас не было, а было, как это часто бывало, настроение выпить, и мы засели в чудесным образом образины образовавшееся в доступной близости, свободное от других обязательств однозеленоглазое такси, водитель которого, разодетый в драп-велюровый спинджак «в рюмочку», пахший низкооктановым топливом, и штанцы с далеко вытянутыми вперёд коленками, яростно, будто в последний раз, курил; с ошибками в ударении, руководствуясь исключительно косвенными соображениями ругал параллельных водителей, дурную погоду, советские власти, низкий уровень теневого дохода «от бордюра» и алчно жрал воблу, корёжа захолодавшие уже органы обоняния доставшимся по случаю пассажирам.
Лёгкий (не тяжёлый) вечерний бриз, сочившийся сквозь приоткрытое на волю окно, разбрасывал белёсые рыбьи чешуйки по одежде членов экипажа и мелко шевелил верхние уровни головных причёсок, сообщая при этом полузамкнутому пространству тряского авто нежный, едва уловимый аромат окиси углерода. Это не была «фарфоровая» поездка на фиакре.
Потом вобла у таксиста кончилась и в салоне стало свежее. Жаль, что мы так быстро доехали. И жаль, что всего за рубль. Потому что денег у нас оставалось ещё много. Финансовое откровение не наступило.
Отпустив извозчика, мы загрузили тяжёлое вино в лифт и он нас не подвёл – тронулся. В смысле: поехал вверьх, а не от удивления на скопившийся в его малой единовременной полости океанический литраж. Лифт был привыкши, привыкнувши, привычный и приличный. Отомкнув бережно сохранённой гроздью ключей дверюгу, мы проникли в дом. Над соседями возникла угроза звука («Всегда гитара ма-ла-да!»).  Человеческое общежитие оказалось в скорой опасности от наших действий, которые не замедлили…
Но пока кругом была ещё тишина, чистота и собака-кобель Дик – огромный бульдог-боксёр палевого окраса (пусть кто-нибудь вслух скажет, что палевое к нему нейдёт!) – наш друг, товарищ и прожорливый брат, с крепкими нержавеющими кишками и превосходным неукоснительным аппетитом. Жадный охотник до варёной колбасы большого диаметра, перевязанной верёвками и до креплёного, с оптимальным процентным содержанием сахара, вина. Любитель послушать, забавно склонив голову набок, как люди полоскают горло фурацилином.
Глаза его были холодны, под шерстяной ворсисто-ковролиновой кожей угрожающе колобродили стальные централизованные мышцы – он радовался нечаянной встрече в надежде. В надежде на то, что фаунонелюбивый Вохман не вылакает, как обычно, под утро, всю до капли воду из его миски, а я, обязательно промахнувшись мимо своего дежурного ложа, не залягу в беспамятстве на его любимый коврик у входной двери, заставив бедное животное в который уже раз ютится рядом на холодном неприветливом полу и дышать моими ядовитыми испарениями…
Люблю я дни, следующие сразу же после дней рождения. Или других каких масштабных праздников правильных людей. В холодильнике, покрытом тонким, но ощущаемым слоем привилегий, вроде бы и нет ни хрена из поесть, а вроде бы он и забит до отказа  – полупустыми тарелками и тарелочками, блюдцами и блюдечками, вазами и вазочками, банками и баночками, в которых нетерпеливо хранятся и млеют остатки вкусного, с плесенью сыра; сыра швейцарского, с  молочно-белыми, хрустящими на зубах твёрдыми крупинками; сыра с большими кратерно-ноздреватыми дырками; хорошей колбасы, всякоразной икры, чуть заветренной буженины, осетрины х/к и осетрины г/к, баночного балыка, шпрот-сардин, огурцов и помидоров, аквариумно плавающих в поствечернем рассоле.
Велика его продуктивная толща. Божественная квинтэссенция бытия. Любо-дорого раскрыть такой холодильник и связать с ним свою судьбу, радуясь пандусному содержимому при хорошем внутреннем освещении, пусть еда и застит, порой, пристенные лампады. Шикарное продовольство. И непьющий стопаря вонзит. Чего уж нам-то…
[Мы с Вадюлькой не единожды порывались изобрести для народа многоэтажный холодильник: холодильник-небоскрёб с классическим шпилем, с просторными скоростными лифтами в зеркалах, с грузчиками в бархатных ливреях, с вместительной парковкой и указующими загорелыми девушками в небесных купальниках и леопардовых парео, с горящими ярким светом предметными табло: «Мясо, «Рыба», «Птица», «Скампии», с автоматической сигнализацией истечения срока годности продукта (поэтажно), системой внутреннего видеонаблюдения – чтобы каждый владелец с помощью индивидуальной карты доступа мог зреть на экране, как чувствует себя его еда… Прекрасное было бы подспорье для народа. Но каждый раз мы огорчительно вспоминали, что у нашего народа нет столько еды. А сдавать холодильник в аренду иностранцам — нерентабельно. Сто лет не окупишь и инвестиции сгинут. Вследствие полного отсутствия системы их хеджирования.
Таким образом, как и множество других иррациональных идей, наша каждый раз быстро рождалась и быстро умирала, натыкаясь на обстоятельства непреодолимой (пока) силы. Но мы, не уставая, лелеяли надёжу, что лет через тридцать восемь, с приходом к нам современных прогрессивных технологий двадцатилетней давности, такого рода идеи будут на конец(-то) востребованы. Хотя мечтать,конечно же,весьма и весьма не продуктивно].
На стол собрали по-деревенски споро-сноровито, не забыв и про очень тонко нарезанный белый хлеб по 28. Поставили на иглу SPENCER DAVIS GROUP “Second album” (только Вохман умел грамотно ставить тонарм на пластинку в любом состоянии. Он резко трезвел, опускал шуровскую «башку» на диск, как ювелир-часовщик и снова пьянел дальше. Его коллекция не имела ни одной царапины; а сами пластинки он, имитируя шепелявость, нежно называл «ди-ссссс-очки»), взмыли с мылом душистым негативные руки и устроив мохнатые рушнички на заждавшихся коленях зачали свободолюбиво трапезничать, используя вместо салфеток туалетную бумагу сортир-папир.
Устали мы сегодня. От нервов. И потому оба говорили громко-возбуждённо-одновременно и оба слушали и  слышали друг друга, излагая предложения обрубками человеческих мыслей. Как рэперы,нарезающие текст на удобно съедобные куски. Мы были пьяны и выговаривали, в основном, лишь те слова, с которыми были лучше знакомы. Но это не осложняло.
Вадик разливал по чашам зелёного стекла притончённый «Крымский» портвейн. Разливал внимательно-предупредительно, как дамский причёсочник, надеясь на щедрые «чаевые» –до желанных краёв, не пресекая своего стремления чрезмерно употребить. Красивая бордово-матерьяльная скатерть на столе стала находиться в постоянном ожидании горячего чёрного пепла мимо пепельниц. А из бахромы, присущей этой скатерти, Вадик смышлёно сплетал забавные разнотолстые косички, манкируя требования Протокола и нарушая своими поступками правила хорошего тона. Дик пил «Чёрные глаза». Жизнь наладилась.
Во время вина Вохман – друг сытный – разговаривал очень красиво, цветасто, многостранично, игнорируя праздные вопросы и используя глубинные падежи агентив, инструменталис и локатив; не интересовался уважением и не обнажал всуе того факта, что пьёт на свои; однако регулярно проводил очень крайние ситуационно-жизненные параллели.
Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может – пьют вино.
Может – так сидят
М.Цветаева
«Так»  мы не сидели. Мы сидели не «так» – пили и беседовали. Беседа струилась. Очень струилась. И доструилась до того, что мы перешли к Саре Абрамовне Вон. Вон мы к чему перешли.
В жизнерадостной обстановке промчались нагие серебряные кони и пробило три склянки. И все три эти порожние склянки немедленно заняли своё неопровержимое место под законной плоскостью древесно-комнатного стола. Мы вступили в процесс, обратный опохмелению. Вместе с жизнью наладилась и речь.
На кухне по-старомодному, по-сандуновски банно фыркнул кран, и нам, умникам, пришлось отвлечься на значительное время, передразнивая дуловидную сантехнику лицевыми органами, кривляясь и раздувая носовые крылья. Кран получился обфырканным. Совершенно незаслуженно, кстати, поскольку был единственным в помещении, кто вёл себя относительно прилично.
– А по крайней мере вопрос можно задать, Борисыч? Или предложение какое сформулировать?
– А формулируйте. Вам.
– А давай сегодня выпьем в меру, а! Перестанем занзи-барить, кала-харить и са-харить, чтоб не пережить прецедент инцидента. Или случайную случайность. Доколе?
– А давай. Почему не давай? Мы с тобой одной крови и я с тобой заодно. И даже за два. Если хочешь. Итак, мера. Мера… Знакомое  какое слово, но я с ним не знаком. Но можно и попробовать. Выпивать в меру, наверное, скорее хорошо, чем дурно. Только знать бы эту меру. Какая она из себя? Какой положено ей быть по рабочей разнарядке?
(Мы всегда имели стремление выпить в какую-то «меру», но всегда с девственной беспечностью доверялись обобщённому внутреннему голосу и всегда входили в «Петлю Нестерова», читая друг другу ступенчатыми голосами «Нянькину сказку про кобылью голову». Если у человека нет чувства меры, то у него по крайней мере должно быть чувство, что у него нет чувства меры. У нас и такого чувства не было.).
– Может, исхитриться не по полной лить, а, Борисыч? Или через раз? Так же не выпивают – по три стакана вдруг. Или закусывать чаще? Ты будешь вот, к примеру, селёдку «под шубой»?
– И в кроличьей шапке? Не буду.
– А колбасу «Отдельная»?
– Не знаю. Название мне не по вкусу. Сомневаюсь я, чем это она такая отдельная. Какие она имеет такие принципиальные структурные отличия, что вся колбасятина в куче валяется, а эта, ишь, в сторонке, отдельно? А коллектив? А коллективизация? А пресловутый командный дух?
– Тогда давай выпьем «португалочки» («португалочка» – замечательный португальский портвейн в чёрно-матовой большой бутылке; был он импортен, редок, а потому недёшев: 700 мл=6руб.00коп.).
Цены на портвейн разные.
Только есть одна на века.
Рубль сорок семь – «красное».
Как ты от меня далека.
Московский фольклор.Почти «Цветы»      
– А где ж его взять-то???
– Ну, тогда молдавского!!!
И мы выпили, издавая гортанные звуки. Выпили этой жидкости огнеупорного цвета, мутной, как воды реки Хуанхэ.
– Я вот чего думаю, Вохман. Мне скоро 22 года, а ума я так и не нажил. Ничего не сделал для бессмертия. Позор, да?
– Чего позор? Нормально. Как все. Ум – не беда. Подтянешься ещё. Наживёшь. Меня другое в тебе удивляет.
– Тебя всё время во мне что-нибудь, да удивляет. Не можешь как все в сторонке тихонько посидеть. Как колбаса «Отдельная». Ты получаешься гениальнее самого себя.
– А меня всё равно удивляет. Сам посуди. Мы с тобой родились у Грауэрмана в один и тот же год: мне вчера 19 стукнуло, а тебе скоро уже 22. Это как? У меня не сходится.
– Да никак. Сойдётся. У меня с тобой год за три идёт, а минута за полторы – вот и набегает. Статистическая погрешность. В бо;льшую сторону. Как при определении несусветной величины валового продукта. Пятилетку – в десять лет, в общем. И я больше тебя устаю. Э! Э! Э! Аллё! Зачем ты делаешь ЭТО из окна? До сортира же ближе!
– А по знакомству. По имеющимся в наличии связям. У меня у единственного в городе есть разрешение от Моссовета ссать из окна. Иногда я им пользуюсь, как видишь.
(Лет через двадцать с хвостиком, Вохман повторил этот трюк над VIP-стоянкой гостиницы «GRAND HOTEL DEI CESARI» небольшого европейского городка. И тоже с успехом. Всё,что трудно – интересно. Всё,что легко – нет).
И мы выпили за Моссовет.
– Нам бы сейчас захер, а, Борисыч?
– За что?!
– Захер – это французский фруктовый торт, вот что. А не «за что». Темнота. Хер чего подумал из-за невежества.
– Я мало увлекаюсь французскими тортами, больше австрийскими. И то ботинками. И похвальной пахлавой. А сколько у нас, к примеру, вина разного в кушинге осталось? В каком оно у нас, к примеру, находится количестве.
Вадик сделал руками мелкую рифму для глаз.
– Если считать каждую бутылку по отдельности, то восемь. И со вчера полторы больших бутылки «Посольской» не уследили. Не смогли.
– Прилично. Прилично и хорошо. А то вина всегда мало – это такое правило. И правило это так же незыблемо, как сюртуки Славы Зайцева и общеизвестные дворовые законы: «Три корнера – пеналь» (Матки! Матки! Чьи заплатки?) и «Молодка» по ходу» . Вполне можем осуществить транспозицию комбинаторную и значительно повысить градус общения.
– Давай переждём с тем, что ты сказал. У меня появилась одинокая мысль. Одна. Lonely. Я хочу вынуть тебя из водочных раздумий своевременным современным вопросом: как мы дальше будем распределять собственный досуг собственного времени? Не пора ли нам устранить повседневность процесса? Недурно бы к вину кого из живых ещё людей присовокупить, с кем можно было бы вволю повышивать на пяльцах. Иль нет уже женщин в московских селеньях?
– Ах, вон чего, дружок! Избыточное барство!
– Чего сразу избыточное? Всего пару аномально ласковых и сексуально распущенных гризеток. Чего им в девках-то ходить?
– Какая волнующая формулировка: «сексуально распущенных». Но пару много. Лучше двух.
– Да. Пожалуй. Твоя правда. Пару действительного много. Двух вполне хватит и будет достаточно.
– Экий ты сегодня бабтист. Игрун. Озорник. Проказник не семейно ориентированный. О таких вещах надо сообщать, как можно более заранее. Где я тебе сейчас вышивальшиц найду? У меня что, гарем за стенкой грустит – бездействует – телом стынет?
(Если уж и держать в доме гарем, то обязательно из простых советских девушек. Они привыкли стоять в очередях).
– А ты подними кого-нибудь по тревоге. Из амортизационного фонда. Вот и отдохнём славно! Нажми на клавиши, Борисыч! Подай товар!
– А ну, как соседи вломят, табун девиц узрев. С ума съехал? Такая афиша на весь дом. Прежде, чем подумать – подумай.
– Да я подумал. Соседи не вломят. Они уже спят. Они во сне не вламывают. Они во сне спят и завидуют. Звони куда-нибудь, а то я уж час сижу, как Буратино: закрою глаза – есть девица в шёлковом белье, открою – нет ни хера никого. И не в белье. И никогда. И не пополам с малиновым вареньем.
– Ты ведёшь себя, как корнет. Корнет-а-пистон. Меня волнует твоё лирическое начало. Могу выразиться, что постоянная жажда девок есть побочный эффект от твоей женитьбы. Ты желаешь соблюсти Закон необходимого разнообразия, никакого отношения к девкам не имеющий. В тебе играют центробежные силы. Они в тебе ходят. Они тебя распирают, заставляют идти на действия и сходить с ума.
– Сумасшедший не тот, кто сидит на дереве, а тот, кто ходит к нему в гости.
– Ты намекаешь, что я псих, раз в гостях?
– Не, не, не! Ты очень разумный! Ты самый разумный! Наиразумнейший! Ну выручи, Клавдий! Ну закричи, хоть Соньке своей Соболевской! Пусть берёт любую подругу и к нам ломится. Такси за счёт заведения. Но,чтоб нога под ней была хороша. Даже две. Как у Соньки.
– Сонька в твою избу больше ни ногой. Ни рукой. Ни подругой. И ни чем  другим. Ты обидел её в прошлый раз. Сильно.
– Как я мог её обидеть, если видел её один единственный раз и переговоры вёл секунд 19.
– Тебе хватило.
– Не могло мне хватить. Никому не хватит. Мало.
– А тебе хватило. Хвати-лл-о! Ума не надо девушку обидеть. Она тебе интеллигентно так: « Здравствуйте, мол, Вадим, меня зовут Соня». А ты?
– А я?
– А ты, пьянь, знаток хренов: « Это, как магнитофон, что ли? Со стеклоферритовыми головками?». Она, конечно, расстроилась от магнитофона. Да и от головок, небось, тоже. На меня ни за что нарычала и уехала. Огорчилась. Разве можно так разговаривать с девушками по имени Соня. Подбирать надо  выражения.
– Ну, конечно, ты – главный подбиральщик. А кто мою бабушку Олимпиаду Фёдоровну вовсю называет Спартакиадой Андреевной? Я? Ну ладно ты – извращенец – вовсю называешь, но она-то, главное дело – вовсю отзывается и ещё чаёв тебе наливает и сыру нарезает. «Ой, Сашенька, Сашенька…».
– Так я ж постепенно, мягко, любя, вот конфликта и нету, вот и отзывается, вот и наливает, вот и нарезает, вот и «Сашенька…».
– Это ладно. Это хрен с ним. Бабушка – так бабушка. Ну другому кому позвони, Борисыч. Ну помоги!
– Ну да, я помогу. И что будет? Света найдёт какую-нть шпильку-заколку, ты всё свалишь на меня и я же в итоге и огребу.
– Я могу и пропылесосить.
– Конечно, можешь. Ты уже пылесосил. Только не все улики всосал. Кой-чего упустил. Упустил ты, а врал я. Вдохновенно и изобретательно. С использованием визуальных средств и сомнительных аналогий. А я врать не люблю. Я честный. Хочешь, пойдём в «Дружбу»? Окуня послушаем. Там и возьмёшь помощь банкетного зала. Удобно – и поить не надо, девки и так «в стволе». Посидишь в пьяной женской компании и если у тебя всё сложится, я поеду домой и буду не при делах.  Победит «Дружба».
– Не, я так далеко ногами ходить не буду. Я могу устать.
– Тогда поедем в «Берлин». Там фонтан.
– Фонтан – вещь бестолковая. Воды много, а рыбок нет. Не с собой же их везти?
– Ну тогда не ропщи. Тогда сидим, как сидели и пьём, как пили. Как Ильи Ивановичи Муромцы.
– А Муромец-то здесь причём? С ним-то тебе что не так?
– Мне с ним всё так. Он такой же, как и мы был, заводной мужик, только раньше начал. Тридцать лет и три года за столом сидел – бухал. Практически без закуски и не обедая у Данона.
– Тридцать лет – ладно. Но три года! И без всякого перерыва! Это уж через чур. Через него. Орёл! Игл прямо какой-то!
– Орёл – игл… На то он и богатырь русский, мать твою, чтоб не уставать и больше всех весу брать!
– А дальше что? По-твоему? В твоём изложении? Бросил?
– А дальше пришли наши враги на нашу же землю, а Муромец пьяный. Тогда добрые люди его освежили, похмелили, зашили в него «торпеду» побольше, оформили в лизинг палицу, меч-кладенец, спецодежду, транспортное средство, произвели лёгкое финансирование – чтоб на водяру не хватило, а только на сигареты, и отправили воевать по контракту. А про бухалово никому не сказали. Даже врагам. Скрыли, в общем. Так вот и рождаются легенды. Так вот и становятся всемирно известными пожилыми богатырями. Да разве ж непьющий кого победит? Дорогу ж разве осилит непьющий? Да никогда! А Илюха всех сделал, потому что был парнем с историей. С прошлым. А не пухлым мальчиком с гуслями. Вот так. Примерно.
– Это всё да. Это всё хорошо и понятно. А с девушками-то что делать будем?
– А что с девушками делают?
– Для начала их приглашают ко мне в гости.
– А у тебя нет эстетических ограничений? А у тебя нет этических ограничений? А нет ли у тебя этнических ограничений? Ты не вводишь поправку на обстоятельства?
– Ограничений нет. Поправок нет. Обстоятельств нет.
– А если ты влюбишься всерьёз, до самого утра? Ты не скажешь ей: « А знаете, Скрипка, давайте жить вместе?».
– Не скажу. Я найду в себе силы расстаться с любимой.
– Силы в себе ты вряд ли найдёшь. Даже для расставания. Совокупный мужской опыт говорит о том, что с нами с самими сейчас можно вышивать на чём хочешь – столько кайфу у нас внутри плещется. А у мужчин кроме социальной составляющей есть ещё и физиологическая. Так что, на мой взгляд, девки нам сегодня ни к чему. Только вина зазря отопьют.
– Да ты придумай что-нибудь, а там разберёмся, по ходу.
– Придумай… А ты каких хочешь: плутовок, что делают глазки или ветреных – «манит девочек трудное счастье»?
– Лучше ветреных. На хрена мне глазки.
– А ты их не боишься?
– А чего мне бояться-то? Не в Америке живём.
– Ты наблюдательный. А ты не хочешь избежать нетвёрдости объятий?
– Не хочу. Любых давай.
– Да… За неимением гербовой пишут и на простой, а за неимением поварихи ебут и дворника…
– Какой дворник, чего ты несёшь?
– Я говорю ветреные девчонки – это сказка.
– Красивые? Как принцессы? Воздушные?
– Есть и красивые, есть и воздушные, но только цены сказочные. «Дедка за репку, а внучка – за бабки». Дорого. А где ты, кстати, видел красивых принцесс? В кино? Во сне? В русских народных японских сказках? Наяву они все неказистые и вовсе не блещут, лениво размножаясь в своём узком монархическом кругу. Наши московские непринцессы куда, как казистее и  краше  , по всем статьям и статям.
Как все значимые научные открытия последнего времени совершаются, как правило, на стыке фундаментальных дисциплин, так и красивые люди, как правило, рождаются на стыке разных национальностей. Какие замечательные есть татарки, индианки, мулатки, не говоря уж о креолках, чьи дедушки-бабушки раскрыли объятья не собственному коренному населению. А принцессы с принцами сделаны по стандартным образцам – отсюда, в лучшем случае, и стандартная внешность. Хорошо, если не полный «крокодайл». Они больше для символа, чем для любви. И любая Олэся Спынчук из города, где венчался Бальзак, любой принцессе в этой самой любви фору даст. А любой Иван Жопин-junior может оказаться симпатичнее любого принца, самого что ни на есть наследного. Содержание гибнет из-за формы. Таков мой сказ.
И мы выпили за простых людей. И за стык их национальностей.
– Ну так, как с ветреными, Борисыч? Будет мне необходимое разнообразие?
– Ты хочешь взглянуть на холодные фигуры проституток, застывшие в однообразном параллелизме? Это тебе к «Националю» надо. Принять такое необдуманное решение. Жизнь, вообще – сплошная цепочка принятия решений. А цепь не может быть сильнее, чем самое слабое её звено.И поэтому в жизни всегда что-нибудь имеет отношение к чему-нибудь. Или всё имеет отношение ко всему. И тебе не страшно двигать в ночную неизвестность?
– А чего тут страшного? Страшно – это когда к тебе приходит голый человек и говорит, что кто-то любит его жену. Вот это страшно.
– И всё равно. Мечтаю предостеречь: соблюдай осторожность жизни. Не пренебрегай.
– Да, что ж такое?! – вдруг взорвался Вохман, очень подробно возмущаясь лицом. – А хоть бы и выписать девок! А!? А хоть бы и выписать кого-нибудь, кто нетерпеливо постукивая босой ножкой, дрожащими от желания умелыми пальцами откидывал бы со лба пряди волос перед зеркалом в ванной! Где здесь зазор!? Где-е!? Что за восстание жёлтых подвязок имени Мальволио?
– Зазор – в смысле: где здесь положительная разность между соответствующими размерами охватывающей и охватываемой детали?
– Зазор – в смысле: хрен ли здесь зазорного?! Одна безобидная приятность. Обычное мужское пьяное желание. Что ж мне теперь бенедектину нажраться с пролетарской торжественностью?
– Желать посторонних девушек, пробивая брешь в семейном бюджете, пока родная жена мается  в Болгарии, с твоей стороны как-то ни хера ни комильфо (comme il faut). Очувствуйся. Ладно б была она в Норильске – другое дело – своя земля, родная Родина, можно сказать, греши – не хочу. Но она ж на чужбине, а ты всё равно хочешь. Она в опасности – кругом вражеские люди и ни одной «Пельменной». Мрак & Жуть.
Вадик сначала раскраснелся, как «Розовое крепкое», а потом вдруг сделался спокойным и даже чутка флегматичным.
– А скажи-ка мне, Борисыч, не ты ли это в шестилетнем возрасте снабжал всю Жуковку американской резинкой Chicklets? И за немалые деньги. Нарушая все нормы советской морали и УК РСФСР.
– Ну снабжал помаленьку, а как же – чего ж не снабдить? Но не всю. Эк хватил. У кого-то и своя была.
– Та-ак. А не ты ли это во дворе выиграл в «пристенок» рублей двести «новыми» у приезжих студентов-пищевиков, шесть раз попав в «казёнку»? Весь район месяц слухами исходил.
– Не двести, а двести двадцать. И не шесть, а восемь. Я.
– А не ты ли это в первом классе за деньги позировал скульпторам на Маяковке в одних трусах?
– Ну я, я. Два часа – два рубля. И не только в первом, но и во втором, и в третьем классе. Ты к чему всё это? Чего вдруг вспомнил?
– Ща разберёмся к чему. Ща. Получается, что ты – человек, с детства спекулирующий дефицитными товарами, подверженный азартным играм в особо крупных размерах, с малолетства торгующий своим телом, из хулиганства ворующий огурцы на рынке, прыгающий через турникеты в метро, нанося тем самым вред Государству, избивающий конкурентов с соседних улиц и гуляющий по буфетам каждый раз с новой подружкой – ты–  человек с такой биографией – в тюрьму не возьмут – имеешь наглость упрекать меня в невинном желании провести вечер в компании миловидных девушек с причёсками на головах! Это как?
– Да не против я, не против. Проводи сколько хочешь. Во, разошёлся. Шуму делаешь.
– Не, я всё скажу. Я понимаю светину зарубежную опасность и всё то, в чём ты меня упрекал. И я всё скажу. Да, я нуждаюсь в женских гостях. Нуждаюсь. Но для чего? Для чегошеньки? Исключительно для благородности общения, исключительно для выполнения ими эстетических функций, для целостности и привычности компании, шалости для – в конце концов, исключительно устную речь беседы подровнять и подчистить междометия – ну, а там уж как выйдет. Не имею права? Совсем небольшие трали-вали? А ты мне – мораль, бля. Я даже зубы почищу.
(Вохман был порядочным и воспитанным человеком. Он хоть и забухивал крепко, но был не из тех неандертальцев, кто сожрав полкурицы идёт с поцелуем в ухо любимой, невнимательно облизывая по дороге ейную напрягшуюся в молчаливом ожидании бижутерную клипсу).
– Имеешь. Главное – утвердиться в правах. И обязанностях. И не совершать мозгом нутационных колебаний.
Раздался робкий звонок в дверь, сведя эффект от вадиковой речи к абсолютному нулю и развязав мне мои же критиканские руки для дальнейших слов.
– Это Света, – сказал я. – Она не улетела. И мама её не улетела вместе с самолётом. Из-за тебя они отменили конгресс. Из-за неуверенности в тебе. Они тебе не доверяют. И правильно делают. Хороши б мы были, если бы я потакал твоему либидо. Театр! Водевиль! А мы – херовые актёры в нём!
Но это была не Света. И даже не её мама, пощадившая конгресс. В сени грузно, как злой дух Ямбуя, ввалились наши дружки – гренадёры-шалопаи Коля Молчанов и Лёня Крижевский ( 2 сапога = 3 пары), рассекретив наше пьяное убежище своим высокогорно-лавинным грохотом ногами и  песенной «Марсельезой» из балета «Пламя Парижа» с использованием мощной ферма;ты.
«Ребята настоящие.
Им док – что дом родной…»

Робость звонка объяснялась хорошим воспитанием, а не неуверенностью пришельцев в себе или отсутствием у них двух, положенных по номиналу, ебических сил ( 1 ебическая сила = 88, 3 Дж/м). Выглядели они неплохо, но это была кажущаяся неплохость. Турзы мои – мурзы мои.
Они ввалились с трудом удерживая эквилибриум и, не избежав злой участи слабоподготовленных и забывчивых людей, сразу же гиппопотамно рухнули, налетевши на бельевицу (Дик напрягся и быстро допил остатки своего вина).
Бельевица (не сундук-скрыня вам!) – какое замечательное слово! – была выполнена во вкусе соцреализма, снабжена тяжёлыми рояльными петлями и располагалась на карте квартиры как-то неудобно для посещений, да имела ещё и герань. Аккурат сверху. Об этот хорошо полированный ящик все спотыкались и падали, нанося риски глянцевой поверхности и стойким боковинам. Тумба для того, собственно, и стояла, чтобы все спотыкались и (весело) падали, а объёмный цветочный горшок стократ усиливал эффект от человеческого руха.
Состав наших гостей, наглых, как загорелые контрабандисты из Туапсе, прямо скажем, не поражал культурологическое воображение – дуэт бандуристов. Оба были не дискретно пьяны с позавчерашнего вечера, как влюблённые черепахи и, судя по их звонкому портфелю, трезветь в ближайшее время не собирались – их нёс алкогольный Гольфстрим. Были они не соло нахлебавши, а бухали zusammen, то есть вместе. Рядышком. Плечом к плечу. Локоть к локтю. Губа к губе. Керосинить они начали довольно поздно – лет в 15 – и теперь нагоняли упущенное экстерном.
Они были весьма дружны, хотя представляли собой идеальный контраст. И по характеру, и по темпераменту, и по цвету волосяного покрова, и по отношению к окружающей действительности. Объединяли их ум, врождённое чувство юмора (другого, собственно, и не бывает) и прекрасное образование. Один был инженером человеческих душ, другой – инженером человеческих тел.
Услышав портфель, Вадик сделался дополнительно гостеприимным.
–« Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит»? Велкам, чумадеи! Скидавай дубло, раздевайтесь, – ласково сказал он, из последних сил не интересуясь содержимым раздутого кожаного хранилища с рукояткой.
– До пояса? – спросил Коля.
– Снизу? – спросил Лёня.
Все глупо заржали и стали выгружать новоявленные гостинцы. Вадик, дуя в пустую бутылку, играл марш «Прощание славянки» (этому не учат – с этим надо родиться), нервно разглядывая обувь, в которой пришли наши ластоногие братья, используя привычную модель поведения.
Оба были не в лёгких мокасинах Маниту, а в тяжёлых «гостевых» ботинках драматического цвета, на толстых рифлёных подошвах, в которых помещалось много уличной грязи. Огромные кашалотные боты орнитоподического 47-го размера стояли на озадаченном коврике в прихожей, как сумрачные, равнодушно-властные линкоры, преграждая всякому вход в гавань – фундаменталистские обувя;. В каждом из ботинков мог свободно разместиться скелет не большого,не взрослого ещё муравьеда. Очень свободно.
Молчанов, склонный считать свой алкоголизм случайностью, был дополнительно живописен. По белому свитеру, облегавшему широкие плечи, можно было свободно, без напряжения ума определить всё его давешнее меню: вот замечательно-острый салат «Пахтакор» из  дефицитного ресторана, вот брызги разбавленного персикового сока из перевёрнытых стеклянных гастрономных колб, вот сухое красное «Каберне», рядом невкусное, вызывающее изжогу сухое белое «Родничок», вот томатный соус «Шашлычный», выбившийся из чьих-то неосторожных рук, а вот огромное и радостное, как солнце, мягко-бугристое пятно от апельсина. Далее шли некрупные грязные отпечатки незнакомо-чужих растопыренных верхних конечностей, пятна от масла, в котором раньше плавала сайра и страстно-перламутровые липографы на неожиданных рукавах (аглицкая кофтица – каково носится!). Очень любил Коля свитерки, хотя и  владел многими пиджаками с карманами для разных вещей. Но почти все они грустно висели в платяном шкафу и бездействовали.
– Клоузняк освежить не желаете? – спросил Вадик с весёлым упрёком, – а то, буквально, как Гек Финн на плоту (не путать с гражданином Финляндии). Не в театр пришёл – к людя;м.
– Да, Коль, сгоняй переоденься – заодно и дома, наконец, побываешь – а то часа через пол Вадик дам поджидает. Мужиком хочет стать.
– Как дам? Каких дам? У кого дам? А нам? А как это? А жена? А воробьиная верность? Вот откуда только берутся такие плохие люди, изменяющие своим жёнам, если все детки такие хорошенькие?
И противно спел:
Как много от любимого мне бед:
Неверен он и рушит свой обет.

– Кто кричал насчёт обеда?  – обнаружился двухметровый Крижевский, – самое время. У меня есть с собой продукты в виде продолговатых изделий из рыбы. Подержи-ка, брат Елдырин, мой саке-вояж, ща всё будет. Рып-па!
(Рып-па = рыба. Суп-пер = суп. Вот где он берёт такие слова, так не похожие на человеческую речь? Может, справочник какой есть?).
Лёня очень любил рыбные палочки в сухарях, производимые латышским народом, и повсюду таскал их с собой для уверенности в настоящем…
Неожиданные, но всегда желанные гости, были почти нашими соседями и немножко старшими товарищами. (Детские ассоциации: кино, цирк, театр – до всего пешком. Изредка на «аннушке» или на «букашке», и все мы вроде как были почти соседями).
Коля Молчанов, живший, естественно, на Молчановке, большой и громкий, как Министр Землетресений, закончил Факультет журналистики Московского Государственного Университета, созданного Катей Дашковой и Ваней Шуваловым, и названного в честь Миши Ломоносова.
Несмотря на громкость, кубатуру и взаимную любовь к ножному мячу и ледяному хоккею, в жизни занимал очень мало места.
Был подвержен философии экзистенциализма с её обострённым вниманием к «я» (именно временное отсутствие этого «я» у Коли скорее вызывало удивление, чем строго постоянное его наличие), а потому, получив диплом был распределён совершенствоваться в паралингвистике в далёкое северное селение, где за два года вынужденно-плодотворной работы на поприщах обучил аборигенов обоего пола грязно ругаться матом устно, разбавлять спирт так, чтобы увидеть сосульки, висящие параллельно земле, с шиком плевать сквозь зубные прорехи и ввёл в крае письменность.
Там же он понял, что главный его профессиональный инструмент – жопа, когда простудив ноги целую неделю не мог сидеть за письменным столом.
Юных же местных комсомолок он, находясь всегда налегке – в одной лишь безразмерной рубахе, допоздна и с удовольствием знакомил с сочинениями братьев Стругацких, братьев Вайнеров, братьев Гримм и братьев Карамазовых. Коля одинаково хорошо разбирался как в литературных, так и в женских формах и благодаря его местечковым усилиям популяция будущих членов  и членок ВЛКСМ за отчётный период значительно подросла. Покидая разгорячённых братскими сочинениями подружек навсегда, он подарил им из личных запасов собственного чемодана отличное французское макияжное зеркальце. Пущай их make up потихоньку. Дескать, мол.
Если бы он задержался у туземцев ещё хотя бы на год, то в селении расцвели бы ананасы. Но задержаться ему не случилось. Он, как всегда, пострадал за правду (не путать с газетой «Правда»), изложив в местном издании своё видение международных спортивных событий. Он написал:  «Успешно завершился в Австралии очередной чемпионат мира по плаванию. Никто не утонул». Вот так он изложил. Ну и что? Чистая ведь правда – жертв не было. А его перевели в неблагодарный и неблагодатный отдел писем тонюсенькой районной газеты. Сказали – на повышение. Обломали парню карьеру. Комсомолки – рыдали. Но он в очередной раз уверенно сдюжил. И это не была самоуверенность. Это была уверенность в себе. Никогда не переходящая в хамство.
Коля всерьёз увлекался бонистикой. Правда, лишь той её составляющей, которая предполагала коллекционирование современных бумажных денежных знаков, на которые он приобретал алкоголь и другие товары первой необходимости.
Он никогда ни на что не копил. Если ему что-то было нужно, то он быстренько зарабатывал на это «что-то». А складывать купюры во вместительное нутро пузатой розовой хрюшки ему претило. Всякий человек не без слабостей.
Был он чаще пьян, чем трезв. Гулял. Вставал утром из-за весёлого стола и шёл на работу, не неся по пути идейной нагрузки. Мог,как известный сказочный Дракон одним выдохом вскипятить озеро.
У пьяного человека иные принципы словообразования. И Колёк в беспрерывном застолье употреблял всегда очень итальянские уменьшительные суффиксы: «слонино-дробино», «гирлино-дивчино», «водчино-пивчино», хотя в Италии, к счастью для Италии, никогда не был, а наоборот – посетил красавицу-Прагу (Коля, вообще, интересовался познанием разного рода мест).
Поездка потрясла его чрезвычайно и глубоко, хотя внешне вся чрезвычайность и глубиЗна потрясения выражалась одной единственной фразой: «Разливное пиво лучше бутылочного!». Никто из не бывавших в Праге ему не верил. Да в это и нельзя было поверить. Невозможно. А он настаивал. Настаивал и настаивал. Настаивал водку на чесноке и потреблял полученное зелье, величая его «белогвардейкой».
Вернулся он ещё и в пламенном восторге от чешского языка. Он ему глянулся своей непредсказуемостью, причудливым для русского уха сочетанием согласных звуков. И с тех пор любого жителя братской страны, независимо от возраста и значимости иерархического поста, он нежно называл «здрахуйка из винарни». В расшифровке нового термина он всегда всем отказывал. Наверное, и сам не знал. Просто навеяло. Разливным.
От чешского языка он мягко перешёл к усовершенствованию родного русского, в котором, как ему казалось, не хватало семантически ёмких существительных. В результате пьяно-лингвистических экспериментов рождались неологизмы: «государстук», «полюционер», «адменструация», «пианизд», а то и просто: «боржометр».Или «поп-рыгун». Или «графинь».
Он, в отличие от официальных представителей науки неологии, образовывал слова без всякого на то умысла и выявления факторов, оправдывающих формирование новых буквенных конструкций. И поэтому большинство его новых слов не имели (пока) физического смысла (а если и имели, то тайный, мало кому ведомый), но сочетание символов, порой, было ох! каким красивым. Чтоб так виртуозно коверкать русскую речь, надо блестяще ею владеть.
… Закадычные враги –
Язык и выдумка!
От их борьбы
Рождается на свет литература…
Х.Кортасар
А со стороны опасно трезвых людей из редакции в его адрес, конечно же, поступал БУРНЫЙ ПОТОК жестоких упрёков в несерьёзности отношения к родной речи. И он получался преждевременным человеком и преждевременным литератором. А так ли уж необходима и неотъемлема от чего-нибудь сама эта, невесть кем провозглашённая серьёзность.
(Творчество versus Педантизм).
Давайте обвиним в несерьёзности С.Лема.  В «Солярисе» он приводит термины, придуманные им самим: «момоиды», «быстрениний».
Давайте подвергнем обструкции братьев Стругацких за придуманное ими замечательное слова «сталкер», а Великого Чеха К.Чапека за слово «робот», без которого представители многих фундаментальных и прикладных наук уже не могут обойтись в своих работах.
Давайте усомнимся в гении А.Чехова, который в рассказе «Шило в мешке» приводит слово «вертифлюшка», полученное путём соединения начала слова «вертихвостка» и окончания слова «финтифлюшка». Ведь не серьёзно же, а как здорово!
А Г.Бёлль с его новыми лекарствами «проколорит» и «пантотал» (Г.Бёлль. На чашке чая у доктора Борзига. Семь коротких историй)?
Л.Фейербах затейливо говаривал: « Чувственное восприятие даёт предмет, разум – название для него». Замечательное замечание. Даром, что давнее.
И в полном согласии с Людвигом А.Градский изобрёл свои, насыщенные глубоким смыслом слова «совок» и «журналюга», навеянные пусть и не разливным, но текущим. Моментом.
А как же нам быть с множеством игриво-шутейных слов, рождённых талантом нашего народа. Не замечать ни таланта, ни народа? А ведь Молчанов и есть талант! А ведь Молчанов и есть народ! Давайте его заметим и отстанем от него на хер. Не будем слишком строги. Иль природа этой строгости заключается в творческой несостоятельности самих упрекающих? Министров чего-нибудь с культурным уклоном?А?
Да ладно уж. Живите. Только не мешайте. И ни в коем случае не помогайте. При наличии двух резко противоположных мнений всегда существует третье – их примиряющее. И водка…
А Коля ведёт свои спорадические изыскания и до сих пор. И Слава его не меркнет. В свете всего нижеизложенного. Для него русский язык – инструмент. И он прекрасно владеет техникой игры на этом инструменте. Иррациональная, опять-таки, эстетика.
Да и чем его слова хуже обычных? Они что, оскорбительны для людей, выполняющих сверхвысокую миссию нести образование в массы? Образование в массы должны нести образованные люди, а не изуродованные непотизмом косноязычные (чир)лидеры-мародёры с купленными учёными степенями и званиями, отвергающие всё им непонятное. А непонятного для них, в связи с соответствующим уровнем развития, много, вследствие чего много и отвергаемого.
В конце концов, все слова кто-то придумал. Люди просто договорились, что хрен будет называться хреном, а редька редькой. И он будет её не слаще…
А ещё кроме новых русских слов и русских, в основном, купюр, русский человек Коля Молчанов любил русскую баню. Был, по его выражению, «за****атаем» Сандунов и Оружейных. Частота посещений тёплых мест не прошла для его судьбы незамеченной – были строго нарушены его имущественные права – прямо из субботнего предбанника злодеи уворовали всю его верхнюю одежду вместе с ключами от дома и паспортом со стародавней московской пропиской. Уворовали и не возвернули. И ему стало хлопотно.
В связи с этим траурным событием мы подарили ему набор пуговиц для украденного пиджака, игрушечный ключик от игрушечного домика и присвоили в поддержку духа радостно-радужное дворянское имя «Николя ни Двора». Он носил его долго и не без удовольствия, уже с улыбкой вспоминая утраченные в парно;м угаре шмотки и гатументы. А влечения к общественному и очень тщательному омовению тела он не утратил. Как и квалифицирующих признаков алкоголизма, способствующего оброну материальных ценностей.
Было у Молчанова с его бродячими и беспощадно-крокодиловыми генами и ещё одно прозвище: «Батька Мохно». Обильная, первобытно-общинная дико-бессарабская растительность на груди и везде позволяла называть его именно так. Не венец творенья. И к тому же, он не был лыс головой, даже здесь препятствуя исполнению закона. Закона о том, что если в одном месте прибавится, то в другом месте непременно убудет. Он вообще плохо относился к законам – видимо, в детстве его не пугали милиционером. Зато, глядя на него, мы верили, что некоторые люди действительно произошли от обезьян, и с тёплым уважением вспоминали учёного Дарвина с его не бесспорной, в общем-то, теорией.
А ещё Коля не был Тутанхамоном, хотя перед общественным мнением у него тоже была лишь одна заслуга – в том, что он родился. Тутанхамон же – наоборот – славен был только тем, что умер. И его нашли в дизайнерском фараонском прикиде. Большая между ними разница. Поэтому Коля – совсем не Тутанхамон. И это замечательно.
Вот таким приблизительно примерным был один из вломившихся к нам с Вохманом каменных вечерних гостей. Другой – тоже не сахар. Ни хера не рафинад. Отъявленный человеколюб. Пробка от бутылки недалеко падает.
По профессии Лёня был врачом-хирургом и обладал природной задушевностью. Родился, в основном, евреем, но оказался пьющим человеком. Все надеялись, что он будет непьющим, но он проявил себя наоборот.  Мог, правда, не пить месяцами, но если в пасть залетал хотя бы «полтинник» – он бухал не приходя в сознание, впадал в тяжелейшие запои, во время которых, как пухлый грудничок  путал день с ночью. А как-то зимой, проснувшись пьяным в семь часов вечера, он, как мог, встал, помылся-побрился, оделся во что Бог послал и поехал на работу. Родная мама тормознула, указав на существенную разницу в часовых поясах между ним и его клиникой.
Склонность к медицине и сопутствующей ей всегда анатомии обнаружилась ещё в школе. При словах учительницы: «Крижевский, доведите задачу до конца», – он доводил. Опускал тетрадь под парту и доводил. Учительница была не очень довольна. Высший пилотаж. Как озвучание мультфильмов.
Комсомольцы – беспокойные сердца.
Комсомольцы – всё доводят до конца.
Песня
Имел Лёня три основных прозвища: «Стебель» – потому, что высокий  и тонкий; «Доктор Иркутов» – потому, что доктор, и «Херург» – потому, что хирург.
Херург разрезавши лягушку,
Был удивлён ея лицом.
Откуда у такой зверюшки
Вид майонеза под яйцом?
Стихи какого-то знакомого ребёнка
Помимо рыбных палочек Херург любил маленькие грибы «лисички», невесту Таню, таблетки «Бисептол», пластинку JEFFERSON  AIRPLANE  “Surrealistic pillow”, науку евгенику, спектакль «Милый лжец», мультфильм «Дудочка и кувшинчик», лирическую песню “And I love xep”, сочинение Эдварда Грига «Одинокий странник» и медицинский журнал «Ланцет».
Не любил мудацких человеческих звуков: «булка хлеба», «коллеги по работе», «самый оптимальный», «волнительно», «по полной программе», «бухать по-чёрному» и «достаточно мало».
Его вместительная квартира на одной из Фрунзенских улиц была весьма уютной и производила впечатление. Особенно на остальных жильцов большого красивого дома.
Папа – переводчик с немецкого – почти безвылазно находился в своём рабочем кабинете и упоённо играл на баяне разные громкие песни советских композиторов, строго следуя пожеланиям Главлита. Мама – профессиональная певица – постоянно пребывала в стадии распевки; разминала и совершенствовала диафрагму на широкой голубокафельной кухне с херовой акустикой, голося в стены оперные фрагменты из хорошо известных арий хорошо поставленным сопрано. (Лёня с детства любил свою маму. А она за это в редкие часы материнского досуга называла его «сыночка» и бегала на молочную кухню).
В самой большой комнате отнюдь не маленький младший брательник тяжеловесно, не по-детски, прыгал на безопасном для него батуте и с восторгом орал в комнатное пространство нежные стихи, проходимые в школе.
В коридоре с удовольствием, воодушевлённо, гремела неодушевлённым инвентарём сильная телом домработница, противно скрежеща и шатко-опасно манипулируя в воздухе разборной металлической лестницей, с целью добраться до вожделенно-неблизких антресолей.
В лёниной келье const-группа молодых людей (позвоночная часть стереофонического общества) с определёнными занятиями, ожесточённо сполняла на самодельных гитарах, подключённых к шикарной радиоле Blaupunkt  (2x110wRMS) «Шизгару» (“Venus”), «Твистагей» (“Let;s  twist again”), «Гимн битлов» (“Can;t  buy me love”) и «А я водки найду» (“Baby;s  in black”). Сам Лёня с неискренним иностранным лицом стучал по барабанам, звенел тарелками, с подвешенными по краям маленькими цепочечками и пел туманные слова либретто дурным голосом, как член клуба филофонистов «Казачок». Певезя, ёб!
[ Но после арт-муз-налёта Лёнечка становился для окружающих почти нормальным человеком. Он чинно-меланхолично прогуливался по набережной Москвы-реки в длинном плаще,мягких брюках и красивой фетровой шляпе изумрудного цвета с широкой шёлковой лентой, подмурлыкивая в усы всемирно бессменно-бессмертный полонез Михаила Клеофаса Огиньского (Oginski) «Прощание с родиной» и рассеянно улыбался встречным барышням, покручивая на хирургическом пальце изящную подарочную трость с лошадиной головой. ]
Необходимо признать: шумновато было в квартире Крижевских, не заботившихся об охране покоя. Шумновато и веселовато. Не слышно, как мухи летают. Да и для яблок – не то, чтобы простор.
Соседи нередко впадали в состояние какофонического аффекта и всё время недоумевали. Оно и понятно: сидя в почётном партере, они вкушали всю музыкальную мощь семьи Крижевских целиком, единым монолитным куском (« Вам порезать?»), а не покомнатно, что тоже, в свою очередь, требовало определённых навыков и существенных отклонений в мировоззрении.
Но был при всём при этом и один весьма положительный для них плюс: никому и никогда из них не мешал шум шуршащих шин за раскрытым окном в другой мир. Будто и не было их вовсе: ни этого шума, ни этого мира. Не существовало. Но был при этом и один отрицательный для них минус: ночью все Крижевские спали и отвратительный шёпот вихляющих отечественных колёс нет-нет, да и проникал во временно беззащитные уши лёниных сокамерников. Скорей бы утро… и на работу…
Лёня и сам был не прочь пошуршать об мостовую. И было чем. Несмотря на относительно младые ногти, врач Крижевский был «светилой» в своей медицинской области, « хирургом от Бога», как говорится. Он весьма успешно оперировал многих богатых и влиятельных людей, был нарасхват в эпоху феерически бесплатной медицины, а потому за время профессии возымел жёлтый, огромный, как пароход, автомобиль «Понтиак» с насупленными бровями и «блатными» номерными знаками 00-02, а также горно-европейские механические часы об множестве камней, размером с небольшую консервную банку из-под антрацитового гуталина. Он, конечно, не был миллионщиком, но уровень его личного благосостояния был несколько выше, чем у обычного москвича-инженера. И поделом.
Водить машину Лёня особо не любил и особо не умел. Не любит и не умеет и сейчас. Особо. Дорожных милиционеров, всё-таки тормозивших его изредка, несмотря на весь антураж, он тоже не любил и разговаривать с ними не умел. Не любит и не умеет и сейчас. Сейчас он любит и умеет свою жену. А она за это водит ему машину. И любит и умеет. Особо.
*
А нет ли здесь какой-никакой, пусть махонькой, но закономерности: человек любит только ту работу, которую умеет выполнять, и совершенно ненавидит то, к чему не приспособлен.
Наверное, это важное открытие. Если в начальной стадии своего существования упустить много знаний, то впоследствии можно сделать для самого себя превеликое множество занимательных, уже известных всем нормальным людям открытий, показав всем, какой ты осёл.
Мало кому хочется, чтобы его считали ослом и тогда на первый план костистой грудью выдвигается способность и желание к самообучению и обучению вообще: большему научишься, больше узнаешь – и перестанешь быть ослом. Большему научишься – большее полюбишь и, как следствие, – больше заработаешь. Так, наверное, получаются разносторонне развитые люди. И не только умственно, но и физически, если здоровье позволяет.
А уж коль кто не страдает желанием-возможностью, тому одна дорога – в Президиум. И не важно какой, и не важно чего – лишь бы в Президиум. Обязательно в Призидиум.
А у людей более тонких, не из Президиума, возникают другие, более тонкие проблемы. Например, с трудовой деятельностью. Проще говоря – с работой.
Должна ли работа приносить удовольствие? Должна? Или работа должна приносить только деньги? Вариантов немного.
Вариант 1: работа – интересное золото, начальник – урод, но платит достойно (тогда почему он урод? потому, что не знает наизусть таблицу Брадиса?). Вариант 2: работа – интересное золото, начальник – душка, но платит сущие гроши (тогда почему он душка? потому, что читает Шакеспеаре в оригинале?). Вариант 3: работа – интересное золото, начальник – душка и платит достойно. Это весьма и весьма подозрительно. Неправдоподобно сладкий сон.Вариант 4: работа – не интересное говно, начальник урод и плати сущие гроши. Это весьма и весьма не подозрительно. Правдоподобно обычный сон.
И что мы имеем? А имеем мы систему компромиссов, на которую нам частенько указывал, в своё время, товарищ В.И.Ленин. То есть, всё равно, где-нибудь, кому-нибудь, да придётся прогнуться (на первый взгляд, кроме Варианта 3; но, как мы уже отметили, этот вариант подозрительно сладок, нет ли здесь других каких отклонений и не «сдадут» ли вас в нужное время и в нужном месте?).
И получается, что всё дело состоит в отношении к работе. Можете создать сами для себя строгую модель хорошей работы, то есть алгоритм тех занятий, от которых вас бы не тошнило в течение по крайней мере десяти лет? Вряд ли. Исключение составляют единицы. Десять лет – большой срок. Даже на свободе. Значит, надо периодически менять работу? Периодически менять род деятельности? Как часто? На какие интервалы будем разбивать свой жизненный путь?
Год будем работать в Третьяковке за сто рублей в месяц и ловить кайф от  ежедневного общения с прекрасным, а когда кончатся вообще все деньги переломаем к ****ям свою систему ценностей, трудоустроимся в забытые холодные края за сто рублей в минуту и начнём бухать от недостатка общения с прекрасным? От тоски по портрету Модеста Петровича кисти Ильи Ефимовича? Весьма вероятно.
Лучше всего, конечно, работать самому у себя. И работа – интересное золото, и начальник – душка, и платят вроде по запросу. Но хлопотно. А иногда и опасно (вы ведь не из Президиума). И не каждому дано. И нанятые тобою люди нередко пытаются тебя обмануть, присвоив твою законную прибыль. И мнят себя хозяйчиками.
Получается – нет идеальной работы. Нет и нету. Но ведь миллионы людей где-то и как-то работают и почти все живы. Мало того: при потере работы (заметьте: любой работы!) они начинают страдать, а страдая, бастовать, требуя организации всё новых и новых рабочих мест. Отсюда следует, что главное в работе – это её наличие. То есть – работа есть процесс зарабатывания денег. И всё.  И любая работа хороша.В независимости от её качественной оценки.
Конечно, если кинуться в детализацию и рассмотреть хотя бы десяток конкретных случаев, то появятся и другие, не учтённые варианты.
Например – всё хорошо, sehr gut даже, но на работу надо вставать в пять утра. И что делать? А как же вечерние кино-театр, теннис из Америки? А посиделки/полежалки с друзьями/подружками? А полуночный хард-рок в наушниках  Grado? Нету?  Нету. И никакие субботы-воскресенья потерь не возместят.
Другой «например» – всё хорошо, very well даже, но до работы добираться два с половиной часа на длинном электрическом поезде – цыганка с картами/дорога дальняя… Вопросы те же. Вопросы те же, а ответов, так же как и полноценной жизни всё равно нет. В любом случае. Ни в одном из приведённых примеров/напримеров.
Неделю, месяц – можно протянуть, сильно не устать и не растерять подружек. А дальше? Втянуться? А ну, как не выйдет? А ну, как здоровье нарушится? И что делать? Правильно. Искать другую работу. И оказывается – не любая работа хороша. Не любая работа есть абсолютная ценность. И, следовательно, – опять компромисс. С участием физических возможностей и образа жизни. И качества этого самого образа жизни.
И кто подумает о простых людях?
Как известно, труд интеллектуальный оплачивается значительно выше, чем труд физический, не требующий особой квалификации. По крайней мере в цивилизованном мире. Но если некий человек умеет только копать, сильно опасается ящичков и чемоданчиков с высокими технологиями и не способен к обучению (см.выше)? Спрашивается вопрос: что ему делать? Отвечается ответ: конечно, копать. Копать везде. Копать всегда. Вроде бы всё верно, но давайте углубимся.
На счёт «везде» – вопрос. Фронт раскопок в Москве всё у;же и у;же. И сильная конкуренция. Со стороны людей и со стороны копательной техники. Значит, надо ехать в область. Следовательно: вставать в пять утра и долго пользоваться электропоездом (см.выше). Опять: что делать? Воспользуемся выводом, сделанным ранее: искать другую работу. А другой работы нет, поскольку спектр оказываемых этим неким человеком услуг весьма узок и не блещет разнообразием, а к обучению нет ни желания, ни способностей.
Насчёт «всегда» – тоже вопрос. Даже при условии, что есть где и что копать, после нескольких долгих лет общения со штыковым и совковым инструментарием коэффициент полезного действия начинает потихоньку, но перманентно стремиться к нулю. Плюс всё те же преимущества ранних подъёмов и услуг комфортабельных электричек. И он уже не нужен даже здесь. И никакой выслуги лет. И никакой пенсии. А спектр по-прежнему не блещет. И что делать? И кто виноват?
Естественно, виноват кто угодно, но только не сам доблестный копатель. Кто ж обвиняет самого себя? Почему это в нашем городе нет места людям с такой редкой профессией? Как так? Почему не обеспечили?
А может, потому и не обеспечили, что профессия чересчур уж редкая и мало где требуется, как и профессия переводчика певучих наречий небольших африканских племён? Может, надо сменить профиль (хотя бы на греческий) и подучиться, поборов нежелание? Иль совместить «физику» и имеющийся в наличии зыбкий интеллект, расходуя их совместно равномерно-экономно? Боюсь – не выйдет.
И что же тогда у нас получается? А получается, что все критерии, выбранные нами для оценки хорошей/плохой работы, вторичны. Никакой же строгости! А первичным и основным критерием (в ряде случаев – совокупностью критериев) является способность человека к самообучению и обучению вообще (см.выше), дающая возможность расширить свой не блистающий спектр до максимальных размеров и приступить к трудоустройству, используя уже вторичные (не строгие) критерии. Или в Президиум (опять-таки см.выше). Всё. Круг замкнулся. Свершилась обратная связь.
БЮДИЖЬ  ХАГАЩЁ  УЧИДЬЗЯ – ПАЛЮЧИЖЬ  БУЛЬГА З МАЗЛЁМ.  БЮДИЖЬ ПЛЁХА УЧИДЬЗЯ – ПАЛЮЧИЖЬ  ЗАБОГ  В МОРДА!
*
А ещё Лёня постоянно придирался к словам популярных песен. Стоило кому-нибудь затянуть: «Напрасно старушка ждёт сына домой…», как он обрывал неумело скорбящего певца на полуслове и говорил нервно: «Конечно, напрасно. Он не вернётся. Никогда». – «Знамо дело, не вернётся, – отвечали ему, – он же погиб». – «Не надо драматизировать. Никто не погиб. Он не вернётся по другим причинам». – «По каким?». – « У старушки вообще не было сына. Поэтому он и не вернётся. У неё было три дочери». – «Откуда знаешь?». –«Чувствую. Три дочери. Ровно три. И ни одного сына». И все почему-то верили.
Отношения с ОРУД ГАИ, как и со многими популярными песнями, тоже редко складывались. Складывались, но редко.
Допускает, к примеру, Лёня пустячное нарушение правил дорожного движения. Машин мало, мильтону скучно – он и тормозит. Развлечься. Паренёк молодой, только-только приехавши в столицу, он и советских-то легковушек вблизи толком не видел – а тут целый «Понтиак». Но всё по инструкции.
ПАРЕНЁК (полугрозно)  Документы на машину.
ЛЁНЯ (весело)    А пожалте.
ПАРЕНЁК (полугрозно)    Права.
ЛЁНЯ (весело)   А пожалте.
ПАРЕНЁК ( ; грозно) Нарушаете.
ЛЁНЯ ( ; грозно)             Ни Боже мой!
ПАРЕНЁК ( ;;; грозно)  Штраф надо.
ЛЁНЯ (весело) А денег нет.
ПАРЕНЁК (озадаченно, ; мягко)  Откуда ж такая машина?
ЛЁНЯ (весело).  А-а-а! Машина! Да это всё понты!
Слово «понты» в то время широкого хождения в массах не имело и мальчик не был с ним знаком ( а ироничный контекст-подтекст для него, очевидно, и до сих пор загадка), а потому рассеянно вернул документы владельцу. Лёня мягко тронулся с места и уехал Stevie Ray Vaughan с места происшествия. А наивный начинающий человек в скромной казённой форме ещё долго глядел вослед расторопной кибитке, любуясь красивыми иностранными фонарями, пока автомобиль не превратился в рыхло-контурную чёрно-жёлтую точку, похожую на одну из малюсеньких пчёлок, коих так обожал в родном краю только-только приехавший в Москву юный милиционер…
Вот такие разбойные нагрянули к нам ребятки. Один другого хуже. Прошу любить и жаловаться. Нагрянули… и начались мнения и расспросы.
– Огромное всем бон джёрно! А чего это вы в полутёмках сидите? Надо люстрацию широко применить, а то шифоньеры, будто в дымке и йитажерок не видать (это Коля; для справки: в доме не было ни шифоньеров, ни этажерок, и люстра горела, как надо; не говоря уж о том, что был далеко уже не «джёрно», хотя и «бон»).
– А чего это вы всё пьёте? Пьяные уже, а всё пьёте-гуляете. Совсем замухоморились? Перерыв вам себе надо дать. Взойти на станцию Перерва. Позвольте и другим прищемиться, стаканчик поперёк вставить. Нам надо. Быстрее и срочно. Это приведёт, если не к выравниванию, то, хотя бы к сближению наших алкогольных показателей ( это Лёня; а нам что, в сухости о погодах беседовать? «Иван Семёныча» забивать? Иль карты на щелбаны мусолить?).
После слов Лёня мгновенно скрал со стола открытую бутылку и сделал долгий жадно-комсомольский глоток. Истинный Эс. Q. Лап. Настоящий.
– Не кусочничай, Стебель, не сочти это неподобающим, но выведи себя на чистую водку, возьми glass! Всю бутыль, мать твою, обслюнявил. Как взъерошенно-многодневную подушку в последнюю брачную ночь. Соблюдай сотовые культурные требования. Не в одинаре тут пребываешь. Забудь о стандартах и поимей совесть.
Лёня поимел. Коля тоже взял мензурку и все мы вернули утраченные, было, алкогольные позиции, двигаясь к успеху со скоростью 3,5 л/час.
Вадик принялся разгружать портфель, впиваясь зрелым взглядом в этикетки. Набор был не профессиональным, будто они «взяли» погреб непьющего профессора-виолончелиста.
Бутылка экстраординарной «Экстры» – единственное, что радовало глаз. Единственное светлое пятно в этой мрачной винной карте. Херес. Очень плохо. Воняет жжёной пробкой и для нас слишком тонко. Привыкать не стоит. Джин «Капитанский». Говно. При всём моём уважении к командным играм, воинским званиям, авиации, морскому и речному флотам. «Шампанское». Абсолютно бестолковая субстанция – только место в животе зазря занимает. Приход кратковременный и какой-то ватно-ленивый, вялотекущий, как варенье из банки выливается. Если только утром, перед водкой, чтобы не сразу входить в тяжёлый напиток. Кубинский ром. Можно пить только в том состоянии, когда уже всё равно что пить – лишь бы пить. «Биле мицне». Сомнительно. Весьма сомнительно. (Вообще-то, нам не сильно влияло – мы могли выпить любой отравы – хоть кипячёного молока с пенкой, хоть капель датского короля, но – из чистого стакана).
Для бегиннинга (at first) насыпали хересу, чтоб поскорее от него отделаться (мы с Вадюлькой оправились от увиденных образов и сидим, интересуемся). Лёня поднял стакан к потолку и стал рассматривать жидкость сквозь напряжённый лампочный свет.
– А какова интересно здесь массовая концентрация сложных эфиров? – спросил он.
И тут же, сомневаясь недолго, сам себе и ответил: «Около пяти».
– Норма, – успокоил он необеспокоенных нас и все выпили, не имея в мыслях химических ограничений.
Приятно общаться с человеком, который сам себе вслух задаёт вопросы и сам же себе вслух на них и отвечает. Волшебная может образоваться беседа. Особенно, когда начинаются дискуссии переходящие на личности.
– А я тебе вчера не позвонил, – сказал Коля.
– Я заметил, – сказал Вохман, – заметил, а потом ещё и догадался.
– Умник какой. Сообразительный. Но подарок мы тебе привезли – мы ж не знали, что ты дома, а то б в другой раз заехали.
– И на этом спасибо. Спасибо на не злом слове.
– Дорим невесте шаль! – заорал Лёня, – из чувства вина!
И достал откуда-то, завёрнутый для пущей сохранности в двадцать семь газет, запечатанный диск легендарных BLIND  FAITH шестьдесят девятого года. Их первый и единственный диск.  «Родной» Polydor , а не какой-нибудь там вам Dum Dum Records. Огромная диковина. Музыка планетарного масштаба.
[ Непонятно, как можно слушать отставшую в своём развитии лет на тридцать электронно-фанерную гнусаво-слюнявую попсу, когда на свете так много потрясающе умных и талантливых музыкантов. Один НАШ «АРАКС» чего стоит!
Сергей Васильев давно на это отреагировал:
Слыхал по радио певца,
Хоть не видал его лица.
Но и не видев никогда,
Готов признать: вот это нет!
      &
Однажды резвая девица
Решила, что она певица,
Забыв, что для того, чтоб петь,
Не только нужен пышный волос,
А музыкальный слух и голос,
Хотя бы маленький иметь.

Хозяевы попсы – злые гении. Они знают, что дурной вкус и лень – истинные движители прогресса. Они, вероятно, не знакомы с эмпирически выведенными правилами поведения толпы Ральфа Н.Эллиота, но следуют этим правилам интуитивно. Они – психологи и маркетологи, тонко чувствующие конъюнктуру и безошибочно определяющие чего в данный исторический момент от них ждёт непритязательная папуасно-тупенькая публика, пьющая дешёвое пиво из «сисек» в азиатских кроссовках с фонариками, которой один хер под какие примитивные (лишь бы примитивные) ритмы, дежурно закатив глазки в самодельном поддельном экстазе, дрыгать ручульками-ножульками, задками и бёдрышками в блёклом свете ритуально поднятых вверх копеечных зажигалок.
… « Весь рок топорный, как утюг,
Пылится нынче на Горбушке!
Пускай стишки строчит Шевчук –
Не актуальны он и Пушкин!»…
… Мораль, надеюсь, всем ясна:
  К Шекспиру басня возвращает –
Попса – болезнь. Людей она
В тупых животных превращает.
                В.Маленко   
РАБОТАЙ ДЛЯ БЕДНЫХ – БУДЕШЬ БОГАТЫМ!?]
Горячий Вохман с благоговением, двумя аккуратненькими пальчиками пристроил подарок в стоячую коллекцию и кинулся всех благодарить словами и жестами рук. Я вихревым потоком тоже был занесён в благодарственный список и оказался облапан за плечи и обстукан в грудную клеть. Восторги не унимались долго и выпили мы только через одиннадцать минут. В стиле «драйв-воллей».
До граничащей с абсурдом сверхнормы было ещё далеко, и Коля сказал: «А давайте поговорим о пустяках». Все тут же согласились. Оно и понятно: кто ж не хочет поговорить о пустяках? Милое дело эта пустячная беседа о пустяках. Гораздо милее, чем погружение на дно каждодневной воинствующей схоластики. Но оказалось, что пустяк пустяку – рознь. Для кого-то этот самый пустяк действительно пустяк, а кому-то – наиглавнейшее дело, очень живо трепещущее, как молодая рыбёха в опытном сачке.
– Кто-то тут что-то сейчас сказал насчёт дам, – не угомонился Коля, – в каком разрезе шло обсуждение вечной темы?
– Это всё Клавдий Борисыч, – сказал Вохман, – он меня измучил своим желанием фривольного общества («фривольный» – устойчивое тавтологическое сочетание; свобода =; вольность). И ещё он считает, что длинное хорошо декольтированное шёлковое платье с боковым разрезом до пояса лучше, чем мини-юбка.Он шёршунь,а я – пчёлка-медоноска.
– И вы ему верите? – спросил я. – Верите этому негодяю Негодяеву? Этому Алёше Птицыну, не вырабатывающему характер? Да я два часа от него отслаиваюсь, от его грязных просьб и предложений, выпить толком не могу (вру), и мне сегодня – что мини-юбка, что мини-мойка – всё едино. Я сегодня не любовник. Я сегодня алкоголик.
– Потому что ты, Борисыч, как гиперпоглощающая мама – вольностей не даёшь. И чувствуешь себя всегда правым.
– Я не чувствую себя правым. Я чувствую себя менее виноватым. Только неизвестно перед кем и неизвестно в чём.
В разговор вступил Коля. Серьёзно вступил (спешу уведомить, что стиль полемики для Молчанова был иногда важнее самого предмета полемики).
– Как ты можешь, Вадим? – издевался он,испуская зарубежный взгляд поющего осциллографа и разрезая воздух остро отточенной фразой, – любовь – это сублимация чувств, бля – при влюблённости и расставании, независимо от продолжительности и плотности общения. Негоже распускать светлые моральные силы куриным веером по любому случаю, сосредоточься, у тебя же где-то есть жена.
– Ну, конечно. Где-то. У всех где-то кто-то есть, но тем не менее вы все имеете надо мной превосходство – я один тут женатый на всю округу. А ещё люди! Никакой гигиены оценочных суждений! Никакого понимания человека не дальнего.
– Я бы не говорил о превосходстве. Я бы лучше говорил о преимуществе. И то сомнительном. У тебя просто слабые защитные механизмы по поводу женщин. Ты нам, холостым, должен пример подавать, пример нерушимости чего-нибудь там, а ты вон как оно затеял – предаёшься беззаконным эротическим фантазиям в полное отсутствие законного предмета для такого рода фантазий. Не вынни-май ( не июнь ) из готовальни дней любовь, не пробуди гиену подозрений!
Вопиющий призыв выпить, прозвучавший из Лёни, был своевременен и не-без-основателен:
Пьяной горечью Фалерна
Чашу мне наполни, мальчик!
Так Постумия велела
Председательница оргий…
        А.Пушкин
– Наполню, – сказал мальчик-Вохман, – раз сама Постумия велела, об чём речка, звука в протест не услышишь (канонический текст).
И мы, разумеется, выпили. За жену Сульпиция и любовницу Цезаря в одном лице. Выпили, прозрели и не стали видеть недостатков друг в друге.
– Вот и Доктор Иркутов оргией интересуется, – с оправдательной надеждой сообщил Вохман, выдыхая кубинский ром.
– Конечно, интересуюсь. Я…вот…третьего дня…трезвым был, а сейчас не совсем здоров. Позвольте всё ж осведомиться, а что мы будем есть? Чёрной икры нет?
– Кончилась. Её какие-то гости, падлы, вчера сожрали. Даже Клавдий Борисыч не поспел отведать – сокрушался сильно в пьяном виде.
– Опять красной давиться?
Лёня притворно вздохнул и размазал ложку красных шариков где-то в районе мощной левой ручной кисти, в нежной ямке между большим и указательным пальцами. Так Шерлок Холмс, наверное, нюхал свои порошки, потому что икры у сыщика не было в связи с его тяжёлым (не лёгким) материальным положением.
Затем Стебель с эстетическим цинизмом засадил полный стакан вина ( сия чаша его не миновала) и внутренне эмигрировал, последовательно теряя последовательность, непосредственность, самописку, volume и внешний облик. Но не лицо. И не нас. И он был с нами. Хотя чаще со снами. И у него сделалось хорошее настроение. И ничто не пошелохнуло его мимику.
Херург, пребывающий  в коконе духовной добродетели, никому не докучал даже и при скверном расположении духа. Он был дистиллированной Н;О, в которой растворялось многоцветие негативных событий и фактов. Он не выпускал их наружу. Его внутренняя культура не позволяла выплёскивать свои эмоции на других людей. Но умел он и молчать, как кричать.Умел и просто молчать. Как молчать. И его искромётное молчание никогда не трактовалось как одобрение.
Был он не без дополнительных странностей. Доставая книгу для чтения из собственной библиотеки, он  всегда расписывался в специально разработанном для этого формуляре. Педант. Так, помнится, поступал и знаменитый английский физик и химик Сэр Генри Кавендиш, открывший миру кроме множества бутылок ещё и химический элемент водород.
Лёня тоже был открыт. Сердцем. И всегда стремился помочь людям по различному хозяйству, в котором мало чего смыслил. Если он пускался забивать гвоздь, то на это уходило полдня и пузырёк йоду. Не меньше. И того и другого. А однажды по просьбе сердобольной соседки он повёз кастрировать её ангорского кота, но тот, подлец, оказался кошкой. Лёня вернулся с прежним по весу животным, очень переживая, что не смог обрадовать старушку – природа оказалась сильнее. В который уже раз.
Вот такой милый человек в дотошном костюме временно отключился на отдых за нашим столом, став незримым без петушиного крика и не кладя внимания на различные посторонние громкие звуки, кои были для него весьма привычны и обыденны. Честь ему. И слова. Хотя в нынешнем состоянии он и мыша не смог бы загарпунить на ровной поверхности длиннорукой штыковой лопатой. Засыпая он пробормотал: «За границей – сплошь иномарки. И «Понтиаки». Но это тайна… Накройте меня чем-нибудь красным. Я – вечный революционер…».
А Коля продолжал мучить Вохмана женским вопросом по женской части.
– Ты смотрел «Подвиг разведчика»?
– Смотрел. Иногда. А может, и всегда. А может, я в первом ряду сидел!
– Добро не остаётся безнаказанным. Как разведчик разведчику скажу тебе: Вы болван, Штюбинг! Нельзя думать только о связи, только об этом и ни о чём другом. Ты же не упустил связную фройляйн Терезу. Ты же не Кадочников. И не легендарный Борис Барнет. И, несмотря на это, у тебя одни «барсики» и «пилотки» на уме («пилотные» проекты?). Один нецензурный товар. «Сегодня не личное главное, а сводки рабочего дня». В общем, почтовый пакуется груз… Как дорог край берёзовый, малиновый вполне…
– Не, Коль, Вохман где-то прав. В посторонних женщинах, кокотках, есть своя прелесть, своё незнакомое множество этимологических величин, своя вакханалия чувств при полном отсутствии у них прав, которыми обладают законные и длительно знакомые женщины. Из искры свободно может разгореться пламя.
– Ну да. Оно же племя, семя, вымя, стремя. Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду влияние длительных женщин на процесс потребления, кое приводит иногда к полному разрушению привычных жизненных алгоритмов.
– Каким образом?
– Да образ простой. Всегда найдётся хоть одна дура, которая в разгар пьянки – чуть ребята только разошлись-окосели – заорёт жизнерадостно: «А давайте пить чай!». Есть у постоянных женщин такая идиотская традиция: нажравшись водки с огурцами, тягать всех лакать жёлто-коричневую жидкость с вредными для здоровья пирожными и тортами. И как же шустро сметаются со стола все водочные принадлежности – за один неосторожный поворот мужской головы – прямо тренируются они где-то – и появляется антигуманное нагромождение тонких чашечек, розеточек, блюдечек, чайничков, разваливающихся в сильных руках – лишь бы людям праздник испортить. – «Саш, попробуй «Наполеон» – сама пекла» (когда успела? врёт!) – за такие предложения убить мало. И мы идём на кухню и пьём там, почти без удовольствия, из перепутанных рюмок, запивая и заедая, чем попало. А каждые десять минут к нам вторгается делегация из двух-трёх блаженных (по одиночке не ходят, бздят!): «Как вы тут? Чего делаете?». – Чего делаем? Через речку, мать вашу, прыгаем! Весь вечер обосрали! Дайте покою! И про баб поговорить. И не давите ноги под столом с неинтимным шипом: «Хватит пить, ну, пожалуйста, я очень тебя прошу…».
– Да, Сань, непрогрессивная какая традиция получается.
– Мало непрогрессивная. Опасная. Нужно, либо ломать такую традицию на корню на хер, прям на входе, либо успевать нажраться до чайного саммита, а это не всегда получается – не насосы, чай.
– Не, Борисыч. Чайку иногда хорошо.
– Не могу, Вохман, разделить твоего восторга. Коль, раздели; по-быстрому моё мнение, а?
– С удовольствием разделю (моё мнение постепенно становилось общественным). Водка лучше. И я понял в чём дело. Я понял, что временным женщинам никогда не придёт в голову мысль заорать насчёт чаю. У них просто нет права на это – ломать нам кайф. Они приезжают дать нам кайф, а не отобрать.
– Задача приезжих самим получить удовольствие от встречи и нам сделать замечательно, а не гонять часами подкрашенную кипячёную воду.
– А велосипед? – рявкнул Вохман.
– Да! А велосипед! А что велосипед?
– А велосипед! Я велосипед купил! Для себя. Хороший. С целью дальнейшего на нём катания. Привёл домой. Полюбовался. Интеллигентно так прислонил (пока) к стеночке в коридоре, чтоб не мешал никому. За пивом отлучился. Меньше часа меня не было. Лучше б не приходил – весь руль увешан сумочками, чепчиками, платочками, кофточками, а на сиденье стоит таз со стиранным бельём, ожидающим последующей глажки. Безобразие! Это ж спортивная утварь!
– Вадюль, да им семь велосипедов подгони – они все семь абонируют, лифчиков поразвесят. А посторонние девушки никогда не позволят себе раздеться на велосипеде без особой команды. Н-да! В этом их существенное привлекательное отличие.
И мы размазали об трёх бутылку хохляцкого вина. Без зазрения. В стиле «ультра-си». В один удар.
– Так об чём я и толкую, – сказал Вадик, импозантно промокая алкогольные губищи туалетной бумагой и часто прищёлкивая пальцами над столом – в предвкушении чего-бы сожрать. – Я ж и говорю: девок надо запланировать. У нас тут чё, Синг-Синг, бля?
– Вот не повезло Светке, а Коль? Допрыгалась! Нет, чтоб влюбиться ей в простого рабочего парня – нет! Куда там! Кругом Вохманы шляются, охмурить норовят. Завлекают. А мы к вашему сведению, товарищ  Love-Лас-не-Las-Вегас, мы не планируем – мы импровизируем. И это не реакция на факты – это мировоззрение. Мы верим, но мыслим, потому что вера без мысли – фанатизм. Но сегодня ты недалёк. Не далёк от истины. Потому что слепая вера – не есть истина. ( Во сказанул! ).
За столом раздалось громкое шевеление и проснулся разумно пьяный Лёня.

… Достойно развить преимущества благостной перспективы мне не дали. К нам пришёл точильщик не «в белом плаще с кровавым подбоем», которого всё время перевешивала его точильная установка с грязноватым широким ремнём, висевшая на плече. Он был далёк от аптечного равновесия и он был пьян. Пьян не относительно простого трезвого человека, а пьян относительно пьяного Вохмана. (Ой, как в мире всё относительно-то! Даже сама Теория относительности).
Это был простой,как глагольная рифма, московско-пизанский точильщик бывшей буланой масти, без шапки, но в перчатках и вязаном шарфике цвета «ярь-медянка». Это был точильщик с переменным изометричеким углом наклона, находящийся в поисках компании и алкогольной кампании. Брюки были ему коротки, потому что он слишком далеко, не по сезону, просунул в них трудовые ноги. Мы предложили ему железный рубль, но он обиделся на heavy metal  и показал нам два бумажных с чернильными кляксами червонца, подчеркнув визуально свою платёжеспособность. У него, видимо, была хорошая кредитная история. Он ещё помнил бумажные деньги формата А4. Он ещё на них пил. Или уже;. ( А вот почётная премия «Водка,Яблоко,Карамелька» ему не грозила никогда ).
В разговор наш коллега вступил синкопированными речами и  с большим аппетитом, но тематического сближения не произошло. Он знал всё,но неточно. Или с точностью до наоборот. У него были свои методы передачи эмоций. Слова произносил промышленным тоном, каким-то непричёсанным курсивом. Он говорил «траНвай», «тиКтанический труд», «пАлгода», называл пиджак «костюмом» и сильно пах умело приготовленным клеем БФ-2 (в народе: «Борис Фёдорович»), попеременно принимая абрис различных букв латинского алфавита. В нём наблюдалось полное безразличие термина к контексту.
– У меня дома есть патефон, как говорится, а выпить не с кем, – сказал точильщик,сделав прямое сообщение.
– Ваш price не на наш size. Мы не пьём патефонов, – реагировал злой, не -эмпатический Вадик, – мы их излечимо любим, особенно принадлежащие им твёрдые железные иголки. А посторонних граждан неизлечимо не любим. Особенно ленивых маляров.
(От незнакомых слов точильщик бросился, было, в дефиниции, но не преуспел).
– Зря вы так ко мне, ребята, так сказать, как говорится. Я ж со всей душой, точильщик, создан для этого. Буквально.
– Видим, что не космонавт, – продолжал огрызаться Вохман, не симпатизируя крутящему моменту ремесла и струя амикошонство.
– Никак. Нет. Как говорится. Нас, хороших точильщиков, если подумать, допустим, так сказать – трое на всю Москву. У нас мясные директора в ногах валяются и точить сёремь просятся. А космонавтов ваших и верховных советов, как говорится – тыщи людей ходют и у них мясные директора в ногах не валяются, допустим. Иль не так? А давай спросим. У кого хошь спросим. И кто хошь скажет, так сказать. Ну? И кто теперь получается всего ценней для обчества? И от кого теперь всему обчеству больше выгодной пользы? Ясно – от меня, как говорится. Опять у кого хошь спроси. Они своими ракетами только дырки в небе делают и потому погода. Всегда портится и не такая, допустим.
(Точильщик же родился и стал точильщиком не просто так, не случайно, а для чего-нибудь. Может, для того, чтобы быть ценнее космонавта?).
– Верховный Совет редко летает на ракетах – это все знают и уже мало удивляются. Они заседают иногда и получают за это всегда подарки в виде зимних шапок, плоских портфельчиков и комбикормов. А к полётам они равнодушны. И во сне и наяву.
– Всё равно из-за них погода. А хотите я вам копчёной колбасы куплю? У меня есть.
– У нас тоже есть, – ответил Вадик, – чего у нас в жизни много – так это копчёной колбасы. Не знаем уж куда её пристраивать. Измучились все. Прямо, водочные реки – колбасные берега. Так и плаваем, как гавиалы, не торопясь и потихоньку надкусывая правильным прикусом, испытывая сонную ленивость. А скажи, точильщик, метро-то здесь есть? Хоть какое-нибудь?
– Есть метро, как говорится. Отличное метро, так сказать. Похвальное, допустим.
– Да не тяни, ты, ёб-та!
– «Ждановская», как говорится. 7 минут пешком. У магазина «Меха –овощи». Обед с 2-х до 3-х.
Нас насторожили его буквы и цифры. Он был слишком точен. Слишком точен для пьяного. Слишком точен для точильщика. И уж тем более слишком точен для пьяного точильщика. Мы утвердились в своих правах и на всякий случай перестали поддерживать с ним отношения,соорудив кармический пендель. Он опять обиделся, даже сильнее, чем на heavy metal, прилепил полусъеденный папиросный огрызок к железной больничной ограде, изменил свою генетическую программу и не потребовав сатисфакции ушёл, подчёркивая ногами стройность заводской улицы. Наверное, спать. Точильщики любят спать.
А мы стали думать о новой жизни, убрав брамселя и бом-брам-стеньги. Наша маршрутная схема обязана была видоизмениться и мы её видоизменили, и в «Софию» не поехали, чтоб лишний раз не пугать людей своим бравым видом и радиво забинтованной головой.
Бросить пить сил мы в себе не отыскали, даже не озадачиваясь такой вещью, а потому двинули в магазин «Российские вина», где купили много российских вин, разместив их в две почти шёлковые, пружинящие от груза «авоськи». Бутыльи горла вызывающе-крикливо торчали сквозь квадратно-растянутые ячейки, как жерла пушек на танковом складе бряцающей оружием натовской военщины. Вино пребывало в таком количестве, что нам свободно могли инкриминировать попытку спекуляции – никто бы не поверил, что всё это куплено для использования в своих личных гнусных бескорыстных целях. Расходы на закуску были пренебрежительно малы и убедительно стремились к нулю.
В «трубе»  встретили много знакомых «герлов» и «мэнов» в джинсово-вельветовых узких штанах и пахучих солдатских шинелях без погон, с длинными густыми галльскими волосами, громко разговаривающих друг с другом на не знакомом для большинства нормальных людей англо-советско-хипповом арго («шузня», «клоуз», «вайн», «бундесовые рекорда;»,«дринчить биры», «хаэрня»…) и выкуривающих табак с подозрительно приятным, волнующим податливое сознание запахом («не только выкуривают-с, но и за губу-с кладут-с») – смесь хиппи образца Вудстока и английских модов.
Милиция тогда нас ещё не гоняла за «хаэрню» и узкие порты – думала иностранцы, а иностранцам у нас всё было дозволено (почему?). А главный, знаменитый на всю страну хиппи по имени «Солнце»  – тот вообще длительное время имел почти дипломатическую неприкосновенность. За буржуазно-импозантный облик. Пиетет авторитетам. Субкультура – она всё-таки культура.
А почему властям, скажите на милость, не нДравились узкие штаны? Ведь матерьялу на них идёт меньше и значит, одеть в них можно большее количество населения, мечтающего о любых штанах и находящегося пока вообще без оных. Видать, тут дело политическое. Узкие штаны, хоть и выгодные в плане Госплана, но не широкие, и являют собой протест, неверие в идеи широких народных штанов широких масс, служат символом непокорности, неодинаковости, вольтерьянства, ницшеанства, ети его. И, наверное, можно создать условную модель, опасного для Софьи Власьевны идеологического врага: это человек в джинсах, с длинными волосами, читающий Пастернака под звуки саксофона. Н-да…
…В чём великие джинсы повинны?
                В вечном споре низов и верхов –
   тела нижняя половина
   торжествует над ложью умов.
            А. Вознесенский 



В полумраке подземной дружеской беседы вдруг разнёсся уверенный в своём близком потенциале женский крик приятного голоса: «Лунин, к телефону!». На стенах жизнерадостного туннеля размещались тяжёленькие и серенькие, как и всё вокруг, 2- копеечные, обклеенные бумажными крышечками от фруктового мороженого в стаканчиках по семь копеек телефоны-автоматы жестокого производства, и одна из хорошеньких девочек-хиппи Марта разговаривала по одному из них с другой хорошенькой девочкой-хиппи Лорой, находившейся пока у себя дома, на Сретенке.
Марта увидела меня (хорошего) в «кругу друзей» и, взмахнув красивыми ухоженными волосами назад-вбок (так сейчас, свободные в движении девушки, разговаривают по сотовой связи), сообщила об увиденном собеседнице на другой конец коммуникативного провода, а та (Лора) попросила позвать меня к аппарату для любезной женской беседы со мной же – отсюда и дотошный умственный крик (хиппи хиппи глаз не выклюет).
Объяснение вопиющего факта зова живого ещё человека к телефону в общественном месте, как видим, является довольно простым, но медленно проходящий сквозь нас многочисленный общественный люд был незнакомо озадачен. Что ж это за диво-юнош такой, которому вот так запросто звонят в государственный уличный таксофон в не совсем светлое время суток?! А трубку ему с негожим почтением подаёт эффектная и эффективная, небось, диво-секретарша и вся в вышитых цветах типа «клубневая бегония»?! Вопро-ооо-ооо-с! Отве-еее-еее-т! А популярность в кругах, бля! А, товарищи?! А як же ж.
За бесперебойную качественную связь с девушкой Лорой я с чувством глубокой благодарности брезентовал девушке Марте несколько бутылок не менее качественного, но, увы, перебойного солнечного напитка из нездешних мест и событий.
Из своих брутальных рук
Я вина вручаю пук.

Хипповать в тот вечер настроения у нас не было, а было, как это часто бывало, настроение выпить, и мы засели в чудесным образом образины образовавшееся в доступной близости, свободное от других обязательств однозеленоглазое такси, водитель которого, разодетый в драп-велюровый спинджак «в рюмочку», пахший низкооктановым топливом, и штанцы с далеко вытянутыми вперёд коленками, яростно, будто в последний раз, курил; с ошибками в ударении, руководствуясь исключительно косвенными соображениями ругал параллельных водителей, дурную погоду, советские власти, низкий уровень теневого дохода «от бордюра» и алчно жрал воблу, корёжа захолодавшие уже органы обоняния доставшимся по случаю пассажирам.
Лёгкий (не тяжёлый) вечерний бриз, сочившийся сквозь приоткрытое на волю окно, разбрасывал белёсые рыбьи чешуйки по одежде членов экипажа и мелко шевелил верхние уровни головных причёсок, сообщая при этом полузамкнутому пространству тряского авто нежный, едва уловимый аромат окиси углерода. Это не была «фарфоровая» поездка на фиакре.
Потом вобла у таксиста кончилась и в салоне стало свежее. Жаль, что мы так быстро доехали. И жаль, что всего за рубль. Потому что денег у нас оставалось ещё много. Финансовое откровение не наступило.
Отпустив извозчика, мы загрузили тяжёлое вино в лифт и он нас не подвёл – тронулся. В смысле: поехал вверьх, а не от удивления на скопившийся в его малой единовременной полости океанический литраж. Лифт был привыкши, привыкнувши, привычный и приличный. Отомкнув бережно сохранённой гроздью ключей дверюгу, мы проникли в дом. Над соседями возникла угроза звука («Всегда гитара ма-ла-да!»).  Человеческое общежитие оказалось в скорой опасности от наших действий, которые не замедлили…
Но пока кругом была ещё тишина, чистота и собака-кобель Дик – огромный бульдог-боксёр палевого окраса (пусть кто-нибудь вслух скажет, что палевое к нему нейдёт!) – наш друг, товарищ и прожорливый брат, с крепкими нержавеющими кишками и превосходным неукоснительным аппетитом. Жадный охотник до варёной колбасы большого диаметра, перевязанной верёвками и до креплёного, с оптимальным процентным содержанием сахара, вина. Любитель послушать, забавно склонив голову набок, как люди полоскают горло фурацилином.
Глаза его были холодны, под шерстяной ворсисто-ковролиновой кожей угрожающе колобродили стальные централизованные мышцы – он радовался нечаянной встрече в надежде. В надежде на то, что фаунонелюбивый Вохман не вылакает, как обычно, под утро, всю до капли воду из его миски, а я, обязательно промахнувшись мимо своего дежурного ложа, не залягу в беспамятстве на его любимый коврик у входной двери, заставив бедное животное в который уже раз ютится рядом на холодном неприветливом полу и дышать моими ядовитыми испарениями…
Люблю я дни, следующие сразу же после дней рождения. Или других каких масштабных праздников правильных людей. В холодильнике, покрытом тонким, но ощущаемым слоем привилегий, вроде бы и нет ни хрена из поесть, а вроде бы он и забит до отказа  – полупустыми тарелками и тарелочками, блюдцами и блюдечками, вазами и вазочками, банками и баночками, в которых нетерпеливо хранятся и млеют остатки вкусного, с плесенью сыра; сыра швейцарского, с  молочно-белыми, хрустящими на зубах твёрдыми крупинками; сыра с большими кратерно-ноздреватыми дырками; хорошей колбасы, всякоразной икры, чуть заветренной буженины, осетрины х/к и осетрины г/к, баночного балыка, шпрот-сардин, огурцов и помидоров, аквариумно плавающих в поствечернем рассоле.
Велика его продуктивная толща. Божественная квинтэссенция бытия. Любо-дорого раскрыть такой холодильник и связать с ним свою судьбу, радуясь пандусному содержимому при хорошем внутреннем освещении, пусть еда и застит, порой, пристенные лампады. Шикарное продовольство. И непьющий стопаря вонзит. Чего уж нам-то…
[Мы с Вадюлькой не единожды порывались изобрести для народа многоэтажный холодильник: холодильник-небоскрёб с классическим шпилем, с просторными скоростными лифтами в зеркалах, с грузчиками в бархатных ливреях, с вместительной парковкой и указующими загорелыми девушками в небесных купальниках и леопардовых парео, с горящими ярким светом предметными табло: «Мясо, «Рыба», «Птица», «Скампии», с автоматической сигнализацией истечения срока годности продукта (поэтажно), системой внутреннего видеонаблюдения – чтобы каждый владелец с помощью индивидуальной карты доступа мог зреть на экране, как чувствует себя его еда… Прекрасное было бы подспорье для народа. Но каждый раз мы огорчительно вспоминали, что у нашего народа нет столько еды. А сдавать холодильник в аренду иностранцам — нерентабельно. Сто лет не окупишь и инвестиции сгинут. Вследствие полного отсутствия системы их хеджирования.
Таким образом, как и множество других иррациональных идей, наша каждый раз быстро рождалась и быстро умирала, натыкаясь на обстоятельства непреодолимой (пока) силы. Но мы, не уставая, лелеяли надёжу, что лет через тридцать восемь, с приходом к нам современных прогрессивных технологий двадцатилетней давности, такого рода идеи будут на конец(-то) востребованы. Хотя мечтать,конечно же,весьма и весьма не продуктивно].
На стол собрали по-деревенски споро-сноровито, не забыв и про очень тонко нарезанный белый хлеб по 28. Поставили на иглу SPENCER DAVIS GROUP “Second album” (только Вохман умел грамотно ставить тонарм на пластинку в любом состоянии. Он резко трезвел, опускал шуровскую «башку» на диск, как ювелир-часовщик и снова пьянел дальше. Его коллекция не имела ни одной царапины; а сами пластинки он, имитируя шепелявость, нежно называл «ди-ссссс-очки»), взмыли с мылом душистым негативные руки и устроив мохнатые рушнички на заждавшихся коленях зачали свободолюбиво трапезничать, используя вместо салфеток туалетную бумагу сортир-папир.
Устали мы сегодня. От нервов. И потому оба говорили громко-возбуждённо-одновременно и оба слушали и  слышали друг друга, излагая предложения обрубками человеческих мыслей. Как рэперы,нарезающие текст на удобно съедобные куски. Мы были пьяны и выговаривали, в основном, лишь те слова, с которыми были лучше знакомы. Но это не осложняло.
Вадик разливал по чашам зелёного стекла притончённый «Крымский» портвейн. Разливал внимательно-предупредительно, как дамский причёсочник, надеясь на щедрые «чаевые» –до желанных краёв, не пресекая своего стремления чрезмерно употребить. Красивая бордово-матерьяльная скатерть на столе стала находиться в постоянном ожидании горячего чёрного пепла мимо пепельниц. А из бахромы, присущей этой скатерти, Вадик смышлёно сплетал забавные разнотолстые косички, манкируя требования Протокола и нарушая своими поступками правила хорошего тона. Дик пил «Чёрные глаза». Жизнь наладилась.
Во время вина Вохман – друг сытный – разговаривал очень красиво, цветасто, многостранично, игнорируя праздные вопросы и используя глубинные падежи агентив, инструменталис и локатив; не интересовался уважением и не обнажал всуе того факта, что пьёт на свои; однако регулярно проводил очень крайние ситуационно-жизненные параллели.
Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может – пьют вино.
Может – так сидят
М.Цветаева
«Так»  мы не сидели. Мы сидели не «так» – пили и беседовали. Беседа струилась. Очень струилась. И доструилась до того, что мы перешли к Саре Абрамовне Вон. Вон мы к чему перешли.
В жизнерадостной обстановке промчались нагие серебряные кони и пробило три склянки. И все три эти порожние склянки немедленно заняли своё неопровержимое место под законной плоскостью древесно-комнатного стола. Мы вступили в процесс, обратный опохмелению. Вместе с жизнью наладилась и речь.
На кухне по-старомодному, по-сандуновски банно фыркнул кран, и нам, умникам, пришлось отвлечься на значительное время, передразнивая дуловидную сантехнику лицевыми органами, кривляясь и раздувая носовые крылья. Кран получился обфырканным. Совершенно незаслуженно, кстати, поскольку был единственным в помещении, кто вёл себя относительно прилично.
– А по крайней мере вопрос можно задать, Борисыч? Или предложение какое сформулировать?
– А формулируйте. Вам.
– А давай сегодня выпьем в меру, а! Перестанем занзи-барить, кала-харить и са-харить, чтоб не пережить прецедент инцидента. Или случайную случайность. Доколе?
– А давай. Почему не давай? Мы с тобой одной крови и я с тобой заодно. И даже за два. Если хочешь. Итак, мера. Мера… Знакомое  какое слово, но я с ним не знаком. Но можно и попробовать. Выпивать в меру, наверное, скорее хорошо, чем дурно. Только знать бы эту меру. Какая она из себя? Какой положено ей быть по рабочей разнарядке?
(Мы всегда имели стремление выпить в какую-то «меру», но всегда с девственной беспечностью доверялись обобщённому внутреннему голосу и всегда входили в «Петлю Нестерова», читая друг другу ступенчатыми голосами «Нянькину сказку про кобылью голову». Если у человека нет чувства меры, то у него по крайней мере должно быть чувство, что у него нет чувства меры. У нас и такого чувства не было.).
– Может, исхитриться не по полной лить, а, Борисыч? Или через раз? Так же не выпивают – по три стакана вдруг. Или закусывать чаще? Ты будешь вот, к примеру, селёдку «под шубой»?
– И в кроличьей шапке? Не буду.
– А колбасу «Отдельная»?
– Не знаю. Название мне не по вкусу. Сомневаюсь я, чем это она такая отдельная. Какие она имеет такие принципиальные структурные отличия, что вся колбасятина в куче валяется, а эта, ишь, в сторонке, отдельно? А коллектив? А коллективизация? А пресловутый командный дух?
– Тогда давай выпьем «португалочки» («португалочка» – замечательный португальский портвейн в чёрно-матовой большой бутылке; был он импортен, редок, а потому недёшев: 700 мл=6руб.00коп.).
Цены на портвейн разные.
Только есть одна на века.
Рубль сорок семь – «красное».
Как ты от меня далека.
Московский фольклор.Почти «Цветы»      
– А где ж его взять-то???
– Ну, тогда молдавского!!!
И мы выпили, издавая гортанные звуки. Выпили этой жидкости огнеупорного цвета, мутной, как воды реки Хуанхэ.
– Я вот чего думаю, Вохман. Мне скоро 22 года, а ума я так и не нажил. Ничего не сделал для бессмертия. Позор, да?
– Чего позор? Нормально. Как все. Ум – не беда. Подтянешься ещё. Наживёшь. Меня другое в тебе удивляет.
– Тебя всё время во мне что-нибудь, да удивляет. Не можешь как все в сторонке тихонько посидеть. Как колбаса «Отдельная». Ты получаешься гениальнее самого себя.
– А меня всё равно удивляет. Сам посуди. Мы с тобой родились у Грауэрмана в один и тот же год: мне вчера 19 стукнуло, а тебе скоро уже 22. Это как? У меня не сходится.
– Да никак. Сойдётся. У меня с тобой год за три идёт, а минута за полторы – вот и набегает. Статистическая погрешность. В бо;льшую сторону. Как при определении несусветной величины валового продукта. Пятилетку – в десять лет, в общем. И я больше тебя устаю. Э! Э! Э! Аллё! Зачем ты делаешь ЭТО из окна? До сортира же ближе!
– А по знакомству. По имеющимся в наличии связям. У меня у единственного в городе есть разрешение от Моссовета ссать из окна. Иногда я им пользуюсь, как видишь.
(Лет через двадцать с хвостиком, Вохман повторил этот трюк над VIP-стоянкой гостиницы «GRAND HOTEL DEI CESARI» небольшого европейского городка. И тоже с успехом. Всё,что трудно – интересно. Всё,что легко – нет).
И мы выпили за Моссовет.
– Нам бы сейчас захер, а, Борисыч?
– За что?!
– Захер – это французский фруктовый торт, вот что. А не «за что». Темнота. Хер чего подумал из-за невежества.
– Я мало увлекаюсь французскими тортами, больше австрийскими. И то ботинками. И похвальной пахлавой. А сколько у нас, к примеру, вина разного в кушинге осталось? В каком оно у нас, к примеру, находится количестве.
Вадик сделал руками мелкую рифму для глаз.
– Если считать каждую бутылку по отдельности, то восемь. И со вчера полторы больших бутылки «Посольской» не уследили. Не смогли.
– Прилично. Прилично и хорошо. А то вина всегда мало – это такое правило. И правило это так же незыблемо, как сюртуки Славы Зайцева и общеизвестные дворовые законы: «Три корнера – пеналь» (Матки! Матки! Чьи заплатки?) и «Молодка» по ходу» . Вполне можем осуществить транспозицию комбинаторную и значительно повысить градус общения.
– Давай переждём с тем, что ты сказал. У меня появилась одинокая мысль. Одна. Lonely. Я хочу вынуть тебя из водочных раздумий своевременным современным вопросом: как мы дальше будем распределять собственный досуг собственного времени? Не пора ли нам устранить повседневность процесса? Недурно бы к вину кого из живых ещё людей присовокупить, с кем можно было бы вволю повышивать на пяльцах. Иль нет уже женщин в московских селеньях?
– Ах, вон чего, дружок! Избыточное барство!
– Чего сразу избыточное? Всего пару аномально ласковых и сексуально распущенных гризеток. Чего им в девках-то ходить?
– Какая волнующая формулировка: «сексуально распущенных». Но пару много. Лучше двух.
– Да. Пожалуй. Твоя правда. Пару действительного много. Двух вполне хватит и будет достаточно.
– Экий ты сегодня бабтист. Игрун. Озорник. Проказник не семейно ориентированный. О таких вещах надо сообщать, как можно более заранее. Где я тебе сейчас вышивальшиц найду? У меня что, гарем за стенкой грустит – бездействует – телом стынет?
(Если уж и держать в доме гарем, то обязательно из простых советских девушек. Они привыкли стоять в очередях).
– А ты подними кого-нибудь по тревоге. Из амортизационного фонда. Вот и отдохнём славно! Нажми на клавиши, Борисыч! Подай товар!
– А ну, как соседи вломят, табун девиц узрев. С ума съехал? Такая афиша на весь дом. Прежде, чем подумать – подумай.
– Да я подумал. Соседи не вломят. Они уже спят. Они во сне не вламывают. Они во сне спят и завидуют. Звони куда-нибудь, а то я уж час сижу, как Буратино: закрою глаза – есть девица в шёлковом белье, открою – нет ни хера никого. И не в белье. И никогда. И не пополам с малиновым вареньем.
– Ты ведёшь себя, как корнет. Корнет-а-пистон. Меня волнует твоё лирическое начало. Могу выразиться, что постоянная жажда девок есть побочный эффект от твоей женитьбы. Ты желаешь соблюсти Закон необходимого разнообразия, никакого отношения к девкам не имеющий. В тебе играют центробежные силы. Они в тебе ходят. Они тебя распирают, заставляют идти на действия и сходить с ума.
– Сумасшедший не тот, кто сидит на дереве, а тот, кто ходит к нему в гости.
– Ты намекаешь, что я псих, раз в гостях?
– Не, не, не! Ты очень разумный! Ты самый разумный! Наиразумнейший! Ну выручи, Клавдий! Ну закричи, хоть Соньке своей Соболевской! Пусть берёт любую подругу и к нам ломится. Такси за счёт заведения. Но,чтоб нога под ней была хороша. Даже две. Как у Соньки.
– Сонька в твою избу больше ни ногой. Ни рукой. Ни подругой. И ни чем  другим. Ты обидел её в прошлый раз. Сильно.
– Как я мог её обидеть, если видел её один единственный раз и переговоры вёл секунд 19.
– Тебе хватило.
– Не могло мне хватить. Никому не хватит. Мало.
– А тебе хватило. Хвати-лл-о! Ума не надо девушку обидеть. Она тебе интеллигентно так: « Здравствуйте, мол, Вадим, меня зовут Соня». А ты?
– А я?
– А ты, пьянь, знаток хренов: « Это, как магнитофон, что ли? Со стеклоферритовыми головками?». Она, конечно, расстроилась от магнитофона. Да и от головок, небось, тоже. На меня ни за что нарычала и уехала. Огорчилась. Разве можно так разговаривать с девушками по имени Соня. Подбирать надо  выражения.
– Ну, конечно, ты – главный подбиральщик. А кто мою бабушку Олимпиаду Фёдоровну вовсю называет Спартакиадой Андреевной? Я? Ну ладно ты – извращенец – вовсю называешь, но она-то, главное дело – вовсю отзывается и ещё чаёв тебе наливает и сыру нарезает. «Ой, Сашенька, Сашенька…».
– Так я ж постепенно, мягко, любя, вот конфликта и нету, вот и отзывается, вот и наливает, вот и нарезает, вот и «Сашенька…».
– Это ладно. Это хрен с ним. Бабушка – так бабушка. Ну другому кому позвони, Борисыч. Ну помоги!
– Ну да, я помогу. И что будет? Света найдёт какую-нть шпильку-заколку, ты всё свалишь на меня и я же в итоге и огребу.
– Я могу и пропылесосить.
– Конечно, можешь. Ты уже пылесосил. Только не все улики всосал. Кой-чего упустил. Упустил ты, а врал я. Вдохновенно и изобретательно. С использованием визуальных средств и сомнительных аналогий. А я врать не люблю. Я честный. Хочешь, пойдём в «Дружбу»? Окуня послушаем. Там и возьмёшь помощь банкетного зала. Удобно – и поить не надо, девки и так «в стволе». Посидишь в пьяной женской компании и если у тебя всё сложится, я поеду домой и буду не при делах.  Победит «Дружба».
– Не, я так далеко ногами ходить не буду. Я могу устать.
– Тогда поедем в «Берлин». Там фонтан.
– Фонтан – вещь бестолковая. Воды много, а рыбок нет. Не с собой же их везти?
– Ну тогда не ропщи. Тогда сидим, как сидели и пьём, как пили. Как Ильи Ивановичи Муромцы.
– А Муромец-то здесь причём? С ним-то тебе что не так?
– Мне с ним всё так. Он такой же, как и мы был, заводной мужик, только раньше начал. Тридцать лет и три года за столом сидел – бухал. Практически без закуски и не обедая у Данона.
– Тридцать лет – ладно. Но три года! И без всякого перерыва! Это уж через чур. Через него. Орёл! Игл прямо какой-то!
– Орёл – игл… На то он и богатырь русский, мать твою, чтоб не уставать и больше всех весу брать!
– А дальше что? По-твоему? В твоём изложении? Бросил?
– А дальше пришли наши враги на нашу же землю, а Муромец пьяный. Тогда добрые люди его освежили, похмелили, зашили в него «торпеду» побольше, оформили в лизинг палицу, меч-кладенец, спецодежду, транспортное средство, произвели лёгкое финансирование – чтоб на водяру не хватило, а только на сигареты, и отправили воевать по контракту. А про бухалово никому не сказали. Даже врагам. Скрыли, в общем. Так вот и рождаются легенды. Так вот и становятся всемирно известными пожилыми богатырями. Да разве ж непьющий кого победит? Дорогу ж разве осилит непьющий? Да никогда! А Илюха всех сделал, потому что был парнем с историей. С прошлым. А не пухлым мальчиком с гуслями. Вот так. Примерно.
– Это всё да. Это всё хорошо и понятно. А с девушками-то что делать будем?
– А что с девушками делают?
– Для начала их приглашают ко мне в гости.
– А у тебя нет эстетических ограничений? А у тебя нет этических ограничений? А нет ли у тебя этнических ограничений? Ты не вводишь поправку на обстоятельства?
– Ограничений нет. Поправок нет. Обстоятельств нет.
– А если ты влюбишься всерьёз, до самого утра? Ты не скажешь ей: « А знаете, Скрипка, давайте жить вместе?».
– Не скажу. Я найду в себе силы расстаться с любимой.
– Силы в себе ты вряд ли найдёшь. Даже для расставания. Совокупный мужской опыт говорит о том, что с нами с самими сейчас можно вышивать на чём хочешь – столько кайфу у нас внутри плещется. А у мужчин кроме социальной составляющей есть ещё и физиологическая. Так что, на мой взгляд, девки нам сегодня ни к чему. Только вина зазря отопьют.
– Да ты придумай что-нибудь, а там разберёмся, по ходу.
– Придумай… А ты каких хочешь: плутовок, что делают глазки или ветреных – «манит девочек трудное счастье»?
– Лучше ветреных. На хрена мне глазки.
– А ты их не боишься?
– А чего мне бояться-то? Не в Америке живём.
– Ты наблюдательный. А ты не хочешь избежать нетвёрдости объятий?
– Не хочу. Любых давай.
– Да… За неимением гербовой пишут и на простой, а за неимением поварихи ебут и дворника…
– Какой дворник, чего ты несёшь?
– Я говорю ветреные девчонки – это сказка.
– Красивые? Как принцессы? Воздушные?
– Есть и красивые, есть и воздушные, но только цены сказочные. «Дедка за репку, а внучка – за бабки». Дорого. А где ты, кстати, видел красивых принцесс? В кино? Во сне? В русских народных японских сказках? Наяву они все неказистые и вовсе не блещут, лениво размножаясь в своём узком монархическом кругу. Наши московские непринцессы куда, как казистее и  краше  , по всем статьям и статям.
Как все значимые научные открытия последнего времени совершаются, как правило, на стыке фундаментальных дисциплин, так и красивые люди, как правило, рождаются на стыке разных национальностей. Какие замечательные есть татарки, индианки, мулатки, не говоря уж о креолках, чьи дедушки-бабушки раскрыли объятья не собственному коренному населению. А принцессы с принцами сделаны по стандартным образцам – отсюда, в лучшем случае, и стандартная внешность. Хорошо, если не полный «крокодайл». Они больше для символа, чем для любви. И любая Олэся Спынчук из города, где венчался Бальзак, любой принцессе в этой самой любви фору даст. А любой Иван Жопин-junior может оказаться симпатичнее любого принца, самого что ни на есть наследного. Содержание гибнет из-за формы. Таков мой сказ.
И мы выпили за простых людей. И за стык их национальностей.
– Ну так, как с ветреными, Борисыч? Будет мне необходимое разнообразие?
– Ты хочешь взглянуть на холодные фигуры проституток, застывшие в однообразном параллелизме? Это тебе к «Националю» надо. Принять такое необдуманное решение. Жизнь, вообще – сплошная цепочка принятия решений. А цепь не может быть сильнее, чем самое слабое её звено.И поэтому в жизни всегда что-нибудь имеет отношение к чему-нибудь. Или всё имеет отношение ко всему. И тебе не страшно двигать в ночную неизвестность?
– А чего тут страшного? Страшно – это когда к тебе приходит голый человек и говорит, что кто-то любит его жену. Вот это страшно.
– И всё равно. Мечтаю предостеречь: соблюдай осторожность жизни. Не пренебрегай.
– Да, что ж такое?! – вдруг взорвался Вохман, очень подробно возмущаясь лицом. – А хоть бы и выписать девок! А!? А хоть бы и выписать кого-нибудь, кто нетерпеливо постукивая босой ножкой, дрожащими от желания умелыми пальцами откидывал бы со лба пряди волос перед зеркалом в ванной! Где здесь зазор!? Где-е!? Что за восстание жёлтых подвязок имени Мальволио?
– Зазор – в смысле: где здесь положительная разность между соответствующими размерами охватывающей и охватываемой детали?
– Зазор – в смысле: хрен ли здесь зазорного?! Одна безобидная приятность. Обычное мужское пьяное желание. Что ж мне теперь бенедектину нажраться с пролетарской торжественностью?
– Желать посторонних девушек, пробивая брешь в семейном бюджете, пока родная жена мается  в Болгарии, с твоей стороны как-то ни хера ни комильфо (comme il faut). Очувствуйся. Ладно б была она в Норильске – другое дело – своя земля, родная Родина, можно сказать, греши – не хочу. Но она ж на чужбине, а ты всё равно хочешь. Она в опасности – кругом вражеские люди и ни одной «Пельменной». Мрак & Жуть.
Вадик сначала раскраснелся, как «Розовое крепкое», а потом вдруг сделался спокойным и даже чутка флегматичным.
– А скажи-ка мне, Борисыч, не ты ли это в шестилетнем возрасте снабжал всю Жуковку американской резинкой Chicklets? И за немалые деньги. Нарушая все нормы советской морали и УК РСФСР.
– Ну снабжал помаленьку, а как же – чего ж не снабдить? Но не всю. Эк хватил. У кого-то и своя была.
– Та-ак. А не ты ли это во дворе выиграл в «пристенок» рублей двести «новыми» у приезжих студентов-пищевиков, шесть раз попав в «казёнку»? Весь район месяц слухами исходил.
– Не двести, а двести двадцать. И не шесть, а восемь. Я.
– А не ты ли это в первом классе за деньги позировал скульпторам на Маяковке в одних трусах?
– Ну я, я. Два часа – два рубля. И не только в первом, но и во втором, и в третьем классе. Ты к чему всё это? Чего вдруг вспомнил?
– Ща разберёмся к чему. Ща. Получается, что ты – человек, с детства спекулирующий дефицитными товарами, подверженный азартным играм в особо крупных размерах, с малолетства торгующий своим телом, из хулиганства ворующий огурцы на рынке, прыгающий через турникеты в метро, нанося тем самым вред Государству, избивающий конкурентов с соседних улиц и гуляющий по буфетам каждый раз с новой подружкой – ты–  человек с такой биографией – в тюрьму не возьмут – имеешь наглость упрекать меня в невинном желании провести вечер в компании миловидных девушек с причёсками на головах! Это как?
– Да не против я, не против. Проводи сколько хочешь. Во, разошёлся. Шуму делаешь.
– Не, я всё скажу. Я понимаю светину зарубежную опасность и всё то, в чём ты меня упрекал. И я всё скажу. Да, я нуждаюсь в женских гостях. Нуждаюсь. Но для чего? Для чегошеньки? Исключительно для благородности общения, исключительно для выполнения ими эстетических функций, для целостности и привычности компании, шалости для – в конце концов, исключительно устную речь беседы подровнять и подчистить междометия – ну, а там уж как выйдет. Не имею права? Совсем небольшие трали-вали? А ты мне – мораль, бля. Я даже зубы почищу.
(Вохман был порядочным и воспитанным человеком. Он хоть и забухивал крепко, но был не из тех неандертальцев, кто сожрав полкурицы идёт с поцелуем в ухо любимой, невнимательно облизывая по дороге ейную напрягшуюся в молчаливом ожидании бижутерную клипсу).
– Имеешь. Главное – утвердиться в правах. И обязанностях. И не совершать мозгом нутационных колебаний.
Раздался робкий звонок в дверь, сведя эффект от вадиковой речи к абсолютному нулю и развязав мне мои же критиканские руки для дальнейших слов.
– Это Света, – сказал я. – Она не улетела. И мама её не улетела вместе с самолётом. Из-за тебя они отменили конгресс. Из-за неуверенности в тебе. Они тебе не доверяют. И правильно делают. Хороши б мы были, если бы я потакал твоему либидо. Театр! Водевиль! А мы – херовые актёры в нём!
Но это была не Света. И даже не её мама, пощадившая конгресс. В сени грузно, как злой дух Ямбуя, ввалились наши дружки – гренадёры-шалопаи Коля Молчанов и Лёня Крижевский ( 2 сапога = 3 пары), рассекретив наше пьяное убежище своим высокогорно-лавинным грохотом ногами и  песенной «Марсельезой» из балета «Пламя Парижа» с использованием мощной ферма;ты.
«Ребята настоящие.
Им док – что дом родной…»

Робость звонка объяснялась хорошим воспитанием, а не неуверенностью пришельцев в себе или отсутствием у них двух, положенных по номиналу, ебических сил ( 1 ебическая сила = 88, 3 Дж/м). Выглядели они неплохо, но это была кажущаяся неплохость. Турзы мои – мурзы мои.
Они ввалились с трудом удерживая эквилибриум и, не избежав злой участи слабоподготовленных и забывчивых людей, сразу же гиппопотамно рухнули, налетевши на бельевицу (Дик напрягся и быстро допил остатки своего вина).
Бельевица (не сундук-скрыня вам!) – какое замечательное слово! – была выполнена во вкусе соцреализма, снабжена тяжёлыми рояльными петлями и располагалась на карте квартиры как-то неудобно для посещений, да имела ещё и герань. Аккурат сверху. Об этот хорошо полированный ящик все спотыкались и падали, нанося риски глянцевой поверхности и стойким боковинам. Тумба для того, собственно, и стояла, чтобы все спотыкались и (весело) падали, а объёмный цветочный горшок стократ усиливал эффект от человеческого руха.
Состав наших гостей, наглых, как загорелые контрабандисты из Туапсе, прямо скажем, не поражал культурологическое воображение – дуэт бандуристов. Оба были не дискретно пьяны с позавчерашнего вечера, как влюблённые черепахи и, судя по их звонкому портфелю, трезветь в ближайшее время не собирались – их нёс алкогольный Гольфстрим. Были они не соло нахлебавши, а бухали zusammen, то есть вместе. Рядышком. Плечом к плечу. Локоть к локтю. Губа к губе. Керосинить они начали довольно поздно – лет в 15 – и теперь нагоняли упущенное экстерном.
Они были весьма дружны, хотя представляли собой идеальный контраст. И по характеру, и по темпераменту, и по цвету волосяного покрова, и по отношению к окружающей действительности. Объединяли их ум, врождённое чувство юмора (другого, собственно, и не бывает) и прекрасное образование. Один был инженером человеческих душ, другой – инженером человеческих тел.
Услышав портфель, Вадик сделался дополнительно гостеприимным.
–« Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит»? Велкам, чумадеи! Скидавай дубло, раздевайтесь, – ласково сказал он, из последних сил не интересуясь содержимым раздутого кожаного хранилища с рукояткой.
– До пояса? – спросил Коля.
– Снизу? – спросил Лёня.
Все глупо заржали и стали выгружать новоявленные гостинцы. Вадик, дуя в пустую бутылку, играл марш «Прощание славянки» (этому не учат – с этим надо родиться), нервно разглядывая обувь, в которой пришли наши ластоногие братья, используя привычную модель поведения.
Оба были не в лёгких мокасинах Маниту, а в тяжёлых «гостевых» ботинках драматического цвета, на толстых рифлёных подошвах, в которых помещалось много уличной грязи. Огромные кашалотные боты орнитоподического 47-го размера стояли на озадаченном коврике в прихожей, как сумрачные, равнодушно-властные линкоры, преграждая всякому вход в гавань – фундаменталистские обувя;. В каждом из ботинков мог свободно разместиться скелет не большого,не взрослого ещё муравьеда. Очень свободно.
Молчанов, склонный считать свой алкоголизм случайностью, был дополнительно живописен. По белому свитеру, облегавшему широкие плечи, можно было свободно, без напряжения ума определить всё его давешнее меню: вот замечательно-острый салат «Пахтакор» из  дефицитного ресторана, вот брызги разбавленного персикового сока из перевёрнытых стеклянных гастрономных колб, вот сухое красное «Каберне», рядом невкусное, вызывающее изжогу сухое белое «Родничок», вот томатный соус «Шашлычный», выбившийся из чьих-то неосторожных рук, а вот огромное и радостное, как солнце, мягко-бугристое пятно от апельсина. Далее шли некрупные грязные отпечатки незнакомо-чужих растопыренных верхних конечностей, пятна от масла, в котором раньше плавала сайра и страстно-перламутровые липографы на неожиданных рукавах (аглицкая кофтица – каково носится!). Очень любил Коля свитерки, хотя и  владел многими пиджаками с карманами для разных вещей. Но почти все они грустно висели в платяном шкафу и бездействовали.
– Клоузняк освежить не желаете? – спросил Вадик с весёлым упрёком, – а то, буквально, как Гек Финн на плоту (не путать с гражданином Финляндии). Не в театр пришёл – к людя;м.
– Да, Коль, сгоняй переоденься – заодно и дома, наконец, побываешь – а то часа через пол Вадик дам поджидает. Мужиком хочет стать.
– Как дам? Каких дам? У кого дам? А нам? А как это? А жена? А воробьиная верность? Вот откуда только берутся такие плохие люди, изменяющие своим жёнам, если все детки такие хорошенькие?
И противно спел:
Как много от любимого мне бед:
Неверен он и рушит свой обет.

– Кто кричал насчёт обеда?  – обнаружился двухметровый Крижевский, – самое время. У меня есть с собой продукты в виде продолговатых изделий из рыбы. Подержи-ка, брат Елдырин, мой саке-вояж, ща всё будет. Рып-па!
(Рып-па = рыба. Суп-пер = суп. Вот где он берёт такие слова, так не похожие на человеческую речь? Может, справочник какой есть?).
Лёня очень любил рыбные палочки в сухарях, производимые латышским народом, и повсюду таскал их с собой для уверенности в настоящем…
Неожиданные, но всегда желанные гости, были почти нашими соседями и немножко старшими товарищами. (Детские ассоциации: кино, цирк, театр – до всего пешком. Изредка на «аннушке» или на «букашке», и все мы вроде как были почти соседями).
Коля Молчанов, живший, естественно, на Молчановке, большой и громкий, как Министр Землетресений, закончил Факультет журналистики Московского Государственного Университета, созданного Катей Дашковой и Ваней Шуваловым, и названного в честь Миши Ломоносова.
Несмотря на громкость, кубатуру и взаимную любовь к ножному мячу и ледяному хоккею, в жизни занимал очень мало места.
Был подвержен философии экзистенциализма с её обострённым вниманием к «я» (именно временное отсутствие этого «я» у Коли скорее вызывало удивление, чем строго постоянное его наличие), а потому, получив диплом был распределён совершенствоваться в паралингвистике в далёкое северное селение, где за два года вынужденно-плодотворной работы на поприщах обучил аборигенов обоего пола грязно ругаться матом устно, разбавлять спирт так, чтобы увидеть сосульки, висящие параллельно земле, с шиком плевать сквозь зубные прорехи и ввёл в крае письменность.
Там же он понял, что главный его профессиональный инструмент – жопа, когда простудив ноги целую неделю не мог сидеть за письменным столом.
Юных же местных комсомолок он, находясь всегда налегке – в одной лишь безразмерной рубахе, допоздна и с удовольствием знакомил с сочинениями братьев Стругацких, братьев Вайнеров, братьев Гримм и братьев Карамазовых. Коля одинаково хорошо разбирался как в литературных, так и в женских формах и благодаря его местечковым усилиям популяция будущих членов  и членок ВЛКСМ за отчётный период значительно подросла. Покидая разгорячённых братскими сочинениями подружек навсегда, он подарил им из личных запасов собственного чемодана отличное французское макияжное зеркальце. Пущай их make up потихоньку. Дескать, мол.
Если бы он задержался у туземцев ещё хотя бы на год, то в селении расцвели бы ананасы. Но задержаться ему не случилось. Он, как всегда, пострадал за правду (не путать с газетой «Правда»), изложив в местном издании своё видение международных спортивных событий. Он написал:  «Успешно завершился в Австралии очередной чемпионат мира по плаванию. Никто не утонул». Вот так он изложил. Ну и что? Чистая ведь правда – жертв не было. А его перевели в неблагодарный и неблагодатный отдел писем тонюсенькой районной газеты. Сказали – на повышение. Обломали парню карьеру. Комсомолки – рыдали. Но он в очередной раз уверенно сдюжил. И это не была самоуверенность. Это была уверенность в себе. Никогда не переходящая в хамство.
Коля всерьёз увлекался бонистикой. Правда, лишь той её составляющей, которая предполагала коллекционирование современных бумажных денежных знаков, на которые он приобретал алкоголь и другие товары первой необходимости.
Он никогда ни на что не копил. Если ему что-то было нужно, то он быстренько зарабатывал на это «что-то». А складывать купюры во вместительное нутро пузатой розовой хрюшки ему претило. Всякий человек не без слабостей.
Был он чаще пьян, чем трезв. Гулял. Вставал утром из-за весёлого стола и шёл на работу, не неся по пути идейной нагрузки. Мог,как известный сказочный Дракон одним выдохом вскипятить озеро.
У пьяного человека иные принципы словообразования. И Колёк в беспрерывном застолье употреблял всегда очень итальянские уменьшительные суффиксы: «слонино-дробино», «гирлино-дивчино», «водчино-пивчино», хотя в Италии, к счастью для Италии, никогда не был, а наоборот – посетил красавицу-Прагу (Коля, вообще, интересовался познанием разного рода мест).
Поездка потрясла его чрезвычайно и глубоко, хотя внешне вся чрезвычайность и глубиЗна потрясения выражалась одной единственной фразой: «Разливное пиво лучше бутылочного!». Никто из не бывавших в Праге ему не верил. Да в это и нельзя было поверить. Невозможно. А он настаивал. Настаивал и настаивал. Настаивал водку на чесноке и потреблял полученное зелье, величая его «белогвардейкой».
Вернулся он ещё и в пламенном восторге от чешского языка. Он ему глянулся своей непредсказуемостью, причудливым для русского уха сочетанием согласных звуков. И с тех пор любого жителя братской страны, независимо от возраста и значимости иерархического поста, он нежно называл «здрахуйка из винарни». В расшифровке нового термина он всегда всем отказывал. Наверное, и сам не знал. Просто навеяло. Разливным.
От чешского языка он мягко перешёл к усовершенствованию родного русского, в котором, как ему казалось, не хватало семантически ёмких существительных. В результате пьяно-лингвистических экспериментов рождались неологизмы: «государстук», «полюционер», «адменструация», «пианизд», а то и просто: «боржометр».Или «поп-рыгун». Или «графинь».
Он, в отличие от официальных представителей науки неологии, образовывал слова без всякого на то умысла и выявления факторов, оправдывающих формирование новых буквенных конструкций. И поэтому большинство его новых слов не имели (пока) физического смысла (а если и имели, то тайный, мало кому ведомый), но сочетание символов, порой, было ох! каким красивым. Чтоб так виртуозно коверкать русскую речь, надо блестяще ею владеть.
… Закадычные враги –
Язык и выдумка!
От их борьбы
Рождается на свет литература…
Х.Кортасар
А со стороны опасно трезвых людей из редакции в его адрес, конечно же, поступал БУРНЫЙ ПОТОК жестоких упрёков в несерьёзности отношения к родной речи. И он получался преждевременным человеком и преждевременным литератором. А так ли уж необходима и неотъемлема от чего-нибудь сама эта, невесть кем провозглашённая серьёзность.
(Творчество versus Педантизм).
Давайте обвиним в несерьёзности С.Лема.  В «Солярисе» он приводит термины, придуманные им самим: «момоиды», «быстрениний».
Давайте подвергнем обструкции братьев Стругацких за придуманное ими замечательное слова «сталкер», а Великого Чеха К.Чапека за слово «робот», без которого представители многих фундаментальных и прикладных наук уже не могут обойтись в своих работах.
Давайте усомнимся в гении А.Чехова, который в рассказе «Шило в мешке» приводит слово «вертифлюшка», полученное путём соединения начала слова «вертихвостка» и окончания слова «финтифлюшка». Ведь не серьёзно же, а как здорово!
А Г.Бёлль с его новыми лекарствами «проколорит» и «пантотал» (Г.Бёлль. На чашке чая у доктора Борзига. Семь коротких историй)?
Л.Фейербах затейливо говаривал: « Чувственное восприятие даёт предмет, разум – название для него». Замечательное замечание. Даром, что давнее.
И в полном согласии с Людвигом А.Градский изобрёл свои, насыщенные глубоким смыслом слова «совок» и «журналюга», навеянные пусть и не разливным, но текущим. Моментом.
А как же нам быть с множеством игриво-шутейных слов, рождённых талантом нашего народа. Не замечать ни таланта, ни народа? А ведь Молчанов и есть талант! А ведь Молчанов и есть народ! Давайте его заметим и отстанем от него на хер. Не будем слишком строги. Иль природа этой строгости заключается в творческой несостоятельности самих упрекающих? Министров чего-нибудь с культурным уклоном?А?
Да ладно уж. Живите. Только не мешайте. И ни в коем случае не помогайте. При наличии двух резко противоположных мнений всегда существует третье – их примиряющее. И водка…
А Коля ведёт свои спорадические изыскания и до сих пор. И Слава его не меркнет. В свете всего нижеизложенного. Для него русский язык – инструмент. И он прекрасно владеет техникой игры на этом инструменте. Иррациональная, опять-таки, эстетика.
Да и чем его слова хуже обычных? Они что, оскорбительны для людей, выполняющих сверхвысокую миссию нести образование в массы? Образование в массы должны нести образованные люди, а не изуродованные непотизмом косноязычные (чир)лидеры-мародёры с купленными учёными степенями и званиями, отвергающие всё им непонятное. А непонятного для них, в связи с соответствующим уровнем развития, много, вследствие чего много и отвергаемого.
В конце концов, все слова кто-то придумал. Люди просто договорились, что хрен будет называться хреном, а редька редькой. И он будет её не слаще…
А ещё кроме новых русских слов и русских, в основном, купюр, русский человек Коля Молчанов любил русскую баню. Был, по его выражению, «за****атаем» Сандунов и Оружейных. Частота посещений тёплых мест не прошла для его судьбы незамеченной – были строго нарушены его имущественные права – прямо из субботнего предбанника злодеи уворовали всю его верхнюю одежду вместе с ключами от дома и паспортом со стародавней московской пропиской. Уворовали и не возвернули. И ему стало хлопотно.
В связи с этим траурным событием мы подарили ему набор пуговиц для украденного пиджака, игрушечный ключик от игрушечного домика и присвоили в поддержку духа радостно-радужное дворянское имя «Николя ни Двора». Он носил его долго и не без удовольствия, уже с улыбкой вспоминая утраченные в парно;м угаре шмотки и гатументы. А влечения к общественному и очень тщательному омовению тела он не утратил. Как и квалифицирующих признаков алкоголизма, способствующего оброну материальных ценностей.
Было у Молчанова с его бродячими и беспощадно-крокодиловыми генами и ещё одно прозвище: «Батька Мохно». Обильная, первобытно-общинная дико-бессарабская растительность на груди и везде позволяла называть его именно так. Не венец творенья. И к тому же, он не был лыс головой, даже здесь препятствуя исполнению закона. Закона о том, что если в одном месте прибавится, то в другом месте непременно убудет. Он вообще плохо относился к законам – видимо, в детстве его не пугали милиционером. Зато, глядя на него, мы верили, что некоторые люди действительно произошли от обезьян, и с тёплым уважением вспоминали учёного Дарвина с его не бесспорной, в общем-то, теорией.
А ещё Коля не был Тутанхамоном, хотя перед общественным мнением у него тоже была лишь одна заслуга – в том, что он родился. Тутанхамон же – наоборот – славен был только тем, что умер. И его нашли в дизайнерском фараонском прикиде. Большая между ними разница. Поэтому Коля – совсем не Тутанхамон. И это замечательно.
Вот таким приблизительно примерным был один из вломившихся к нам с Вохманом каменных вечерних гостей. Другой – тоже не сахар. Ни хера не рафинад. Отъявленный человеколюб. Пробка от бутылки недалеко падает.
По профессии Лёня был врачом-хирургом и обладал природной задушевностью. Родился, в основном, евреем, но оказался пьющим человеком. Все надеялись, что он будет непьющим, но он проявил себя наоборот.  Мог, правда, не пить месяцами, но если в пасть залетал хотя бы «полтинник» – он бухал не приходя в сознание, впадал в тяжелейшие запои, во время которых, как пухлый грудничок  путал день с ночью. А как-то зимой, проснувшись пьяным в семь часов вечера, он, как мог, встал, помылся-побрился, оделся во что Бог послал и поехал на работу. Родная мама тормознула, указав на существенную разницу в часовых поясах между ним и его клиникой.
Склонность к медицине и сопутствующей ей всегда анатомии обнаружилась ещё в школе. При словах учительницы: «Крижевский, доведите задачу до конца», – он доводил. Опускал тетрадь под парту и доводил. Учительница была не очень довольна. Высший пилотаж. Как озвучание мультфильмов.
Комсомольцы – беспокойные сердца.
Комсомольцы – всё доводят до конца.
Песня
Имел Лёня три основных прозвища: «Стебель» – потому, что высокий  и тонкий; «Доктор Иркутов» – потому, что доктор, и «Херург» – потому, что хирург.
Херург разрезавши лягушку,
Был удивлён ея лицом.
Откуда у такой зверюшки
Вид майонеза под яйцом?
Стихи какого-то знакомого ребёнка
Помимо рыбных палочек Херург любил маленькие грибы «лисички», невесту Таню, таблетки «Бисептол», пластинку JEFFERSON  AIRPLANE  “Surrealistic pillow”, науку евгенику, спектакль «Милый лжец», мультфильм «Дудочка и кувшинчик», лирическую песню “And I love xep”, сочинение Эдварда Грига «Одинокий странник» и медицинский журнал «Ланцет».
Не любил мудацких человеческих звуков: «булка хлеба», «коллеги по работе», «самый оптимальный», «волнительно», «по полной программе», «бухать по-чёрному» и «достаточно мало».
Его вместительная квартира на одной из Фрунзенских улиц была весьма уютной и производила впечатление. Особенно на остальных жильцов большого красивого дома.
Папа – переводчик с немецкого – почти безвылазно находился в своём рабочем кабинете и упоённо играл на баяне разные громкие песни советских композиторов, строго следуя пожеланиям Главлита. Мама – профессиональная певица – постоянно пребывала в стадии распевки; разминала и совершенствовала диафрагму на широкой голубокафельной кухне с херовой акустикой, голося в стены оперные фрагменты из хорошо известных арий хорошо поставленным сопрано. (Лёня с детства любил свою маму. А она за это в редкие часы материнского досуга называла его «сыночка» и бегала на молочную кухню).
В самой большой комнате отнюдь не маленький младший брательник тяжеловесно, не по-детски, прыгал на безопасном для него батуте и с восторгом орал в комнатное пространство нежные стихи, проходимые в школе.
В коридоре с удовольствием, воодушевлённо, гремела неодушевлённым инвентарём сильная телом домработница, противно скрежеща и шатко-опасно манипулируя в воздухе разборной металлической лестницей, с целью добраться до вожделенно-неблизких антресолей.
В лёниной келье const-группа молодых людей (позвоночная часть стереофонического общества) с определёнными занятиями, ожесточённо сполняла на самодельных гитарах, подключённых к шикарной радиоле Blaupunkt  (2x110wRMS) «Шизгару» (“Venus”), «Твистагей» (“Let;s  twist again”), «Гимн битлов» (“Can;t  buy me love”) и «А я водки найду» (“Baby;s  in black”). Сам Лёня с неискренним иностранным лицом стучал по барабанам, звенел тарелками, с подвешенными по краям маленькими цепочечками и пел туманные слова либретто дурным голосом, как член клуба филофонистов «Казачок». Певезя, ёб!
[ Но после арт-муз-налёта Лёнечка становился для окружающих почти нормальным человеком. Он чинно-меланхолично прогуливался по набережной Москвы-реки в длинном плаще,мягких брюках и красивой фетровой шляпе изумрудного цвета с широкой шёлковой лентой, подмурлыкивая в усы всемирно бессменно-бессмертный полонез Михаила Клеофаса Огиньского (Oginski) «Прощание с родиной» и рассеянно улыбался встречным барышням, покручивая на хирургическом пальце изящную подарочную трость с лошадиной головой. ]
Необходимо признать: шумновато было в квартире Крижевских, не заботившихся об охране покоя. Шумновато и веселовато. Не слышно, как мухи летают. Да и для яблок – не то, чтобы простор.
Соседи нередко впадали в состояние какофонического аффекта и всё время недоумевали. Оно и понятно: сидя в почётном партере, они вкушали всю музыкальную мощь семьи Крижевских целиком, единым монолитным куском (« Вам порезать?»), а не покомнатно, что тоже, в свою очередь, требовало определённых навыков и существенных отклонений в мировоззрении.
Но был при всём при этом и один весьма положительный для них плюс: никому и никогда из них не мешал шум шуршащих шин за раскрытым окном в другой мир. Будто и не было их вовсе: ни этого шума, ни этого мира. Не существовало. Но был при этом и один отрицательный для них минус: ночью все Крижевские спали и отвратительный шёпот вихляющих отечественных колёс нет-нет, да и проникал во временно беззащитные уши лёниных сокамерников. Скорей бы утро… и на работу…
Лёня и сам был не прочь пошуршать об мостовую. И было чем. Несмотря на относительно младые ногти, врач Крижевский был «светилой» в своей медицинской области, « хирургом от Бога», как говорится. Он весьма успешно оперировал многих богатых и влиятельных людей, был нарасхват в эпоху феерически бесплатной медицины, а потому за время профессии возымел жёлтый, огромный, как пароход, автомобиль «Понтиак» с насупленными бровями и «блатными» номерными знаками 00-02, а также горно-европейские механические часы об множестве камней, размером с небольшую консервную банку из-под антрацитового гуталина. Он, конечно, не был миллионщиком, но уровень его личного благосостояния был несколько выше, чем у обычного москвича-инженера. И поделом.
Водить машину Лёня особо не любил и особо не умел. Не любит и не умеет и сейчас. Особо. Дорожных милиционеров, всё-таки тормозивших его изредка, несмотря на весь антураж, он тоже не любил и разговаривать с ними не умел. Не любит и не умеет и сейчас. Сейчас он любит и умеет свою жену. А она за это водит ему машину. И любит и умеет. Особо.
*
А нет ли здесь какой-никакой, пусть махонькой, но закономерности: человек любит только ту работу, которую умеет выполнять, и совершенно ненавидит то, к чему не приспособлен.
Наверное, это важное открытие. Если в начальной стадии своего существования упустить много знаний, то впоследствии можно сделать для самого себя превеликое множество занимательных, уже известных всем нормальным людям открытий, показав всем, какой ты осёл.
Мало кому хочется, чтобы его считали ослом и тогда на первый план костистой грудью выдвигается способность и желание к самообучению и обучению вообще: большему научишься, больше узнаешь – и перестанешь быть ослом. Большему научишься – большее полюбишь и, как следствие, – больше заработаешь. Так, наверное, получаются разносторонне развитые люди. И не только умственно, но и физически, если здоровье позволяет.
А уж коль кто не страдает желанием-возможностью, тому одна дорога – в Президиум. И не важно какой, и не важно чего – лишь бы в Президиум. Обязательно в Призидиум.
А у людей более тонких, не из Президиума, возникают другие, более тонкие проблемы. Например, с трудовой деятельностью. Проще говоря – с работой.
Должна ли работа приносить удовольствие? Должна? Или работа должна приносить только деньги? Вариантов немного.
Вариант 1: работа – интересное золото, начальник – урод, но платит достойно (тогда почему он урод? потому, что не знает наизусть таблицу Брадиса?). Вариант 2: работа – интересное золото, начальник – душка, но платит сущие гроши (тогда почему он душка? потому, что читает Шакеспеаре в оригинале?). Вариант 3: работа – интересное золото, начальник – душка и платит достойно. Это весьма и весьма подозрительно. Неправдоподобно сладкий сон.Вариант 4: работа – не интересное говно, начальник урод и плати сущие гроши. Это весьма и весьма не подозрительно. Правдоподобно обычный сон.
И что мы имеем? А имеем мы систему компромиссов, на которую нам частенько указывал, в своё время, товарищ В.И.Ленин. То есть, всё равно, где-нибудь, кому-нибудь, да придётся прогнуться (на первый взгляд, кроме Варианта 3; но, как мы уже отметили, этот вариант подозрительно сладок, нет ли здесь других каких отклонений и не «сдадут» ли вас в нужное время и в нужном месте?).
И получается, что всё дело состоит в отношении к работе. Можете создать сами для себя строгую модель хорошей работы, то есть алгоритм тех занятий, от которых вас бы не тошнило в течение по крайней мере десяти лет? Вряд ли. Исключение составляют единицы. Десять лет – большой срок. Даже на свободе. Значит, надо периодически менять работу? Периодически менять род деятельности? Как часто? На какие интервалы будем разбивать свой жизненный путь?
Год будем работать в Третьяковке за сто рублей в месяц и ловить кайф от  ежедневного общения с прекрасным, а когда кончатся вообще все деньги переломаем к ****ям свою систему ценностей, трудоустроимся в забытые холодные края за сто рублей в минуту и начнём бухать от недостатка общения с прекрасным? От тоски по портрету Модеста Петровича кисти Ильи Ефимовича? Весьма вероятно.
Лучше всего, конечно, работать самому у себя. И работа – интересное золото, и начальник – душка, и платят вроде по запросу. Но хлопотно. А иногда и опасно (вы ведь не из Президиума). И не каждому дано. И нанятые тобою люди нередко пытаются тебя обмануть, присвоив твою законную прибыль. И мнят себя хозяйчиками.
Получается – нет идеальной работы. Нет и нету. Но ведь миллионы людей где-то и как-то работают и почти все живы. Мало того: при потере работы (заметьте: любой работы!) они начинают страдать, а страдая, бастовать, требуя организации всё новых и новых рабочих мест. Отсюда следует, что главное в работе – это её наличие. То есть – работа есть процесс зарабатывания денег. И всё.  И любая работа хороша.В независимости от её качественной оценки.
Конечно, если кинуться в детализацию и рассмотреть хотя бы десяток конкретных случаев, то появятся и другие, не учтённые варианты.
Например – всё хорошо, sehr gut даже, но на работу надо вставать в пять утра. И что делать? А как же вечерние кино-театр, теннис из Америки? А посиделки/полежалки с друзьями/подружками? А полуночный хард-рок в наушниках  Grado? Нету?  Нету. И никакие субботы-воскресенья потерь не возместят.
Другой «например» – всё хорошо, very well даже, но до работы добираться два с половиной часа на длинном электрическом поезде – цыганка с картами/дорога дальняя… Вопросы те же. Вопросы те же, а ответов, так же как и полноценной жизни всё равно нет. В любом случае. Ни в одном из приведённых примеров/напримеров.
Неделю, месяц – можно протянуть, сильно не устать и не растерять подружек. А дальше? Втянуться? А ну, как не выйдет? А ну, как здоровье нарушится? И что делать? Правильно. Искать другую работу. И оказывается – не любая работа хороша. Не любая работа есть абсолютная ценность. И, следовательно, – опять компромисс. С участием физических возможностей и образа жизни. И качества этого самого образа жизни.
И кто подумает о простых людях?
Как известно, труд интеллектуальный оплачивается значительно выше, чем труд физический, не требующий особой квалификации. По крайней мере в цивилизованном мире. Но если некий человек умеет только копать, сильно опасается ящичков и чемоданчиков с высокими технологиями и не способен к обучению (см.выше)? Спрашивается вопрос: что ему делать? Отвечается ответ: конечно, копать. Копать везде. Копать всегда. Вроде бы всё верно, но давайте углубимся.
На счёт «везде» – вопрос. Фронт раскопок в Москве всё у;же и у;же. И сильная конкуренция. Со стороны людей и со стороны копательной техники. Значит, надо ехать в область. Следовательно: вставать в пять утра и долго пользоваться электропоездом (см.выше). Опять: что делать? Воспользуемся выводом, сделанным ранее: искать другую работу. А другой работы нет, поскольку спектр оказываемых этим неким человеком услуг весьма узок и не блещет разнообразием, а к обучению нет ни желания, ни способностей.
Насчёт «всегда» – тоже вопрос. Даже при условии, что есть где и что копать, после нескольких долгих лет общения со штыковым и совковым инструментарием коэффициент полезного действия начинает потихоньку, но перманентно стремиться к нулю. Плюс всё те же преимущества ранних подъёмов и услуг комфортабельных электричек. И он уже не нужен даже здесь. И никакой выслуги лет. И никакой пенсии. А спектр по-прежнему не блещет. И что делать? И кто виноват?
Естественно, виноват кто угодно, но только не сам доблестный копатель. Кто ж обвиняет самого себя? Почему это в нашем городе нет места людям с такой редкой профессией? Как так? Почему не обеспечили?
А может, потому и не обеспечили, что профессия чересчур уж редкая и мало где требуется, как и профессия переводчика певучих наречий небольших африканских племён? Может, надо сменить профиль (хотя бы на греческий) и подучиться, поборов нежелание? Иль совместить «физику» и имеющийся в наличии зыбкий интеллект, расходуя их совместно равномерно-экономно? Боюсь – не выйдет.
И что же тогда у нас получается? А получается, что все критерии, выбранные нами для оценки хорошей/плохой работы, вторичны. Никакой же строгости! А первичным и основным критерием (в ряде случаев – совокупностью критериев) является способность человека к самообучению и обучению вообще (см.выше), дающая возможность расширить свой не блистающий спектр до максимальных размеров и приступить к трудоустройству, используя уже вторичные (не строгие) критерии. Или в Президиум (опять-таки см.выше). Всё. Круг замкнулся. Свершилась обратная связь.
БЮДИЖЬ  ХАГАЩЁ  УЧИДЬЗЯ – ПАЛЮЧИЖЬ  БУЛЬГА З МАЗЛЁМ.  БЮДИЖЬ ПЛЁХА УЧИДЬЗЯ – ПАЛЮЧИЖЬ  ЗАБОГ  В МОРДА!
*
А ещё Лёня постоянно придирался к словам популярных песен. Стоило кому-нибудь затянуть: «Напрасно старушка ждёт сына домой…», как он обрывал неумело скорбящего певца на полуслове и говорил нервно: «Конечно, напрасно. Он не вернётся. Никогда». – «Знамо дело, не вернётся, – отвечали ему, – он же погиб». – «Не надо драматизировать. Никто не погиб. Он не вернётся по другим причинам». – «По каким?». – « У старушки вообще не было сына. Поэтому он и не вернётся. У неё было три дочери». – «Откуда знаешь?». –«Чувствую. Три дочери. Ровно три. И ни одного сына». И все почему-то верили.
Отношения с ОРУД ГАИ, как и со многими популярными песнями, тоже редко складывались. Складывались, но редко.
Допускает, к примеру, Лёня пустячное нарушение правил дорожного движения. Машин мало, мильтону скучно – он и тормозит. Развлечься. Паренёк молодой, только-только приехавши в столицу, он и советских-то легковушек вблизи толком не видел – а тут целый «Понтиак». Но всё по инструкции.
ПАРЕНЁК (полугрозно)  Документы на машину.
ЛЁНЯ (весело)    А пожалте.
ПАРЕНЁК (полугрозно)    Права.
ЛЁНЯ (весело)   А пожалте.
ПАРЕНЁК ( ; грозно) Нарушаете.
ЛЁНЯ ( ; грозно)             Ни Боже мой!
ПАРЕНЁК ( ;;; грозно)  Штраф надо.
ЛЁНЯ (весело) А денег нет.
ПАРЕНЁК (озадаченно, ; мягко)  Откуда ж такая машина?
ЛЁНЯ (весело).  А-а-а! Машина! Да это всё понты!
Слово «понты» в то время широкого хождения в массах не имело и мальчик не был с ним знаком ( а ироничный контекст-подтекст для него, очевидно, и до сих пор загадка), а потому рассеянно вернул документы владельцу. Лёня мягко тронулся с места и уехал Stevie Ray Vaughan с места происшествия. А наивный начинающий человек в скромной казённой форме ещё долго глядел вослед расторопной кибитке, любуясь красивыми иностранными фонарями, пока автомобиль не превратился в рыхло-контурную чёрно-жёлтую точку, похожую на одну из малюсеньких пчёлок, коих так обожал в родном краю только-только приехавший в Москву юный милиционер…
Вот такие разбойные нагрянули к нам ребятки. Один другого хуже. Прошу любить и жаловаться. Нагрянули… и начались мнения и расспросы.
– Огромное всем бон джёрно! А чего это вы в полутёмках сидите? Надо люстрацию широко применить, а то шифоньеры, будто в дымке и йитажерок не видать (это Коля; для справки: в доме не было ни шифоньеров, ни этажерок, и люстра горела, как надо; не говоря уж о том, что был далеко уже не «джёрно», хотя и «бон»).
– А чего это вы всё пьёте? Пьяные уже, а всё пьёте-гуляете. Совсем замухоморились? Перерыв вам себе надо дать. Взойти на станцию Перерва. Позвольте и другим прищемиться, стаканчик поперёк вставить. Нам надо. Быстрее и срочно. Это приведёт, если не к выравниванию, то, хотя бы к сближению наших алкогольных показателей ( это Лёня; а нам что, в сухости о погодах беседовать? «Иван Семёныча» забивать? Иль карты на щелбаны мусолить?).
После слов Лёня мгновенно скрал со стола открытую бутылку и сделал долгий жадно-комсомольский глоток. Истинный Эс. Q. Лап. Настоящий.
– Не кусочничай, Стебель, не сочти это неподобающим, но выведи себя на чистую водку, возьми glass! Всю бутыль, мать твою, обслюнявил. Как взъерошенно-многодневную подушку в последнюю брачную ночь. Соблюдай сотовые культурные требования. Не в одинаре тут пребываешь. Забудь о стандартах и поимей совесть.
Лёня поимел. Коля тоже взял мензурку и все мы вернули утраченные, было, алкогольные позиции, двигаясь к успеху со скоростью 3,5 л/час.
Вадик принялся разгружать портфель, впиваясь зрелым взглядом в этикетки. Набор был не профессиональным, будто они «взяли» погреб непьющего профессора-виолончелиста.
Бутылка экстраординарной «Экстры» – единственное, что радовало глаз. Единственное светлое пятно в этой мрачной винной карте. Херес. Очень плохо. Воняет жжёной пробкой и для нас слишком тонко. Привыкать не стоит. Джин «Капитанский». Говно. При всём моём уважении к командным играм, воинским званиям, авиации, морскому и речному флотам. «Шампанское». Абсолютно бестолковая субстанция – только место в животе зазря занимает. Приход кратковременный и какой-то ватно-ленивый, вялотекущий, как варенье из банки выливается. Если только утром, перед водкой, чтобы не сразу входить в тяжёлый напиток. Кубинский ром. Можно пить только в том состоянии, когда уже всё равно что пить – лишь бы пить. «Биле мицне». Сомнительно. Весьма сомнительно. (Вообще-то, нам не сильно влияло – мы могли выпить любой отравы – хоть кипячёного молока с пенкой, хоть капель датского короля, но – из чистого стакана).
Для бегиннинга (at first) насыпали хересу, чтоб поскорее от него отделаться (мы с Вадюлькой оправились от увиденных образов и сидим, интересуемся). Лёня поднял стакан к потолку и стал рассматривать жидкость сквозь напряжённый лампочный свет.
– А какова интересно здесь массовая концентрация сложных эфиров? – спросил он.
И тут же, сомневаясь недолго, сам себе и ответил: «Около пяти».
– Норма, – успокоил он необеспокоенных нас и все выпили, не имея в мыслях химических ограничений.
Приятно общаться с человеком, который сам себе вслух задаёт вопросы и сам же себе вслух на них и отвечает. Волшебная может образоваться беседа. Особенно, когда начинаются дискуссии переходящие на личности.
– А я тебе вчера не позвонил, – сказал Коля.
– Я заметил, – сказал Вохман, – заметил, а потом ещё и догадался.
– Умник какой. Сообразительный. Но подарок мы тебе привезли – мы ж не знали, что ты дома, а то б в другой раз заехали.
– И на этом спасибо. Спасибо на не злом слове.
– Дорим невесте шаль! – заорал Лёня, – из чувства вина!
И достал откуда-то, завёрнутый для пущей сохранности в двадцать семь газет, запечатанный диск легендарных BLIND  FAITH шестьдесят девятого года. Их первый и единственный диск.  «Родной» Polydor , а не какой-нибудь там вам Dum Dum Records. Огромная диковина. Музыка планетарного масштаба.
[ Непонятно, как можно слушать отставшую в своём развитии лет на тридцать электронно-фанерную гнусаво-слюнявую попсу, когда на свете так много потрясающе умных и талантливых музыкантов. Один НАШ «АРАКС» чего стоит!
Сергей Васильев давно на это отреагировал:
Слыхал по радио певца,
Хоть не видал его лица.
Но и не видев никогда,
Готов признать: вот это нет!
      &
Однажды резвая девица
Решила, что она певица,
Забыв, что для того, чтоб петь,
Не только нужен пышный волос,
А музыкальный слух и голос,
Хотя бы маленький иметь.

Хозяевы попсы – злые гении. Они знают, что дурной вкус и лень – истинные движители прогресса. Они, вероятно, не знакомы с эмпирически выведенными правилами поведения толпы Ральфа Н.Эллиота, но следуют этим правилам интуитивно. Они – психологи и маркетологи, тонко чувствующие конъюнктуру и безошибочно определяющие чего в данный исторический момент от них ждёт непритязательная папуасно-тупенькая публика, пьющая дешёвое пиво из «сисек» в азиатских кроссовках с фонариками, которой один хер под какие примитивные (лишь бы примитивные) ритмы, дежурно закатив глазки в самодельном поддельном экстазе, дрыгать ручульками-ножульками, задками и бёдрышками в блёклом свете ритуально поднятых вверх копеечных зажигалок.
… « Весь рок топорный, как утюг,
Пылится нынче на Горбушке!
Пускай стишки строчит Шевчук –
Не актуальны он и Пушкин!»…
… Мораль, надеюсь, всем ясна:
  К Шекспиру басня возвращает –
Попса – болезнь. Людей она
В тупых животных превращает.
                В.Маленко   
РАБОТАЙ ДЛЯ БЕДНЫХ – БУДЕШЬ БОГАТЫМ!?]
Горячий Вохман с благоговением, двумя аккуратненькими пальчиками пристроил подарок в стоячую коллекцию и кинулся всех благодарить словами и жестами рук. Я вихревым потоком тоже был занесён в благодарственный список и оказался облапан за плечи и обстукан в грудную клеть. Восторги не унимались долго и выпили мы только через одиннадцать минут. В стиле «драйв-воллей».
До граничащей с абсурдом сверхнормы было ещё далеко, и Коля сказал: «А давайте поговорим о пустяках». Все тут же согласились. Оно и понятно: кто ж не хочет поговорить о пустяках? Милое дело эта пустячная беседа о пустяках. Гораздо милее, чем погружение на дно каждодневной воинствующей схоластики. Но оказалось, что пустяк пустяку – рознь. Для кого-то этот самый пустяк действительно пустяк, а кому-то – наиглавнейшее дело, очень живо трепещущее, как молодая рыбёха в опытном сачке.
– Кто-то тут что-то сейчас сказал насчёт дам, – не угомонился Коля, – в каком разрезе шло обсуждение вечной темы?
– Это всё Клавдий Борисыч, – сказал Вохман, – он меня измучил своим желанием фривольного общества («фривольный» – устойчивое тавтологическое сочетание; свобода =; вольность). И ещё он считает, что длинное хорошо декольтированное шёлковое платье с боковым разрезом до пояса лучше, чем мини-юбка.Он шёршунь,а я – пчёлка-медоноска.
– И вы ему верите? – спросил я. – Верите этому негодяю Негодяеву? Этому Алёше Птицыну, не вырабатывающему характер? Да я два часа от него отслаиваюсь, от его грязных просьб и предложений, выпить толком не могу (вру), и мне сегодня – что мини-юбка, что мини-мойка – всё едино. Я сегодня не любовник. Я сегодня алкоголик.
– Потому что ты, Борисыч, как гиперпоглощающая мама – вольностей не даёшь. И чувствуешь себя всегда правым.
– Я не чувствую себя правым. Я чувствую себя менее виноватым. Только неизвестно перед кем и неизвестно в чём.
В разговор вступил Коля. Серьёзно вступил (спешу уведомить, что стиль полемики для Молчанова был иногда важнее самого предмета полемики).
– Как ты можешь, Вадим? – издевался он,испуская зарубежный взгляд поющего осциллографа и разрезая воздух остро отточенной фразой, – любовь – это сублимация чувств, бля – при влюблённости и расставании, независимо от продолжительности и плотности общения. Негоже распускать светлые моральные силы куриным веером по любому случаю, сосредоточься, у тебя же где-то есть жена.
– Ну, конечно. Где-то. У всех где-то кто-то есть, но тем не менее вы все имеете надо мной превосходство – я один тут женатый на всю округу. А ещё люди! Никакой гигиены оценочных суждений! Никакого понимания человека не дальнего.
– Я бы не говорил о превосходстве. Я бы лучше говорил о преимуществе. И то сомнительном. У тебя просто слабые защитные механизмы по поводу женщин. Ты нам, холостым, должен пример подавать, пример нерушимости чего-нибудь там, а ты вон как оно затеял – предаёшься беззаконным эротическим фантазиям в полное отсутствие законного предмета для такого рода фантазий. Не вынни-май ( не июнь ) из готовальни дней любовь, не пробуди гиену подозрений!
Вопиющий призыв выпить, прозвучавший из Лёни, был своевременен и не-без-основателен:
Пьяной горечью Фалерна
Чашу мне наполни, мальчик!
Так Постумия велела
Председательница оргий…
        А.Пушкин
– Наполню, – сказал мальчик-Вохман, – раз сама Постумия велела, об чём речка, звука в протест не услышишь (канонический текст).
И мы, разумеется, выпили. За жену Сульпиция и любовницу Цезаря в одном лице. Выпили, прозрели и не стали видеть недостатков друг в друге.
– Вот и Доктор Иркутов оргией интересуется, – с оправдательной надеждой сообщил Вохман, выдыхая кубинский ром.
– Конечно, интересуюсь. Я…вот…третьего дня…трезвым был, а сейчас не совсем здоров. Позвольте всё ж осведомиться, а что мы будем есть? Чёрной икры нет?
– Кончилась. Её какие-то гости, падлы, вчера сожрали. Даже Клавдий Борисыч не поспел отведать – сокрушался сильно в пьяном виде.
– Опять красной давиться?
Лёня притворно вздохнул и размазал ложку красных шариков где-то в районе мощной левой ручной кисти, в нежной ямке между большим и указательным пальцами. Так Шерлок Холмс, наверное, нюхал свои порошки, потому что икры у сыщика не было в связи с его тяжёлым (не лёгким) материальным положением.
Затем Стебель с эстетическим цинизмом засадил полный стакан вина ( сия чаша его не миновала) и внутренне эмигрировал, последовательно теряя последовательность, непосредственность, самописку, volume и внешний облик. Но не лицо. И не нас. И он был с нами. Хотя чаще со снами. И у него сделалось хорошее настроение. И ничто не пошелохнуло его мимику.
Херург, пребывающий  в коконе духовной добродетели, никому не докучал даже и при скверном расположении духа. Он был дистиллированной Н;О, в которой растворялось многоцветие негативных событий и фактов. Он не выпускал их наружу. Его внутренняя культура не позволяла выплёскивать свои эмоции на других людей. Но умел он и молчать, как кричать.Умел и просто молчать. Как молчать. И его искромётное молчание никогда не трактовалось как одобрение.
Был он не без дополнительных странностей. Доставая книгу для чтения из собственной библиотеки, он  всегда расписывался в специально разработанном для этого формуляре. Педант. Так, помнится, поступал и знаменитый английский физик и химик Сэр Генри Кавендиш, открывший миру кроме множества бутылок ещё и химический элемент водород.
Лёня тоже был открыт. Сердцем. И всегда стремился помочь людям по различному хозяйству, в котором мало чего смыслил. Если он пускался забивать гвоздь, то на это уходило полдня и пузырёк йоду. Не меньше. И того и другого. А однажды по просьбе сердобольной соседки он повёз кастрировать её ангорского кота, но тот, подлец, оказался кошкой. Лёня вернулся с прежним по весу животным, очень переживая, что не смог обрадовать старушку – природа оказалась сильнее. В который уже раз.
Вот такой милый человек в дотошном костюме временно отключился на отдых за нашим столом, став незримым без петушиного крика и не кладя внимания на различные посторонние громкие звуки, кои были для него весьма привычны и обыденны. Честь ему. И слова. Хотя в нынешнем состоянии он и мыша не смог бы загарпунить на ровной поверхности длиннорукой штыковой лопатой. Засыпая он пробормотал: «За границей – сплошь иномарки. И «Понтиаки». Но это тайна… Накройте меня чем-нибудь красным. Я – вечный революционер…».
А Коля продолжал мучить Вохмана женским вопросом по женской части.
– Ты смотрел «Подвиг разведчика»?
– Смотрел. Иногда. А может, и всегда. А может, я в первом ряду сидел!
– Добро не остаётся безнаказанным. Как разведчик разведчику скажу тебе: Вы болван, Штюбинг! Нельзя думать только о связи, только об этом и ни о чём другом. Ты же не упустил связную фройляйн Терезу. Ты же не Кадочников. И не легендарный Борис Барнет. И, несмотря на это, у тебя одни «барсики» и «пилотки» на уме («пилотные» проекты?). Один нецензурный товар. «Сегодня не личное главное, а сводки рабочего дня». В общем, почтовый пакуется груз… Как дорог край берёзовый, малиновый вполне…
– Не, Коль, Вохман где-то прав. В посторонних женщинах, кокотках, есть своя прелесть, своё незнакомое множество этимологических величин, своя вакханалия чувств при полном отсутствии у них прав, которыми обладают законные и длительно знакомые женщины. Из искры свободно может разгореться пламя.
– Ну да. Оно же племя, семя, вымя, стремя. Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду влияние длительных женщин на процесс потребления, кое приводит иногда к полному разрушению привычных жизненных алгоритмов.
– Каким образом?
– Да образ простой. Всегда найдётся хоть одна дура, которая в разгар пьянки – чуть ребята только разошлись-окосели – заорёт жизнерадостно: «А давайте пить чай!». Есть у постоянных женщин такая идиотская традиция: нажравшись водки с огурцами, тягать всех лакать жёлто-коричневую жидкость с вредными для здоровья пирожными и тортами. И как же шустро сметаются со стола все водочные принадлежности – за один неосторожный поворот мужской головы – прямо тренируются они где-то – и появляется антигуманное нагромождение тонких чашечек, розеточек, блюдечек, чайничков, разваливающихся в сильных руках – лишь бы людям праздник испортить. – «Саш, попробуй «Наполеон» – сама пекла» (когда успела? врёт!) – за такие предложения убить мало. И мы идём на кухню и пьём там, почти без удовольствия, из перепутанных рюмок, запивая и заедая, чем попало. А каждые десять минут к нам вторгается делегация из двух-трёх блаженных (по одиночке не ходят, бздят!): «Как вы тут? Чего делаете?». – Чего делаем? Через речку, мать вашу, прыгаем! Весь вечер обосрали! Дайте покою! И про баб поговорить. И не давите ноги под столом с неинтимным шипом: «Хватит пить, ну, пожалуйста, я очень тебя прошу…».
– Да, Сань, непрогрессивная какая традиция получается.
– Мало непрогрессивная. Опасная. Нужно, либо ломать такую традицию на корню на хер, прям на входе, либо успевать нажраться до чайного саммита, а это не всегда получается – не насосы, чай.
– Не, Борисыч. Чайку иногда хорошо.
– Не могу, Вохман, разделить твоего восторга. Коль, раздели; по-быстрому моё мнение, а?
– С удовольствием разделю (моё мнение постепенно становилось общественным). Водка лучше. И я понял в чём дело. Я понял, что временным женщинам никогда не придёт в голову мысль заорать насчёт чаю. У них просто нет права на это – ломать нам кайф. Они приезжают дать нам кайф, а не отобрать.
– Задача приезжих самим получить удовольствие от встречи и нам сделать замечательно, а не гонять часами подкрашенную кипячёную воду.
– А велосипед? – рявкнул Вохман.
– Да! А велосипед! А что велосипед?
– А велосипед! Я велосипед купил! Для себя. Хороший. С целью дальнейшего на нём катания. Привёл домой. Полюбовался. Интеллигентно так прислонил (пока) к стеночке в коридоре, чтоб не мешал никому. За пивом отлучился. Меньше часа меня не было. Лучше б не приходил – весь руль увешан сумочками, чепчиками, платочками, кофточками, а на сиденье стоит таз со стиранным бельём, ожидающим последующей глажки. Безобразие! Это ж спортивная утварь!
– Вадюль, да им семь велосипедов подгони – они все семь абонируют, лифчиков поразвесят. А посторонние девушки никогда не позволят себе раздеться на велосипеде без особой команды. Н-да! В этом их существенное привлекательное отличие.
И мы размазали об трёх бутылку хохляцкого вина. Без зазрения. В стиле «ультра-си». В один удар.
– Так об чём я и толкую, – сказал Вадик, импозантно промокая алкогольные губищи туалетной бумагой и часто прищёлкивая пальцами над столом – в предвкушении чего-бы сожрать. – Я ж и говорю: девок надо запланировать. У нас тут чё, Синг-Синг, бля?
– Вот не повезло Светке, а Коль? Допрыгалась! Нет, чтоб влюбиться ей в простого рабочего парня – нет! Куда там! Кругом Вохманы шляются, охмурить норовят. Завлекают. А мы к вашему сведению, товарищ  Love-Лас-не-Las-Вегас, мы не планируем – мы импровизируем. И это не реакция на факты – это мировоззрение. Мы верим, но мыслим, потому что вера без мысли – фанатизм. Но сегодня ты недалёк. Не далёк от истины. Потому что слепая вера – не есть истина. ( Во сказанул! ).
За столом раздалось громкое шевеление и проснулся разумно пьяный Лёня.

… Достойно развить преимущества благостной перспективы мне не дали. К нам пришёл точильщик не «в белом плаще с кровавым подбоем», которого всё время перевешивала его точильная установка с грязноватым широким ремнём, висевшая на плече. Он был далёк от аптечного равновесия и он был пьян. Пьян не относительно простого трезвого человека, а пьян относительно пьяного Вохмана. (Ой, как в мире всё относительно-то! Даже сама Теория относительности).
Это был простой,как глагольная рифма, московско-пизанский точильщик бывшей буланой масти, без шапки, но в перчатках и вязаном шарфике цвета «ярь-медянка». Это был точильщик с переменным изометричеким углом наклона, находящийся в поисках компании и алкогольной кампании. Брюки были ему коротки, потому что он слишком далеко, не по сезону, просунул в них трудовые ноги. Мы предложили ему железный рубль, но он обиделся на heavy metal  и показал нам два бумажных с чернильными кляксами червонца, подчеркнув визуально свою платёжеспособность. У него, видимо, была хорошая кредитная история. Он ещё помнил бумажные деньги формата А4. Он ещё на них пил. Или уже;. ( А вот почётная премия «Водка,Яблоко,Карамелька» ему не грозила никогда ).
В разговор наш коллега вступил синкопированными речами и  с большим аппетитом, но тематического сближения не произошло. Он знал всё,но неточно. Или с точностью до наоборот. У него были свои методы передачи эмоций. Слова произносил промышленным тоном, каким-то непричёсанным курсивом. Он говорил «траНвай», «тиКтанический труд», «пАлгода», называл пиджак «костюмом» и сильно пах умело приготовленным клеем БФ-2 (в народе: «Борис Фёдорович»), попеременно принимая абрис различных букв латинского алфавита. В нём наблюдалось полное безразличие термина к контексту.
– У меня дома есть патефон, как говорится, а выпить не с кем, – сказал точильщик,сделав прямое сообщение.
– Ваш price не на наш size. Мы не пьём патефонов, – реагировал злой, не -эмпатический Вадик, – мы их излечимо любим, особенно принадлежащие им твёрдые железные иголки. А посторонних граждан неизлечимо не любим. Особенно ленивых маляров.
(От незнакомых слов точильщик бросился, было, в дефиниции, но не преуспел).
– Зря вы так ко мне, ребята, так сказать, как говорится. Я ж со всей душой, точильщик, создан для этого. Буквально.
– Видим, что не космонавт, – продолжал огрызаться Вохман, не симпатизируя крутящему моменту ремесла и струя амикошонство.
– Никак. Нет. Как говорится. Нас, хороших точильщиков, если подумать, допустим, так сказать – трое на всю Москву. У нас мясные директора в ногах валяются и точить сёремь просятся. А космонавтов ваших и верховных советов, как говорится – тыщи людей ходют и у них мясные директора в ногах не валяются, допустим. Иль не так? А давай спросим. У кого хошь спросим. И кто хошь скажет, так сказать. Ну? И кто теперь получается всего ценней для обчества? И от кого теперь всему обчеству больше выгодной пользы? Ясно – от меня, как говорится. Опять у кого хошь спроси. Они своими ракетами только дырки в небе делают и потому погода. Всегда портится и не такая, допустим.
(Точильщик же родился и стал точильщиком не просто так, не случайно, а для чего-нибудь. Может, для того, чтобы быть ценнее космонавта?).
– Верховный Совет редко летает на ракетах – это все знают и уже мало удивляются. Они заседают иногда и получают за это всегда подарки в виде зимних шапок, плоских портфельчиков и комбикормов. А к полётам они равнодушны. И во сне и наяву.
– Всё равно из-за них погода. А хотите я вам копчёной колбасы куплю? У меня есть.
– У нас тоже есть, – ответил Вадик, – чего у нас в жизни много – так это копчёной колбасы. Не знаем уж куда её пристраивать. Измучились все. Прямо, водочные реки – колбасные берега. Так и плаваем, как гавиалы, не торопясь и потихоньку надкусывая правильным прикусом, испытывая сонную ленивость. А скажи, точильщик, метро-то здесь есть? Хоть какое-нибудь?
– Есть метро, как говорится. Отличное метро, так сказать. Похвальное, допустим.
– Да не тяни, ты, ёб-та!
– «Ждановская», как говорится. 7 минут пешком. У магазина «Меха –овощи». Обед с 2-х до 3-х.
Нас насторожили его буквы и цифры. Он был слишком точен. Слишком точен для пьяного. Слишком точен для точильщика. И уж тем более слишком точен для пьяного точильщика. Мы утвердились в своих правах и на всякий случай перестали поддерживать с ним отношения,соорудив кармический пендель. Он опять обиделся, даже сильнее, чем на heavy metal, прилепил полусъеденный папиросный огрызок к железной больничной ограде, изменил свою генетическую программу и не потребовав сатисфакции ушёл, подчёркивая ногами стройность заводской улицы. Наверное, спать. Точильщики любят спать.
А мы стали думать о новой жизни, убрав брамселя и бом-брам-стеньги. Наша маршрутная схема обязана была видоизмениться и мы её видоизменили, и в «Софию» не поехали, чтоб лишний раз не пугать людей своим бравым видом и радиво забинтованной головой.
Бросить пить сил мы в себе не отыскали, даже не озадачиваясь такой вещью, а потому двинули в магазин «Российские вина», где купили много российских вин, разместив их в две почти шёлковые, пружинящие от груза «авоськи». Бутыльи горла вызывающе-крикливо торчали сквозь квадратно-растянутые ячейки, как жерла пушек на танковом складе бряцающей оружием натовской военщины. Вино пребывало в таком количестве, что нам свободно могли инкриминировать попытку спекуляции – никто бы не поверил, что всё это куплено для использования в своих личных гнусных бескорыстных целях. Расходы на закуску были пренебрежительно малы и убедительно стремились к нулю.
В «трубе»  встретили много знакомых «герлов» и «мэнов» в джинсово-вельветовых узких штанах и пахучих солдатских шинелях без погон, с длинными густыми галльскими волосами, громко разговаривающих друг с другом на не знакомом для большинства нормальных людей англо-советско-хипповом арго («шузня», «клоуз», «вайн», «бундесовые рекорда;»,«дринчить биры», «хаэрня»…) и выкуривающих табак с подозрительно приятным, волнующим податливое сознание запахом («не только выкуривают-с, но и за губу-с кладут-с») – смесь хиппи образца Вудстока и английских модов.
Милиция тогда нас ещё не гоняла за «хаэрню» и узкие порты – думала иностранцы, а иностранцам у нас всё было дозволено (почему?). А главный, знаменитый на всю страну хиппи по имени «Солнце»  – тот вообще длительное время имел почти дипломатическую неприкосновенность. За буржуазно-импозантный облик. Пиетет авторитетам. Субкультура – она всё-таки культура.
А почему властям, скажите на милость, не нДравились узкие штаны? Ведь матерьялу на них идёт меньше и значит, одеть в них можно большее количество населения, мечтающего о любых штанах и находящегося пока вообще без оных. Видать, тут дело политическое. Узкие штаны, хоть и выгодные в плане Госплана, но не широкие, и являют собой протест, неверие в идеи широких народных штанов широких масс, служат символом непокорности, неодинаковости, вольтерьянства, ницшеанства, ети его. И, наверное, можно создать условную модель, опасного для Софьи Власьевны идеологического врага: это человек в джинсах, с длинными волосами, читающий Пастернака под звуки саксофона. Н-да…
…В чём великие джинсы повинны?
                В вечном споре низов и верхов –
   тела нижняя половина
   торжествует над ложью умов.
            А. Вознесенский 



В полумраке подземной дружеской беседы вдруг разнёсся уверенный в своём близком потенциале женский крик приятного голоса: «Лунин, к телефону!». На стенах жизнерадостного туннеля размещались тяжёленькие и серенькие, как и всё вокруг, 2- копеечные, обклеенные бумажными крышечками от фруктового мороженого в стаканчиках по семь копеек телефоны-автоматы жестокого производства, и одна из хорошеньких девочек-хиппи Марта разговаривала по одному из них с другой хорошенькой девочкой-хиппи Лорой, находившейся пока у себя дома, на Сретенке.
Марта увидела меня (хорошего) в «кругу друзей» и, взмахнув красивыми ухоженными волосами назад-вбок (так сейчас, свободные в движении девушки, разговаривают по сотовой связи), сообщила об увиденном собеседнице на другой конец коммуникативного провода, а та (Лора) попросила позвать меня к аппарату для любезной женской беседы со мной же – отсюда и дотошный умственный крик (хиппи хиппи глаз не выклюет).
Объяснение вопиющего факта зова живого ещё человека к телефону в общественном месте, как видим, является довольно простым, но медленно проходящий сквозь нас многочисленный общественный люд был незнакомо озадачен. Что ж это за диво-юнош такой, которому вот так запросто звонят в государственный уличный таксофон в не совсем светлое время суток?! А трубку ему с негожим почтением подаёт эффектная и эффективная, небось, диво-секретарша и вся в вышитых цветах типа «клубневая бегония»?! Вопро-ооо-ооо-с! Отве-еее-еее-т! А популярность в кругах, бля! А, товарищи?! А як же ж.
За бесперебойную качественную связь с девушкой Лорой я с чувством глубокой благодарности брезентовал девушке Марте несколько бутылок не менее качественного, но, увы, перебойного солнечного напитка из нездешних мест и событий.
Из своих брутальных рук
Я вина вручаю пук.

Хипповать в тот вечер настроения у нас не было, а было, как это часто бывало, настроение выпить, и мы засели в чудесным образом образины образовавшееся в доступной близости, свободное от других обязательств однозеленоглазое такси, водитель которого, разодетый в драп-велюровый спинджак «в рюмочку», пахший низкооктановым топливом, и штанцы с далеко вытянутыми вперёд коленками, яростно, будто в последний раз, курил; с ошибками в ударении, руководствуясь исключительно косвенными соображениями ругал параллельных водителей, дурную погоду, советские власти, низкий уровень теневого дохода «от бордюра» и алчно жрал воблу, корёжа захолодавшие уже органы обоняния доставшимся по случаю пассажирам.
Лёгкий (не тяжёлый) вечерний бриз, сочившийся сквозь приоткрытое на волю окно, разбрасывал белёсые рыбьи чешуйки по одежде членов экипажа и мелко шевелил верхние уровни головных причёсок, сообщая при этом полузамкнутому пространству тряского авто нежный, едва уловимый аромат окиси углерода. Это не была «фарфоровая» поездка на фиакре.
Потом вобла у таксиста кончилась и в салоне стало свежее. Жаль, что мы так быстро доехали. И жаль, что всего за рубль. Потому что денег у нас оставалось ещё много. Финансовое откровение не наступило.
Отпустив извозчика, мы загрузили тяжёлое вино в лифт и он нас не подвёл – тронулся. В смысле: поехал вверьх, а не от удивления на скопившийся в его малой единовременной полости океанический литраж. Лифт был привыкши, привыкнувши, привычный и приличный. Отомкнув бережно сохранённой гроздью ключей дверюгу, мы проникли в дом. Над соседями возникла угроза звука («Всегда гитара ма-ла-да!»).  Человеческое общежитие оказалось в скорой опасности от наших действий, которые не замедлили…
Но пока кругом была ещё тишина, чистота и собака-кобель Дик – огромный бульдог-боксёр палевого окраса (пусть кто-нибудь вслух скажет, что палевое к нему нейдёт!) – наш друг, товарищ и прожорливый брат, с крепкими нержавеющими кишками и превосходным неукоснительным аппетитом. Жадный охотник до варёной колбасы большого диаметра, перевязанной верёвками и до креплёного, с оптимальным процентным содержанием сахара, вина. Любитель послушать, забавно склонив голову набок, как люди полоскают горло фурацилином.
Глаза его были холодны, под шерстяной ворсисто-ковролиновой кожей угрожающе колобродили стальные централизованные мышцы – он радовался нечаянной встрече в надежде. В надежде на то, что фаунонелюбивый Вохман не вылакает, как обычно, под утро, всю до капли воду из его миски, а я, обязательно промахнувшись мимо своего дежурного ложа, не залягу в беспамятстве на его любимый коврик у входной двери, заставив бедное животное в который уже раз ютится рядом на холодном неприветливом полу и дышать моими ядовитыми испарениями…
Люблю я дни, следующие сразу же после дней рождения. Или других каких масштабных праздников правильных людей. В холодильнике, покрытом тонким, но ощущаемым слоем привилегий, вроде бы и нет ни хрена из поесть, а вроде бы он и забит до отказа  – полупустыми тарелками и тарелочками, блюдцами и блюдечками, вазами и вазочками, банками и баночками, в которых нетерпеливо хранятся и млеют остатки вкусного, с плесенью сыра; сыра швейцарского, с  молочно-белыми, хрустящими на зубах твёрдыми крупинками; сыра с большими кратерно-ноздреватыми дырками; хорошей колбасы, всякоразной икры, чуть заветренной буженины, осетрины х/к и осетрины г/к, баночного балыка, шпрот-сардин, огурцов и помидоров, аквариумно плавающих в поствечернем рассоле.
Велика его продуктивная толща. Божественная квинтэссенция бытия. Любо-дорого раскрыть такой холодильник и связать с ним свою судьбу, радуясь пандусному содержимому при хорошем внутреннем освещении, пусть еда и застит, порой, пристенные лампады. Шикарное продовольство. И непьющий стопаря вонзит. Чего уж нам-то…
[Мы с Вадюлькой не единожды порывались изобрести для народа многоэтажный холодильник: холодильник-небоскрёб с классическим шпилем, с просторными скоростными лифтами в зеркалах, с грузчиками в бархатных ливреях, с вместительной парковкой и указующими загорелыми девушками в небесных купальниках и леопардовых парео, с горящими ярким светом предметными табло: «Мясо, «Рыба», «Птица», «Скампии», с автоматической сигнализацией истечения срока годности продукта (поэтажно), системой внутреннего видеонаблюдения – чтобы каждый владелец с помощью индивидуальной карты доступа мог зреть на экране, как чувствует себя его еда… Прекрасное было бы подспорье для народа. Но каждый раз мы огорчительно вспоминали, что у нашего народа нет столько еды. А сдавать холодильник в аренду иностранцам — нерентабельно. Сто лет не окупишь и инвестиции сгинут. Вследствие полного отсутствия системы их хеджирования.
Таким образом, как и множество других иррациональных идей, наша каждый раз быстро рождалась и быстро умирала, натыкаясь на обстоятельства непреодолимой (пока) силы. Но мы, не уставая, лелеяли надёжу, что лет через тридцать восемь, с приходом к нам современных прогрессивных технологий двадцатилетней давности, такого рода идеи будут на конец(-то) востребованы. Хотя мечтать,конечно же,весьма и весьма не продуктивно].
На стол собрали по-деревенски споро-сноровито, не забыв и про очень тонко нарезанный белый хлеб по 28. Поставили на иглу SPENCER DAVIS GROUP “Second album” (только Вохман умел грамотно ставить тонарм на пластинку в любом состоянии. Он резко трезвел, опускал шуровскую «башку» на диск, как ювелир-часовщик и снова пьянел дальше. Его коллекция не имела ни одной царапины; а сами пластинки он, имитируя шепелявость, нежно называл «ди-ссссс-очки»), взмыли с мылом душистым негативные руки и устроив мохнатые рушнички на заждавшихся коленях зачали свободолюбиво трапезничать, используя вместо салфеток туалетную бумагу сортир-папир.
Устали мы сегодня. От нервов. И потому оба говорили громко-возбуждённо-одновременно и оба слушали и  слышали друг друга, излагая предложения обрубками человеческих мыслей. Как рэперы,нарезающие текст на удобно съедобные куски. Мы были пьяны и выговаривали, в основном, лишь те слова, с которыми были лучше знакомы. Но это не осложняло.
Вадик разливал по чашам зелёного стекла притончённый «Крымский» портвейн. Разливал внимательно-предупредительно, как дамский причёсочник, надеясь на щедрые «чаевые» –до желанных краёв, не пресекая своего стремления чрезмерно употребить. Красивая бордово-матерьяльная скатерть на столе стала находиться в постоянном ожидании горячего чёрного пепла мимо пепельниц. А из бахромы, присущей этой скатерти, Вадик смышлёно сплетал забавные разнотолстые косички, манкируя требования Протокола и нарушая своими поступками правила хорошего тона. Дик пил «Чёрные глаза». Жизнь наладилась.
Во время вина Вохман – друг сытный – разговаривал очень красиво, цветасто, многостранично, игнорируя праздные вопросы и используя глубинные падежи агентив, инструменталис и локатив; не интересовался уважением и не обнажал всуе того факта, что пьёт на свои; однако регулярно проводил очень крайние ситуационно-жизненные параллели.
Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может – пьют вино.
Может – так сидят
М.Цветаева
«Так»  мы не сидели. Мы сидели не «так» – пили и беседовали. Беседа струилась. Очень струилась. И доструилась до того, что мы перешли к Саре Абрамовне Вон. Вон мы к чему перешли.
В жизнерадостной обстановке промчались нагие серебряные кони и пробило три склянки. И все три эти порожние склянки немедленно заняли своё неопровержимое место под законной плоскостью древесно-комнатного стола. Мы вступили в процесс, обратный опохмелению. Вместе с жизнью наладилась и речь.
На кухне по-старомодному, по-сандуновски банно фыркнул кран, и нам, умникам, пришлось отвлечься на значительное время, передразнивая дуловидную сантехнику лицевыми органами, кривляясь и раздувая носовые крылья. Кран получился обфырканным. Совершенно незаслуженно, кстати, поскольку был единственным в помещении, кто вёл себя относительно прилично.
– А по крайней мере вопрос можно задать, Борисыч? Или предложение какое сформулировать?
– А формулируйте. Вам.
– А давай сегодня выпьем в меру, а! Перестанем занзи-барить, кала-харить и са-харить, чтоб не пережить прецедент инцидента. Или случайную случайность. Доколе?
– А давай. Почему не давай? Мы с тобой одной крови и я с тобой заодно. И даже за два. Если хочешь. Итак, мера. Мера… Знакомое  какое слово, но я с ним не знаком. Но можно и попробовать. Выпивать в меру, наверное, скорее хорошо, чем дурно. Только знать бы эту меру. Какая она из себя? Какой положено ей быть по рабочей разнарядке?
(Мы всегда имели стремление выпить в какую-то «меру», но всегда с девственной беспечностью доверялись обобщённому внутреннему голосу и всегда входили в «Петлю Нестерова», читая друг другу ступенчатыми голосами «Нянькину сказку про кобылью голову». Если у человека нет чувства меры, то у него по крайней мере должно быть чувство, что у него нет чувства меры. У нас и такого чувства не было.).
– Может, исхитриться не по полной лить, а, Борисыч? Или через раз? Так же не выпивают – по три стакана вдруг. Или закусывать чаще? Ты будешь вот, к примеру, селёдку «под шубой»?
– И в кроличьей шапке? Не буду.
– А колбасу «Отдельная»?
– Не знаю. Название мне не по вкусу. Сомневаюсь я, чем это она такая отдельная. Какие она имеет такие принципиальные структурные отличия, что вся колбасятина в куче валяется, а эта, ишь, в сторонке, отдельно? А коллектив? А коллективизация? А пресловутый командный дух?
– Тогда давай выпьем «португалочки» («португалочка» – замечательный португальский портвейн в чёрно-матовой большой бутылке; был он импортен, редок, а потому недёшев: 700 мл=6руб.00коп.).
Цены на портвейн разные.
Только есть одна на века.
Рубль сорок семь – «красное».
Как ты от меня далека.
Московский фольклор.Почти «Цветы»      
– А где ж его взять-то???
– Ну, тогда молдавского!!!
И мы выпили, издавая гортанные звуки. Выпили этой жидкости огнеупорного цвета, мутной, как воды реки Хуанхэ.
– Я вот чего думаю, Вохман. Мне скоро 22 года, а ума я так и не нажил. Ничего не сделал для бессмертия. Позор, да?
– Чего позор? Нормально. Как все. Ум – не беда. Подтянешься ещё. Наживёшь. Меня другое в тебе удивляет.
– Тебя всё время во мне что-нибудь, да удивляет. Не можешь как все в сторонке тихонько посидеть. Как колбаса «Отдельная». Ты получаешься гениальнее самого себя.
– А меня всё равно удивляет. Сам посуди. Мы с тобой родились у Грауэрмана в один и тот же год: мне вчера 19 стукнуло, а тебе скоро уже 22. Это как? У меня не сходится.
– Да никак. Сойдётся. У меня с тобой год за три идёт, а минута за полторы – вот и набегает. Статистическая погрешность. В бо;льшую сторону. Как при определении несусветной величины валового продукта. Пятилетку – в десять лет, в общем. И я больше тебя устаю. Э! Э! Э! Аллё! Зачем ты делаешь ЭТО из окна? До сортира же ближе!
– А по знакомству. По имеющимся в наличии связям. У меня у единственного в городе есть разрешение от Моссовета ссать из окна. Иногда я им пользуюсь, как видишь.
(Лет через двадцать с хвостиком, Вохман повторил этот трюк над VIP-стоянкой гостиницы «GRAND HOTEL DEI CESARI» небольшого европейского городка. И тоже с успехом. Всё,что трудно – интересно. Всё,что легко – нет).
И мы выпили за Моссовет.
– Нам бы сейчас захер, а, Борисыч?
– За что?!
– Захер – это французский фруктовый торт, вот что. А не «за что». Темнота. Хер чего подумал из-за невежества.
– Я мало увлекаюсь французскими тортами, больше австрийскими. И то ботинками. И похвальной пахлавой. А сколько у нас, к примеру, вина разного в кушинге осталось? В каком оно у нас, к примеру, находится количестве.
Вадик сделал руками мелкую рифму для глаз.
– Если считать каждую бутылку по отдельности, то восемь. И со вчера полторы больших бутылки «Посольской» не уследили. Не смогли.
– Прилично. Прилично и хорошо. А то вина всегда мало – это такое правило. И правило это так же незыблемо, как сюртуки Славы Зайцева и общеизвестные дворовые законы: «Три корнера – пеналь» (Матки! Матки! Чьи заплатки?) и «Молодка» по ходу» . Вполне можем осуществить транспозицию комбинаторную и значительно повысить градус общения.
– Давай переждём с тем, что ты сказал. У меня появилась одинокая мысль. Одна. Lonely. Я хочу вынуть тебя из водочных раздумий своевременным современным вопросом: как мы дальше будем распределять собственный досуг собственного времени? Не пора ли нам устранить повседневность процесса? Недурно бы к вину кого из живых ещё людей присовокупить, с кем можно было бы вволю повышивать на пяльцах. Иль нет уже женщин в московских селеньях?
– Ах, вон чего, дружок! Избыточное барство!
– Чего сразу избыточное? Всего пару аномально ласковых и сексуально распущенных гризеток. Чего им в девках-то ходить?
– Какая волнующая формулировка: «сексуально распущенных». Но пару много. Лучше двух.
– Да. Пожалуй. Твоя правда. Пару действительного много. Двух вполне хватит и будет достаточно.
– Экий ты сегодня бабтист. Игрун. Озорник. Проказник не семейно ориентированный. О таких вещах надо сообщать, как можно более заранее. Где я тебе сейчас вышивальшиц найду? У меня что, гарем за стенкой грустит – бездействует – телом стынет?
(Если уж и держать в доме гарем, то обязательно из простых советских девушек. Они привыкли стоять в очередях).
– А ты подними кого-нибудь по тревоге. Из амортизационного фонда. Вот и отдохнём славно! Нажми на клавиши, Борисыч! Подай товар!
– А ну, как соседи вломят, табун девиц узрев. С ума съехал? Такая афиша на весь дом. Прежде, чем подумать – подумай.
– Да я подумал. Соседи не вломят. Они уже спят. Они во сне не вламывают. Они во сне спят и завидуют. Звони куда-нибудь, а то я уж час сижу, как Буратино: закрою глаза – есть девица в шёлковом белье, открою – нет ни хера никого. И не в белье. И никогда. И не пополам с малиновым вареньем.
– Ты ведёшь себя, как корнет. Корнет-а-пистон. Меня волнует твоё лирическое начало. Могу выразиться, что постоянная жажда девок есть побочный эффект от твоей женитьбы. Ты желаешь соблюсти Закон необходимого разнообразия, никакого отношения к девкам не имеющий. В тебе играют центробежные силы. Они в тебе ходят. Они тебя распирают, заставляют идти на действия и сходить с ума.
– Сумасшедший не тот, кто сидит на дереве, а тот, кто ходит к нему в гости.
– Ты намекаешь, что я псих, раз в гостях?
– Не, не, не! Ты очень разумный! Ты самый разумный! Наиразумнейший! Ну выручи, Клавдий! Ну закричи, хоть Соньке своей Соболевской! Пусть берёт любую подругу и к нам ломится. Такси за счёт заведения. Но,чтоб нога под ней была хороша. Даже две. Как у Соньки.
– Сонька в твою избу больше ни ногой. Ни рукой. Ни подругой. И ни чем  другим. Ты обидел её в прошлый раз. Сильно.
– Как я мог её обидеть, если видел её один единственный раз и переговоры вёл секунд 19.
– Тебе хватило.
– Не могло мне хватить. Никому не хватит. Мало.
– А тебе хватило. Хвати-лл-о! Ума не надо девушку обидеть. Она тебе интеллигентно так: « Здравствуйте, мол, Вадим, меня зовут Соня». А ты?
– А я?
– А ты, пьянь, знаток хренов: « Это, как магнитофон, что ли? Со стеклоферритовыми головками?». Она, конечно, расстроилась от магнитофона. Да и от головок, небось, тоже. На меня ни за что нарычала и уехала. Огорчилась. Разве можно так разговаривать с девушками по имени Соня. Подбирать надо  выражения.
– Ну, конечно, ты – главный подбиральщик. А кто мою бабушку Олимпиаду Фёдоровну вовсю называет Спартакиадой Андреевной? Я? Ну ладно ты – извращенец – вовсю называешь, но она-то, главное дело – вовсю отзывается и ещё чаёв тебе наливает и сыру нарезает. «Ой, Сашенька, Сашенька…».
– Так я ж постепенно, мягко, любя, вот конфликта и нету, вот и отзывается, вот и наливает, вот и нарезает, вот и «Сашенька…».
– Это ладно. Это хрен с ним. Бабушка – так бабушка. Ну другому кому позвони, Борисыч. Ну помоги!
– Ну да, я помогу. И что будет? Света найдёт какую-нть шпильку-заколку, ты всё свалишь на меня и я же в итоге и огребу.
– Я могу и пропылесосить.
– Конечно, можешь. Ты уже пылесосил. Только не все улики всосал. Кой-чего упустил. Упустил ты, а врал я. Вдохновенно и изобретательно. С использованием визуальных средств и сомнительных аналогий. А я врать не люблю. Я честный. Хочешь, пойдём в «Дружбу»? Окуня послушаем. Там и возьмёшь помощь банкетного зала. Удобно – и поить не надо, девки и так «в стволе». Посидишь в пьяной женской компании и если у тебя всё сложится, я поеду домой и буду не при делах.  Победит «Дружба».
– Не, я так далеко ногами ходить не буду. Я могу устать.
– Тогда поедем в «Берлин». Там фонтан.
– Фонтан – вещь бестолковая. Воды много, а рыбок нет. Не с собой же их везти?
– Ну тогда не ропщи. Тогда сидим, как сидели и пьём, как пили. Как Ильи Ивановичи Муромцы.
– А Муромец-то здесь причём? С ним-то тебе что не так?
– Мне с ним всё так. Он такой же, как и мы был, заводной мужик, только раньше начал. Тридцать лет и три года за столом сидел – бухал. Практически без закуски и не обедая у Данона.
– Тридцать лет – ладно. Но три года! И без всякого перерыва! Это уж через чур. Через него. Орёл! Игл прямо какой-то!
– Орёл – игл… На то он и богатырь русский, мать твою, чтоб не уставать и больше всех весу брать!
– А дальше что? По-твоему? В твоём изложении? Бросил?
– А дальше пришли наши враги на нашу же землю, а Муромец пьяный. Тогда добрые люди его освежили, похмелили, зашили в него «торпеду» побольше, оформили в лизинг палицу, меч-кладенец, спецодежду, транспортное средство, произвели лёгкое финансирование – чтоб на водяру не хватило, а только на сигареты, и отправили воевать по контракту. А про бухалово никому не сказали. Даже врагам. Скрыли, в общем. Так вот и рождаются легенды. Так вот и становятся всемирно известными пожилыми богатырями. Да разве ж непьющий кого победит? Дорогу ж разве осилит непьющий? Да никогда! А Илюха всех сделал, потому что был парнем с историей. С прошлым. А не пухлым мальчиком с гуслями. Вот так. Примерно.
– Это всё да. Это всё хорошо и понятно. А с девушками-то что делать будем?
– А что с девушками делают?
– Для начала их приглашают ко мне в гости.
– А у тебя нет эстетических ограничений? А у тебя нет этических ограничений? А нет ли у тебя этнических ограничений? Ты не вводишь поправку на обстоятельства?
– Ограничений нет. Поправок нет. Обстоятельств нет.
– А если ты влюбишься всерьёз, до самого утра? Ты не скажешь ей: « А знаете, Скрипка, давайте жить вместе?».
– Не скажу. Я найду в себе силы расстаться с любимой.
– Силы в себе ты вряд ли найдёшь. Даже для расставания. Совокупный мужской опыт говорит о том, что с нами с самими сейчас можно вышивать на чём хочешь – столько кайфу у нас внутри плещется. А у мужчин кроме социальной составляющей есть ещё и физиологическая. Так что, на мой взгляд, девки нам сегодня ни к чему. Только вина зазря отопьют.
– Да ты придумай что-нибудь, а там разберёмся, по ходу.
– Придумай… А ты каких хочешь: плутовок, что делают глазки или ветреных – «манит девочек трудное счастье»?
– Лучше ветреных. На хрена мне глазки.
– А ты их не боишься?
– А чего мне бояться-то? Не в Америке живём.
– Ты наблюдательный. А ты не хочешь избежать нетвёрдости объятий?
– Не хочу. Любых давай.
– Да… За неимением гербовой пишут и на простой, а за неимением поварихи ебут и дворника…
– Какой дворник, чего ты несёшь?
– Я говорю ветреные девчонки – это сказка.
– Красивые? Как принцессы? Воздушные?
– Есть и красивые, есть и воздушные, но только цены сказочные. «Дедка за репку, а внучка – за бабки». Дорого. А где ты, кстати, видел красивых принцесс? В кино? Во сне? В русских народных японских сказках? Наяву они все неказистые и вовсе не блещут, лениво размножаясь в своём узком монархическом кругу. Наши московские непринцессы куда, как казистее и  краше  , по всем статьям и статям.
Как все значимые научные открытия последнего времени совершаются, как правило, на стыке фундаментальных дисциплин, так и красивые люди, как правило, рождаются на стыке разных национальностей. Какие замечательные есть татарки, индианки, мулатки, не говоря уж о креолках, чьи дедушки-бабушки раскрыли объятья не собственному коренному населению. А принцессы с принцами сделаны по стандартным образцам – отсюда, в лучшем случае, и стандартная внешность. Хорошо, если не полный «крокодайл». Они больше для символа, чем для любви. И любая Олэся Спынчук из города, где венчался Бальзак, любой принцессе в этой самой любви фору даст. А любой Иван Жопин-junior может оказаться симпатичнее любого принца, самого что ни на есть наследного. Содержание гибнет из-за формы. Таков мой сказ.
И мы выпили за простых людей. И за стык их национальностей.
– Ну так, как с ветреными, Борисыч? Будет мне необходимое разнообразие?
– Ты хочешь взглянуть на холодные фигуры проституток, застывшие в однообразном параллелизме? Это тебе к «Националю» надо. Принять такое необдуманное решение. Жизнь, вообще – сплошная цепочка принятия решений. А цепь не может быть сильнее, чем самое слабое её звено.И поэтому в жизни всегда что-нибудь имеет отношение к чему-нибудь. Или всё имеет отношение ко всему. И тебе не страшно двигать в ночную неизвестность?
– А чего тут страшного? Страшно – это когда к тебе приходит голый человек и говорит, что кто-то любит его жену. Вот это страшно.
– И всё равно. Мечтаю предостеречь: соблюдай осторожность жизни. Не пренебрегай.
– Да, что ж такое?! – вдруг взорвался Вохман, очень подробно возмущаясь лицом. – А хоть бы и выписать девок! А!? А хоть бы и выписать кого-нибудь, кто нетерпеливо постукивая босой ножкой, дрожащими от желания умелыми пальцами откидывал бы со лба пряди волос перед зеркалом в ванной! Где здесь зазор!? Где-е!? Что за восстание жёлтых подвязок имени Мальволио?
– Зазор – в смысле: где здесь положительная разность между соответствующими размерами охватывающей и охватываемой детали?
– Зазор – в смысле: хрен ли здесь зазорного?! Одна безобидная приятность. Обычное мужское пьяное желание. Что ж мне теперь бенедектину нажраться с пролетарской торжественностью?
– Желать посторонних девушек, пробивая брешь в семейном бюджете, пока родная жена мается  в Болгарии, с твоей стороны как-то ни хера ни комильфо (comme il faut). Очувствуйся. Ладно б была она в Норильске – другое дело – своя земля, родная Родина, можно сказать, греши – не хочу. Но она ж на чужбине, а ты всё равно хочешь. Она в опасности – кругом вражеские люди и ни одной «Пельменной». Мрак & Жуть.
Вадик сначала раскраснелся, как «Розовое крепкое», а потом вдруг сделался спокойным и даже чутка флегматичным.
– А скажи-ка мне, Борисыч, не ты ли это в шестилетнем возрасте снабжал всю Жуковку американской резинкой Chicklets? И за немалые деньги. Нарушая все нормы советской морали и УК РСФСР.
– Ну снабжал помаленьку, а как же – чего ж не снабдить? Но не всю. Эк хватил. У кого-то и своя была.
– Та-ак. А не ты ли это во дворе выиграл в «пристенок» рублей двести «новыми» у приезжих студентов-пищевиков, шесть раз попав в «казёнку»? Весь район месяц слухами исходил.
– Не двести, а двести двадцать. И не шесть, а восемь. Я.
– А не ты ли это в первом классе за деньги позировал скульпторам на Маяковке в одних трусах?
– Ну я, я. Два часа – два рубля. И не только в первом, но и во втором, и в третьем классе. Ты к чему всё это? Чего вдруг вспомнил?
– Ща разберёмся к чему. Ща. Получается, что ты – человек, с детства спекулирующий дефицитными товарами, подверженный азартным играм в особо крупных размерах, с малолетства торгующий своим телом, из хулиганства ворующий огурцы на рынке, прыгающий через турникеты в метро, нанося тем самым вред Государству, избивающий конкурентов с соседних улиц и гуляющий по буфетам каждый раз с новой подружкой – ты–  человек с такой биографией – в тюрьму не возьмут – имеешь наглость упрекать меня в невинном желании провести вечер в компании миловидных девушек с причёсками на головах! Это как?
– Да не против я, не против. Проводи сколько хочешь. Во, разошёлся. Шуму делаешь.
– Не, я всё скажу. Я понимаю светину зарубежную опасность и всё то, в чём ты меня упрекал. И я всё скажу. Да, я нуждаюсь в женских гостях. Нуждаюсь. Но для чего? Для чегошеньки? Исключительно для благородности общения, исключительно для выполнения ими эстетических функций, для целостности и привычности компании, шалости для – в конце концов, исключительно устную речь беседы подровнять и подчистить междометия – ну, а там уж как выйдет. Не имею права? Совсем небольшие трали-вали? А ты мне – мораль, бля. Я даже зубы почищу.
(Вохман был порядочным и воспитанным человеком. Он хоть и забухивал крепко, но был не из тех неандертальцев, кто сожрав полкурицы идёт с поцелуем в ухо любимой, невнимательно облизывая по дороге ейную напрягшуюся в молчаливом ожидании бижутерную клипсу).
– Имеешь. Главное – утвердиться в правах. И обязанностях. И не совершать мозгом нутационных колебаний.
Раздался робкий звонок в дверь, сведя эффект от вадиковой речи к абсолютному нулю и развязав мне мои же критиканские руки для дальнейших слов.
– Это Света, – сказал я. – Она не улетела. И мама её не улетела вместе с самолётом. Из-за тебя они отменили конгресс. Из-за неуверенности в тебе. Они тебе не доверяют. И правильно делают. Хороши б мы были, если бы я потакал твоему либидо. Театр! Водевиль! А мы – херовые актёры в нём!
Но это была не Света. И даже не её мама, пощадившая конгресс. В сени грузно, как злой дух Ямбуя, ввалились наши дружки – гренадёры-шалопаи Коля Молчанов и Лёня Крижевский ( 2 сапога = 3 пары), рассекретив наше пьяное убежище своим высокогорно-лавинным грохотом ногами и  песенной «Марсельезой» из балета «Пламя Парижа» с использованием мощной ферма;ты.
«Ребята настоящие.
Им док – что дом родной…»

Робость звонка объяснялась хорошим воспитанием, а не неуверенностью пришельцев в себе или отсутствием у них двух, положенных по номиналу, ебических сил ( 1 ебическая сила = 88, 3 Дж/м). Выглядели они неплохо, но это была кажущаяся неплохость. Турзы мои – мурзы мои.
Они ввалились с трудом удерживая эквилибриум и, не избежав злой участи слабоподготовленных и забывчивых людей, сразу же гиппопотамно рухнули, налетевши на бельевицу (Дик напрягся и быстро допил остатки своего вина).
Бельевица (не сундук-скрыня вам!) – какое замечательное слово! – была выполнена во вкусе соцреализма, снабжена тяжёлыми рояльными петлями и располагалась на карте квартиры как-то неудобно для посещений, да имела ещё и герань. Аккурат сверху. Об этот хорошо полированный ящик все спотыкались и падали, нанося риски глянцевой поверхности и стойким боковинам. Тумба для того, собственно, и стояла, чтобы все спотыкались и (весело) падали, а объёмный цветочный горшок стократ усиливал эффект от человеческого руха.
Состав наших гостей, наглых, как загорелые контрабандисты из Туапсе, прямо скажем, не поражал культурологическое воображение – дуэт бандуристов. Оба были не дискретно пьяны с позавчерашнего вечера, как влюблённые черепахи и, судя по их звонкому портфелю, трезветь в ближайшее время не собирались – их нёс алкогольный Гольфстрим. Были они не соло нахлебавши, а бухали zusammen, то есть вместе. Рядышком. Плечом к плечу. Локоть к локтю. Губа к губе. Керосинить они начали довольно поздно – лет в 15 – и теперь нагоняли упущенное экстерном.
Они были весьма дружны, хотя представляли собой идеальный контраст. И по характеру, и по темпераменту, и по цвету волосяного покрова, и по отношению к окружающей действительности. Объединяли их ум, врождённое чувство юмора (другого, собственно, и не бывает) и прекрасное образование. Один был инженером человеческих душ, другой – инженером человеческих тел.
Услышав портфель, Вадик сделался дополнительно гостеприимным.
–« Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит»? Велкам, чумадеи! Скидавай дубло, раздевайтесь, – ласково сказал он, из последних сил не интересуясь содержимым раздутого кожаного хранилища с рукояткой.
– До пояса? – спросил Коля.
– Снизу? – спросил Лёня.
Все глупо заржали и стали выгружать новоявленные гостинцы. Вадик, дуя в пустую бутылку, играл марш «Прощание славянки» (этому не учат – с этим надо родиться), нервно разглядывая обувь, в которой пришли наши ластоногие братья, используя привычную модель поведения.
Оба были не в лёгких мокасинах Маниту, а в тяжёлых «гостевых» ботинках драматического цвета, на толстых рифлёных подошвах, в которых помещалось много уличной грязи. Огромные кашалотные боты орнитоподического 47-го размера стояли на озадаченном коврике в прихожей, как сумрачные, равнодушно-властные линкоры, преграждая всякому вход в гавань – фундаменталистские обувя;. В каждом из ботинков мог свободно разместиться скелет не большого,не взрослого ещё муравьеда. Очень свободно.
Молчанов, склонный считать свой алкоголизм случайностью, был дополнительно живописен. По белому свитеру, облегавшему широкие плечи, можно было свободно, без напряжения ума определить всё его давешнее меню: вот замечательно-острый салат «Пахтакор» из  дефицитного ресторана, вот брызги разбавленного персикового сока из перевёрнытых стеклянных гастрономных колб, вот сухое красное «Каберне», рядом невкусное, вызывающее изжогу сухое белое «Родничок», вот томатный соус «Шашлычный», выбившийся из чьих-то неосторожных рук, а вот огромное и радостное, как солнце, мягко-бугристое пятно от апельсина. Далее шли некрупные грязные отпечатки незнакомо-чужих растопыренных верхних конечностей, пятна от масла, в котором раньше плавала сайра и страстно-перламутровые липографы на неожиданных рукавах (аглицкая кофтица – каково носится!). Очень любил Коля свитерки, хотя и  владел многими пиджаками с карманами для разных вещей. Но почти все они грустно висели в платяном шкафу и бездействовали.
– Клоузняк освежить не желаете? – спросил Вадик с весёлым упрёком, – а то, буквально, как Гек Финн на плоту (не путать с гражданином Финляндии). Не в театр пришёл – к людя;м.
– Да, Коль, сгоняй переоденься – заодно и дома, наконец, побываешь – а то часа через пол Вадик дам поджидает. Мужиком хочет стать.
– Как дам? Каких дам? У кого дам? А нам? А как это? А жена? А воробьиная верность? Вот откуда только берутся такие плохие люди, изменяющие своим жёнам, если все детки такие хорошенькие?
И противно спел:
Как много от любимого мне бед:
Неверен он и рушит свой обет.

– Кто кричал насчёт обеда?  – обнаружился двухметровый Крижевский, – самое время. У меня есть с собой продукты в виде продолговатых изделий из рыбы. Подержи-ка, брат Елдырин, мой саке-вояж, ща всё будет. Рып-па!
(Рып-па = рыба. Суп-пер = суп. Вот где он берёт такие слова, так не похожие на человеческую речь? Может, справочник какой есть?).
Лёня очень любил рыбные палочки в сухарях, производимые латышским народом, и повсюду таскал их с собой для уверенности в настоящем…
Неожиданные, но всегда желанные гости, были почти нашими соседями и немножко старшими товарищами. (Детские ассоциации: кино, цирк, театр – до всего пешком. Изредка на «аннушке» или на «букашке», и все мы вроде как были почти соседями).
Коля Молчанов, живший, естественно, на Молчановке, большой и громкий, как Министр Землетресений, закончил Факультет журналистики Московского Государственного Университета, созданного Катей Дашковой и Ваней Шуваловым, и названного в честь Миши Ломоносова.
Несмотря на громкость, кубатуру и взаимную любовь к ножному мячу и ледяному хоккею, в жизни занимал очень мало места.
Был подвержен философии экзистенциализма с её обострённым вниманием к «я» (именно временное отсутствие этого «я» у Коли скорее вызывало удивление, чем строго постоянное его наличие), а потому, получив диплом был распределён совершенствоваться в паралингвистике в далёкое северное селение, где за два года вынужденно-плодотворной работы на поприщах обучил аборигенов обоего пола грязно ругаться матом устно, разбавлять спирт так, чтобы увидеть сосульки, висящие параллельно земле, с шиком плевать сквозь зубные прорехи и ввёл в крае письменность.
Там же он понял, что главный его профессиональный инструмент – жопа, когда простудив ноги целую неделю не мог сидеть за письменным столом.
Юных же местных комсомолок он, находясь всегда налегке – в одной лишь безразмерной рубахе, допоздна и с удовольствием знакомил с сочинениями братьев Стругацких, братьев Вайнеров, братьев Гримм и братьев Карамазовых. Коля одинаково хорошо разбирался как в литературных, так и в женских формах и благодаря его местечковым усилиям популяция будущих членов  и членок ВЛКСМ за отчётный период значительно подросла. Покидая разгорячённых братскими сочинениями подружек навсегда, он подарил им из личных запасов собственного чемодана отличное французское макияжное зеркальце. Пущай их make up потихоньку. Дескать, мол.
Если бы он задержался у туземцев ещё хотя бы на год, то в селении расцвели бы ананасы. Но задержаться ему не случилось. Он, как всегда, пострадал за правду (не путать с газетой «Правда»), изложив в местном издании своё видение международных спортивных событий. Он написал:  «Успешно завершился в Австралии очередной чемпионат мира по плаванию. Никто не утонул». Вот так он изложил. Ну и что? Чистая ведь правда – жертв не было. А его перевели в неблагодарный и неблагодатный отдел писем тонюсенькой районной газеты. Сказали – на повышение. Обломали парню карьеру. Комсомолки – рыдали. Но он в очередной раз уверенно сдюжил. И это не была самоуверенность. Это была уверенность в себе. Никогда не переходящая в хамство.
Коля всерьёз увлекался бонистикой. Правда, лишь той её составляющей, которая предполагала коллекционирование современных бумажных денежных знаков, на которые он приобретал алкоголь и другие товары первой необходимости.
Он никогда ни на что не копил. Если ему что-то было нужно, то он быстренько зарабатывал на это «что-то». А складывать купюры во вместительное нутро пузатой розовой хрюшки ему претило. Всякий человек не без слабостей.
Был он чаще пьян, чем трезв. Гулял. Вставал утром из-за весёлого стола и шёл на работу, не неся по пути идейной нагрузки. Мог,как известный сказочный Дракон одним выдохом вскипятить озеро.
У пьяного человека иные принципы словообразования. И Колёк в беспрерывном застолье употреблял всегда очень итальянские уменьшительные суффиксы: «слонино-дробино», «гирлино-дивчино», «водчино-пивчино», хотя в Италии, к счастью для Италии, никогда не был, а наоборот – посетил красавицу-Прагу (Коля, вообще, интересовался познанием разного рода мест).
Поездка потрясла его чрезвычайно и глубоко, хотя внешне вся чрезвычайность и глубиЗна потрясения выражалась одной единственной фразой: «Разливное пиво лучше бутылочного!». Никто из не бывавших в Праге ему не верил. Да в это и нельзя было поверить. Невозможно. А он настаивал. Настаивал и настаивал. Настаивал водку на чесноке и потреблял полученное зелье, величая его «белогвардейкой».
Вернулся он ещё и в пламенном восторге от чешского языка. Он ему глянулся своей непредсказуемостью, причудливым для русского уха сочетанием согласных звуков. И с тех пор любого жителя братской страны, независимо от возраста и значимости иерархического поста, он нежно называл «здрахуйка из винарни». В расшифровке нового термина он всегда всем отказывал. Наверное, и сам не знал. Просто навеяло. Разливным.
От чешского языка он мягко перешёл к усовершенствованию родного русского, в котором, как ему казалось, не хватало семантически ёмких существительных. В результате пьяно-лингвистических экспериментов рождались неологизмы: «государстук», «полюционер», «адменструация», «пианизд», а то и просто: «боржометр».Или «поп-рыгун». Или «графинь».
Он, в отличие от официальных представителей науки неологии, образовывал слова без всякого на то умысла и выявления факторов, оправдывающих формирование новых буквенных конструкций. И поэтому большинство его новых слов не имели (пока) физического смысла (а если и имели, то тайный, мало кому ведомый), но сочетание символов, порой, было ох! каким красивым. Чтоб так виртуозно коверкать русскую речь, надо блестяще ею владеть.
… Закадычные враги –
Язык и выдумка!
От их борьбы
Рождается на свет литература…
Х.Кортасар
А со стороны опасно трезвых людей из редакции в его адрес, конечно же, поступал БУРНЫЙ ПОТОК жестоких упрёков в несерьёзности отношения к родной речи. И он получался преждевременным человеком и преждевременным литератором. А так ли уж необходима и неотъемлема от чего-нибудь сама эта, невесть кем провозглашённая серьёзность.
(Творчество versus Педантизм).
Давайте обвиним в несерьёзности С.Лема.  В «Солярисе» он приводит термины, придуманные им самим: «момоиды», «быстрениний».
Давайте подвергнем обструкции братьев Стругацких за придуманное ими замечательное слова «сталкер», а Великого Чеха К.Чапека за слово «робот», без которого представители многих фундаментальных и прикладных наук уже не могут обойтись в своих работах.
Давайте усомнимся в гении А.Чехова, который в рассказе «Шило в мешке» приводит слово «вертифлюшка», полученное путём соединения начала слова «вертихвостка» и окончания слова «финтифлюшка». Ведь не серьёзно же, а как здорово!
А Г.Бёлль с его новыми лекарствами «проколорит» и «пантотал» (Г.Бёлль. На чашке чая у доктора Борзига. Семь коротких историй)?
Л.Фейербах затейливо говаривал: « Чувственное восприятие даёт предмет, разум – название для него». Замечательное замечание. Даром, что давнее.
И в полном согласии с Людвигом А.Градский изобрёл свои, насыщенные глубоким смыслом слова «совок» и «журналюга», навеянные пусть и не разливным, но текущим. Моментом.
А как же нам быть с множеством игриво-шутейных слов, рождённых талантом нашего народа. Не замечать ни таланта, ни народа? А ведь Молчанов и есть талант! А ведь Молчанов и есть народ! Давайте его заметим и отстанем от него на хер. Не будем слишком строги. Иль природа этой строгости заключается в творческой несостоятельности самих упрекающих? Министров чего-нибудь с культурным уклоном?А?
Да ладно уж. Живите. Только не мешайте. И ни в коем случае не помогайте. При наличии двух резко противоположных мнений всегда существует третье – их примиряющее. И водка…
А Коля ведёт свои спорадические изыскания и до сих пор. И Слава его не меркнет. В свете всего нижеизложенного. Для него русский язык – инструмент. И он прекрасно владеет техникой игры на этом инструменте. Иррациональная, опять-таки, эстетика.
Да и чем его слова хуже обычных? Они что, оскорбительны для людей, выполняющих сверхвысокую миссию нести образование в массы? Образование в массы должны нести образованные люди, а не изуродованные непотизмом косноязычные (чир)лидеры-мародёры с купленными учёными степенями и званиями, отвергающие всё им непонятное. А непонятного для них, в связи с соответствующим уровнем развития, много, вследствие чего много и отвергаемого.
В конце концов, все слова кто-то придумал. Люди просто договорились, что хрен будет называться хреном, а редька редькой. И он будет её не слаще…
А ещё кроме новых русских слов и русских, в основном, купюр, русский человек Коля Молчанов любил русскую баню. Был, по его выражению, «за****атаем» Сандунов и Оружейных. Частота посещений тёплых мест не прошла для его судьбы незамеченной – были строго нарушены его имущественные права – прямо из субботнего предбанника злодеи уворовали всю его верхнюю одежду вместе с ключами от дома и паспортом со стародавней московской пропиской. Уворовали и не возвернули. И ему стало хлопотно.
В связи с этим траурным событием мы подарили ему набор пуговиц для украденного пиджака, игрушечный ключик от игрушечного домика и присвоили в поддержку духа радостно-радужное дворянское имя «Николя ни Двора». Он носил его долго и не без удовольствия, уже с улыбкой вспоминая утраченные в парно;м угаре шмотки и гатументы. А влечения к общественному и очень тщательному омовению тела он не утратил. Как и квалифицирующих признаков алкоголизма, способствующего оброну материальных ценностей.
Было у Молчанова с его бродячими и беспощадно-крокодиловыми генами и ещё одно прозвище: «Батька Мохно». Обильная, первобытно-общинная дико-бессарабская растительность на груди и везде позволяла называть его именно так. Не венец творенья. И к тому же, он не был лыс головой, даже здесь препятствуя исполнению закона. Закона о том, что если в одном месте прибавится, то в другом месте непременно убудет. Он вообще плохо относился к законам – видимо, в детстве его не пугали милиционером. Зато, глядя на него, мы верили, что некоторые люди действительно произошли от обезьян, и с тёплым уважением вспоминали учёного Дарвина с его не бесспорной, в общем-то, теорией.
А ещё Коля не был Тутанхамоном, хотя перед общественным мнением у него тоже была лишь одна заслуга – в том, что он родился. Тутанхамон же – наоборот – славен был только тем, что умер. И его нашли в дизайнерском фараонском прикиде. Большая между ними разница. Поэтому Коля – совсем не Тутанхамон. И это замечательно.
Вот таким приблизительно примерным был один из вломившихся к нам с Вохманом каменных вечерних гостей. Другой – тоже не сахар. Ни хера не рафинад. Отъявленный человеколюб. Пробка от бутылки недалеко падает.
По профессии Лёня был врачом-хирургом и обладал природной задушевностью. Родился, в основном, евреем, но оказался пьющим человеком. Все надеялись, что он будет непьющим, но он проявил себя наоборот.  Мог, правда, не пить месяцами, но если в пасть залетал хотя бы «полтинник» – он бухал не приходя в сознание, впадал в тяжелейшие запои, во время которых, как пухлый грудничок  путал день с ночью. А как-то зимой, проснувшись пьяным в семь часов вечера, он, как мог, встал, помылся-побрился, оделся во что Бог послал и поехал на работу. Родная мама тормознула, указав на существенную разницу в часовых поясах между ним и его клиникой.
Склонность к медицине и сопутствующей ей всегда анатомии обнаружилась ещё в школе. При словах учительницы: «Крижевский, доведите задачу до конца», – он доводил. Опускал тетрадь под парту и доводил. Учительница была не очень довольна. Высший пилотаж. Как озвучание мультфильмов.
Комсомольцы – беспокойные сердца.
Комсомольцы – всё доводят до конца.
Песня
Имел Лёня три основных прозвища: «Стебель» – потому, что высокий  и тонкий; «Доктор Иркутов» – потому, что доктор, и «Херург» – потому, что хирург.
Херург разрезавши лягушку,
Был удивлён ея лицом.
Откуда у такой зверюшки
Вид майонеза под яйцом?
Стихи какого-то знакомого ребёнка
Помимо рыбных палочек Херург любил маленькие грибы «лисички», невесту Таню, таблетки «Бисептол», пластинку JEFFERSON  AIRPLANE  “Surrealistic pillow”, науку евгенику, спектакль «Милый лжец», мультфильм «Дудочка и кувшинчик», лирическую песню “And I love xep”, сочинение Эдварда Грига «Одинокий странник» и медицинский журнал «Ланцет».
Не любил мудацких человеческих звуков: «булка хлеба», «коллеги по работе», «самый оптимальный», «волнительно», «по полной программе», «бухать по-чёрному» и «достаточно мало».
Его вместительная квартира на одной из Фрунзенских улиц была весьма уютной и производила впечатление. Особенно на остальных жильцов большого красивого дома.
Папа – переводчик с немецкого – почти безвылазно находился в своём рабочем кабинете и упоённо играл на баяне разные громкие песни советских композиторов, строго следуя пожеланиям Главлита. Мама – профессиональная певица – постоянно пребывала в стадии распевки; разминала и совершенствовала диафрагму на широкой голубокафельной кухне с херовой акустикой, голося в стены оперные фрагменты из хорошо известных арий хорошо поставленным сопрано. (Лёня с детства любил свою маму. А она за это в редкие часы материнского досуга называла его «сыночка» и бегала на молочную кухню).
В самой большой комнате отнюдь не маленький младший брательник тяжеловесно, не по-детски, прыгал на безопасном для него батуте и с восторгом орал в комнатное пространство нежные стихи, проходимые в школе.
В коридоре с удовольствием, воодушевлённо, гремела неодушевлённым инвентарём сильная телом домработница, противно скрежеща и шатко-опасно манипулируя в воздухе разборной металлической лестницей, с целью добраться до вожделенно-неблизких антресолей.
В лёниной келье const-группа молодых людей (позвоночная часть стереофонического общества) с определёнными занятиями, ожесточённо сполняла на самодельных гитарах, подключённых к шикарной радиоле Blaupunkt  (2x110wRMS) «Шизгару» (“Venus”), «Твистагей» (“Let;s  twist again”), «Гимн битлов» (“Can;t  buy me love”) и «А я водки найду» (“Baby;s  in black”). Сам Лёня с неискренним иностранным лицом стучал по барабанам, звенел тарелками, с подвешенными по краям маленькими цепочечками и пел туманные слова либретто дурным голосом, как член клуба филофонистов «Казачок». Певезя, ёб!
[ Но после арт-муз-налёта Лёнечка становился для окружающих почти нормальным человеком. Он чинно-меланхолично прогуливался по набережной Москвы-реки в длинном плаще,мягких брюках и красивой фетровой шляпе изумрудного цвета с широкой шёлковой лентой, подмурлыкивая в усы всемирно бессменно-бессмертный полонез Михаила Клеофаса Огиньского (Oginski) «Прощание с родиной» и рассеянно улыбался встречным барышням, покручивая на хирургическом пальце изящную подарочную трость с лошадиной головой. ]
Необходимо признать: шумновато было в квартире Крижевских, не заботившихся об охране покоя. Шумновато и веселовато. Не слышно, как мухи летают. Да и для яблок – не то, чтобы простор.
Соседи нередко впадали в состояние какофонического аффекта и всё время недоумевали. Оно и понятно: сидя в почётном партере, они вкушали всю музыкальную мощь семьи Крижевских целиком, единым монолитным куском (« Вам порезать?»), а не покомнатно, что тоже, в свою очередь, требовало определённых навыков и существенных отклонений в мировоззрении.
Но был при всём при этом и один весьма положительный для них плюс: никому и никогда из них не мешал шум шуршащих шин за раскрытым окном в другой мир. Будто и не было их вовсе: ни этого шума, ни этого мира. Не существовало. Но был при этом и один отрицательный для них минус: ночью все Крижевские спали и отвратительный шёпот вихляющих отечественных колёс нет-нет, да и проникал во временно беззащитные уши лёниных сокамерников. Скорей бы утро… и на работу…
Лёня и сам был не прочь пошуршать об мостовую. И было чем. Несмотря на относительно младые ногти, врач Крижевский был «светилой» в своей медицинской области, « хирургом от Бога», как говорится. Он весьма успешно оперировал многих богатых и влиятельных людей, был нарасхват в эпоху феерически бесплатной медицины, а потому за время профессии возымел жёлтый, огромный, как пароход, автомобиль «Понтиак» с насупленными бровями и «блатными» номерными знаками 00-02, а также горно-европейские механические часы об множестве камней, размером с небольшую консервную банку из-под антрацитового гуталина. Он, конечно, не был миллионщиком, но уровень его личного благосостояния был несколько выше, чем у обычного москвича-инженера. И поделом.
Водить машину Лёня особо не любил и особо не умел. Не любит и не умеет и сейчас. Особо. Дорожных милиционеров, всё-таки тормозивших его изредка, несмотря на весь антураж, он тоже не любил и разговаривать с ними не умел. Не любит и не умеет и сейчас. Сейчас он любит и умеет свою жену. А она за это водит ему машину. И любит и умеет. Особо.
*
А нет ли здесь какой-никакой, пусть махонькой, но закономерности: человек любит только ту работу, которую умеет выполнять, и совершенно ненавидит то, к чему не приспособлен.
Наверное, это важное открытие. Если в начальной стадии своего существования упустить много знаний, то впоследствии можно сделать для самого себя превеликое множество занимательных, уже известных всем нормальным людям открытий, показав всем, какой ты осёл.
Мало кому хочется, чтобы его считали ослом и тогда на первый план костистой грудью выдвигается способность и желание к самообучению и обучению вообще: большему научишься, больше узнаешь – и перестанешь быть ослом. Большему научишься – большее полюбишь и, как следствие, – больше заработаешь. Так, наверное, получаются разносторонне развитые люди. И не только умственно, но и физически, если здоровье позволяет.
А уж коль кто не страдает желанием-возможностью, тому одна дорога – в Президиум. И не важно какой, и не важно чего – лишь бы в Президиум. Обязательно в Призидиум.
А у людей более тонких, не из Президиума, возникают другие, более тонкие проблемы. Например, с трудовой деятельностью. Проще говоря – с работой.
Должна ли работа приносить удовольствие? Должна? Или работа должна приносить только деньги? Вариантов немного.
Вариант 1: работа – интересное золото, начальник – урод, но платит достойно (тогда почему он урод? потому, что не знает наизусть таблицу Брадиса?). Вариант 2: работа – интересное золото, начальник – душка, но платит сущие гроши (тогда почему он душка? потому, что читает Шакеспеаре в оригинале?). Вариант 3: работа – интересное золото, начальник – душка и платит достойно. Это весьма и весьма подозрительно. Неправдоподобно сладкий сон.Вариант 4: работа – не интересное говно, начальник урод и плати сущие гроши. Это весьма и весьма не подозрительно. Правдоподобно обычный сон.
И что мы имеем? А имеем мы систему компромиссов, на которую нам частенько указывал, в своё время, товарищ В.И.Ленин. То есть, всё равно, где-нибудь, кому-нибудь, да придётся прогнуться (на первый взгляд, кроме Варианта 3; но, как мы уже отметили, этот вариант подозрительно сладок, нет ли здесь других каких отклонений и не «сдадут» ли вас в нужное время и в нужном месте?).
И получается, что всё дело состоит в отношении к работе. Можете создать сами для себя строгую модель хорошей работы, то есть алгоритм тех занятий, от которых вас бы не тошнило в течение по крайней мере десяти лет? Вряд ли. Исключение составляют единицы. Десять лет – большой срок. Даже на свободе. Значит, надо периодически менять работу? Периодически менять род деятельности? Как часто? На какие интервалы будем разбивать свой жизненный путь?
Год будем работать в Третьяковке за сто рублей в месяц и ловить кайф от  ежедневного общения с прекрасным, а когда кончатся вообще все деньги переломаем к ****ям свою систему ценностей, трудоустроимся в забытые холодные края за сто рублей в минуту и начнём бухать от недостатка общения с прекрасным? От тоски по портрету Модеста Петровича кисти Ильи Ефимовича? Весьма вероятно.
Лучше всего, конечно, работать самому у себя. И работа – интересное золото, и начальник – душка, и платят вроде по запросу. Но хлопотно. А иногда и опасно (вы ведь не из Президиума). И не каждому дано. И нанятые тобою люди нередко пытаются тебя обмануть, присвоив твою законную прибыль. И мнят себя хозяйчиками.
Получается – нет идеальной работы. Нет и нету. Но ведь миллионы людей где-то и как-то работают и почти все живы. Мало того: при потере работы (заметьте: любой работы!) они начинают страдать, а страдая, бастовать, требуя организации всё новых и новых рабочих мест. Отсюда следует, что главное в работе – это её наличие. То есть – работа есть процесс зарабатывания денег. И всё.  И любая работа хороша.В независимости от её качественной оценки.
Конечно, если кинуться в детализацию и рассмотреть хотя бы десяток конкретных случаев, то появятся и другие, не учтённые варианты.
Например – всё хорошо, sehr gut даже, но на работу надо вставать в пять утра. И что делать? А как же вечерние кино-театр, теннис из Америки? А посиделки/полежалки с друзьями/подружками? А полуночный хард-рок в наушниках  Grado? Нету?  Нету. И никакие субботы-воскресенья потерь не возместят.
Другой «например» – всё хорошо, very well даже, но до работы добираться два с половиной часа на длинном электрическом поезде – цыганка с картами/дорога дальняя… Вопросы те же. Вопросы те же, а ответов, так же как и полноценной жизни всё равно нет. В любом случае. Ни в одном из приведённых примеров/напримеров.
Неделю, месяц – можно протянуть, сильно не устать и не растерять подружек. А дальше? Втянуться? А ну, как не выйдет? А ну, как здоровье нарушится? И что делать? Правильно. Искать другую работу. И оказывается – не любая работа хороша. Не любая работа есть абсолютная ценность. И, следовательно, – опять компромисс. С участием физических возможностей и образа жизни. И качества этого самого образа жизни.
И кто подумает о простых людях?
Как известно, труд интеллектуальный оплачивается значительно выше, чем труд физический, не требующий особой квалификации. По крайней мере в цивилизованном мире. Но если некий человек умеет только копать, сильно опасается ящичков и чемоданчиков с высокими технологиями и не способен к обучению (см.выше)? Спрашивается вопрос: что ему делать? Отвечается ответ: конечно, копать. Копать везде. Копать всегда. Вроде бы всё верно, но давайте углубимся.
На счёт «везде» – вопрос. Фронт раскопок в Москве всё у;же и у;же. И сильная конкуренция. Со стороны людей и со стороны копательной техники. Значит, надо ехать в область. Следовательно: вставать в пять утра и долго пользоваться электропоездом (см.выше). Опять: что делать? Воспользуемся выводом, сделанным ранее: искать другую работу. А другой работы нет, поскольку спектр оказываемых этим неким человеком услуг весьма узок и не блещет разнообразием, а к обучению нет ни желания, ни способностей.
Насчёт «всегда» – тоже вопрос. Даже при условии, что есть где и что копать, после нескольких долгих лет общения со штыковым и совковым инструментарием коэффициент полезного действия начинает потихоньку, но перманентно стремиться к нулю. Плюс всё те же преимущества ранних подъёмов и услуг комфортабельных электричек. И он уже не нужен даже здесь. И никакой выслуги лет. И никакой пенсии. А спектр по-прежнему не блещет. И что делать? И кто виноват?
Естественно, виноват кто угодно, но только не сам доблестный копатель. Кто ж обвиняет самого себя? Почему это в нашем городе нет места людям с такой редкой профессией? Как так? Почему не обеспечили?
А может, потому и не обеспечили, что профессия чересчур уж редкая и мало где требуется, как и профессия переводчика певучих наречий небольших африканских племён? Может, надо сменить профиль (хотя бы на греческий) и подучиться, поборов нежелание? Иль совместить «физику» и имеющийся в наличии зыбкий интеллект, расходуя их совместно равномерно-экономно? Боюсь – не выйдет.
И что же тогда у нас получается? А получается, что все критерии, выбранные нами для оценки хорошей/плохой работы, вторичны. Никакой же строгости! А первичным и основным критерием (в ряде случаев – совокупностью критериев) является способность человека к самообучению и обучению вообще (см.выше), дающая возможность расширить свой не блистающий спектр до максимальных размеров и приступить к трудоустройству, используя уже вторичные (не строгие) критерии. Или в Президиум (опять-таки см.выше). Всё. Круг замкнулся. Свершилась обратная связь.
БЮДИЖЬ  ХАГАЩЁ  УЧИДЬЗЯ – ПАЛЮЧИЖЬ  БУЛЬГА З МАЗЛЁМ.  БЮДИЖЬ ПЛЁХА УЧИДЬЗЯ – ПАЛЮЧИЖЬ  ЗАБОГ  В МОРДА!
*
А ещё Лёня постоянно придирался к словам популярных песен. Стоило кому-нибудь затянуть: «Напрасно старушка ждёт сына домой…», как он обрывал неумело скорбящего певца на полуслове и говорил нервно: «Конечно, напрасно. Он не вернётся. Никогда». – «Знамо дело, не вернётся, – отвечали ему, – он же погиб». – «Не надо драматизировать. Никто не погиб. Он не вернётся по другим причинам». – «По каким?». – « У старушки вообще не было сына. Поэтому он и не вернётся. У неё было три дочери». – «Откуда знаешь?». –«Чувствую. Три дочери. Ровно три. И ни одного сына». И все почему-то верили.
Отношения с ОРУД ГАИ, как и со многими популярными песнями, тоже редко складывались. Складывались, но редко.
Допускает, к примеру, Лёня пустячное нарушение правил дорожного движения. Машин мало, мильтону скучно – он и тормозит. Развлечься. Паренёк молодой, только-только приехавши в столицу, он и советских-то легковушек вблизи толком не видел – а тут целый «Понтиак». Но всё по инструкции.
ПАРЕНЁК (полугрозно)  Документы на машину.
ЛЁНЯ (весело)    А пожалте.
ПАРЕНЁК (полугрозно)    Права.
ЛЁНЯ (весело)   А пожалте.
ПАРЕНЁК ( ; грозно) Нарушаете.
ЛЁНЯ ( ; грозно)             Ни Боже мой!
ПАРЕНЁК ( ;;; грозно)  Штраф надо.
ЛЁНЯ (весело) А денег нет.
ПАРЕНЁК (озадаченно, ; мягко)  Откуда ж такая машина?
ЛЁНЯ (весело).  А-а-а! Машина! Да это всё понты!
Слово «понты» в то время широкого хождения в массах не имело и мальчик не был с ним знаком ( а ироничный контекст-подтекст для него, очевидно, и до сих пор загадка), а потому рассеянно вернул документы владельцу. Лёня мягко тронулся с места и уехал Stevie Ray Vaughan с места происшествия. А наивный начинающий человек в скромной казённой форме ещё долго глядел вослед расторопной кибитке, любуясь красивыми иностранными фонарями, пока автомобиль не превратился в рыхло-контурную чёрно-жёлтую точку, похожую на одну из малюсеньких пчёлок, коих так обожал в родном краю только-только приехавший в Москву юный милиционер…
Вот такие разбойные нагрянули к нам ребятки. Один другого хуже. Прошу любить и жаловаться. Нагрянули… и начались мнения и расспросы.
– Огромное всем бон джёрно! А чего это вы в полутёмках сидите? Надо люстрацию широко применить, а то шифоньеры, будто в дымке и йитажерок не видать (это Коля; для справки: в доме не было ни шифоньеров, ни этажерок, и люстра горела, как надо; не говоря уж о том, что был далеко уже не «джёрно», хотя и «бон»).
– А чего это вы всё пьёте? Пьяные уже, а всё пьёте-гуляете. Совсем замухоморились? Перерыв вам себе надо дать. Взойти на станцию Перерва. Позвольте и другим прищемиться, стаканчик поперёк вставить. Нам надо. Быстрее и срочно. Это приведёт, если не к выравниванию, то, хотя бы к сближению наших алкогольных показателей ( это Лёня; а нам что, в сухости о погодах беседовать? «Иван Семёныча» забивать? Иль карты на щелбаны мусолить?).
После слов Лёня мгновенно скрал со стола открытую бутылку и сделал долгий жадно-комсомольский глоток. Истинный Эс. Q. Лап. Настоящий.
– Не кусочничай, Стебель, не сочти это неподобающим, но выведи себя на чистую водку, возьми glass! Всю бутыль, мать твою, обслюнявил. Как взъерошенно-многодневную подушку в последнюю брачную ночь. Соблюдай сотовые культурные требования. Не в одинаре тут пребываешь. Забудь о стандартах и поимей совесть.
Лёня поимел. Коля тоже взял мензурку и все мы вернули утраченные, было, алкогольные позиции, двигаясь к успеху со скоростью 3,5 л/час.
Вадик принялся разгружать портфель, впиваясь зрелым взглядом в этикетки. Набор был не профессиональным, будто они «взяли» погреб непьющего профессора-виолончелиста.
Бутылка экстраординарной «Экстры» – единственное, что радовало глаз. Единственное светлое пятно в этой мрачной винной карте. Херес. Очень плохо. Воняет жжёной пробкой и для нас слишком тонко. Привыкать не стоит. Джин «Капитанский». Говно. При всём моём уважении к командным играм, воинским званиям, авиации, морскому и речному флотам. «Шампанское». Абсолютно бестолковая субстанция – только место в животе зазря занимает. Приход кратковременный и какой-то ватно-ленивый, вялотекущий, как варенье из банки выливается. Если только утром, перед водкой, чтобы не сразу входить в тяжёлый напиток. Кубинский ром. Можно пить только в том состоянии, когда уже всё равно что пить – лишь бы пить. «Биле мицне». Сомнительно. Весьма сомнительно. (Вообще-то, нам не сильно влияло – мы могли выпить любой отравы – хоть кипячёного молока с пенкой, хоть капель датского короля, но – из чистого стакана).
Для бегиннинга (at first) насыпали хересу, чтоб поскорее от него отделаться (мы с Вадюлькой оправились от увиденных образов и сидим, интересуемся). Лёня поднял стакан к потолку и стал рассматривать жидкость сквозь напряжённый лампочный свет.
– А какова интересно здесь массовая концентрация сложных эфиров? – спросил он.
И тут же, сомневаясь недолго, сам себе и ответил: «Около пяти».
– Норма, – успокоил он необеспокоенных нас и все выпили, не имея в мыслях химических ограничений.
Приятно общаться с человеком, который сам себе вслух задаёт вопросы и сам же себе вслух на них и отвечает. Волшебная может образоваться беседа. Особенно, когда начинаются дискуссии переходящие на личности.
– А я тебе вчера не позвонил, – сказал Коля.
– Я заметил, – сказал Вохман, – заметил, а потом ещё и догадался.
– Умник какой. Сообразительный. Но подарок мы тебе привезли – мы ж не знали, что ты дома, а то б в другой раз заехали.
– И на этом спасибо. Спасибо на не злом слове.
– Дорим невесте шаль! – заорал Лёня, – из чувства вина!
И достал откуда-то, завёрнутый для пущей сохранности в двадцать семь газет, запечатанный диск легендарных BLIND  FAITH шестьдесят девятого года. Их первый и единственный диск.  «Родной» Polydor , а не какой-нибудь там вам Dum Dum Records. Огромная диковина. Музыка планетарного масштаба.
[ Непонятно, как можно слушать отставшую в своём развитии лет на тридцать электронно-фанерную гнусаво-слюнявую попсу, когда на свете так много потрясающе умных и талантливых музыкантов. Один НАШ «АРАКС» чего стоит!
Сергей Васильев давно на это отреагировал:
Слыхал по радио певца,
Хоть не видал его лица.
Но и не видев никогда,
Готов признать: вот это нет!
      &
Однажды резвая девица
Решила, что она певица,
Забыв, что для того, чтоб петь,
Не только нужен пышный волос,
А музыкальный слух и голос,
Хотя бы маленький иметь.

Хозяевы попсы – злые гении. Они знают, что дурной вкус и лень – истинные движители прогресса. Они, вероятно, не знакомы с эмпирически выведенными правилами поведения толпы Ральфа Н.Эллиота, но следуют этим правилам интуитивно. Они – психологи и маркетологи, тонко чувствующие конъюнктуру и безошибочно определяющие чего в данный исторический момент от них ждёт непритязательная папуасно-тупенькая публика, пьющая дешёвое пиво из «сисек» в азиатских кроссовках с фонариками, которой один хер под какие примитивные (лишь бы примитивные) ритмы, дежурно закатив глазки в самодельном поддельном экстазе, дрыгать ручульками-ножульками, задками и бёдрышками в блёклом свете ритуально поднятых вверх копеечных зажигалок.
… « Весь рок топорный, как утюг,
Пылится нынче на Горбушке!
Пускай стишки строчит Шевчук –
Не актуальны он и Пушкин!»…
… Мораль, надеюсь, всем ясна:
  К Шекспиру басня возвращает –
Попса – болезнь. Людей она
В тупых животных превращает.
                В.Маленко   
РАБОТАЙ ДЛЯ БЕДНЫХ – БУДЕШЬ БОГАТЫМ!?]
Горячий Вохман с благоговением, двумя аккуратненькими пальчиками пристроил подарок в стоячую коллекцию и кинулся всех благодарить словами и жестами рук. Я вихревым потоком тоже был занесён в благодарственный список и оказался облапан за плечи и обстукан в грудную клеть. Восторги не унимались долго и выпили мы только через одиннадцать минут. В стиле «драйв-воллей».
До граничащей с абсурдом сверхнормы было ещё далеко, и Коля сказал: «А давайте поговорим о пустяках». Все тут же согласились. Оно и понятно: кто ж не хочет поговорить о пустяках? Милое дело эта пустячная беседа о пустяках. Гораздо милее, чем погружение на дно каждодневной воинствующей схоластики. Но оказалось, что пустяк пустяку – рознь. Для кого-то этот самый пустяк действительно пустяк, а кому-то – наиглавнейшее дело, очень живо трепещущее, как молодая рыбёха в опытном сачке.
– Кто-то тут что-то сейчас сказал насчёт дам, – не угомонился Коля, – в каком разрезе шло обсуждение вечной темы?
– Это всё Клавдий Борисыч, – сказал Вохман, – он меня измучил своим желанием фривольного общества («фривольный» – устойчивое тавтологическое сочетание; свобода =; вольность). И ещё он считает, что длинное хорошо декольтированное шёлковое платье с боковым разрезом до пояса лучше, чем мини-юбка.Он шёршунь,а я – пчёлка-медоноска.
– И вы ему верите? – спросил я. – Верите этому негодяю Негодяеву? Этому Алёше Птицыну, не вырабатывающему характер? Да я два часа от него отслаиваюсь, от его грязных просьб и предложений, выпить толком не могу (вру), и мне сегодня – что мини-юбка, что мини-мойка – всё едино. Я сегодня не любовник. Я сегодня алкоголик.
– Потому что ты, Борисыч, как гиперпоглощающая мама – вольностей не даёшь. И чувствуешь себя всегда правым.
– Я не чувствую себя правым. Я чувствую себя менее виноватым. Только неизвестно перед кем и неизвестно в чём.
В разговор вступил Коля. Серьёзно вступил (спешу уведомить, что стиль полемики для Молчанова был иногда важнее самого предмета полемики).
– Как ты можешь, Вадим? – издевался он,испуская зарубежный взгляд поющего осциллографа и разрезая воздух остро отточенной фразой, – любовь – это сублимация чувств, бля – при влюблённости и расставании, независимо от продолжительности и плотности общения. Негоже распускать светлые моральные силы куриным веером по любому случаю, сосредоточься, у тебя же где-то есть жена.
– Ну, конечно. Где-то. У всех где-то кто-то есть, но тем не менее вы все имеете надо мной превосходство – я один тут женатый на всю округу. А ещё люди! Никакой гигиены оценочных суждений! Никакого понимания человека не дальнего.
– Я бы не говорил о превосходстве. Я бы лучше говорил о преимуществе. И то сомнительном. У тебя просто слабые защитные механизмы по поводу женщин. Ты нам, холостым, должен пример подавать, пример нерушимости чего-нибудь там, а ты вон как оно затеял – предаёшься беззаконным эротическим фантазиям в полное отсутствие законного предмета для такого рода фантазий. Не вынни-май ( не июнь ) из готовальни дней любовь, не пробуди гиену подозрений!
Вопиющий призыв выпить, прозвучавший из Лёни, был своевременен и не-без-основателен:
Пьяной горечью Фалерна
Чашу мне наполни, мальчик!
Так Постумия велела
Председательница оргий…
        А.Пушкин
– Наполню, – сказал мальчик-Вохман, – раз сама Постумия велела, об чём речка, звука в протест не услышишь (канонический текст).
И мы, разумеется, выпили. За жену Сульпиция и любовницу Цезаря в одном лице. Выпили, прозрели и не стали видеть недостатков друг в друге.
– Вот и Доктор Иркутов оргией интересуется, – с оправдательной надеждой сообщил Вохман, выдыхая кубинский ром.
– Конечно, интересуюсь. Я…вот…третьего дня…трезвым был, а сейчас не совсем здоров. Позвольте всё ж осведомиться, а что мы будем есть? Чёрной икры нет?
– Кончилась. Её какие-то гости, падлы, вчера сожрали. Даже Клавдий Борисыч не поспел отведать – сокрушался сильно в пьяном виде.
– Опять красной давиться?
Лёня притворно вздохнул и размазал ложку красных шариков где-то в районе мощной левой ручной кисти, в нежной ямке между большим и указательным пальцами. Так Шерлок Холмс, наверное, нюхал свои порошки, потому что икры у сыщика не было в связи с его тяжёлым (не лёгким) материальным положением.
Затем Стебель с эстетическим цинизмом засадил полный стакан вина ( сия чаша его не миновала) и внутренне эмигрировал, последовательно теряя последовательность, непосредственность, самописку, volume и внешний облик. Но не лицо. И не нас. И он был с нами. Хотя чаще со снами. И у него сделалось хорошее настроение. И ничто не пошелохнуло его мимику.
Херург, пребывающий  в коконе духовной добродетели, никому не докучал даже и при скверном расположении духа. Он был дистиллированной Н;О, в которой растворялось многоцветие негативных событий и фактов. Он не выпускал их наружу. Его внутренняя культура не позволяла выплёскивать свои эмоции на других людей. Но умел он и молчать, как кричать.Умел и просто молчать. Как молчать. И его искромётное молчание никогда не трактовалось как одобрение.
Был он не без дополнительных странностей. Доставая книгу для чтения из собственной библиотеки, он  всегда расписывался в специально разработанном для этого формуляре. Педант. Так, помнится, поступал и знаменитый английский физик и химик Сэр Генри Кавендиш, открывший миру кроме множества бутылок ещё и химический элемент водород.
Лёня тоже был открыт. Сердцем. И всегда стремился помочь людям по различному хозяйству, в котором мало чего смыслил. Если он пускался забивать гвоздь, то на это уходило полдня и пузырёк йоду. Не меньше. И того и другого. А однажды по просьбе сердобольной соседки он повёз кастрировать её ангорского кота, но тот, подлец, оказался кошкой. Лёня вернулся с прежним по весу животным, очень переживая, что не смог обрадовать старушку – природа оказалась сильнее. В который уже раз.
Вот такой милый человек в дотошном костюме временно отключился на отдых за нашим столом, став незримым без петушиного крика и не кладя внимания на различные посторонние громкие звуки, кои были для него весьма привычны и обыденны. Честь ему. И слова. Хотя в нынешнем состоянии он и мыша не смог бы загарпунить на ровной поверхности длиннорукой штыковой лопатой. Засыпая он пробормотал: «За границей – сплошь иномарки. И «Понтиаки». Но это тайна… Накройте меня чем-нибудь красным. Я – вечный революционер…».
А Коля продолжал мучить Вохмана женским вопросом по женской части.
– Ты смотрел «Подвиг разведчика»?
– Смотрел. Иногда. А может, и всегда. А может, я в первом ряду сидел!
– Добро не остаётся безнаказанным. Как разведчик разведчику скажу тебе: Вы болван, Штюбинг! Нельзя думать только о связи, только об этом и ни о чём другом. Ты же не упустил связную фройляйн Терезу. Ты же не Кадочников. И не легендарный Борис Барнет. И, несмотря на это, у тебя одни «барсики» и «пилотки» на уме («пилотные» проекты?). Один нецензурный товар. «Сегодня не личное главное, а сводки рабочего дня». В общем, почтовый пакуется груз… Как дорог край берёзовый, малиновый вполне…
– Не, Коль, Вохман где-то прав. В посторонних женщинах, кокотках, есть своя прелесть, своё незнакомое множество этимологических величин, своя вакханалия чувств при полном отсутствии у них прав, которыми обладают законные и длительно знакомые женщины. Из искры свободно может разгореться пламя.
– Ну да. Оно же племя, семя, вымя, стремя. Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду влияние длительных женщин на процесс потребления, кое приводит иногда к полному разрушению привычных жизненных алгоритмов.
– Каким образом?
– Да образ простой. Всегда найдётся хоть одна дура, которая в разгар пьянки – чуть ребята только разошлись-окосели – заорёт жизнерадостно: «А давайте пить чай!». Есть у постоянных женщин такая идиотская традиция: нажравшись водки с огурцами, тягать всех лакать жёлто-коричневую жидкость с вредными для здоровья пирожными и тортами. И как же шустро сметаются со стола все водочные принадлежности – за один неосторожный поворот мужской головы – прямо тренируются они где-то – и появляется антигуманное нагромождение тонких чашечек, розеточек, блюдечек, чайничков, разваливающихся в сильных руках – лишь бы людям праздник испортить. – «Саш, попробуй «Наполеон» – сама пекла» (когда успела? врёт!) – за такие предложения убить мало. И мы идём на кухню и пьём там, почти без удовольствия, из перепутанных рюмок, запивая и заедая, чем попало. А каждые десять минут к нам вторгается делегация из двух-трёх блаженных (по одиночке не ходят, бздят!): «Как вы тут? Чего делаете?». – Чего делаем? Через речку, мать вашу, прыгаем! Весь вечер обосрали! Дайте покою! И про баб поговорить. И не давите ноги под столом с неинтимным шипом: «Хватит пить, ну, пожалуйста, я очень тебя прошу…».
– Да, Сань, непрогрессивная какая традиция получается.
– Мало непрогрессивная. Опасная. Нужно, либо ломать такую традицию на корню на хер, прям на входе, либо успевать нажраться до чайного саммита, а это не всегда получается – не насосы, чай.
– Не, Борисыч. Чайку иногда хорошо.
– Не могу, Вохман, разделить твоего восторга. Коль, раздели; по-быстрому моё мнение, а?
– С удовольствием разделю (моё мнение постепенно становилось общественным). Водка лучше. И я понял в чём дело. Я понял, что временным женщинам никогда не придёт в голову мысль заорать насчёт чаю. У них просто нет права на это – ломать нам кайф. Они приезжают дать нам кайф, а не отобрать.
– Задача приезжих самим получить удовольствие от встречи и нам сделать замечательно, а не гонять часами подкрашенную кипячёную воду.
– А велосипед? – рявкнул Вохман.
– Да! А велосипед! А что велосипед?
– А велосипед! Я велосипед купил! Для себя. Хороший. С целью дальнейшего на нём катания. Привёл домой. Полюбовался. Интеллигентно так прислонил (пока) к стеночке в коридоре, чтоб не мешал никому. За пивом отлучился. Меньше часа меня не было. Лучше б не приходил – весь руль увешан сумочками, чепчиками, платочками, кофточками, а на сиденье стоит таз со стиранным бельём, ожидающим последующей глажки. Безобразие! Это ж спортивная утварь!
– Вадюль, да им семь велосипедов подгони – они все семь абонируют, лифчиков поразвесят. А посторонние девушки никогда не позволят себе раздеться на велосипеде без особой команды. Н-да! В этом их существенное привлекательное отличие.
И мы размазали об трёх бутылку хохляцкого вина. Без зазрения. В стиле «ультра-си». В один удар.
– Так об чём я и толкую, – сказал Вадик, импозантно промокая алкогольные губищи туалетной бумагой и часто прищёлкивая пальцами над столом – в предвкушении чего-бы сожрать. – Я ж и говорю: девок надо запланировать. У нас тут чё, Синг-Синг, бля?
– Вот не повезло Светке, а Коль? Допрыгалась! Нет, чтоб влюбиться ей в простого рабочего парня – нет! Куда там! Кругом Вохманы шляются, охмурить норовят. Завлекают. А мы к вашему сведению, товарищ  Love-Лас-не-Las-Вегас, мы не планируем – мы импровизируем. И это не реакция на факты – это мировоззрение. Мы верим, но мыслим, потому что вера без мысли – фанатизм. Но сегодня ты недалёк. Не далёк от истины. Потому что слепая вера – не есть истина. ( Во сказанул! ).
За столом раздалось громкое шевеление и проснулся разумно пьяный Лёня.

… Достойно развить преимущества благостной перспективы мне не дали. К нам пришёл точильщик не «в белом плаще с кровавым подбоем», которого всё время перевешивала его точильная установка с грязноватым широким ремнём, висевшая на плече. Он был далёк от аптечного равновесия и он был пьян. Пьян не относительно простого трезвого человека, а пьян относительно пьяного Вохмана. (Ой, как в мире всё относительно-то! Даже сама Теория относительности).
Это был простой,как глагольная рифма, московско-пизанский точильщик бывшей буланой масти, без шапки, но в перчатках и вязаном шарфике цвета «ярь-медянка». Это был точильщик с переменным изометричеким углом наклона, находящийся в поисках компании и алкогольной кампании. Брюки были ему коротки, потому что он слишком далеко, не по сезону, просунул в них трудовые ноги. Мы предложили ему железный рубль, но он обиделся на heavy metal  и показал нам два бумажных с чернильными кляксами червонца, подчеркнув визуально свою платёжеспособность. У него, видимо, была хорошая кредитная история. Он ещё помнил бумажные деньги формата А4. Он ещё на них пил. Или уже;. ( А вот почётная премия «Водка,Яблоко,Карамелька» ему не грозила никогда ).
В разговор наш коллега вступил синкопированными речами и  с большим аппетитом, но тематического сближения не произошло. Он знал всё,но неточно. Или с точностью до наоборот. У него были свои методы передачи эмоций. Слова произносил промышленным тоном, каким-то непричёсанным курсивом. Он говорил «траНвай», «тиКтанический труд», «пАлгода», называл пиджак «костюмом» и сильно пах умело приготовленным клеем БФ-2 (в народе: «Борис Фёдорович»), попеременно принимая абрис различных букв латинского алфавита. В нём наблюдалось полное безразличие термина к контексту.
– У меня дома есть патефон, как говорится, а выпить не с кем, – сказал точильщик,сделав прямое сообщение.
– Ваш price не на наш size. Мы не пьём патефонов, – реагировал злой, не -эмпатический Вадик, – мы их излечимо любим, особенно принадлежащие им твёрдые железные иголки. А посторонних граждан неизлечимо не любим. Особенно ленивых маляров.
(От незнакомых слов точильщик бросился, было, в дефиниции, но не преуспел).
– Зря вы так ко мне, ребята, так сказать, как говорится. Я ж со всей душой, точильщик, создан для этого. Буквально.
– Видим, что не космонавт, – продолжал огрызаться Вохман, не симпатизируя крутящему моменту ремесла и струя амикошонство.
– Никак. Нет. Как говорится. Нас, хороших точильщиков, если подумать, допустим, так сказать – трое на всю Москву. У нас мясные директора в ногах валяются и точить сёремь просятся. А космонавтов ваших и верховных советов, как говорится – тыщи людей ходют и у них мясные директора в ногах не валяются, допустим. Иль не так? А давай спросим. У кого хошь спросим. И кто хошь скажет, так сказать. Ну? И кто теперь получается всего ценней для обчества? И от кого теперь всему обчеству больше выгодной пользы? Ясно – от меня, как говорится. Опять у кого хошь спроси. Они своими ракетами только дырки в небе делают и потому погода. Всегда портится и не такая, допустим.
(Точильщик же родился и стал точильщиком не просто так, не случайно, а для чего-нибудь. Может, для того, чтобы быть ценнее космонавта?).
– Верховный Совет редко летает на ракетах – это все знают и уже мало удивляются. Они заседают иногда и получают за это всегда подарки в виде зимних шапок, плоских портфельчиков и комбикормов. А к полётам они равнодушны. И во сне и наяву.
– Всё равно из-за них погода. А хотите я вам копчёной колбасы куплю? У меня есть.
– У нас тоже есть, – ответил Вадик, – чего у нас в жизни много – так это копчёной колбасы. Не знаем уж куда её пристраивать. Измучились все. Прямо, водочные реки – колбасные берега. Так и плаваем, как гавиалы, не торопясь и потихоньку надкусывая правильным прикусом, испытывая сонную ленивость. А скажи, точильщик, метро-то здесь есть? Хоть какое-нибудь?
– Есть метро, как говорится. Отличное метро, так сказать. Похвальное, допустим.
– Да не тяни, ты, ёб-та!
– «Ждановская», как говорится. 7 минут пешком. У магазина «Меха –овощи». Обед с 2-х до 3-х.
Нас насторожили его буквы и цифры. Он был слишком точен. Слишком точен для пьяного. Слишком точен для точильщика. И уж тем более слишком точен для пьяного точильщика. Мы утвердились в своих правах и на всякий случай перестали поддерживать с ним отношения,соорудив кармический пендель. Он опять обиделся, даже сильнее, чем на heavy metal, прилепил полусъеденный папиросный огрызок к железной больничной ограде, изменил свою генетическую программу и не потребовав сатисфакции ушёл, подчёркивая ногами стройность заводской улицы. Наверное, спать. Точильщики любят спать.
А мы стали думать о новой жизни, убрав брамселя и бом-брам-стеньги. Наша маршрутная схема обязана была видоизмениться и мы её видоизменили, и в «Софию» не поехали, чтоб лишний раз не пугать людей своим бравым видом и радиво забинтованной головой.
Бросить пить сил мы в себе не отыскали, даже не озадачиваясь такой вещью, а потому двинули в магазин «Российские вина», где купили много российских вин, разместив их в две почти шёлковые, пружинящие от груза «авоськи». Бутыльи горла вызывающе-крикливо торчали сквозь квадратно-растянутые ячейки, как жерла пушек на танковом складе бряцающей оружием натовской военщины. Вино пребывало в таком количестве, что нам свободно могли инкриминировать попытку спекуляции – никто бы не поверил, что всё это куплено для использования в своих личных гнусных бескорыстных целях. Расходы на закуску были пренебрежительно малы и убедительно стремились к нулю.
В «трубе»  встретили много знакомых «герлов» и «мэнов» в джинсово-вельветовых узких штанах и пахучих солдатских шинелях без погон, с длинными густыми галльскими волосами, громко разговаривающих друг с другом на не знакомом для большинства нормальных людей англо-советско-хипповом арго («шузня», «клоуз», «вайн», «бундесовые рекорда;»,«дринчить биры», «хаэрня»…) и выкуривающих табак с подозрительно приятным, волнующим податливое сознание запахом («не только выкуривают-с, но и за губу-с кладут-с») – смесь хиппи образца Вудстока и английских модов.
Милиция тогда нас ещё не гоняла за «хаэрню» и узкие порты – думала иностранцы, а иностранцам у нас всё было дозволено (почему?). А главный, знаменитый на всю страну хиппи по имени «Солнце»  – тот вообще длительное время имел почти дипломатическую неприкосновенность. За буржуазно-импозантный облик. Пиетет авторитетам. Субкультура – она всё-таки культура.
А почему властям, скажите на милость, не нДравились узкие штаны? Ведь матерьялу на них идёт меньше и значит, одеть в них можно большее количество населения, мечтающего о любых штанах и находящегося пока вообще без оных. Видать, тут дело политическое. Узкие штаны, хоть и выгодные в плане Госплана, но не широкие, и являют собой протест, неверие в идеи широких народных штанов широких масс, служат символом непокорности, неодинаковости, вольтерьянства, ницшеанства, ети его. И, наверное, можно создать условную модель, опасного для Софьи Власьевны идеологического врага: это человек в джинсах, с длинными волосами, читающий Пастернака под звуки саксофона. Н-да…
…В чём великие джинсы повинны?
                В вечном споре низов и верхов –
   тела нижняя половина
   торжествует над ложью умов.
            А. Вознесенский 



В полумраке подземной дружеской беседы вдруг разнёсся уверенный в своём близком потенциале женский крик приятного голоса: «Лунин, к телефону!». На стенах жизнерадостного туннеля размещались тяжёленькие и серенькие, как и всё вокруг, 2- копеечные, обклеенные бумажными крышечками от фруктового мороженого в стаканчиках по семь копеек телефоны-автоматы жестокого производства, и одна из хорошеньких девочек-хиппи Марта разговаривала по одному из них с другой хорошенькой девочкой-хиппи Лорой, находившейся пока у себя дома, на Сретенке.
Марта увидела меня (хорошего) в «кругу друзей» и, взмахнув красивыми ухоженными волосами назад-вбок (так сейчас, свободные в движении девушки, разговаривают по сотовой связи), сообщила об увиденном собеседнице на другой конец коммуникативного провода, а та (Лора) попросила позвать меня к аппарату для любезной женской беседы со мной же – отсюда и дотошный умственный крик (хиппи хиппи глаз не выклюет).
Объяснение вопиющего факта зова живого ещё человека к телефону в общественном месте, как видим, является довольно простым, но медленно проходящий сквозь нас многочисленный общественный люд был незнакомо озадачен. Что ж это за диво-юнош такой, которому вот так запросто звонят в государственный уличный таксофон в не совсем светлое время суток?! А трубку ему с негожим почтением подаёт эффектная и эффективная, небось, диво-секретарша и вся в вышитых цветах типа «клубневая бегония»?! Вопро-ооо-ооо-с! Отве-еее-еее-т! А популярность в кругах, бля! А, товарищи?! А як же ж.
За бесперебойную качественную связь с девушкой Лорой я с чувством глубокой благодарности брезентовал девушке Марте несколько бутылок не менее качественного, но, увы, перебойного солнечного напитка из нездешних мест и событий.
Из своих брутальных рук
Я вина вручаю пук.

Хипповать в тот вечер настроения у нас не было, а было, как это часто бывало, настроение выпить, и мы засели в чудесным образом образины образовавшееся в доступной близости, свободное от других обязательств однозеленоглазое такси, водитель которого, разодетый в драп-велюровый спинджак «в рюмочку», пахший низкооктановым топливом, и штанцы с далеко вытянутыми вперёд коленками, яростно, будто в последний раз, курил; с ошибками в ударении, руководствуясь исключительно косвенными соображениями ругал параллельных водителей, дурную погоду, советские власти, низкий уровень теневого дохода «от бордюра» и алчно жрал воблу, корёжа захолодавшие уже органы обоняния доставшимся по случаю пассажирам.
Лёгкий (не тяжёлый) вечерний бриз, сочившийся сквозь приоткрытое на волю окно, разбрасывал белёсые рыбьи чешуйки по одежде членов экипажа и мелко шевелил верхние уровни головных причёсок, сообщая при этом полузамкнутому пространству тряского авто нежный, едва уловимый аромат окиси углерода. Это не была «фарфоровая» поездка на фиакре.
Потом вобла у таксиста кончилась и в салоне стало свежее. Жаль, что мы так быстро доехали. И жаль, что всего за рубль. Потому что денег у нас оставалось ещё много. Финансовое откровение не наступило.
Отпустив извозчика, мы загрузили тяжёлое вино в лифт и он нас не подвёл – тронулся. В смысле: поехал вверьх, а не от удивления на скопившийся в его малой единовременной полости океанический литраж. Лифт был привыкши, привыкнувши, привычный и приличный. Отомкнув бережно сохранённой гроздью ключей дверюгу, мы проникли в дом. Над соседями возникла угроза звука («Всегда гитара ма-ла-да!»).  Человеческое общежитие оказалось в скорой опасности от наших действий, которые не замедлили…
Но пока кругом была ещё тишина, чистота и собака-кобель Дик – огромный бульдог-боксёр палевого окраса (пусть кто-нибудь вслух скажет, что палевое к нему нейдёт!) – наш друг, товарищ и прожорливый брат, с крепкими нержавеющими кишками и превосходным неукоснительным аппетитом. Жадный охотник до варёной колбасы большого диаметра, перевязанной верёвками и до креплёного, с оптимальным процентным содержанием сахара, вина. Любитель послушать, забавно склонив голову набок, как люди полоскают горло фурацилином.
Глаза его были холодны, под шерстяной ворсисто-ковролиновой кожей угрожающе колобродили стальные централизованные мышцы – он радовался нечаянной встрече в надежде. В надежде на то, что фаунонелюбивый Вохман не вылакает, как обычно, под утро, всю до капли воду из его миски, а я, обязательно промахнувшись мимо своего дежурного ложа, не залягу в беспамятстве на его любимый коврик у входной двери, заставив бедное животное в который уже раз ютится рядом на холодном неприветливом полу и дышать моими ядовитыми испарениями…
Люблю я дни, следующие сразу же после дней рождения. Или других каких масштабных праздников правильных людей. В холодильнике, покрытом тонким, но ощущаемым слоем привилегий, вроде бы и нет ни хрена из поесть, а вроде бы он и забит до отказа  – полупустыми тарелками и тарелочками, блюдцами и блюдечками, вазами и вазочками, банками и баночками, в которых нетерпеливо хранятся и млеют остатки вкусного, с плесенью сыра; сыра швейцарского, с  молочно-белыми, хрустящими на зубах твёрдыми крупинками; сыра с большими кратерно-ноздреватыми дырками; хорошей колбасы, всякоразной икры, чуть заветренной буженины, осетрины х/к и осетрины г/к, баночного балыка, шпрот-сардин, огурцов и помидоров, аквариумно плавающих в поствечернем рассоле.
Велика его продуктивная толща. Божественная квинтэссенция бытия. Любо-дорого раскрыть такой холодильник и связать с ним свою судьбу, радуясь пандусному содержимому при хорошем внутреннем освещении, пусть еда и застит, порой, пристенные лампады. Шикарное продовольство. И непьющий стопаря вонзит. Чего уж нам-то…
[Мы с Вадюлькой не единожды порывались изобрести для народа многоэтажный холодильник: холодильник-небоскрёб с классическим шпилем, с просторными скоростными лифтами в зеркалах, с грузчиками в бархатных ливреях, с вместительной парковкой и указующими загорелыми девушками в небесных купальниках и леопардовых парео, с горящими ярким светом предметными табло: «Мясо, «Рыба», «Птица», «Скампии», с автоматической сигнализацией истечения срока годности продукта (поэтажно), системой внутреннего видеонаблюдения – чтобы каждый владелец с помощью индивидуальной карты доступа мог зреть на экране, как чувствует себя его еда… Прекрасное было бы подспорье для народа. Но каждый раз мы огорчительно вспоминали, что у нашего народа нет столько еды. А сдавать холодильник в аренду иностранцам — нерентабельно. Сто лет не окупишь и инвестиции сгинут. Вследствие полного отсутствия системы их хеджирования.
Таким образом, как и множество других иррациональных идей, наша каждый раз быстро рождалась и быстро умирала, натыкаясь на обстоятельства непреодолимой (пока) силы. Но мы, не уставая, лелеяли надёжу, что лет через тридцать восемь, с приходом к нам современных прогрессивных технологий двадцатилетней давности, такого рода идеи будут на конец(-то) востребованы. Хотя мечтать,конечно же,весьма и весьма не продуктивно].
На стол собрали по-деревенски споро-сноровито, не забыв и про очень тонко нарезанный белый хлеб по 28. Поставили на иглу SPENCER DAVIS GROUP “Second album” (только Вохман умел грамотно ставить тонарм на пластинку в любом состоянии. Он резко трезвел, опускал шуровскую «башку» на диск, как ювелир-часовщик и снова пьянел дальше. Его коллекция не имела ни одной царапины; а сами пластинки он, имитируя шепелявость, нежно называл «ди-ссссс-очки»), взмыли с мылом душистым негативные руки и устроив мохнатые рушнички на заждавшихся коленях зачали свободолюбиво трапезничать, используя вместо салфеток туалетную бумагу сортир-папир.
Устали мы сегодня. От нервов. И потому оба говорили громко-возбуждённо-одновременно и оба слушали и  слышали друг друга, излагая предложения обрубками человеческих мыслей. Как рэперы,нарезающие текст на удобно съедобные куски. Мы были пьяны и выговаривали, в основном, лишь те слова, с которыми были лучше знакомы. Но это не осложняло.
Вадик разливал по чашам зелёного стекла притончённый «Крымский» портвейн. Разливал внимательно-предупредительно, как дамский причёсочник, надеясь на щедрые «чаевые» –до желанных краёв, не пресекая своего стремления чрезмерно употребить. Красивая бордово-матерьяльная скатерть на столе стала находиться в постоянном ожидании горячего чёрного пепла мимо пепельниц. А из бахромы, присущей этой скатерти, Вадик смышлёно сплетал забавные разнотолстые косички, манкируя требования Протокола и нарушая своими поступками правила хорошего тона. Дик пил «Чёрные глаза». Жизнь наладилась.
Во время вина Вохман – друг сытный – разговаривал очень красиво, цветасто, многостранично, игнорируя праздные вопросы и используя глубинные падежи агентив, инструменталис и локатив; не интересовался уважением и не обнажал всуе того факта, что пьёт на свои; однако регулярно проводил очень крайние ситуационно-жизненные параллели.
Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может – пьют вино.
Может – так сидят
М.Цветаева
«Так»  мы не сидели. Мы сидели не «так» – пили и беседовали. Беседа струилась. Очень струилась. И доструилась до того, что мы перешли к Саре Абрамовне Вон. Вон мы к чему перешли.
В жизнерадостной обстановке промчались нагие серебряные кони и пробило три склянки. И все три эти порожние склянки немедленно заняли своё неопровержимое место под законной плоскостью древесно-комнатного стола. Мы вступили в процесс, обратный опохмелению. Вместе с жизнью наладилась и речь.
На кухне по-старомодному, по-сандуновски банно фыркнул кран, и нам, умникам, пришлось отвлечься на значительное время, передразнивая дуловидную сантехнику лицевыми органами, кривляясь и раздувая носовые крылья. Кран получился обфырканным. Совершенно незаслуженно, кстати, поскольку был единственным в помещении, кто вёл себя относительно прилично.
– А по крайней мере вопрос можно задать, Борисыч? Или предложение какое сформулировать?
– А формулируйте. Вам.
– А давай сегодня выпьем в меру, а! Перестанем занзи-барить, кала-харить и са-харить, чтоб не пережить прецедент инцидента. Или случайную случайность. Доколе?
– А давай. Почему не давай? Мы с тобой одной крови и я с тобой заодно. И даже за два. Если хочешь. Итак, мера. Мера… Знакомое  какое слово, но я с ним не знаком. Но можно и попробовать. Выпивать в меру, наверное, скорее хорошо, чем дурно. Только знать бы эту меру. Какая она из себя? Какой положено ей быть по рабочей разнарядке?
(Мы всегда имели стремление выпить в какую-то «меру», но всегда с девственной беспечностью доверялись обобщённому внутреннему голосу и всегда входили в «Петлю Нестерова», читая друг другу ступенчатыми голосами «Нянькину сказку про кобылью голову». Если у человека нет чувства меры, то у него по крайней мере должно быть чувство, что у него нет чувства меры. У нас и такого чувства не было.).
– Может, исхитриться не по полной лить, а, Борисыч? Или через раз? Так же не выпивают – по три стакана вдруг. Или закусывать чаще? Ты будешь вот, к примеру, селёдку «под шубой»?
– И в кроличьей шапке? Не буду.
– А колбасу «Отдельная»?
– Не знаю. Название мне не по вкусу. Сомневаюсь я, чем это она такая отдельная. Какие она имеет такие принципиальные структурные отличия, что вся колбасятина в куче валяется, а эта, ишь, в сторонке, отдельно? А коллектив? А коллективизация? А пресловутый командный дух?
– Тогда давай выпьем «португалочки» («португалочка» – замечательный португальский портвейн в чёрно-матовой большой бутылке; был он импортен, редок, а потому недёшев: 700 мл=6руб.00коп.).
Цены на портвейн разные.
Только есть одна на века.
Рубль сорок семь – «красное».
Как ты от меня далека.
Московский фольклор.Почти «Цветы»      
– А где ж его взять-то???
– Ну, тогда молдавского!!!
И мы выпили, издавая гортанные звуки. Выпили этой жидкости огнеупорного цвета, мутной, как воды реки Хуанхэ.
– Я вот чего думаю, Вохман. Мне скоро 22 года, а ума я так и не нажил. Ничего не сделал для бессмертия. Позор, да?
– Чего позор? Нормально. Как все. Ум – не беда. Подтянешься ещё. Наживёшь. Меня другое в тебе удивляет.
– Тебя всё время во мне что-нибудь, да удивляет. Не можешь как все в сторонке тихонько посидеть. Как колбаса «Отдельная». Ты получаешься гениальнее самого себя.
– А меня всё равно удивляет. Сам посуди. Мы с тобой родились у Грауэрмана в один и тот же год: мне вчера 19 стукнуло, а тебе скоро уже 22. Это как? У меня не сходится.
– Да никак. Сойдётся. У меня с тобой год за три идёт, а минута за полторы – вот и набегает. Статистическая погрешность. В бо;льшую сторону. Как при определении несусветной величины валового продукта. Пятилетку – в десять лет, в общем. И я больше тебя устаю. Э! Э! Э! Аллё! Зачем ты делаешь ЭТО из окна? До сортира же ближе!
– А по знакомству. По имеющимся в наличии связям. У меня у единственного в городе есть разрешение от Моссовета ссать из окна. Иногда я им пользуюсь, как видишь.
(Лет через двадцать с хвостиком, Вохман повторил этот трюк над VIP-стоянкой гостиницы «GRAND HOTEL DEI CESARI» небольшого европейского городка. И тоже с успехом. Всё,что трудно – интересно. Всё,что легко – нет).
И мы выпили за Моссовет.
– Нам бы сейчас захер, а, Борисыч?
– За что?!
– Захер – это французский фруктовый торт, вот что. А не «за что». Темнота. Хер чего подумал из-за невежества.
– Я мало увлекаюсь французскими тортами, больше австрийскими. И то ботинками. И похвальной пахлавой. А сколько у нас, к примеру, вина разного в кушинге осталось? В каком оно у нас, к примеру, находится количестве.
Вадик сделал руками мелкую рифму для глаз.
– Если считать каждую бутылку по отдельности, то восемь. И со вчера полторы больших бутылки «Посольской» не уследили. Не смогли.
– Прилично. Прилично и хорошо. А то вина всегда мало – это такое правило. И правило это так же незыблемо, как сюртуки Славы Зайцева и общеизвестные дворовые законы: «Три корнера – пеналь» (Матки! Матки! Чьи заплатки?) и «Молодка» по ходу» . Вполне можем осуществить транспозицию комбинаторную и значительно повысить градус общения.
– Давай переждём с тем, что ты сказал. У меня появилась одинокая мысль. Одна. Lonely. Я хочу вынуть тебя из водочных раздумий своевременным современным вопросом: как мы дальше будем распределять собственный досуг собственного времени? Не пора ли нам устранить повседневность процесса? Недурно бы к вину кого из живых ещё людей присовокупить, с кем можно было бы вволю повышивать на пяльцах. Иль нет уже женщин в московских селеньях?
– Ах, вон чего, дружок! Избыточное барство!
– Чего сразу избыточное? Всего пару аномально ласковых и сексуально распущенных гризеток. Чего им в девках-то ходить?
– Какая волнующая формулировка: «сексуально распущенных». Но пару много. Лучше двух.
– Да. Пожалуй. Твоя правда. Пару действительного много. Двух вполне хватит и будет достаточно.
– Экий ты сегодня бабтист. Игрун. Озорник. Проказник не семейно ориентированный. О таких вещах надо сообщать, как можно более заранее. Где я тебе сейчас вышивальшиц найду? У меня что, гарем за стенкой грустит – бездействует – телом стынет?
(Если уж и держать в доме гарем, то обязательно из простых советских девушек. Они привыкли стоять в очередях).
– А ты подними кого-нибудь по тревоге. Из амортизационного фонда. Вот и отдохнём славно! Нажми на клавиши, Борисыч! Подай товар!
– А ну, как соседи вломят, табун девиц узрев. С ума съехал? Такая афиша на весь дом. Прежде, чем подумать – подумай.
– Да я подумал. Соседи не вломят. Они уже спят. Они во сне не вламывают. Они во сне спят и завидуют. Звони куда-нибудь, а то я уж час сижу, как Буратино: закрою глаза – есть девица в шёлковом белье, открою – нет ни хера никого. И не в белье. И никогда. И не пополам с малиновым вареньем.
– Ты ведёшь себя, как корнет. Корнет-а-пистон. Меня волнует твоё лирическое начало. Могу выразиться, что постоянная жажда девок есть побочный эффект от твоей женитьбы. Ты желаешь соблюсти Закон необходимого разнообразия, никакого отношения к девкам не имеющий. В тебе играют центробежные силы. Они в тебе ходят. Они тебя распирают, заставляют идти на действия и сходить с ума.
– Сумасшедший не тот, кто сидит на дереве, а тот, кто ходит к нему в гости.
– Ты намекаешь, что я псих, раз в гостях?
– Не, не, не! Ты очень разумный! Ты самый разумный! Наиразумнейший! Ну выручи, Клавдий! Ну закричи, хоть Соньке своей Соболевской! Пусть берёт любую подругу и к нам ломится. Такси за счёт заведения. Но,чтоб нога под ней была хороша. Даже две. Как у Соньки.
– Сонька в твою избу больше ни ногой. Ни рукой. Ни подругой. И ни чем  другим. Ты обидел её в прошлый раз. Сильно.
– Как я мог её обидеть, если видел её один единственный раз и переговоры вёл секунд 19.
– Тебе хватило.
– Не могло мне хватить. Никому не хватит. Мало.
– А тебе хватило. Хвати-лл-о! Ума не надо девушку обидеть. Она тебе интеллигентно так: « Здравствуйте, мол, Вадим, меня зовут Соня». А ты?
– А я?
– А ты, пьянь, знаток хренов: « Это, как магнитофон, что ли? Со стеклоферритовыми головками?». Она, конечно, расстроилась от магнитофона. Да и от головок, небось, тоже. На меня ни за что нарычала и уехала. Огорчилась. Разве можно так разговаривать с девушками по имени Соня. Подбирать надо  выражения.
– Ну, конечно, ты – главный подбиральщик. А кто мою бабушку Олимпиаду Фёдоровну вовсю называет Спартакиадой Андреевной? Я? Ну ладно ты – извращенец – вовсю называешь, но она-то, главное дело – вовсю отзывается и ещё чаёв тебе наливает и сыру нарезает. «Ой, Сашенька, Сашенька…».
– Так я ж постепенно, мягко, любя, вот конфликта и нету, вот и отзывается, вот и наливает, вот и нарезает, вот и «Сашенька…».
– Это ладно. Это хрен с ним. Бабушка – так бабушка. Ну другому кому позвони, Борисыч. Ну помоги!
– Ну да, я помогу. И что будет? Света найдёт какую-нть шпильку-заколку, ты всё свалишь на меня и я же в итоге и огребу.
– Я могу и пропылесосить.
– Конечно, можешь. Ты уже пылесосил. Только не все улики всосал. Кой-чего упустил. Упустил ты, а врал я. Вдохновенно и изобретательно. С использованием визуальных средств и сомнительных аналогий. А я врать не люблю. Я честный. Хочешь, пойдём в «Дружбу»? Окуня послушаем. Там и возьмёшь помощь банкетного зала. Удобно – и поить не надо, девки и так «в стволе». Посидишь в пьяной женской компании и если у тебя всё сложится, я поеду домой и буду не при делах.  Победит «Дружба».
– Не, я так далеко ногами ходить не буду. Я могу устать.
– Тогда поедем в «Берлин». Там фонтан.
– Фонтан – вещь бестолковая. Воды много, а рыбок нет. Не с собой же их везти?
– Ну тогда не ропщи. Тогда сидим, как сидели и пьём, как пили. Как Ильи Ивановичи Муромцы.
– А Муромец-то здесь причём? С ним-то тебе что не так?
– Мне с ним всё так. Он такой же, как и мы был, заводной мужик, только раньше начал. Тридцать лет и три года за столом сидел – бухал. Практически без закуски и не обедая у Данона.
– Тридцать лет – ладно. Но три года! И без всякого перерыва! Это уж через чур. Через него. Орёл! Игл прямо какой-то!
– Орёл – игл… На то он и богатырь русский, мать твою, чтоб не уставать и больше всех весу брать!
– А дальше что? По-твоему? В твоём изложении? Бросил?
– А дальше пришли наши враги на нашу же землю, а Муромец пьяный. Тогда добрые люди его освежили, похмелили, зашили в него «торпеду» побольше, оформили в лизинг палицу, меч-кладенец, спецодежду, транспортное средство, произвели лёгкое финансирование – чтоб на водяру не хватило, а только на сигареты, и отправили воевать по контракту. А про бухалово никому не сказали. Даже врагам. Скрыли, в общем. Так вот и рождаются легенды. Так вот и становятся всемирно известными пожилыми богатырями. Да разве ж непьющий кого победит? Дорогу ж разве осилит непьющий? Да никогда! А Илюха всех сделал, потому что был парнем с историей. С прошлым. А не пухлым мальчиком с гуслями. Вот так. Примерно.
– Это всё да. Это всё хорошо и понятно. А с девушками-то что делать будем?
– А что с девушками делают?
– Для начала их приглашают ко мне в гости.
– А у тебя нет эстетических ограничений? А у тебя нет этических ограничений? А нет ли у тебя этнических ограничений? Ты не вводишь поправку на обстоятельства?
– Ограничений нет. Поправок нет. Обстоятельств нет.
– А если ты влюбишься всерьёз, до самого утра? Ты не скажешь ей: « А знаете, Скрипка, давайте жить вместе?».
– Не скажу. Я найду в себе силы расстаться с любимой.
– Силы в себе ты вряд ли найдёшь. Даже для расставания. Совокупный мужской опыт говорит о том, что с нами с самими сейчас можно вышивать на чём хочешь – столько кайфу у нас внутри плещется. А у мужчин кроме социальной составляющей есть ещё и физиологическая. Так что, на мой взгляд, девки нам сегодня ни к чему. Только вина зазря отопьют.
– Да ты придумай что-нибудь, а там разберёмся, по ходу.
– Придумай… А ты каких хочешь: плутовок, что делают глазки или ветреных – «манит девочек трудное счастье»?
– Лучше ветреных. На хрена мне глазки.
– А ты их не боишься?
– А чего мне бояться-то? Не в Америке живём.
– Ты наблюдательный. А ты не хочешь избежать нетвёрдости объятий?
– Не хочу. Любых давай.
– Да… За неимением гербовой пишут и на простой, а за неимением поварихи ебут и дворника…
– Какой дворник, чего ты несёшь?
– Я говорю ветреные девчонки – это сказка.
– Красивые? Как принцессы? Воздушные?
– Есть и красивые, есть и воздушные, но только цены сказочные. «Дедка за репку, а внучка – за бабки». Дорого. А где ты, кстати, видел красивых принцесс? В кино? Во сне? В русских народных японских сказках? Наяву они все неказистые и вовсе не блещут, лениво размножаясь в своём узком монархическом кругу. Наши московские непринцессы куда, как казистее и  краше  , по всем статьям и статям.
Как все значимые научные открытия последнего времени совершаются, как правило, на стыке фундаментальных дисциплин, так и красивые люди, как правило, рождаются на стыке разных национальностей. Какие замечательные есть татарки, индианки, мулатки, не говоря уж о креолках, чьи дедушки-бабушки раскрыли объятья не собственному коренному населению. А принцессы с принцами сделаны по стандартным образцам – отсюда, в лучшем случае, и стандартная внешность. Хорошо, если не полный «крокодайл». Они больше для символа, чем для любви. И любая Олэся Спынчук из города, где венчался Бальзак, любой принцессе в этой самой любви фору даст. А любой Иван Жопин-junior может оказаться симпатичнее любого принца, самого что ни на есть наследного. Содержание гибнет из-за формы. Таков мой сказ.
И мы выпили за простых людей. И за стык их национальностей.
– Ну так, как с ветреными, Борисыч? Будет мне необходимое разнообразие?
– Ты хочешь взглянуть на холодные фигуры проституток, застывшие в однообразном параллелизме? Это тебе к «Националю» надо. Принять такое необдуманное решение. Жизнь, вообще – сплошная цепочка принятия решений. А цепь не может быть сильнее, чем самое слабое её звено.И поэтому в жизни всегда что-нибудь имеет отношение к чему-нибудь. Или всё имеет отношение ко всему. И тебе не страшно двигать в ночную неизвестность?
– А чего тут страшного? Страшно – это когда к тебе приходит голый человек и говорит, что кто-то любит его жену. Вот это страшно.
– И всё равно. Мечтаю предостеречь: соблюдай осторожность жизни. Не пренебрегай.
– Да, что ж такое?! – вдруг взорвался Вохман, очень подробно возмущаясь лицом. – А хоть бы и выписать девок! А!? А хоть бы и выписать кого-нибудь, кто нетерпеливо постукивая босой ножкой, дрожащими от желания умелыми пальцами откидывал бы со лба пряди волос перед зеркалом в ванной! Где здесь зазор!? Где-е!? Что за восстание жёлтых подвязок имени Мальволио?
– Зазор – в смысле: где здесь положительная разность между соответствующими размерами охватывающей и охватываемой детали?
– Зазор – в смысле: хрен ли здесь зазорного?! Одна безобидная приятность. Обычное мужское пьяное желание. Что ж мне теперь бенедектину нажраться с пролетарской торжественностью?
– Желать посторонних девушек, пробивая брешь в семейном бюджете, пока родная жена мается  в Болгарии, с твоей стороны как-то ни хера ни комильфо (comme il faut). Очувствуйся. Ладно б была она в Норильске – другое дело – своя земля, родная Родина, можно сказать, греши – не хочу. Но она ж на чужбине, а ты всё равно хочешь. Она в опасности – кругом вражеские люди и ни одной «Пельменной». Мрак & Жуть.
Вадик сначала раскраснелся, как «Розовое крепкое», а потом вдруг сделался спокойным и даже чутка флегматичным.
– А скажи-ка мне, Борисыч, не ты ли это в шестилетнем возрасте снабжал всю Жуковку американской резинкой Chicklets? И за немалые деньги. Нарушая все нормы советской морали и УК РСФСР.
– Ну снабжал помаленьку, а как же – чего ж не снабдить? Но не всю. Эк хватил. У кого-то и своя была.
– Та-ак. А не ты ли это во дворе выиграл в «пристенок» рублей двести «новыми» у приезжих студентов-пищевиков, шесть раз попав в «казёнку»? Весь район месяц слухами исходил.
– Не двести, а двести двадцать. И не шесть, а восемь. Я.
– А не ты ли это в первом классе за деньги позировал скульпторам на Маяковке в одних трусах?
– Ну я, я. Два часа – два рубля. И не только в первом, но и во втором, и в третьем классе. Ты к чему всё это? Чего вдруг вспомнил?
– Ща разберёмся к чему. Ща. Получается, что ты – человек, с детства спекулирующий дефицитными товарами, подверженный азартным играм в особо крупных размерах, с малолетства торгующий своим телом, из хулиганства ворующий огурцы на рынке, прыгающий через турникеты в метро, нанося тем самым вред Государству, избивающий конкурентов с соседних улиц и гуляющий по буфетам каждый раз с новой подружкой – ты–  человек с такой биографией – в тюрьму не возьмут – имеешь наглость упрекать меня в невинном желании провести вечер в компании миловидных девушек с причёсками на головах! Это как?
– Да не против я, не против. Проводи сколько хочешь. Во, разошёлся. Шуму делаешь.
– Не, я всё скажу. Я понимаю светину зарубежную опасность и всё то, в чём ты меня упрекал. И я всё скажу. Да, я нуждаюсь в женских гостях. Нуждаюсь. Но для чего? Для чегошеньки? Исключительно для благородности общения, исключительно для выполнения ими эстетических функций, для целостности и привычности компании, шалости для – в конце концов, исключительно устную речь беседы подровнять и подчистить междометия – ну, а там уж как выйдет. Не имею права? Совсем небольшие трали-вали? А ты мне – мораль, бля. Я даже зубы почищу.
(Вохман был порядочным и воспитанным человеком. Он хоть и забухивал крепко, но был не из тех неандертальцев, кто сожрав полкурицы идёт с поцелуем в ухо любимой, невнимательно облизывая по дороге ейную напрягшуюся в молчаливом ожидании бижутерную клипсу).
– Имеешь. Главное – утвердиться в правах. И обязанностях. И не совершать мозгом нутационных колебаний.
Раздался робкий звонок в дверь, сведя эффект от вадиковой речи к абсолютному нулю и развязав мне мои же критиканские руки для дальнейших слов.
– Это Света, – сказал я. – Она не улетела. И мама её не улетела вместе с самолётом. Из-за тебя они отменили конгресс. Из-за неуверенности в тебе. Они тебе не доверяют. И правильно делают. Хороши б мы были, если бы я потакал твоему либидо. Театр! Водевиль! А мы – херовые актёры в нём!
Но это была не Света. И даже не её мама, пощадившая конгресс. В сени грузно, как злой дух Ямбуя, ввалились наши дружки – гренадёры-шалопаи Коля Молчанов и Лёня Крижевский ( 2 сапога = 3 пары), рассекретив наше пьяное убежище своим высокогорно-лавинным грохотом ногами и  песенной «Марсельезой» из балета «Пламя Парижа» с использованием мощной ферма;ты.
«Ребята настоящие.
Им док – что дом родной…»

Робость звонка объяснялась хорошим воспитанием, а не неуверенностью пришельцев в себе или отсутствием у них двух, положенных по номиналу, ебических сил ( 1 ебическая сила = 88, 3 Дж/м). Выглядели они неплохо, но это была кажущаяся неплохость. Турзы мои – мурзы мои.
Они ввалились с трудом удерживая эквилибриум и, не избежав злой участи слабоподготовленных и забывчивых людей, сразу же гиппопотамно рухнули, налетевши на бельевицу (Дик напрягся и быстро допил остатки своего вина).
Бельевица (не сундук-скрыня вам!) – какое замечательное слово! – была выполнена во вкусе соцреализма, снабжена тяжёлыми рояльными петлями и располагалась на карте квартиры как-то неудобно для посещений, да имела ещё и герань. Аккурат сверху. Об этот хорошо полированный ящик все спотыкались и падали, нанося риски глянцевой поверхности и стойким боковинам. Тумба для того, собственно, и стояла, чтобы все спотыкались и (весело) падали, а объёмный цветочный горшок стократ усиливал эффект от человеческого руха.
Состав наших гостей, наглых, как загорелые контрабандисты из Туапсе, прямо скажем, не поражал культурологическое воображение – дуэт бандуристов. Оба были не дискретно пьяны с позавчерашнего вечера, как влюблённые черепахи и, судя по их звонкому портфелю, трезветь в ближайшее время не собирались – их нёс алкогольный Гольфстрим. Были они не соло нахлебавши, а бухали zusammen, то есть вместе. Рядышком. Плечом к плечу. Локоть к локтю. Губа к губе. Керосинить они начали довольно поздно – лет в 15 – и теперь нагоняли упущенное экстерном.
Они были весьма дружны, хотя представляли собой идеальный контраст. И по характеру, и по темпераменту, и по цвету волосяного покрова, и по отношению к окружающей действительности. Объединяли их ум, врождённое чувство юмора (другого, собственно, и не бывает) и прекрасное образование. Один был инженером человеческих душ, другой – инженером человеческих тел.
Услышав портфель, Вадик сделался дополнительно гостеприимным.
–« Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит»? Велкам, чумадеи! Скидавай дубло, раздевайтесь, – ласково сказал он, из последних сил не интересуясь содержимым раздутого кожаного хранилища с рукояткой.
– До пояса? – спросил Коля.
– Снизу? – спросил Лёня.
Все глупо заржали и стали выгружать новоявленные гостинцы. Вадик, дуя в пустую бутылку, играл марш «Прощание славянки» (этому не учат – с этим надо родиться), нервно разглядывая обувь, в которой пришли наши ластоногие братья, используя привычную модель поведения.
Оба были не в лёгких мокасинах Маниту, а в тяжёлых «гостевых» ботинках драматического цвета, на толстых рифлёных подошвах, в которых помещалось много уличной грязи. Огромные кашалотные боты орнитоподического 47-го размера стояли на озадаченном коврике в прихожей, как сумрачные, равнодушно-властные линкоры, преграждая всякому вход в гавань – фундаменталистские обувя;. В каждом из ботинков мог свободно разместиться скелет не большого,не взрослого ещё муравьеда. Очень свободно.
Молчанов, склонный считать свой алкоголизм случайностью, был дополнительно живописен. По белому свитеру, облегавшему широкие плечи, можно было свободно, без напряжения ума определить всё его давешнее меню: вот замечательно-острый салат «Пахтакор» из  дефицитного ресторана, вот брызги разбавленного персикового сока из перевёрнытых стеклянных гастрономных колб, вот сухое красное «Каберне», рядом невкусное, вызывающее изжогу сухое белое «Родничок», вот томатный соус «Шашлычный», выбившийся из чьих-то неосторожных рук, а вот огромное и радостное, как солнце, мягко-бугристое пятно от апельсина. Далее шли некрупные грязные отпечатки незнакомо-чужих растопыренных верхних конечностей, пятна от масла, в котором раньше плавала сайра и страстно-перламутровые липографы на неожиданных рукавах (аглицкая кофтица – каково носится!). Очень любил Коля свитерки, хотя и  владел многими пиджаками с карманами для разных вещей. Но почти все они грустно висели в платяном шкафу и бездействовали.
– Клоузняк освежить не желаете? – спросил Вадик с весёлым упрёком, – а то, буквально, как Гек Финн на плоту (не путать с гражданином Финляндии). Не в театр пришёл – к людя;м.
– Да, Коль, сгоняй переоденься – заодно и дома, наконец, побываешь – а то часа через пол Вадик дам поджидает. Мужиком хочет стать.
– Как дам? Каких дам? У кого дам? А нам? А как это? А жена? А воробьиная верность? Вот откуда только берутся такие плохие люди, изменяющие своим жёнам, если все детки такие хорошенькие?
И противно спел:
Как много от любимого мне бед:
Неверен он и рушит свой обет.

– Кто кричал насчёт обеда?  – обнаружился двухметровый Крижевский, – самое время. У меня есть с собой продукты в виде продолговатых изделий из рыбы. Подержи-ка, брат Елдырин, мой саке-вояж, ща всё будет. Рып-па!
(Рып-па = рыба. Суп-пер = суп. Вот где он берёт такие слова, так не похожие на человеческую речь? Может, справочник какой есть?).
Лёня очень любил рыбные палочки в сухарях, производимые латышским народом, и повсюду таскал их с собой для уверенности в настоящем…
Неожиданные, но всегда желанные гости, были почти нашими соседями и немножко старшими товарищами. (Детские ассоциации: кино, цирк, театр – до всего пешком. Изредка на «аннушке» или на «букашке», и все мы вроде как были почти соседями).
Коля Молчанов, живший, естественно, на Молчановке, большой и громкий, как Министр Землетресений, закончил Факультет журналистики Московского Государственного Университета, созданного Катей Дашковой и Ваней Шуваловым, и названного в честь Миши Ломоносова.
Несмотря на громкость, кубатуру и взаимную любовь к ножному мячу и ледяному хоккею, в жизни занимал очень мало места.
Был подвержен философии экзистенциализма с её обострённым вниманием к «я» (именно временное отсутствие этого «я» у Коли скорее вызывало удивление, чем строго постоянное его наличие), а потому, получив диплом был распределён совершенствоваться в паралингвистике в далёкое северное селение, где за два года вынужденно-плодотворной работы на поприщах обучил аборигенов обоего пола грязно ругаться матом устно, разбавлять спирт так, чтобы увидеть сосульки, висящие параллельно земле, с шиком плевать сквозь зубные прорехи и ввёл в крае письменность.
Там же он понял, что главный его профессиональный инструмент – жопа, когда простудив ноги целую неделю не мог сидеть за письменным столом.
Юных же местных комсомолок он, находясь всегда налегке – в одной лишь безразмерной рубахе, допоздна и с удовольствием знакомил с сочинениями братьев Стругацких, братьев Вайнеров, братьев Гримм и братьев Карамазовых. Коля одинаково хорошо разбирался как в литературных, так и в женских формах и благодаря его местечковым усилиям популяция будущих членов  и членок ВЛКСМ за отчётный период значительно подросла. Покидая разгорячённых братскими сочинениями подружек навсегда, он подарил им из личных запасов собственного чемодана отличное французское макияжное зеркальце. Пущай их make up потихоньку. Дескать, мол.
Если бы он задержался у туземцев ещё хотя бы на год, то в селении расцвели бы ананасы. Но задержаться ему не случилось. Он, как всегда, пострадал за правду (не путать с газетой «Правда»), изложив в местном издании своё видение международных спортивных событий. Он написал:  «Успешно завершился в Австралии очередной чемпионат мира по плаванию. Никто не утонул». Вот так он изложил. Ну и что? Чистая ведь правда – жертв не было. А его перевели в неблагодарный и неблагодатный отдел писем тонюсенькой районной газеты. Сказали – на повышение. Обломали парню карьеру. Комсомолки – рыдали. Но он в очередной раз уверенно сдюжил. И это не была самоуверенность. Это была уверенность в себе. Никогда не переходящая в хамство.
Коля всерьёз увлекался бонистикой. Правда, лишь той её составляющей, которая предполагала коллекционирование современных бумажных денежных знаков, на которые он приобретал алкоголь и другие товары первой необходимости.
Он никогда ни на что не копил. Если ему что-то было нужно, то он быстренько зарабатывал на это «что-то». А складывать купюры во вместительное нутро пузатой розовой хрюшки ему претило. Всякий человек не без слабостей.
Был он чаще пьян, чем трезв. Гулял. Вставал утром из-за весёлого стола и шёл на работу, не неся по пути идейной нагрузки. Мог,как известный сказочный Дракон одним выдохом вскипятить озеро.
У пьяного человека иные принципы словообразования. И Колёк в беспрерывном застолье употреблял всегда очень итальянские уменьшительные суффиксы: «слонино-дробино», «гирлино-дивчино», «водчино-пивчино», хотя в Италии, к счастью для Италии, никогда не был, а наоборот – посетил красавицу-Прагу (Коля, вообще, интересовался познанием разного рода мест).
Поездка потрясла его чрезвычайно и глубоко, хотя внешне вся чрезвычайность и глубиЗна потрясения выражалась одной единственной фразой: «Разливное пиво лучше бутылочного!». Никто из не бывавших в Праге ему не верил. Да в это и нельзя было поверить. Невозможно. А он настаивал. Настаивал и настаивал. Настаивал водку на чесноке и потреблял полученное зелье, величая его «белогвардейкой».
Вернулся он ещё и в пламенном восторге от чешского языка. Он ему глянулся своей непредсказуемостью, причудливым для русского уха сочетанием согласных звуков. И с тех пор любого жителя братской страны, независимо от возраста и значимости иерархического поста, он нежно называл «здрахуйка из винарни». В расшифровке нового термина он всегда всем отказывал. Наверное, и сам не знал. Просто навеяло. Разливным.
От чешского языка он мягко перешёл к усовершенствованию родного русского, в котором, как ему казалось, не хватало семантически ёмких существительных. В результате пьяно-лингвистических экспериментов рождались неологизмы: «государстук», «полюционер», «адменструация», «пианизд», а то и просто: «боржометр».Или «поп-рыгун». Или «графинь».
Он, в отличие от официальных представителей науки неологии, образовывал слова без всякого на то умысла и выявления факторов, оправдывающих формирование новых буквенных конструкций. И поэтому большинство его новых слов не имели (пока) физического смысла (а если и имели, то тайный, мало кому ведомый), но сочетание символов, порой, было ох! каким красивым. Чтоб так виртуозно коверкать русскую речь, надо блестяще ею владеть.
… Закадычные враги –
Язык и выдумка!
От их борьбы
Рождается на свет литература…
Х.Кортасар
А со стороны опасно трезвых людей из редакции в его адрес, конечно же, поступал БУРНЫЙ ПОТОК жестоких упрёков в несерьёзности отношения к родной речи. И он получался преждевременным человеком и преждевременным литератором. А так ли уж необходима и неотъемлема от чего-нибудь сама эта, невесть кем провозглашённая серьёзность.
(Творчество versus Педантизм).
Давайте обвиним в несерьёзности С.Лема.  В «Солярисе» он приводит термины, придуманные им самим: «момоиды», «быстрениний».
Давайте подвергнем обструкции братьев Стругацких за придуманное ими замечательное слова «сталкер», а Великого Чеха К.Чапека за слово «робот», без которого представители многих фундаментальных и прикладных наук уже не могут обойтись в своих работах.
Давайте усомнимся в гении А.Чехова, который в рассказе «Шило в мешке» приводит слово «вертифлюшка», полученное путём соединения начала слова «вертихвостка» и окончания слова «финтифлюшка». Ведь не серьёзно же, а как здорово!
А Г.Бёлль с его новыми лекарствами «проколорит» и «пантотал» (Г.Бёлль. На чашке чая у доктора Борзига. Семь коротких историй)?
Л.Фейербах затейливо говаривал: « Чувственное восприятие даёт предмет, разум – название для него». Замечательное замечание. Даром, что давнее.
И в полном согласии с Людвигом А.Градский изобрёл свои, насыщенные глубоким смыслом слова «совок» и «журналюга», навеянные пусть и не разливным, но текущим. Моментом.
А как же нам быть с множеством игриво-шутейных слов, рождённых талантом нашего народа. Не замечать ни таланта, ни народа? А ведь Молчанов и есть талант! А ведь Молчанов и есть народ! Давайте его заметим и отстанем от него на хер. Не будем слишком строги. Иль природа этой строгости заключается в творческой несостоятельности самих упрекающих? Министров чего-нибудь с культурным уклоном?А?
Да ладно уж. Живите. Только не мешайте. И ни в коем случае не помогайте. При наличии двух резко противоположных мнений всегда существует третье – их примиряющее. И водка…
А Коля ведёт свои спорадические изыскания и до сих пор. И Слава его не меркнет. В свете всего нижеизложенного. Для него русский язык – инструмент. И он прекрасно владеет техникой игры на этом инструменте. Иррациональная, опять-таки, эстетика.
Да и чем его слова хуже обычных? Они что, оскорбительны для людей, выполняющих сверхвысокую миссию нести образование в массы? Образование в массы должны нести образованные люди, а не изуродованные непотизмом косноязычные (чир)лидеры-мародёры с купленными учёными степенями и званиями, отвергающие всё им непонятное. А непонятного для них, в связи с соответствующим уровнем развития, много, вследствие чего много и отвергаемого.
В конце концов, все слова кто-то придумал. Люди просто договорились, что хрен будет называться хреном, а редька редькой. И он будет её не слаще…
А ещё кроме новых русских слов и русских, в основном, купюр, русский человек Коля Молчанов любил русскую баню. Был, по его выражению, «за****атаем» Сандунов и Оружейных. Частота посещений тёплых мест не прошла для его судьбы незамеченной – были строго нарушены его имущественные права – прямо из субботнего предбанника злодеи уворовали всю его верхнюю одежду вместе с ключами от дома и паспортом со стародавней московской пропиской. Уворовали и не возвернули. И ему стало хлопотно.
В связи с этим траурным событием мы подарили ему набор пуговиц для украденного пиджака, игрушечный ключик от игрушечного домика и присвоили в поддержку духа радостно-радужное дворянское имя «Николя ни Двора». Он носил его долго и не без удовольствия, уже с улыбкой вспоминая утраченные в парно;м угаре шмотки и гатументы. А влечения к общественному и очень тщательному омовению тела он не утратил. Как и квалифицирующих признаков алкоголизма, способствующего оброну материальных ценностей.
Было у Молчанова с его бродячими и беспощадно-крокодиловыми генами и ещё одно прозвище: «Батька Мохно». Обильная, первобытно-общинная дико-бессарабская растительность на груди и везде позволяла называть его именно так. Не венец творенья. И к тому же, он не был лыс головой, даже здесь препятствуя исполнению закона. Закона о том, что если в одном месте прибавится, то в другом месте непременно убудет. Он вообще плохо относился к законам – видимо, в детстве его не пугали милиционером. Зато, глядя на него, мы верили, что некоторые люди действительно произошли от обезьян, и с тёплым уважением вспоминали учёного Дарвина с его не бесспорной, в общем-то, теорией.
А ещё Коля не был Тутанхамоном, хотя перед общественным мнением у него тоже была лишь одна заслуга – в том, что он родился. Тутанхамон же – наоборот – славен был только тем, что умер. И его нашли в дизайнерском фараонском прикиде. Большая между ними разница. Поэтому Коля – совсем не Тутанхамон. И это замечательно.
Вот таким приблизительно примерным был один из вломившихся к нам с Вохманом каменных вечерних гостей. Другой – тоже не сахар. Ни хера не рафинад. Отъявленный человеколюб. Пробка от бутылки недалеко падает.
По профессии Лёня был врачом-хирургом и обладал природной задушевностью. Родился, в основном, евреем, но оказался пьющим человеком. Все надеялись, что он будет непьющим, но он проявил себя наоборот.  Мог, правда, не пить месяцами, но если в пасть залетал хотя бы «полтинник» – он бухал не приходя в сознание, впадал в тяжелейшие запои, во время которых, как пухлый грудничок  путал день с ночью. А как-то зимой, проснувшись пьяным в семь часов вечера, он, как мог, встал, помылся-побрился, оделся во что Бог послал и поехал на работу. Родная мама тормознула, указав на существенную разницу в часовых поясах между ним и его клиникой.
Склонность к медицине и сопутствующей ей всегда анатомии обнаружилась ещё в школе. При словах учительницы: «Крижевский, доведите задачу до конца», – он доводил. Опускал тетрадь под парту и доводил. Учительница была не очень довольна. Высший пилотаж. Как озвучание мультфильмов.
Комсомольцы – беспокойные сердца.
Комсомольцы – всё доводят до конца.
Песня
Имел Лёня три основных прозвища: «Стебель» – потому, что высокий  и тонкий; «Доктор Иркутов» – потому, что доктор, и «Херург» – потому, что хирург.
Херург разрезавши лягушку,
Был удивлён ея лицом.
Откуда у такой зверюшки
Вид майонеза под яйцом?
Стихи какого-то знакомого ребёнка
Помимо рыбных палочек Херург любил маленькие грибы «лисички», невесту Таню, таблетки «Бисептол», пластинку JEFFERSON  AIRPLANE  “Surrealistic pillow”, науку евгенику, спектакль «Милый лжец», мультфильм «Дудочка и кувшинчик», лирическую песню “And I love xep”, сочинение Эдварда Грига «Одинокий странник» и медицинский журнал «Ланцет».
Не любил мудацких человеческих звуков: «булка хлеба», «коллеги по работе», «самый оптимальный», «волнительно», «по полной программе», «бухать по-чёрному» и «достаточно мало».
Его вместительная квартира на одной из Фрунзенских улиц была весьма уютной и производила впечатление. Особенно на остальных жильцов большого красивого дома.
Папа – переводчик с немецкого – почти безвылазно находился в своём рабочем кабинете и упоённо играл на баяне разные громкие песни советских композиторов, строго следуя пожеланиям Главлита. Мама – профессиональная певица – постоянно пребывала в стадии распевки; разминала и совершенствовала диафрагму на широкой голубокафельной кухне с херовой акустикой, голося в стены оперные фрагменты из хорошо известных арий хорошо поставленным сопрано. (Лёня с детства любил свою маму. А она за это в редкие часы материнского досуга называла его «сыночка» и бегала на молочную кухню).
В самой большой комнате отнюдь не маленький младший брательник тяжеловесно, не по-детски, прыгал на безопасном для него батуте и с восторгом орал в комнатное пространство нежные стихи, проходимые в школе.
В коридоре с удовольствием, воодушевлённо, гремела неодушевлённым инвентарём сильная телом домработница, противно скрежеща и шатко-опасно манипулируя в воздухе разборной металлической лестницей, с целью добраться до вожделенно-неблизких антресолей.
В лёниной келье const-группа молодых людей (позвоночная часть стереофонического общества) с определёнными занятиями, ожесточённо сполняла на самодельных гитарах, подключённых к шикарной радиоле Blaupunkt  (2x110wRMS) «Шизгару» (“Venus”), «Твистагей» (“Let;s  twist again”), «Гимн битлов» (“Can;t  buy me love”) и «А я водки найду» (“Baby;s  in black”). Сам Лёня с неискренним иностранным лицом стучал по барабанам, звенел тарелками, с подвешенными по краям маленькими цепочечками и пел туманные слова либретто дурным голосом, как член клуба филофонистов «Казачок». Певезя, ёб!
[ Но после арт-муз-налёта Лёнечка становился для окружающих почти нормальным человеком. Он чинно-меланхолично прогуливался по набережной Москвы-реки в длинном плаще,мягких брюках и красивой фетровой шляпе изумрудного цвета с широкой шёлковой лентой, подмурлыкивая в усы всемирно бессменно-бессмертный полонез Михаила Клеофаса Огиньского (Oginski) «Прощание с родиной» и рассеянно улыбался встречным барышням, покручивая на хирургическом пальце изящную подарочную трость с лошадиной головой. ]
Необходимо признать: шумновато было в квартире Крижевских, не заботившихся об охране покоя. Шумновато и веселовато. Не слышно, как мухи летают. Да и для яблок – не то, чтобы простор.
Соседи нередко впадали в состояние какофонического аффекта и всё время недоумевали. Оно и понятно: сидя в почётном партере, они вкушали всю музыкальную мощь семьи Крижевских целиком, единым монолитным куском (« Вам порезать?»), а не покомнатно, что тоже, в свою очередь, требовало определённых навыков и существенных отклонений в мировоззрении.
Но был при всём при этом и один весьма положительный для них плюс: никому и никогда из них не мешал шум шуршащих шин за раскрытым окном в другой мир. Будто и не было их вовсе: ни этого шума, ни этого мира. Не существовало. Но был при этом и один отрицательный для них минус: ночью все Крижевские спали и отвратительный шёпот вихляющих отечественных колёс нет-нет, да и проникал во временно беззащитные уши лёниных сокамерников. Скорей бы утро… и на работу…
Лёня и сам был не прочь пошуршать об мостовую. И было чем. Несмотря на относительно младые ногти, врач Крижевский был «светилой» в своей медицинской области, « хирургом от Бога», как говорится. Он весьма успешно оперировал многих богатых и влиятельных людей, был нарасхват в эпоху феерически бесплатной медицины, а потому за время профессии возымел жёлтый, огромный, как пароход, автомобиль «Понтиак» с насупленными бровями и «блатными» номерными знаками 00-02, а также горно-европейские механические часы об множестве камней, размером с небольшую консервную банку из-под антрацитового гуталина. Он, конечно, не был миллионщиком, но уровень его личного благосостояния был несколько выше, чем у обычного москвича-инженера. И поделом.
Водить машину Лёня особо не любил и особо не умел. Не любит и не умеет и сейчас. Особо. Дорожных милиционеров, всё-таки тормозивших его изредка, несмотря на весь антураж, он тоже не любил и разговаривать с ними не умел. Не любит и не умеет и сейчас. Сейчас он любит и умеет свою жену. А она за это водит ему машину. И любит и умеет. Особо.
*
А нет ли здесь какой-никакой, пусть махонькой, но закономерности: человек любит только ту работу, которую умеет выполнять, и совершенно ненавидит то, к чему не приспособлен.
Наверное, это важное открытие. Если в начальной стадии своего существования упустить много знаний, то впоследствии можно сделать для самого себя превеликое множество занимательных, уже известных всем нормальным людям открытий, показав всем, какой ты осёл.
Мало кому хочется, чтобы его считали ослом и тогда на первый план костистой грудью выдвигается способность и желание к самообучению и обучению вообще: большему научишься, больше узнаешь – и перестанешь быть ослом. Большему научишься – большее полюбишь и, как следствие, – больше заработаешь. Так, наверное, получаются разносторонне развитые люди. И не только умственно, но и физически, если здоровье позволяет.
А уж коль кто не страдает желанием-возможностью, тому одна дорога – в Президиум. И не важно какой, и не важно чего – лишь бы в Президиум. Обязательно в Призидиум.
А у людей более тонких, не из Президиума, возникают другие, более тонкие проблемы. Например, с трудовой деятельностью. Проще говоря – с работой.
Должна ли работа приносить удовольствие? Должна? Или работа должна приносить только деньги? Вариантов немного.
Вариант 1: работа – интересное золото, начальник – урод, но платит достойно (тогда почему он урод? потому, что не знает наизусть таблицу Брадиса?). Вариант 2: работа – интересное золото, начальник – душка, но платит сущие гроши (тогда почему он душка? потому, что читает Шакеспеаре в оригинале?). Вариант 3: работа – интересное золото, начальник – душка и платит достойно. Это весьма и весьма подозрительно. Неправдоподобно сладкий сон.Вариант 4: работа – не интересное говно, начальник урод и плати сущие гроши. Это весьма и весьма не подозрительно. Правдоподобно обычный сон.
И что мы имеем? А имеем мы систему компромиссов, на которую нам частенько указывал, в своё время, товарищ В.И.Ленин. То есть, всё равно, где-нибудь, кому-нибудь, да придётся прогнуться (на первый взгляд, кроме Варианта 3; но, как мы уже отметили, этот вариант подозрительно сладок, нет ли здесь других каких отклонений и не «сдадут» ли вас в нужное время и в нужном месте?).
И получается, что всё дело состоит в отношении к работе. Можете создать сами для себя строгую модель хорошей работы, то есть алгоритм тех занятий, от которых вас бы не тошнило в течение по крайней мере десяти лет? Вряд ли. Исключение составляют единицы. Десять лет – большой срок. Даже на свободе. Значит, надо периодически менять работу? Периодически менять род деятельности? Как часто? На какие интервалы будем разбивать свой жизненный путь?
Год будем работать в Третьяковке за сто рублей в месяц и ловить кайф от  ежедневного общения с прекрасным, а когда кончатся вообще все деньги переломаем к ****ям свою систему ценностей, трудоустроимся в забытые холодные края за сто рублей в минуту и начнём бухать от недостатка общения с прекрасным? От тоски по портрету Модеста Петровича кисти Ильи Ефимовича? Весьма вероятно.
Лучше всего, конечно, работать самому у себя. И работа – интересное золото, и начальник – душка, и платят вроде по запросу. Но хлопотно. А иногда и опасно (вы ведь не из Президиума). И не каждому дано. И нанятые тобою люди нередко пытаются тебя обмануть, присвоив твою законную прибыль. И мнят себя хозяйчиками.
Получается – нет идеальной работы. Нет и нету. Но ведь миллионы людей где-то и как-то работают и почти все живы. Мало того: при потере работы (заметьте: любой работы!) они начинают страдать, а страдая, бастовать, требуя организации всё новых и новых рабочих мест. Отсюда следует, что главное в работе – это её наличие. То есть – работа есть процесс зарабатывания денег. И всё.  И любая работа хороша.В независимости от её качественной оценки.
Конечно, если кинуться в детализацию и рассмотреть хотя бы десяток конкретных случаев, то появятся и другие, не учтённые варианты.
Например – всё хорошо, sehr gut даже, но на работу надо вставать в пять утра. И что делать? А как же вечерние кино-театр, теннис из Америки? А посиделки/полежалки с друзьями/подружками? А полуночный хард-рок в наушниках  Grado? Нету?  Нету. И никакие субботы-воскресенья потерь не возместят.
Другой «например» – всё хорошо, very well даже, но до работы добираться два с половиной часа на длинном электрическом поезде – цыганка с картами/дорога дальняя… Вопросы те же. Вопросы те же, а ответов, так же как и полноценной жизни всё равно нет. В любом случае. Ни в одном из приведённых примеров/напримеров.
Неделю, месяц – можно протянуть, сильно не устать и не растерять подружек. А дальше? Втянуться? А ну, как не выйдет? А ну, как здоровье нарушится? И что делать? Правильно. Искать другую работу. И оказывается – не любая работа хороша. Не любая работа есть абсолютная ценность. И, следовательно, – опять компромисс. С участием физических возможностей и образа жизни. И качества этого самого образа жизни.
И кто подумает о простых людях?
Как известно, труд интеллектуальный оплачивается значительно выше, чем труд физический, не требующий особой квалификации. По крайней мере в цивилизованном мире. Но если некий человек умеет только копать, сильно опасается ящичков и чемоданчиков с высокими технологиями и не способен к обучению (см.выше)? Спрашивается вопрос: что ему делать? Отвечается ответ: конечно, копать. Копать везде. Копать всегда. Вроде бы всё верно, но давайте углубимся.
На счёт «везде» – вопрос. Фронт раскопок в Москве всё у;же и у;же. И сильная конкуренция. Со стороны людей и со стороны копательной техники. Значит, надо ехать в область. Следовательно: вставать в пять утра и долго пользоваться электропоездом (см.выше). Опять: что делать? Воспользуемся выводом, сделанным ранее: искать другую работу. А другой работы нет, поскольку спектр оказываемых этим неким человеком услуг весьма узок и не блещет разнообразием, а к обучению нет ни желания, ни способностей.
Насчёт «всегда» – тоже вопрос. Даже при условии, что есть где и что копать, после нескольких долгих лет общения со штыковым и совковым инструментарием коэффициент полезного действия начинает потихоньку, но перманентно стремиться к нулю. Плюс всё те же преимущества ранних подъёмов и услуг комфортабельных электричек. И он уже не нужен даже здесь. И никакой выслуги лет. И никакой пенсии. А спектр по-прежнему не блещет. И что делать? И кто виноват?
Естественно, виноват кто угодно, но только не сам доблестный копатель. Кто ж обвиняет самого себя? Почему это в нашем городе нет места людям с такой редкой профессией? Как так? Почему не обеспечили?
А может, потому и не обеспечили, что профессия чересчур уж редкая и мало где требуется, как и профессия переводчика певучих наречий небольших африканских племён? Может, надо сменить профиль (хотя бы на греческий) и подучиться, поборов нежелание? Иль совместить «физику» и имеющийся в наличии зыбкий интеллект, расходуя их совместно равномерно-экономно? Боюсь – не выйдет.
И что же тогда у нас получается? А получается, что все критерии, выбранные нами для оценки хорошей/плохой работы, вторичны. Никакой же строгости! А первичным и основным критерием (в ряде случаев – совокупностью критериев) является способность человека к самообучению и обучению вообще (см.выше), дающая возможность расширить свой не блистающий спектр до максимальных размеров и приступить к трудоустройству, используя уже вторичные (не строгие) критерии. Или в Президиум (опять-таки см.выше). Всё. Круг замкнулся. Свершилась обратная связь.
БЮДИЖЬ  ХАГАЩЁ  УЧИДЬЗЯ – ПАЛЮЧИЖЬ  БУЛЬГА З МАЗЛЁМ.  БЮДИЖЬ ПЛЁХА УЧИДЬЗЯ – ПАЛЮЧИЖЬ  ЗАБОГ  В МОРДА!
*
А ещё Лёня постоянно придирался к словам популярных песен. Стоило кому-нибудь затянуть: «Напрасно старушка ждёт сына домой…», как он обрывал неумело скорбящего певца на полуслове и говорил нервно: «Конечно, напрасно. Он не вернётся. Никогда». – «Знамо дело, не вернётся, – отвечали ему, – он же погиб». – «Не надо драматизировать. Никто не погиб. Он не вернётся по другим причинам». – «По каким?». – « У старушки вообще не было сына. Поэтому он и не вернётся. У неё было три дочери». – «Откуда знаешь?». –«Чувствую. Три дочери. Ровно три. И ни одного сына». И все почему-то верили.
Отношения с ОРУД ГАИ, как и со многими популярными песнями, тоже редко складывались. Складывались, но редко.
Допускает, к примеру, Лёня пустячное нарушение правил дорожного движения. Машин мало, мильтону скучно – он и тормозит. Развлечься. Паренёк молодой, только-только приехавши в столицу, он и советских-то легковушек вблизи толком не видел – а тут целый «Понтиак». Но всё по инструкции.
ПАРЕНЁК (полугрозно)  Документы на машину.
ЛЁНЯ (весело)    А пожалте.
ПАРЕНЁК (полугрозно)    Права.
ЛЁНЯ (весело)   А пожалте.
ПАРЕНЁК ( ; грозно) Нарушаете.
ЛЁНЯ ( ; грозно)             Ни Боже мой!
ПАРЕНЁК ( ;;; грозно)  Штраф надо.
ЛЁНЯ (весело) А денег нет.
ПАРЕНЁК (озадаченно, ; мягко)  Откуда ж такая машина?
ЛЁНЯ (весело).  А-а-а! Машина! Да это всё понты!
Слово «понты» в то время широкого хождения в массах не имело и мальчик не был с ним знаком ( а ироничный контекст-подтекст для него, очевидно, и до сих пор загадка), а потому рассеянно вернул документы владельцу. Лёня мягко тронулся с места и уехал Stevie Ray Vaughan с места происшествия. А наивный начинающий человек в скромной казённой форме ещё долго глядел вослед расторопной кибитке, любуясь красивыми иностранными фонарями, пока автомобиль не превратился в рыхло-контурную чёрно-жёлтую точку, похожую на одну из малюсеньких пчёлок, коих так обожал в родном краю только-только приехавший в Москву юный милиционер…
Вот такие разбойные нагрянули к нам ребятки. Один другого хуже. Прошу любить и жаловаться. Нагрянули… и начались мнения и расспросы.
– Огромное всем бон джёрно! А чего это вы в полутёмках сидите? Надо люстрацию широко применить, а то шифоньеры, будто в дымке и йитажерок не видать (это Коля; для справки: в доме не было ни шифоньеров, ни этажерок, и люстра горела, как надо; не говоря уж о том, что был далеко уже не «джёрно», хотя и «бон»).
– А чего это вы всё пьёте? Пьяные уже, а всё пьёте-гуляете. Совсем замухоморились? Перерыв вам себе надо дать. Взойти на станцию Перерва. Позвольте и другим прищемиться, стаканчик поперёк вставить. Нам надо. Быстрее и срочно. Это приведёт, если не к выравниванию, то, хотя бы к сближению наших алкогольных показателей ( это Лёня; а нам что, в сухости о погодах беседовать? «Иван Семёныча» забивать? Иль карты на щелбаны мусолить?).
После слов Лёня мгновенно скрал со стола открытую бутылку и сделал долгий жадно-комсомольский глоток. Истинный Эс. Q. Лап. Настоящий.
– Не кусочничай, Стебель, не сочти это неподобающим, но выведи себя на чистую водку, возьми glass! Всю бутыль, мать твою, обслюнявил. Как взъерошенно-многодневную подушку в последнюю брачную ночь. Соблюдай сотовые культурные требования. Не в одинаре тут пребываешь. Забудь о стандартах и поимей совесть.
Лёня поимел. Коля тоже взял мензурку и все мы вернули утраченные, было, алкогольные позиции, двигаясь к успеху со скоростью 3,5 л/час.
Вадик принялся разгружать портфель, впиваясь зрелым взглядом в этикетки. Набор был не профессиональным, будто они «взяли» погреб непьющего профессора-виолончелиста.
Бутылка экстраординарной «Экстры» – единственное, что радовало глаз. Единственное светлое пятно в этой мрачной винной карте. Херес. Очень плохо. Воняет жжёной пробкой и для нас слишком тонко. Привыкать не стоит. Джин «Капитанский». Говно. При всём моём уважении к командным играм, воинским званиям, авиации, морскому и речному флотам. «Шампанское». Абсолютно бестолковая субстанция – только место в животе зазря занимает. Приход кратковременный и какой-то ватно-ленивый, вялотекущий, как варенье из банки выливается. Если только утром, перед водкой, чтобы не сразу входить в тяжёлый напиток. Кубинский ром. Можно пить только в том состоянии, когда уже всё равно что пить – лишь бы пить. «Биле мицне». Сомнительно. Весьма сомнительно. (Вообще-то, нам не сильно влияло – мы могли выпить любой отравы – хоть кипячёного молока с пенкой, хоть капель датского короля, но – из чистого стакана).
Для бегиннинга (at first) насыпали хересу, чтоб поскорее от него отделаться (мы с Вадюлькой оправились от увиденных образов и сидим, интересуемся). Лёня поднял стакан к потолку и стал рассматривать жидкость сквозь напряжённый лампочный свет.
– А какова интересно здесь массовая концентрация сложных эфиров? – спросил он.
И тут же, сомневаясь недолго, сам себе и ответил: «Около пяти».
– Норма, – успокоил он необеспокоенных нас и все выпили, не имея в мыслях химических ограничений.
Приятно общаться с человеком, который сам себе вслух задаёт вопросы и сам же себе вслух на них и отвечает. Волшебная может образоваться беседа. Особенно, когда начинаются дискуссии переходящие на личности.
– А я тебе вчера не позвонил, – сказал Коля.
– Я заметил, – сказал Вохман, – заметил, а потом ещё и догадался.
– Умник какой. Сообразительный. Но подарок мы тебе привезли – мы ж не знали, что ты дома, а то б в другой раз заехали.
– И на этом спасибо. Спасибо на не злом слове.
– Дорим невесте шаль! – заорал Лёня, – из чувства вина!
И достал откуда-то, завёрнутый для пущей сохранности в двадцать семь газет, запечатанный диск легендарных BLIND  FAITH шестьдесят девятого года. Их первый и единственный диск.  «Родной» Polydor , а не какой-нибудь там вам Dum Dum Records. Огромная диковина. Музыка планетарного масштаба.
[ Непонятно, как можно слушать отставшую в своём развитии лет на тридцать электронно-фанерную гнусаво-слюнявую попсу, когда на свете так много потрясающе умных и талантливых музыкантов. Один НАШ «АРАКС» чего стоит!
Сергей Васильев давно на это отреагировал:
Слыхал по радио певца,
Хоть не видал его лица.
Но и не видев никогда,
Готов признать: вот это нет!
      &
Однажды резвая девица
Решила, что она певица,
Забыв, что для того, чтоб петь,
Не только нужен пышный волос,
А музыкальный слух и голос,
Хотя бы маленький иметь.

Хозяевы попсы – злые гении. Они знают, что дурной вкус и лень – истинные движители прогресса. Они, вероятно, не знакомы с эмпирически выведенными правилами поведения толпы Ральфа Н.Эллиота, но следуют этим правилам интуитивно. Они – психологи и маркетологи, тонко чувствующие конъюнктуру и безошибочно определяющие чего в данный исторический момент от них ждёт непритязательная папуасно-тупенькая публика, пьющая дешёвое пиво из «сисек» в азиатских кроссовках с фонариками, которой один хер под какие примитивные (лишь бы примитивные) ритмы, дежурно закатив глазки в самодельном поддельном экстазе, дрыгать ручульками-ножульками, задками и бёдрышками в блёклом свете ритуально поднятых вверх копеечных зажигалок.
… « Весь рок топорный, как утюг,
Пылится нынче на Горбушке!
Пускай стишки строчит Шевчук –
Не актуальны он и Пушкин!»…
… Мораль, надеюсь, всем ясна:
  К Шекспиру басня возвращает –
Попса – болезнь. Людей она
В тупых животных превращает.
                В.Маленко   
РАБОТАЙ ДЛЯ БЕДНЫХ – БУДЕШЬ БОГАТЫМ!?]
Горячий Вохман с благоговением, двумя аккуратненькими пальчиками пристроил подарок в стоячую коллекцию и кинулся всех благодарить словами и жестами рук. Я вихревым потоком тоже был занесён в благодарственный список и оказался облапан за плечи и обстукан в грудную клеть. Восторги не унимались долго и выпили мы только через одиннадцать минут. В стиле «драйв-воллей».
До граничащей с абсурдом сверхнормы было ещё далеко, и Коля сказал: «А давайте поговорим о пустяках». Все тут же согласились. Оно и понятно: кто ж не хочет поговорить о пустяках? Милое дело эта пустячная беседа о пустяках. Гораздо милее, чем погружение на дно каждодневной воинствующей схоластики. Но оказалось, что пустяк пустяку – рознь. Для кого-то этот самый пустяк действительно пустяк, а кому-то – наиглавнейшее дело, очень живо трепещущее, как молодая рыбёха в опытном сачке.
– Кто-то тут что-то сейчас сказал насчёт дам, – не угомонился Коля, – в каком разрезе шло обсуждение вечной темы?
– Это всё Клавдий Борисыч, – сказал Вохман, – он меня измучил своим желанием фривольного общества («фривольный» – устойчивое тавтологическое сочетание; свобода =; вольность). И ещё он считает, что длинное хорошо декольтированное шёлковое платье с боковым разрезом до пояса лучше, чем мини-юбка.Он шёршунь,а я – пчёлка-медоноска.
– И вы ему верите? – спросил я. – Верите этому негодяю Негодяеву? Этому Алёше Птицыну, не вырабатывающему характер? Да я два часа от него отслаиваюсь, от его грязных просьб и предложений, выпить толком не могу (вру), и мне сегодня – что мини-юбка, что мини-мойка – всё едино. Я сегодня не любовник. Я сегодня алкоголик.
– Потому что ты, Борисыч, как гиперпоглощающая мама – вольностей не даёшь. И чувствуешь себя всегда правым.
– Я не чувствую себя правым. Я чувствую себя менее виноватым. Только неизвестно перед кем и неизвестно в чём.
В разговор вступил Коля. Серьёзно вступил (спешу уведомить, что стиль полемики для Молчанова был иногда важнее самого предмета полемики).
– Как ты можешь, Вадим? – издевался он,испуская зарубежный взгляд поющего осциллографа и разрезая воздух остро отточенной фразой, – любовь – это сублимация чувств, бля – при влюблённости и расставании, независимо от продолжительности и плотности общения. Негоже распускать светлые моральные силы куриным веером по любому случаю, сосредоточься, у тебя же где-то есть жена.
– Ну, конечно. Где-то. У всех где-то кто-то есть, но тем не менее вы все имеете надо мной превосходство – я один тут женатый на всю округу. А ещё люди! Никакой гигиены оценочных суждений! Никакого понимания человека не дальнего.
– Я бы не говорил о превосходстве. Я бы лучше говорил о преимуществе. И то сомнительном. У тебя просто слабые защитные механизмы по поводу женщин. Ты нам, холостым, должен пример подавать, пример нерушимости чего-нибудь там, а ты вон как оно затеял – предаёшься беззаконным эротическим фантазиям в полное отсутствие законного предмета для такого рода фантазий. Не вынни-май ( не июнь ) из готовальни дней любовь, не пробуди гиену подозрений!
Вопиющий призыв выпить, прозвучавший из Лёни, был своевременен и не-без-основателен:
Пьяной горечью Фалерна
Чашу мне наполни, мальчик!
Так Постумия велела
Председательница оргий…
        А.Пушкин
– Наполню, – сказал мальчик-Вохман, – раз сама Постумия велела, об чём речка, звука в протест не услышишь (канонический текст).
И мы, разумеется, выпили. За жену Сульпиция и любовницу Цезаря в одном лице. Выпили, прозрели и не стали видеть недостатков друг в друге.
– Вот и Доктор Иркутов оргией интересуется, – с оправдательной надеждой сообщил Вохман, выдыхая кубинский ром.
– Конечно, интересуюсь. Я…вот…третьего дня…трезвым был, а сейчас не совсем здоров. Позвольте всё ж осведомиться, а что мы будем есть? Чёрной икры нет?
– Кончилась. Её какие-то гости, падлы, вчера сожрали. Даже Клавдий Борисыч не поспел отведать – сокрушался сильно в пьяном виде.
– Опять красной давиться?
Лёня притворно вздохнул и размазал ложку красных шариков где-то в районе мощной левой ручной кисти, в нежной ямке между большим и указательным пальцами. Так Шерлок Холмс, наверное, нюхал свои порошки, потому что икры у сыщика не было в связи с его тяжёлым (не лёгким) материальным положением.
Затем Стебель с эстетическим цинизмом засадил полный стакан вина ( сия чаша его не миновала) и внутренне эмигрировал, последовательно теряя последовательность, непосредственность, самописку, volume и внешний облик. Но не лицо. И не нас. И он был с нами. Хотя чаще со снами. И у него сделалось хорошее настроение. И ничто не пошелохнуло его мимику.
Херург, пребывающий  в коконе духовной добродетели, никому не докучал даже и при скверном расположении духа. Он был дистиллированной Н;О, в которой растворялось многоцветие негативных событий и фактов. Он не выпускал их наружу. Его внутренняя культура не позволяла выплёскивать свои эмоции на других людей. Но умел он и молчать, как кричать.Умел и просто молчать. Как молчать. И его искромётное молчание никогда не трактовалось как одобрение.
Был он не без дополнительных странностей. Доставая книгу для чтения из собственной библиотеки, он  всегда расписывался в специально разработанном для этого формуляре. Педант. Так, помнится, поступал и знаменитый английский физик и химик Сэр Генри Кавендиш, открывший миру кроме множества бутылок ещё и химический элемент водород.
Лёня тоже был открыт. Сердцем. И всегда стремился помочь людям по различному хозяйству, в котором мало чего смыслил. Если он пускался забивать гвоздь, то на это уходило полдня и пузырёк йоду. Не меньше. И того и другого. А однажды по просьбе сердобольной соседки он повёз кастрировать её ангорского кота, но тот, подлец, оказался кошкой. Лёня вернулся с прежним по весу животным, очень переживая, что не смог обрадовать старушку – природа оказалась сильнее. В который уже раз.
Вот такой милый человек в дотошном костюме временно отключился на отдых за нашим столом, став незримым без петушиного крика и не кладя внимания на различные посторонние громкие звуки, кои были для него весьма привычны и обыденны. Честь ему. И слова. Хотя в нынешнем состоянии он и мыша не смог бы загарпунить на ровной поверхности длиннорукой штыковой лопатой. Засыпая он пробормотал: «За границей – сплошь иномарки. И «Понтиаки». Но это тайна… Накройте меня чем-нибудь красным. Я – вечный революционер…».
А Коля продолжал мучить Вохмана женским вопросом по женской части.
– Ты смотрел «Подвиг разведчика»?
– Смотрел. Иногда. А может, и всегда. А может, я в первом ряду сидел!
– Добро не остаётся безнаказанным. Как разведчик разведчику скажу тебе: Вы болван, Штюбинг! Нельзя думать только о связи, только об этом и ни о чём другом. Ты же не упустил связную фройляйн Терезу. Ты же не Кадочников. И не легендарный Борис Барнет. И, несмотря на это, у тебя одни «барсики» и «пилотки» на уме («пилотные» проекты?). Один нецензурный товар. «Сегодня не личное главное, а сводки рабочего дня». В общем, почтовый пакуется груз… Как дорог край берёзовый, малиновый вполне…
– Не, Коль, Вохман где-то прав. В посторонних женщинах, кокотках, есть своя прелесть, своё незнакомое множество этимологических величин, своя вакханалия чувств при полном отсутствии у них прав, которыми обладают законные и длительно знакомые женщины. Из искры свободно может разгореться пламя.
– Ну да. Оно же племя, семя, вымя, стремя. Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду влияние длительных женщин на процесс потребления, кое приводит иногда к полному разрушению привычных жизненных алгоритмов.
– Каким образом?
– Да образ простой. Всегда найдётся хоть одна дура, которая в разгар пьянки – чуть ребята только разошлись-окосели – заорёт жизнерадостно: «А давайте пить чай!». Есть у постоянных женщин такая идиотская традиция: нажравшись водки с огурцами, тягать всех лакать жёлто-коричневую жидкость с вредными для здоровья пирожными и тортами. И как же шустро сметаются со стола все водочные принадлежности – за один неосторожный поворот мужской головы – прямо тренируются они где-то – и появляется антигуманное нагромождение тонких чашечек, розеточек, блюдечек, чайничков, разваливающихся в сильных руках – лишь бы людям праздник испортить. – «Саш, попробуй «Наполеон» – сама пекла» (когда успела? врёт!) – за такие предложения убить мало. И мы идём на кухню и пьём там, почти без удовольствия, из перепутанных рюмок, запивая и заедая, чем попало. А каждые десять минут к нам вторгается делегация из двух-трёх блаженных (по одиночке не ходят, бздят!): «Как вы тут? Чего делаете?». – Чего делаем? Через речку, мать вашу, прыгаем! Весь вечер обосрали! Дайте покою! И про баб поговорить. И не давите ноги под столом с неинтимным шипом: «Хватит пить, ну, пожалуйста, я очень тебя прошу…».
– Да, Сань, непрогрессивная какая традиция получается.
– Мало непрогрессивная. Опасная. Нужно, либо ломать такую традицию на корню на хер, прям на входе, либо успевать нажраться до чайного саммита, а это не всегда получается – не насосы, чай.
– Не, Борисыч. Чайку иногда хорошо.
– Не могу, Вохман, разделить твоего восторга. Коль, раздели; по-быстрому моё мнение, а?
– С удовольствием разделю (моё мнение постепенно становилось общественным). Водка лучше. И я понял в чём дело. Я понял, что временным женщинам никогда не придёт в голову мысль заорать насчёт чаю. У них просто нет права на это – ломать нам кайф. Они приезжают дать нам кайф, а не отобрать.
– Задача приезжих самим получить удовольствие от встречи и нам сделать замечательно, а не гонять часами подкрашенную кипячёную воду.
– А велосипед? – рявкнул Вохман.
– Да! А велосипед! А что велосипед?
– А велосипед! Я велосипед купил! Для себя. Хороший. С целью дальнейшего на нём катания. Привёл домой. Полюбовался. Интеллигентно так прислонил (пока) к стеночке в коридоре, чтоб не мешал никому. За пивом отлучился. Меньше часа меня не было. Лучше б не приходил – весь руль увешан сумочками, чепчиками, платочками, кофточками, а на сиденье стоит таз со стиранным бельём, ожидающим последующей глажки. Безобразие! Это ж спортивная утварь!
– Вадюль, да им семь велосипедов подгони – они все семь абонируют, лифчиков поразвесят. А посторонние девушки никогда не позволят себе раздеться на велосипеде без особой команды. Н-да! В этом их существенное привлекательное отличие.
И мы размазали об трёх бутылку хохляцкого вина. Без зазрения. В стиле «ультра-си». В один удар.
– Так об чём я и толкую, – сказал Вадик, импозантно промокая алкогольные губищи туалетной бумагой и часто прищёлкивая пальцами над столом – в предвкушении чего-бы сожрать. – Я ж и говорю: девок надо запланировать. У нас тут чё, Синг-Синг, бля?
– Вот не повезло Светке, а Коль? Допрыгалась! Нет, чтоб влюбиться ей в простого рабочего парня – нет! Куда там! Кругом Вохманы шляются, охмурить норовят. Завлекают. А мы к вашему сведению, товарищ  Love-Лас-не-Las-Вегас, мы не планируем – мы импровизируем. И это не реакция на факты – это мировоззрение. Мы верим, но мыслим, потому что вера без мысли – фанатизм. Но сегодня ты недалёк. Не далёк от истины. Потому что слепая вера – не есть истина. ( Во сказанул! ).
За столом раздалось громкое шевеление и проснулся разумно пьяный Лёня.