Человек на отдыхе

                ЧЕЛОВЕК НА ОТДЫХЕ

        Вчера появилась такая возможность – ненадолго сбежать от городской суеты, отдохнуть в краю родной природы. И вот забрался я в тайгу – за перевалы. Изба «моя» находится на берегу, сосны пялятся в окна. Деньки стоят – через полосочку. То припекает солнце, то  по крыше гвоздят затяжные зябкие дожди. Настроение в природе предосеннее. А мне как раз по сердцу такая вот неяркая, нежаркая пора, когда уже берёзы и осины запламенели, но по лесам ещё полно грибов и ягод.
       Здесь, в общем-то, неплохо, но…
       Целый день брожу по берегам довольно мутного, то и дело штормящего рукотворного моря, чтоб не сказать «рукотворного горя» – так будет верней. Берега тут завалены чудовищными топляками, среди которых можно встретить корни-коряги, брёвна строевого, затопленного леса, а также брёвна от сибирских, кондовых изб – полусгоревших, полусгнивших. В таких местах на сердце давит грусть и возникает безотчётная тревога – никакая лирика не идёт на ум, ни рыбалка не радует, ни грибочки с ягодами. Особенно тревожно становится глухими промозглыми ночами, когда громада чёрной воды, изнасилованной людьми – на много-много вёрст в округе – стонет под ветром, жалуется, воет, рвёт волосы плакучих ив по берегам и головою безудержно бьётся о гранитные валуны.
        Такими ночами душу точит бессонница. В мозгу всё время роятся мысли: «Что там осталось? Сколько там  пропало  – на грязном дне? Зачем загублено всё это? Во имя чего? Чтобы сейчас дармоеды какие-то, живущие за границей, наживались на русской народной энергии – как в буквальном смысле, так и в переносном? То, что я узнал совсем недавно – по приезду в эти края – просто в башке не укладывается. Народ, своим пупом, своею грыжей строивший эту плотину в течение полутора десятков лет, теперь, по существу, остался без плотины.  Хитроумные черти в белых рубашках с галстуками, улыбчивые паразиты, которых нынче раком до Москвы не переставишь,  дело обстряпали так, что «хозяева» этой гидростанции сидят на Кипре. Хочешь, верь, хочешь, не верь, но теперь в этой округе живут не патриоты – киприоты. Мать моя родная! Где, в какой другой стране – кроме России –   возможна вот такая бесовская бессовестность? Только в нашем государстве можно это наблюдать – в государстве, равнодушном к бедам своего народа, многострадального и многотерпеливого настолько, что он уже «местами» перестаёт быть народом, а превращается в быдло какое-то, в стадо, покорно идущее на бойню.
       Ладно, разговор этот большой, разговор больной. Даст бог, когда-нибудь я попытаюсь тему эту поднять. Сдаётся мне, что рано или поздно природа неумолимо и жестоко отомстит за надругательство над  собой. Всё то, что задушено, утоплено, попрано – пускай даже во имя самых светлых целей – всё это однажды всплывёт и зарыдает крупными кровавыми слезами, и запоёт хоралами загубленных селений, о которых мне тут рассказали старики со старухами, встречающиеся то на берегу, то где-нибудь в грибном лесочке. Я слушаю их горькие рассказы и прихожу к печали совершенно безысходной. Целые деревни были тут затоплены. Целые – буквально. Избы, церкви под воду уходили, долго захлёбываясь. Зелёные боры остались на корню – где-то не успели вырубить из-за того, что надо было срочно рапортовать, докладывать наверх о готовности, а где-то по разгильдяйству русскому просто-напросто не захотели, махнув рукой. И эти многочисленные, стройные гектары леса много лет торчали там и тут из-под воды, пока наконец-то «море» их не поглотило, чтобы потом – опять же много лет подряд – отрыгивать изглоданную, изжёванную  древесину. А сибирская лиственница – она так и стоит  теперь ещё на дне, и простоит до Страшного суда, потому что листвяк под водой становится крепче железа.
       Думал, думал я об этом вчера с утра, шатаясь вдоль берега «рукотворного горя», и додумался до того, что ночью стал меня душить кошмар.
       Приснилось нечто вроде землетрясения, что вполне возможно в районе гидростанций, где на почву давит непомерно-фантастическая тяжесть, которой прежде не было в этих местах. Землетрясение было коротким, но мощным. Жуткая трещина – как чёрная молния! – полоснула по огромному телу плотины. А дальше – с тихим треском, с печальным плеском и всё нарастающим каменным стоном – началось саморазрушение плотины. Чудовищная тяжесть «водяного столба», который у самого гребня плотины достигает более ста метров высоты –  миллионы, если не миллиарды тонн кубометров «рукотворного горя» – за несколько мгновений вырвались на волю и никакая сила обратно не смогла бы их загнать. Долго ли, коротко бушевала стихия, но всё было размыто, разрыто и разрушено в районе гидростанции. Грязный, бушующий вал прокатился вниз по течению на сотни километров – до берегов Ледовитого океана. Как будто большая и кем-то безжалостно вскрытая вена – русло реки засверкало кровью прохладного восхода. И где-то на дне «рукотворного горя» неожиданно открылся и золотыми куполами засиял своеобразный Китеж-град, состоящий из давно погубленных, затопленных русских селений…
        На другую ночь – после такого кошмара – я вообще заснуть не мог. Просидел на берегу, слушая волны, созерцая рождение нового, туманного дня. И опять и опять вспоминались стихи Н. Рубцова:

И так раздумаешься вдруг,
И так всему придашь значение,
Что вместо радости – испуг,
А вместо отдыха – мучение.

     Через двое суток пришлось мне покидать берега «рукотворного горя» – бессонница не отпускала. С тихой завистью на сердце и с лёгкой грустью я смотрел на костёр каких-то беспечных туристов, пьющих свой «квасок» на берегу и уже загорающих под лучами утреннего солнца – день обещал быть погожим, в небесах не виднелось ни облачка.