6. Руальд Дмитриев и Железный поток

ЯРОСЛАВСКАЯ ЭЛЕГИЯ

6. Руальд Дмитриев и «Железный поток»

Мы разучились умирать.
Мы гибнем – 
от ножа, от пули, от автомобиля –
и попадаем на больничную кровать
израненные, в переломах.
Обессилев
не от чахотки – от смертельных ран:
от огнестрельных, рубленых и колотых –
в желудок, в печень, в голову…
Над нами не страдает барабан,
не плачут флейты, не ревёт труба,
над нами не гремит ружейная пальба
и нет речей, и слёз по нам не льют,
и рай нам не обещан…
И мы благословляем женщин –
тех, что по нам из сострадания вздохнут.
И мы собак благословляем –
тех, что над нами похоронно лают,
могилы превратив в отхожие места.
Над нами нет креста,
и праведниками нам не стать,
но гнить в земле, в навозной жиже.
А тем, кто почему-то выжил…
…что Высший Суд назначит им
за жертвы идолам своим?

1971.

По мере того, как мои воспоминания, прощаясь с молодостью, обращаются к зрелым годам, вспоминать и писать становится всё труднее – ментальная усталость. События утрачивают новизну, мысли повторяются, факты лишаются эмоциональной окраски – всё чаще возникает резонный вопрос: зачем?

Я ведь не пишу мемуары в классическом значении этого слова, добросовестно вспоминая и педантично записывая всё, что увидел, услышал, передумал и перечувствовал в течение многих лет – нет, в первую очередь меня привлекает созревание творческого (богоподобного) начала в человеческом (обезьяноподобном) уме. Как у меня самого, так и у моих друзей. То есть – не просто рассказать о себе и своих друзьях, но, по мере возможности, проследить наше взаимовлияние и, главное, попытаться понять, как в наши души попала и возгорелась в них «искра божия». Простите, увлёкся: как в человеческую душу попадает небесный огонь – ни увидеть, ни понять, конечно, невозможно. А вот горение этого огня проследить по его отсветам – по созданным стихам, картинам, музыке – пожалуй, можно. Хотя – и очень трудно.

И если с Александром Ждановым и Леонидом Стукановым мне было несколько легче (их творческое становление прошло в основном на моих глазах), то с Юрием Жарковым – значительно труднее: ко времени нашего знакомства, он, как художник, уже сложился. А когда я касаюсь Петра Крохоняткина, Вадима Величко и Руальда Дмитриева, то почти полностью вступаю в область домыслов и догадок: творчески сформировались они не просто задолго до нашего знакомства, но и на другой планете – в тисках сталинского тоталитаризма, в сравнении с которым хрущёвско-брежневский авторитаризм может показаться едва ли не «гнилым» либерализмом. И только их картины позволяют мне проследить далёкие отсветы их душевного огня. В очень слабой степени. И с огромным трудом. Вот почему, обратившись к Руальду Дмитриеву, я заговорил о ментальной усталости: слишком тяжело – даже схематически – набросать его творческо-интеллектуальный портрет. Однако – надо: не только потому, что без образа Руальда мои воспоминания не обретут должной полноты, но и свой собственный творчески портрет останется незаконченным. Чего не хотелось бы: одно дело, плохо решить задачу в силу своего неумения, и совсем другое – из-за лени.

Впечатление от поездки в Дом творчества «Академическая дача» породило у меня желание вновь съездить туда в следующем году. По возможности – с Юрой Жарковым, ставшему к этому времени моим близким другом. В мае обратившись в правление ярославского СХ с этой просьбой, в середине июня мы вдруг узнаём, что на «Академичку» в этом году места есть только зимой, зато прямо сейчас (в начале июля) можно поехать в Дом творчества «Горячий Ключ». На собственном опыте хорошо зная, что собой представляет Юг в июле-августе, я засомневался, не отложить ли поездку на зиму. С другой стороны: ноябрь-декабрь в калининской области – тоже не лучшее время… Юра положил конец моим колебаниям: едем, едем, едем! Сейчас, не откладывая! Подумаешь, жара! Лучше, чем холод! А в ноябре-декабре, представляешь – ни света, ни тепла! Не работать, а только пить! И даже то, что у нас имелась большая оформительская работа, которую почти не реально было закончить до начала июля, не остановило Юрин энтузиазм: справимся! Зато поедем с деньгами!

И мы справились. Работая день и ночь, на сон и еду оставив не более трёх-четырёх часов. А в последние сутки, чтобы успеть к собирающемуся раз в неделю худсовету, нам не пришлось спать ни часу. Так что в поликлинике, куда я пришёл за справкой о состоянии здоровья, врач-терапевт устроила мне разнос за якобы многодневный запой. А жалкий лепет моих оправданий, что в течение двух недель мне пришлось работать по 20 часов в сутки, разгневанная женщина отмела сходу: у нас не бывает таких работ! КЗОТ не разрешает! Руки дрожат, лицо бледное, зрачки расширены, повышенное давление, тахикардия – типичное алкогольное отравление! Постыдились бы врать, молодой человек! А ещё – художник!

Ничего не поделаешь, в Дом творчества я поехал со справкой об отсутствии у меня холеры, сифилиса и туберкулёза и невидимым клеймом лгуна.

На прямой рейс до Краснодара билетов мы с Юрой не смогли взять и полетели в Ростов – где на два дня задержались у моих родителей. Затем с пересадкой двумя автобусами добрались до Горячего Ключа, дня на четыре опоздав к началу заезда. Впрочем, приехали мы не самыми последними, ещё несколько дней подтягивались опоздавшие к началу «потока» молодые художники. «Железного потока» – как его вскоре окрестили сами участники. Чему были веские основания: собралась преимущественно молодёжь в возрасте до тридцати пяти лет – много работающая, пьющая, поющая, влюбляющаяся, читающая стихи.

Руководил этой вольницей сорокавосьмилетний московский художник Руальд Георгиевич Дмитриев. Не только обликом, но и внутренним аристократизмом напоминающий испанского гранда сын польской дворянки и красного командира, которых в тридцатые годы «великий вождь и учитель» угробил, как «врагов народа». Арестовали также и на двадцать лет засунули на Колыму (из них – на десять лет в лагерь)  шестнадцатилетнюю старшую сестру, а пятерых младших детей разбросали по разным детским домам нашей необъятной Родины – выкорчёвывая не только род, но и память о нём. Памяти, по счастью, выкорчевать не удалось: старшие дети были уже в разумном возрасте и в сороковые годы сумели восстановить связь друг с другом. А поскольку природа щедро наградила их многими талантами и большим трудолюбием, то осиротевшие мальчики и девочки смогли, в конце концов, «выбиться в люди» – став инженерами, дизайнерами, художниками, поэтами.

Основные подробности биографии Руальда Дмитриева мы с Юрой узнали хоть и не сразу, но скоро, чему способствовал небольшой конфликт. Впрочем – по порядку. При внешнем аристократизме, убеждения у Руальда были самые демократические – в отличие от руководившего «потоком» на «Академичке» Ивана Сошникова, Руальд с собравшимися художниками держался практически на равных: играл с молодёжью на бильярде, пил местное самодельной вино, участвовал в вечерних «посиделках» – словом, «свой человек». Что несколько сбивало с толку, располагая к большей фамильярности, чем это принято в «хорошем обществе». Так вот, мой друг, чрезвычайно обаятельный, но не всегда достаточно церемонный Юра Жарков, легко запомнив экзотическое имя «Руальд», часто спотыкался на обыкновенном, хотя и не слишком распространённом отчестве «Георгиевич». Зная за собой эту слабость, он, прежде чем обратиться к Руальду, обычно переспрашивал у меня его отчество. Но это – по трезвому. А тут, на третий или четвёртый день после нашего приезда, Руальд поздним вечером заглянул к нам в мастерскую – так сказать, на огонёк. Нет, мы с Юрой были не сильно пьяными – трёхлитровый графин молодого вина ещё не опустел – но и не совсем трезвыми: в состоянии, когда язык опережает голову.

Руальд не отказался от предложенного ему стакана вина, что, видимо, совсем дезориентировало Юру, и он, обратившись к художественному руководителю, вместо «Георгиевич» сказал – «Григорьевич». Руальд его поправил, Юра извинился, но не придал значения оговорке и в ходе оживлённого разговора скоро повторил свою ошибку. На что Руальд сурово заметил, что его расстрелянного отца звали не Григорием, а Георгием. Выговор сына «врага народа» произвёл на Юру такое впечатление, что – беспечный по натуре – больше он не ошибся ни разу.

Городок Горячий Ключ с трёх сторон окружён горами, а если к этому добавить множество дышащих серой и прочими полезными гадостями минеральных источников да присовокупить сюда палящее южное солнце – легко представить себе местный микроклимат: жара, влажность, вонь. К чему даже я, учившийся и живший несколько лет в Ростове-на-Дону, приспосабливался не без труда. Чего уж говорить об исконных жителях центральной, северной и восточной России – которых в «потоке» было большинство. Выручали живопись, молодость и самодельное виноградное вино, продаваемое местными жителями по три рубля за трёхлитровый графин – стандартная гостиничная посуда, в кои-то веки используемая по своему истинному предназначению. А также – море, на которое два раза в неделю вывозили кипящих в адском горном котле художников. Едва старенький дребезжащий автобус выползал на перевал, свежий черноморский ветер, врываясь в открытые окна, возвращал к жизни почти сварившуюся в сернистых испарениях молодёжь – да здравствуют синие волны! И золотой песок! Вольный ветер! Крикливые чайки! Парус на горизонте!

Этот коротенький гимн свободе – не просто дань давно прошедшей молодости. Это переход к очередным размышлениям о природе творчества – надеюсь, не слишком занудным. Казалось бы: Горячий Ключ –  славящийся красотами природы, целебными водами и прочими достопримечательностями всесоюзный курорт  (твори, не хочу!), ан, нет. Ничего подобного тому горению, что годом раньше у меня случилось на «Академичке», не произошло.

Да, я много работал, писал не только этюды, но и обнажённую натуру, и всё-таки… чего-то всё-таки не доставало. Притом, что, в отличие от слегка попахивающего нафталином Ивана Сошникова, Руальд Дмитриев и в творчестве и по жизни придерживался современных взглядов. То есть – оценивал оказавшихся под его опекой художников исходя не из отвлечённых принципов «академизма» или «социалистического реализма», а из тех задач, которые сам себе ставит и в меру своих способностей решает каждый конкретный автор. Для чего, кроме мастерства и таланта, требуется не просто широкий кругозор, но и умение отстраниться от собственных творческих установок, чтобы принять чужие. Качество обязательное для хорошего преподавателя, но вовсе не обязательное для художественного руководителя – имеющего дело не с учениками, а со сложившимися художниками. А уж когда дар преподавателя соединяется с мастерством и талантом творца, то под обаяние такой неординарной личности попадает всё её окружение – независимо от собственных творческих амбиций каждого. Разумеется, и я, и Юра, и практически все художники нашего «Железного потока» в самом скором времени попали под обаяние Руальда Дмитриева, увидев в нём не администратора и даже не наставника, а старшего друга. И, тем не менее, оглядываясь назад, должен отметить, что ни в эту, ни в следующую поездку в Горячий Ключ ничего значительного я там не создал.

С другой стороны, сказать, что в творческом отношении эти поездки мне почти ничего не дали – будет ложью. Дали. И много. В первую очередь, позволив глубже проникнуть в скрытую суть вещей, подготовили новый – московский – этап моего творческого развития. Так в чём же дело? Почему непосредственно в Горячем Ключе я не написал ничего стоящего? Несмотря на царящий в этом Доме творчества дух свободы, очень быстро сплотившийся коллектив, удивительно дружелюбную атмосферу – не говоря уже о нашем мудром руководителе Руальде Дмитриеве? Климат и алкоголь? Да, влажная жара в какой-то степени «размягчала мозги», располагая к творческой лени, но ведь большинство из художников были молоды: силы кипели, сердца горели, руки работали – твори себе и твори, ан, нет. Творилось не очень. Не только у меня, но и у других художников шедевры что-то не спешили являться на свет. Что же касается алкоголя – пили мы хоть и много, но преимущественно лёгкое виноградное вино, которое не угнетало, а подстёгивало творческую энергию… и?

В голову мне приходит только одно удовлетворительное объяснение – Гений Места. Видимо, в Горячем Ключе он не покровительствовал, а мешал художникам: из ревности к их творчеству (с помощью Афродиты?) влюбляя друг в друга молодых мужчин и женщин, из которых на 80 процентов состоял наш «Железный поток». Живопись живописью, а жаркими южными ночами у художников и художниц играла кровь – ничего удивительного, что либидо в основном не сублимировалось, а использовалось по прямому назначению. И только после, по возвращении домой, художникам удавалось просветлить и возвысить пену, оставшуюся от бушевавших в Доме творчества эмоциональных бурь. Будто бы красивое объяснение, но… на следующий год я приехал в Горячий Ключ не в знойном июле, а в «бархатном» сентябре, не с неистовым Юрой Жарковым, а с рассудительным Вадимом Величко, да и большинство собравшихся художников оказалось зрелыми, эмоционально устойчивыми людьми, а подишь ты! По большому счёту, ничего стоящего я опять-таки не создал. Несколько красивых этюдов – не в счёт. Тем более, что написаны они были не в Горячем Ключе, а под Новороссийском – на «Малой земле». Нет! Всё-таки Гений Места Горячего Ключа – существо ревнивое и завистливое! Впрочем – с какой стати ему быть добрым к чужакам?

Возможно и более прозаическое объяснение недостатка творческого огня, случившегося не только у меня, но и у многих художников нашего «потока». В том числе – и у моего друга у Юры Жаркова.

Дом творчества занимал около пятидесяти соток огороженного, обихоженного – с фонтаном, мощёными дорожками, подстриженными деревьями и декоративным кустарником – участка земли. На котором напротив друг друга располагались два корпуса – с жилыми комнатами, кухней столовой и мастерскими художников. Замкнутая «цивилизованная» территория. Да ещё охраняемая крупной кавказской овчаркой, отзывавшейся на кличку Амур. Словом – идеальные условия для санатория, пансионата или какого-нибудь другого оздоровительного заведения. А вот художникам там явно не хватало простора – ступишь за калитку и оказываешься в центре курортного города: асфальтированные улицы, заборы, дома, кафе, базар, толпы фланирующих отдыхающих и деловито снующих местных жителей.

Где, спрашивается, встать с этюдником, чтобы не оказаться окружённым многочисленными зеваками? Ведь очень немногие художники умеют писать, не обращая внимания на советы непрошеных критиков и ценителей. А до любого относительно уединённого места надо по южной жаре топать не менее километра – мало кто, даже из молодых художников, решится на такой подвиг. Ведь после подобного «марш-броска» требовалось не купаться, не жарить шашлыки на природе, а напряжённо работать. И не просто работать, а, по возможности, творить. К тому же, сразу по приезде местная администрация на полном серьёзе предупредила собравшихся художников, чтобы они не шлялись по безлюдным окрестностям, особенно – в одиночку. Дескать – Кавказ: могут и обидеть, и даже похитить. Да, мол, советскую власть здесь никто не отменял, но всё же – Кавказ… Так что реально писать этюды с натуры можно было только с плоской крыши нового корпуса – благо, от солнца и дождя над ней был сооружён капитальный тент. И первую неделю – да: художники активно «осваивали» крышу. Но большинству скоро надоело писать одно и то же, и крыша практически освободилась от этюдников и мольбертов, вернув свою основную функцию: служить местом отдыха. Ведь очень мало художников, обладающих даром Клода Моне: при разном освещении в одних и тех же соборах, кувшинках, мостиках видеть разные объекты и, соответственно, десятки раз писать их по-новому.

Между тем, Руальд Дмитриев всё ощутимее делался центром вечерних «посиделок», ничего не предпринимая для этого, а лишь отзываясь на приглашения молодёжи. Разумеется – не всегда: при всём своём демократизме, художественный руководитель прекрасно умел держать дистанцию, отделяющую демократизм от панибратства. И всё-таки, несмотря на эту дистанцию, художников неудержимо тянуло к своему руководителю – почему? Чего особенного было в импозантном, слегка седеющем бородаче? Ум? Широта взглядов? Художнический талант? Умение чётко выражать свои мысли? Лидерские амбиции – которые сейчас не всегда оправданно называют харизмой?

Вероятно – всё это вместе, а если вышесказанное попробовать выразить одним словом, в Руальде Дмитриеве едва ли не с первых минут знакомства чувствовался Художник: именно так – с большой буквы. Редкая особенность – когда, не видя ни одной, написанной им картины – ты можешь назвать своего собеседника Художником. Кроме Руальда, из моих друзей и знакомых этой особенностью обладал только Александр Жданов. В чём дело – не знаю: парадокс заключается в том, что и в Лёне Стуканове, и в Юре Жаркове, и в Петре Крохоняткине, и в Вадиме Величко с первых минут общения мощно проявлялось творческое начало, но вот так сразу, не видя их картин, я бы не решился сказать, что они именно Художники. Творцы – да, несомненно; но вот в какой конкретно области – вопрос. Пожалуй, всё-таки – харизма: когда что-то магическое заставляет верить человеку на слово, в зародыше подавляя какие бы то ни было мысли о проверке. Назвался человек художником, и ты не просто безоговорочно веришь ему, но и сразу видишь в нём Художника с большой буквы. Причём, в отличие от так называемых «харизматических политиков», в девяноста девяти процентов случаев не ошибаешься. Вероятно, потому, что у творцов нет нужды обещать вам золотые горы. К тому же, за Творцом если кто и стоит, то только Бог, а не громоздкая государственная машина. То есть, харизма Творца – всегда его собственная харизма, а не заёмная, как это часто случается у политиков.

Оговорюсь, о том, что Александра Жданова, не видя его картин, воспринимают именно как Художника, я узнал, бывая с Сашей в различных незнакомых компаниях – сам-то я понял, что Александр Художник, как раз по его живописи, в художественном училище, только-только он появился в нашей группе. А вот картин Руальда Дмитриева ни я, ни другие художники «Железного потока» за все два месяца пребывания в Доме творчества так и не увидели по очень простой причине: в Горячем Ключе в тот раз он практически ничего не писал – несколько акварельных набросков с обнажённой натуры, не в счёт. И, тем не менее, ни у кого из скептически настроенной молодёжи не возникло сомнений: Руальд Дмитриев – Художник. Харизма, харизма… которая – не обманывает! Действительно – не обманула. Возвращаясь из Горячего Ключа, мы с Юрой по пути заглянули в студию Руальда и не разочаровались – Художник! Мастерски исполненная, тонкая, гармоничная живопись, но главное даже не это: свой язык! Свой взгляд на мир! Своя интерпретация действительности! То есть – всё то, что делает живописца не просто мастером, а Художником.

Притом, что живопись Руальда Дмитриева внешне не поражала новизной: ни сногсшибательных композиционных или колористических эффектов, ни экстравагантных технических приёмов, ни многозначительной недосказанности, ни лукавых намёков на нечто «запредельное», недоступное пониманию профанов. Нет, сдержанная (хотя внутренне очень напряжённая) цветовая гамма, свободный и вместе с тем точный рисунок, выверенная, не смотря на кажущуюся случайность, композиция – все качества того направления, которое получило название «московский импрессионизм».

Казалось бы: почти традиционный художник, почти традиционная живопись, но суть, как всегда, в дефиниции «почти». То есть – в той тонкой грани, которая отделяет художника-мастера от художника-творца. Достаточно условной грани: высокая степень мастерства всегда ищет и часто находит выход в творчество, а само по себе творческое начало (без достаточного овладения мастерством) приносит, как правило, малосъедобные плоды. И всё-таки эта грань, по одну сторону которой художник «просто» мастер, а по другую – творец, существует. И при первом взгляде на картины Руальда Дмитриева всякому, хотя бы чуть-чуть искушённому зрителю становилось ясным: перед ним произведения творца. Да, и мастера тоже, но в первую очередь – творца.

Во всяком случае, и у меня, и у Юры, когда мы увидели картины Руальда Дмитриева, не возникло никаких сомнений: заочно признав в нашем художественном руководителе творца, мы не ошиблись. Руальд – Художник. Причём – с огромным потенциалом. Ибо насколько бы значительным ни выглядело то, что он создал, чувствовалось: создать Руальд может ещё более значительное, гораздо полнее выражающее его духовную суть. И мы не ошиблись: в последние десять лет жизни в творчестве Руальда Дмитриева совершился внешне мало заметный, но внутренне революционный поворот. Будто бы и предметы, и их трактовка, и даже цветовая гамма остались прежними, но вдруг откуда-то (откуда?) хлынул волшебный свет, который преобразил пусть и очень одухотворённую, но всё-таки земную реальность в явления и образы запредельного мира. 

Я написал «вдруг», хотя вернее было бы сказать – наоборот: не вдруг, а как бы исподволь, почти незаметно – однако достаточно быстро, по моим оценкам, где-то в течение года. Между девяносто первым и девяносто вторым годами. Так что поворот в творчестве Руальда правильнее назвать не революцией, а быстрой эволюцией, подготовленной всем его предыдущим духовным и творческим развитием. Стало быть, не зря собравшаяся в Горячем Ключе молодёжь видела в своём руководителе в первую очередь не умного, талантливого администратора, но Художника. Магнетизм, аура, харизма – дело не в названии, а в личности: познакомившись с Руальдом Дмитриевым, ты волей-неволей оказывался вовлечённым в его орбиту. Насколько близко и на какое время – другой вопрос: у меня, в частности, знакомство с Руальдом переросло в близкую дружбу. Чему в немалой степени способствовал мой переезд в Москву в конце 1976-го года.

Но это – позже. А пока – возвращаюсь к началу знакомства, к двум знойным летним месяцам семьдесят пятого, к Юриной гитаре и своим стихам. В воспоминаниях, относящихся к Юрию Жаркову, я говорил, что мой друг, обладающий абсолютным слухом, уникальным тембром голоса и поэтическим складом души, был несравненным исполнителем «бардовских» песен: Окуджавы, Городницкого, Визбора, Галича и – особенно – Высоцкого. Высоцкого выделил потому, что и Окуджаву, и Визбора, и Городницкого другой мой друг Лёня Стуканов тоже исполнял блестяще, а вот «настоящего Высоцкого», кроме как от автора, можно было услышать только от Юры Жаркова. Заявляю это, опираясь отнюдь не на свой полностью отсутствующий музыкальный слух, а на авторитетные мнения множества ценителей и поклонников Юриного исполнения. В частности – того же Руальда Дмитриева: также обладавшего абсолютным слухом, эрудированного знатока и тонкого ценителя классической музыки.

Не помню, откуда взялась гитара (точно – не из кустов, а вот привёз ли её кто-нибудь из художников или она изначально принадлежала Дому творчества, вопрос), но стоило этому старенькому, с расхлябанными колками, струнному инструменту попасть в руки Юры Жаркова, случилось чудо. На звук Юриного голоса в нашу мастерскую сразу же потянулись художники – сначала из соседних мастерских, а вскоре и из другого корпуса. Вместе с художниками явились графины с вином – импровизированный концерт закончился далеко за полночь.

Следующим вечером Юра играл и пел в небольшом «актовом» зальчике на первом этаже – собрались почти все художники нашего «потока» вместе с Руальдом Дмитриевым. Бешеный успех. Когда в графинах иссякло купленное днём вино, тут же нашлись желающие сбегать за ним ночью к местным «куркулям». Окончания вечера, как и большинства подобных посиделок, я не помню – после трёх литров пусть и лёгкого вина меня до такой степени клонило в сон, что пробуждался я не всегда в кровати.

Зато Юра неизменно оказывался «на высоте», перепивая самых крепких сибиряков. Чему, конечно, споспешествовали гитара и вокал: вкладывая всю душу в исполнение «бардовских» песен, он время от времени забывал принять очередную дозу. Но и без этого – на равных – мало кто мог перепить Юру. Разве что – Лёня Стуканов… Трезвенники и трезвенницы, не воображайте, что этим признанием я бросаю тень на своих друзей – напротив, толерантность к алкоголю считается в России одним из существенных атрибутов мужественности. А в условиях тоталитарного общества – более того: порывом к свободе. Стало быть – к творчеству. Да, дорогостоящим порывом, за который расплачиваются здоровьем, но пребывающий в здоровом теле здоровый дух, как правило, слеп – не способен заглянуть за «горизонт событий». Так что…

Методом проб и ошибок скоро выяснилось, что идеальным местом для творческих вечеров Юры и вашего покорного слуги, присоединившего к Юриному пению чтение своих стихов, является расположенный между корпусами неработающий фонтан. Простор, свежий воздух, шелестящие листья ивы, тополя и платана вместо стен, звёздное небо над головой, а под ногами земная твердь – ничего лишнего, мешающего слиянию с космосом. К тому же, я скоро понял, что после полутора литров вина читать стихи удобнее всего лёжа на спине – на нагревшейся за день керамической плитке, которой была вымощена окружающая фонтан площадка. В этом случае слушатели оказывались по краям зрения, а в центр помещались небесные звёзды – возникало впечатление, что стихи я читаю не только людям, но и всему космосу. И меня слушали. Не только звёзды, но и люди. Не совсем трезвые, а часто совсем не трезвые художники. Что считаю серьёзным успехом – одно дело аплодисменты на концерте или творческом вечере, а другое, когда тебя внимательно слушают в компании подвыпивших коллег. Причём – неоднократно. Ладно, в начале меня «продвигал» Юра Жарков – делая перерывы в пении, предлагал мне читать свои стихи. Но вскоре просьбы почитать стихи стали поступать и от других художников – самый большой успех, случившийся на моей поэтической стезе.

Одним из поклонников моего поэтического творчества оказался Руальд Дмитриев – с чего началось наше, впоследствии перешедшее в дружбу, сближение. Особенно сыну расстрелянных «врагов народа» нравились строчки, взятые эпиграфом к данной главе: «Мы разучились умирать…». Всякий раз, когда Руальд присутствовал на наших с Юрой музыкально-вокально-поэтических вечерах у фонтана, он хотел слышать это тревожное стихотворение. Во второй раз, считая Вадима Величко, мои стихи помогли приобрести мне друга. Моя живопись была признана ими значительно позже. Да и то, вероятно, в немалой степени – сквозь призму моего поэтического творчества. Ах, дружба, дружба… кто может сказать, чем она питается, на что обращает внимание?

Сблизившись с Руальдом, на следующий год я, игнорировав «Академичку», попросился в Горячий Ключ – «под крыло» ставшего другом художественного руководителя. Юра Жарков в этот раз поехать не смог, и я, списавшись с Вадимом Величко, уговорил его «составить мне компанию». Не знаю почему, но мне казалось, что Вадим и Руальд смогут подружиться. И я не ошибся: они действительно сильно сблизились. Можно ли назвать их отношения дружбой? Не знаю, но до самой смерти Руальда в 2001 году мы интенсивно общались – и подвое, и втроём. А на похоронах Руальда я и Вадим душевную боль усиленно лечили лошадиными дозами «горькой». Особенно – я; так что после поминок Вадиму, прекрасно контролирующему себя не только в трезвом, но и в пьяном виде, пришлось отвезти меня в свою мастерскую.

Вообще, эта вторая поездка в Горячий Ключ во многом определила мою дальнейшую судьбу. Назревающий семейный кризис постепенно привёл к тому, что после семи лет супружества любовь к жене Вере почти полностью погасла, лишь изредка вспыхивающие искорки былого огня кое-как удерживали от окончательного разрыва. Увы, когда у мужчины иссякает любовь к женщине, он, как правило, старается найти ей замену. Я в этом отношении исключения не составил: познакомившись на «Академичке» с зеленоглазой, рыжеволосой колдуньей, всерьёз подумывал связать с ней свою судьбу. Правда, на практике скоро выяснилось, что долгая жизнь с колдуньей – не для меня. Вернее, не со всякой колдуньей, а с этой конкретной – с Ирочкой. А вот моему старшему другу художнику-фронтовику Александру Петрову она пришлась в самый раз – не только избавила от ненавистной жены, но и помогла вернуть утерянное, было, уважение ко всему женскому роду. Не говоря о том, что – колдовством, не иначе! – добилась для демонстративно вышедшего из КПСС «злостного диссидента» разрешения на выезд из Советского Союза. Воистину, неисповедимы пути Гименея! Благословляющего порой самые немыслимые союзы. И не дающему благословения самым, казалось бы, разумным бракам. Причём, заключённым по обоюдной любви.

В свете сказанного, неудивительно, что вспыхнувшая во время второй поездки в Горячий Ключ страсть к московской художнице Галине, скоро переросла в любовь с далеко идущими намерениями. Тем более, что работа художником-оформителем в ярославском Худфонде всё менее устраивала меня. Да, она давала хороший заработок при относительно свободном графике, но отнимала столько энергии, что в образующиеся свободные дни и даже недели почти не могло быть речи о полноценном творчестве. Нет, я, конечно, писал картины в это будто бы свободное время, но то горение, тот накал чувств, которые часто случались у меня до того, как я был принят на постоянную работу в Худфонд, приходили ко мне всё реже. Всё чаще стали гоношиться нечистые мысли: а как на ту или иную картину посмотрят члены выставкома? И не только местного ярославского, но и зонального, и республиканского, и всесоюзного? Ведь без участия на нескольких крупных выставках было невозможно вступить в СХ РСФСР. А если учесть, что каждый из этих выставкомов полагал себя полностью «суверенным» от вышестоящих – особенно республиканский, свято блюдущий несуществующие традиции – то ориентацию на вкусы такой разношерстной и многочисленной художнической «элиты» следует признать не просто вредной, но и катастрофической по своим последствиям. Другое дело, что и Московский Комбинат Живописного Искусства имел свои существенные недостатки – особенно для художников, подобно мне, работающих по разовым договорам – но это уже другая глава моих воспоминаний. Которую я, возможно, когда-нибудь напишу…

Естественно, драматический, чрезвычайно напряжённый роман с Галиной отвлёк меня от решения серьёзных творческих задач – мало помогло даже «бегство» в Новороссийск на Малую землю. Только тогда, когда моя пассия, не выдержав эмоционального напряжения, слегла в больницу с душевным расстройством, мне удалось написать с десяток больших, не совсем безнадёжных в творческом отношении этюдов. Понимаю, это признание кажется достаточно циничным – увы: творчество мало считается с естественными человеческими чувствами, часто ухитряясь выращивать цветы из такого сора…

В конце концов, всё, вместе взятое, привело меня к решению не возвращаться в Ярославль, а попробовать обосноваться в Москве. Тем более, что мой близкий друг Александр Жданов усиленно «сманивал» меня в «Столицу нашей Родины», суля если не золотые горы, то заманчивые перспективы, будто бы открывающиеся здесь для молодого талантливого художника. А я был молод – двадцати девяти лет от роду – не удивительно, что поддался искушению. Не буду анализировать здесь все последствия своего непростого выбора, скажу лишь: при всех трудностях и разочарованиях в творческом отношении переезд в Москву дал мне очень много. Чему в немалой степени способствовала Марина Устинова – ставшая моей женой подруга Галины, роман с которой так и не перерос в серьёзные отношения. Опять-таки – причуды Гименея! 

В заключение этой главы скажу немного о сестре Руальда Дмитриева Ине – Диалектине. (А по моде двадцатых годов все дети «красного командира», после Гражданской войны ставшего «красным профессором», Георгия Дмитриева получили «советские» имена.) Переехав в Москву и тесно сойдясь с Руальдом, я постепенно познакомился с его семьёй – сыном Георгием, тогда студентом «Суриковки», а ныне известным московским художником, братом и сёстрами.

Так вот: где-то в самом начале восьмидесятых годов Руальд попросил меня и Вадима высказать своё мнение о стихах его сестры Ины. Мы, разумеется, согласились. В мастерскую художника вошла потрясающе молодо выглядящая женщина в расцвете лет. И хотя мы знали от Руальда, что она уже три года на пенсии – более того, и стихи-то начала писать, только выйдя на пенсию – однако, не зная об этом, больше сорока лет ни я, ни Вадим ей бы не дали. Не льщу – действительно так. А вот Инины стихи в тот раз большого впечатления на нас не произвели, хотя поэзия в них, несомненно, присутствовала, но не было того, что отличает поэта от стихослагателя: своего видения мира – своей боли, своей тревоги, своей радости. Сдержанно похвалив смущённую женщину, после её ухода мы высказали свои мнения Руальду. Он согласился с нами, добавив только то, что Ина недавно начала заниматься в творческом объединении «Ключ» у поэта Новикова.

Не знаю, эти ли занятия помогли Ине, или в её творческом развитии произошёл спонтанный эволюционный сдвиг, но когда года через полтора мы встретились вновь, прогресс был налицо. Общепоэтические «красивости» заметно уступили место «правде жизни» – своим выстраданным чувствам: тревоге, любви, боли, горечи. (Позже Ина мне призналась, что, как дочь «врагов народа», она настолько привыкла таить всё в себе, что ей было очень трудно преодолеть внутреннюю цензуру.) К тому же, вероятно, её психотип изначально предполагал медленное творческое развитие – ведь редко кто начинает писать стихи в пятьдесят пять лет. И ещё реже – хорошие стихи. А с Иной Дмитриевой случилось именно это: начав писать в 55 лет, в 60 она стала поэтом. Именно – поэтом, без скидок на пол и возраст.

Думаю, правильнее всего главу о моём друге художнике Руальде Дмитриеве будет закончить одним из лучших, на мой взгляд, стихотворений его сестры Ины:

Создав социальные мифы,
На камни, на скалы, на рифы
Несётся, не чуя погоды,
Бумажный кораблик свободы.

Ина Дмитриева. 1993 г.

Ноябрь 2012.