Письма Кротова

                Михаил Литов

                ПИСЬМА КРОТОВА
               
      Уважаемая редакция, снова, как и в прошлом письме, пишет вам местный житель нашего родного города Ветрогонска Иван Лукич Кротов. Не успокоюсь и буду слать эпистолярный жанр до тех пор, пока вы не осознаете мою сугубо принципиальную правоту, а что до вас, так вы ногой на горло моей песне не станете по недопустимости с моей стороны вероломного и кощунственного со мной обращения. К тому же не следует забывать и о правах моей интеллектуальной собственности, которую всю ношу с собой и никому не позволяю оскорблять. Положим, я себе памятников нерукотворных не воздвигал, стало быть, я для вас, словоблудов, не свой, но я все же не какой-нибудь пень безгласный или гад безродный, чтоб на меня безнаказанно возводить напраслину, а между тем, как неоднократно и нелицеприятно доводил я до вашего сведения, мой сосед Гнилушкин в этом отношении скатился уже в болото откровенного свинства. Известно, что это за Гнилушкин такой. Это тот самый, который вообразил себя маститым писателем и, думая, что он мэтр, избрал меня героем своих клеветнических сочинений. А вы упорно печатаете его! Чего вы этим достигаете? Я скажу. Вы своим безответственным пособничеством воодушевляете гнусного писаку на очередные подлости, что он и доказал нынче, превысив всякую меру, по которой мы можем судить, человек ли разумно и благородно действует или уже натуральный скот. Ему показалось мало меня, и он дошел до всецелых оскорблений, а именно вот что: взялся за описание моих предков и пока еще живых и здравствующих родичей, об чем я узнал из совершенно случайно попавшей мне в руки его новой рукописи. Неслыханная наглость, чтоб тревожить гробы умерших и не способных постоять за себя людей! Нет, это, с позволения сказать, произведение я категорически запрещаю вам публиковать, иначе подам в суд не только на Гнилушкина, но и на вас как на распространителей заведомой клеветы...


       Уважаемые жилищно-коммунальные службы, по природе своей незлобивый и вообще прогрессивный, как, к примеру сказать, Дарвин, я мыслю в таком русле, что отключить этому паршивцу Гнилушкину воду нельзя по ряду причин, в ряду которых одна совершенно глобальна: он, как ни крути, человек и ему для ведения дальнейшей борьбы за выживание надо пить. А равным образом не стоит отключать и канализацию, потому что это вряд ли отучит его от вредных привычек и дурных наклонностей, а кроме того, он тогда попросту чрезмерно загадит весь наш подъезд. А вот отключить ему свет, чтобы он не писал на меня свои паскудные повести, это было бы благоразумно и в высшей степени справедливо...


       Уважаемые органы правопорядка, прошу защитить от настойчивых посягательств на честь и достоинство предков моих и всего моего рода со стороны соседа, лжеписателя Гнилушкина, который в своем последнем сочинении стал на путь прямого и отвратительного обмана, небывалых подтасовок. Он намерен до того ввести в заблуждение читателей, что я попросту не нахожу слов и как есть вне себя от возмущения. Этот горе-сочинитель задумал изобразить большой срез нашей отечественной истории, взятый к тому же в роковом его разрезе, для чего начинает прямо с незапамятных времен, то есть с восемнадцатого века, когда на Урале якобы был найден так называемый изумруд Кротова. Уж не подумайте, ради Бога, что этот изумруд действительно существует, возбуждая во мне дьявольскую алчность, нет, он всего лишь выдуман прохвостом Гнилушкиным, и не иначе как с той целью, чтобы бросить на меня тень, будто я это несомненно народное достояние где-то преступно спрятал. Сообщив о мнимой находке в первой главе, во второй Гнилушкин дословно пишет следующим образом: «Довольно скоро публика, научно, эстетически или торгово причастная ювелирному коловращению, вынуждена была с сожалением констатировать, что следы изумруда едва ли не безнадежно утеряны среди беззастенчиво ворующих людей. Но это не значит, что с тех пор изумрудом никто не занимался более или менее открыто взгляду историка или литератора и его печальная история совершенно скрылась под покровом тайны». Я ребром ставлю вопрос: зачем и по какому праву вышеупомянутый Гнилушкин впутал в свои измышления мою родню? Сволочь этакая! Он возомнил себя литератором, а то даже и историком, а на самом деле он негодяй, который использует свободу слова для того, чтобы сочинять про меня всякие порочащие небылицы...


      Уважаемые издатели порнографии, посылаю вам фотографию своего соседа Гнилушкина в непотребном виде как мать родила, потому что ему самое место среди изображаемых вами ****ей...


       Уважаемый международный суд по человеческим правам, обращается к вам Иван Лукич Кротов, вынужденный уже на стороне от РФ искать соблюдения своей личности перед лицом неблаговидного для законности факта, на который и указую отчетливо. Свидетельствую, что у меня на родине нелады, поскольку мой сосед Гнилушкин пишет обо мне брехливые повести, а в последней и вовсе выводит меня несусветным злодеем, приписывая мне поступки, ничего подобного которым я и не слыхивал никогда. Но только я начинаю объяснять это на своей богоданной родине, как слышу смех, и примечаю, что смеются даже не над бреднями вышеупомянутого Гнилушкина, а буквально надо мной, что я, мол, лишь кричу с пеной у рта и ругаюсь, как безумный, а толком объяснить не в состоянии. Отчего же, очень даже в состоянии. Но вижу, что объясняться мне лучше с вами, иностранцами, а не со своими соотечественниками, проявляющими непостижимую доверчивость к таким, как Гнилушкин и ему подобные. Об чем же брешет Гнилушкин в своем нынешнем сочинении, запрета которого я тщетно добиваюсь в местных инстанциях? А пишет он, что прошел выучку у Достоевского и, по примеру своего великого учителя, изображает людей из подполья, в этом самом подполье очутившихся еще в восемнадцатом столетии, когда на Урале будто бы был обнаружен огромный изумруд. В девятнадцатом веке следы камня теряются, а вот в начале двадцатого он находился в городе Ветрогонске у скромного чиновника по фамилии Кротов. Но послушайте, этот чиновник – мой прадед, изображенный на чудом сохранившейся фотографии упитанным старичком с окладистой бородой, однако никакого изумруда, уверяю вас, он не хранил. А по Гнилушкину, сознание, что он незаконно владеет невиданным сокровищем, сделало чиновника угрюмым, замкнутым и полубезумным человеком. О, какая гнусная клевета! Впрочем, не буду комментировать, расскажу сюжет так, как рассказывает его пресловутый писатель, его фактическими словами.
      «Долго я сатирическими красками малевал на страницах своего сочинения старика Кротова, и это поневоле создало в моей повести возвышенный стиль лирического отступления, но я не таков, чтобы витать в неких эмпиреях, а потому без обиняков скажу, что старик, всю жизнь тайно наслаждавшийся созерцанием драгоценности, перед смертью вдруг крепко серанул, сиречь усрался со страху, что Бог накажет его. И увидел он, что к его одру приближается со слезами на глазах сын Алексей, и обратил к нему свое последнее слово, открывая тайну камня и умоляя продать его, а на вырученные деньги сделать как можно больше благотворительности. У Алексея же, белокурого и голубоглазого, было свое на уме. Едва похоронив отца, он вновь взялся за подготовку задуманного им покушения на сурового, но справедливого градоначальника Песковского. В этом нет ни малейшей брехни и одна только сплошная правда. Кротовы никогда не пренебрегали ничем, лишь бы повредить государству и народу, и не случайно многие из них ударились в террор, видя в этом кратчайший путь к осуществлению своих зловещих планов. Но что действительно интересно в этой ретроспективе, так это бесспорный факт, что даже столь тонкий и проницательный, всеведущий политик, как Ленин, ничего не знал о замышлявшейся в Ветрогонске акции. А, каково? Вот и верь после этого утверждениям, будто вождь мирового пролетариата знал и видел все».
      Далее бесчестный автор сообщает, что «Алексею все же хотелось как-то исполнить последнюю волю отца, и он, после долгих и мучительных раздумий, решил не отдавать изумруд на партийные нужды, как предполагал вначале, а по крайней мере оставить его в руках Кротовых, руках, надо сказать, по-своему загребущих. Это, конечно, не благотворительность, но все же в некотором смысле успокоительный для покойного компромисс. Накануне покушения Алексей собрал тех своих родственников, которые разделяли его революционные настроения, а не просто безобразничали как попало, и громогласно объявил им:
    - Товарищи! Разными путями достигают светлого будущего, и вовсе не исключено, что я завтра погибну, отправлюсь к праотцам вместе с проклятым градоначальником. Но это ничуть не повредит неизбежной диктатуре нашего пролетариата и светлому грядущему нашего крестьянства. Подобных мне - легионы, а счастье народа - оно одно. Помните об этом, товарищи, и мужество ни на минуту не покинет вас.
    После этого отчасти сумбурного, но безусловно возвышенного вступления Алексей извлек из тайника драгоценный камень. Он решил на время своего отсутствия, которое, кстати сказать, могло затянуться и на более чем неопределенный срок, доверить его двоюродной сестре Арине, пухленькой жизнерадостной особе. Революционные задачи, решаемые Аринушкой, давно поставили ее в положение существа, как бы совершенно лишенного возраста. Ибо уже долгие годы она играла роль поющей и пляшущей невесты, когда секретные сходки при появлении жандармов ловко и мгновенно принимали вид свадебного пиршества. В общем, Аринушка навсегда осталась пышущей здоровьем и страстно предвкушающей брачную ночь девушкой.
     - Этот дивный изумруд, - сказал Алексей после всех криков изумления и восторгов, которыми родственники встретили появление драгоценного камня, - будет находиться у нас, Кротовых, до тех пор, пока наше отечество не станет по-настоящему революционным и пока мы не осознаем, что революционное отечество в опасности. Лишь после этого мы отдадим его народу.
    У многих Кротовых в сердце проснулась небывалая жадность, но ощутимого следа в истории не оставила. Аринушка, ставшая главной хранительницей будущего народного достояния, спрятала изумруд у себя на груди. А террорист отправился убивать градоначальника.
Едва он выхватил бомбу, как на него навалились шпики, жандармы и какие-то господчики, не сочувствующие народному делу. В сырой и мрачной камере-одиночке Алексей за короткое время и по нигде конкретно не объясненным причинам преобразился в ярого монархиста и даже, говорят, написал книгу, в которой научно доказывал, что нет более разумного и справедливого строя, чем монархический. Он попросил градоначальника Песковского о свидании и, когда тот пришел, пообещал ему знаменитый изумруд в обмен на свою свободу. Песковский быстро организовал узнику побег. Но когда Алексей явился к Аринушке с требованием вернуть камень, веселая девушка со смехом сунула ему под нос упруго сложенный кукиш:
    - Выкуси! Ты предал дело революции, бывший товарищ! И никакого камня, кроме как могильного, ты не получишь.
    Алексей полагал, что, переделавшись из мальчишки-террориста в зрелого мужа с монархическими убеждениями, он стал на редкость серьезным человеком, которому не пристало отступать перед глупым упрямством конспиративной и в сущности выдуманной невесты. Под его натиском, которым с каждым днем все заметнее завладевал какой-то глуповато-криминальный душок, Аринушка ударилась в бега, и, надо сказать, Алексей и Песковский приложили максимум сил, чтобы отыскать ее. Но тут начались и помешали их поискам беглянки первая мировая, февральская революция, революция октябрьская, гражданская война и так далее...»...


      Уважаемый Лев Николаевич Толстой, ведь, казалось бы, нельзя было не положиться на международный суд, коль мы все с детства знаем, что заморские люди прямо и непосредственно гуманнее наших и в любом отношении надежнее. Но даже они не пожелали толком выслушать до конца мой сопровождавшийся подробным цитированием пересказ клеветнического сочинения моего соседа Гнилушкина. А посему обращаюсь к вашей светлой памяти и бессмертной вашей мудрости. Вы к тому же, не дожив, не ведаете, какие дела творились у нас после революции, зеркалом которой вы, как говорят, выступили в свое время, а уж тем более вам, известному своей принципиальной, идущей до конца честностью, интересно будет узнать, как об этих делах у нас теперь брешут некоторые горе-историки. Главное дело, и меня к этому примешивают! А моя мысль в том и заключается, что среди всяческих уродливых фактов и явлений жизни особенно выделяется фигура Гнилушкина, который часто позволяет себе такие вещи, что вся его прирожденная гнусность сразу достигает исполинских размеров. Я, кажется, упоминал в прошлом письме, что, как пишет этот Гнилушкин, «воодушевленная успехами революции Аринушка думала и дальше петь и танцевать. Однако новая власть была гораздо серьезней прежней, в борьбе с которой истинные революционеры не щадили своих сил, и партийные работники быстро превратили свадебную девушку в женщину для удовлетворения их суровых коммунарских желаний. Она родила девочку, названную, в духе того времени, Октябриной Кимовной, - ее отцом считался в некотором смысле огромный интернациональный коллектив революционной молодежи, - и к этому бойкому чаду мирового пожара со временем и перешел изумруд.
     Октябрина Кимовна хорошо проводила дни и годы на партийной работе и более или менее случайно родила дочь Искру, повторившую опыт ее собственного зарождения, ибо полетел сей сверкающий эмбрион не иначе как от пламени многих функционеров, столкнувшихся лбами над распростершимся в служебной неге телом идейной Кимовны. Искра, сверкнув в младенчестве, заметно, однако, впоследствии переменилась и как будто даже сдала. До двадцати с лишком лет она была самой сонной и унылой девушкой Ветрогонска, в своей тоскливости даже удушливой, как угарный газ. Но как внедрилась Бог знает каким коварным ветром занесенная в наши края рыночная экономика, она внезапно пробудилась, расцвела и заимела собственный бизнес, все чудеса и прелести которого здесь описывать не место. Между тем, в силу абстракций, правивших бал в голове Октябрины Кимовны, изумруд Коровина постепенно словно бы утрачивал плоть и приобретал чисто символический характер. Женщина помнила, что по завету должна отдать камень народу, как только отечество окажется в опасности. Однако Октябрина Кимовна не находила опасность достаточной ни когда ее партийные дружки вели страну к развалу, ни когда им на смену пришли дельцы вроде Искры. Какую-либо самостоятельную роль Октябрина Кимовна перестала играть на общественном поприще, но жилось ей под крылом разбогатевшей дочери совсем не плохо.
    Таковы были потомки Кротовых. А вот среди потомков градоначальника Песковского особо выделялся дядя Леша, невероятно пылкий борец за права истинно пролетарских трудящихся города Ветрогонска. Он ораторствовал на всех митингах, а когда митинга не было, просто становился на главной городской площади и грозно распевал зажигательные песни, подразумевавшие бросок рабоче-крестьянской громады в последний бой, пусть даже и на верную гибель. Видя, однако, что одними речами и песнями дела не поправить, он купил автомат, намереваясь расстрелять зажравшихся Кротовых. Накануне покушения он собрал тех Песковских, которые разделяли его взгляды, и, расправив могучие плечи и поглаживая блестящую лысину, сказал им внушительно:
    - Хватит терпеть издевательства над простым народом! Проклятие! Тысячу лет всякие там Кротовы угнетали его. А завтра я положу этому конец! Я всажу каждому по пульке в их гнусные животы! Да, я террорист. Я объявляю революционный террор!..»...


      Уважаемый отдел критики журнала «Ветрогонская новь», ну не смешно ли? Лев Николаевич Толстой уж на что великий писатель, а не понял, к чему я ввернул в одном из своих писем пару крепких словечек, и выразил недоумение, словно бы передернув плечами. Вышел это у него вроде как неодобрительный жест, но очень, однако, похоже на противление, какого я от него, известного своими воззрениями, никак не мог ожидать. А ведь я всего лишь цитировал Гнилушкина. Зато вы, не сомневаюсь, отлично понимаете, что к чему, и потому я продолжаю, найдя в вашем лице благодарных читателей. Так вот что пишет в своем подлом сочинении небезызвестный автор. «В предчувствии триумфа своего правого дела, даже если ему лично оно не принесет ничего, кроме мучительно-героической смерти, дядя Леша засучил руками и затопал ногами в пол. Один безвестный его родич, чтобы тоже как-то принять участие в борьбе, на ходу, прямо на этом важном и немножко горячечном собрании, набросал портрет дяди Леши, изобразив его попирающим толстой ногой некую лубочную гидру контрреволюции.
   - Хорошо бы наконец и отобрать у них изумруд, - осторожно подал голос еще кто-то из этой массы единомышленников. - У них отнять, а народу, глядишь, отдать.
   - К черту изумруд! - отрезал дядя Леша. - Не мелочись! Мы сражаемся за правое дело, а не ради обогащения.
   - Но деньги и драгоценности не помешают ни при какой борьбе, - гнул свое тот же голос. - Иметь их - это совсем не мелочно и не суетно.
    Дядя Леша подвел итог этому маленькому спору:
    - Моя цель - расстрелять Кротовых, пьющих кровь простого народа. А что будет с изумрудом, меня не интересует.
    На следующий день, устроив в узком переулке засаду, которую пометил большим, развевающимся на ветру красным стягом, он обстрелял из автомата машину Кротовых и попал под следствие, вскоре признавшее его невменяемым. Неистового борца с социальной несправедливостью отправили в дом умалишенных. А с матерью и дочерью Кротовыми случилась вот какая штука: их машина, над которой испуганная выстрелами Искра потеряла управление, на полном ходу врезалась в деревянный забор, но ни та, ни другая из женщин по-настоящему не пострадала. Веером пущенные террористом в воздух пули не причинили им ни малейшего вреда. Правда, Октябрина Кимовна после этого печального случая стала маленько чудить. Все ей теперь как будто чего-то не хватало, и успехи дочери больше не радовали ее. В конце концов она поняла, что так томит и тревожит ее: отечество в опасности! Иначе не объяснишь те выстрелы на утренней улице, которые едва не стоили ей и дочери жизни.
    Следовательно, пришло время расстаться с изумрудом, отдать его народу, чтобы тот имел средства для борьбы со своими внутренними и внешними врагами. Но когда Октябрина Кимовна, набравшись мужества, рассказала о своем решении дочери, Искра громко рассмеялась.
   - Мама! - воскликнула она, корча родительнице дурашливые гримаски на своем прелестном личике. - Я никогда не была в восторге от состояния твоего рассудка, а сейчас оно меня вовсе удручает. Поздно ты вспомнила о своем изумруде, я уже давно использовала его. Протри глаза и оглянись! Откуда все это наше богатство, прекрасный дом, мной построенный, откуда, на какие шиши возник мой бизнес? Все благодаря ему. И это при том, что он оказался фальшивым.
    - Фальшивым? - закричала Октябрина Кимовна, и ее взгляд на историю изумруда, рода Кротовых, а заодно и всего человечества сузился до сугубо пессимистического.
   - Да, мама, фальшивым. А где настоящий и существует ли он вообще, я не знаю. Выкрав для собственных нужд твое сокровище - я как раз задумала начать собственное дело - я отправилась к одному знатному ювелиру, и он вынес жестокий приговор: подделка! Я была в отчаянии. Не скрою, у меня было искушение этим никому не нужным хламом раскроить тебе череп. Но вот я очутилась среди дельцов, у которых надеялась получить кредит, и что-то побудило меня как бы невзначай вытащить камень из сумочки и повертеть его в руках. Я играла им, задумчиво его рассматривала. И все это как будто по рассеянности... А дельцы словно остолбенели. Им ведь и в голову не приходило, что камешек фальшивый. Он выглядит совсем как настоящий. Они без всякого сопротивления выдали мне кредит, а с тех пор меня овевает слава человека, которому есть что закладывать. Все поверили в меня, все были готовы давать мне баснословные суммы, стоило мне шевельнуть пальцем. Я пошла в гору. Так-то, мама... С паршивой овцы хоть шерсти клок. Впрочем, клок вышел изрядный, согласись.
    Спрятав лицо в ладонях, Октябрина Кимовна горько вздохнула. Душа ее плакала оттого, что люди, давшие ее дочери кредит, так жестоко и глупо обманулись и история выходила некрасивая, не из тех, что бодрят сердце и дарят отрадный отдых уму. Могло ведь быть все иначе. И куда как красивая и благородная нарисовалась бы картина, когда б Искра, вздумавшая поиграть, вздумавшая поставить на кон, можно сказать, честь своих предков, всей своей семьи, вытащила из кармана настоящий изумруд. Но это счастливое "иначе" не удалось в их жизни матери и дочери. Не удалось потому, что они пали жертвами обмана. Мир ужасен, и в нем нет места для счастья честных, скромных и доверчивых людей»...
    
          Уважаемый профессор, дорогой мой специалист-душевед, истинный и доблестный защитник всех скорбных головой! Томлюсь в вашей больнице, заточенный за правду. А вы уже знаете, какую басню о моих родичах сочинил прохвост Гнилушкин. Прошу защитить! Вы ведь, может быть, не в курсе, что в конце повествования он выводит на сцену и самого меня, описывая это так: «Критики давно заметили, что в кризисные эпохи писатели с особым усердием принимаются описывать истории всяких кровосмешений, в которых отцы насилуют своих дочерей, братья спят с сестрами, а матери отдаются сыновьям. Суждено и нам приступить к подобного рода описаниям. Ибо небезызвестный Иван Лукич Кротов, давно зарившийся на изумруд, просто потерял голову, когда из подслушанного разговора матери с дочерью узнал, что он фальшивый. Я уж не знаю, кем они там друг другу приходятся, но что они близкая родня, это факт. Так вот, для начала Иван Лукич грубо изнасиловал Октябрину Кимовну. Старушка как-то не совсем понимала, что с ней происходит, а Искра предпочла сделать вид, будто происходящее ее нисколько не касается. Но Иван Лукич овладел и ею. И родила Искра урода о трех головах». Брехня! Не сильничал я, можете спросить у тех бабенок. А младенца о трех головах разве кто видел? А хоть и покажете его мне, я и тогда буду утверждать, что подлец Гнилушкин меня оклеветал!.. 


     Уважаемые потомки, мерзкий очковтиратель Гнилушкин, несмотря на мои многочисленные протесты, продолжает печататься и получает за свои опусы иудины сребреники, тогда как мои слова замалчивают все, к кому ни обращаюсь...