Бабочка и таракан

Давным-давно, послушай, когда ты была совсем маленькой - щербинка между двумя передними зубами большими что те рождественские открытки, - а мы едва знакомы, жил да был на кухне моей таракан. И полюбил этот таракан (себе на беду, а мне вечерок скоротать) одну очень красивую и гордую бабочку – насколько гордой, конечно, и красивой может быть обыкновенная капустница.

Ни до кого и ни до чего не было ей дела, кроме как любоваться день-деньской крыльев своих отражением в пыльных городских клумбах, дирижировать неотличимыми друг от друга светофорами и, притомившись, усаживаться на твою голову или сломанное ухо, пока какой-то местный сорванец обидно не дернет за тугую косу, потому что уже смутно осознает, что когда-нибудь ты разобьешь ему сердце неосторожным локтем.

А таракан, говорю же, тут же пропал, как ее увидел. Много раз замечал, как влажные лапки потирая, разглядывал он бабочку из сощуренного от солнца окна на четвертом. Я же с занесенной тапкой и затаенным дыханием - позади, боюсь пошевелиться потому, что сам на твои уши и косу смотрю; мне восемь лет, и дома оставили за то, что брату-ябеде тумаков отвесил, а мысли все о том, лишь бы не заметила, как за ней подглядываю.

Так думаю, таиться смысл давно исчез после того, как капельки пота на гладком лбу ангела-хранителя превратились в колючие соляные копи: когда одной рукой он пытался нащупать твою единственную родинку, чтобы благословить, другой я тянулся к мелочи на дне кармана (или то был стакан?). Порою мне кажется, что я добился тогда своего – стертые суставы и поныне скулят, будто памяти что-то неуверенно подсказать хотят. Но память заснула, устав отмерять и откраивать, отсеивать и отваживать. Нехотя обращаюсь за помощью к воображению и представляю тебя старой. Все еще сутулая стоишь в дверном проеме, видать, испугалась землетрясения, вспышки на солнце, детского смеха этажом выше или какой другой напасти. Запах кофе твоих волос незаметно истаял, и воздухе теперь можно услышать лишь жухлую облепиху, – какая польза от нее зимой, скажи?

Молчишь. Переводишь дыхание, делаешь вид, что и не испугалась вовсе, хотя все знают, как густо страх на хлеб мажешь, так бояться любишь, и, пожалуй, страх – это все, что осталось от тебя в унылой неприкосновенности. Оправляешь халат, приводишь в порядок пальцы, подбородок, глаза. Садишься краешком. Думаешь, что нет людей, а есть лишь знаки зодиака, а жизнь была бы трагична, если бы не была так бессмысленна. Насупилась. Молчишь.

А то, что у таракана с бабочкой ничего не выйдет, говорю же, было ясно с самого начала. И как бы я ни хотел написать наконец что-то доброе – не получится: нет во мне больше этого.

Таракан-то поначалу не отчаивался. Собрал как-то он хлебные и сахарные крошки и отнес их бабочке, но та лишь рассмеялась, и от этого смеха зачерствел хлеб, и растаял сахар. Вот и попробуй найти тут золотую середину.

И побрел таракан понуро домой. А бабочка взяла да сказала ему так, мол, и так, друг мой разлюбезный, ежели принесешь мне волшебное колечко с пальца мусорной феи, так, мол, и так, разрешу себя любить и даю тебе на все про все три минуты, потому что такие красивые бабочки, как я, долго не живут и, значит, не могут ждать вечно.

И побежал таракан изо всех сил к мусорной фее и поспел к ней как раз тогда, когда она только закурила первую выпитую. Пал он ниц и попросил подарить ему волшебное колечко. Долго ничего не говорила мусорная фея, зная, что есть неподъемные ноши и неразрешимые теоремы. Взяла тогда она его в ладошку, поцеловала и спрятала в своих опаловых волосах, где и заснул таракан, чтобы, проснувшись, забыть все свои тревоги и печали. С тех пор у мусорной феи всегда был в голове таракан, который служил ей верой и правдой. А если не веришь, то спроси у нее самой.

А что же с бабочкой стало? Да все хорошо с ней. Едва убежал таракан, как повстречала она другую бабочку, ведь подобное притягивает подобное, и отыграли они такую шумную и веселую свадьбу, что я, правда, хотел, чтобы и мы с тобой на ней погуляли.