Тревога

С этим словом связана вся жизнь человека. Человек верующий тревожится всю жизнь, что не попадёт в рай. Жулик тревожится, что не сможет обмануть очередную жертву и будет разоблачён. Ухажёр тревожится, что дама его отошьёт. Богач тревожится, что его состояние сгинет в дефолтах и инфляциях. Мать тревожится за жизнь и судьбу своего дитя.

А я вспоминаю тревогу в Нахабино. Это были военные сборы, и мы знали, что тревога будет. Мы репетировали её.  Надевали боевую форму за те секунды, пока горела спичка у сержанта, бежали в оружейную,  на  ходу заправляясь и застёгиваясь, и  хватали каждый своего «Калаша». Последним быть всегда позорно. Мы ждали её все сборы, но она наступила неожиданно.
В этот день мы, как всегда хором, произнесли ритуальный речитатив, которому нас научили старики, уже отслужившие  до института три года в Советской армии:
– День прошёл,
Мы масло съели.
На прогулке
Песню спели.
Днём до дембеля короче,
Старикам спокойной ночи.
Потом дневальный громко произнес:
– 69-му дню лагерных сборов всеобщий и полный…
Мы, как и  обязаны были, хором громко, набрав в лёгкие воздуха, как на параде, крикнули:
– ПИИИИИИ…Ц!
В этот миг в казарму неожиданно зашёл уважаемый нами полковник Денисов….

Он был очень строг к нам, но мы почему-то любили его больше всех.
Вообще-то полковники были нам, как родные, отцами, можно сказать были нам.Был у нас ещё командир роты наш ровесник лейтенант, который уже после сборов приезжал к нам в архитектурный в гости, мы в буфете распили с ним коньячку, в те времена это можно было студентам, я уж не помню, толи хрущёвская, толи брежневская, но оттепель была в этом вопросе. Так он приглашал нас на свой День Рождения в Нахабино и обещал взорвать в порядке праздничного феерверка противотанковую мину, которую он припрятал, и списал, во время очередных учений. У этого мальчишки лейтенанта было оригинальное слово паразит. Когда он нам объяснял, что ни будь перед строем, через каждое предложение он вставлял:
-И последнее!
Время принятия пищи у вас 5 минут, потом построение.
И последнее! Те, кто оформляет клуб идут в клуб, остальные на уборку казармы.
 И последнее! Завтра вместо занятий по тактической подготовке, будут учения по установке противотанкового минного поля в боевых условиях.
И последнее! ....
 И так ещё раз пять это последнее.

Ещё у нас был старшина, который выдавал нам гимнастёрки по поступлению в часть и следил за нашим внешним видом. Помню, по прибытию в часть мы стояли к нему вытянувшись колонной по одному, а он он смотрел на первого оценивающим взглядом и из трёх стопок протягивал обмундирование. Когда я подошёл он стал метаться взглядом от стопки к стопке, пока не дал мне из самых больших размеров, я хоть росту небольшого, но был упитан. Гимнастёрка сильно жала под мышками.
-Ничего, через неделю пройдёт!
Он оказался прав, я не стал записываться в группу художественного оформления части, куда записалось половина курсантов, и прошёл всю школу молодого бойца. По утрам ещё бегали с Холодным на озеро купаться. Пропитавшаяся потом гимнастёрка через две недели болталась на мне как знамя на ветру.
Старшина ещё следил за тем, как мы выглядели, очень ревностно следил! Каждый день мы подшивали к стоячим воротничкам гимнастёрок белые подворотнички из кусочков простыни, двумя тремя стежками, на день хватало. Под пилоткой были приколоты две иголки  специальным приёмом, эдакой восьмёркой, намотаны, чтобы мгновенно распуститься при необходимости, одна чёрными, другая белыми нитками. Сапоги должны были быть в идеальном состоянии отполированы щётками. У входа в казарму стояла бочка с гудроном и несколько щёток, но щётка у каждого была своя, всё-равно.
Обходит строй старшина, подойдёт к кому-нибудь, проверит складки на гимнастёрке, потребует показать пилотку с изнанки, в порядке ли там иголочки. Как-то раз был случай идёт он вдоль ряда идеально начищенных сапог и вдруг видит, одни сапоги резко отличаются от остальных и у старшины перехватывает дыхание, он видит, что сапоги из ряда вон, совсем не как у всех, но он не может вымолвить ни слова, если бы в то время были компы, мы бы сказали программа слетела, всё конец. Эти сапоги были у Миллера. Миллер был уникальный человек, приверженец запада, почти диссидент, отлично говоривший по английский в комнате его в общаге висел французский флаг. Как -то рано утром в общежитейской столовой он показал мне визитку Киссенджара, госсекретарь США был тогда при президенте Никсоне, а они, как раз с визитом были в Москве, в  СССР и во все места к простым людям заходили, зашли и в кафушку на Арбате, где Миллер, как раз после первой своей женитьбы свадьбу отмечал. Киссенджер к ним поздравлять направился с переводчиком, а Миллер ему, как наш нынешний Путин, без всяких переводчиков на чистом английском, то да сё, господин Киссинджер, как Вам тут у нас, как приём, никто не обижает. Вскользь скажу, Миллер очень драться любил, спустя годы, когда он приехал с Украины, где он был уже известным украинским художником на 60-летие к Вовке Балашову в Домодедово, он был уже весь в синяках и правая рука битом перемотана (в поезде успел подраться) , а Миллер старше Балашова на 10 лет!
Так вот Сапоги Миллера были такими чёрными, что наши надраенные сапоги по сравнению с сапогами Миллера были светлосерыми.
Как выяснилось, Миллер покрыл сапоги блестящим лаком радикального чёрного цвета, которым он распоряжался, будучи оформителем офицерского клуба. Долго стоял перед ним старшина, устремив взгляд на сапоги и думая, как поступить, порядок это или непорядок, да видать голова у него закипела, он объявил:
- Вольно, разойдись!
 и пошёл в коптёрку, наверное, отхлебнуть от подаренной ему стариками бутылочки «московской»
Вот полковника Кравцова мы почему-то не очень сильно любили.
Помнится, мы отрабатывали установку противотанковых мин в условиях обстрела, и должны были все действия выполнять, распластавшись на земле. А тут ещё хлынул ливень. Гимнастёрки наши враз пропитались небесной влагой, земля превратилась в хлипкую жижу. Лица наши превратились в морды, заляпанные грязью, а полковник Кравцов, радостный, в плащ-палатке до пят с капюшоном  на голове, сказал нам, улыбаясь, что это и есть условия, приближённые к боевым.
Был бы это «Дениска», мы бы ему всё простили и пошли бы за ним под настоящие пули.
Денисов, в отличие от Кравцова, воевал, и прошёл всю войну сапёром. На обеих его руках насчитывалось максимум два-три целых пальца, и когда какой-нибудь курсант после ответа на занятиях спрашивал:
– Товарищ полковник, сколько Вы мне поставили? – полковник раскрывал перед ним свою большую пролетарскую пятерню, и непонятно было, то ли это два, то ли три, то ли два с половиной.

Мы как-то решили сговориться и не отвечать Кравцову на приветствие во время утреннего построения. Кравцов был начальником наших сборов. Стройный и подтянутый, почти как Суворов, он выходил перед нашей ротой и молодцевато и задорно выкрикивал:
– Здравствуйте, товарищи курсанты!
Чуть погодя, мы громко и дружно орали:
– Здравжелавтоащалковник!
В этот раз в ответ на его «здравствуйте, товарищи курсанты» последовало гробовое молчание. Полковник без тени смущения так же бодро повторил это ещё раз. Не получив ответа и в третий раз, он подошёл к командиру первого взвода Славику Дикину и  без тени смущения выкрикнул:
– Здравствуйте, товарищ курсант!
–  Здравствуйте, товарищ полковник, – грустно, как бы извиняясь перед нами, вымолвил Славик.
Так полковник  подошёл к каждому из командиров взводов. Потом молча повернулся и ушёл.
В обед пришёл «Дениска», построил нас, сказал, что мы мерзавцы, и чтобы больше так не смели делать.
На другой день Кравцов снова на утреннем построении, как нам показалось, уже с чувством какого-то страха, произнёс своё «здравствуйте, товарищи курсанты», мы рявкнули, как никогда громко:
–  Здравжелавтоащалковник!
Лицо полковника засветилось, словно солнце. Я подумал, что это утро было утром лучшего дня в его жизни.

Полковник Денисов, усмехнувшись, прошёлся по казарме, сделал кому-то замечание по поводу небрежно поставленных сапог и, пожелав нам спокойной ночи, удалился.
Угомонившись, мы сладко уснули…

Побудки были все похожи, как две капли воды. Многие уже не спали и готовились впрыгивать в амуницию, дабы не быть в числе последних на построении.
Дневальный выкрикивал:
– Ротаааа, паааадъёёёммм! Выходи строиться!
В этот раз, мы не все услышали «Ротаааапаааадъёёёммм».
Но «рота, тревога» уже разобрали многие.
Вот она, наконец-то, сердце билось у каждого     по-особому.  Никто не знал, что за приказ будет дальше, то ли построят и опять уложат спать, то ли заставят минировать какую-нибудь местность, то ли ещё чего ...
Через секунды мы стояли в строю перед казармой в кромешной ночи. Скатка, сапёрная лопатка, боекомплект, каска, фляжка, всё было при нас.
Подозвав к себе командиров взводов, командир роты, молоденький старший лейтенант, налегке, с кобурой на боку, что-то быстро им объяснил.
– Рота, направо,  бегоооом арш! – скомандовал он, и мы побежали.
Я бежал и думал, что не успел перемотать портянки. У меня была одна хитрость, я портянки перематывал после построения.
Вечером перед побудкой я расстилал каждую портянку над своим сапогом так, чтобы при побудке, надев брюки, сразу спрыгивать в сапоги, на лету натягивая гимнастёрку  и  увлекая портянки в  глубину сапог как придётся, чтобы позже перемотать. Застёгивать пуговицы незаметно можно уже в строю.
В этот раз на перемотку портянок времени не было. Не успели многие в этот раз и по малой нужде.
Бежали мы молча и тяжело. Скатки сбивались, автомат, боекомплект, сапёрная лопатка, это не забег в спортивных трусах и шиповках на физкультуре. Пот лил градом, но всё равно свежий лесной воздух шептал нам:
– Ничего, пацаны, это же не настоящая война, это учения, потерпите …
Мучительно хотелось в туалет. Вдруг я почувствовал, что к этому мучению прибавилась боль левой ноги, натёртой незамотанной, как следует, портянкой. С правой ногой,  слава Богу, почему-то всё было нормально. Отставать было позорно. За нами шла машина, и несколько человек уже сидели в её кузове.
– Всё! – подумал я, – останавливаюсь и перематываю портянку, догоню  как-нибудь.
И когда я уже остановился, командир роты объявил привал на минуту для отправления малой нужды.
Я решил сначала перемотать портянки. Это целое искусство мотать портянки, старшина долго обучал нас этому. И не у каждого это получалось даже с десятого раза.
Но, как только я прислонился боком к берёзке и стал расстёгивать ширинку, послышалась команда ротного:
– РРотаа, бегооом  ааарш!
Пришлось сжать зубы и бежать. Бежали долго.
– Лучше бы я отстал и отлил бы вволю, – думал я, – всё,  останавливаюсь, ну давай ещё немного!
Полроты ослабевших уже сидело в грузовике.

Робик Аветисян ещё бежал. Мы по очереди брали его автомат. Друга из общаги нельзя было подставлять под позор, тем более, накануне полковник Холодный проиграл ему в шахматы фуражку, но Робик Холодному простил долг. Кстати, спустя годы Робику, единственному из нас, пришлось участвовать в жестоких, кровопролитных боях постсоветского межнационального конфликта в Карабахе, на своей Родине. Робик был настоящим боевым минёром, самым старым и известным из сапёров армии Арцаха по кличке Дед. Когда началась война, он нашёл свои лейтенантские погоны, пришил их к рубашке и пошёл в военкомат, хоть он был уже в годах, его взяли простым сапёром.  Сын Роберта Артур рассказывал, как отец, однажды, перед боем кричал другу в соседний окоп, требуя немедленно оплатить карточный долг –бутылку коньяка.
-Что ты Робик, после боя отдам!
-Какой хитрый,-
 кричал ему Робик,
-В бою или тебя убьют, или меня!
Рассказывал Артур, как отец разминировал минные поля в зоне обстрела, шёл, покачивая вправо и влево миноискателем во весь рост в чистой гимнастёрке и  с чистым улыбающимся в усы лицом. Ему кричали из окопов:
-Робик! Ложись! Убьют!
Но, то-ли воины азербайджанцы пожалели храброго армяна, то-ли там был, кто-то из тех, с кем мы бежали в эту летнюю ночь 1972 года, и кто-то из азербайджанских бойцов узнал своего советского студенческого друга.
 Робик выжил в этой войне. Робик умер 25 июня 2009 года немного не дожив до 70 лет, работал главным, архитектором Степанокерта, дизайнером, а в последние годы жизни - высекал портреты на надгробных камнях, бесплатно, за еду и вино. Своё здоровье он не жалел до конца жизни.

Мы тогда бежали все вместе, русские, казахи, татары, армяне, азербайджанцы, евреи, молдоване  … студенты у нас были изо всех республик СССР.

Бежали мы уже часа два. Небо засветлелось. На его фоне красиво обозначились верхушки елей. Лес кончился.
– Всё, лучше позор, чем мокрые штаны, –  решил я и остановился.
Но вдруг, как музыка, прозвучала команда:
– Рота стой! Интервал десять шагов, занять оборону!
Мы залегли. Перед тем, как отстегнуть сапёрную лопатку и автомат, лёжа на боку, я с наслаждением, которое никогда в жизни потом не испытывал, облегчился в дурманящую запахом полыни влажную от предрассветной росы траву.

На снимке я принимаю присягу, которой верен буду до последней капли крови, как и клялся! Дрожите буржуи и  фашисты!