Шуркино детство

                ШУРКИНО  ДЕТСТВО.

      Шурка был напуган ещё в животе матери.
----  Признавайся, - кричал пьяный отец, наставив ствол ружья матери в живот. – Признавайся – пристрелю!
     Матери не в чем было признаваться. Она не изменяла отцу. Просто во время праздничного застолья на неё посмотрел дальний родственник отца. Мать считали в селе красавицей. На неё невозможно было не заглядеться, а отец был ревнив, и мать избегала общения с мужчинами. Но отцу для ревности хватало и одного постороннего взгляда на жену.
----  Коленька, не надо! – умоляла отца мать, - Во мне твой ребёнок. Не в чем мне признаваться. Я ни в чем не виновата.
----  Я видел, как ты смотрела на него, как он ел тебя глазами! Что между вами было?!
----  Ничего между нами не было. И не смотрела я на него.
     Но уговоры матери мало действовали на отца. Ружьё у него отобрали выбежавшие на шум во дворе люди.
----  С ума сошел! У неё же дитя в животе! – закричали выбежавшие из дома женщины. – Отдай ружьё! Нашел чем шутить!
     Отец не шутил. В пьяном угаре он мог и выстрелить. К счастью, он  хоть и был сильно пьян, однако увидел, что вокруг него собралась толпа. До него дошло, что «смертоубийство», как он сам выражался, может произойти на глазах у людей. Он опустил ружьё, и оно тут же было подхвачено женскими руками. Мужики стояли в стороне. Мужское вмешательство отец мог истолковать по-своему.
    Шурка родился недоношенным, слабым и болезненным. Отца вскоре призвали на финскую войну, а мать осталась с дочкой, которой было шесть лет, и сыночком, которому не исполнилось и нескольких месяцев. Колхозная жизнь требовала ежедневного труда, и мать на весь день уходила в поле, оставляя Шурку на попечение сестры. Шурка лежал в кроватке спокойно, не просил ни есть, ни пить, до года не ходил, не разговаривал. Просто лежал и молчал.  «Нервный рахит» - поставили диагноз деревенские старушки. Мать уходила на работу утром, возвращалась вечером, печально смотрела  на сыночка, думала: «Наверное, не жилец, лежит, ни жив, ни мёртв». Сестрёнка сколько могла и чем могла, подкармливала братишку. Он ел, что давали, но признаков оживлённости не проявлял. «Уж умер бы, что-ли! – являлась грешная мысль в голову матери. – Тяжко смотреть на него такого!». Но деревенские бабушки, призванные оздоровить Шурку, сказали матери: «Он у тебя будет жить! Смотри, какие глазки у него живенькие, поблёскивают!»
     К году Шурка и в самом деле начал вставать в кроватке, ползать по полу, что-то лепетать. Он постепенно пошел на поправку. И всё бы наладилось в жизни Шурки, но грянула очередная, уже Отечественная война, и отец с одной войны попал на другую. Жизнь в колхозе  ужесточилась. За малую провинность колхозники наказывались. Власти не смотрели ни на семейное положение, ни на какие-то другие обстоятельства. Стране нужен был хлеб! На трудодень приходились граммы зерна, и те в течение года выбирались через колхозную кладовую. До урожая-то надо было чем-то жить. А тут ещё на картошку неурожай случился. Дети в больших семьях пухли с голоду. Ели всё, что мало-мальски годилось в пищу. Карлык, лебеда, крапива, болотная и полевая растительность – всё шло, лишь бы утолить голод.
     И вот однажды, в разгар Отечественной войны, шесть женщин, работавших в ночь на току, отважились нагрести по сумке пшеницы. В их числе была и мать  Шурки. Может всё бы и обошлось, но одна из женщин проговорилась, и факт кражи стал известен уполномоченному и председателю колхоза.  Факт кражи был оглашен, и материал направлен в суд.  И дали Шуркиной матери три года тюрьмы. Шуркину сестру Зинку и Шурку определили в детский дом и увезли в район. Шурке тогда было три года, сестре девять. Сколько Шурка провёл время в детдоме, он не помнит, был мал и слаб, помнит только шум и толкотню, от которой его избавила тетка Катя, жена брата из отцовской родни.
----  Чего это они будут по детдомам скитаться!? – заявила она, приехала в детдом и забрала к себе и Шурку и Зинку.
     Тётке Кате нужна была помощница, а не забрать Шурку она не имела морального права. Зинка уже могла и корову подоить и обед сварить и даже постирать. Она пришлась ко двору, а вот Шурка был как нагрузка к Зинке. У тётки Кати, чернолицей весельчачки, было своих три малолетних рта Лёнька, Мишка и Шурка семи, пяти и трёх лет. На её мужа, пришла похоронка, и тётка Катя нисколечко не всплакнула. Дядя Илья был ещё жесточе Шуркиного отца. Тётка Катя была им нещадно бита, ходила по одной плашке, и неизвестно какой  была бы её жизнь, вернись он с войны живым. Пять малолетних рта были тяжелой ношей для худощавой, слабосильной женщины, и тётка Катя, оставив Зинку у себя, отправила Шурку по многочисленной родне. Побывал Шурка и в районном селе и в Красноярске у взрослых сродных сестёр и у тётки под Боготолом, и в родном селе побывал в нескольких домах – нигде в тяжелое для всех военное время не нужен был лишний рот, хотя и  маленький. Из-за слабости здоровья Шурка плохо помнит свои скитания. Он даже не помнит, как его отправили зимой от тётки Мани обратно к тётке Кате, а он забрел за кузницу, увяз в сугробе, и едва не замёрз. Шла с фермы доярка, что жила в соседях с тёткой Катей и услышала, как Шурка скулит в сугробе за кузницей. Вытащила она его из сугроба и принесла к тётке Кате. После этого случая тётка Катя оставила Шурку у себя насовсем. «Мама!», стал звать Шурка тетку. Даже, когда пришла из заключения родная мать, Шурка какое-то время продолжал звать тётушку мамой.
      Хорошо помнить и себя и все последующие события Шурка стал только после возвращения родной матери. Возвращение родной матери он помнит отлично, и не может вспоминать это без слёз в глазах.

                ВОЗВРАЩЕНИЕ  МАТЕРИ

       Шурка проснулся. На широкой печке было сухо и тепло. Это после улицы, где они с одноимённым братом вывалялись в снегу, он обсушивался и отогревался. В доме стояла какая-то непривычная тишина. Шурка выглянул из-под занавески. За столом сидела тётка Катя и незнакомая женщина. Они  тихо разговаривали. 
----  И вот присоветовали мне написать в Москву самому Михаилу Ивановичу Калинину просьбу о помиловании. Сама я писать не умею, но «там» такие люди сидят, что могут всё. Они за меня написали и отправили. Написали и что муж на войне, и что малые дети скитаются по свету, и что не такая уж великая провинность – сумка зерна. Умные люди всё описали. И вот приходит ответ из Москвы. Вызывают меня к начальнику тюрьмы и сообщают, что я помилована. Как я рыдала! Сто спасиб наговорила и начальнику тюрьмы и Михаилу Ивановичу. – Рассказывала незнакомка. – Спасибо Калинину, а то пришлось бы ещё год сидеть.
----  Господи! Как вы там, в тюрьме-то, чем жили, если здесь, на свободе, есть нечего? – это тётка Катя сочувственно вздохнула.
----  Тяжко было. Баланду другой раз заправленную мукой, светленькую хлебали, очистки картофельные на помойках собирали.
----  Оно и видно, вон какая тощая! – это опять тётка Катя сказала.
----  Я к Валентине в район заехала, и как увидела на столе круглой картошки полную кастрюлю, масло подсолнечное в чашке и хлеба булку, так опять заплакала. Валентина у меня всё забрала и выдавала по одной картофелине. Сказала: «Не дай бог, объешься, заворот кишок может произойти». Она ведь медик, знает, что говорит. 
----  После такой-то голодухи и в самом деле можно живот надорвать, – это опять тётка Катя.
     Шурка во все глаза разглядывал незнакомку. Он не знал её, но маленькое сердце почему-то заволновалось. Он прикрыл шторку, оставив совсем маленькую щелку между шторкой и трубой, и продолжал разглядывать незнакомку. А женщины продолжали беседу.
---- Спасибо тебе, Катя, что сохранила ребятишек, корову.
---- В вашей избушке немцы ссыльные живут. Скажу, чтобы завтра же искали  другое жильё. А коровушка уж пусть до травы у меня во дворе побудет.
---- От Коли какие-нибудь вести есть? – спросила незнакомка. – Я же не знаю, где он находится. Первое же моё письмо вернулось с припиской: «Адресат выбыл».
---- На японской он. На востоке. У меня и адрес есть, да он же на одном месте не находится. Напишем, может, получит, обрадуется.
      И тут незнакомка заметила движение на печке, за шторкой. Она подошла к печке и приподняла шторку:
---- Сынок, иди ко мне. Я мама твоя.
       Незнакомка протянула руки к Шурке, но Шурка на руки не пошел, а попятился за трубу, отталкивая материнские руки.
----  Боится, - промолвила незнакомка и смахнула слезу.
     Шурка во все глаза рассматривал незнакомку. Длинная черная коса, глубокие темные глаза, худощавая, но широкой кости, она не выглядела измождённой. Только заострённый подбородок и острые плечи выдавали её худобу. На впалых щеках играл румянец. Руки тянулись к Шурке, но Шурка пятился все дальше. Он уже перелез на голбец, зашуршал луковой шелухой.
----  Боится, - повторила мать и убрала руки. Обескураженная, она снова присела на лавку рядом с тёткой Катей.
----  Оставь его, Лиза, потом привыкнет. – успокоила тётка Катя мать. 
     И тут в дом ворвалась Зинка.  Быстроногая и бесшабашная, шумная и острая на язык, с косичками вразлёт, она где-то бегала с подружками, и ей сообщили о матери.
----  Мамка!!! – закричала Зинка с порога и бросилась незнакомке на шею. Шурка сполз с голбца, снова приподнял шторку и во все глаза смотрел как Зинка, целовала и обнимала незнакомку. К печке подошла тётка Катя и сняла с неё Шурку. Тётке Кате он сопротивления не оказал, и был посажен рядом с незнакомкой. Он хоть и не сопротивлялся, однако отодвинулся от незнакомки подальше.
----  Дурачок!!! – закричала заполошная Зинка. – Это же мамка наша!
     И, наконец-то, Шурка оказался у матери на руках.
     Шел 1945-й год. Шурка не помнил ни Дня Победы, ни скитаний по многочисленной родне, ни многого другого, о чем рассказывали ему потом родственники и односельчане, а вот возвращение матери помнит до мелочей. Помнит, как перебрались они потом в свою хату, как садили картошку, семена которой были из картофельных глазков, ростков и срезанных верхушек, как потом огороды толсто завалило майским снегом, как через два года, в весеннее половодье вернулся со службы отец. Но это  уже отдельный рассказ.
               
                ВОЗВРАЩЕНИЕ  ОТЦА.

----  Поймал!!! – закричал от восторга Шурка.
    В воздухе мелькнула серебристая рыбка. Когда поплавок, сооруженный из сухой палочки, побежал на середину речки, Шурка так дёрнул удочку, что рыбка не успела выплюнуть наживку. Она отпустила крючок уже в воздухе над берегом и, отцепившись, улетела далеко в траву. Шурка долго искал рыбку и, наверное, не нашел бы, если бы она сама себя не выдала. Бросив удочку на берегу и прижав рыбку к груди, Шурка побежал домой показать рыбку матери.
----  Мама! Я поймал! – закричал Шурка, ещё не добежав до калитки.
     Мать с деланным удивлением воскликнула, встретив сына на крыльце:
----  Какой молодец! Как ты её поймал?
     Она взяла из Шуркиных рук рыбку, сделала удивлённые глаза. Рыбка, а это был небольшой елец, ещё трепыхалась в руках, блестела чешуёй.
----  Удачливым рыбаком будешь! – похвалила она сына.

     И тут в ограду вбежала тётка Дуня, дальняя родственница, жившая на самом краю села.
----  Лиза! Николай вернулся!
     Мать, оцепенев, медленно передала рыбку в руки сыну, несколько секунд непонимающе смотрела на соседку.
----  Где он? – наконец, вымолвила она.
----  За нашими огородами. Лодку надо. Иван уже побежал за ней к протоке.
----  Зинке сказать надо. Где-то опять бегает. Вот свист-дырка! Шура, побеги искать её.
    Мать засуетилась, забежала сначала в избу, скинула с себя грязную кофту, юбку. Надела чистое платье. Шурка побежал к тётке Кате. Зинка была там. Вместе они примчались домой. Мать уже их ждала. Все трое побежали через огороды к речке. Шурка отставал, и вдруг  рванул назад.
----  Ты куда?! – пыталась остановить Шурку Зинка, но Шурка уже мелькал пятками по наплавлению к дому.
     Прибежав домой, он открыл сундук, достал чистую рубаху. Та, в которой он рыбачил, была вымарана в земле и рыбьей чешуе. Переодевшись, он побежал догонять мать и Зинку.
----  Папка, это ты? – закричала Зинка, едва они добежали до речки
----  Я, - откликнулся бравый лейтенант на противоположном берегу.
      Шурка не испытывал такого смятения, как при встрече с матерью, но некоторая робость перед встречей с отцом была. На том берегу стоял широкоплечий, статный военный: фуражка со звездой, брюки-галифе, сапоги в гармошку, ремень через плечо, Возле его ног стояли два чемодана. Через руку переброшена шинель.
       С верховьев Чулыма пришла коренная вода. Под напором большой воды, Алтатка остановила свой бег, вышла из берегов и залила прибрежные луга. Если летом речушку можно было переходить чуть ли не в ботинках, то сейчас она была едва ли не шире летнего Чулыма. Противоположный берег находился сейчас чуть ли не в сотне метров. Разговаривать с отцом было трудно. Ветер сносил голос в сторону, рвал его в клочья, и понять, что было сказано на другом берегу, было трудно.  Однако Зинка кричала:
----  Папка, а мы тебя ждали! Ты почему не писал нам?
      Отец прикладывал ладонь к уху, чтобы лучше расслышать, но Зинке всё же пришлось повторить вопрос трижды.
----  Я в тайге был. На Сихоте-Алине. Как из тайги напишешь?  Лодку давайте!
----  Дядя Ваня побежал на протоку за ней, - отвечала Зинка.
     Мать, захлёстнутая эмоциями, крикнуть что-то на другой берег даже не пыталась. Она стояла и неотрывно смотрела на мужа. Ей не верилось, что вот этот бравый лейтенант и есть её Коленька. Слёзы навёртывались на глаза. Грудь распирала радость. Под сердце подкатывала тревога. Шурка, как и мать, так же тревожно и радостно всматривался в своего, такого нарядного отца.
      Наконец-то из протоки выплыл на лодке дядя Ваня, тётки Дунин муж, и перевёз отца вместе с чемоданами. Первой на шею отцу бросилась Зинка.
----  Ну, ну, - проговорил отец, – Задушишь!
     Фуражка слетела у него с головы. Шурка подхватил её и стал разглядывать. Мать не осмеливалась при людях выразить эмоции, стояла, в бессилии опустив руки. Отец опустил Зинку на землю и подошел к матери.
----  Ну, здравствуй, моя дорогая! Вот я и прибыл! Как вы тут жили-бедовали? – Он, скрипя ремнями, обнял мать. Слегка прижал к груди. – А это кто такой боец? – обратил он внимание на Шурку. – Иди ко мне, сынок.
      Отец взял из Шуркиных рук фуражку, поднял сына на руки, взворошив ему волосы на голове.
----  Мужик растёт! Ну, вдвоём-то теперь мы никому спуску не дадим!
     Шурка, смущаясь, обнял отца за шею. Он считал себя всё-таки уже большим: осенью в школу пойдёт, и на руках у отца чувствовал себя не совсем удобно. Ему было приятно, но всё же он почувствовал облегчение, когда отец, поставил его на ноги и снова потрепал волосы на его голове.
----  А я рыбку поймал! – похвастался Шурка.
----  Правда!? – нарочито громким голосом удивился отец. – Ну, мы с тобой ещё не одну рыбку поймаем! Лодку сколотим, сетей навяжем: вся рыба будет наша! Ну, веди, рыбак, домой. Какой большой уже!
----  Осенью уже в школу пойдёт, - вымолвила, наконец, своё слово мать.
----  Это сколько же меня не было?  Уходил – он еще не ползал. А вон, гляди, какой уже! – дивился отец. - Семь лет! И Зинка, вон, уже какая дивчина!
     Отец прижал к себе и дочь и сына. Дети попытались подхватить отцовские чемоданы, но они оказались такими тяжелыми, что они не смогли оторвать их от земли. Подошел дядя Ваня с тётей Дуней и подхватили вещи.
     Мать плакала. Она утирала платком мокрые глаза и неотрывно смотрела на мужа. Никто не знал, какие мысли были у неё сейчас в голове. Ей, наверное, плохо верилось, тот ли, её ли Коленька стоит сейчас перед ней. В этот момент, она, пожалуй, не помнила всего плохого из их довоенной жизни. Её переполняла радость: «Вон сколько мужей не вернулось с войны, а её Коленька вот вернулся и стоит перед ней такой статный и невредимый! Всё село будет завидовать!» Вместе с тем душа наполнялась непонятной  тревогой. Всё ли будет ладно в дальнейшей их жизни. Ей, наверняка будет неловко перед вдовами, у которых мужья остались на войне. Но все это гнездилось где-то глубоко, проявляясь  лишь в непонятной тревоге.
       Дома мать собрала что-то простецкое на стол, но отец устроил настоящий праздник. В чемоданах у него оказалась и тушенка, и даже колбаса.
----  Сам не ел, вёз домой гостинцы! – скромно объяснил он появление таких деликатесов на деревенском столе.
     В объёмистых его чемоданах, кроме тушенки и колбасы, оказалась ещё  гармошка-хромка и патефон с единственной пластинкой. Во время застолья, собравшего множество родни, Шурка растягивал меха гармошки, пытаясь извлечь из неё что-нибудь похожее на «Катюшу», а Зинка крутила и крутила единственную патефонную пластинку с вальсом «Амурские волны».