Баллада о ленинградском трамвае

               
В петербургском трамвае

        Проехать на трамвае пару-другую остановок мне, почти уже сросшемуся с автомобилем, случается сегодня лишь изредка. Трамвай был рядом со мной в течение всей жизни (вернее, я внутри него или рядом с ним), и давным-давно - ещё с «до войны»! - мне почему-то запомнились чьи-то корявые стишки:
                Ждать трамвая не желаю,
                не сажусь на автобУс -
                лучше сяду на метро я:
                на метро быстрее втрое
                я до школы доберусь...
        Метро вкупе с авто вытеснили на окраины города когда-то главный, основной вид городского транспорта, и теперь трамвай, хотя и осовремененный (слегка), тянет лямку вспомогательного - возит тех, кого ещё не подобрали гегемоны движения. А в своё время мы про него, полного уверенности и сил, певали весёлую песенку…
        Я ждал появления трамвая (не метро!) на углу Энгельса и Просвещения. Довольно давно ждал и даже не заметил, как замурлыкал:
                Бай-баюшки, баю!
                Бай-баюшки, бай-бай!
                Послушай, крошка, песню про трамвай…
        И вот, он, долгожданный и так похожий на собратьев-иностранцев из Вечного города, наконец-то выплыл из-за виадука, подкатил со стороны Парнаса - стройный такой, весь сочленённый, изысканный, длинный. Даже странный. На его лбу светились маршрутные огни - зелёный и белый - и сам собою гордился номер маршрута: ого - «100»!
        - Дедушка, а Вы ведь долго простоите тут! - засмеялись две перебегавшие проспект девчушки, - остановка-то «сотки» за тем углом налево!
        Я рванул за ними вслед и всё-таки успел за тот угол налево. Двери услужливо и бесшумно распахнулись; взойдя вовнутрь по низким и таким удобным ступенькам, я с интересом осмотрелся.
                ...когда ты подрастёшь и ножками пойдёшь,
                то далеко ты сразу не уйдёшь.
                Но ты не унывай: на это есть трамвай!
                Бай-баюшки, бай-баюшки, бай-бай!...
        Скорость он набирал непривычно быстро, почти бесшумно; казалось, слышится вой самолётных моторов, только более интеллигентный. Многочисленные пассажиры молча сидели на удобных мягких сидениях. Или стояли. Женщина-кондуктор шныряла и ныряла в просветах между ними, и каждый, достав откуда-то нечто плоское, прикладывал это нечто к какой-то машинке, подсовываемой хозяйкой салона. Эвона, это же оплата за проезд, - запоздало догадался я, - карточки, типа, кредитных! Сюда, значит, тоже проник вездесущий безнал, и теперь трамвай этот – «петербургский», не «ленинградский» - не отстаёт от времени. Как и мы сами...
                …когда войдёшь в трамвай, ты рот не разевай
                и сразу вглубь вагона проходи,
                монету доставай, назад передавай
                и терпеливо свой билетик жди…
        Я вытащил из кармана куртки горсть мелочи и поразился: странная это была «мелочь» - рубли, двух- и пятирублёвики; вон, даже пара жёлтеньких "десяток"! Вынырнувшая из-за широкой спины соседа-амбала кондукторша извлекла из моей раскрывшейся ладони пару железяк, отвыкшие от наличности удивлённые руки вручили мне билетик на проезд. Поднёс поближе к глазам криво оторванный клочок бумажки: ого, ничего себе - двадцать один рубль!
                …но, если твой сосед зажилит твой билет,
                особенно его ты не ругай –
                монету доставай и вновь передавай:
                ведь это же, в конце концов, трамвай!...
         Я вдруг почти почувствовал в пальцах, в потной жмене рядом с этим клочком другой билетик - за три копейки (потом за пятнадцать), - доплывший, наконец, до адресата (до меня!) через десяток рук над плечами, над головами:
        «Гражданин, вот Ваш билет – стоило ли так шуметь!»...
        Тихо напевая, ласковый и симпатичный трамвай всё ускорял движение, а из памяти моей, толкаясь и звеня, вылезали, выкатывались – конечно же не «целковые», даже не «полтинники»! - «пятаки», «двугривенные» и «пятиалтынные». Да-а, к новейшему содержанию понятия «мелочь» я, видимо, так и не привыкну!...
        Что такое трамвай? Э-ээ, нет, ребята! Он - не просто остеклённый ящик на колёсах, движимый электричеством. Окрашенный временем в ностальгическую радугу и живой – почти, как паровоз! - ленинградский трамвай (для кого-то сегодня и «петербургский»!) сам по себе - явление. Даже категория!
        Впервые он по-настоящему вошёл в мою жизнь, когда…

С мамой

        - Не «транвай» надо говорить, - поправила мама, - а «трамвай»! Шевелись скорее, смотри, не споткнись...
        Мы спускались с высоких крутых ступенек вагона на остановке возле Витебского вокзала. Подле встречного трамвая и на путях шевелилась толпа; люди толкались, мешая друг другу, заглядывали под вагон. Мама вдруг забеспокоилась:
        - Уходим! Уходим скорее, не смотри туда.
        Я не понял, куда. И тут же захотелось посмотреть, что это все там высматривают?
        - Ну же, идём! Это она дорогу перебегала, - мама крепко сжимала руку, - наверное, поскользнулась и упала. И прямо под колёса…
        Видимо, я округлил глаза:
        – Кто упал? Она, тётенька? Её задавило?
        - Про «это» говорят «зарезало»!
        Страшное это слово накатило вдруг, наехало на меня, пятилетнего. Холод рванул в живот, в ноги, стало тошно… Но, что-то властно влекло меня, тянуло назад, туда к застывшему встречному вагону трамвая! Оглядываясь на гудевшую толпу, я спотыкался, а мама насильно тащила через дорогу, через сквер к дому, где жили Дедушка с Бабушкой. Не успев поздороваться, я бросился к окнам: вокзал – вон он, прямо передо мной, как на ладони. И я увидел, как тот трамвай - тот самый! - дёрнулся назад, направо. А через минуту так же медленно двинулся влево и - поехал, поехал... Глаза провожали его, пока он не скрылся за наехавшим углом ближайшего дома, толпа на остановке редела…
        Я любил книжку про Человека Рассеянного. Там был нарисован Витебский вокзал, здорово похожий на настоящий, и перед ним - трамвай, тоже похожий на тот, ушедший налево. Только почему-то книжкин трамвай был одновагонным и плоским, а напротив за окном двух- или трёхвагонные трамвалы, двигавшиеся в обе стороны перед настоящим вокзаем, были живыми. Книжное понятие приобретало объём: «трамвай»!
        Вечером папа тоже приехал к Бабушке с Дедушкой: он привёз с собой изогнутую фанерину с квадратными дырками. Захлёбываясь, я стал рассказывать про то, что увидели мы днём возле вокзала. Рассеянно слушая и приделывая к фанерине крышу и колёсики, он сказал, что вот теперь и у меня будет мой собственный трамвай. Затем откуда-то вытащил толстую изогнутую проволочину, и я сразу же отвлёкся от своего рассказа, поскольку мы вместе стали закреплять на трамвайной крыше бугель. Назавтра вечером мы снова вдвоём, но одной кисточкой, все трамвайные бока покрасили красной краской. А крышу - чёрной. Номер маршрута тоже был выведен – я попросил, чтобы была «девятка». В трамвайные окна было вставлено нечто прозрачное – «слюда», сказал папа. Было интересно, как эта слюда оконная (если на неё надавить пальцем) пружинила, как с почти неслышным треском отковыривались от неё эти тоненькие-тоненькие слюдяные слои - их надо было аккуратно подцеплять ногтЁм. Окна почему-то через насколько дней помутнели, а вскоре на их месте оказались просто пустые дырки…
        Словом, у меня появился свой вагон трамвая! Но, увы, без колбасы…
        Вообще-то - если честно, - тот трамвай, от которого мама меня утащила, всё-таки не был «самым первым, вошедшим в мою жизнь». Первым был тот, в который мы вошли втроём, с ней и с папой, когда у неё был большой живот. Там, сказала она, пока что прячется мой братик. Или сестричка. Внутри трамвая было шумно, народу много, и я услышал, как мама тихонько шепнула папе, что устала и хотела бы присесть. Папа наклонился к какому-то дядьке и тоже тихонько попросил уступить ей, беременной, место.
        - Не барыня, постоит, - сказал тот и усмехнулся.
        Глаза у папы сузились, он побледнел и громко на весь вагон сказал:
        - Вы – хам!
        И тут начался скандал!
        - Я сдам его в милицию! - бушевал дядька, - Все слышали, как он меня «гадом» назвал…
        Публика в вагоне разделилась пополам; некоторые говорили, что дядька прав и что нельзя ругаться «гадом». Но папа этим «некоторым» отвечал спокойно:
        - Я честно сказал хаму, что он – хам! «Гад» я не говорил.
        Долго ещё в вагоне выясняли, кто прав, а кого надо сдать милиционеру…
        Нет, и этот трамвай не был первым! Но мой самый-самый первый я не помню – про него рассказывала мама. Мы с ней ехали к Бабушке, к Дедушке, и на остановке "пять углов" в наш трамвайный вагон вошла дама в шляпке с вуалью. Она села напротив нас, улыбнулась и сказала про меня «прелестный ребёнок, какое чудесное ангельское личико». А прелестный ребёнок, подняв глаза на маму, громко спросил:
        - Мама, а почему у этой тётки на морде сетка?
        Дама сильно и справедливо обиделась. Откуда было ей знать, что прелестному ребёнку с ангельским личиком дома частенько говорили: «а что у тебя мордашка сегодня такая чумазая» или «зачем это ты скривил морду на манную кашу, как мышь на крупу»!
               
        - Улица Есенина. Следующая Ивана Фомина.
        Голос водителя, вернее водительницы был резок, никто из пассажиров не шевельнулся. Я вдруг понял, что мне и в голову не пришло слово «вагоновожатый»!
        В вагон вошло ещё несколько человек… 

О любви, торцах и запахах

        Я любил трамваи. Известно, что родившись ещё до революции, трамвай сразу же стал очень популярен, и к началу сороковых на улицах больших городов оказался самым уважаемым видом общественного транспорта. По крайней мере, в Ленинграде. Метро существовало только в Москве, автобусы ходили по улицам редко, а про троллейбусы никто даже и не слышал.
        Помню, как удивился я рассказу папы о том, что скоро по городу пойдёт какой-то «троллейбус», электрический автобус с двумя усами. По этим вот, сказал папа, проводам, подвешенным вдоль этого вот чётного берега Фонтанки, через троллейбусные усы к троллейбусовскому мотору побежит электричество, и троллейбус поедет. Зачем нужны ему эти два провода, а не один, как трамваю, папа не сказал. А что такое «электричество» я знал! Узнал, когда однажды прикоснулся к жёлтеньким дырочкам фарфорового штепселя (хотя меня и предупреждали, что «дёрнет»).
        И про то, что кроме трамваев и автобусов бывает ещё и такси (легковушки «эмки») я тоже знал. Даже как-то раз куда-то прокатился на нём вместе с Дедушкой. Но не понимал, что советский простой человек, рабочий или инженер, не каждый день может позволить себе, как какой-нибудь буржуй, прокатиться на такси - разве что, иногда на извозчике...
        Да, были, ещё были «до войны» извозчики, пролётки встречались с поднятым верхом! Как там у Утёсова?
                …эх, катались мы с тобой,
                мчались вдаль с тобой,
                искры сыпались с булыжной мостовой…
        Булыжные мостовые даже и после войны кое-где имели место в Ленинграде, эра наглого асфальта только надвигалась! Последний кусок булыжной мостовой вокруг Спасо-Преображенского собора он задавил только в начале семидесятых. Многие улицы были вымощены брусчаткой из диабаза (коварное покрытие, делавшееся скользким во время дождя). И ещё можно было встретить дореволюционные покрытия из «торцов», шестиугольных частично подгнивших и выщербленных сосновых чурбачков, поставленных на-попа. Иногда эти покрытия угрюмые дядьки в тёмной одежде кое-где ремонтировали такими же чурбачками; чёрные, пока не установленные, они остро пахли. В последний раз оттаявший кусок торцовой мостовой я видел на Кирочной напротив улицы Восстания зимой 45 – 46 годов рядом с дымившей и шипевшей снеготаялкой…
        Я понял, почему вспомнил сейчас про торцы и прочее: конечно же, запах! Запах торцов, лошадиного навоза, размазанного по этим торцам, автобусный запах, паровозный… Да, трамваи я любил, но паровозы и автобусы, конечно же, ещё больше: в них-то и около них обитали мои любимые запахи.
        Мы ездили с папой в Лесное; иногда от Витебского на автобусе, пахнувшем чудесным бензином, чаще - от Кирочной на трамвае. Паровозный же запах перед тем, как ехать в Павловск к Дедушкиному другу в гости, мы с Дедушкой вдыхали на дебаркадере Витебского вокзала. Заходили посмотреть на тяжело отдувавшийся усталый потный паровоз, притащивший состав к соседней платформе, и недолго ждали, когда, приветствуя нас, он распустит усы. После чего садились в вагон своего поезда, слегка пахнувший тем же самым, что и «торцы» перед вокзалом. Дедушка не сразу вспоминал, чем они пахли: креозотом! Зато я сразу вспомнил, что и сидения в зале ожидания вокзала тоже немножко пахли этим самым кривазотом!
       
        С стороны открывшихся дверей дунул ветерок, я невольно принюхался. Пахнуло – нет, не «кривазотом» - скорее, чем-то «шанельным». А-а, вон и источник запаха, те самые девчушки - гляди-ка, и местечко нашли себе!
        - Следующая Художников!
        Какой, всё-таки, неприятный голос у неё! Я проводил глазами человека, рванувшего к ещё не закрывшемуся выходу.
        Трамвай тронулся…   

С Бабушкой

        На трамвае мы ездили с Бабушкой в Лавру на могилку её давно погибшего сына-лётчика, папиного брата. Ждали на остановке у вокзала, пока подойдёт нужный номер; хотелось, чтобы попался мой любимый вагон с пупырышками на боках и частым делением окошек. В этих вагонах надо было сидеть на одиночных сидениях лицом туда-сюда; спинки их были перпендикулярны окнам. И все они, сделанные из дубовых дощечек (спинки тоже), были окрашены красивым красным лаком! Ступеньки на входе в вагон были высокие, но я не хотел, чтобы мне помогали, всегда взбирался сам. Бабушка протягивала кондукторше алтын; та отрывала розовый или белый билетик от одной из катушек на ремне своей пузатой сумки и с недоверием мерила меня взглядом – не выше ли я ростом чёрточки возле входной двери? Я, как только мог, вытягивал шею, опасаясь, что всё ещё… Если же кондуктор считала, что ростом я всё-таки выше метра, Бабушке приходилось доставать второй алтын, и тогда - к моему удовольствию - у меня бывал свой собственный билет! Я знал, что в это время впереди за стеклом моторного вагона вагоновожатый уже поворачивает левой рукой рукоятку чего-то там (не важно чего), а правой ногой – дзынь! - стучит по педали звонка. И что вот сейчас вот над вагонными крышами бугель (такой же изогнутый, как и у моего трамвая!) уже начал выцарапывать искры из контактного провода. Бабушка садилась, я забирался к ней на колени. Ехать в таком, «пупырчатом» вагоне, сидя лицом вперёд, и смотреть на улицу за окном было очень удобно. А если случалось спиной вперёд - этого я не любил. Уж лучше бы тогда было выбрать обычный вагон с жёлтыми скамейками вдоль больших широких окон – там, если встать коленками на сидение, тоже было удобно смотреть на улицу!
        Возле Владимирского собора мы выходили, покупали на Кузнечном рынке «анютины глазки» и уже на другом трамвае - по Нахимсона, мимо Московского вокзала (Витебский был "вокзальнее" Московского!), по Старо-Невскому - ехали дальше. То справа, то слева улицы за окошками поворачивались и исчезали. Звенели обвешанные с двух сторон людьми встречные трамваи с непременным мальчишкой на колбасе (я завидовал этим мальчишкам в кепке козырьком назад!), по тротуарам, по изъеденным временем известняковым плитам ходили толпы народа. Иногда мимо проплывал извозчик с дугой над лошадиной головой и поднятым «верхом» или просто телеги; бибикали нечастые автомобили, автобусы…
        И вот, наконец, мы в – Лавре! По деревянному мосту пересекали речку Монастырку, Бабушка «раздавала копеечку» старушкам. Потом она сажала «анютины глазки» на могилке, а я рядом лазал по пьедесталу странного памятника, составленного из железных шофёрского руля, трёх колёс под ним и цепей (Бабушка говорила, это могилка шофёра, когда-то возившего какого-то Троцкого – фамилию того, кого возили, я запомнил, а вот фамилия шофёра канула). Потом в сумраке собора хорошо пахло, откуда-то справа красиво и медленно пели. Всегда возле одной и той же иконы мы ставили свечку - мне не сразу удавалось поджечь её от других свечечек. Бабушка тихо беседовала с дяденькой в длиннополой одежде; он махал над ней рукой, а она целовала его в плечо.
        Обратно ехали тоже на трамвае, но я, усталый, на улицу уже не смотрел, просто прижимался к Бабушке…

        - Художников! – в голосе водительницы послышался напор, помолчав, она продолжила, - поезд следует до Руставели. Следующая Кустодиева.
        Чего ж это она не сразу объявила про Руставели! Через среднюю дверь вошла женщина с мальчиком лет семи и ребёнком на руках, да так и осталась стоять возле дверей. Стояла, молча, и даже не пошевельнулась, когда ей попытались предложить место. Мальчишка, тоже молча, стал протискиваться между тел пассажиров, протягивая каждому коробку. Невольно вспомнилось, какими жалкими бывали старушки, которым Бабушка «раздавала копеечку»! Они о чём-то просили на разные голоса, кланялись и протягивали скрюченные руки, махали ими надо мной и в сторону Бабушки…
        Вообще-то таких, кто «просили», я повидал немало. «До войны» это были, в основном, мальчишки-колбасники-неудачники или пожилые оборванные дядьки. Кто они, откуда? Я боялся их и всегда тянул маму или Бабушку в сторону: видеть человека, над которым сотворено что-то страшное, было стыдно и одновременно хотелось смотреть. Послевоенные же точно были изуродованы на фронте. «Просили» они в трамваях редко - чаще на улицах, возле церквей, магазинов. Особенно на рынках. Как правило, в шинелях или заношенных гимнастёрках - с нашивками за ранения, с медалями – безруких, безногих, их можно было видеть почти каждый день…
        А эти, женщина и мальчишка, кто они? Бездомные таджики, молдаване? И, вроде бы, одеты прилично – никогда бы не подумал…
       Двери мягко захлопнулись. Гибко лавируя между телами пассажиров, мальчишка ловко подсовывал коробку направо и налево. Я внутренне усмехнулся: с чего это раскатало меня на минор! Немало бывает случаев, когда благополучный человек беззастенчиво использует душевные движения других людей, их сочувствие его, якобы, нужде… 

Такие разные трамваи

        Не иначе, это взрослые обратили моё внимание на то, какими разными бывают трамваи, но по-настоящему различать ленинградские трамвайные вагоны я стал только после войны. Они были похожими друг на друга, но и непохожими тоже; только немногие из них были «пупырчатыми» с частым делением окон, остальные же, широкооконные и непупырчатые - самыми разными.
        В номере детского журнала «Чиж» я с большим интересом рассматривал картинки, а  кто-то из взрослых читал мне рассказы про то, где живут трамваи (в трампарке), как люди заботятся о них, как моют (из шланга, как дворник мостовую во дворе), как ремонтируют, красят их. Рассказы, серьёзные, с большими картинками. Оказывается, поначалу, когда трамвай ещё только-только появился, вагоны ходили до конца маршрута по-одиночке и, не развернувшись, ехали обратно. И «кольца» у них ещё не было. Вагоновожатый просто переходил на заднюю площадку, и она становилась передней, и его вагон так и ездил туда-сюда. Под окном вагоновожатого – с двух концов - был сильный фонарь, прожектор, а внизу решётка, опускаемая в случае опасности для окружающих. Тот вагоновожатый у Витебского вокзала, видимо, не успел подхватить ею ту тётеньку…
        Потом появились различия между вагонами. Первые трамваи-одиночки стали «моторными», к ним стали прицеплять ещё вагоны, «прицепные» – видимо, для того, чтобы увезти за один раз побольше народу. У всех трамвайных вагонов с обоих концов появилась «колбаса» (она, как мы говорили, «высовывалась из переда и зада») - массивная такая штука с толстым блином на конце и дыркой внутри; на колбасе очень любили кататься мальчишки, их называли «колбасники». Когда колбасы вагонов соединялись, получался трамвайный поезд, и по улицам стали ездить трамвайные поезда из двух, трёх, а на какое-то время даже из четырёх вагонов. Тогда же появились и «кольца»…
        Прицепные вагоны тоже были разными. Особенно выделялись «вышедшие на пенсию», разжалованные в прицепные старые-старые моторные вагоны фирмы «Брэш». У них на обеих площадках – передней и задней - находилось по такой штуке с колесом, и если колесо это повернуть, повращать, откуда-то снизу доносился железный стук, щёлк, треск. Говорили, это – тормоз; только он у прицепного вагона отключён, не работает: там просто какая-то «собачка» трещит по шестерёнке. 
        Несмотря на различия все вагоны (кроме «американок») всё-таки могли бы ходить туда-сюда: площадки у всех были открытыми, и на движении все трамваи с обоих боков почти всегда были обвешаны людьми, пассажирами.
        Окрашены все трамвайные вагоны были с любовью: весь низ, корпус – тёмно-красным. Но, если присмотреться, каждая из нескольких частей, на которые трамвайный бок был разделён под окнами, имела по краю тонкую жёлтую линию с завитком на изломе по углам – очень красиво! А над красным трамвайным низом между деревянными, видимо, дубовыми оконными рамами промежутки были белыми. И каждый вагон имел спереди и позади красиво нарисованный свой личный порядковый номер: ярко-жёлтый с сине-белым отсветом вниз направо. Было впечатление, что номер этот – объёмный и высовывается над красной поверхностью. И ещё на обоих боках каждого вагона были написаны в одном из углов четыре жёлтенькие меленькие буковки – ТТУЛ. Только позже мне открылось, что это хозяйская подпись Трамвайно-троллейбусного управления Ленинграда. 
        Но, самым-самым главным различием было то, что у всех трамваев над крышей моторного и последнего вагонов находился, написанный на квадратной железяке номер маршрута, а по бокам его – цветные треугольники (тот же номер, только условный)! И фонарики того же цвета. Конечно же, именно на них я и стал обращать внимание в первую очередь. Мне объяснили: это для того, чтобы даже неграмотные люди могли издалека видеть, трамвай какого маршрута приближается или выворачивает из-за угла. Сначала было непонятно: неграмотные люди, откуда они? Ведь даже я - хотя мне и шести ещё не было – грамотный, и считать умею до ста!
        Всех трамвайных цветов было пять: белый, красный, жёлтый, зелёный и синий и каждый маршрут трамвая имел свои цветные огни. Нетрудно подсчитать, что из них можно набрать двадцать пять различных сочетаний (это я только потом понял). Правда, маршрутов в Ленинграде было больше, и номера приходилось дублировать, но «односигнальные» маршруты, хотя и пересекались, никогда не совмещались.
        Я долгое время не мог понять, что это за рабочая специальность «экипировщик»? Приглашения на работу таким рабочим часто звучали по радио. Оказывается, это - человек, отвечающий за то, чтобы вагоны трамвая были укомплектованы всем, что полагается, и вымыты. И – главное! – чтобы цвет сигнальных огней соответствовал номеру маршрута. Поскольку вагоны и поезда иногда перебрасывались с маршрута на маршрут, цветные стекляшки в фонариках надо было заменять. Когда соответствия не было, будущие пассажиры на остановках роптали. Думаю, сразу после войны работа экипировщика была проблемной; цветных стёклышек не хватало - они бывали даже рукодельными, и было видно, как плохо, по-кустарному они покрашены…
        На полу (моряки сказали бы «на палубе») каждого вагона всегда лежали деревянные решётки из реек, так похожие на «рыбины» (моряки бы поморщились – «пайолы»!) на дне прогулочных лодок. Иногда они бывали частично сломанными, забитыми грязью. Ремонт «пайол»» и поддержание чистоты «палубы», подозреваю, тоже являлись обязанностью «экипировщика». А для того, чтобы стоячие взрослые пассажиры на движении, на поворотах не падали, в каждом вагоне с двух сторон вдоль сидений из стороны в сторону болтались на широких брезентовых ремнях чёрные скобы-цеплялки - за них всегда хотелось уцепиться, но, увы, было не дотянуться, не достать.
       Да много чего ещё было у трамваев! Открытые площадки вагонов с нерабочей (левой) стороны задвигались низкой до пояса решёткой, по бокам между вагонами болтались пружинно-раздвижные ограждения…
        И каждый-то вагон являл собою праздник, и все их любили! Правда, ругались пассажиры в вагонах очень часто, но тут уж сам-то трамвай был не при чём…

        Народу на Кустодиева вышло тоже много, я пересел на ближайшее сидение. Ничего, удобное. В вагоне было по-прежнему тихо, а я ожидал, что после последнего объявления вожатого… Водительницы! - поправил я себя и обратил внимание на женщину в чрезмерно короткой узкой юбке и цветами в руках, стоящую возле водительской выгородки. Стало несколько неудобно, когда подумал, каково ей наклоняться. А, впрочем, тебе-то что, старичок!...

С папой

        Ездить в трамвае с бабушкой было хорошо и уютно, но с папой интереснее. С ним мы – если не на автобусе - ехали на «американке» девятого маршрута, на «девятке» от нашей Кирочной, от Дома Красной армии в Лесное: там папа работал в Индустриальном институте, а меня вёз в очаг при тамошнем «Доме учёных». В Лесное ходила только «девятка», ругались в ней редко - не то что в других трамваях! Но обычно было шумно, все говорили или смеялись – это ехали студенты. Папа мне что-нибудь рассказывал или я ему что-то. А в перерывах между рассказами смотрел в окно, иногда стоя на коленках – это когда народу было немного. Папа не сразу понял про трамвайные пупырышки, а потом объяснил, что обшивка на боках всех вагонов крепится заклёпками, только заклёпкины шляпки в боках моих любимых вагонов выпуклые, а в боках американки и всех других вагонов у заклёпок шляпки впотай, и их не видно. Впотай, заклёпки… Слова были какие-то незнакомые, полупонятные… Я отвлекался.
        За Нейшлотским справа проплывал небольшой треугольный трамвайный парк. После остановки «Литовская», слева начинались горы заржавленной стружки, они тянулись вдоль трамвайных путей непрерывным хребтом вплоть до самого 1-го Муринского. А между путями стояли столбы подвески, похожие на дяденек, и в обеих руках, откинутых в стороны, дяденьки держали по бесконечному проводу. За резкой извилиной путей, называвшейся незнакомым словом «интеграл», горы ржавой стружки слева сменялись горами синей или белой. Папа рассказывал про четырёх братиков по фамилии Галогеновы - Фтора, Хлора, Брома и Йода. Странные были братцы: у них, оказывается, хотя и разные характеры, но, все они злые, въедливые. А чем брат старше, тем одёжек у него всё больше и больше. Интересно, что пуговок на верхней одёжке у всех было поровну - по семь…
        - Да ведь ты же знаком с одним из них, - улыбнулся папа, - помнишь, ты коленки содрал, и я тогда тебе их йодом намазал, жёлтым. А ты пищал.
        Я, действительно, «пищал», но только до тех пор, пока не стал дуть на них, как посоветовал папа. И ещё на палец дул, когда обрезал, но тогда уже не пищал!... 
        Затем ненадолго возникал запах свежего хлеба, и справа назад уплывало круглое здание хлебозавода. Трамвай ещё долго ворочался среди каких-то деревянных домов. Потом, чуть-чуть постояв около тоже круглого двухэтажного здания Бань, снова начинал двигаться, но Бани вдруг начинали поворачиваться вокруг оси, вращаться слева направо, и только потом удалялись – это мы, оказывается, давно уже ехали. Долго шёл длинный-длинный перегон через сосновый лес, в конце его среди сосен возникали красные здания, и справа наплывал белый красивый корпус Индустриального института.
      И вот мы в Лесном - кольцо!
                …когда, в поте лица, доедешь до кольца –
                внимательно себя ты огляди,
                и, если не найдёшь ты на себе галош,
                то в магазин немедленно лети…
       (Для меня понятие «трамвайное кольцо» долгое время и было тем самым «Лесным». А вообще-то «колец» в Ленинграде находилось множество, иногда даже не специально созданных, а просто из закольцованных по разным улицам маршрутов. Мне, например, запомнились «кольца» на площади Лассаля (Искусств), за Казанским собором, на улице Стремянной, на Перекупном переулке, возле Варшавского вокзала вокруг бывшей церкви… А на улице Каляева, упиравшейся в Таврический сад, кольца не было; там долго так и оставался без применения дореволюционный тупик, трамваи туда не заходили!)…
        Мы с папой шли наискосок, удаляясь от красивого белого здания Института, от красивых гипсовых статуй студентки и студента и красивой гипсовой статуи Ленина между ними. Наша «американка» где-то позади нас разворачивалась на кольце, слышался скрип и скрежет. Папа говорил, что это «скребут реборды». Но и это новое красивое слово, «реборды» - как до того не менее красивые слова «интеграл» и «впотай» - улетало, исчезало, потому что возле ближайшего барбарисового куста я уже видел, как ползла по земле, переставляя тупые ножки, мохнатая непричёсанная гусеница…

        - Улица Руднева!
        Кто такой Руднев? Я знал только про одного Руднева, комиссара партизанского отряда легендарного Ковпака. Но в этом районе улицы прокладывались и именовались после, после того, как имена героев, испарились из голов современников. Надо бы узнать, в честь кого… А-а, впрочем…
         На этой улице Руднева где-то есть кафе, в него меня приглашал заходить случайно встреченный сосед по коммуналке Котька. Давно это было. Выросший в матёрого мужика, он, бывший мальчишка-двоечник и хулиган владел (по его словам) несколькими кафе. Настойчиво приглашал. И ведь обещал я, но так и не зашёл. И адрес уплыл…
      
В днепропетровском трамвае

        Тому «слепому» в Днепропетровске, что «просил» в трамваях, сначала мы сочувствовали, однако, позже всей командой с интересом ждали его появления в вагоне. Даже спорили, появится ли он сегодня…
        «Днепропетровский» трамвай, если посмотреть на него из окон "ленинградского", - в те годы ухоженного, почти столичного – трамвая, был «позабыт-позаброшен» «от властей», как тот беспризорник из фильма «Путёвка в жизнь» - «от людей». Наверное, ни в каких городах не было таких кривых ухабистых рельсов на трамвайных путях, как в Днеропетровске. Почти со страхом мы наблюдали, как трясёт и швыряет из стороны в сторону несчастный трамвай, когда в неверных тенях белых акацией с их, пожухшими уже, июльскими листьями, он несётся через знойный день по улицам города, покряхтывая и ёкая селезёнкой на стыках. На днепровских пляжах мы проводили, едва ли, не каждый день целиком, но, всё-таки, иногда посещали свою студенческую практику на заводе «Южный». Едва вагон десятого маршрута сворачивал на ведущую к заводу Рабочую улицу, почти каждый раз с задней площадки громко раздавалось а-капелла:
                По широким сибирским просторам,
                по просторам цветущих полей…
                спасибо, спасибо, граждане…
                …мчится поезд военный к Росто-ову… 
                стук колёс всё…
                спасибо, родной, спасибо…
                …всё сильней и сильней…
        Задравши подбородок кверху, по проходу шёл мужчина лет тридцати, на глазах – бельма. Нас в вагоне, несущемся по безобразным кривым путям, швыряло и мотало; казалось, вот-вот вывернет либо наизнанку самих, либо вон из вагона. Но, ловко хватаясь за болтающиеся цеплялки, за плечи и тела пассажиров, мужик шёл уверенно, песня ширилась:               
                …в этом поезде в жёстком вагоне
                фронтовые подруги сидя-ат…
                скажите остановка скоро?...
                …и под звуки любима-ай гар-моники…
                спасибо, милая, спасибо…
                …о прошедших боях говорят.
        Второй куплет завершался, как правило, ровно перед тем, как трамваю следовало остановиться. Зато по окончании дня в вечернем трамвае нам доставался кусок чего-то «вертинского»:
                А пербирая поблекшия карточки-и,
                порошу запозда-алой слезой…
                спасибо, граждане, спасибо…
                …ах, ета девочка в беленьком фа-артучке,
                спасибо тебе, родная ты моя…
                …гимназисточка с русой косой…
        Остановка наша приближалась, и мы опасались, что придётся выходить, не дослушав ариозо, однако, с передней площадки уверенно доносилось:
                …вы теперь, уж, наверное, дамочка…
                спасибо, милая, подай тебе Бог…
                …и какой-нибудь мальчик босой,
                Боже ж мой, называет Вас мамочкой,
                …и, ету девочку с руса-ай косой…
        Трамвай резко тормозил, песня обрывалась тоже резко. Потом вагон снова дёргало, и фигура певца, постепенно уменьшаясь в размерах, таяла на остановке…
        Как-то в ранний утренний час на базаре (в Днепропетровске, помнится, базары начинали работу в пять утра) мы завтракали огромными и вкуснейшими алыми днепропетровскими помидорами; солнце пока только ещё разминалось. Рядом с соседней торговкой внимательно перебирал синенькие – поверили своим глазам не сразу! - с виду знакомый, вроде бы, человек. Да, это был он, трамвайный нищий! На пляж в тот день мы не пошли, поехали с утра на завод, и певец прошёл по вагону с привычной утренней песней. А в вечернем трамвае во второй раз за день услышали:
                …в етом поезде в классном вагоне
                фронтовые подруги сидят…
        Помню, с удовлетворением отметили, как удобно ехать фронтовым подругам - не всякому удаётся выбраться из постылого жёсткого вагона в мягкий за такой короткий срок!…
        А между тем, лет за пять до этого лета в ленинградских трамваях тоже встречались подобные слепые, особенно часто годах в 45-ом, 46-ом. Кое-кто из них, возможно, и закатывал глаза, но в основном это были честные нищие, кого война одарила по полной мере, и от того, сколько подашь ему лично ты, во многом зависело время его нахождения на этом свете...          

        Я посмотрел в окно – что-то стоим мы всё ещё на Руднева, не двигаемся. Но, не дёргаться же! Внизу под окном женщина с мальчишкой и ребёнком на руках прошла мимо и остановилась, видимо, в ожидании следующего трамвая. Я снова посмотрел по сторонам. Да, удобный вагон, чистый. И, пожалуй, будет подлиннее «американки»…

Американка

        Довоенная «американка»… Мы, очаговские, детсадовские, слышали, как большие мальчишки или взрослые спорят «на американку» и сами тоже клялись, божились «американкой», хвастая друг перед другом тем, кому и сколько раз удалось проехать, прокатиться в таком вагоне с родителями. Мы не подозревали, что во взрослых спорах «на американку» проигравший был обязан выполнить любое желание победителя (также, возможно, понятие «американка» было связано и с игрой в бильярд, когда проигравший платит за игру). По-настоящему же название стало понятным после войны, когда у нашей соседки тёти Кати, работавшей гидом, не то переводчиком с английского, я увидел в американских журналах в точности такие «американки», как ленинградские. Ну, почти в точности! Оказывается, наши просто слизали у американцев ихинные вагоны! Только у настоящих американских «американок» скулы были закруглённые, а у наших – угловатые, срезанные.
        Эти наши «американки», особой формы длинные вагоны Кировского завода нравились не только всем мальчишкам - взрослым тоже. Вагоны были значительно шире и почти вдвое длиннее всех остальных, но ходить по рельсам взад-вперёд, как старые вагоны, они не могли в принципе. Левый бок у них был зашит полостью, а на правом они имели по три необыкновенных двери, каждая из которых на остановках сама расползалась двумя гармошками в стороны и при этом шипела. А потом все они сползались. Можно было видеть, как внутри вагона двери толкают в края - закрывают-открывают - шипящие пневматические цилиндры. Это вызывало тревожный интерес, почти страх.
        В передней части каждого вагона дубовые скамейки для сидения шли вдоль окон, а в задней – поперёк, по два сидения «туда-сюда» с каждой стороны. На площадках (они на консолях высовывались далеко за вагонные тележки) тоже были устроены скамейки. И ещё в каждом вагоне низкими загородками выделялись места для двух кондукторов.
        На обеих стенках внутри каждого вагона выше окон шёл ряд горизонтальных толстых никелированных скоб. Зачем они? Скобы, объяснил папа, нужны для того, чтобы закреплять на них носилки с ранеными - это если придётся на трамвае вывозить их с фронта. С какого фронта? Войны же нет! Так это – на случай войны, улыбнулся папа.
        (Говорят, в начале Блокады, в сентябре, когда эти американки доходили почти до линии фронта – в Стрельну, на Среднюю Рогатку – на них, действительно, вывозили раненых. Ряд носилок с ранеными ставился на пол, на сидения, и ещё ряд подвешивали к этим скобам).
        Цвет американок, как и всех ленинградских трамваев, был тёмно-красный, немного темнее обычного трамвайного. Только перед самой войной появилось несколько вагонов тёмно-зелёного цвета, и это стало ещё одной причиной для мальчишеского хвастваства: спорили, кто больше других видел зелёных вагонов или даже ездил на них. А по верху под самой крышей у всех вагонов шли три широкие полосы: две белых, а между ними красная, тёмно-красная. А порядковый номер, жёлтый с отсветом, у американок был нарисован так же, как и у всех ленинградских трамваев и начинался с четырёх тысяч. И цеплялки тоже болтались, но только в передней части вагона. Номер маршрута и различительные цветные фонари были упрятаны в корпус под самой крышей. А прожекторов было целых два: окружённый пятиконечной звездой под окном вожатого и другой на крыше.
        Мне нравилось смотреть, как американочный вагоновожатый управляется с тумбой слева от себя (папа сказал, что она называется «контроллером», и он был не такой, как в обычных вагонах). Вожатому, когда он набирал ход, рукоятку контроллера надо было левой рукой передвинуть от себя далеко-о влево до упора – он даже наклонялся немного, будто тянулся вслед. И рукояткой же надо было тормозить, резко перебрасывая её вправо и притягивая к себе. Но, и обычная тормозная стойка справа от вожатого - с колесом и «собачкой»! - у вожатого была тоже. А ещё возле вожатского контроллера была прикреплена такая штуковина, которой полагалось с шипением (как в тормозных цилиндрах) откуда-то выпускать воздух или, требуя дороги, издавать дребезжащий непрерывный звонок: «джз-з-знннь»! В старых трамваях такого не было; в них вожатому надо было просто нажимать, стучать ногой по педали (как на бабушкином пианино) или по «грибку», ударяя по колоколу. Или по чему-то там ещё…

        - Проспект Культуры! Следующая Демьяна Бедного.
        Я и не заметил, как мы тронулись, проехали этот перегон. Демьян Бедный… Как написал Есенин, «Демьян Лакеевич Придворов». Поэт, из любопытства сам напросившийся посмотреть, как будут расстреливать Фанни Каплан… Перестань ты! Мало ли чьим именем называли у нас улицы – того же Белы Куна!... 
        Народу вышло много...

Вагоновожатый

        А из того вагона тоже вышли все... Кроме нас и мамой и Танечкой…
        Война продолжалась уже три месяца. К концу сентября сорок первого мама в заботах о грудной Танечке и обо мне совсем замучилась. К тому же нормы выдачи продуктов уже во второй раз были уменьшены, еды становилось всё меньше. Мы переезжали с нашей Кирочной к Дедушке с Бабушкой на Лазаретный; мама беспокоилась, не начнётся ли, пока мы едем, воздушная тревога - последние дни они происходили по две, по три за день.
        Едва тронулись от Звенигородской, из уличных репродукторов ужасающе завыли сирены. В животе, в ногах сразу захолодело. «Освободите вагоны, освободите!» кричал вагоновожатый, вскочивший со своего места, и пассажиры, толкаясь, посыпались наружу - я видел, как они разбегаются по ближайшим подворотням. Только мы с мамой и Таней, с нашими вещами - тяжеленными чемоданом, узлом, с сумкой - остались в вагоне: ведь до Витебского оставалось ехать совсем чуть-чуть, каких-то метров триста!… И мама упала на колени перед вожатым! Он всё кричал «выходите, нельзя ехать во время воздушной тревоги, бегите в убежище» и вдруг, рванулся к контроллеру и резко бросил вагон вперёд!...
        Сирены выли, как звери, и вдруг резко смолкли... Надсаживаясь от тяжести вещей, мы с мамой бежали от остановки к дому, и чем дольше бежали в этой тишине, тем становилось страшнее... Через сквер бежали. Нет, не бежали - почти ползли! Мама, свесившись на бок, задыхалась с Таней на одной руке и тяжёлым узлом в другой; за ней, спотыкаясь и отставая всё больше, я почти волок по земле этот неподъёмный чемодан.
        Вдруг снова коротко взвыло и - оборвалось!. Почти уже доползший до парадной, в наступившей тишине безлюдного пространства я оглянулся…
        Из-за «толстого» купола Витебского вокзала вырвался самолёт, от него вдоль Введенского канала - помню, помню! - как прерывистая трасса, блеснула… радуга! Не выдумывай ты, никогда не налетали на Ленинград фашистские истребители! Видимо, померещился тебе этот самолёт с трассами его пуль. Но я же видел, ярко видел его, зримо! От ужаса, что ли?…

        Я посмотрел вперёд налево и обратил внимание, что на одном из мест расположилась странная пара: на сидении - мальчишка лет четырнадцати, другой – у него на коленях. Мысль мелькнула – неужели?… Да, я не ошибся! По тени нежности на их лицах, по какой-то взаимоустремлённости, по тому, как люди вокруг отворачивались, было видно, что у этих двоих – любовь! Голубая, большинством отвергаемая и презираемая, но – любовь! Но, чтобы вот так публично, в вагоне трамвая!... Странное, мерзкое ощущение! Дёрнуть за руку, пристыдить?!... Но, этим ты сделаешь только хуже, озлобишь. Вокруг все отодвигались подальше от пары, никто не сказал ни слова, ни им самим, ни окружающим… И в то же время…

Дороги трамвайные

       Я отвернулся и просто постарался сосредоточиться на своём… Всё-таки, до чего плавно движется по этому Просвещения этот трамвай! И всего каких-то несчастных шестьдесят пять лет потребовалось для того, чтобы, наконец, научиться делать трамвайные пути по-человечески…
        Наверное, было лето сорок шестого. Мы с мамой иногда наезжали домой из Лисьего Носа, где я проводил каникулы. Нашу Кирочную было не узнать. От самого Володарского (Литейного) рельсы были сняты, шпалы сломаны и вырваны из земли, а ближе к Восстания тяжёлый агрегат с бо-ольшим зубом на экскаваторном хоботе ломал и рвал на себя ещё не снятые. Меняли трамвайные пути. Через неделю широкие ковши на револьверном манипуляторе другого монстра, прокладывая широченную канаву, один за другим с хрустом выгребали землю всё дальше от проспекта и через транспортёр ссыпали её на бок в кузова подъезжавших ЗИСов. Потом на стыках рельсов рабочие закрепили странные коробки, засыпали в них серый песок, чем-то закрыли. К вечеру в коробках что-то горело и плевалось, а когда содержимое коробок разбили, вдоль улицы лежали две плети длиннющих рельсов почти без стыков. Нам сказали, это - «термитная сварка»; потом я неоднократно видел подобные работы. Трамвай по таким рельсовым плетям двигался плавно, почти без стуков на стыках.
        Хороший гладкий путь, однако, вскоре становился неважным. Брусчатка между рельсами дыбилась, шпалы под идущим трамваем «играли», его мотало; во время дождя на редких стыках рельсов возле луж искрило... Были попытки укладывать рельсы не просто на шпалы, а на бетонную подложку или даже заливать их в бетон. Но, сколько я ни видел впоследствии отремонтированных путей, всегда через пару лет они приходили в первобытное состояние.
        Последний пароксизм заботы о трамвайных дорогах (не помню, ещё в Ленинграде, или уже в Петербурге) я наблюдал, когда вдруг всем в мире стало известно, что «самый красивый город мира» является также и «самым трамвайным». На разрытом на всём протяжении Литейном и прилегающих к нему улицах шевелился рабочий муравейник. В течение года – в соответствии с новейшими западными технологиями – сотни рабочих и механизмов копали и закапывали в землю толстенный резиновый лист, заливали мощнейший фундамент под рельсы, варили и доваривали недоуложенные пути, или испытывали что-то недоиспытанное. Может быть, такие же большие работы проделывались где-то ещё, денег, наверняка, освоено было немало.., 
        Через пару лет все прилегающие к Литейному улицы – Кирочная, Жуковского, Восстания – одна за другой были закатаны асфальтом. А город вскоре перестал называться «самым трамвайным»; его трамвайное население резко сократилось, куда-то исчезло большинство маршрутов.
        Когда-нибудь, наверняка, наткнутся археологи на булыжник под асфальтом на площади вокруг Спасо-Преображенского собора, на роскошные почти не тронутые трамвайные пути под асфальтом Кирочной и Восстания. И долго будут ломать головы, искать причины того, почему руководящее многомыслие – а, точнее, обычая человеческая дурь - заселило красивейший город Земли автомобильным населением больше, чем человеческим и он был наглухо заткнут автомобильными пробками. Мудрость маргинала, узурпировавшего власть…
        И вот я еду сейчас по Просвещения…
   
Такие разные маршруты

        Долгое время меня интересовали только сами трамваи, любопытство узнать, куда они ходят, пришло значительно позже. Однажды я по случаю зашёл к однокласснику Олегу (это было уже классе в девятом). В отличие от меня он хорошо представлял, где находится Охта, где Васильевский остров с его многочисленными линиями, где Стрельна, где Средняя рогатка, Щемиловка, Автово… Приготовив уроки, он разъезжал по городу «зайцем», пересаживаясь с маршрута на маршрут, прикрепил дома на стенку комнаты дореволюционную карту Петербурга и по результатам поездок наносил на неё линии маршрутов, обозначив цветными точками их концы. Я до сего дня хвалю себя за то, что в течение полугода или больше следовал его примеру, преодолевая страх перед кондукторами, контролёрами и милиционерами. Вскоре редко кто мог поспорить со мною в части знания Ленинграда.
        На конец сорок девятого года маршрутов трамвая в Ленинграде было тридцать два. Не стоит рассказывать о них, о всех – только о тех, что были мне ближе остальных.
        Итак:
        «двойка», цвета сигналов синий-красный; на ней можно было доехать до двоюродного брата Серёжки; там же рядом на Сенной площади была красивая церковь, взорванная в шестидесятые для того, чтобы на её месте поставить павильон метро (его козырёк несколько лет тому упал, придавив людей);
        «пятёрка», цвета красный-красный; ходила по Некрасова мимо дома, где жили тётя Шума и дядя Аркаша, в их же квартире жили Зойка и Гаяна, и я никак не мог решить, кому из них отдать предпочтение;
        «девятка», цвета белый-белый, обязательно «американка»; ходила от Лесного мимо Дома Красной Армии, мимо Витебского далеко и далеко до кольца вокруг Нарвских ворот; самый любимый маршрут;
        «четырнадцатый», цвета красный-синий; на нём от нас, от Кирочной можно было доехать до Цирка (а там совсем рядом дом, где жил двоюродный брат Женька) или до той же Сенной, к брату Серёжке; тоже только «американка»;
        «семнадцатый», цвета белый-жёлтый; ходил по Кирочний мимо нашего дома; на нём без пересадки можно было доехать до ЦПКиО на Елагином, на каток; всегда в нём было много ребят и девчонок, у всех в руках коньки-хоккейки, попарно перевязанные шнурками, но некоторые пижоны держали в руках фибровые чемоданчики с коньками. Мы презирали их и тихо завидовали тому, как свободно они ведут себя с девицами и как охотно те смеются в ответ на их плоские шуточки;
        «девятнадцатый», цвета белый-синий: ходил мимо нашего дома; «американка»; в день начала войны с белофиннами, когда уцепившись за руки мамы и папы скользил по длинным каткам вдоль тротуара нашей Кирочной, я в первый раз увидел его необычным, даже странным. Лампочки внутри трамвая все были синими и оба сигнальных огня тоже. Это было затемнение, а вдруг – налёт, бомбёжка?
        «двадцатка», цвета зелёный-белый; когда с Невского снимали трамвай, она была единственным маршрутом, до конца продержавшимся на последнем участке (Казанский-улица Бродского); на ней же ещё в мае (ох, и холодно было!) ездили в Озерки купаться; и в её же прицепном вагоне не подошёл к девушке, которую я, видимо, уже любил. Но так и не подошёл;
        «двадцать пятый», цвета красный-красный; «американка» и тоже по Кирочной; можно мне не поверить, но однажды, когда ехал на Варшавский вокзал, в ответ на свои пятиалтынный и двугривенный получил от кондукторши сразу два «счастливых» билета - на себя, и на багаж;
        Среди тех, кто «был ближе» не было маршрута номер 31, я, вообще, не знал о нём. Тётя Наташа (она одно время работала кондуктором и, как утверждала, знала, о чём говорит!) рассказывала. Его путь был от Волковой Деревни до Новой Деревни и по ходу движения он пересекался со всеми остальными маршрутами. Якобы, маршрут сложился случайно, а знающие люди увидели это и в целях экономии стали выбрать себе путь из конца в конец города только с одной пересадкой. Знать бы, проверил бы информацию: что стоит «зайцу» проследить маршрут. Но - не знал…

        - Ольги Форш. Следующая…
        Я снова посмотрел в окно. Ольга Форш… Маргарита Алигер… Вера Инбер… «Пулковский меридиан»… «Ах, у Инбер, ах, у Инбер – что за шея, что за лоб! Всё смотрел бы, всё смотрел бы…» Всё-таки, что за странная у нас манера именовать улицы. Бела Кун… Мало кто знает что-нибудь о нём, о его деяниях. И – на тебе: улица его имени и вдавленное в память, в головы людей имя человека, уничтожившего столько людей! Ради умозрительных идей, даже не своих, а…
        Значит, следующая – Светлановский… Ну, что ж! Я был доволен, что прокатился на трамвае. Хороший нынче трамвай в Петербурге, зря я заранее кривил нос. И, всё-таки… Ленинградский как-то теплее был…         
               
Как уничтожить трамвай

        Года с сорок седьмого - начался процесс «совершенствования подвижного состава». Тогда же на улицах появились закрытые со всех сторон новые «цельнометаллические» трамваи ЛМ47. Их появление больше всего способствовало тому, что старый «ленинградский трамвай» перестал существовать
        Первыми начали прятаться под крыши моторного и последнего вагонов номера и огни маршрутов, затем дело дошло до открытых площадок. И до войны-то, а особенно после, трамваи ходили по городу всё обильнее обвешанные с двух сторон людьми, словно гроздьями винограда. Даже американки! Взрослые люди ездили на колбасе, иногда на пружинно-раздвижных ограждениях и, рискуя сорваться прямо по колёса, между вагонами. Видимо, в трампарках постепенно стали зашивать площадки, закрывать их с левой стороны, решать старую наболевшую проблему.
        Тетя Наташа как-то рассказала, почему ещё задолго перед войной снесли исторические Московские Ворота. Близко сходившиеся трамвайные пути проходили ровно посередине этих ворот, и однажды висевшие на встречных трамваях гроздья людей в узком пролёте смели друг друга. Тогда-то, мол, и было принято решение о сносе этих Ворот. Теперь они восстановлены, трамвайные пути обходят их по сторонам.
        Затем были убраны выступавшие за обводы корпуса поручни на входах, потом вообще закрыты площадки с «рабочей» стороны, приделаны двери. В вагонах установили «трамвайные печки», ездить зимой стало комфортнее. Казалось, пора бы остановиться! Ан, нет!
        В старых вагонах стали снимать дубовые скамейки, устанавливать мягкие сидения, вскоре кем-то благополучно изрезанные ножами. «Американкам» тоже были заменены внутренности, при этом ликвидированы отдельные места кондукторов, но на слегка отвисшие консольные площадки и давно незакрывающиеся двери-гармошки никто из переделывателей не обратил внимания.
        Затем из вагонов изгнали кондукторов (видимо, в целях экономии на их зарплате, а может быть и воспитания пассажиров в коммунистическом духе), а взамен них в каждом вагоне были установлены кассы, прозрачные ящики. Теперь каждый пассажир должен был сам бросать в них денежку и сам же отрывать себе билетик. Трамвай, видимо, стал приносить убытки, и тут же были введены в обиход компостеры и талонные книжечки: сам купи книжечку, сам же оторви талончик. Прокомпостируй и – ты честный пассажир! Резко возросло количество контролёров, среди них появились самозванцы. Возникали скандалы, увеличилась занятость милиции… А в газетах, по радио всё чаще зазвучала похвальба на тему «Ленинград – самый трамвайный город в мире».
        Затем многие трамвайные вагоны, особенно новые цельнометаллические,  перекрасили в разные цвета – синие, жёлтые, зелёные – всегда ровным слоем, без этих вычурных жёлтых линий, замазали прежние «выпуклые» личные номера, вывели белой краской заново мелкие цифирки…
        Чувствовалось, что «подвижной состав» приходит (и, в конце концов пришёл!) в упадок. Впервые появились варяги среди трамвайного населения города: чешская «шкода» и усть-катавские вагоны. А старые трамвайные вагоны стали исчезать… Их стали пачками отправлять в ссылку. Однажды я видел из вагона поезда, как на путях - то ли Навалочной, то ли Сортировочной - стоял целый состав из ленинградских трамвайных вагонов. И во время командировок у меня не единожды были встречи с ними в самых разных городах – в Ярославле, в Калинине, где-то ещё … Трудяги, угрюмые и зашарканные, они ничем не напоминали бывших франтов, когда-то весело разъезжавших по улицам «северной столицы». Да и в ней самой сегодня их днём с огнём не сыщешь! Послевоенные цельнометаллические новоделы и разные «гости», они - не «ленинградские», не «ленинградский» (в моём понимании) трамвай! А этот вот новый удобный современный трамвай, на котором я еду сегодня, он – «петербургский»!
        Странно… В Риме, Вечном городе и в Мюнхене тоже, и – особенно! – Праге повсюду и сегодня уважают и ценят старый трамвай, берегут. Совсем не мешает он другим творениям человека, потребляющим бензин или соляру, и никакой безбашенный «феррари» с нулевым клиренсом даже не заметит пары рельсин, буде встретятся они на его бархатном пути! Почему-то влага, ниспосланная с небес в Риме или в Праге, вежливо и не застаиваясь, немедленно покидает тамошние трамвайные путя. В Мюнхене, между прочим, тоже сразу. Протестанты ли тамошние, католики – видать, не такие они, как мы, православные…
        А ещё в Праге есть Музей трамвая. Там заботятся о старых трамваях, показывают их экскурсантам, выводят на прогулку. Идёт по Златой Праге, как современник, ухоженный старый трамвай… И вокруг люди рады этому, детям его показывают, деньги платят, чтобы прокатиться на нём. Видимо, хорошо становится им, когда представляют, будто бы, минуя век двадцатый, выезжают они из девятнадцатого века прямо в третье тысячелетие!...

        - Светлановский! Граждане, вагон идет только…

Десятый перегон

        Мне кажется, какое-то у меня особое, личное отношение к «ленинградскому» трамваю; оно, по-видимому, распространилось на него целиком с отдельных его представителей:
        - я не забуду ту набирающую скорость «двадцатку» на Литейном мосту и мой первый в жизни прыжок «на ходу», чуть не ставший последним. Тогда рукоятка задней площадки моторного вагона вдруг вырвалась из моих неумелых рук, и колёса прогрохотали рядом,  едва не… После этого во время редких встреч отец учил меня, как прыгать на ходу – только на самую последнюю площадку! Или с неё.
        - и другой трамвай мне не забыть… В поисках соскочившей галошины я ползал между тех длинных апрельских луж, заливавших рельсы на краю Марсова поля, а тот мотающийся из стороны в сторону трамвай нёсся на меня! Его вожатая, почти повернувшись назад (я видел, видел это краем глаза!), болтала с кем-то позади, не видя, не зная, не предполагая, что вот сейчас… 
        - и полупустой прицепной вагон, в который вдруг вошёл мой отец; с ним год назад я поссорился, даже оскорбил его в глупой мальчишеской обиде. С закрытым наглухо лицом он какое-то время молча сидел на скамейке напротив и, всё-таки, пересилив себя, подсел ко мне…
        - и тот старый переделанный «брэш», битком набитый людьми, едущими, как и я, с футбольного матча на недавно открывшемся стадионе имени Кирова. До меня донёсся запах её духов… Нас стиснуло, притиснуло толпой друг к другу и тормозной стойке, не было возможности хоть немного отодвинуться, и вдруг возникло одно, одно лишь желание… Возникло оно и всё вырастало... Время? Я не знаю, было ли оно, куда оно улетало, улетело! Сами собой закрылись глаза, накатившая волна накрыла всё, и я, услышав её тот чуть слышный стон, вдруг не смог сдержаться… Зачем я заметил вдруг этот Дом Офицеров, остановившийся напротив, и мелькнувший вдали на Кирочной свой дом!...
        - а однажды в конце семидесятых, когда все «ленинградские» вагоны были уже пере-переделаны или отправлены в ссылку, я опаздывал на работу. Подошла новенькая свежевыкрашенная «американка» с давно забытой звездой вокруг прожектора под окном вожатого, с красиво нарисованным личным номером, с шипящими дверями-гармошками, никелированными скобами на стенах. Возле центральной двери за низкой загородкой кондукторша в форме оторвала мне билетик; я посмотрел назад – там кого-то тоже «обилечивали».
        - Откуда вы выползли, дорогие, из какого времени? - спросил я.
        Глаза кондукторши повлажнели:
        - Вы – первый увидели… Спасибо Вам! Едем от парка через весь город – хоть бы кто-нибудь заметил! Ведь деньги-то собирали среди своих, ремонтировали целый год… Хотели праздник сделать, праздник трамвая… Нет, никому, оказывается не нужно…
        Ну, не было времени у меня, на работу опаздывал я! Потом целый день хотелось снова попасть в этот трамвай, кататься по всему городу из конца в конец…
        Да и сейчас был бы не против!
               
        - Брянцева. Следующая…
        Однако, я и не заметил, как проехал последний перегон! Как и было положено в «ленинградских» трамваях, вышел через переднюю дверь. Горел красный, я посмотрел направо. Человек лет сорока в камуфляже, безногий и на низкой тележке (видел я таких,  неоднократно видел: «афган», «чечня»?!) выкатился на проезжую часть и остановился ровно посередине между полосами движения. Я знал - сейчас без слов он снизу вверх протянет руку к окну ближайшей иномарки - они, набегая, подтормаживали…
        Впереди загорелся зелёный, я посмотрел налево. Покинутый мною трамвай мягко тронулся с места. Пропустил его, такого уверенного в себе, современного и перед тем, как пересечь гладкие пути, проводил взглядом.
        Задние стоп-сигналы его не светили, за разбитыми катафотами лампочек не было…