У сопки Сестра. Глава 8

       Константин Сергеевич дошел до павильона, где торговали пивом на вынос - не было воды для мытья посуды. Десятка полтора любителей пива сидели на корточках и стояли тут же с литровыми банками в руках. Трое окружили стоящий на земле трехлитровый баллон с пивом, из которого пили по очереди и ставили снова на землю, закусывая сухой корюшкой.

       Константин Сергеевич чуть приостановился у павильона - он был тоже не против выпить кружечку пива, но не было банки - повернул к морю. На берегу тоже пили пиво, но здесь были в основном пары с женщинами, и сидели на некотором расстоянии друг от друга. Некоторые, не смотря на то, что было довольно прохладно, разделись до трусов, загорали. Чуть левее, в воде, в метрах тридцати от берега стояла девушка в ярком купальнике, опустив голову смотрела на воду, видно, не решаясь никак окунуться.

       Константин Сергеевич подобрал небольшую дощечку, отшлифованную волнами, и пройдя как можно ближе к воде, чтобы любители пива остались за его спиной вне поля его зрения, и бросив дощечку на песок, сел на нее чуть боком, чтобы можно было видеть девушку в воде и сопку "Сестра".  Девушка фигурой напоминала Надушу; сопка - их последний день, проведенный вместе.

       С непонятным волнением он ждал, когда девушка выйдет, чтобы увидеть ее лицо. Девушка оглянулась кому-то ожидающему ее на берегу, помахала рукой, затем сделала несколько шагов вперед, быстро присела по шею в воду, взвизгнув, и тут же поднялась, заторопилась к берегу, зябко подняв плечи и прижав руки к груди.
       - Ох и холодная вода, - проговорила она проходя мимо, недалеко от Константина Сергеевича, даже не взглянув в его сторону, усилив тем его печаль.

       Ему почему-то хотелось, чтобы она на него взглянула. Перед глазами оставалась теперь только сопка. Накануне того дня Надюша уговорила его вместе сходить к сопке "Сестра", предупредив, что туда очень далеко и надо выйти как можно пораньше. И они встретились, когда только начало светать, долго шли босиком песчаным берегом, неся обувь в руках; и пришли когда солнце поднялось, и начало заметно пригревать.

       С вечера он думал, что на этот раз он ее поцелует, предположив, что они поднимутся на самую вершину сопки. Было видно издали, что она покрыта лесом. Но у самого подножья сопки протекала речка, и берег тот был каменист и крут. Речка была не широкой, и он попытался ее переплыть, но быстрое течение понесло его в море, и он вернулся. На берегу кроме них был еще кореец с мальчиком, они ловили рыбу на закидушку, и Костя решил отложить выполнение своего намерения до вечера.
    
       Они перекусили взятыми с собой бутербродами, и потом лежали на песке и смотрели друг другу в глаза. Сколько они там пробыли и чем еще занимались? Он помнил только это. Он не помнил обратный путь, не помнил, в каком месте это произошло, но из того, что он потом бежал вниз по крутому склону к морю можно предположить, что где-то за площадью "Совершеннолетия".
    
       В юности он был чрезвычайно словоохотлив, и увлекаясь, что-то рассказывая, он ни чего не замечал вокруг, видел только лицо собеседника. И в тот раз было так же. Он шел и о чем-то оживленно болтал, когда Надя вдруг дернула его за руку, крикнув:
    
       - Давай сядем, - уже бежала к остановившемуся автобусу.

       Небольшой голубой автобус остановился чтобы выпустить двух человек, и пока они сходили, Надя была уже рядом, и Костя подбежал к двери. День был жаркий, автобус переполнен, и когда за ними захлопнулась дверь, Костя почувствовал, как душно в нем, и что его голая рука (он был в футболке) будто прилипла к чьей-то руке, прохладной и мокрой от пота. Он покосился и увидел тщедушного, с желтым болезненным лицом мужчину, и с чувством гадливости хотел отодвинуться, но был прижат к двери. Тогда он решил протиснуться к Наде, от которой отделял его липкий гражданин.
    
       Сбоку, на первом сиденье сидел лысый мужик лицом к проходу. Нужно было подняться со ступеньки и протиснуться между липким и лысым. Костя попытался нащупать ногой место, куда встать, но ноги лысого были, видно, редкого размера - осторожно щупая, он постоянно натыкался на них. Наконец, он нащупал свободное место, и кое-как вылез вверх, но зато стоял теперь на одной ноге, согнув шею, головой касаясь крыши. Он нашел, что дальше ему не протиснуться, и нужно ждать следующей остановки, когда кто-нибудь сойдет и освободится место рядом с Надей.
    
       Он видел ее. Маленькая, она, подняв голову, выглядывала из-за липкого, и улыбалась ему. Но вдруг автобус затормозил, Костя не удержался, резко опустил вторую ногу и навалился на лысого. И тут же услыхал грубый, с хрипотцой, видно пропитый голос:
    
       - Куда прешь..! – и дальше следовали такие выражения, что Костя оцепенел.

       Он с усилием выпрямился и увидел его лицо, и оно на всю жизнь отпечаталось в его памяти, как страшная, отвратительная маска зла, грубой дикой силы и хамства. Ему было лет 45, в красной футболке, отсвет которой, делал его красное от жары и злости лицо еще красней. Даже сидящий, он казался высокого роста, голова совсем лысая, гладкая, с капельками пота на загорелой гладкой коже, маленькие красные уши были плотно прижаты к черепу, светлые на выкате глаза, крупный короткий нос, большой рот с тонкими губами, и подбородок, широкий и твердый на вид. Он был безобразен, уродлив в злобе.
    
       Костя никогда раньше не слышал такого мата, на него никто никогда так не орал, и он растерялся, совершенно не зная, что предпринять. Он стоял, словно парализованный под этими ужасными ругательствами, громовыми раскатами голоса. В голове, ставшей вдруг большой, беспорядочно сновали мысли, и четким было лишь понимание, что совершается что-то ужасное, как стихия, перед которой он беспомощен. Первый проблеск сознания он помнил, когда услышал голос Нади.
    
       - Чего разорался!? Расселся, как баба беременная, да еще орет..!
    
       Костя увидел, что мужик даже подпрыгнул от бешенства, и повернув рожу обрушил поток грязи на девушку. Оглушенный, он лишь чувствовал, что надо что-то предпринять, но не знал, что.
    
       Он не слышал, как автобус остановился, и безвольно отдался воле выходивших на остановке людей. Он не знал, вышла Надя или нет. Он боялся оглянуться и увидеть ее глаза, и побежал, движимый скорей инстинктом, чем разумом, но чем дальше убегал, чем больше осознавал происшедшее, тем мучительней жег его стыд.
    
       - Хам! Хам! - выдавливал он на бегу сквозь стиснутые зубы.
    
       Он прыжками, рискуя споткнуться и свернуть себе шею, несся между деревьев под уклон.

       - Скоты! Сволочи! Гады! - ругался он, вспомнив, что никто из всех сидящих в автобусе не вступился за девушку, никто не попытался остановить это грязное животное.

       Он оказался на берегу моря и еще долго бежал по песку, пока не выбился из сил. Оглянувшись и никого не увидев, упал на песок лицом и заплакал:

       - Трус! Боже мой, я трус! Жалкий, подлый трус! - говорил он громко, сквозь слезы.

       Он знал, что не умел драться, что и в детстве избегал драк, но почему он хотя бы раз ни ударил его? Пусть бы царапался, кусался как женщина, пусть бы этот бандит убил бы его - все равно теперь жизнь кончилась. Он это чувствовал. Свет померк в его глазах. Ему не хотелось жить. Зачем ему такому жить на свете?

       В ту же ночь он уехал из Находки, а на следующую ночь, не проспав за двое суток и минуты, он пытался с помощью ремня в туалете покончить с жизнью, но ему помешали. Женщина с ребенком постучала в дверь, и он вышел, что бы переждать, пока она уйдет. Этого времени ему хватило, что бы передумать, приняв другой план. Утром он сойдет на любой станции и вернется в Находку, найдет квартиру, и будет жить, пока ни встретит того негодяя и убьет его.

       В качестве орудия убийства он избрал любой увесистый кусок железа, может кусок арматуры сантиметров семьдесят длиной. Он обернет ее бумагой и будет разгуливать с этим свертком по улицам города, пока ни встретит лысого. Он видит, как тот идет ему на встречу. Лучше если пьяный. Идет покачиваясь, и рожа еще красней, чем тогда, в автобусе, а глаза мутные и бессмысленные. Он пропускает его, оборачивается, взмах – и тяжелая железка опускается на голый затылок, сокрушает череп, и, чавкнув, входит в мозги.

       Его хватают и ведут в милицию. Среди зрителей мать, Эльвира, Надя. Ему дают лет пять или шесть. Это не так уж много. Так же пролетят, как пять лет учебы, минувшие в институте. Он возвращается из тюрьмы, суровый, с тяжелой походкой. Он много чего повидал там, морщины на лбу и у рта, седина на висках, многое говорят наблюдательному взгляду. Он уже не бывший студент, не юноша из интеллигентной семьи. Жесткий, даже жестокий мимолетный взгляд прищуренных глаз вызывает невольный страх у окружающих.

       Он возвращается в Находку, встречает Надю, смотрит в ее глаза и говорит низким, чуть хрипловатым голосом:

       - Если сможешь, прости.
    
       Он будет приходить с работы усталый, молча есть свой ужин, а жена сидеть напротив и с печалью смотреть на него. Она грустит о том веселом болтливом мальчике, которого знала раньше, но ни за что не напомнит о прошлом. Она знает, что до сих пор его мучают воспоминания, и не говорит ему, что слышит по ночам, как он стонет во сне, скрипит зубами, иногда бормочет отдельные слова, фразы, из которых она понимает, что прошлое не дает ему покоя даже во сне.
    
       Его на самом деле долго мучили воспоминания, и тогда он лишался сна. Иногда, проснувшись среди ночи, он видел перед собой ненавистную рожу лысого, и еле сдерживал рвущийся из груди стон стыда и ненависти. Он ненавидел своего обидчика, и эта ненависть не слабела с годами. Он вел счет прошедшим годам, и в год, когда по его расчетам ему должно было исполниться шестьдесят лет, он внушил себе, что его враг уже умер. Может даже гораздо раньше. Злые не могут жить долго. Это было бы просто не справедливо. Кроме того, он без сомнения был пьяницей. Но и уверенность, что его враг давно уже мертв, не приносила облегчения. Он знал, что даже если бы до него дошли сведения, что умер он в страшных мучениях, и этого было бы мало, чтобы облегчить его страдания.
      
       Ему как-то пришла в голову мысль, что ад в том виде, в котором он
представлен в Евангелии, порожден воображением воспаленного ненавистью мозга оскорбленного слабого человека. Он должен был бы вечно гореть в кипящей сере, тщетно моля о пощаде.

       Продолжение следует...