Жаркий июль. Наталия Луговская

Светлой памяти моих родных посвящается…

Степанида безучастно, сухим неподвижным взглядом провожала последние подводы, спешно покидающие  опустевший хутор. Поджатые губы и сдвинутые брови несколько портили её красивое лицо и придавали ему суровый вид, что делало её гораздо старше двадцати семи лет. Из-за материнской юбки выглядывали притихшие, испуганные кутерьмой и суматохой дети Степаниды, пятилетняя Томочка и трехлетний Витя. 

Война шла второй год. Фронт стремительно приближался. Красная Армия не в состоянии была сдерживать наступающие силы противника. Бои шли уже в районе Кантемировки, что всего в пятидесяти километрах отсюда. Да и безо всяких сводок было ясно, что трудно приходится нашим войскам. Несколько раз на дню в сторону фронта направлялись авиационные эскадрильи юрких истребителей и натужно по-шмелиному гудящих тяжелых бомбардировщиков. А возвращалось их назад куда как меньше, и летели они по одному, по два. Несколько раз через  хутор проезжали санитарные машины с красным крестом, везущие в тыл раненных. А ночью прошла колонна усталых красноармейцев. Да ещё война постоянно напоминала о себе пустыми дворами, из мужчин на всю округу остались только председатель колхоза Кондратий Иванович, слепой на один глаз, потерявший ногу у Халхин-Гола, пяток престарелых дедов да десятка два десяти-пятнадцатилетних пацанов.

Последние сутки  колхоз спешно готовился к эвакуации. С дальних хуторов и ферм к сельсовету сгонялся скот, подтягивались колхозники с домочадцами и нехитрым скарбом, кто на подводах, кто пешим ходом. Пятнадцатилетнюю сироту Варьку, дочь погибшего в первые дни войны бригадира Егора Замятина, приютила было на своей подводе тётка Зинаида, сама имевшая четверых детей мал-мала-меньше, когда прибежал вихрастый белобрысый Ванюшка и прокричал, что председатель велел Варьке идти к нему.

- Останешься со Степанидой, поможешь ей, у неё уже схватки начались, родит, потом нас догоните, - строго сказал председатель Варьке.
- Нет, Кондрат Иваныч, я не могу, я не умею принимать роды, я боюсь!
- У тебя ж бабка была повитуха.
- Так-то ж бабка, а я не могу, я крови боюсь, - ныла Варька.
- Ну, пойми, дурья твоя башка, мы не можем  задерживаться из-за Степаниды, рисковать целым колхозом, людьми, скотом и бросить её в таком положении с малыми детьми не по-человечески как-то. А бабы тряпки будут по дороге бросать, чтоб, значит, вы не заблудились.

Кондратий Иванович кинул костыль на охапку сена, привычно и ловко запрыгнул в телегу, тут же рванувшуюся с места, и махнул рукой: «Простите, девоньки, даст бог, ещё свидимся!» Рыжеволосая Варька бросилась вслед, заливаясь слезами и причитая:
- Кондрат Иваныч, Кондрат Иваныч, не оставляйте нас, мы ж пропадём!
Председатель сокрушенно мотнул головой и резко повернулся к вознице:
- Погоняй!
Варька пробежала ещё метров двадцать и рухнула, как подкошенная,  в траву на обочине дороги, рыдая в голос. Она была сильно напугана.

- Варя! Скорее! Помоги! – вдруг услышала она сдавленный крик Степаниды. Согнувшаяся от боли почти пополам, Степанида тяжело бежала к ближайшей хате, за ней дети, крича в испуге, спотыкаясь и падая. А горизонт наполнялся всё нарастающим гулом. И вот они показались, как стая саранчи среди безоблачного неба, зловеще сверкая металлом на солнце, вражеские самолёты. Варька мигом нагнала Степаниду с детьми и первая сиганула в раскрытую дверь хаты.

…Из забытья Степаниду вывел срывающийся голосок Томы:
- Мамо, мамо, огонь, огонь!
Девочка трясла Степаниду за плечо и показывала на языки пламени, облизывающие деревянные перекрытия потолка. Степанида несколько секунд смотрела на неё отсутствующим взглядом и, наконец, пришла в себя. Она снова услышала собственный крик среди звуков взрывающих бомб и крик только что родившегося младенца, вокруг заметались обезумевшие глаза Варьки и детей.

- Варя! – прохрипела Степанида. – Надо выбираться. Варя!
Но Варьки в хате не было. Степанида доползла до стены, с трудом поднялась, одёрнув окровавленный подол нижней юбки, и выбралась во двор. Было тихо. Вечерело, но всё вокруг полыхало багровым заревом пожаров. Лошадь, запряжённая в телегу, тяжело храпела и металась из стороны в сторону, дёргая туго натянутые вожжи, которыми была привязана. Степанида вернулась в хату, велела детям садиться на подводу, а сама кинулась искать младенца. Но его нигде не было видно. Может, Варька взяла его с собой? Наконец она разглядела неподвижный свёрток среди вороха тряпья на лавке у стены, метнулась было к нему, но едва успела отскочить в сторону от с шумом обрушившейся перед ней полуобгоревшей балкой. Степанида сорвала с головы косынку, прикрыла ею рот и, кашляя и задыхаясь, кинулась в облако дыма. Новорожденный, наспех спелёнатый Варькой в цветастые  рушники,  лежал на лавке целый и невредимый, сипло попискивая, балка упала на земляной пол одним концом, не задев его.

На улице Степанида сунула младенца Томочке, а сама,  рванув поводья, погнала лошадь прочь от горящей хаты. Они мчались по обезлюдевшей главной улице хутора между рядами мазанок с факелами пылающих камышовых крыш и плетней, мимо успевших уже местами обуглиться садов. Только отъехав далеко в степь, Степанида смогла перевести дух. Она опустила поводья и лошадь сама, без понукания, пошла шагом. Степанида понятия не имела, в какую сторону нужно ехать, где сейчас фронт, а где тыл. Колёса мерно поскрипывали, дети уснули, прижавшись друг к другу, и Степанида приложила, наконец, новорожденного ребёнка к груди.  Она даже не знала, кто у  неё родился, сын или дочь. Когда младенец уснул, Степанида осторожно развернула его. Это была девочка.

Рассвет застал их всех спящими посреди огромного лукового поля. Лошадь давно остановилась и теперь жевала сено, выпавшее из чьей-то перевернутой телеги. Степанида открыла глаза и вздрогнула от ужаса. Все видимое пространство поля и дороги было испещрено воронками и усеяно трупами людей и животных, тщетно пытавшихся укрыться от летящей смерти в невысоких посадках лука.  Степанида изо всех хлестнула поводьями по бокам лошади, принуждая её быстрее покинуть страшное место. Лошадь рванулась, и повозка с грохотом понеслась по пыльной дороге. А Степанида всё хлестала и хлестала лошадь!..
 
И вдруг, откуда ни возьмись, возник этот уже до боли знакомый, зловещий гул, нарастающий и заполняющий собой всё свободное пространство, перекрывающий дыхание. Два немецких истребителя, отделившись от общей группы, начали погоню за метавшейся внизу между воронками подводой с людьми. Сначала они, как два огромных стервятника, покружили над полем, а потом стали снижаться, пикируя, почти падая так низко, что лётчики могли видеть, наверное, в деталях лица насмерть перепуганных женщины и детей, и затем резко уходили вверх. Похоже, их забавляла эта игра… От перекрёстного огня людей спасло только чудо! Колесо телеги попало в воронку, и она на всём ходу перевернулась, дети и Степанида скатились внутрь на дно ямы, а телега, словно щитом, накрыла их сверху. Стервятники покружились ещё немного и улетели. А люди на дне воронки, замершие в оцепенении, долго не могли оправиться от ужаса.

 Когда они, наконец, выбрались наружу, солнце уже клонилось к закату. Лошадь, исполосованная пулемётными очередями, не подавала никаких признаков жизни. Так они и побрели по дороге, оглушённые, плохо понимающие, что происходит, в сторону незнакомого хутора, призывно белевшего вдалеке хатками среди густой зелени садов:  высокая худощавая фигура женщины с новорожденным младенцем  на руках и по бокам две крохотные фигурки, крепко ухватившиеся за подол  материнской юбки…

Они шли, безучастно глядя на начинающие уже разлагаться под июльским жарким солнцем и источать вокруг тлетворный запах смерти вздувшиеся тела людей и туши коров, овец, лошадей. Дети давно перестали плакать и теперь, сосредоточенно нахмурив бровки, семенили за матерью, стараясь не отстать. Впереди на обочине дороги, словно луч надежды, суливший спасение, обозначилось перемещающееся рыжее пятно, оформившееся по мере приближения в пасущуюся… корову, сильную прихрамывающую, с обрывком верёвки на рогах, но живую…
 
До хутора семейство добралось уже затемно. Они постучались в окно первой хаты, но хозяйка, увидев измождённых, грязных и оборванных людей с коровой, испуганно захлопнула окно. И только в пятой или в шестой по счёту хате над ними сжалились и пустили на ночлег. Дом занимала учительская семья из беженцев: женщина средних лет и две её взрослые дочери. Гостям разрешили помыться в баньке, дали кое-что из чистой одежды и тряпицы перепеленать младенца, накормили скромным ужином из хлеба и варёной картошки, а хозяйка даже смогла нацедить немного молока у их коровы.

Женщину, приютившую их, звали Лидия. Она немного позже и рассказала Степаниде, почему люди боялись пускать их в дом. Соседние хутора были уже заняты немцами, проводившими обыски и чистки, вылавливая по чердакам и погребам коммунистов, комсомольцев, евреев и раненных красноармейцев. К ним тоже наведывался полицейский староста, он прошёлся по домам, переписал жителей и осмотрел хаты, оценивая их на предмет пригодности для комендатуры и постоя солдат вермахта. А ещё женщина сказала, что на рассвете они покидают хутор и перебираются к родственникам в соседний район. Так вот и получилось, что Степанида с детьми остались на хуторе в доме Лидии, идти им было просто некуда.

А через два дня хутор наполнился гортанной немецкой речью. Гитлеровцы ходили по домам и отбирали чудом уцелевших кур, поросят, выводили коров. И в  хату Степаниды  нагрянули офицер, двое солдат и староста, выгнав Степаниду с детьми в хлев, они стали обыскивать дом и, ничего не найдя в пустой хате, но перевернув все вверх дном, пришли в хлев. Офицер, высокий голубоглазый блондин, указал взглядом на корову. Староста суетливо кинулся было к ней, как Степанида, с отчаяньем птицы, защищающей своё гнездо, с маленькой Аллочкой на руках бросилась на офицера, отпрянувшего от неожиданности:
- Не трогайте корову! Лучше меня сразу убейте! Чем я детей кормить стану?!

Солдат оттолкнул Степаниду и замахнулся прикладом, но офицер жестом остановил его. Он даже с каким-то уважением посмотрел на Степаниду, на её горящие ненавистью и неведомой ему отвагой глаза, на  детей, волчатами забившимися в сено в углу хлева, и, резко развернувшись на каблуках до глянца начищенных сапогов, быстро вышел наружу в сопровождении своей свиты. Староста, шедший последним, кинул Степаниде, осуждающе цокнув:
- Ох, и дура ты, баба! О себе не думаешь, о детях подумала бы! Повесят тебя, с кем они останутся?

Однако он скоро вернулся и сунул в руки Степаниде решето с двумя десятками яиц:
 - Вот что, корову у тебя не заберут, но, слушай, баба, и запоминай, ты должна будешь каждое утро приносить в комендатуру по две крынки молока, остальное молоко забирай себе и детям. Так герр офицер приказал. Армия вермахта не воюет с женщинами и детьми! Поняла?
Он смерил Степаниду взглядом и усмехнулся:
- Поблагодарила бы что ли, словечко ведь за тебя замолвил…
Но наткнувшись на жёсткий, острый, словно вилы, взгляд Степаниды, пробормотал:
- Ну-ну... у меня…
И вышел вон…

А Степанида, державшаяся стойко всё последнее время и не проронившая ни слезинки, враз как-то обмякла, осела и тихонько завыла, плакали беззвучно дети, прижавшись к ней, покряхтывала только что проснувшаяся Аллочка…  А впереди…

А впереди были ещё пять долгих месяцев жестокой оккупации, освобождение в декабре сорок второго, гибель на фронте мужа и целая жизнь, трудная, порой невыносимая, но счастливая от того, что они выстояли, выжили и победили, несмотря ни на что…

______________________________________
* рассказ основан на реальных событиях

** на фотографии моя бабушка Кравченко Степанида Ивановна в далёком 1935 году