Забытые слова

Таинственно, как старая гадалка,
Мне шепчет жизнь забытые слова.
А. Блок
Тоска… Теперь он сполна познал ее вкус. Становилось ясно, что жизнь окончится здесь, в Сибири, и все то, что полагалось временным, к чему привыкалось, как к желанным удобствам  после острога: бревенчатый сруб, построенный своими руками, и нехитрая его обстановка, и маленькое хозяйство, а вокруг эти безнадежные просторы – все это будет уже навсегда, до конца, и не будет ничего другого.
Сидя у окна долгими, пустыми вечерами, он, перебирая события своей жизни, мысленно менял то или иное обстоятельство, и всею силою живого своего воображения проживал новую возможность, полностью менявшую его судьбу. Что было бы, не сверни он в матросский домик у Толбухина маяка, в котором его опознал филер? И вот он снова чувствует под ногами лед Финского залива, и морозный ветер терзает его лицо, и жаркое чувство преследуемого зверя гонит вперед, и, преодолев искушение поесть и обогреться, он продолжает идти ... и избегает ареста, а там – Швеция.
Это настроение, так не характерное для его деятельной натуры, возникло несколько недель назад, когда он получил посылку от сестер. Среди других вещей там была книга, некогда его любимое “A sentimental journey” Stern’а. Он почувствовал пальцами знакомую податливость кожаного переплета, вдохнул запах пожелтелых страниц, пролистал их, и дойдя до конца, увидел запись, сделанную выцветшими за двадцать лет чернилами:  «Если же за мной останется какое-нибудь существо, чьё счастье связано будет с моим, если я буду думать, что моё несчастье сделалось его злополучием: горесть его ляжет на мою душу, на совесть ...». Эта давнишняя запись, сделанная на полях любимой книги, воскресило давнее, казалось напрочь забытое воспоминание, воскресило с такой яркой, неистовой силой, что стоило ему закрыть глаза – и он снова слышал вой ветра за окном, размеренный тик маятника и видел в дрожащем свете свечи прекрасное, задумчивое лицо …
До Декабря было еще два года. Он ехал по делам имения в Новую Ладогу и заночевал на почтовой станции, в Шлиссельбурге. Он никогда не любил это место, само название отдавало чем-то казенным, бездушным, сродни шпицрутенам. Весь день шёл дождь, а к вечеру разыгралась буря. Усталый и продрогший, Николай сидел у огня, в комнате для проезжающих. Снаружи, содрогая дверь, бушевал ветер.
Маленькая старушка, с круглым и смуглым, как печёное яблоко, личиком, внесла самовар. Внезапно, сквозь привычный шум бури, раздался новый звук: частые-частые всхлипывания, и потом – долгий, протяжный, жалобный человеческий стон. Старушка поставила самовар и быстро перекрестилась.
Николай вопросительно посмотрел на неё.
- Столько лет здесь, батюшка, а всё никак не привыкну. Как заслышу - так кровь в жилах и стынет. Господи, спаси и помилуй! – она снова перекрестилась, привычным, торопливым движением.
- А что это за звуки такие?
- Да уж известно, арестанты это, из крепости. Их, говорят, как со свету свести захотят -  в землю зароют, по самое горло, да так и оставят. Вот они и стенают, ночами-то.
«Вздор какой-то, - подумал он, - видимо, некий акустический фокус здешних мест.» Но снова раздавшийся тот же звук, заставил его, невольно, вздрогнуть.    
- Вы, ваше благородие, не слушайте её, дуру старую, - сказал смотритель – высокий старик, с плутоватым, подвижным лицом. Он сделал старухе страшные глаза, и тут же, заискивающе взглянул на своего гостя: - Люди болтают, а она и рада.
Проводив Николая наверх, по скрипучей лестнице, и оставив ему свечу, старик ушёл. Николай остался один. Близость страшной тюрьмы, странные ночные звуки, разговор со старухой – взволновали его. Он подошёл к окну, и долго стоял, задумавшись, глядя на пелену дождя, застилавшую от него мрачный силуэт Шлиссербургской крепости. Он открыл «A sentimental journey», с которым не расставался в дороге, и попробовал читать, но голова его слишком была полна, и чтение не могло завладеть его вниманием. Тогда, достав карандаш, он, по обыкновению, стал записывать приходившие мысли на полях книги. Закончив писать, он, взволнованный и размягчённый, не раздеваясь, лёг на кровать. За окном бушевал ветер, над головой мерно тикал массивный маятник, он лежал, не думая ни о чём, погружённый в свои ощущения.
 Через некоторое время, послышался скрип лестницы, под чьими-то шагами. Вздрогнула и отворилась дверь. Николай увидел две закутанные женские фигуры. Ему не хотелось вступать в разговор, и он притворился спящим, продолжая наблюдать за происходящим из-под полуопущенных век. Это были барыня (или барышня – Николай видел, что она молода, и с первого взгляда признал в ней даму своего круга) со служанкой. Раздевая госпожу, служанка видимо стралась производить по возможности больше шума, чтобы разбудить незнакомца, занявшего единственную кровать. Николай лежал не двигаясь, забавляясь ситуацией. Избавившись от верхней одежды, дама нерешительно прошлась по комнате (в мягкой, застывшей тишине, нарушаемой лишь гулким, мерным ходом маятника, да далёким шумом ветра за окном, Николай слышал шелест ее одежды при ходьбе, и чувствовал лёгкий, чуть горьковатый запах духов), остановилась, глядя на тёмную фигуру, лежащую на кровати, и подошла к столу. Сквозь прикрытые веки, Николай смотрел, как она берёт книгу, со стола, как её лёгкие, тонкие пальцы, в медленной задумчивости, листают страницы, смотрел на её лицо, показавшееся ему очень красивым  в пляшущем свете свечей. Присев за стол, незнакомка стала читать. Он видел её склонённое лицо, и по выражению строгой, задумчивой серьёзности, появившемуся на нём, понял, что незнакомка читает его записи. Закончив читать, она повернула голову к Николаю, всё так же неподвижно лежащему на кровати, безуспешно пытаясь рассмотреть его лицо. Николай услышал вздох, и приписал  его разочарованию незнакомки. Некоторое время она продолжала сидеть, видимо в нерешительности, но затем, зашуршав платьем, поднялась со стула, взяла свечу и, делая вид, что осматривает комнату, стала приближаться к кровати. Николай, внутренне улыбаясь, наблюдал за ней. Подойдя почти вплотную, дама сделала вид, что хочет рассмотреть массивные часы с маятником, висящие над кроватью, держа свечу так, чтобы свет падал на лицо «спящего». Украдкой посмотрев вниз , дама увидела широко раскрытые, насмешливо и дружелюбно глядящие на неё глаза. Вскрикнув от неожиданности, она прижала руку к груди. 
- Простите, Бога ради, - сказал Николай, вставая, - я не хотел испугать вас. Позвольте представиться: лейтенант Морского корпуса Николай Бестужев
Дама назвала свое имя, Николаю оно было знакомо.
– Я прочла ваши заметки на полях книги, - сказала она, окончательно оправившись от смущения, прямо глядя ему в лицо (ему нравилась эта её манера говорить, прямо глядя широко раскрытыми глазами, на собеседника). – Они свидетельствуют о душевном богатстве.
- Я поддался обаянию минуты: ночь, буря, близость тюрьмы, и потом, эти странные, зловещие звуки ...   
 - А, так и вы слышали! - живо проговорила она, - Не правда ли, как странно и как ... страшно.
- Местные жители верят, что это стенают наказуемые арестанты.
- Какая мрачная фантазия! Впрочем в этом месте, в такую ночь начинаешь этому верить.
Они проговорили всю ночь, а утром расстались, увозя с собой обещание теснейшего знакомства.
Утро было холодным и ясным. Укутавшись в шубу, Николай отдался бегу саней. Голова была лёгкой, и чувства были обострены, как бывает солнечным утром, после бессоннной ночи. Он весь ещё находился во власти впечатления, произведённого на него ночной знакомой, и теперь бережно перебирал недавние воспоминания, любуясь новоприобретённым сокровищем.
Утром они вместе спустились вниз, и он впервые увидел её лицо при свете дня. Лицо это, которому мерцающий свет свечей придавал загадочность, недосказанность, было теперь всё перед ним, на ярком свету. Оно было совсем другим, чем ночью, но уже бесконечно знакомым. Глаза оказались ярко-зелёного цвета, и каждый раз, когда эти необыкновенные, яркие глаза взглядывали на него, он чувствовал, как что-то вздрагивало внутри. И сейчас, сидя в санях, он всё ещё чувствовал отзвук, пробуждённый её глазами - как будто внутри дрожала, замирая, задетая и отпущенная струна.
Но чем дальше отьезжал он от Шлиссербурга, тем больше места в его мыслях занимали дела, предстоящие ему в Новой Ладоге, и тем прохладней и трезвее становились его размышления о прошедшей ночи, и о ее возможном влиянии на его будущность.
«Итак, вот первая женщина, сделавшая на тебя такое впечатление. Вот мечта твоя, обретшая плоть и кровь. Как же ты намерен поступить? Справедливо ли, достойно ли искать её расположения, имея на совести такую тайну, как моя? ... Отказаться от всего ради приватного счастия? Погубить её вместе с собой?» Мучительная внутренняя работа происходила в нём. Неподвижно лежал он в санях, укутавшись в шубу и не замечал больше ни дороги, ни блеска снега под ярким солнцем, ни окриков ямщика, которому весело было ехать по морозцу, горяча сытых лошадей. На ***кой станции, где предстояло менять лошадей, Николай, зайдя в помещение, достал письменные принадлежности, всегда возимые им с собой и, играя желваками, стал писать на полях книги (это было «А sentimental journey» Sterne-а ): «Мне никогда не было страшно собственное несчастье; своё горе я всегда переносил с  твёрдостью, но чужих страданий не могу видеть: когда я их знаю, они становятся моими. Пусть делают со мною что хотят, пусть бросают меня на край света, в самый тёмный угол на земле, но так, как в этом мире нельзя сыскать такого места, где бы можно было отнять мою совесть, я буду спокоен сам за себя. Если же за мной останется какое-нибудь существо, чьё счастье связано будет с моим, если я буду думать, что моё несчастие сделалось его злополучием: горесть его ляжет на мою душу, на совесть, и потому, нося в груди тайну, готовясь с разгадкой её к новым несчастиям, я не могу – я не должен искать никакой взаимопомощи в этом мире. Мне надобно отказаться от всякого счастия!..»
Закончив писать, он почувствовал облегчение. Решение было принято. И только какой-то трудноразличимый осадок саднил его душу, как-будто он уже предчувствовал бревенчатый сруб в сибирской глуши, одинокие зимние вечера, тоскливую осень своей жизни.