Домашние наставники в России

Полночь. Старинная барская усадьба погружена во тьму. По дому медленно, почти бесшумно  движется процессия. Впереди лакеи со свечами в парадных ливреях. Четверо рослых гайдуков с большой осторожностью  несут детскую кроватку, на которой безмятежно спит  златокудрый розовый мальчик. Далее идут родители и бабушка малыша; за ними – кормилица и няня, вслед за которыми крадутся на цыпочках многочисленные горничные. Мать, бабушка, кормилица и няня с трудом сдерживают рыдания; лицо отца торжественно и грустно. Наконец процессия останавливается у одной из дверей, которая тотчас широко открывается. «Willkommen» (добро пожаловать – нем.), – сказал появившийся на пороге человек, пропуская процессию. Женщины затряслись от нового приступа рыданий и стали креститься. На минуту все вошли в комнату и затем вышли оттуда, уже без кроватки. Дверь  затворилась, и они разбрелись по дому. И вновь наступила тишина.
Передача маленького барчука немцу-гувернеру состоялась. Наутро ему предстояло проснуться  не у себя в родной, до мелочей знакомой детской, а в чужой и потому страшной комнате. С этих пор ему предстояло жить не под крылом заботливой доброй нянюшки, а под властью строгого, хотя и любящего наставника.
Кто же этот человек, который на несколько лет  должен стать для ребенка и учителем, и родителем?
Герой нашего рассказа – Иоганн Виганд – родился в 1744 году в  Германии в семье пастора; окончил богословский факультет Галльского университета. «Так как меня готовили к духовному званию, – вспоминал он, – то мне предстояло  провести где-нибудь несколько лет домашним учителем, что, по моему собственному опыту и по рассказам других, казалось мне далеко не заманчивым». Однако стать домашним учителем все-таки пришлось. В то время в Германии  находился с дипломатическими поручениями русский дворянин Н.А.Хомутов. Он хотел дать своим сыновьям хорошее образование и искал для них гувернера. Емцу порекомендовали молодого Виганда, который принял приглашение. Впоследствии он так объяснял свое решение: «Поскольку в Германии не могло представиться для молодого человека  столь выгодного места, то я, недолго думая, согласился принять его, тем более, что оно соответствовало моему желанию как можно долее оттянуть срок моего поступления  в духовный сан и давало возможность  вести свою жизнь и нажить деньги».
Однако уже по дороге в Россию  молодой Виганд понял, что жизнь ему предстоит нелегкая. «Я не знал русского языка, – вспоминал он, – и мог разговаривать только с моими воспитанниками по-французски или по-немецки; с посторонними же и вовсе не мог объясниться. Это повергло меня в уныние, тем более, что я видел вспыльчивый характер моего патрона, который однажды так рассердился на меня, что грозил отказать мне от места, и мне пришлось бы остаться в глубине Литвы, совершенно беспомощному, и погибнуть в ее необозримых лесах от диких зверей!» Но этого, по счастью, не произошло, и осенью 1764 года 20-летний Виганд оказался в Петербурге.
По приезде он поспешил в Академию Наук  для получения аттестата, ибо в 1757 году был издан указ, предписывающий учителям-иностранцам  иметь аттестаты от Академии Наук или Московского университета (с 1804 года аттестаты выдавали также гимназии). В противном случае им грозила высылка из России, а их хозяевам – штраф.
В Петербурге общительный, беспечный и несколько легкомысленный юноша преобразился, и главная причина тому – одиночество. Здесь, в России, Виганд впервые  оказался предоставленным самому себе. Он лишился и веселого общества товарищей, и строгого надзора отца. Он вынужден был общаться лишь с узким кругом людей, знавших  французский или немецкий языки, однако с ними у него не установились близкие отношения. Педагогическая деятельность на первых порах не давала удовлетворения: избалованные подростки не желали подчиняться своему наставнику, который, в их представлении, был не намного выше слуги. И вот перед Вигандом встал вопрос: как заполнить свободное время и, главное, пустоту в душе, которая раньше, благодаря пестрой и беззаботной жизни, как-то не замечалась. К счастью, у Н.А.Хомутова оказалась богатая библиотека, и Виганд принялся за изучение истории. Впоследствии он неплохо овладел русским языком, и это намного облегчило его жизнь.
За три года, проведенные в России, Виганд стал серьезнее относиться к жизни и нашел, как ему казалось, свое место в ней. Поэтому, когда в 1767 году он, по рекомендации  отца своих воспитанников, перешел в качестве гувернера к четырехлетнему сыну его родственника – харьковского помещика П.А.Щербинина, – он уже смотрел на свои обязанности не так, как три года назад. «Я твердо решил, – вспоминал Виганд, – сделать из моего воспитанника человека образованного и нравственно развитого». Однако в первый же день молодого учителя ждало  не то чтобы разочарование, а настоящий шок. На приветствие Виганда «малыш отвечал непристойными ругательствами. Потом он приказал своей бабушке  прокатиться с ним верхом на палочке по всему дому, двору и саду в сопровождении целой свиты служанок, что и было немедленно исполнено». Вскоре выяснилось, что воспитанник люто ненавидит и боится будущего гувернера, поскольку нянюшка, не желавшая  отдавать питомца в руки немца-басурмана, запугала ребенка рассказами о царевиче Димитрии, якобы убитом своим учителем.  Что делать? В конце концов «было решено, – вспоминал Виганд, – что я, живя в доме как человек совершенно посторонний, должен заслужить прежде всего доверие и расположение мальчика. В течение нескольких недель  мне пришлось делать вид, будто бы я совсем не обращаю на него внимания. Он также всячески старался избегать меня, но мало-помалу привык к моему присутствию, но, так как я принимал участие во всех его забавах, то сделался ему необходимым, заслужил его доверие и он привык подчиняться моему авторитету». По прошествии четырех месяцев, когда родители убедились, что я буду хорошим воспитателем их ребенка, было решено передать его окончательно мне» .
Покуда малыш безмятежно спит, а его наставник думает о предстоящем утре, познакомимся с некоторыми из коллег Виганда. Речь у нас пойдет, в основном, о гувернерах XIX века. В XVIII веке родители обычно  брали для своих детей скорее не наставника, а учителя. Он обязан был следить за поведением ребенка и дать ему необходимый минимум знаний для поступления в учебное заведение. Эти учителя были нередко малообразованными и грубыми людьми и ненадолго  задерживались в доме. В XIX веке родители стали взыскательнее относиться к и к гувернерам, и к учебным заведениям. Многие стремились дать детям  домашнее воспитание и потому искали  не просто человека, обладавшего кое-какими знаниями, а опытного педагога. Среди домашних наставников преобладали французы и немцы; были также англичане, швейцарцы и итальянцы.  С середины XIX века стали появляются русские гувернеры.
Во времена Николая I государственная машина сделала попытку проникнуть своими щупальцами и в домашнее воспитание. Оно уже давно внушало правительству беспокойство, ибо было практические бесконтрольно, и наставники могли внушать своим питомцам крамольные идеи. Кроме того, правительство   стремилось улучшить качество домашнего образования и повысить авторитет домашних наставников, сделав  их служащими Министерства народного просвещения. В 1834 году вышло  Положение о домашних наставниках и учителях. В соответствии с ним, наставники должны быть  христианами и российскими подданными; от них требовались «удостоверения о нравственных качествах» от учебного заведения, в котором они получили образование,  и с места жительства; желающие стать домашними наставниками должны были сдать специальный экзамен в университете или гимназии (от экзаменов освобождались только выпускники университетов и духовных академий, а также девушки, окончившие учебные заведения Министерства народного просвещения). Домашние наставники отныне подчинялись губернским директорам  училищ, которым должны были предъявлять свои свидетельства. В конце ученого года им предписывалось представить  губернскому директору училищ  отчет об успехах своего воспитанника, а также одобрительные свидетельства от его родителей и уездного предводителя дворянства.  Должность домашнего наставника уравнивалась к должности старшего преподавателя гимназии, а должность домашнего учителя – к должности учителя уездных училищ; за выслугу лет они производились в чины. Кроме того,  был заведен «капитал призрения для дряхлых и больных», куда поступали деньги от платы за получение свидетельства. С 1853 года домашние наставники и учителя стали получать пенсии.
Трудно сказать, выполнялось ли Положение 1834 года. Едва ли помещики допускали вмешательство чиновников в свои семейные дела. Да и сами чиновники не хотели утруждать себя и раздражать помещиков своим надзором. Положение не могло изменить  заметно и отношение к домашним наставникам. Оно зависело, главным образом, от культуры семьи и от самого наставника, но не от предписаний сверху.
Почти все дворянские дети, хотя бы в раннем возрасте, воспитывались гувернерами; девочки же находились  на попечении наставницы почти до замужества. Эти люди во многом определяли и положительные, и отрицательные  черты русского дворянского общества, культурное наследие которого  в какой-то степени влияет и на наше воспитание и мировоззрение. Итак, перед домашними наставниками  стояла огромная ответственность не только перед своими воспитанниками, но и перед  грядущими поколениями.
У многих родителей, поручавших воспитание своих чад гувернерам и гувернанткам, наше рассуждение вызвало бы смех, причем громко расхохотался бы не только  помещик Троекуров, запоровший до смерти двух учителей своего сына, а гувернантку дочери взявший в любовницы. Улыбнулась бы и дочь его Маша, для которой учитель  был вроде «слуги или мастерового, а слуга или мастеровой не казался ей мужчиною»  Даже маленький Николенька, любивший своего воспитателя Карла Ивановича «от души» и считавший его  «членом своего семейства»», ставил его «все-таки ниже себя в своем детском  понимании  общественного положения». Бабушка же, говоря о необходимости найти для подросших внуков  более образованного и культурного педагога, назвала Карла Ивановича при детях «глупым мужиком, который  их ничему научить не может, кроме дурных манер и тирольских песен».
Трудно представить себе более беззащитное существо, чем гувернантки. Совсем юными приезжали они, гонимые нуждой, в далекую Россию, не зная порой ни слова по-русски. Не намного лучше было и русским девушкам, обычно из бедных дворянок. Большинство из них заканчивало какое-нибудь закрытое учебное заведение и не имело никакого понятия о жизни. Хорошо, если они попадали в семью, где к ним относились с уважением. Но сколь многие вынуждены были терпеть грубость, обиды и назойливые домогательства главы семейства! Вспомним известную картину «Приезд гувернантки в купеческий дом»: легко представить, что ждет эту девушку. Рассказы о горестной судьбе юных гувернанток занимают большое место в мемуарах и особенно художественной литературе. «Бедная девушка, дочь одного из мелких подчиненных отца, была она в те дни бесконечно счастлива  тем, что так хорошо устроилась  тотчас после гимназии (…). Но уж до чего была пуглива, как робела при отце за нашими чинными обедами, каждую минуту с тревогой следя за Лилей», – пишет И.А.Бунин в рассказе «Ворон».
О судьбе  сестры – Александры Николаевны Цявловской –  рассказывает в своих мемуарах Е.Н.Водовозова. Ее брат проиграл некоему господину Лунковскому 600 рублей – немыслимую сумму для обедневшей семьи. И вдруг через некоторое время Александра получила  приглашение от Лунковского  стать гувернанткой его дочерей  за 100 рублей в месяц; в пансионе же, где она собиралась работать, платили лишь 35 рублей. Делать было нечего, и Александра Николаевна приняла предложение. «Работы на Сашу навалили так много, – вспоминала ее сестра, – что она совсем не имела свободного времени: с тремя девочками она занималась порознь всеми предметами и музыкой, так как они были различного возраста. Занятия с детьми продолжались с 10 до 7 часов вечера, когда Саша  обязана была немедленно идти к госпоже Лунковской – читать ей книги, писать письма под ее диктовку, проверять ее разнообразные счета. По воскресеньям и праздникам сестра должна была везти в церковь детей, а затем безотлучно находиться при них, гуляя с ними, играя и разговаривая на иностранных языках».   Пробыв два месяца у Лунковских, Саша убежала от них вследствие наглых приставаний отца своих воспитанниц.
Юная гувернантка часто фигурирует в произведениях А.П.Чехова. Самый, пожалуй, трагичный из них – рассказ «Переполох».
«Машенька Павлецкая, молоденькая, едва только кончившая курс институтка» жила в гувернантках в семье помещиков.  Однажды у барыни пропала брошка, и в отсутствии Маши  в ее комнате был произведен обыск.  Горничная, видя возмущение Маши, сказала ей: «В чужих людях живете, барышня… Хоть Вы и барышня, а все же… как бы прислуга». Тут Маше «в первый раз в жизни пришлось испытать во всей остроте чувство, которое так знаком людям зависимым, живущим на хлебах у богатых и знатных. Никогда еще над ней не совершали такого насилия, никогда ее еще  так глубоко не оскорбляли. Ее, благовоспитанную, чувствительную девицу, дочь учителя, заподозрили в воровстве, обыскали, как уличную женщину! В голову ее полезли  всякие несообразности. Если ее могли заподозрить в воровстве, то, значит, могут теперь арестовать, раздеть догола и обыскать, затем вести под конвоем по улице, засадить в темную холодную камеру… Кто вступится за нее? Родители ее живут далеко в провинции: чтобы приехать к ней, у них нет денег. В столице она одна, как в пустынном поле, без родных и знакомых. Что хотят, то и могут с ней сделать».
Герой  другого рассказа А.П.Чехова – «Размазня» – пригласил к себе гувернантку своих детей и, шутки ради, стал высчитывать у нее из жалованья праздничные дни, стоимость разбитой чашки, несуществующие долги и т.д., так что из 80 рублей у нее осталось всего 11. Гувернантка безропотно взяла деньги и к тому же еще поблагодарила его. «За что?» – удивился хозяин. «В других местах мне и вовсе не давали», – смиренно ответила она.
На старости лет домашние наставники, если не оказывались выброшенными на улицу  без всяких средств к существованию, оставались жить  у своих хозяев, безропотно снося их причуды и оскорбления. Альфонс Людовикович Шампунь из  рассказа А.П.Чехова  «На чужбине» был когда-то у помещика Камышева гувернером: «учил его детей манерам, хорошему произношению и танцам, потом же, когда дети Камышева выросли и стали поручиками, Шампунь остался чем-то вроде бонны мужского пола. Обязанности бывшего гувернера несложны. Он должен прилично одеваться, пахнуть духами, выслушивать праздную болтовню Камышева, есть, пить, спать и больше, кажется, ничего. За это он получает стол, комнату и неопределенное жалованье». Болтовня Камышева была небезобидна. Он постоянно ругал французов и все французское. Шампуню, снедаемому тоской  по далекой любимой родине, было это невыносимо.  Он долго терпел и, наконец, заявил, что покидает Камышева. Однако хозяин невозмутимо ответил, что потерял его паспорт и без него Шампуня посадят в острог. Угроза подействовала, и жизнь потекла по-прежнему.
Как могли относиться к своему делу люди, постоянно встречаясь с подобным отношением к себе и своим коллегам? «Гувернеры и гувернантки прекрасно понимают, что на них смотрят как на нечто, стоящее ненамного выше прислуги и что положение их далеко не прочное, а потому и они к делу воспитания относятся  в большинстве случаев спустя рукава, мечтая только о том, чтобы, накопив в России как можно больше денег, скорее вернуться в свой фатерланд», – считал А.А. фон Риттер .
Он был прав, но лишь отчасти. Среди гувернеров и гувернанток было немало талантливых педагогов, преданных своему делу. Один из них – Иоганн Виганд, с которым мы познакомились в начале этого очерка. Уже через полгода его донельзя избалованный родителями и слугами воспитанник «уже отлично читал по-русски, писал довольно сносно, а вскоре сделал замечательные успехи во французском языке и в других предметах. Притом он сделался мальчиком довольно смирным и послушным». Кроме того, Виганд, несмотря на то, что был протестантом, занимался со своим воспитанником «по желанию родителей, также Законом Божиим и стал замечать, что он все более и более отрешается  от вкоренившихся  в нем с детства предрассудков и совершенно ясно начинает понимать  истину евангельского учения» .
Виганд воспитывал своего питомца в течение 13 лет. Однако так было далеко не всегда. Обычно в раннем возрасте мальчика отдавали на попечение так называемого «немца при детях», а лет в 10-12 – француза, который наводил окончательный лоск.  «Немец при детях» был обычно не очень образованным человеком и являлся не только учителем, но и нянькой. Однако он нередко играл  большую роль в формировании личности ребенка.  Вспомним Карла Ивановича  из «Детства» Л.Н.Толстого (прототипом его был Федор Иванович Рёссель – воспитатель Л.Н.Толстого). Первая глава посвящена именно ему. Карл Иванович будит рано утром Николеньку, которому очень не хочется вставать. Такое начало не случайно. Ведь именно домашний наставник (а не любящие и любимые, но далекие родители)  был главной фигурой в детстве Николеньки и большинства его сверстников из дворянских семей. Именно он  избалованного и изнеженного ребенка, умственно и духовно дремавшего  под надзором крепостной нянюшки, пробуждал к осмысленной жизни и выполнению своих обязанностей.
Наставник не только следил за хорошим поведением воспитанника, учил и порой с большим трудом заставлял его учиться и во много заменял ему няньку. Очень часто он являлся для ребенка  единственным окном в мир  и иногда единственным другом.  От родителей ребенок был, как правило, далек; няня и другие слуги были крепостными, и ребенок прекрасно понимал, что он абсолютный господин этих взрослых людей. Учителю же ребенок обязан был подчиняться, хотя и знал, что он стоит ниже его по общественному положению. Порой учитель, рассказывая  воспитаннику о своей судьбе, общаясь с ним в повседневной жизни или даже просто своим характером, поведением, внешним обликом, отношением к другим людям  давал ему первые уроки жизни; пробуждал,  обычно невольно, чувства любви и  сострадания. Вспомним опять «Детство»: «Бывало (…) прокрадешься  наверх, в классную, смотришь – Карл Иванович  сидит себе один на своем кресле  и с спокойно-величественным выражением  читает какую-либо из  своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые полузакрытые глаза смотрели  с каким-то особым выражением, а губы грустно улыбались. Бывало, я стою  у двери и думаю: «бедный, бедный старик!  Нас много, мы играем, нам весело, а он один-одинешенек, и никто-то его не приласкает… И так жалко станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber Карл Иванович!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.(…) Вспомнишь, бывало, о Карле Ивановиче и его горькой участи – единственном человеке, которого я знал несчастным, – и так горько станет, так полюбишь его, что слезы потекут из глаз т думаешь: «Дай Бог ему счастья, дай мне возможность помочь ему, облегчить его горе; я всем готов для него пожертвовать».
Несмотря на отсутствие педагогических способностей, многие учителя были необыкновенно  одаренными  или же просто  яркими и оригинальными личностями.  Благодаря общению и дружбе с таким наставником ребенок приобретал некоторый жизненный опыт.  В этом смысле наиболее полезны были русские учителя, которые могли дать воспитаннику хоть какое-то представление об окружающей действительности. В «Автобиографических заметках» И.А.Бунин  так рассказывает о своем учителе Николае Осиповиче Ромашкове: «Воспитателем моим был престранный человек – сын предводителя дворянства, учившийся в Лазаревском институте восточных языков, одно время бывший преподавателем  в Осташкове, Тамбове и Кирсанове, но затем спившийся, порвавший все связи родственные и общественные и превратившийся в скитальца (…). Он неожиданно привязался ко всем нам, а ко мне в особенности, и этой привязанностью и своими бесконечными рассказами, – он немало нагляделся, бродя по свету, был довольно начитан, владел тремя языками, – вызывал и во мне  горячую любовь  к себе. Он мгновенно выучил меня читать (по «Одиссее» Гомера), распалял мое воображение то рассказами о  медвежьих осташковских лесах, то о Дон-Кихоте, и я положительно бредил рыцарством! Поминутно будил мою мысль  своими оригинальными, порой даже не совсем  понятными мне разговорами  о жизни, о людях. Он играл на скрипке, рисовал акварелью, и с ним вместе  иногда не разгибался и я (…). Он писал стихи (…), и вот написал стихотворение и я (…).  Учил меня мой воспитатель, однако, очень плохо, чему попало и как попало. Из языков  он больше всего  налегал почему-то на латынь, и немало тяжких дней  провел я в зубрежке  латинской грамматики».
В «Жизни Арсеньева» И.А.Бунин  выводит своего учителя под именем Баскакова, дополняя его образ  новыми яркими мазками: «Он совершенно преображался, завидя меня. Он тотчас же спешил ко мне навстречу, обнимал за плечо и уводил в поле, в сад или усаживался со мной  в каком-нибудь уголке и начинал что-нибудь рассказывать, что-нибудь читать вслух, поселяя во мне самые противоположные чувства и представления (…).  Для своих рассказов он чаще всего избирал, совсем не считаясь с моим возрастом, все кажется, наиболее горькое и едкое из пережитого им, свидетельствующее о людской низости жестокости, а для чтения – что-нибудь героическое, возвышенное, говорящее о прекрасных и благородных сторонах человеческой души».
Совершенно иной тип представлял  Константин Александрович – учитель Л.Е.Оболенского: «Казалось, что сама жизнь, бросая его из одной чужой семьи в другую,  заставляя жить среди людей с разными характерами, (…) округлила его (…). Сами его характер и мысли стали какими-то круглыми. Он думал и верил так, как в данную минуту в данной семье думали и верили другие, а, вернее, он совсем отучился думать и верить сам  в течение своего 35-летнего учительства и гувернерства; даже когда спрашивали его мнение, он только утвердительно мычал  или говорил задумчиво: «конечно, да, это…» и никогда не кончал фразы». Но даже этот «бесцветный серенький человек»  обладал гордостью и самолюбием: «Были случаи, когда он отстаивал свое достоинство, забывая все тяжелые последствия, которые это могло повлечь для него. Это случалось тогда, когда он замечал  какую-нибудь презрительную  насмешку над собой, выходившую из ряда (…) семейных дружеских шуток. Да и такие шутки он переносил не всегда  и не от всех, а от ближайших членов семьи, в расположение которых верил (…). Иногда в такие минуты  он поражал всех  неожиданностью своего самолюбия. Так, например,  он бросил одно очень выгодное место от того, что его не пригласили к обеду, когда были гости».
Константина Александровича ценили не только за его преподавание (он готовил мальчиков к поступлению в гимназию или кадетский корпус): «Трудно сказать, чего бы он не сумел сделать: он знал средства против разных болезней, знал столярное  и слесарное дело, так что мог починить замок, сломавшийся стул или диван, мог исправить часы, устроить крысоловку, маслобойку, сделать план хозяйственной постройки и т.п. Все это он делал не по обязанности, а от всей души, из преданности той семье, в которой жил в данное время. Ведь у него не было ни родных, ни близких. Вся его семья была в той семье, в которой приходилось поселиться». Пример учителя, по словам Л.Е.Оболенского,  воспитал в нем «веру в человеческую способность производить, строить, сооружать и притом самыми простыми  домашними орудиями и материалами» .
П.Д.Боборыкин, вспоминая о своих наставниках, заметил: «Как учителя они были плохи. Не очень хороши и как воспитатели, но они нас не портили. А многое общекультурное  пришло прямо через них. Немец, сын пастора в приволжской колонии,  был ограниченный малый, но добродушен и умел привязать к себе, влиял всем своим бытовым складом, развивал рассказами, возбуждал любознательность и давал почувствовать, что такое сохранить достоинство  в некрасной доле немца» .
Среди домашних наставников было немало ветеранов армии Наполеона. Одни из них были пленными, другие приехали в Россию уже после падения Наполеона.  «Француз, живший у нас, – рассказывал П.Д.Боборыкин, – был обломком великой эпохи, бывший военный врач в армии Наполеона, взятый в плен в1812 году, потом штаб-лекарь русской службы. От него чего я только не наслушался! Он видел le petit caporal, целыми годами служил в Италии еще при консульстве, любил итальянский язык, писал стихи и играл на флейте. Знал порядочно по-латыни и не без гордости  показывал свою диссертацию на звание штаб-лекаря. Это была старая Европа, Франция героической эпохи, не умиравший до смерти интерес к умственным и художественным впечатлениям»
С большой теплотой вспоминал своего гувернера А.Кругликов: «Детомба я очень любил, это была прекрасная личность – умный, живой, честный и добрый. Бывало, наш седовласый, но милый француз, развеселяясь, запоет и запляшет. Он помнил смерть Людовика XVI, ему было тогда 7 лет, отец его был адвокатом, и они жили в Париже. (…) Служил в армии Наполеона уланом и имел чин  капитана.  О Наполеоне говорил много, часто  и всегда восторженно. В 1812 году вступил в Россию  вместе с Великой армией, на смотру в Ковно упал с лошади и остался там в лазарете. Поступил он к нам, когда мне было 11 лет и прожил у нас до года моей свадьбы» .
Во второй половине XIX века появилось немало русских домашних наставников, происходивших из разночинной среды; многие из них имели высшее образование. Иногда «на вакации» на дачу или в поместье приезжал студент, чтобы подготовить ребенка к поступлению в гимназию. Нередко воспитанники видели в них старших товарищей и очень их любили. «Ах, maman! Как Алексей Николаич на деревья лазит! Он меня хочет выучить, и плавать  тоже он меня научит. Он меня всему, всему научит!» – восторженно сообщает 10-летний Коля из пьесы И.С.Тургенева «Месяц в деревне». Ей подобное воспитание тоже нравится, и она говорит учителю: «Он у меня немножко изнежен… Сделайте мне из него ловкого и проворного мальчика!»
Изредка молодые учителя  стремились повлиять на мировоззрение ученика, но из этого редко что-нибудь  получалось. Студент-естественник Владимир Сергеевич упрекает 10-летнего Сережу: «Пачкаться сами умеете, а чистить других  заставляете», на что воспитанник отвечает: «Зачем  же бы у нас прислуга была, если бы мы все сами делали?». Вывод, который делает автор повести А.О.Осипович-Новодворский, очевиден: «Этот мальчик и его учитель-юноша  были два совершенно различные мира симпатичных друг другу просто как люди, и непонятных, даже ненавистных как члены  несходных нравственных видов» .
Один из наиболее ярко выраженных типов гувернеров-демократов показан в автобиографическом романе В.Д.Набокова «Другие берега»: «Он родился  в бедной семье и охотно вспоминал, как между окончанием гимназии на юге и поступлением в Петербургский университет зарабатывал на жизнь тем, что украшал морскими видами (…) булыжники и продавал их (…). Он жаловался моей матери, что мы с братом иностранцы, барчуки, снобы и патологически равнодушны к Гончарову, Григоровичу, Мамину-Сибиряку, которыми будто бы зачитываются нормальные мальчики». Гувернер тщетно пытался подружить воспитанников с соседскими детьми и детьми слуг; во время путешествия за границу он добился  разрешения у родителей  жить с воспитанниками в дешевом пансионе. Однако эти педагогические приемы у его питомцев ничего, кроме отвращения, не вызывали.
Впрочем, своеобразный характер гувернера в чем-то импонировал будущему писателю: «В этом педанте жил и мечтатель, и авантюрист, и старомодный  наивный идеалист». Кроме того, гувернер был евреем, что вызывало едкие замечания  родственников и знакомых Набоковых. Поэтому ученик считал своим долгом защищать нелюбимого учителя и грубил его обидчикам, что приносило впечатлительному подростку  некоторое моральное удовлетворение.
В отличие от своих коллег-мужчин, гувернантки обычно не обладали особенно яркой биографией; встречались среди них, конечно, интересные и оригинальные личности, но, в основном, это были просто скромные труженицы. Для бедной и образованной девушки педагогическая деятельность была единственным средством заработать  себе на жизнь. Соответственно, они готовились к этой стезе заранее, а потому в массе своей  были более подготовлены и добросовестны, нежели их коллеги-мужчины. Обычно гувернантками становились в ранней юности и оставались ими до глубокой старости.
«Несмотря на всю трудность приискать порядочную воспитательницу, их недостаточно ценят, и какую горькую чашу нравственных пыток несет большинство гувернанток!. Чем же обеспечивается будущее гувернантки? Из жалованья едва ли она успеет скопить себе средства  в старости иметь спокойный угол, а что становится с большинством и них  при временном неимении места или во время болезни!» – горестно вопрошалось в редакционной  статье первого  номера  журнала «Гувернантка», выходившего в Петербурге в январе-августе 1862 года. Редакторами-издательницами его были Агния Мамышева и Зоя Травлинская. Свой журнал они предназначали  «для  начальниц институтов и пансионов, классных дам, домашних наставниц и вообще для лиц, занимающихся воспитанием и образованием». Печатались там, в основном, общеобразовательные статьи, в том числе по истории педагогики.  Собственно, проблемам домашних наставниц уделялось немного места, однако в дальнейшем издательницы планировали  регулярно публиковать воспоминания и письма гувернанток, которых в редакции скопилось довольно много.  Однако успели выйти в свет лишь «Записки» самой Агнии Мамышевой, несколько спутанные и напоминавшие  сентиментальный роман.
В дальнейшем были предприняты более реальные шаги для помощи женщинам-педагогам, в том числе гувернанткам. В 1870 году было основано  Московское общество воспитательниц и учительниц. При нем имелась рекомендательная контора, приют для ищущих мест, дешевые квартиры, библиотека, педагогический музей, педагогические курсы и образцовая школа при них, дом призрения для престарелых, пенсионная касса. Аналогичное учреждение было и в Петербурге. Однако эта помощь  охватывала лишь небольшую часть наставниц, живших в столицах.
Как складывались  взаимоотношения  гувернанток и их воспитанниц? Перелистаем страницы нескольких мемуаров…
«Я ее так страшно любила, что находила прелестным ее лицо, покрытое прыщами. Она как-то сказала, что будет лечиться от этого неприятного украшения; я бросилась ей на шею, уверяя ее, что без прыщей она не будет так красива. Марию Андреевну я ни на минуту не отпускала от себя и была в отчаянии, когда она в воскресенье ездила к своей матери» , – вспоминала Е.Менгден.
Нередко гувернантки  относились к своим воспитанникам  гуманнее родителей, даже рискуя навлечь их гнев. А.А.фон Риттер рассказывает: «Мы все любили Амалию Карловну, жившую у нас  уже много лет, и очень привыкли к ней. Это было доброе, безответное существо, никогда на нас не жаловавшееся, зная прекрасно, что результатом каждой  жалобы  были бы для нас розги. Напротив, она же обыкновенно вымаливала еще за нас прощение, а в тех нередких случаях, когда нас оставляли без пирожного, ухитрялась приносить таковое тайным образом в детскую». Кроме того, эта хрупкая робкая женщина  как-то бесстрашно вцепилась в разъяренного семинариста-учителя, собиравшегося побить одного из ее воспитанников» .
Иногда  гувернантка была не только членом семьи, но и хозяйкой, на которой держался весь дом.  Б.Б.Глинский вспоминал: «Первым министром в доме считалась Марья Николаевна (…). Это была недюжинная и очень умная личность.  Она обладала твердым характером, острым языком, была недурно образована, хорошо знала иностранную литературу и   превосходно владела французским языком. Когда обучение братьев и сестер закончилось, а я отошел в чужие руки, Марья Николаевна  по праву дружбы осталась в доме.  Не изведав в личной жизни счастья и семенной любви, она целиком ушла в интересы тети и ее детей и обратилась в их раба и друга.  Когда впоследствии  родную усадьбу окутали черные дни экономической неурядицы (1860-е гг. – И.Т.), она особенно выдвинулась  и тщетно делала попытки  спасти утопающий корабль. (…) Жалованья она не получала, но жила в доме, как полноправный член семьи»
А вот история жизни  гувернантки Е.Ю.Хвощинской: «Она всегда жила в богатых  и аристократических семьях, но часто оставляла эти месте и шла на менее удобные для нее, если знала, что там она нужнее (…). Была она очень некрасива: маленького роста, белокурая и немного  горбатенькая. В Россию она приехала очень молодой, приобрела капитал в 5 тысяч рублей и сорока лет вышла замуж в Москве  за молодого француза m-r de Laveau. После свадьбы муж получил депешу, требующего немедленного его приезда в Париж и с деньгами. Он объяснил свое горестное положение жене, она растрогалась, отдала ему все деньги, и он уехал, чтобы не возвращаться! Бедная вдова живого мужа жила с надеждой, была с ним в переписке, все ждала его (…). С нами она была замечательно добра и любила нас, как своих детей. Несмотря на свои годы, вне класса она превращалась в товарища: играла, бегала с нами.  В классе же у нее был примерный порядок. Она аккуратно приходила сама будить нас в 7 часов. Всегда присутствовала при одевании и не позволяла нам ворчать на горничных. Она была очень добра и ласкова с прислугой, называя каждого «друг мой». Когда мне было 13 лет, m-me de Laveau получила письмо из Парижа, в котором ее извещали о смерти супруга. Очень ее это огорчило, она много плакала, и мы с ней плакали.   Я плакала о том, что m-me Laveau собиралась в Париж на могилу мужа. Для нас проводы m-me Laveau были таким горем, что я целую неделю не могла обедать за общим столом: как увижу пустое место ее, так и расплачусь! И на самом деле потеря была большая: такой гувернантки, как она, мы больше не имели. Поездка ее в Париж  окончилась печально: оказалось, что там ее не хотели даже принимать за m-me Laveau, так как муж ее был женат в Париже. Привыкнув к России, где у нее было много друзей, она вернулась на свою вторую родину, где ее все любили, уважали и признавали за m-me Laveau. У нее в то время было нажито капитала  в 14 тысяч рублей, которые она поместила к Г., который обанкротился, и она потеряла все, и снова должна была под старость трудиться. (…) Спустя несколько лет мать моя  по пути в Италию  встретила m-me Laveau совершенно умирающую и почти без средств, неспособную уже зарабатывать даже насущного хлеба, так как ей было 80 лет. Мать предложила ей ехать с ней, и они поехали во Флоренцию. Теплое солнце и итальянский живительный воздух  воскресили m-me Laveau. Там, узнав о стесненном положении одной из своих бывших воспитанниц, имевшей большую семью, она поспешила послать ей последние трудовые  свои – 1000 рублей, а оставшиеся деньги вложила в общину призрения, куда и отправилась кончать свою трудную честную жизнь» .
В женских мемуарах большое внимание уделяется не только характеру и судьбе, но и педагогическим приемам гувернанток. Задумываясь  над воспитанием собственных детей, женщины вспоминали о том, как их воспитывали и обращались к опыту своих наставниц. «Амалия Ивановна, – вспоминает А.О.СмирноваРоссет, – была истинное сокровище: нянька и гувернантка, друг семейства. Она была кротка, благодушна и всегда весела. (…) В пять часов утра она уже отворяла окна, и мы вставали. После молитвы нас выпускали в сад. Чаю и кофию мы не знали, а давали нам молоко и хлеб. Потом читали по-немецки. Я вязала чулки. (…) Все хозяйство  было в руках у Амалдии Ивановны, и мы принимали участие в ее занятиях» .
А вот воспоминания А.П.Керн о воей гувернантке: «Никто не мешался в ее воспитание, никто не смел делать ей замечания и нарушать покой ее учебных с нами занятий и мирного уюта  ее комнаты, в которой мы учились. (…) M-lle Benoit  была очень серьезная сдержанная девица  47 лет с приятною, но некрасивою наружностью. Одета она была всегда в белом. Она сама одевалась, убирала свою комнату и, когда все было готово, m-lle Benoit приглашала нас к себе завтракать. Нам подавали кофе, чай, яйца, хлеб с маслом и мед. (…) После завтрака мы ходили гулять, несмотря ни на какую погоду, потом мы садились за уроки.  Она так умела приохотить нас к учению  разнообразием занятий, терпеливым и ясным, без возвышения, голосом, кротким и ровным обращением и   безукоризненной справедливостью, что мы не тяготились занятиями, продолжавшимися целый день. Мы любили наши уроки  и всякие занятия подле m-lle Benoite, потому что любили, уважали и благоговели  перед ее властью над нами, исключавшую всякую другую власть. Нам никто не смел сказать слова. Она заботилась о нашем туалете, отрастила нам локоны. Она не любила, когда при ней говорили о мужчинах,  однако обмывала и перевязывала раны моего больного дяди. В сумерках она заставляла нас ложиться на ковер на полу, чтобы спины были ровны, или приказывала ходить по комнате и кланяться, скользя, или учила нас петь французские романсы. Рассказывала анекдоты  о своих учениках в Лондоне, о Вильгельме Телле, о Швейцарии. У нас была маленькая детская библиотека, и мы  в свободные часы и по воскресеньям постоянно читали» .
В заключение – воспоминания Е.А.Сабанеевой: «M-lle Stadler  была очень строга, взыскательна, даже резка. (…) По ее мнению, дети должны  иметь вокруг себя  спокойную атмосферу  и не мешаться с большими. Она не любили водить нас в Александровский сад или на Тверской бульвар. «Там дети выставляются напоказ, – говорила она, – в них возбуждается тщеславие, что совсем лишнее». И мы ходили с ней на Девичье поле  или на Ваганьковской кладбище. Там мы могли бегать, сколько хотели, нам позволяли снимать шляпы, там мы были свободны от городских требований. (…) M-lle Stadler, как только вошла в наш дом, потребовала удаления от нас лишней прислуги. Дело обошлось не без борьбы, но я ей весьма благодарна: я могу всегда обойтись без горничной. (…) M-lle Stadler была тверда в своих убеждениях и никогда никому не льстила и к себе тоже была строга. Она долго прожила у нас в доме, до той поры, пока мы кончили наше воспитание. Расставание с нею  было для нас истинным горем» 
Вот и нам пришло время расстаться с героями этой статьи. Легко заметить, что собравшееся в ней общество получилось почти избранным. И это неудивительно: статья писалась не столько во благо истории педагогики, сколько ради собственного удовольствия, а потому допущены в нее были далеко не все. Многие гувернеры и гувернантки тщетно ждали своей очереди и так и не стали героями этой статьи. Может быть, в следующий раз им повезет больше?

Статья была опубликована в газете «Neues Leben» (1994, №41, 43) и в журнале «Народное образование» (1993, №4, в искаженном виде)