Осужденные цветы

При упоминании имени этого французского поэта сразу возникают ассоциации с чем-то зловещим, разрушительным, едва ли не сатанинским. Собственно говоря, так его начали воспринимать чуть ли не полвека спустя после смерти. А при жизни он был всего лишь «одним из», мало известный широкой публике, зато принесший неисчислимые страдания своим родным и близким, на которых его творчество отражалось самым прискорбным образом.
Я говорю о Шарле-Пьере Бодлере, родоначальнике символического направления в поэзии, о чем он вряд ли подозревал, и обвиненном в безнравственном поведении и подрыве моральных устоев общества: судебный процесс был громким и именно он привлек внимание публики к поэту…
Но обо всем по порядку.

Когда почти тридцатилетняя бесприданница Каролина Дюфан получила неожиданное предложение руки и сердца от шестидесятилетнего вдовца Жозефа-Франсуа Бодлера, бывшего начальника канцелярии французского Сената и художника-любителя, она посчитала это чудом и дивным подарком судьбы. Ни солидный возраст жениха, ни наличие у него четырнадцатилетнего сына от первого брака – Клода Альфонса ее не смущали. Немного беспокоило то, что обвенчаться они не могли: в молодости Жозеф-Франсуа Бодлер был священником, но потом сложил с себя сан и навсегда потерял право на церковное благословение. Но во Франции начала девятнадцатого века гражданский брак давно уже не был диковинкой.
Правда, много позже Шарль Бодлер называл брак своих родителей «патологическим, старческим и несуразным», поскольку отец его был на тридцать с лишним лет старше матери. Тем не менее, через полтора года после свадьбы в Париже не улице Отфей появился второй сын господина Бодлера, что сделало госпожу Каролину самой счастливой женщиной на свете: любящий и любимый муж, почтительный, воспитанный пасынок, просторная квартира, обеспеченное существование и собственный ребенок, такой хрупкий, хорошенький, ласковый…
Чего еще могла желать обычная женщина, когда-то смирившаяся с неизбежной участью старой девы и приживалки в чужой семье?
Биографы (преимущественно иностранные) любили распространяться о том, что отец с раннего детства прививал сыну любовь к искусству, водил его по музеям и галереям, знакомил со своими друзьями-художниками. Возможно, господин Бодлер этого бы и хотел, но, увы, скончался, когда Шарлю едва исполнилось шесть лет. Сомнительно, чтобы до этого возраста он успел приобщиться к искусству живописи, поскольку как минимум до пяти лет находился под неусыпной опекой матери.
Франсуа Бодлер умер в 1827, а через полтора года все еще красивая вдова вышла замуж за майора Опика, впоследствии генерала, французского посла в Испании и сенатора. Полагающийся приличиями трехлетний срок траура не был соблюден, но причины для этого были самые уважительные: госпожа Бодлер была в интересном положении. И ее никто не осудил: Жак Опик был благороден, элегантен и обаятелен, устоять перед ним было практически невозможно, а его репутация в обществе была безупречной. Уже взрослый Клод-Альфонс Бодлер отнесся к появлению отчима более чем лояльно, а вот восьмилетний Шарло…
По общему мнению, второй брак матери навсегда лишил Бодлера душевного равновесия, и его характер сформировался под воздействием классического Эдипова комплекса. Возможно. Во всяком случае, он до самой своей смерти, называл замужество матери «предательством», добавляя, что она не имела права выходить замуж повторно, «имея такого сына, как я».
В общем-то он был прав: на женщине с таким сыном немногие отважились бы жениться. Правда, в шесть лет он был сущим ангелом и вспоминал детство, как «ослепительно-счастливое». В таком случае, любой отчим становился досадной помехой.
А возможно дело было в том, что майор Опик был человеком консервативным, к тому же – военным до мозга костей, и старался воспитывать своего младшего пасынка в духе дисциплины и строгой морали. Увы, пасынок возненавидел и первое, и второе, а заодно и свою мать, которая «позволила себе» пойти на поводу у плотских вожделений и «осмелилась» любить еще кого-то, кроме сына.
Вторая беременность мадам Каролины закончилась печально: она родила раньше срока мертвую девочку. Супруги больше не надеялись иметь общих детей, поэтому майор Опик основные надежды возлагал на Шарля и любил его, как родного сына. Впрочем он так же относился и к уже взрослому пасынку Каролины – благоразумному и примерному Клоду-Альфонсу, который уже жил собственной жизнью, но относился к мачехе и отчиму с любовью и почтением. А получив причитающуюся ему по завещанию долю отцовского наследства (весьма внушительную), и вовсе перестал обременять супругов Опик какими бы то ни было проблемами. Его жизнь состоялась.
А вот вся дальнейшая жизнь его единокровного младшего брата - Шарля Бодлера -строилась по принципу «всем назло». Отчим отдал его в самый престижный во Франции колледж Святого Людовика, в котором, кстати, получили в свое время образование Вольтер и Дидро.
- Вот вам мой подарок: ученик, который прославит ваш колледж, - с такими словами в феврале 1836 года полковник Опик ввел приемного сына в кабинет директора колледжа.
Он даже не представлял себе, насколько был прав! Только слава бывает разной…
Учился Шарль весьма небрежно, хотя по общему мнению преподавателей обладал большими способностями, а в конце концов и вовсе был исключен «за неблаговидное поведение». Остается только догадываться, что такого мог натворить семнадцатилетний юноша, что даже влияние ставшего к тому времени генералом отчима оказалось недостаточным для восстановления Бодлера в колледже. Зато хорошо известно, как переживала мать, уже видевшая в своем воображении любимого сына чуть ли не главой французского правительства.
Но Шарль-то считал, что он был изгнан из мира любви «предательством» матери, а посему начал его последовательное уничтожение, нимало не заботясь о последствиях. В 1839 году он заявил шокированным родным, что хочет посвятить себя литературе.  Неважно, что пока он не написал ни строчки, которую можно было бы опубликовать, зато в его дневнике появилась потрясающая по своей циничности запись:
«Быть полезным человеком мне всегда казалось невероятно гнусным».
Правда, в то время его «литературная деятельность» сводилась к тому, что он, все-таки получив, наконец, диплом бакалавра, стал студентом юридического факультета в Сорбонне и фактически поселился в студенческом Латинском квартале. Лекции он прогуливал, за два месяца наделал долгов на две тысячи франков (годовой доход среднего чиновника того времени), попробовал наркотики, проводил ночи с самыми дешевыми шлюхами и, наконец, заразился сифилисом, что тщательно и небезуспешно скрывал ото всех.
Встревоженные родственники собрали семейный совет, на котором было решено отправить непутевого юношу подальше от неподходящей компании и слишком сильных соблазнов Парижа – в Индию на два года. Генерал Опик был сторонником кардинальных мер исправления, а Каролина была слишком потрясена тем, что узнала о любимом сыне, чтобы возражать. Разумеется, в Индии ее обожаемый Шарль остепенится и станет нормальным человеком, как его отец и старший брат.
Большинство биографов Бодлера тактично пишут, что невыносимая тоска об оставленной Франции заставила молодого человека вернуться с полпути, хотя экзотика южных островов оставила у него неизгладимое впечатление. Увы, все было гораздо прозаичнее: выданные на путешествие деньги закончились как раз на полпути, а капитан корабля был рад-радешенек избавиться от странного пассажира, который то сутками сторонился людей, сидя на палубе и бормоча себе что-то под нос, то вдруг начинал донимать попутчиков странными разговорами, в которых осмеивал все подряд: любовь, семью, религию, государство…
С острова Реюньон, два месяца спустя после отъезда, Бодлер вернулся в Париж в 1841 году: как раз ко времени вступления в права наследства, оставленного ему покойным отцом. Наследство было завидным: 75 тысяч франков на банковском счету, участки земли в Нейи, акции Банка Франции. Все это гарантировало спокойную и очень обеспеченную жизнь даже при полном безделье.
Но вместо того, чтобы снять квартиру в респектабельном квартале, как советовали ему мать и отчим, Шарль занял роскошные апартаменты в отеле «Пимодан», обставив их дорогой антикварной мебелью и любовно украсив изысканными безделушками. Все бы ничего, да только в этом помпезном здании времен Людовика Четырнадцатого располагался известный всему богемному Парижу «Клуб гашишистов», придуманный доктором Жозефом Моро, который с огромным апломбом утверждал, что изучение людей, находящихся под воздействием гашиша, внесет крупный вклад в развитие психиатрии.
Но злые языки утверждали другое: гашиш, подаваемый вместо аперитива в «Красной гостиной» клуба, стоил немало, а большинство отведавших его уже не в состоянии отказаться от этого экзотического «лакомства». Так что доктор Моро быстро разбогател, а на развитии психиатрии это оказало ничтожное влияние.
Зато сильно повлияло на мир искусства и литературы. В «Клубе гашишиство» бывали Виктор Гюго, Оноре де Бальзак, Александр Дюма, многие известные художники и, разумеется, поэты. Бодлер поэтом пока еще не был, но гашиш вкушал с наслаждением. Нравился восточный наркотик и любовнице Шарля – Жанне Дюваль, квартеронке с острова Гаити, театральной субретке и проститутке, скандально известной своим невыносимо склочным характером.
Но Бодлер был просто околдован ее грубостью, беспардонностью и откровенным презрением к другим людям. Когда Жанна позволяла себе особо вульгарную или даже мерзкую выходку, ее любовник только разводил руками:
- Она всегда такая, какой сама хочет быть…
Для него это, по-видимому, стало идеалом женщины.
Он и сам старался следовать этой теории: быть таким, каким хотел быть. Заказывал элегантнейшие брюки, шляпы и жилеты, рубашки – исключительно из тончайшего муслина. Облачая себя в изысканную одежду, продумывая до мелочей ритуал поведения дома, на улице, в кафе, Бодлер пытался создать для своей, в общем-то еще неоформившейся души, изящную оправу продуманного, элегантного одеяния, экзотической прически, грациозных жестов.
Современники Бодлера вспоминали о том, как он любил маринованные, перенасыщенные острыми специями продукты, как обед превращался для него в некий церемониал, как ненавидел он свободно текущие реки, не окаймленные гранитными берегами, не перерезанные тяжелыми мостами... На самом деле любой современный психиатр заметил бы в этом проявление страха перед реальной жизнью. И это чувство с годами становилось все сильнее, пока не захватило Бодлера целиком.
Внешне же он всеми силами старался быть «денди» - это было единственное важное для него дело, поглотившее за два года половину полученного им наследства. Целиком заимствованное из английских романов понятие, Бодлер довел практически до абсурда: восхищался лишь болезненно-извращенными явлениями, откровенно презирал женщин и… не мог без них жить. Они, в основном, и были зрителями его «театра одного актера», зрителями, которым исполнитель платил, и платил щедро.
А ведь нужно еще было содержать Жанну (их связь продолжалась почти двадцать лет), снимать ей квартиру (жить вместе с кем-либо Бодлер не желал категорически), водить по ресторанам и театрам…
Родственники спохватились, когда молодой человек начал распродавать свою земельную собственность, и в 1844 году  постановлением суда управление наследством было передано его матери, а сам Шарль отныне должен был получать ежемесячно лишь скромную сумму «на карманные расходы».
Именно эта очередная «несправедливость» и подвигла его начать зарабатывать литературным трудом. Пока еще не стихами – искусствоведческими эссе. Бодлер начал с критических статей о живописи Давида и Делакруа. Первым его опубликованным сочинением была статья «Салон 1845 года», которой восхищался весь образованный Париж. Автору прочили славу и блестящее будущее художественного критика, следующие несколько статей лишь укрепили это мнение.
Шарль Бодлер, известный до сих пор лишь в узких кругах богемного Парижа, в 1845 – 1846 годах написал целую серию статей об искусстве, причем мнение, высказанное им о современных художниках, впоследствии полностью подтвердились оценками потомков, а сами статьи, бесспорно, принадлежат к самым блестящим страницам, когда-либо написанным о французской живописи.
Но случайно он познакомился с творчеством писателя Эдгара Алана По. И искусствоведение было мгновенно забыто. Теперь Бодлер занимался только переводами на французский язык причудливого американского писателя, в творчестве которого находил очень много общего с собственным мироощущением того времени. Он как бы встретил родственную душу – и переводы имели такой же большой успех, как и статьи. Но…
«Быть полезным человеком мне всегда казалось невероятно гнусным».
С 1844 по 1848 Бодлер регулярно посещал «Клуб гашишистов» и употреблял гашиш. По свидетельству Теофиля Готье, активно участвовавшего в жизни клуба, Бодлеру принадлежит одно из наиболее внятных описаний воздействия гашиша на человеческий организм, которое на долгие годы стало эталоном для всех, кто писал о психотропных продуктах из конопли. Готье считал Бодлера основателем психоделического направления в литературе, хотя сам термин появился позднее. По мнению Бодлера, «вино делает человека счастливым и общительным, гашиш изолирует его. Вино превозносит волю, гашиш уничтожает её». Сам же Бодлер понимал, что скатывается в пропасть, откуда нет шансов выбраться.
И тут как будто специально для него вспыхнула революция 1848 года. Забыв о наркотиках, Бодлер сражался на баррикадах вместе с рабочими, одно время был редактором радикальной газеты «Salut Public», но после победы Луи Бонапарта, ставшего императором Наполеоном Третьим, отошел от политики навсегда – а заодно и окончательно порвал с реальной жизнью. Если что и связывало его с «пошлой прозой быта», то только кредиторы, поскольку положенного ему месячного содержания всегда хватало лишь на несколько дней. Гашиш сменился опиумом – теперь уже до конца жизни.
И связь с матерью почти оборвалась: полковник Опик стал сенатором и получил назначение на дипломатическую должность сначала в Испании, а потом – в Турции. На пасынка он давно махнул рукой, но жену обожал по-прежнему и совершенно выходил из себя, когда заставал ее за чтением очередного слезного послания от непутевого сыночка.
А письма приходили регулярно – тошнотворно-лицемерные, ханжеские, заискивающие, переполненные клятвами в вечной и несокрушимой любви к «бесценной мамочке» и… просьбами о деньгах. Шарль подробно описывал свои творческие планы, намекал на умопомрачительные гонорары, которые он вот-вот получит за свою очередную книгу. Хотя прекрасно знал, что ничего подобного не произойдет: он перестал писать прозу и целиком переключился на стихи, а они писались мучительно трудно, да и издателям не нужна была «высокая поэзия», без которой Бодлер уже не мыслил существования.
В 1857 году вышел его первый и самый известный поэтический сборник «Цветы зла» («Fleurs du mal»), точнее сказать, скандальный сборник. Название книги немедленно привлекло внимание Главного управления общественной безопасности. А прочитав книгу, чиновники были просто в оторопи: «Скверный монах», «Падаль», «Бочка ненависти», Хмель убийцы», «Литании сатане» - и это только несколько наиболее эпатажных заголовков не менее эпатажных стихов. А каково было благочестивым католикам прочитать такие вот строки:
«…Потом, чтоб до конца исполнить роль Марии,
Чтоб с лютой пыткой слить мечты любви святые,
Я смертных семь Грехов искусно отточу
Как семь ножей, чтоб их, как должно палачу,
Наметив цель себе в твоей любви великой, -
Рукой искусною, рукой безумно-дикой
Все семь Ножей в твою святую Грудь воткнуть –
В твою покорную и трепетную Грудь!»
Автора, написавшего эти и многие другие не менее милые строки, немедленно привлекли к суду за оскорбление морали. Слабым утешением было то, что недавно по той же причине на скамью подсудимых угодил Густав Флобер за роман «Мадам Бовари». Его, правда, оправдали, но за него хлопотала кузина самого императора, принцесса Матильда. А кто замолвит словечко за Бодлера – не знакомые же проститутки, которые и читать-то толком не умеют?
Конечно, матушка могла бы похлопотать за сына: генерал Опик недавно скончался и вдове сенатора, генерала, кавалера ордена Почетного Легиона и тридцати шести иностранных орденов, конечно, пошли бы навстречу. Но разве эта ханжа и скряга опустится до просьбы о безбожнике и наркомане. И еще утверждает, что нежно любит его! Воистину, доверять можно только дешевым шлюхам – они не прикрываются красивыми фразами, они естественны, они омерзительны и именно это делает их прекрасными.
20 августа 1857 года суд вынес приговор по делу сочинителя Бодлера: шесть стихотворений из ста, составлявших книгу «Цветы зла», были запрещены к печати, а на их автора наложен штраф в триста франков. И Бодлер мгновенно стал «гонимым поэтом», «совестью народа», «поэтом с настрадавшейся душой». Правда, книгу от этого не стали раскупать быстрее: большинству французов были абсолютно непонятны и неинтересны откровения «настрадавшейся души».
Парадоксально, но факт: великим поэтом Бодлера сделали… русские. Когда самые известные поэты России в конце девятнадцатого века взапуски кинулись переводить скандального француза, выяснилось, что его поэзия – это источник символизма, и что он просто опередил свое время, да и писал не на том языке. В России – вот где были истинные почитатели «поэта с демонической силой гения».
А второе издание 1861 года, куда Бодлер добавил еще полсотни стихотворений, ничуть не более нравственных, чем запрещенные, уже вообще осталось незамеченным. Книга так и осталась нераспроданной и неизвестной широкой публике. Разумеется, и огромные гонорары, о которых Шарль постоянно твердил в письмах своей матери, тоже оказались иллюзией. «Цветы зла» не принесли своему садовнику ни счастья, ни славы, ни богатства.
Смысл названия сборника всегда вызывал много вопросов, а сам поэт так и не дал на них внятного ответа. В 1857 году он писал, что в целом его стихи преисполнены «отвращением ко злу», но позже в предисловии ко второму изданию подчеркивал, что его увлекала возможность «извлечь красоту из зла». Caтана в «Цветах Зла» – не просто один из персонажей, но герой, с которым автор связывает свои надежды, обманутые Богом, а потерянный paй становится символом некоего идеального мира, к новому обретению которого в далекой и, по существу, бесконечной перспективе будущего можно приблизиться лишь по пути искусства и… употребления наркотиков.
«Цветы Зла» считаются началом нового этапа в истории поэзии XIX века.  Вердикт суда – это всего лишь один из полюсов восприятия книги современниками – полюс крайнего неприятия. Гонителям поэта противостояли выдающиеся французские писатели, такие, например, как Рембо, Верлен, Маллармэ, Гюго и Флобер, который, в частности, писал:
«Цветы Зла» – новаторское произведение, так как заключает в себе черты характерного для поколения Бодлера мироощущения и утверждает новый принцип поэтической выразительности: романтический спонтанный лиризм, так же как декоративная изобразительность «пaрнасской» поэзии, отступают у Бодлера перед суггестивным иносказанием.
Характерно, что Бодлер не обличает человека, а сострадает ему, потому что и сам он человек, отмеченный той же двойственностью. Свои стихи он обращает к тому, кого называет «лицемерный читатель, мой брат, мой двойник».
Стоит отметить, что название книги можно интерпретировать и по-другому. «Mal» по-французски – не только зло, но и боль, болезнь, страдание, и этот оттенок значения слова сам Бодлер обыграл в посвящении книги своему другу Т. Готье:
«...посвящаю эти болезненные цветы...»
И в такой трактовке книга кажется уже не столь вызывающей и аморальной: больное воображение рисует больные образы. Бесценный материал для психиатров, почему-то почти не использованный ими. А ведь бодлеровские «Цветы Зла» – не просто зарисовки проявлений зла, наблюдаемые поэтом-созерцателем, но и плоды страданий, причиняемых злом, зло, «проросшее» сквозь человеческую душу и порождающее в ней угрызения совести, болезненные реакции сознания, отчаяние, тоску.
«Зло и добро" соотносятся у Бодлера с понятиями «естественное», «природное», «физическое», с одной стороны, и «духовное», присущее только человеку, – с другой. Зло – атрибут природного, физического начала, оно творится естественно, само по себе, тогда как добро требует от человека усилий над собой, соблюдения определенных норм и принципов или даже принуждения. К осознанию добра и зла способен лишь человек, благодаря присутствию в нем духовного импульса, и эта же способность побуждает его противиться абсолютной власти зла, обращая свои надежды к идеалам добра» - написал неизвестный автор статьи о Бодлере в Большой Энциклопедии Брокгауза и Ефрона.
Наблюдая реальную жизнь, Бодлер искал в ней не идеальную красоту, а лишь проявления красоты «странной», необычной, иногда причудливой и даже шокирующей. Это привело поэта к стремлению расширить сферу поэзии, отведя в ней заметное место безобразному, отвратительному и даже мерзкому. Знаменитое стихотворение «Падаль» стало манифестом подобных устремлений.
Сейчас-то подобными «новшествами» трудно кого-нибудь удивить, множество поэтов давным-давно переплюнули в цинизме и безверии родоначальника жанра. Но тогда, во второй половине девятнадцатого века…
Хотя и по сей день очень многие мужчины любят цитировать вот это стихотворение, считая его удивительно точным описанием женщины:
«Ты целый мир могла вместить бы в свой альков,
Исчадье похоти - от праздности ты злобна,
С зарею новою на жерновах зубов
ты сердце новое измалывать способна.
Глаза твои, как вывески купцов,
как пламя факелов на торжествах публичных,
Для наглости твоей нарядов нет циничных,
на языке твоем нет заповедных слов.
Машина страшная, слепая и глухая,
Спасительный вампир, сосущий кровь земли,
Как не боишься ты, как, зеркала встречая,
Не видишь прелести увядшие свои.
Иль вид ужасный зла, что от тебя родится
ни разу ужасом тебя не поражал?
Меж тем природа-мать свои пути любя,
тебя, о женщина, людских грехов царица,
Тебя животное бездушное берет,
лепя и гения, которым мир гордится,
О, грязь блестящая, о, мерзостный почет!»
Бодлер - поэт, ненавидящий природу, художник, по выражению Жан-Поля Сартра, «являющийся судорожным протестом против собственной природности, презирающий все спонтанное и естественное, стремящийся видеть лишь то, что подскажет каприз воображения; человек, весь свой талант положивший на то, чтобы вступать в отношения лишь с самим собой. Его отношения с женщинами, как это ни парадоксально, служили тому, чтобы выполнить его тайное желание - остаться в полном одиночестве».
По собственному его горделивому признанию женское тело влечет его, лишь когда оно полуодето, приправлено благовониями, увлажнено маслами и… не касается его собственного тела. Чем старше становился Бодлер, тем старательнее он воздвигал непреодолимый барьер между собой и реальным миром, притворяясь, что тщательно анализирует его.
Да, женщины всегда влекли Бодлера, но постепенно животность этого влечения стала отталкивать его, и он приложил немало усилий, чтобы… добиться бесконтактного контакта, «вдыхать» женщину, а не обладать ею. И, оказываясь в очередной раз в постели с проституткой, Бодлер разыгрывал целый спектакль, напрягал все свои силы, пытаясь не быть собой: ведь он оказывается в невыносимой близости с другим человеком. Согласитесь, нормальным такое поведение назвать трудно.
В написанном о женщинах прозаических отрывках Бодлер был предельно откровенен:
«Женщина - противоположность денди. Женщина испытывает голод - и хочет есть, испытывает жажду - и хочет пить... Великая заслуга! Женщина естественна, то есть омерзительна».
Впрочем, это тоже могло быть эпатажем, призванным надежнее скрыть от людей подлинного Шарля Бодлера. Выкрашенные в зеленый цвет волосы, странного цвета и покроя камзолы, вызывающее поведение – все это не более, чем камуфляж. Более того, он сам распространял о себе самые скандальные слухи: о своем гомосексуализме, о том, что он – тайный полицейский агент… Добивался очередного общественного порицания и – едко высмеивал «ханжей и мещан».
Можно сказать, что Бодлер был духовным мазохистом: порицание и осуждение были ему необходимы, только так он чувствовал себя удовлетворенным и более или менее спокойным. Отсюда же и самоуничижительные, раболепные письма к матери, переполненные самобичеванием: уж лучше он припишет себе несуществующие грехи, чем будет осужден за образ жизни и мыслей.
Грезой Бодлера, навязчивой идеей, преследовавшей его всю жизнь, был образ мраморной женщины с бесстрастным взором. И чем грязнее были наслаждения, которым он предавался, тем необходимей ему было вызывать в своем воображении этот сверкающий образ. Возможно, это – образ матери, которую он не простил даже после того, как она овдовела. С того момента, как мать, бывшая для него божеством, «отвернулась» от него, он не верил уже никому и заранее готовился потерять то, чем вполне мог бы обладать.
Его роман с некой мадемуазель Дюпрэ, которую Бодлер осыпал любовными письмами, стал притчей во языцех для всего Парижа.  Едва они сблизились, поэт, как от чумы, бежал от ее страсти, поскольку жаждал… бесстрастия, чтобы не сказать - фригидности. Идеальна лишь та женщина, которая позволяет овладеть собой только и исключительно из глубочайшего равнодушия – квинтэссенция проститутки. В грязных борделях, навещая очередную не слишком привлекательную шлюху, Бодлер вызывал в своем воображении такой образ: ледяная обнаженная женщина смотрит на его извивающееся в судорогах тело пустым и бесстрастным взглядом.
Но стремительно ухудшавшееся состояние здоровья положило конец «эротическим опытам»: к концу жизни Бодлер избегал даже смотреть на женщин, а в 1864 году, смертельно уставший от навязанной самому себе роли «денди», уехал в Бельгию, хотя испытывал настоящее отвращение к скучной и размеренной жизни «в этой огромной деревне». Там он тяжело заболел – и тут же в деталях описал мельчайшие симптомы своего недуга: наступает удушье, путаются мысли, возникает ощущение падения, кружится голова, появляются сильные головные боли, проступает холодный пот, наступает непреодолимая апатия. Почему-то Бодлер ни словом не упоминал о незалеченном толком сифилисе, хотя именно он мог быть основной причиной ухудшения здоровья. Рвота и головная боль стали его постоянными спутниками — без них не проходило ни дня.
3 апреля 1867 года он потерял сознание на ступенях церкви и был доставлен в брюссельскую больницу, куда немедленно примчалась его мать и добилась перевода сына из переполненной общей палаты в дорогую гостиницу с установлением за ним круглосуточного медицинского наблюдения.
В это время Шарль-Пьер Бодлер выглядит ужасающе — перекошенный рот, остановившийся взгляд, практически полная потеря возможности произносить слова. Болезнь прогрессировала, и уже через несколько недель Бодлер не мог формулировать мысли, часто погружался в прострацию, перестал покидать постель. Несмотря на то, что тело ещё продолжало сопротивляться, разум поэта угасал.
Мадам Опик перевезла умирающего сына в Париж, где он и скончался 31 августа в одной из небольших частных клиник в возрасте сорока шести лет. Мать похоронила его на Монпарнасском кладбище, в одной могиле с генералом Опиком, надеясь хотя бы так примирить двух самых дорогих для нее людей, уже ушедших из жизни.
Ирония судьбы заключается в том, что все, написанное Бодлером в течение последнего десятилетия жизни и значительно превосходящее по уровню «Цветы зла», были опубликованы уже после его смерти.  «Парижский сплин» и «Искусственный рай», а также два сборника статей об искусстве и литературе вышли в свет в 1878 году. За них издатели заплатили наследникам поэта тот самый вожделенный «колоссальный гонорар», которого Бодлер тщетно добивался при жизни.
Но в истории литературы он навсегда остался только автором «Цветов зла», предвестником и основателем символизма. Кстати, шесть запрещенных к печати стихов из этого сборника «получили помилование» лишь в 1949 году, когда такими стихами уже невозможно было не только шокировать – просто удивить кого бы то ни было.
ПрОклятый поэт и его осужденные цветы… И он, и они расцвели слишком рано, чтобы быть понятыми и оцененными современниками. Зато потомки, стремясь «восстановить справедливость», сделали из психически нездорового человека мученика, а из его книги – икону.
Что ж, по мощам, как говорится, и елей.