Игры на костях

               
      Так называется небольшая статья в газете «Орский  вестник » от 7 октября 2012года. Вот краткое её содержание: в сознание масс пытаются внедрить мысли и возможности изменить внешность путём хирургического вмешательства. В документальном фильме «Игры на костях», показанному по первому телеканалу более часа на экране представляли людей ошалевших от желания стать выше ростом (то есть проделать операцию по удлинению ног). Но прежде чем достичь желаемого, те же ноги следует сначала сломать, потом учиться ходить, то есть выключиться из жизни на долгий срок.
 А что могут дать удлинённые ноги и более высокий рост? По-моему ничего. И уважающий себя человек не станет делать таких жизненных потерь.
Потому что не длинной ног достигается человеком значение его, обаяние, влияние на других людей, чего многим не хватает, но силой духа, совокупностью внутренних качеств. И средства и силы потраченные на операции такого рода, мне кажутся потраченными впустую.
Конечно, этот вопрос каждый решает для себя сам. А я просто привожу в подтверждение своей мысли значимые для меня примеры.            
Дмитрий Яковлевич Близнецов. (Из детских воспоминаний).
Я учусь во втором классе. Военные годы, страна в напряжении и держится на одном дыхании: всё для фронта, всё для победы!
Мы  жили тогда на одной из станций Турксибской железной дороги в Казахстане, на границе со средней Азией. Зимой выпадал снег, но не на долго. Зато летом пыльные бури такие, что вполне можно было  задохнуться и погибнуть. Для победы (всё ведь тогда рассматривалось только с этой точки зрения) нам с бабушкой необходимо сделалось выехать к маме в Оренбургскую область, где бедствовала она с маленькой моей годовалой сестрёнкой. Отец, конечно, был на фронте. Яслей не было, мама жила на небольшой станции Оренбургской железной дороги. Местные бабушки, если могли, то работали, если не могли, нянчились со своими внуками. И очень часто маме не с кем было оставить мою сестрёнку. Не говоря уже о том, что на военном пайке невозможно было выжить, нужно было сажать картошку. А как  можно было с маленьким ребёнком сажать картошку? И это бедственное положение семьи, конечно, чувствовал на фронте наш отец. Для того, чтобы он мог спокойно воевать, мы с бабушкой отправились в далёкий путь – в Оренбургскую область заваленную и запорошенную белыми снегами (дело было в декабре), что для меня  удивительно и неприемлемо с такими холодами. Через полмесяца мы были уже на новом месте.
По репродуктору передавали о нелёгком, но всё же победоносном движении наших войск на запад, от отца приходили редкие треугольники. Квартира наша находилась в школе. И я сколько угодно могла бродить и играть в пустых классах (было время зимних каникул) с моими новыми друзьями, которых мама ко мне приглашала, пока мне срочно вязали на заказ тёплый свитер, шапочку, гетры, носки и варежки, катали валенки, вместо лёгких моих одежонок, чтобы выйти на улицу. И в конце каникул я уже вместе со всеми каталась с гор, хотя каждый выход на улицу сопровождался ещё страхом перед холодом, охватывающим со всех сторон, пока в шумных подвижных играх не возникало во всём организме внутреннее тепло.
С питанием было туго, и белая булочка с маслом, принесённая однажды в школу дочкой местной докторши, вызвала всеобщее волнение – откуда такая роскошь?! Эта булочка широко обсуждалась между нами, в учительском коллективе. И на родительском  собрании было строго запрещено приносить в школу такую провокационную еду. Но на вопросах о еде мы не заклинивались, ведь всё было для фронта, для победы!   А после победы - ешь на здоровье сколько угодно белых с маслом булочек и всё остальное.
А что победа будет за нами -  не было сомнения, об этом каждый день объявлялось могучим уверенным голосом Левитана по радио, тем более в сорок третьем победоносном году.
В конце каникул, мама, готовясь к урокам, сказала:
- директор школы близнецов Дмитрий  Яковлевич занимается сегодня в учительской, ты уже достаточно взрослая и должна сама с табелем сходить к нему, чтобы в школу записаться.
Я то думала, что мама сама выполнит эту незначительную формальность, но раз должна, значит должна – дело не хитрое. Достала  свой табель с отличными отметками и отправилась через проходной класс в учительскую, где сиживала не раз, читая или рисуя. Мне там очень нравилось – цветы, большое зеркало, кожаный диван, стол, накрытый толстым стеклом, книжные шкафы. Правда никто не говорил, что там можно бывать, конечно, нельзя  - ведь учительская – значит, для учителей, но никто пока бывать там не запретил, и я этим сомнительным правом иногда пользовалась. И взяла даже почитать с учительского стола новый детский журнал «Мурзилку» и газету «Пионерскую правду».
Итак, иду в учительскую, чтобы в новой школе утвердиться.       Вошла и остановилась возле двери в великом смущении и замешательстве -  за столом сидел человек очень маленького роста и смотрел на меня серыми пронзительными глазами, его подбородок почти упирался в столешницу. Едва заметная улыбка застыла на тонких язвительных губах.
Он, конечно, заметил растерянность мою и смущение, но сам от этого нисколько не смутился, а только «больше в себя поверил», как у Горького в «Песне о соколе». И в следующее мгновение, не спуская с меня своих пронзительных глаз, вышел из-за стола и прошёлся мимо него, как бы демонстрируя себя передо мной. Он был горбат, с ногами человека среднего роста, которые казались длинными по сравнению с туловищем, сложенным почти вдвое.
-Почему мама меня не предупредила? -  с обидой подумала, не зная, как дальше себя вести. Слишком явно я выдавала неловкое своё состояние, и он видел это. Лицо моё горело жарким пламенем – я это чувствовала, и не могла оторвать от него расширенных в смятении глаз. Он наслаждался моим смятением, нисколько его не боялся, потому что не сомневался в первом от своей внешности впечатлении, но был уверен, что очень скоро я забуду о его горбатости.
Посчитав, что первый момент знакомства достаточно продлился, он мне улыбнулся.  Лицо его сделалось таким, что улеглось моё смятение, и захотелось о многом ему рассказать.
-Я – директор школы близнецов Дмитрий Яковлевич, - он мне представился, и спросил, кто я такая, и по какому поводу хочу к нему обратиться. Объяснила, что приехала к маме жить, в этой школе хотела бы учиться, и протянула ему табель. С такими отметками не стыдно было в любую школу поступать. И с удовольствием наблюдала, как он рассматривал мои отметки.
Потом мы сидели с ним на диване, и я рассказывала ему в захлёб, потому что так умел он слушать, откуда приехала, о достопримечательностях тех мест. Как на горизонте со всех сторон видны были синие горы, но дойти до них было невозможно – находились они далеко.
О том, как цветёт огромными массивами розовый шиповник и летают над ним тяжёлые майские жуки, а мы их ловим, потому что это твёрдые сильные, приятные на ощупь насекомые.
Гулять ходили мы в горы, и если поднять там любой камень, то под ним сидели маленькие жучки – козявки с изумрудными спинками – они там живут.
А удоды летали и садились всегда стайками. Один сидел на страже и вертел во все стороны головой с коричневым хохолком, остальные клевали что-то на земле, но к ним невозможно близко подойти, тот, что сидел на страже, всё замечал, подавал сигнал тревоги, и они улетали.
Большие стрекозы над речкой Жарминкой всегда садились на столбики засохших веток, и если спрятаться под куст и выставить палец, то стрекоза садилась на него, и можно было прижать ей ножку другим пальцем, поймать и подержать в руках. Очень красивые и необычные эти стрекозы.
А какие огромные и страшные скрывались там по тёмным углам пауки! Если мы находили такого, то пугались, кричали и звали взрослых. Они его убивали. Он продолжал слушать внимательно и терпеливо, не перебивая.
И я рассказала ещё про пыльную бурю, как однажды не послушала взрослых, когда загоняли детей по домам, и решила ещё раз пробежать вокруг нашего обширного, загороженного деревянным штакетником коммунального двора, как задыхалась и чуть не погибла, как мужчины в противогазах меня спасли.
Рассказала про неожиданные ливни вдруг в солнечный день, от которых по улицам устремляются мутные потоки воды, и мы пускали по ним бумажные кораблики.
-О, - сказал он, удивляясь, - ты об этом должна рассказать нашим учащимся, у тебя это хорошо получается. Я снова почувствовала, как загорелись мои щёки, теперь от гордости.
И стала спрашивать, что он может рассказать о местных лесах,  куда ходила моя мама с местными жителями за ягодами и грибами, о чём писала она во многих письмах.
И он рассказал мне о том, как на солнечных подтаявших пригорках, когда ещё повсюду лежит снег, зацветают синие подснежники, а в весенних лесах по оврагам прячутся белые душистые ландыши, на лесных зелёных полянках цветут фиалки. Всё это  новые твои друзья тебе покажут.
Я попросила его рассказать не о цветах, а о животных и зверях: о тиграх, слонах, антилопах, обезьянах. Со словом «лес» представлялись мне все эти экзотические животные, о которых  читала по вечерам бабушка. И когда мы с ней ехали из далёкого пустынного гористого Казахстана в лесистую местность Оренбургской края, я с этими животными мечтала встретиться, и даже подружиться с некоторыми из них, например, с ланью, слонёнком, обезьянкой.
Дмитрий Яковлевич долго смеялся над моими заблуждениями, сказал, что я фантазёрка и плохо знакома с географией, достал со шкафа глобус и развеял об экзотических животных мои не сбывшиеся мечты.
Все эти животные, оказалось, живут совсем в других местах и в другом климате. А в местных лесах водятся только зайцы, лисы, волки. И никто, кроме опытных местных охотников, с ними не встречается. Моё глубокое разочарование он прервал строгим допросом:
- Судя по числам, на моём столе должны уже лежать «Мурзилка» и «Пионерская правда», почему их здесь нет?
- Призналась, что взяла газету и журнал:
- Я их читаю.
- Сначала их должен читать я и мои дети, потому что я директор школы.
- А мне подумалось, что сначала я их должна читать, потому что я здесь живу, - попыталась я с ним пошутить. И тут в его глазах появился холодный блеск и такое выражение, сопротивляться которому было невозможно, сделалось ясно, что дружеские наши отношения закончились, он перевоплотился в строгого и недоступного директора школы, а я всего лишь второклассница, посмевшая унести газету и журнал с его стола.
- Сейчас вам принесу газету и журнал, - заторопилась я.
- Сейчас не нужно, - сказал он, смягчая взгляд и  власть надо мной, - принесёшь, когда прочитаешь, а в следующий раз будем придерживаться условия, которое предложил я. Больше задерживать тебя не стану, рад, что ты в нашей школе будешь учиться.
 А мне хотелось, чтобы он ещё задержал меня, чтобы ещё продолжилась дружеская беседа между нами, но в глазах его не было такого желания, и я, простившись, удалилась во свояси,  чувствуя от произошедшего между нами общения, глубокое удовлетворение.
Уединившись в пустом классе, долго ходила из угла в угол, фантазируя дальнейшие встречи и беседы с ним.
Близнецов Дмитрий Яковлевич жил со своей семьёй – женой и двумя сыновьями в учительском доме рядом со школой, то есть в одном с нами дворе. Его сыновья нашего возраста, всегда играли с нами. Иногда, проходя мимо, он не оставался равнодушным к нашим забавам, вдруг останавливался, пристраивал куда-нибудь свой портфель или папку, и выражал желание принять в нашей игре участие.
Мы при этом задыхались от радости. Игра наша в прятки ли, в догонялки или во флажки достигала сразу высшего своего напряжения. Он нисколько не уступал нам, и даже превосходил нас в ловкости и скорости, но это продолжалось недолго, всего несколько минут. Затем он отряхивал руки, забирал свою папку, и , махнув нам, чтобы мы продолжали играть без него, отправлялся к своим делам и обязанностям.
Мы сразу теряли к игре всякий интерес, и, столпившись, тоскливо смотрели ему в след, как он удалялся от нас энергичной быстрой своей походкой. Мне кажется, что в тот момент нам хотелось быть такими же, как он, горбатыми, только бы уметь вот так же своим исчезновением вгонять в отчаянную грусть такой большой, жизнерадостный и жизнестойкий коллектив.
 Учителям под его началом хорошо работалось. Вопрос о дисциплине был снят в его школе с повестки дня. Школа считалась показательно – образцовой. С хулиганами всех мастей и нарушителями дисциплины он беседовал наедине.
 Не всякий директор это умеет, и позволяет обращаться к себе с дисциплинарными вопросами.
 В таких беседах он никогда не раздражался и не кричал. Я всегда представляла, как это происходило. Глаза его приобретали холодный блеск сильного и непреклонного человека. Сопротивление было бесполезно. Он взывал к сознанию, напоминал обязанности, всё, чего касался мыслью, становилось бесспорно и свято. Приходилось признаваться в порочных своих деяниях, сознавать непристойное своё поведение. Конечно, давались ему благие обещания, и обещания, данные ему, хотелось исполнить. Такой беседы хватало надолго.
После того, первого смятенного  впечатления, я никогда больше не воспринимала его горбатым.
И однажды, много лет спустя, когда я уже сама работала в школе, в коллективе зашла о нём речь.
- Близнецов, - спросил кто-то, его не знающий, -  это горбатый директор школы?
- Нет, не горбатый! – горячо я возразила, в процессе возражения понимая абсурдность своего заявления и правоту.
- Извините, он всё-таки горбатый, но такой, что никто из окружающих не замечает его горбатости, - поправилась я.
                Басни Крылова.
Послевоенное, всё ещё очень нелёгкое время – период восстановления разрухи, произведённой войной. Я учусь уже в пятом классе. Мы по-прежнему живём на небольшой станции Сарай – гир (в переводе  с татарского Красный жеребёнок – нам очень нравится это переводное название), в двадцати километрах от небольшого города Абдулино.  Отец погиб на фронте, как у многих других. Живётся всё ещё трудно. 
Но культурный и духовный уровень наш пребывал на достаточно высоком уровне. Мы слушаем радио, читаем газеты. В нашей небольшой клубной библиотеке по вечерам после работы всегда очередь читателей, меняющих книги, (мы ведь самая читаемая в мире страна). Смотрим кино, и это всё бодрые, высоконравственные, фильмы. В клубе собирается стар и млад, клуб всегда полон до отказа. Подростки и дети сидят на подоконниках и на полу.
А художественная самодеятельность по праздникам! Коллектив учителей, путейцев и старшеклассников ставят пьесы Островского, из которых усваиваем мы алчность и порочность капиталистического мира, пьесы военного времени – о храбрости и самоотверженности советских воинов, о жестокости фашистов.
Средний возраст учащихся тоже готовится к концерту в клубе – поют, танцуют, декламируют бесконечные стихи – так как это самая доступная форма сценического выступления, выстраивают физкультурные пирамиды. Не отстают от нас и младшие наши братья – учащиеся начальных классов, никогда не упускающие случая выйти на сцену.
А наш школьный завуч Юрьев Веньямин Михайлович - скрипач – высокий, красивый, элегантный мужчина! И любо – дорого всегда было видеть, как идёт он со скрипичным футляром по плохо освещённым не мощёным улицам в клуб на вечернюю репетицию.       
Кроме того, приезжие эстрадные группы, даже Московские, и самодеятельные коллективы регулярно нас посещают.
Московские артисты отличаются от прочих  не просто ведущим, но профессиональными  конферонсье, которые знали множество шуток, чтобы занимать паузы, пока готовятся к выходу артисты за кулисами. Все эти концерты, безусловно, как было положено при советской власти – бодрые, жизнеутверждающие.
Публика из клуба всегда выходит в отличном настроении.
               А ведь жилось нам очень нелегко. С ранней весны до осени, когда кончалась, засыпанная в погреб на зиму картошка, голод делался хроническим, неутолимым, неистребимым. Помню один из таких завтраков. Бабушка раздаёт всем по одной картофелине и трети стакана молока (держали козу), мы с благоговением принимаем каждый свою порцию. Несказанное счастье – вкушение пищи -  эти несколько глотков! Но младшая сестрёнка Галочка вдруг не выдерживает и начинает реветь:
- Мне мало, мне мало, мне мало! Сначала, как можем, её уговариваем:
- А у нас разве больше, а мы разве плачем? Уговоры не помогают, тогда мы все подвигаем к ней свои стаканы с молоком и картофелины, и выходим из-за стола. На мгновение она замолкает, потом неистовые рыдания – с ней делается истерика. Мама берёт её на руки и носит по комнате. Она успокаивается, мы снова садимся за стол и завтракаем, и разговариваем о делах насущных, как будто ничего не произошло, даже радостно мечтаем о том времени, когда созреет картошка в огороде и начнём её копать – тогда наступит для всех сытая беззаботная пора. Галочка, всё ещё всхлипывая, съедает свою картофелину и выпивает молоко. После завтрака я беру её за руку и веду в свою старшую компанию, о чём она всегда мечтает.
За следующим, таким же скудным завтраком я начинаю подвывать:
- Мне мало, мне мало, мне мало  - у – у –у!
- Прекрати сейчас же, - сердится мама, боясь, что это снова вызовет у Галочки истерику. Но она улыбается, принимает шутку – помнит, как вчера я с ней возилась, её развлекала. И я выкраиваю ей из своего старого рваного платья сарафан. Галочка делается вполне счастлива и мужественно переносит голод, как все остальные.
   Преодолевать любые невзгоды и трудности нам помогает общественная напряжённая жизнь. В горячих спорах об артистах многочисленных коллективов складываются определённые впечатления, появляются симпатии и пристрастия.
Я всегда ожидаю с нетерпением коллектив художественной самодеятельности Абдулинских железнодорожников. Они (наши соседи)  регулярно, примерно раз в месяц нас посещают.
Ожидаю я их с нетерпением потому, что среди них есть замечательный, ни с кем не сравнимый артист, любитель басен Крылова. Никогда раньше и никогда потом я не слыхала, чтобы кто-то придавал басням такое значение, и умел их так читать. Этот артист из Абдулинской художественной самодеятельности был мал ростом, болезненного вида, слегка даже кривоват, среднего возраста мужчина. Скорее всего, в армии по состоянию здоровья, он не служил.
Но, выходя на сцену, удивительным образом преображался, уже называя басню Крылова, которую собирался нам прочитать, обретя вдруг неведомо откуда взявшуюся силу и мощь.
Он понимал, что басня – этот маленький спектакль для одного актёра, заключая в себе глубокий нравоучительный смысл, несёт ещё для исполнителя и слушателя бесконечный источник слухового и зрительного наслаждения, если высветить все оттенки человеческих отношений в ней.
                Читая басню, он совершал живое, насыщенное движение, каждое последующие мгновение меняя место и позу, согласно действию, монологу или диалогу басенных героев, менялся сам, властно подчиняя своим голосом и действием пространство и всех в нём находящихся.
Он обладал необычайным волшебным свойством перевоплощаться в змею, мартышку, волка, и в кого угодно ещё.
Ирония, сарказм, наивность, вдохновение, надежда на то, что разоблачённые в басне пороки не вернутся в наш быт, что басня очищает жизнь от скверны, и что, может быть, это самое действенное и нужное искусство – вот что врывалось с ним на сцену, после приятных, но привычных нам хоровых и сольных песен, декламаций, танцев и других концертных номеров.
Мы неизменно встречали и провожали его бурными аплодисментами. Возникало страстное желание, чтобы он среди нас всегда присутствовал, потому что рядом с ним, казалось, никаким порокам не должно быть места, и жизнь бы сделалась чистой, светлой, ясной. До высот такой жизни в его присутствии хотелось дотянуться. Таким образом, он держал нас в непривычном высоком напряжении -  казалось, что такое состояние и есть закономерный результат истинного искусства.
Хрестоматийные, давно известные нам басни, которые мы учили и знали наизусть «Волк и ягнёнок», например, звучали совсем иначе, и мы были готовы бесконечно их слушать в его исполнении.
Вряд ли сам Крылов рассчитывал на то, что кто-то сможет его басни так прочувствовать, читать и представлять, доносить до слушателей, вызывая неизменное внимание и восторг.
 Обычно он читал три басни, перемежая ими другие номера.
Первую после нескольких официально – торжественных выступлений: ведущего с кратким обзором текущего момента, хора и декламаций, посвящённых мудрой руководящей роли любимого вождя и коммунистической партии.
Вторую в середине концерта, и третью в конце.