Шеньевское дело А. С. Пушкина

Предисловие:

     В 1899 году Александр Григорьевич Слёзскинский опубликовал в «Русской старине» очерк под названием: «Преступный отрывок элегии «Андрей Шенье» (Из судебного процесса А.С. Пушкина, А. Леопольдова, Коноплева и др.) (1) Материал очерка основан был на копии архивного дела «Из новгородского уездного суда о кандидате словесных наук Московского университета, состоящем в 10-м классе Андрее Филипповиче Леопольдове, сужденном за имение сочинения А. Пушкина и учинение на них надписи, что они на 14-е декабря 1825 года».
     То, что дело рассматривалось в Новгороде, вовсе не случайность. Основные фигуранты его были или связаны с Новгородом службой, или находились в Новгороде в период описываемых событий, в результате которых ими заинтересовалось III Отделение.
Конечно, Александр Григорьевич располагал лишь частью сведений о ходе расследований и судебных разбирательств, что становится понятным, когда ознакомишься с материалами других авторов. Хотя, надо сказать, он не ограничился только одним очерком на эту тему.  В 1912 году, уже после смерти А.Г. Слёзскинского, видимо его супругой, был опубликован второй очерк, посвященный главному подсудимому – А.Ф. Леопольдову, по мнению А.Г. Слёзскинского, «тайному другу Пушкина».
     Материалы «Шеньевского дела» стали публиковаться с 1871 г., но, пожалуй, наиболее полно осветить этот вопрос смог в 1909 г. Павел Елисеевич Щеголев – пушкинист, историк литературы.
     В своей работе «Пушкин в политическом процессе 1826–1828 гг. (Из архивных изысканий) (2), П.Е. Щеголев коснулся и определения места очерка А.Г. Слёзскинского.
«С большими подробностями рассказал это дело А. Слезскинский в статье "Преступный отрывок элегии Андрей Шенье". Он пользовался копией производства дела лишь в одной инстанции (Новгородского уездного суда), и о течении дела в других инстанциях он мог сообщить лишь по путаному изложению, сделанному в этом производстве. Поэтому вкрались в статью г. Слезскинского довольно крупные и многочисленные неточности. Показания, напр<имер>, Пушкина даны им в пересказе. Да и производство уездного суда изложено им очень сбивчиво. Вообще для научных исследований по биографии Пушкина эта статья не годится».
    При этом надо признать, что именно у А.Г. Слёзкинского представлена информация, которая нашла подтверждение у последующих авторов (только в XX веке) – о завершении дела в 1831 году, только по окончательному уведомлению А.С. Пушкина о принятом по делу решении Государственного совета.


(1) – Слезскинский А. «Преступный отрывок элегии «Андрей Шенье» (Из судебного процесса А.С. Пушкина, А. Леопольдова, Коноплева и др.) / «Русская старина». 1899. № 8. С. 313–326.
(2) – Щеголев П. Е. Первенцы русской свободы / Вступит. статья и коммент. Ю. Н. Емельянова.-- М.: Современник, 1987.

                А.Одиноков

А.Г. Слёзскинский

                Преступный отрывок элегии «Андрей Шенье»
        (Из судебного процесса А.С. Пушкина, А. Леопольдова, Коноплева и др.)

      Элегия «Андрей Шенье» была помещена в первом собрании стихотворений А.С. Пушкина, изданном в 1826 г. Выпуская ее в свет, великий поэт не мало перенес неприятностей со стороны тогдашней цензуры, которая относилась к его произведениям с особенной строгостью. В то время в элегии было исключено 40 слишком стихов, которые были в обращении во множестве списков. Эти стихи ходили в публике как отдельные стихотворения под разными заглавиями и в том числе под заглавием «14-го декабря 1825 г.». Вот это стихотворение:

Приветствую тебя, мое светило!
Я славил твой небесный лик,
Когда он искрою возник,
Когда ты в буре восходило;
Я славил твой священный гром,
Когда он разметал позорную твердыню
И власти древнюю гордыню
Рассеял пеплом и стыдом;
Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,
Я слышал братский их обет,
Великодушную присягу
И самовластию бестрепетный ответ;
Я зрел, как их могучи волны
Все ниспровергли, увлекли,
И пламенный трибун предрек, восторга полный,
Перерождение земли.
Уже сиял твой мудрый гений,
Уже в бессмертный пантеон
Святых изгнанников всходили славны тени;
От пелены предубеждений
Разоблачался ветхий трон;
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись провозгласил равенство,
И мы воскликнули: “блаженство!”…
О, горе! о, безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей? Убийцу с палачами
Избрали мы в цари! О, ужас! о, позор!..
 
Но ты, священная свобода,
Богиня чистая! нет, не виновна ты:
В порывах буйной слепоты.
В презренном бешенстве народа —
Сокрылась ты от нас. Целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой…
Но ты придешь опять со мщением и славой —
И вновь твои враги падут.
Народ, вкусивший раз твой нектар освященный
Все ищет вновь упиться им;
Как будто Вакхом разъяренный,
Он бредит жаждою томим…
Так! он найдет тебя. Под сению равенства,
В объятиях твоих он сладко отдохнет
И буря мрачная минет…


     К этому отрывку присоединилось также в копии известное письмо К.Ф. Рылеева, писанное супруге и начинающееся словами: «Бог и государь решили участь мою».
В августе месяце 1826 г. калужский помещик Коноплев, служивший по секретной части при генерале Скобелеве, явился к своему начальнику и рассказал, что некто кандидат прав Леопольдов, заинтересовал его стихами, написанными на событие 14-го декабря 1825 г.; что он, Коноплев их списал, и стихи оказались преступного характера.
     Конечно, Леопольдов был немедленно отыскан, и подвергнут допросу. Вот отсюда и запала в судебное дело первая искра; Леопольдов был первым звеном той цепи, которая вытянулась из нескольких подсудимых, в том числе и самого А.С. Пушкина.
     Затем Леопольдов оговорил прапорщика лейб-гвардии пионерного эскадрона Молчанова (1). У этого сделали обыск, и нашли оба преступные документа. Тут дело приняло острый и серьезный ход. Молчанова заключили в тюремный замок и донесли императору Николаю. Государь велел освободить Молчанова из тюрьмы и приказом по гвардейскому корпусу(2) перевел его в Нижегородский драгунский полк, но с тем, чтобы он содержался под арестом впредь до окончания дела. Следствие продолжалось. Молчанов, мучимый гнетом ареста и служебного понижения, показал, что письмо и стихи передал ему штабс-капитан лейб-гвардии Конноегерского полка Алексеев (3).
    Последний говорил, что преступные документы, действительно, передавал прапорщику Молчанову, но от кого их сам получил — объяснить отказался. Как ни добивалась следственная власть узнать от Алексеева истинное появление у него возмутительных бумаг — все напрасно; на все увещания и обещания смягчить ему участь он твердил одно:
—Не знаю, не помню.
—Но, по крайней мере, скажите правду: они Рылеева или Пушкина? — спросили его.
—О письме не знаю, а стихи Пушкина.
Пушкин объяснил, что стихи написаны им и составляют не пропущенный цензурой отрывок из элегии «Андрей Шенье», написанной им на французскую революцию, что этого отрывка он никому не давал и удивляется, как он попал в чужие руки.
На этом следствие было окончено.
    25-го сентября состоялось высочайшее повеление, коим штабс-капитан Алексеев предавался военному суду за то, что не имел права держать у себя втайне от своего начальства такие бумаги, которые, по содержанию своему, говорят о злодеях, покушавшихся 14-го декабря 1825 года на разрушение «всеобщего спокойствия» (4); Молчанов обвинялся по суду в том же и в распространении среди легкомысленных людей преступного свойства рукописей, а Леопольдов и Пушкин привлекались по «соприкасательству» к этому делу.
—Когда я находился в Москве, — говорил на суде штабс-капитан Алексеев, — не помню, какого года, в октябре или ноябре — то же не помню, получил стихи сочинения Пушкина, но от кого — опять забыл. Эти стихи я имел без всякого худого намерения и преступной цели. Впоследствии я их дал прапорщику Молчанову, но не свой экземпляр, а копию, переписанную собственною рукою и без надписи: «14-го декабря 1825 г.», так как и на моем экземпляре такой надписи не было. Письма же Рылеева я не имел и ничего подобного Молчанову не передавал.
    Алексееву предъявили письмо и отрывок, относительно которых он заметил, что первое ему вовсе неизвестно, а во втором, хотя заключаются и знакомые стихи, но писаны не его рукою.
—Я не признавал эти стихи за тайну, — добавил Алексеев; из содержания их я не предполагал и не предвидел ничего зловредного.
В дополнение к этому показанию и после священнического увещевания, Алексеев утверждался на том, что он точно не припомнит, от кого получил стихи, с заглавием: «14-го декабря 1825 г.».
    Прапорщик Молчанов показывал:
—Стихи мне дал в июле 1826 г. штабс-капитан Алексеев, и я взял их без всякого тайного намерения, но только из одного желания, чтобы иметь в рукописи сочинение такого славного писателя, как Пушкин. Потом листок со стихами и письмо Рылеева отдал кандидату Московского университета Леопольдову (5), но была ли на листке надпись или заглавие по поводу декабрьских беспорядков — хорошенько не припомню. Впрочем, могу сказать, что когда Алексеев давал мне стихи, то говорил, что они сочинены Пушкиным и выражают событие 14-го декабря.
     Была сделана обоим очная ставка, причем Алексеев настойчиво утверждал, что на отданных Молчанову стихах никакой надписи не было и ничего он ему ни о ней, ни о значении отрывка не говорил.
     Между тем последний не взял назад своего показания относительно словесной прибавки Алексеева к стихам, а, напротив, еще более стоял на том, что так именно и было.
—Полученные в конце июля от Молчанова стихи, — объяснял кандидат словесных наук Андрей Леопольдов, — неизвестно мне чьею рукою были писаны, но отлично помню, что надписи на них не было, да и не могло быть, потому что надпись эту «14-го декабря» поставил я собственноручно. Что же тут такого? Я сделал это соответственно содержанию стихов; они, как заметно, изображают историю 14-го декабря 1825 г. Я думал, что Молчанов прислал мне стихи для того, чтобы я, как словесник, указал ему, к какому событию они относятся. Вот я и сделал заглавие, потом списал копию и его экземпляр отослал к нему же с дворовым человеком генеральши Вадковской — Василием.
    Когда же ему заметили о полученном письме государственного преступника Рылеева, то Леопольдов ответил, что и с письма снял копию из любопытства, отослав подлинник тому же Молчанову, потом эти копии, написанные своею рукою, отослал чиновнику Коноплеву.
—Для какой же цели? — спросил его суд.
—Я говорил ему о них раньше; он, как и я, захотел полюбопытствовать.
    На очной ставке Молчанов отверг показание Леопольдова относительно обратной присылки бумаг, объяснив, что ничего от последнего не получал и никакого Василия не видал. Леопольдов возражал и ссылался на то, что Молчанов, должно быть, запамятовал это обстоятельство. Однако объяснение Молчанова нашло себе подтверждение и в дознании московской полиции, прочитанном на суде вслед за очной ставкой. В дознании говорилось, что там, где квартировал кандидат прав Леопольдов, полиция допросила всех дворовых людей статской советницы Вадковской, живущей нераздельно в одном доме с матерью, причем оказалось, что людей пять человек; четверо из них удостоверили, что, хотя Леопольдова они и знают, но от него к прапорщику Молчанову ни писем, ни других бумаг никогда не носили и об этом их он ни разу не просил; пятый же положительно отрицал подобное поручение, говоря, что даже личность Леопольдова он нигде не встречал и не знает его наружности.
—Я не указываю на этих именно дворовых, — говорил против дознания Леопольдов, — из них не только один, но и все они могут не знать меня в лицо; я показываю, что носил обратно бумаги к Молчанову Василий, а кто он такой: дворовый или другой человек, может быть, я и ошибся.
—А как ему фамилия? — задал вопрос один из судей.
—Он — простолюдин, поэтому у него может и не быть фамилии.
     Далее следовало показание А.С. Пушкина.
—Стихи действительно сочинены мною, — говорил поэт, — но написаны гораздо прежде последних мятежей, и помещены в элегии «Андрей Шенье», напечатанной с пропусками в собрании моих стихотворений. Разуметь в элегии наши мятежи отнюдь нельзя, — это грубая ошибка, кривое толкование. Стихи явно относятся к французской революции, коей Андрей Шенье погиб жертвою. Можно объяснить каждую строфу именно в пользу революции. Я говорю: «я славил твой небесный гром, когда он разметал позорную твердыню» — это взятие Бастилии, воспетое Андреем Шенье. Затем: «я слышал братский их обет, великодушную присягу и самовластию бестрепетный ответ». Это обозначает вот что: присяга du jru de paume и ответ Мирабо — allez dire a' votre ministre. «И пламенный трибун» и проч. и «уже в бессмертный пантеон святых изгнанников входили славны тени» — это перенесение тел Вольтера и Руссо в Пантеон. Наконец, «мы свергнули царей» — Робеспьер и Конвент. Я повторяю, что все сии стихи никак без ясной бессмыслицы не могут относиться к 14-му декабря. Кто дал стихам это ошибочное заглавие — я положительно не знаю; не помню также и того, кому я мог передать свою элегию «Андрей Шенье». Я вполне утверждаю и для большей ясности показываю, что стихи, известные под заглавием: «14-го декабря 1825 г.», есть отрывок из элегии, названной мною «Андрей Шенье».
    Этим судебное следствие и окончилось. Военный суд постановил резолюцию, которую утвердил и Аудиториатский департамент. На основании ее штабс-капитан Алексеев и прапорщик Молчанов признавались виновными в том, что хотя они не сознавали истинного значения стихов и, по своему легкомыслию, не предполагали, что они вредны для умов, но, тем не менее, держали их у себя тайно и передавали в другие руки. Несмотря на смягчающие вину обстоятельства, за такое преступление, по силе законов, обвиняемые подлежали все-таки строгому наказанию, но, применяясь к милосердию его величества и согласно мнению командующего гвардейским корпусом великого князя Михаила Павловича, было положено определение: штабс-капитана Алексеева выдержать один месяц в крепости, а потом выписать из гвардии в армейский полк тем же чином; Молчанову же, который подвергся уже оштрафованию переводом из гвардии в армию и при этом находился в тюремном замке, да и ныне содержится под арестом, вменить все это в наказание и отправить в полк.
    О прочих подсудимых в определении было сказано, что, так как они люди гражданские, то Леопольдова предать гражданскому суду по уголовным делам. Относительно же Пушкина говорилось, что если в деле не имеется обстоятельств, вполне уличающих его в преступлении, то равно нет и оправдывающих; поэтому уголовному суду сменялось истребовать от Пушкина, в чем будет нужно, всестороннее объяснение и предать «сочинителя стихов» судимости по законам о лицах гражданских. Выражалось в определении также подозрение и на помещика Коноплева, но о подсудности его ничего не было сказано, а только рекомендовалось суду удостовериться в том, что так ли происходило дело с получением стихов от Леопольдова, как Коноплев рассказывал генералу Скобелеву.
    Таким образом, дело о пушкинском отрывке и рылеевском письме направилось из военного в гражданское ведомство. Главный штаб передал высочайше конфирмованный доклад Аудиториатского департамента министру юстиции князю Д.И. Лобанову-Ростовскому. Министр сообщил его Правительствующему Сенату, а последний указом дал знать новгородскому губернскому правлению, так как Леопольдов в то время находился в ведении новгородской полиции.
    Уездный суд получил от губернского правления довольно пространный указ, в котором было прописано все дело и в конце стояло поручение, чтобы следствие производилось подробно, обстоятельно и чтобы дело это уездный суд вообще «предал строгому суждению».
    Действительно, уездный суд развил судебное следствие до таких пределов, что, кроме Леопольдова, Пушкина и Коноплева, к делу были еще привлечены: военный писарь Евграф Яковлев, аптекарский помощник Скотти, ревельская уроженка Пахман и дворовый человек Василий Брызгалов.
    И на следствии, и на суде все указанные обвиняемые, кроме Леопольдова, по обычаю наших прежних судов, отсутствовали. Уездный суд, по местожительству подсудимых, делал только полицейским властям запросы об отзывах, обысках, словом, судебный механизм двигался тогда посредством бумажной переписки. Зато Леопольдова таскали  в суд неоднократно. Когда его привели первый раз, он изменил свое показание и сказал, что письмо Рылеева получил не от Молчанова, а ему передал Брызгалов, крепостной человек подполковницы Гурьевой, живущий в Москве, и что это было в первых числах августа 1826 г. Поэтому поводу московский обер-полицеймейстер генерал Шульгин производил расследование, на котором Брызгалов объяснил, что письмо Рылеева получил он в Петербурге, вскоре после казни преступников, от военного писаря Яковлева, служившего в канцелярии великого князя Михаила Павловича; Яковлев рассказывал ему, что письмо не подлинное, а списанная его рукою копия. Вернувшись в Москву, Брызгалов привез и письмо, которое увидал у него кандидат Леопольдов, стал просить прочесть и взял его к себе домой, но списывал ли он с него копию, об этом не знает; зловредных сочинений Леопольдов ему никаких не давал, поэтому он их не читал и никто из сочинителей преступных стихов ему неизвестен.   Представляя это исследование в уездный суд, генерал Шульгин вместе с тем препровождал и список с письма Рылеева, а также и картину с надписью, сделанною рукою писаря Яковлева. Относительно списка и картины обер-полицеймейстер писал, что они были найдены при обыске в комнате Брызгалова, в числе прочих бумаг, не относящихся к настоящему делу. В заключение Шульгин сообщал суду, что в квартире помещицы Гурьевой оставлен Леопольдовым, после отъезда его в 1826 г., чемодан с вещами и что он опечатан.
    Уездный суд, подозревая Бог знает что в чемодане, послал обер-полицеймейстеру бумагу как бы с упреком, зачем он не осмотрел вещи, и просил чемодан доставить «сколь возможно поспешно» в Новгород. Чемодан прибыл и был вскрыт; в нем оказались: книги на русском, латинском, французском и английском языках, собственные рукописи Леопольдова, касающиеся духовных предметов, рукописи, трактующие о литературе и философии, переводы разных иностранных авторов и переписка его с г. Станевичем по поводу религии. Рукописи и книги, по компетенции суда, ничего в себе злонамеренного против правительства не заключали.     Сверх того в чемодане найдено: чугунное ядро, весом 8 фунтов, 3 пули величиною в каленый орех и два свинцовых слитка, по 1 фунту весом.
     Приведенный в суд Леопольдов относительно этих вещей объяснил:
—Чугунное ядро, — говорил он, — я купил в 1825 году у неизвестного поселянина для подвешивания к часам вместо гири, а самые гири рассекал и приготовлял из кусков пульки, какие и найдены в чемодане. Пули мне нужны были для охоты на крупную дичь и зверя.
На священническом увещании Леопольдов не отказался от своих слов.
—У вас есть аттестат — где же он? — спросил судья.
—Есть. Мне выдан аттестат из Московского университета по случаю окончания в нем курса словесных наук. Я оставил его в Петербурге, на квартире, в доме купца Варварина, что близ Воспитательного дома. Меня там арестовали и так скоропостижно отправили в Новгород, что я не успел захватить вещей; все осталось на квартире.
     Леопольдов пересчитал, какие именно остались вещи: две подушки, одеяло, две пары сапог, 3 простыни, 3 рубашки, 3 жилета, две пары наволочек, двое брюк суконных, 3 манишки, 3 носовых платка, две батистовые косынки, 8 полотенец, 2 пары чулок, черного дерева чубук, ермолка, печать и книги — латинский лексикон, вторая часть творения Тацита, на латинском и французском языках, «Полярная Звезда» 1824 г., поэма «Аталия», проповеди и сумка с литературными бумагами.
—Я даже остался должным 38 р. чиновнику Скотти, проживавшему со мной на одной квартире, и 21 р. хозяйке, — сокрушенно добавил Леопольдов.
Для проверки его показаний уездный суд просил петербургского обер-полицеймейстера допросить чиновника Скотти и хозяйку Пахман, сделать опись вещам и все вместе с аттестатом представить в суд.
     По доставлении обер-полицеймейстером Княжниным просимых документов, оказалось, что в описи действительно помещены были все те вещи, о которых говорил Леопольдов; в аттестате же, данном 8-го ноября 1826 г., было сказано, что он принят в университет в число студентов из духовного звания, и, при испытании по отделению словесных наук, оказал отличные успехи, с примерным поведением, почему и удостоен степени кандидата отделения словесных наук, причем ему предоставлено право пользоваться преимуществами на службе по положению о производстве в ученые степени.
     Хозяйка Пахман, как видно из полицейского следствия, объяснила, что Леопольдов нанял у нее особую комнату в конце ноября 1826 г. за 20 р. в месяц; прожил одну неделю, а потом ради экономии сговорился с квартировавшим Скотти жить в одной комнате; Скотти за комнату и кушанье платил аккуратно. Накануне Рождества Христова Леопольдов внезапно был взят приехавшим фельдъегерем, но неизвестно, по какому делу. Арестованный не только не уплатил за стол и квартиру 20 рублей, но даже на дорогу взял у ее 50 коп. и сказал, когда приедет, так отдаст, а теперь залогом оставил вещи. При выходе еще взял 50 к. на скорую руку. Леопольдов ни разу ей денег не давал, она хорошо знает, что он и Скотти задолжал 38 руб. Насчет возмутительных действий 14-го декабря он никогда с нею не говорил; видела она у Леопольдова тетради, книги и разные бумаги, но какие — не знает; видела, как он писал, но что писал, - ей неизвестно. Карл Скотти показал, что с Леопольдовым он был знаком только тогда, когда жил с ним в одной комнате. Ему легко можно было видеть, что делал его сожитель; он часто писал, переводил разные печатные вещи с французского и латинского на русский язык. Писал ли он относительно происшествий 14-го декабря, Скотти не видал, и были ли у него насчет этого какие-либо сочинения — не знает. Вообще Леопольдов не стеснялся сожительством, писал и занимался, не скрываясь. По поводу ареста и задолженности Скотти показал то же, что и хозяйка.
     Вот все данные, какие были собраны против Леопольдова следствием.
Был допрошен в Петербурге, по просьбе суда, писарь Яковлев, который показал, что копию с письма преступника Рылеева списал в канцелярии великого князя и отдал ее дворовому Брызгалову месяца через два после казни Рылеева; намерения худого он в этом не имел, а действовал единственно из любопытства, потому что письмо не находилось в секрете; кроме этой копии, он других вредных писем и противоправительственных стихов не имеет.
Останавливалось дело за Коноплевым и Пушкиным, но их в Москве на жительстве не оказалось. Правда, вскоре московский обер-полицеймейстер сообщил уездному суду, что Коноплев выехал в Кромский уезд, Орловской губернии; однако, и там его не нашли. В конце концов, оба они объявились в Петербурге. В октябре управа благочиния доставила суду объяснение чиновника Коноплева и отобранные у него стихи Пушкина и письмо Рылеева, при этом добавила, что в квартире Коноплева найдены еще бумаги, заслуживающие внимания правительства, но так как они не относятся к настоящему делу, то и не отосланы в суд, а будут предоставлены в распоряжение генерал-адъютанта Бенкендорфа. В отзыве же своем Коноплев показал, что он, находясь по секретной части при генерале Скобелеве, интересовался всякими подпольными делами. Раз узнает он от кандидата Леопольдова, что у него имеются стихи на 14-е декабря; он попросил у него списать из любопытства, и тот ему дал.
     Списывая стихи, Коноплев убедился, что они сочинены против правительства. Тогда он собирался ехать в отпуск в Саратовскую губернию, поэтому поспешил, в силу своих обязанностей, доставить их генералу Скобелеву. Генерал был болен, и доложить сам об этих стихах по начальству не мог, однако, сознавая всю важность их, дал Коноплеву записку и отправил его со стихами прямо к генералу Бенкендорфу, которому Коноплев и объяснил подробно, откуда появились возмутительные стихи. Спустя несколько дней, Коноплев получил от генерала Скобелева приказание отправиться на поиски Леопольдова. Последнего Коноплев нашел в Петербурге и отобрал от него сведение, откуда и при каких обстоятельствах получены были им возмутительные стихи. Сделав это, Коноплев вернулся в Москву и доложил Скобелеву обо всем виденном и слышанном, как об истории появления стихов «14-го декабря» у Леопольдова, так и о долгих скитальческих розысках его. Скобелев уведомил об этом генерал-адъютанта Бенкендорфа, и вскоре все прикосновенные к этому делу лица были взяты.
Допрос с Пушкина снимал петербургский обер-полицеймейстер. Показания в допросе по смыслу были тождественны с показаниями, прежде данными поэтом, но, по словам отличались видимою резкостью и раздражительностью; впрочем, в конце стояла маленькая прибавка о том, что элегия «Андрей Шенье» пропущена цензурою 8-го октября 1825 г. и цензурованная рукопись, как ненужная, Пушкиным затеряна.
     29-го октября 1827 года дело это слушалось в новгородском уездном суде. Сначала было прочитано в длинном извлечении военно-судное дело о гвардейских офицерах и прикосновенных гражданских лицах, затем следовал целый ряд письменных допросов, отзывов, показаний и проч.
     В конце заседания Леопольдов, один присутствовавший на суде, объяснял чистосердечно.
Письмо и стихи — говорил он, — взял я единственно из любопытства и сделал надпись на стихах «14-го декабря 1825 г.», как разумел, что они по содержанию относятся к декабрьским беспорядкам. Действительно, я понял впоследствии, что стихи вредные, даже возмутительные, и тогда же намерен был представить по начальству, но не успел по случаю скорой отлучки из Москвы к родителям. Тут истинно виновата моя поспешность; она мне помешала. Уверяю всей душою гг. судей, что держал я стихи без всякого зловредного намерения. Заклинаю себя всемогущим Богом, что к возмущению общества цели никогда не имел и ни с кем на возмущение согласен не был.
    Разрешая дело, уездный суд аптекарского помощника Скотти и ревельскую уроженку Пахман оставил от суда и следствия свободными, так как они ничем со стороны других обвиняемых не были оговорены и по следствию подозрения на себя ни в чем не навлекли. Дворового человека Брызгалова тоже освободили, но с некоторым ограничением. Брызгалов имел у себя от писаря Яковлева письмо преступника Рылеева и после передал его Леопольдову. Письмо это, хотя со стороны Рылеева «укоризненного насчет правительства» не содержало, но писано было лицом, лишенным права гражданства и подвергнутым смертной казни. К такому письму не следовало питать ни малейшего интереса, а не только передавать его из любопытства и обращать на него внимание других. Поэтому местное начальство обязывалось строго внушить Брызгалову, с отобранием подписки, чтобы он и впредь «не покушался интересоваться и из любопытства иметь у себя письма подобных лиц». Отобранные у Брызгалова картину и письмо Рылеева присуждено: первую — возвратить ему обратно, а второе — хранить при деле, положив на него знак уничтожения.
    Об упоминаемом писаре Яковлеве, который переписывал письмо Рылеева и передал копию Брызгалову, судом не сделано никакого заключения, а лишь постановлено, как о непринадлежащем к гражданскому ведомству, поступок его представить на рассмотрение того начальства, коему он подведомствен.
    Против калужского помещика Коноплева были приведены данные в том, что он будто бы стихи, полученные от Леопольдова, представил в 1826 г. при посредстве генерала Скобелева, лично генерал-адъютанту Бенкендорфу, но тогда ли им на самом деле были стихи получены и доставлены по начальству, нет положительной достоверности. Кроме того, как видно из сообщения петербургской управы благочиния, у Коноплева были найдены бумаги, которые, хотя и не относились к этому делу, но, тем не менее, имеют по содержанию особенный характер и заслуживают внимания правительства. Наконец, по поводу взятых у Коноплева отрывка и письма Рылеева, не отобрано объяснение в том, на какой предмет они у него находятся. Исходя из таких соображений, суд постановил о Коноплеве «предоставить исследование и рассмотрение местного начальства, где он служит и проживает».
     Относительно Пушкина состоялось такое же постановление. Ему ставилось на вид, что он не представил суду доказательств в том, что стихи «Андрей Шенье» были сочинены им и пропущены цензурою ранее декабрьских происшествий. А за утерю рукописи его обвинили «в небрежном хранении цензурою непропущенного сочинения, которое могло бы произвести вредное влияние на умы, склонные к вольномыслию».
     Больше всех, конечно, пострадал кандидат прав Леопольдов. Обвинение его сводится к следующему: Леопольдов, получив от Молчанова возмутительные стихи, переписал и учинил на них преступную надпись «14-го декабря 1825 г.»; затем, стихи с письмом Рылеева начальству не представил, а передал список с них помещику Коноплеву, как он, Леопольдов, во всем этом и сознался. Такое обвинение сложилось, несмотря на признание судом за Леопольдовым того, что он письмо и отрывок имел и ни с кем согласен на то не был, что найденные у него книги, рукописи и частная переписка не показывают его наклонности к вольнодумству и ничего как злонамеренного против правительства, так и «растлительного для нравов» не заключают и что, наконец, в приязненных его связях и знакомстве не усматривается, чтобы Леопольдов имел умысел составить партии, опасные государственному спокойствию.
     Относительно имущества Леопольдова постановлено: кожаный чемодан, книги, три пули, куски свинца продать с публичного торга и вырученными деньгами погасить долг его 59 руб. Скотти и Пахман, а остаток, если таковой окажется, отослать в казначейство для причисления к государственным доходам. Курьезно распорядились с чугунным ядром: его решено было отослать к начальнику войск в Новгород, генералу Подейскому с тем, чтобы он доставил ядро в какую-нибудь артиллерийскую роту для практического ученья.
Леопольдова приговорили, лишив чина 10-го класса и личного дворянства, образованием присвоенного, заклепать в кандалы и сослать в каторжные работы.
     Уездный суд помещался в екатерининском здании присутственных мест, в той небольшой темной комнате, которая теперь отведена под канцелярию старшего нотариуса. Указанный приговор постановили судьи из тогдашних помещиков — уездный судья Тырков и заседатели Литвинов и Лосунский, при секретаре Фомине.
     По принятому порядку, решенные дела уездные судьи отсылали для обревизования в уголовные палаты своей губернии. Поэтому и настоящее дело уездный суд со своим решением направил в подлиннике (копию с него оставил у себя) в новгородскую палату уголовного суда. Из описей и дел палаты, хранящихся ныне в новгородском окружном суде и любезно предоставленных мне председателем А.Г. Гизетти, усматривается, что дело о Леопольдове, Пушкине и других лиц причастных было в палате начато под таким заглавием: «Из новгородского уездного суда о кандидате словесных наук Московского университета, состоящем в 10-м классе Андрее Филипповиче Леопольдове, сужденном за имение у себя возмутительных стихов сочинения А. Пушкина и учинение на них надписи, что они на 14-е декабря 1825 года. Началось 2-го ноября 1827 года , кончилось 6-го марта 1828 года; на 109-ти листах».
     К сожалению, дело это в 1884 году, по требованию, отослано в департамент министерства юстиции и там осталось до сего дня; в архиве же бывшей палаты сохранился лишь протокол, который представляет «экстракт» из подлинного дела и заключает в себе сведения, какие имеются и в деле уездного суда. В конце протокола, между прочим, приведено решение, разнящееся с решением уездного суда в том, что вещи Леопольдова не продавать, а возвратить ему обратно и взыскать с него долг в пользу Пахман и Скотти, причем уездному суду делается выговор за неаккуратность в расспросах Леопольдова и Коноплева.
     Затем, по данным, оглашенным уже в печати, дело это пошло в Правительствующий Сенат: Леопольдов был присужден к лишению кандидатского звания, присвоенных преимуществ и отдаче в солдаты; Пушкин же, хотя и должен был быть, подвергнут ответу, но, за силою всемилостивейшего манифеста 22-го августа 1826 года, избавлен от суда и следствия, с предупреждением, под строгою ответственностью, не выпускать без цензуры своих произведений. Решение сената рассматривалось в Государственном совете, и было отменено. Леопольдову в наказание засчиталось содержание его в тюрьме и подтверждалось, чтоб в подобных поступках был осмотрительнее.
    На этом дело о преступном отрывке кончилось, оставалось только объявить сужденным решение высшей инстанции, но Пушкина не нашли. Из краткой переписки, найденной мною в архиве губернского правления, видно, что в конце 1830 года петербургский обер-полицеймейстер писал в это правление о розыске «чиновника 10-го класса Александра Пушкина» и было сделано соответственное распоряжение. Полицейские чины разыскивали в Новгороде поэта, но не нашли, и сообщили собранные сведения о том, что «чиновник Пушкин» действительно был в Новгороде, останавливался в постоялом дворе купца Березина и выехал по направлению к Москве.
     Полиция разыскала Пушкина для объявления ему решения Государственного совета.
В конце концов, это решение было объявлено поэту в Москве в 1831 году.

Источник: жур. «Русская старина». 1899. Т. 99. Август. С. 313—326

_____________________
Примечания:
(1) – Молчанов – прапорщик лейб-гвардии Коннопионерного эскадрона.
Выдержка из примечаний книги:
А.С. Пушкин. Документы к биографии. 1799–1829 / Сост. В.П.Старк. – СПб., 2007. С. 615.
«В ходе следствия, проведенного московской полицией, выяснилось, что летом 1826 г. Леопольдов и Молчанов жили в одном доме — на даче генеральши, вдовы Е.П. Вадковской. Молчанов приходился ей родным племянником, а Леопольдов был учителем ее детей. В доме Вадковской явно не случайно обсуждались стихи Пушкина, напоминавшие о событиях 14 декабря. Мужем Е.П. Вадковской был брат декабристов Вадковских — Александра Федоровича, наказанного четырехмесячным пребыванием в крепости, и Федора Федоровича, осужденного по первому разряду навечно в каторжную работу (любопытно, что впервые  Федор Вадковский был наказан по службе еще в 1822 г. за сатирические стихи). Эта линия была не единственной из связывающих дом генеральши Вадковской с прикосновенными к делу 14 декабря: Лев Молчанов был братом Дмитрия Молчанова, в июле 1826 г. выпущенного из крепости с «очистительным аттестатом». Дмитрий Молчанов был другом братьев Вадковских (см.: Ильин П.В. Новое о декабристах: Прощенные, оправданные и не обнаруженные следствием участники тайных обществ и военных выступлений 1825—1826 гг, СПб., 2004. С. 237). Известно, с каким вниманием III Отделение относилось к тем, кто сумел оправдаться после привлечения к следствию над декабристами. Не исключено, что дело о запрещенных стихах Пушкина из элегии «Андрей Шенье» приобрело такие масштабы именно из-за связей с декабристами дома генеральши Вадковской. Характерно, что ни в одном из архивных документов о них не упоминается. ...у г-жи генеральши Вадковской, имеющей жительство в г. Москве, в Каретном ряду, в собственном доме... — Дом находился в Сретенской части 2-го квартала под № 220 по Земляному валу (Садовая-Самотечная ул.). Указано: П. Москов. стр. биогр. С. 105.
...допросить означенного дворового человека Г. генеральши Вадковской... — Допросы слуг в доме Вадковской не дали результата, и стихи, которые Леопольдов якобы посылал Молчанову, обнаружены не были. Об этом сообщалось в донесении Шульгина в Комиссию военного суда 21 января 1827 г. (см.: Щеголев. Из жизни и творчества П. С. 110).
(2) – 9 сентября 1826 г.
(3) – Алексеев А.И.– штабс-капитан л.-гвардии Конноегерского полка.
Выписка из материалов Щеголева П.Е.:
«Зовут меня Александр Ильин, сын Алексеев, 26 лет, греко-российской веры, на исповеди и у святого причастия бывал.
В службу вступил по выпуске из пажеского корпуса прапорщиком в конно-артиллерийскую роту No 22 -- 1819 года апреля 6 дня; из российских дворян, собственности не имею, а что за отцом моим состоит и сколько, того не знаю.
Из прапорщиков артиллерии перевелся в конно-егерский Е. В. полк, где и произведен в 1819 году ноября 26 в поручики, в 1823 ноября 26 за отличие по службе в штабс-капитаны и 1825 22 августа переведен в лейб.-гв. конно-егерский полк; под судом и штрафами не был».

(4) – По данному делу штаб-капитан Алексеев выписан был из гвардии тем же чином в армейский Арзамазский Конноегеревский полк.
(5) – По данным московского обер-полицмейстера, «русский учитель Леопольдов проживал в Тверской части в Университетском пансионе по найму в должности надзирателя, который также числился и по Московскому университету своекоштным кандидатом».