Повезло!

- Смирнова, расскажите, как Вы, комсомолка, от-
личница, стали валютной проституткой?
- Не поверите, просто повезло!
Не зря вспомнился этот старый анекдот. Мне тоже просто повезло, думала
я, лежа на высокой больничной кровати, удобно пристроив только что
прооперированную руку. Действие наркоза уже прекратилось, но мне дали
чудную голубую таблетку, после которой я не заснула, а впала в приятную
полудрему. Увы, голубые таблетки давали только один день, позже
болеутоляющие были белыми, боль после них хоть и отступала, но
умиротворения они не давали.
Не знаю почему, но именно сегодня, по дороге на работу, я поняла, что
мне до зубовного скрежета надоело туда ходить, что я просто видеть не
могу милых словоохотливых старушек и бодрых любезных старичков, у
которых работаю в интернате социальным работником. Я шла по улице и
думала, как было бы хорошо, если б сегодня все они, совсем ненадолго,
максимум до пятницы, впали бы в кому, а я отправилась бы домой, смотреть
телевизор, попивая ароматный кофе с молоком и со свежими булочками,
которыми так славно пахло из ближайшей кондитории. Никогда не желайте
зла ближним!!! Мгновение - и вот я уже лежу ничком на асфальте и скулю
от боли. Тут то все и началось! Во первых, вместо банально содранных
коленей и разорванных брюк, от чего одна лишь боль, досада и лишние
расходы, я стала обладательницей вдребезги раздробленного локтя, а это
даже не больничный на месяц, а реальная перспектива инвалидности!
Во-вторых, рядом со мной остановилась роскошная машина, из которой
выскочил красавец мачо лет сорока и кинулся меня поднимать, ласково
приговаривая "Гверет, хамуда, леат-леат!"(дама, милая, потихоньку).
Вниманием загорелых и мускулистых мужчин я была обделена даже в
молодости, а тут такой сюрприз! Мачо был столь любезен, что не только
поставил меня на ноги, а вдобавок посадил в машину и подвез в
травмопункт. При этом , всю дорогу объяснял мне, что дама моего возраста
и моей комплекции не должна щеголять в модельных босоножках, а носить
удобную ортопедическую обувь. "Ну это уж дудки!" - подумала я, а
спаситель потерял в моих глазах половину своей привлекательности. Тем
временем, судьба продолжала осыпать меня подарками. В больнице, после
рентгена, мне сообщили, что гипсом в моем случае не обойтись, требуется
операция. А так как мест в травматологии нет, придется полежать в
отделении пластической хирургии, но это к лучшему, там и народу
поменьше, и условия лучше. Получше - это мягко сказано. В двухместной
палате, с телевизором и всеми удобствами, я лежала одна, под здоровую
правую руку мне подложили пульт с кнопками, чтобы я могла регулировать
изголовье и высоту кровати, вызывать медсестру, включать кондиционер или
телевизор. В таких условия можно было пролежать и месяц, но через три
дня меня изгнали из этого рая.
Дома началась новая жизнь. За пятьдесят с лишним лет меня приучили к
мысли, что женщина, валяющаяся с книжкой на диване - это просто тунеядка
и лентяйка, не заслуживающая ничего, кроме порицания. Причем то, что у
нее при этом высокая температура, болезненные месячные, или просто
плохое настроение, дела не меняет. Даже если на руках законный
больничный, сначала прибери квартиру, приготовь обед, накорми семью,
вымой посуду, постирай, (Золушку читали?), а уж потом "можешь
полюбоваться на бал через окна дворца". Когда-то так говорили мои
родители, потом муж, свекровь, сотрудницы. Прошло много лет, больше
некому меня воспитывать, а я продолжаю, с высоким давлением, держась за
стенку, ползти на кухню, чтоб накормить детей и внуков. Делая передышки
каждые десять метров, тащу из овощного неподъемную тележку. Уже и
близкие кричат:" Мама, бабуля, мы - сами!", а я, как старая шахтерская
лошадь, каждое утро, невзирая на самочувствие, начинаю свой привычный
круг: уборка-готовка-стирка-магазин. Ведь без меня они оголодают,
заростут грязью, растранжирят все деньги.
Не заросли, не оголодали, и деньги, судя по всему, не растрынькали.
Когда, через месяц, мне сняли гипс и я наконец смогла провести ревизию
шкафов, проверить состояние продуктовых запасов, чистоту укромных
уголков, оказалось - все в порядке. Моя помощь если и была желательна,
но совсем не обязательна. Да и я за месяц почувствовала вкус свободы от
домашней рутины. И решила пользоваться этой свободой на все сто.
Теперь я могла, без угрызений совести, бродить по аллеям соседнего
парка, наслаждаясь видом буйно цветущего розария или радужными брызгами
над фонтаном, читать книги, на которые в последние лет 15 не хватало ни
сил, ни времени, болтать по телефону с подружками, не испытывая при этом
чувства вины за неотмытое на плите пятно от убежавшего вчера молока.
Гуляла по просторам интернета, удивляясь тому, как легко стало находить
ответы на самые сложные вопросы. А главное, мне ежедневно было
предписано посещать курс физиотерапии, для чего я ездила за тридевять
земель, в другой город, в реабилитационный центр, и в течении получаса
купала больную руку в ванне с бурлящей горячей водой. Комнатка, в
которой мне надлежало заниматься "интенсивной терапией", была небольшой,
две ванночки стояли в ней так близко, что , при желании, я могла
свободно общаться со вторым пациентом. Но мне не везло, зачастую моими
соседками были древние старушки восточного происхождения из соседнего
дома престарелых, не только не знающие русского, но, в силу весьма
преклонного возраста, даже на иврите говорящие с трудом. По понятным
причинам, амхарским я не владела.
Иногда мне все-таки попадались словоохотливые ивритоговорящие дамы, и я
с удовольствием использовала такое соседство, чтоб попрактиковаться в
разговорном иврите. Как ни странно, но у нас, немолодых русских, живущих
в Израиле 5-10 лет, не так много возможностей для подобных бесед. Мы
дружим с такими же "русскими", ходим в "русские" магазины, в
присутственных местах почти всегда есть "наши". Зачастую, работа тоже не
требует большого словарного запаса. Вот и выходит, что поговорить на
государственном языке можно только подцепив случайного собеседника.
Как правило, израильтяне беседу поддерживают охотно, не чинясь. Однажды,
сосед в маршрутном такси, словоохотливый марроканский мальчик, за сорок
минут езды до Иерусалима успел мне поведать все важнейшие вехи своей
25ти летней жизни, включая довольно долгий роман с "русской" девушкой,
который не закончился браком лишь потому, что его папа сказал:" Сынок,
она, конечно, красавица, но с этими русскими вечно проблемы! И зачем мне
внук мамзер?!" Мамзер - это ребенок рожденный от нееврейки. И пусть они
хоть трижды поженяться на Кипре, малыш все равно будет в глазах закона
байстрюком. На прощанье парень угостил меня чипсами и сказал абсолютно
искренне, что со мной было приятно поболтать, хотя я и двух фраз не
промолвила.
Примерно так же проходили мои беседы в процедурной. Я произносила
несколько дежурных фраз по поводу невероятной жары этой зимой (как будто
у нас когда-то бывает иначе!), а уж дальше моя собеседница переводила
разговор в то русло, которое ей было ближе. Моей задачей было вовремя
подавать реплики типа: " Ма ат омэрэт(что ты говоришь)!" или "Бээмэт(на
самом деле)?!" В итоге, прощались мы взаимоудовлетворенными, она - тем,
что выговорилась, я - тем, что запомнила пару-тройку новых слов.
Придя очередной раз на процедуру, я увидела рядом с соседней ванной
сидящую на высоком стуле, стройную даму, которая склонив низко голову,
самозабвенно дрыгала в воде длинной загорелой ногой. Но меня поразила не
точеная ножка пациентки, а необычный цвет ее довольно длинных, ниже
плеч, мелкозавитых волос. Такое обилие медных с прозеленью локонов,
такие крутые, блестящие, даже на вид упругие завитки, я видела лишь у
одной особы, лет, примерно, 35 назад. И тогда обладательницей этого
богатства была моя одноклассница Элка, по паспорту Гизелла Борисовна
Смык.
Мы встретились первого сентября, на школьной линейке. По моде того
времени, на головах у всех девочек красовались огромные, величиной с
приличный качан капусты, капроновые банты. Но Элкины, тогда еще не
длинные, кудряшки не мог укротить ни один бант, и уже после первой
перемены, посреди бело-коричневого однообразия первого "А" класса
засияло зеленовато-оранжевое солнышко. Локончики были такими крутыми,
тугими и блестящими, просто не верилось, что они живые. Я решила
проверить, подошла потихоньку сзади и, вставив палец в один, дернула.
Девочка даже не ойкнула, а лишь пробормотала довольно
внятно:"бамбара-чуфара, скорики-морики".
- Что? - недоуменно спросила я.
- Это я колдую, чтоб у тебя палец отсох! - девочка повернула ко мне
веснушчатое личико и добавила, прищурив очень светлые, окруженные
недлинными, но густыми, яркорыжими ресницами, глаза, добавила - А будешь
еще дергать, я тебя лысой сделаю!
Я, конечно, в колдовство не верила, но, на всякий случай сказала:
- Не надо, извини, пожалуйста! А ты чем их намазала, что они так
блестят?
- Это тайный рецепт моей бабушки. Сначала надо взять яд очковой змеи,
добавить звездной пыли, найти в лесу ночью разрыв траву...
- А ты что, ночью в лес ходишь?! - я всегда была трусиха, а лес меня
пугал даже днем. Остальные составляющие почему-то не удивили.
Доверчивых разыгрывать неинтересно. Почувствовав мою "всеядность", рыжая
вздохнула и сказала:
- Да ромашкой мне их полощут, а еще уксусом. Вообще-то, их чем не мой,
они всегда такие. Только расчесываться больно, когда отрастают. А мне
так хочется иметь длинные косы, как у тебя!
Вот так началась наша дружба на долгие десять лет. Сначала мы дружили
только в школе. Обычно в те годы детей отдавали в близлежащую школу, но
Элка жила очень далеко, где-то в центре города.В школу ее на автобусе
возила одна из тетушек, которых у нее было великое множество. Во всяком
случае, так казалось мне,у которой не было ни одной. Примерно классе в
четвертом-пятом, нам в школе задали домашнее задание, написать о своей
семье. Мое сочинение заняло не более двух листков. Оба дедушки погибли
на войне, когда родители были еще детьми. Бабушки, слава Богу, живы, но
живут отдельно, в разных концах города. Поэтому, когда я болею, мама
просто запирает меня одну, оставив на блюдечке таблетки, а в термосе
бульон. К бабушкам мы ходим три раза в год, поздравлять с днем рожденья,
с Восьмым марта и с Новым годом.
Элка размахнулась на полтетрадки. И то, это она еще только про самых
близких написала. Про остальных мы с ней тогда еще не знали. Нам про них
позже баба Йона рассказала, когда мы уже школу заканчивали. К тому
времени я у Элки часто бывала, но первый раз меня к ней отпустили лет в
десять, как раз на Первое мая. У нас в семье этот праздник не
праздновали. Родители еще накануне уезжали куда-нибудь отдыхать: на
экскурсию, или с друзьями за город. Меня, пока была маленькая, отдавали
на два дня одной из бабушек, а с ними было скучно. Мамина мама была уже
очень старой, ей тогда исполнилось целых шестьдесят лет, но несмотря на
это, она еще подрабатывала лектором в обществе "Знание". Двора в ее доме
не было, гулять со мной она не любила, готовила тоскливую холостяцкую
еду и все время читала газеты, иногда и меня заставляя читать ей вслух.
Под мое бормотание быстро задремывала, но стоило запнуться, тут же
просыпалась и строго вопрошала: "Ну-ну, так что там дальше, согласно
решения партии и правительства?" И я продолжала монотонно бубнить текст
передовицы. По телевизору она смотрела лишь новостные программы, иногда
еще фильмы с производственной тематикой. Когда по сюжету героям
приходилось целоваться, стыдливо отворачивалась. Если бы не
поразительное внешнее сходство с дочерью, я бы решила что моя мама -
дочь приемная, настолько целомудренной была бабуля.
Вторая бабушка - полная противоположность . Хотя возрастом она была не
намного моложе маминой мамы, надежда устроить "личную жизнь" в ней не
угасала. Поэтому большую часть своей жизни она посвящала уходу за
внешностью. Ее платяной шкаф был битком набит цветастыми крепдешиновыми
платьями, меховыми горжетками и муфточками, остро пахнувшими духами
ПИКОВАЯ ДАМА, тончайшими перчатками. На столике под овальным, висевшим чуть
наклонно, зеркалом, теснились баночки с кремами, бутылочки с лосьенами,
коробочки с пудрой. Брови она подводила черным карандашом, губки
подкрашивала яркокрасной помадой. Косметика была химической, когда
помада "съедалась", губы приобретали сливовый оттенок, а от карандаша
оставались бордовые следы. Как-то я тоже накрасилась. Меня не ругали, но
мама заявила, что губы станут синими, как у бабушки, и придется красить
их всю жизнь. Помада на вкус была очень противной, и это отбило у меня
охоту красить губы на всю жизнь. По сей день я обожаю подкрашивать глаза
всеми доступными средствами, но помады в моей косметичке нет.
"Сделав лицо", нарядив меня в красивое платье, бабушка выходила гулять.
Но не в парк, и не в сквер, где были детские площадки и где я могла бы
играть со сверстниками, а на центральную аллею, ведущую к оперному
театру. Вдоль всей аллеи тянулись длинные лавки, на них с утра до
позднего вечера, гордо выпрямив спины, сдвинув плотно сжатые колени на
бок, примостились расфуфыреные дамы климактерического возраста.
Неподалеку, положив руки на масивные трости, иногда опираясь на них
подбородками, восседали, широко расставив ноги, благообразные старики,
рядом, вальяжно развалясь, сидели мужчины помоложе. Все они критически
оглядывали спешащую мимо молодежь, обменивались замечаниями. В начале
аллеи кучковались мужчины средних лет, т.н. "биржа". Здесь можно было
услышать последние городские новости, обсудить вчерашний футбольный
матч и сделать ставки на следующий, получить информацию, где продается
подержанная мебель или новый автомобиль, сосватать сына или дочь.
Ходили слухи, что в ночь перед школьными экзаменами на "бирже" можно было
узнать содержание экзаменационного пакета. Пройтись по этой аллее молодой
девущке одной даже днем считалось безрассудством, не говоря уже о вечернем
времени.Среди школьников ходил слух, что вечером на "Бродвее", как мы
называли эту аллею, сидят, закинув ногу на ногу проститутки. И на подошвах
их модельных лодочек мелом написана цена за ночь любви Говорили об этом
многие, но ни разу в жизни мне не довелось повстречать очевидца.
 Моя бабушка приходила сюда в поисках жениха, а заодно пообщаться с
подружками. Она называла меня своей дочкой, очевидно, ей казалось, что это
ее молодит. Усадив меня на лавку, сунув в руку большущее мороженое
"Каштан" и, строго-настрого запретив называть ее "бабой Зиной", а только
"Зи-Зи", считала свой долг воспитательницы выполненым.
Поэтому, когда Элка предложила мне провести праздники у нее, я
невероятно обрадовалась. Родители тоже были не против, они поощряли в
дочке самостоятельность, и вот я, с небольшим рюкзачком в руках, стою
перед роскошным пятиэтажным домом. Моя семья десять лет назад получила
квартиру в новостройке, в таких же "хрущевках" жили и все мои друзья.
Квартиры обеих бабушек находились в неказистых домах на окраинах , а
вот в "пшедвоенных" домах бывать не доводилось. На этой улице все дома
были постройки прошлого века. Побеленые в разные цвета, ни один не был
похож на другой. Верхние этажи щедро украшены разнообразной лепниной,
балконы поддерживали юные карриатиды и мощные атланты, между окнами
красовались барельефы, выстраивающиеся в целый рассказ. Например, на
соседнем доме, выкрашенном в бирюзовый цвет, на трех барельефах
красовались белая Леда с лебедем, и это была, как мы узнали, став
постарше, не самая фривольная история.Обычно первые этажи в таких домах
занимали магазины. Не знаю, чем торговали в них "за Польщи", в 60х они
наводили уныние обувью местной фабрики "Прогресс", канцтоварами, блеклым
местным трикотажем. Но в Элкином доме находился игрушечный магазин, и в
60е годы его директором был человек с фантазией. Он не усаживал на
витрине пузатых лупоглазых пупсов, не расставлял грязнозеленые танки и
тачанки, пестрые мячики и волчки, т.е. то, чем торговали внутри. Раз в
три месяца за стеклом рождалась сказка. Пушистый северный олень нес
Герду к Каю мимо лесных разбойников, принца с принцессой, финки и
лапландки. Прекрасный принц подавал Золушке туфельку на глазах мачехи,
сестер и изумленных придворных. Черепаха Тортилла приносила в пасти
золотой ключик сидящему на огромном зеленом листе Буратино, а Карабас
Барабас с Дуремаром, котом и лисой в бессилии зляться на мосту. Правда,
продолжалось это недолго, через пару лет на витрине опять поселились
пузатые голыши, восседавшие на железных грузовиках. То ли директора
поменяли, то ли у старого запал прошел. А могли и указать на
идеологически невыдержаную тематику. Оттепель к тому времени плавно
перетекла в застой.
Вход никто и никогда не называл привычным словом "подъезд", в дом
входили через "браму". Массивная резная дверь с фигурными стекляными
окошечками, полность пряталась за причудливой металической решеткой,
украшенной коваными лилиями. Дверь была такой тяжелой, что нам пришлось
просто повиснуть вдвоем на блестяшей латунной ручке, заканчивающейся
львиной головой, и только после этого мы ввалились в небольшой холл, с
полированными деревянными диванчиками, встроенными в стены по обе
стороны двери и каменной чашей на ножке посередине, то ли вазой, то ли
фонтанчиком. С левой стороны довольно круто уходила вверх широкая
лестница с латунными колечками по бокам мраморных ступеней. Когда-то на
ней лежала ковровая дорожка, а в колечки вставляли прутья, ее
прижимавшие, но об этой роскоши мы знали лишь по рассказам пани Гены,
которая с незапамятных времен была в этом доме консьержкой, а при
"советах" стала дворником. С правой стороны находился, спрятанный в
ажурную металлическую клетку поверх тоннеля из сетки, лифт, работавший,
несмотря на преклонный возраст, безперебойно. Кабина тогда еще была
увешена зеркалами, под которыми находился основательно полысевший
плюшевый диванчик цвета вишневого киселя. Позже мы с Элкой иногда
катались на нем вверх-вниз, представляя себя знатными дамами, пока
кто-нибуть из жильцов, увидев нас через сетку, не прерывал игру криками:
"Курвины дзети, та лишиться вже тои машинэрии!".
- Ты живешь в таком дворце? - с восхищением спросила я.
- Ну прям! Тут же одни коммуналки, по три семьи в каждой квартире! А у
на отдельная, целых четыре комнаты! - с гордостью ответила подружка и
открыла простую, крашеную масляной краской дверь с треснутым стеклом,
прятавшуюся за лифтом. Как это часто бывает, у блестящего фасада тыл
имел довольно неприглядный вид. Пред нами предстал довольно мрачный,
пахнущий сыростью и гниющей картошкой, опоясанный по периметру пятью
рядами балконов, двор-колодец. На балконы выходило множество дверей, за
одной них жила Элкина семья. Такие квартиры в народе называли
"трамваем", прямо с балкона входящий попадал на кухню, за которой одна
за другой, как вагоны в трамвае, следовали комнаты. Туалет, один на весь
этаж, находился в находился в торце балкона, и о нем лучше не
вспоминать. Ванны не было вообще. Но при всем при этом, причины для
гордости у моей подруги были, даже для большой семьи четыре проходных
комнаты без удобств в те времена считались прекрасным жильем.
Во дворе у забора кучковалась группа мальчишек. Малышка лет пяти ,
задрав нарядное платьице почти до пупа, жалавалась им на содранные
колени. Когда мы проходили мимо, один из компании, явно постарше других,
крикнул :" Элка, а когда ты нам покажешь свои коленки?!" и вся ватага
дружно заржала. Стало понятно, что моя подруга им очень нравиться. Мы
поднялись по крутой винтовой лесенке на второй этаж, вошли в дом. Вся
семья уже сидела за большим , празднично накрытым столом и дружно
смотрела, вернее, слушала, так как экран был очень маленький, по
телевизору парад с Красной площади. Время от времени это занятие
прерывалось тостами "За то, чтоб не было войны!" и "За мир во всем
мире!".
 Нам тоже нашлось место за столом, меня начали угощать, задавая при этом
совершенно непонятные вопросы : "Ты холодное будешь? А кисло-сладкое?
Положить тебе фиш?" На всякий случай, я на все вопросы кивала головой, и
не прогадала. Все было очень вкусным, и холодец, и кисло-сладкое мясо, и
фаршированая рыба. Я уплетала за обе щеки, не забывая изподтишка
разглядывать присутствующих. Такую большую семью я видела первый раз. Во
главе стола сидела Элкина бабушка, баба Йона, рядом с ней - ее муж, дед
Лазарь. Ради праздника он нарядился в очень модную в те годы нейлоновую
рубашку, и время от времени любовался на себя в стоявшее в углу трюмо.
По правую сторону от бабушки сидели три ее сестры, Римма, Зина и Женя.
На самом деле их звали Ривка, Зива и Геня, но в эвакуации их родные
имена звучали так необычно, что их заменили на более привычные русские,
Так и осталось. Напротив сидели Элкины родители, ее дядя с женой и их
сыновья студенты. Сбоку пристроился сын тети Жени с очень молоденькой,
но уже пузатенькой, смущенной женой. Вопреки моему твердому убеждению,
что все евреи чернявые и толстые, в основном сидящие за столом были
стройны, светловолосы, светлоглазы. Когда я стала совсем своей в этой
семье, я спросила бабу Йону, почему так? В ответ, слегка прищурив ,
совсем как Элка, глаза, бабушка прочла мне целую лекцию о том, что
темноволосыми стали только те евреи, которые мешались с гоями, индусами,
испанцами, египтянами. Те, кто свято соблюдал традиции так и остались
светлыми, как и во времена праотца Авраама. В крайнем случае, рыжими!
Как последний аргумент в защиту своей теории, она произнесла: "Можно
подумать, у твоего Ииссуса под терновым венцом смоляные кудри, а ведь он
чистокровный еврей!" То, что распятый на кресте Господь - еврей, тоже
было для меня большой неожиданностью.
Баба Йона была личностью весьма неординарной. Ее имя в переводе означало
"голубка", но мне она казалась похожей на орлицу. Слегка крючковатый
нос, полуприкрытые тяжелыми веками глаза, усиливали сходство.
Светлорусые волосы она, как и моя партийная бабушка, закручивала на
макушке в тугой пучек, но у нее он походил не на жалкий кукиш, а на
блестящую корону. И характер у нее был волевой и решительный, и это
помогло ей спасти и своих детей и сестер. Ее семья до войны жила в
небольшом белорусском местечке, штетле, и была такой многочисленной, что
занимала целую улицу. Родни было так много, что в праздники столы
накрывали в саду, ни одна комната не могла вместить всех. Водились в ней
и мастеровые, и портные, и сапожники, и равины. У бондаря Шимона, как у
Тевье-молочника, было пятеро дочерей, из которых к началу войны замужем
была лишь старшая Йона. Ее муж, тихий инженер , работавший на местной
галантерейной фабрике, одним из первых пошел в военкомат и записался
добровольцем на фронт. Узнав об этом, Йона помчалась к соседке-гадалке,
просить какой-нибудь оберег для мужа. Та ничего ей не дала, а сказала и
вовсе глупость несусветную :" Иди домой, собирай мужа в дорогу, плакать
не смей - каждая твоя слезинка пулей против него обернется. А на
последок скажи, мол, я женщина молодая, если долго задержишься, могу и
слабину дать. Он у тебя смерть какой ревнивый, сквозь огонь и воду
пройдет, чтоб тебя в измене уличить." Что с малограмотной взять, одно
слово, темнота неотесанная!
Непонятно почему, но молодуха гадалке поверила, все точь-в-точь
выполнила. Когда молодой муж, плюнув ей под ноги, ушел, катая желваки
за щеками, волком выла, полотенце в клочья зубами изодрала, а ни
слезинки ни выронила. И тут же стала в дорогу собираться. От польских
беженцев все знали, что творят фашисты с евреями. Знали все, да не очень
верили, поэтому в первые дни уезжали не многие. Как Йона ни убеждала,
как ни умоляла, старшее поколение ехать отказалось, боялись дома
оставить, хозяйство. Считали, беженцы все преувеличивают, не может
такого быть, чтоб безвинных людей убивали. С ней поехали только четыре
сестры, чтоб с детьми помочь, в далеке поддержать. Прощаясь, надеялись,
что рассаются не на долго, оказалось - навсегда.
А вот гадалка оказалась права, муж Йоны уцелел, да не просто уцелел, а
вернулся к семье без единого серьезного ранения. Сам потом рассказывал,
как долгих четыре года мечтал вернуться домой и за волосы оттаскать
подлую изменщицу. Переписывался только со своячницами, в их рассказы о
самоотверженности сестры не верил, все ее прощальные слова вспоминал.
Лишь когда разыскал их в далеком уральском городишке, когда открыла ему
дверь его красавица жена, превратившаяся за четыре года в тощую старуху
с ввалившимися глазами и стертыми от стирки руками, понял, какими
глупыми были его страхи.
Когда Белоруссию освободили, Йона начала писать письма родным. Сначала
родителям, бабушкам-дедушкам, потом дядям-тетя- кузинам, соседям. Ответа
не было. Оставалась надежда, может перебрались куда-то. Тогда она
написала в райцентр, в горсовет, с просьбой узнать, кто уцелел из родни.
Ответ пришел: "На территории области не проживает ни одна еврейская
семья".
    Просто смешно, до чего судьбы Шимоновых дочек были похожи на судьбы
дочерей Тевье! Как и старшая дочь молочника, Йона, отвергнув богатого,
но немолодого соседа-портного, вышла замуж за нищего инженера Лазаря. Уж
как ее родители уговаривали, что будет у портного, как сыр в масле
кататься, что вдовец за неделю зарабатывает больше, чем инженер за
месяц, что первая его жена умерла от женских хворей, а вовсе не от того,
что муж бил ее смертным боем, ничего не помогало. Йона даже не спорила,
на уговоры не отвечала, а просто однажды привела в дом своего избранника
и сказала:" Мы записались." Времена уже были другие, родители
повздыхали, поплакали, но свадьбу сыграли веселую, всю родню позвали.
    Вторая дочь, Римма, выщла замуж уже после окончания войны.
Вернувшийся с фронта Лазарь, отвез свою семью в наш город. В Белоруссии
все было сожжено до тла, а тут после поляков квартир оставалось много
пустых. Их, правда, власти кромсали нещадно, делили, перестраивали,
превращали в коммуналки, но все равно - крыша над головой. Евреев в
городе было мало, женихов и вовсе наперечет. Начались смешаные браки, с
русскими, с украинцами. А Римма и вовсе за поляка выскочила. Польский
муж, конечно, большое счастье, не пьет, как русский, не жадный, как
украинец, не скандалит, как еврей... И жили они очень счастливо, да не
долго. В 49м указ вышел,запрещавший браки с иностранцами. Мужа, как
поляка, депортировали, оставив молодую жену безутешной на долгие годы.
Увиделись они только в начале семидесятых, когда границу чуть-чуть
приоткрыли. Семья уже на чемоданах сидела, все было готово к отъезду, а
тут бывший муж объявился, всем подарки навез, Римму замуж звал. Уж как
она его любила, а все равно решила остаться с семьей.
   Так уж сложилось, мужчины в этой семье надолго не приживались. Тетю
Зину называли "соломенной вдовой", о ее судьбе говорили шепотом. Мужа
называли странным словом "дессидент", и пребывал он на тот момент в
каких-то "местах не столь отдаленных". Меня тогда очень удивляло, если
он так недалеко, почему не приедет, не навестит жену и маленького сына?
Через несколько лет я все-же его увидала. Он выглядел тихим, забитым,
часами сидел у "трофейного" радиоприемника и сквозь шум и треск "ловил"
какие-то "голоса". Называл себя единственным истинным сионистом в семье,
но эмигрировать долго отказывался.
Младшая сестра Женя была "женщиной с прошлым". Еще на Урале, школьницей,
у нее был роман с каким-то "ответственным работником" районного
масштаба, закончившийся весьма трагично. Только у Тевье дочка покончила
с собой, не перенеся позора, а в жизни это сделал незадачливый кавалер.
Если бы на свет божий выплыла история о внебрачном ребенке от
несовершеннолетней, да при его чинах и живой жене - это, как минимум
ссылка, а то и похуже. В середине 60х Женя уже женила своего сына и
вот-вот собиралась выйти замуж за очень пожилого китайца, живущего в
этом же доме. Китаец был цеховиком, торговал пищевой краской, говорили,
что он подпольный миллионер, и, несмотря на преклонный возраст, считался
завидным женихом. Вскоре брак этот состоялся, и долгих пять молодая жена
кормила, обстирывала и ублажала старого сластолюбца, который ее иначе,
как "русской б....ю" не называл,(собственно, почему русской, я уже не
говорю обо всем остальном!), пока не стала молодой вдовой без копейки
денег. Все, что у него было, а было действительно немало, китаец оставил
своим двоим сыновьям от первой жены.
    Была в этой семье еще одна таинственная история, о молодой девушке
ушедшей на фронт. Эта сестра официально считалась без вести пропавшей,
Извещение об этом баба Йона, как зеницу ока хранила в верхнем ящике,
доставшегося ей от прежних хозяев,роскошного когда-то, но сплошь
изъеденого шашелем, комода. Во всех анкетах писала:"Сестра героически
погибла защищая Родину", бормоча при этом себе под нос "Дай Бог ей до
ста двадцати.". Дело в том, что ходил слушок, даже не слушок, а так,
почти беспочвенная надежда, что девушка была спасена солдатом армии
союзников, а дальше след ее потерялся на бескрайних просторах Европы, а
может даже и Америки.
  Вот такой я увидела первый раз семью своей подруги. Позже частенько
забегала к Элке в гости, мы вместе делали уроки, болтались по магазинам,
гуляли в центральном парке. Если ходили в театры или на танцы, меня
оставляли ночевать, ведь нехорошо молодой девушке ехать среди ночи одной
на окраину. Устроившись на нешироком топчане на кухне, деликатно
стараясь не касаться друг друга голыми плечами, мы делились детскими
секретами. В 1972году закончили школу и собирались поступать в институт.
Но однажды Элка примчалась ко мне вся зареваная. Оказывается, баба Йона
давно заставила всех подать документы на выезд в Израиль, и как только
разрешение будет получено, они уезжают, сначала в Италию, а дальше, как
получиться.
Перед Элкиным отъездом, мы всю ночь прорыдали на плече друг у друга,
клялись в вечной дружбе, обещали, несмотря на запреты родителей,
переписываться, и уж точно, никогда не забывать друг друга. Первое время
после мне и правда было очень тяжело, если я бывала в центре, то
старалась обходить стороной до боли знакомую улицу, никогда не заходила
в детский магазин. Потом институт, новые друзья, увлечения, любовь
вытеснили детскую привязанность. Образ рыжеволосой подружки тускнел,
бледнел, а спустя какое-то время смешался в другими нечеткими
воспоминаниями детства. Получив диплом, я вышла замуж за однокурсника по
фамилии Зильберман, а в конце девяностых мы, всей семьей, двинулись на
его историческую родину. Надо было бы лет на пять пораньше, может я бы и
не была сейчас вдовой, но, как говорил в свое время муж:"Чтоб я был
такой умный до, как моя жена после!"
Про Элку давно не вспоминала, но вот сейчас, глядя на меднозеленые
кудри, вдруг все во мне ожило. Я прикрыла глаза и, как наяву, увидела
большую светлую комнату, празднично накрытый стол, бабу Йону с блестящей
короной белокурых волос на затылке, деда Лазаря в белой нейлоновой
рубашке, остальных домочадцев, нарядных, слегка раскрасневшихся от
вишневой наливки, большое фарфоровое блюдо с фаршированой рыбой посреди
стола, не котлетками, как делают в Израиле, а в абсолютно целой коже!
Мне показалось, еще секунду, и я услышу знакомый насмешливый голос
:"Кондрашева, опять спишь? Небось все о кавалерах мечтаешь!"
Я открыла глаза и увидела, что место напротив меня пустует. Вытащив руку
из ванны, на ходу вытирая ее бумажным полотенцем, я кинулась в приемную,
подбежала к первой секретарше и, путая русский и иврит, начала
расспрашивать, не видела ли она женщину с волосами "джинджер". Та, не
понимая, что меня так встревожило, указала в дальний конец зала, где
возле другого секретаря сидела моя недавняя соседка. Я подбежала к ней и
довольно невежливо дернула за плечо. Конечно, жизнь - не мексиканский
сериал. Это была совсем молодая женщина, лет 25, не более. Но я, надеясь
выловить спасительную соломинку,подумала, ведь девушка может быть
Элкиной дочкой.
- Смык, Гизелла Смык, ты знаешь такую? - спросила я по-русски.
В очень светлых, окруженных яркорыжими ресницами, глазах незнакомки
лишь вежливое недоумение.
 - Ани ло мевина русит! (я не понимаю по-русски)
Я повторила вопрос на иврите, и опять отрицательное покачивание
блестящими кудрями.
- Но может твоя родня из России? - уже на иврите.
- О, нет, мы приехали сюда из Англии очень давно, еще в пятидесятых.
Даже моя бабушка родилась здесь, и мама, и я. Мне жаль, что ты
обозналась!
  Действительно, это было бы слишком невероятно. Но сердце так хотело
чуда, что я вспомнила ту, без вести пропавшую, сестру бабы Йоны,
которую, по слухам, спас солдат союзных войск. Почему бы ему не быть
англичанином, да к тому же и евреем? И почему бы им не пожениться и не
переехать на историческую родину? А почему в семье никому не рассказали
о русских корнях, тоже объяснимо, русских тогда нигде не жаловали. Но
это все фантазии, а хотелось чего-то реального. И я помчалась домой,
поскорее залезть в интернет, на Одноклассники или в Мой мир, искать Элку.
Вдруг мне опять повезет


Рецензии