По наряду

      По наряду ходить никто не хочет. Это значит идти из своей бригады, где народу на сегодняшний день предостаточно, в другое отделение, потому что у них людей не хватает. Там и будут закрывать тебе наряд, то есть оплачивать твой рабочий день.
      Мы - аппаратчики железоочистки в гидроотделении первого цеха, знаменитого и полнокровного в то время (середина семидесятых годов) Никелькомбината.
      Конечно, лучше всего быть среди своих на своем привычном рабочем месте. Хотя наш передел самый трудный. Мы бываем всюду и знаем это. Нигде не приходится разбирать столько фильтров - трудоемкая, грязная, тяжелая работа, за что мы в тяжелую минуту ругаем свой передел, но всегда гордимся им, и никогда ни на какое другое место его не променяем.
      Уходить из нашей бригады, тем более, никуда не хочется. У нас не так, как везде. Между нами сложились очень дружеские, предупредительные даже отношения. Никогда не бывает пререканий, как это принято, о том, что кто-то переработал - разобрал больше фильтров, не бывает никаких скандальных историй и ссор. Все мы бросаемся на любую работу, какую предстоит делать, отстраняя других. Хватаем самую неудобную лопаточку, (определенной формы для разборки фильтров) лучшую оставляя другим.
      Мы не окликаем друг друга уменьшительными именами, как на заводе принято, будто крепостных слуг у Гончарова в Обломовке - "Васька, Ванька, Захарка". Мы называем друг друга полными именами: Галина, Виктор, Валентина, или ласкательными - Верочка. У нас никто не выражается нецензурными словами, как здесь это широко распространено и считается, чуть ли не обязательным.
      Так как добровольцев ходить по наряду не бывает - установлена строгая очередь. Сегодня очередь моя. Идти нужно в хозбригаду на три дня. Это плохо совсем, обычно отправляют на один день.
      Во всяких положениях и обстоятельствах своей жизни я стараюсь отыскать положительные свойства, и они всегда находятся. Вот и сейчас я думаю, что из такой замечательной бригады, как наша, можно идти, для ее пользы, на какие угодно испытания, на какой угодно срок. Сожалеть и расстраиваться об этих трех днях даже смешно. После таких выводов сердечно и весело прощаюсь с дорогим мне коллективом. Времени у меня предостаточно. Хозбригада начинает работать двумя часами позже.
      Прежде всего, я отправляюсь в душевую, чтобы оставить там в своем шкафу противогаз. Без противогаза нам нельзя находиться на нашей отметке, ведь работаем в горячем вредном цехе, где нередко бывают выбросы хлора - смертельно опасного газа. В хозбригаде противогаз не нужен.
      В душевой - приятная неожиданность. Моя соседка (наши шкафы радом стоят, но работает она в другом отделении) тоже идет в хозбригаду на три дня. Мы обе с ней довольны. Ведь в чужом коллективе вдвоем надежнее, конечно. Особенно я это ценю. Потому что нет, не всегда так замечательно было мне в своей бригаде. Когда я пришла из школы в цех, (раньше преподавала русский и литературу) оказалась слабосильной, рассеянной и растерянной, потому что такого откровенного, свободного, ничем не ограниченного, даже поощряемого сквернословия не слышала раньше нигде и никогда. А они, жестокие мои товарищи по работе, зная, что я из школы и сквернословия боюсь, специально изощрялись в нем возле меня. Если же ко мне обращались с нецензурными словами, я переставала понимать происходящее вокруг и делала совсем не так, как мне объясняли. Поэтому каждая бригада старалась от меня избавиться. Я и сама решила, что работа в цехе не для меня. Только из школы легко было уйти, а вернуться... в городе свой пединститут. И свободных мест в школах не бывает, "Ах, слишком я погорячилась и поторопилась", - казалось мне.
      Но прошло время, и сделалась я в бригаде очень своим и нужным человеком. Конечно, никакой работы я теперь не боялась, тем более в хозбригаде, но все же ко всякому новому коллективу относилась с опаской.
      Отправились с Ниной (так звали мою соседку по душевой) по назначению, пришли первыми, потом стали собираться люди.
      Нет, еще не кончились в этот день приятные неожиданности. Дверь вдруг широко и шумно распахнулась, и, в сопровождении двух женщин, Клавка вошла (так все её называли. Несравненной Клавуней про себя я её величала, и всегда была рада видеть). Она - аппаратчица с пристроя. Женщина бойкая, на язык острая, к начальству недружелюбная. Помещение, где работает она, находится во дворе нашего цеха. И всем Клавуня примелькалась, потому что, выйдя на улицу, оказывалась у всех на виду, ведь основные пути во все отделения цеха, в бухгалтерию, кассу, столовую, и другие нужные места, проходили мимо её пристроя. Работу свою она выполняла быстро и безупречно, потому что была из тех женщин, что "коня на скаку остановит, в горящую избу войдет", а не то, что управиться за смену с несколькими фильтрами. А управившись, стояла на улице у всех на виду, и никогда - одна. Ведь она к тому же, ещё замечательной красавицей была. Из хебешных серых, бесформенных одежд - куртки и штанов, заправленных в резиновые сапоги, (одежды выдавались нам не по размеру, часто гораздо шире и длинней, чем нужно) словно из морской пены вырисовывалась крупная женственная Клавина фигура. Округлые сильные бело-розовые руки свои, прекрасной формы, выставляла она на всеобщее обозрение, закатывая чуть ниже локтя рукава хебешной куртки, что было, конечно, нарушением техники безопасности. Ведь с активными вредными растворами имела она дело. Но попробуйте сделать ей замечание! Не признавала она никого. Из - под платка выбивались черные, крупные кудри на белый лоб. Румянец во всю щеку, алый рот, большие, черные, мечущие во все стороны гневно-насмешливые молнии, глаза. Невозможно было пройти мимо нее и не остановиться, не полюбоваться ее необычайной красотой, не послушать ее острых шуток "не в бровь, а в глаз" в адрес всех, проходящих мимо, кого она знала, а знала она всех. Особенно любила поносить Клавуня начальство, просто за то, что оно - начальство. И особенно за его неправедные дела. Вся цеховая информация о том, кто, что получил в цехе - ковёр, например, машину, квартиру и так далее, и каким путем, была ей известна. Тогда ведь ничего такого в продаже не было. Всё это выдавалось или в порядке очереди, или за какие-то заслуги. Нередко обходным путём. И всем было интересно послушать об этом Клавунины бескомпромиссные, громогласные суждения.
      Начальство опасливо её сторонилось. И не было в цехе человека, кто бы Клавуню не знал и не бывал в числе её зрителей и слушателей. Не раз среди них стояла и я. Очень меня обрадовало её появление. Тоже прислали в хозбригаду на три дня.
      Клавуне сразу уступили центральное место. Все приготовились к её лихим монологам. Это же бесплатное представление одного актера высокого класса в изображении разного начальства от начальника цеха, партийных и профсоюзный деятелей до бригадиров и всех остальных, кто попадался на глаза. Правда, острые шутки её, густо сдобренные нецензурными словами, как всякая речь рабочих в цехе, не для печати. И незаметно понеслось легкое весёлое время.
      Пришла женщина - мастер из хозбригады, сказала, что всех прибывших отправляет на клёпку, потому что ею завалена вся отведенная для этого территория.
      Для цеховых женщин - это не работа - шуточное развлечение, потому что клёпка - узкие длинные лёгкие дощечки, из чего делаются бочки с железными обручами для упаковки никеля. Каким образом их набирается такое количество от бракованных бочек, мы не знаем, это забота сульфатного отделения. Наша задача - собрать эту клёпку, и сложить аккуратными штабелями, чтобы завтра вывезти на машине и очистить территорию.
      Явившись на место, мы рьяно принялись за слишком лёгкое для нас дело. Это вам не тяжёлая, временами даже непосильная для нас работа в цехе, когда нам в помощь собирают со всех отметок мужчин, иногда при таком газе, что нечем дышать.
      Территория, предназначенная для клёпки, расположена за цехом. Сюда свободно приникает ветер с Майской горы и приносит запах молодой травы. Середина мая. Солнце нежаркими лучами ласкает нас. Курорт, а не работа! Тем более руководит нами Клавуня. Она назначена старшей. От её бесконечных шуток мы веселимся, не переставая, и быстро освобождаем территорию от клёпки.
      Но слишком много хорошего в один день не может быть.
      И во время перекура, когда все женщины расположились возле последнего штабеля аккуратно уложенной клёпки и запели слаженными голосами "зачем вы, девушки, красивых любите?.." Моя Нина (соседка по душевой) за рукав потянула меня подальше от дружно поющего коллектива за соседний штабель, чем очень меня огорчила. Но делать было нечего, я стараюсь, никогда не подводить близких мне людей и неохотно ей повиновалась. Когда мы оказались невидимыми за высоким штабелем клёпки, для остальных, Нина постелила на землю ватную фуфайку, которую предусмотрительно с собой захватила, удобно на ней разлеглась, и мне посоветовала сделать то же самое. Но, во-первых, на её подстилке не было места, женщиной она была толстой и рыхлой, во-вторых, мне как можно скорее хотелось присоединиться ко всем остальным. Поэтому я, сидя на рукаве её фуфайки, уныло грызла сухую травинку. Нина, на меня внимания не обращая, зря времени терять не стала, закрыла глаза и погрузилась в сладкий сон на свежем воздухе. И даже стала всхрапывать, раздувая щеки от удовольствия.
      - Ничего, когда всё очень хорошо - неприятностей так и жди, а если плохо тебе, то надо быть терпеливой, и закончится всё хорошо, - утешала я себя.
      Пение прекратилось, значит, женщины закончили перекур. Я стала Нину будить, она не желала просыпаться.
      - Подожди, - работа "не Алитет, в горы не уйдет" - держала она меня за рукав.
      - Идем, все ведь работают уже, - просила я.
      - Им делать нечего, пусть вкалывают, - возражала она.
      - Эй, Нинка, вы чё там, уснули, ленивые коровы? - не стеснялась Клавуня в выражениях. И что ещё она по этому поводу говорила, от чего остальные взрывались хохотом, написанию не подлежит. Нина непробиваемой была:
      - Работа дураков любит, - добродушно ворчала она, не собираясь подниматься.
      - Хорошо, Нина, ты отдыхай, я буду работать за двоих, - схитрила я, резким движением освободила свой рукав, за который всё ещё держалась она, меня не отпуская, вышла из засады и присоединилась к коллективу. Но встретили меня отчужденными, недобрыми взглядами. Я старалась набрать как можно больше клёпки, носить её быстрее, укладывать аккуратнее, но женщины на это не обращали внимание. И как-то старались от меня отдалиться.
      Очень было неловко мне и скверно.
      Когда мы почти сложили новый штабель, ленивица Нина с фуфайкой подмышкой, заспанная, красная и потная, в съехавшей на ухо косынке, явилась из своего укрытия. Клава, направила на неё поток оскорблений и ругательств, но Нина ничего не принимала близко к сердцу. И только незлобиво отмахивалась в ответ своими любимыми выражениями:
      - Работа дураков любит. От работы лошади дохнут. Посмеялись её непробиваемому спокойствию. Простили её и оставили в покое. Она забросила на штабель свою фуфайку и лениво за клёпку принялась. Ленивица - что с неё возьмешь?
      Меня не простили, потому что я была не их поля ягода, я ведь из школы пришла на завод, и школьное мое происхождение давало о себе знать.
      Во-первых, привыкнув в школе внешнему виду придавать немалое значение, я и здесь этому следовала. Моя хлопчатобумажная спецодежда не висела на мне как попало, я всегда забирала её домой и тщательно по себе подгоняла, чтобы было удобно и красиво. На голове у меня не платок или косынка, как у остальных женщин. По технике безопасности (ведь дело мы имели с агрессивными растворами и массами) положено было носить головной убор, и не распускать волосы. Платок или косынка показались мне неудобными. И я сконструировала себе берет на резинке из плотной темной ткани, который на голове отлично и красиво держался. Его можно было легко снять и надеть в любое время, при любых обстоятельствах. В нашей бригаде многие переняли у меня этот передовой опыт. Моя спецодежда мне самой очень нравилась и выгодно от других отличалась.
      Во-вторых, от близорукости я носила очки, что придавало мне, совсем некстати, учёный вид. В-третьих, не сквернословила, потому что не могла же я осквернить могучий русский язык, который раньше преподавала в школе. Не оговаривалась, не пререкалась, ведь говорили мы как бы на разных языках. Молчала вообще.
      Подо всем этим, меня не зная, очень можно было заподозрить скрытое высокомерие, чего никак не мог вынести рабочий народ, предполагая, как и следовало при социализме, свою главенствующую роль.
      До конца смены чувствовала я себя изгоем, как раньше, когда только явилась на завод. Ничего не поделаешь. Но оставалось еще два дня работы в хозбригаде - переживу. Зато потом радостно заключат меня в объятия, обо мне соскучившись, женщины на родной нашей железоочистке, - так я себя утешала в конце смены, следуя за ленивицей Ниной в душевую.
      На следующий день я пришла раньше Нины в помещение, где собирались все из хозбригады. Клава уже королевой восседала на столе, не переставая балагурить и комментировать вчерашние на клёпке события, как "дрыхнули в рабочее время средь бела дня ленивицы и ученые недоноски" - это обо мне. Радостное вокруг оживление. Я молча сажусь в угол. Является Нина очень возбужденная сведениями, которые ей сделались откуда-то известны. И всем сообщает, что сегодня не выйдет кладовщица, и кого-то, значит, на склад пошлют. Ей самой очень туда хочется, оттого и волнуется она.
      - А что там делать, штаны просиживать? - осведомляется Клава.
      - Найдется, что делать, - возражает Нина.
      Её стремление никто не поддерживает. Кому хочется скучать в душном складе в такой славный весенний день? Куда лучше на клёпке. Я тоже очень хочу, чтобы Нину отправили на склад, чтобы мне она не мешала.
      - И ещё нужно двух женщин на химводоочистку коксик на фильтры таскать. Там двое мужиков будут его принимать, - продолжала Нина, - коксик тяжелый, за смену умотаешься,- боится она туда угодить.
      - Ах, если бы нам с Клавой на химводоочистку попасть! - допускаю я несбыточную мечту.
      Вошла женщина - мастер. Не успела за ней закрыться дверь, как Нина запросилась на склад идти. Никто ей возражать не стал, и она, получив разрешение, скорее удалилась, чтобы не передумали.
      - Две женщины на коксик нужны, - сказала женщина, нами руководившая, и, окинув опытным взглядом присутствующих, выбрала самых крупных и сильных женщин. Это была Клава и еще одна ей подстать. Клава это дело прокомментировала, дескать, где потяжелей, то без неё не обойтись, а как премии, то подлизам дают, но не возражала, потому что любила серьёзную, настоящую работу.
      - Остальные на клёпку, как вчера.
      И похвалила: "Много сделали и хорошо!". Все загордились.
      - Сегодня машина придёт, клёпку будем увозить. Все по местам! - скомандовала она.
      Я бросила на красавицу Клаву прощальный взгляд, не подозревая, что иногда сбываются самые невероятные мечты.
      Вторая женщина, которая должна была с Клавой идти, вдруг заявила:
      - Мне на коксик нельзя, я на легком труде после операции, на клёпку пойду.
      - Конечно, - беспрекословно согласилась по такому серьезному поводу женщина-мастер.
      - Кто вместо неё? - спросила остальных.
      Добровольцев не оказалось. Все остальные как-то даже отпрянули и отвернулись, - так все на клёпку хотели идти. И только я с видом, как в той песне: "Птица счастья, выбери меня!" - молча смотрела на неё. Опытная женщина, окинув меня взглядом, ни силы, ни ловкости, во мне не обнаружив, тем не менее, прочитав в моих глазах страстное желание - на коксик идти, спросила фамилию, присоединила её к Клавиной и быстро вышла в знак того, что её решение обсуждению не подлежит.
      Клава, сообразив, что произошло, разразилась мне в лицо, на радость всем, длиннейшей бранью, в том смысле, что присылают тут всяких ученых недоносков, которые лишний раз рукой боятся пошевелить, на мучение и раздражение порядочным людям. Конечно, выразила все это она не самыми лучшими словами. Я выслушала, глазом не моргнув. Все остальные очень от этого развеселились и ушли. Клава яростно в их адрес прошлась. Дескать, телки ленивые, что там, на клёпке сегодня делать? В два захода можно убрать, что осталось. Потом, как всегда, прошлась в адрес начальства, которое не может по-человечески людей распределить, выскочила в широко распахнутую дверь и с шумом захлопнула ее перед моим носом.
      Конечно, теперь она будет делать мне всё на зло. Я к этому готова.
      Спокойно открыла и затворила за собой дверь. И неслышно, на некотором от неё расстоянии за Клавой пошла. Она, продолжая метать громы и молнии, к химчистке подалась.
      У пристроя, её постоянного рабочего места, мимо которого нам предстояло пройти, увидела она, как сменщица её, худощавая Анна с поблекшим лицом, что-то горячо объясняет слесарю, рыжему веснушчатому мужчине, а позади Анны стоит маленькое алюминиевое ведро. Клава тихо, вороватыми шагами подходит к ведру, моргает слесарю и прижимает палец к губам в знак того, чтобы он её действия в тайне сохранил, осторожно берет за край маленькое ведро, чтобы оно не звякнуло дужкой, загораживает его собой и быстро за угол удаляется с ним. Голубоглазый слесарь с рыжими веснушками заулыбался и пальцами зашевелил, так ему хотелось с Клавой побалагурить, но деликатность не позволила от Анны оторваться. О каком-то очень важном деле она ему толковала.
      Пришли на химводоочистку. У входа большая куча коксика, нагруженная самосвалом, которую предстояло нам в фильтры перетаскать. Рядом для этого четыре больших ведра и две совковых лопаты. В глубине цеха, возле двух пустых фильтров - огромные цилиндрические емкости - нас ожидая, сидели и курили, двое крепких, молодых мужиков. Завидев Клаву, заулыбались радостно, потянулись к ней помыслами и руками. Она, в другое время, сама не прочь побалагурить с такими молодцами, но, находясь в крайнем раздражении, так яростно замахнулась на них ведром, обругала кобелями и другими, не стесняясь в выражениях, словами, что они отскочили от неё за фильтры, как от мятущегося огня и оттуда блистали белозубыми улыбками, не спуская с неё, разъярённой красавицы, возбужденных, завистливых глаз. "Мне б такую!" - словами из песни, мне кажется, подумал каждый из них.
      Осмотрев место действия и дорогу к фильтрам, мы вернулись к куче коксика. И тут мне сделался ясен коварный замысел Клавуни моей. Она поставила возле себя большое и маленькое - два ведра, второе, большое за ненадобностью отставила в сторону, схватила совковую лопату и стала нервно, торопливо коксиком ведра наполнять. Наполнив, почти бегом к фильтрам понеслась. Знать, она решила меня уморить непосильными для меня темпами, облегчая себе условия труда маленьким ведром, вот для чего она его принесла.
      - Посмотрим, дорогая Клавуня, кто кого,- подумала я и тоже неистово заработала совковой лопатой, имея уже в этом деле значительный опыт. Три года работаю в цехе, умею многое. Конечно, сразу я от неё отстала, ведь у меня два больших ведра. Она уже возвращалась назад, я к фильтрам шла. Встретились в очень удобном месте, потому что только на этой площадке между агрегатами и емкостями химводоочистки мы могли с ней разойтись. Значит, в таком темпе должны работать. Я заспешила к фильтрам, подала вёдра, и, с пустыми - чуть ли не бегом назад.
      - Вы что, как на пожар?- удивлялись мужики. Я решила, что Клавуне ни за что не уступлю. И началось состязание в выносливости и силе. Клавуня была опытней в физическом труде и сильней. Но слишком растрачивалась она на раздражение и злость. Я делала всё спокойно и расчетливо. Работали так, что завалили коксиком двух здоровенных мужиков.
      - Сдурели бабы, дайте покурить! - взмолились они. Им же приходилось этот коксик поднимать, высыпать и разравнивать в фильтрах.
      - Клавуня выдала им такое!!! По содержанию - лодыри вы несчастные, привыкли на бабах выезжать. По форме описанию не подлежит.
      И снова беспощадные темпы не на жизнь, а на смерть.
      Клавуня по надобности отлучилась ненадолго. Я тоже, сберегая силы, пропустила ходку, сделала упражнение затёкшими руками вверх, вниз. Возвратилась она, заранее яростно бранясь. Я, любя её и понимая, знала от чего. Ведь она оставила на рабочем месте, не захватила с собой маленькое ведро. Я в её отсутствии, конечно, должна была забрать его, и тем самым облегчить себе положение, как это сделала она. Тем более, что украдено ведро у меня на глазах. Да и вообще высоко ценилось здесь умение при случае захватить лучшее орудие труда, поощрялись ловкость и находчивость. А поговорка "наглость - второе счастье" очень была в ходу. В нашей бригаде всё было иначе. Но до такого осознания жизни моей Клавуне было далеко. Теперь я, её опережая, к фильтрам понеслась. Клавуня же умолкла и остановилась вдруг. Потому что в мыле и пене к вёдрам своим спеша, она была уверена, что "плакало" её маленькое ведро. И очень удивилась, на месте его обнаружив. После недолгого недоуменного молчания, снова разражается бранью - теперь уже потому, что я не взяла маленького ведра, неизвестно почему, и, тем самым, её в заблуждение ввела, а каких-либо загадок и неясностей совершенно не выносила её прямолинейная душа. Некоторое время она снова рвёт и мечет. И продолжается яростная гонка с коксиком и без - туда - сюда. Затем её осеняет мысль, что я просто не заметила маленького ведра, ведь стояло оно с той стороны, где она коксик брала. Довольная таким открытием, Клавуня делает так, что в следующий раз оно у меня под носом лежит и мешает мне коксик набирать. Я в сторону отставляю его. Клавуня снова в невыносимом замешательстве - почему я не стремлюсь захватить, при таком удобном случае её маленькое ведро? Раздражённая по этому поводу брань на такую жизнь, хреновую эту работу, тогда как ленивица Нинка на складе просиживает зад, а остальные на клёпке валяют дурака, разносится по цеху, при этом мы метаться туда-сюда с ней не перестаем. Таким образом, нерасчетливо себя растрачивая, силы теряет она. Лоб её испариной покрыт. Из-под платка свешиваются влажные темные кудри. Увидев, что мой "противник" теряет рабочий пыл, я почувствовала в руках достаточно сил.
      Через некоторое время у неё возникает подозрительная мысль - может быть, это не она, а я решила её загнать и непосильной работой уморить? Она так и ждёт от меня какого-то подвоха. Потому что ко всем людям настроена и относится враждебно. К тем, кто по её понятиям ниже её, она относится плохо за то, что они ниже её. К тем, кто выше её, например, к начальству за то, что они выше её. Равных же ей, безусловно, нет и не может быть - настолько яркая и самобытная она. Добрые мои к ней чувства, конечно, никак не может предположить, раз так явно плохо относится ко мне.
      Утвердившись в том, что это я желаю её уморить, разъярённая Клавуня взревела дурным голосом:
      - Хватит, перекур! От работы лошади дохнут! - отбросила с грохотом пустые ведра, ждет от меня возражений, чтобы показать мне, каково это идти ей наперекор. Это видно по грозному её лицу.
      - Перекур, так перекур! - охотно соглашаюсь я.
      Клавуня онемела от гнева и недоумения, меня не понимая. Не нашла, что сказать, и валится в изнеможении навзничь на коксик для перекура.
      Несколько слов я не могу не сказать о нашей замечательной хебешной униформе. Работая с агрессивными массами и растворами, мы стираем свою спецодежду почти ежедневно, но вся она в различных пятнах и разводах. Потому, что уберечь её от этого невозможно . Зато если у тебя появилась возможность для отдыха прилечь, то ложись там где стоишь, как в стане Тараса Бульбы, она от этого не сделается хуже. А поднявшись, лишь отряхнись, и снова ты готов для любых дел. Поэтому, как только моя Клавуня повалилась на коксик для перекура, я, отставив ведра, спокойно легла с ней рядом так, чтобы как можно ближе оказались наши лица. Мы вытягиваемся привольно на коксике, и он, податливо шурша, принимает наши разгоряченные, уставшие тела в суровые объятия свои. От этого ни с чем не сравнимое блаженство испытываем мы. Блаженство это распространяется по большому Клавуниному телу, доходит до сердца, до души, смягчает и примиряет её со всем окружающим и со мной. Она, вспоминает, наверное, как усердна и терпелива была я в работе, как не уступала ей, более сильной, и не может за это меня не уважать. Вспоминает, как ни в чем ей не перечила, спокойно сносила оскорбления, имея возможность, не позарилась на её маленькое ведро. И справедливости ради начинает со мной о жизни разговор, осведомляется, где и с кем я живу. Кратко рассказываю ей обо всем. Мой ласковый голос, моё полное дружеского участия, обращенное к ней лицо, наконец, действуют на Клавуню должным образом. И она вдруг чувствует в себе прилив откровенности и рассказывает мне свою незадачливую жизнь. С мужем - пьяницей, (бил, гонял, денег не давал) она разошлась, и одна растит и воспитывает двух детей - сына и дочь. Дети хорошие пока. Сын - школьник уже, и учится на пятерки одни. Дальше она не знает, что будет. Ходит к ней один, давно уже, но толку что? Выпить любит и моложе он её на десять лет. И вообще, кому она нужна? С глубокой затаенной грустью заканчивает Клавуня свой рассказ. Тут уж я не выдерживаю. Я вскакиваю на колени от такой несправедливости в её судьбе.
      - Да такие, как ты, Клава, украшают жизнь! Ты посмотри, как к тебе тянуться люди! Я, например, сегодня очень рада была, что меня с тобой поставили работать. Мало ли что бывает в личной жизни. Но ты ведь молодая, Клава, Красивая, необыкновенная, и всё ещё, может быть, у тебя впереди! - выпалила я на одном дыхании.
      И снова уверенно улеглась рядом уже плечо к плечу, лицо к лицу.
      - Ну, ты уж скажешь! - застеснялась Клава, привыкшая ко всегдашней грубости в ответ, потому что не щадила сама никого и никогда. Мои слова были для неё неожиданны и новы.
      И по мере того, как их смысл до Клавы доходил, необычайной благодарностью ко мне наливалось всё её существо. Потому что, если на зло готова была она всегда ответить многократным злом, то и на добро её широкая натура готова была ответить стократным добром.
      - Ты на обед с собой чё взяла? - спрашивает она, хотя отлично знает, что в руках у меня ничего не было, никакого узелка, как у тех, кто принёс с собой еду, как у самой Клавуни - объёмистый узел, который она в самом начале любовно водрузила наверху коксовой кучи.
      - Я рубль взяла, в столовую пойду, - отвечаю ей. Это же происходило в средине семидесятых годов - такие были деньги и цены. Мужчинам на обед жены выдавали по рублю, учитывая ещё пачку папирос.
      - Ты не ходи в столовую,- горячо возражает в благодарном порыве Клавуня, - я столько набрала - хватит на двоих.
      - Хорошо, - соглашаюсь я, - если хватит на двоих, я отдам тебе свой рубль.
      - Какой там рубль! - возмущается она до глубины души, желая меня за доброе слово непременно накормить.
      - Хорошо, - снова соглашаюсь я, подогревая её правильные чувства по отношению ко мне,- я обедаю с тобой и остаюсь у тебя в долгу.
      - В каком долгу! - возмущается она еще горячей.
      Нас зовут от фильтров мужики. Кончился коксик, а у них работа сдельная.
      Мы с Клавуней не заставляем себя ждать, вскакиваем, бросаемся к совковым лопатам. Клавуня так пинает, украденное в пристрое, маленькое ведро, что оно, обиженно звякнув дужкой, перелетает кучу коксика и гремит на той её стороне.
       - Хреновый недоносок! - досадливо бросает она ему в след. И мы начинаем носить с ней коксик большими ведрами, работа спорится у нас. Мы снова ходим, друг другу навстречу, потому что проход узок, идти рядом невозможно. Но теперь всё время обращено ко мне ясное и доброе Клавунино лицо. Без напряжения и особенных усилий, на одном духовном подъеме мы снова заваливаем коксиком двух здоровенных мужиков. Они просят нас поубавить пыл.
      - Дали нам сегодня каких-то ошалелых баб, - смеются они, глядя с восторгом, как расцвела Клавуня от добрых чувств, как разлился алый румянец по всему её радостному лицу, упали из-под белого ослабшего платка черные кудри на маленькие уши, высокую шею, безупречный лоб. И она уже не сердится на них, балагурит, дружески хлопает по плечам:
      - Шевелись, сытые боровы, привыкли валяться по диванам, на бабах выезжать!
      Незаметно подошел обеденный перерыв. К нам на коксик потянулась вся бригада. Из склада явилась ленивица Нина. Пришли с клёпки все женщины. А почему бы им не пообедать там, на своем рабочем месте за цехом, на свежем воздухе, куда с Майской горы ветер приносит запах чабреца и мяты? Всех притянула Клавина удаль, красота, острый цветистый язык.
      - Видишь, Клава, все к тебе идут, - отмечаю я.
      - Ты скажешь тоже! - засмущалась снова довольная Клавуня.
      Конечно, пришли они сегодня к нам на обед не только ради Клавы, пришли они и надо мной позубоскалить, были уверены, с ней мне, ох, как горько придётся! И не она будет, если не доведёт меня до белого каления. Поэтому всем было любопытно посмотреть, чем я отвечу на озлобленность её и вражду? - заплачу, побегу жаловаться начальству, всё стерплю, не выдержу - отвечу нецензурной бранью?
      На заводе в отношениях между людьми царит прямота, граничащая с жестокостью иногда. Хорошо это или плохо? Трудно сказать. Но отношения здесь всегда истинные - без фальши и лжи.
      - Молчать не надо! Кроют тебя матом и ты не стесняйся! Высоко ценится умение защищаться, - иначе затопчут, на шею сядут - учили меня женщины, особенно в начале, немногочисленные доброжелательницы мои.
      - И мы такими же в цех пришли - боялись бранного слова. А здесь "насобачились". Здесь без этого нельзя - пропадешь!
      Я себе осталась верна. Ни разу за девять лет работы на заводе не осквернила русский язык бранным словом. И не пропала, наоборот - обрела бесчисленное множество таких, как Клава, друзей.
      Но возвращаясь к событиям того замечательного дня.
      Итак, в обеденный перерыв снова весь народ из хозбригады потянулся к Клавуне, чтобы её послушать и надо мной позубоскалить, посмотреть, чем отвечаю я на невыносимое своё рядом с ней положение. И очень удивились, глядя на то, как дружно мы сидим, с каким аппетитом поглощаем Клавино сало с хлебом и варёной картошкой, и заедаем хрустящими солеными огурчиками. Всем очень любопытно, каким это образом закончилась у нас вражда и дружба началась? Спросить не смели. Клавуня это видела, про себя потешалась и подкладывала мне лучшие куски:
      - Видишь, какое сало! Мягкое, словно масло, сама солила. Молодой огурчик в пупырышках возьми. Картошка, видишь какая рассыпчатая, сахарная картошка! Огород у меня свой и всякая овощь своя, не какая-нибудь - неизвестно из чего. Ешь, давай! Будешь толстой, как Нинка, - напевно ворковала Клавуня.
      - Ну, что мух во сне не наглоталась, штаны на складе не протерла? - ласково обратилась она к ленивице Нине, протягивая ей соленый огурец, с которого та не сводила глаз. Нина благодарно захрустела огурцом, чувствуя к себе Клавино расположение, словам значения не придавая.
      Вся бригада, развязав узелки свои с едой, стала располагаться рядом с нами на коксовой куче. И коксик зашуршал, радушно всех принимая. Клавино доброжелательное отношение ко мне распространяется на всех остальных. Все начинают меня угощать.
      - Бери, не стесняйся,- командует Клавуня.
      В конце концов, все газеты с едой сдвигаются в центр - как бы в общий стол, и чего только на нем нет?! Теперь каждый ел не то, что принес, а то, чего желала душа. Ленивица Нина всё тянулась к соленым огурцам, своего огорода у неё, конечно, нет. Зато охотно разложила на общем столе целый ворох румяных с капустой пирожков. А Клава сияет от желания всех приласкать и осчастливить - чувство ей до сих пор неведомое, но, как оказалось, чрезвычайно приятное.
      - Вот так, дорогая Клавуня, следует работать и жить, - говорю я ей про себя. И мысль эта утверждается и распространяется в ней.
      На наши веселые голоса прибегает Клавина сменщица Анна из пристроя. И сейчас же получает от неё кусок розового сала на черном хлебе, сахарную картофелину и хрустящий огурец, и Нинин румяный пирожок. С аппетитом, поглощая угощение, Анна делится своим горем - несчастьем:
      - Какой-то гад украл у меня сегодня ведро. Рядом ведь оно стояло, и все-таки какой-то гад не утерпел, унес. Вот ведь люди пошли - из рук всё вырвать норовят! Сейчас конец смены, не из чего площадки помыть, смену не примут. Не знаю, что и делать...
      - А ты посмотри за коксиком с той стороны, - лукаво ей Клава говорит, - там у нас валяется какое-то ведро, может тебе пригодится?
      Анна устремляется туда и удивленная выбегает, любовно прижимая ведро к себе, старается выпрямить погнутую дужку.
      - Как оно сюда попало? - не может она понять.
      - Не знаю, у нас своих некуда девать, - смеется Клавуня, - не базарь с мужиками, не разевай рот варежкой, сиди, карауль всю смену свое ведро, - добродушно напутствует она Анну.
      Но та её не слышит, она радостно несётся в свой пристрой, прижав к себе бесценное ведро, дожевывая огурец, чтобы успеть площадки до конца смены помыть. Все мы очень её понимаем.
      Закончили обед. Запили из чьей-то бутылки молоком. Оставшуюся еду сложили на газету красивой пирамидкой. Может быть, кто из проголодавшихся, проходящих мимо, на что-нибудь позарится? Мы с Клавой обнявшись, сидим на самом верху. И Клавино ликующее настроение овладевает массами.
      Вот цокают по асфальту высокими каблучками мимо служащие нашего цеха, отправились в столовую. В основном молодые женщины. Мы им не завидуем. В такую жару втиснуться, согласно моде, как в рыцарские доспехи, в тесные, плотные коротенькие юбочки, в шёлковые блестящие кофточки! С высокими прическами, в узких туфельках на высоких каблуках. И так целый день - не изомни всё это, не запачкай. Ни тебе раскинуться вольготно на куче коксика, ни опереться на дружеское рядом плечо. Им сочувствуя, их понимая, чтобы подбодрить, затягиваем вдохновенную песню дружным, сытым коллективом:
      "Живёт моя красотка
      В высоком терему"...
      И они, на нас оглядываясь, начинают улыбаться.
      Идет мимо нас в столовую на обед начальник цеха Федянин. Мы знаем его биографию. Он тоже начинал с аппаратчиков и заочно учился в институте, знаем, что засыпал он тогда от перегрузки за каждым фильтром, за каждым пачуком.
      Федянин нас понимает. Но вдохновенное пение, пусть даже в обеденный перерыв, на территории завода - это же неслыханное нарушение техники безопасности. Он оборачивается к нам грозно, чтобы пение немедленно запретить и прекратить, но широкие его губы на широком лице невольно расплываются в улыбку.
      И он неуставно грозит нам кулаком.
      ... "Была бы только тройка,
             Да ночка потемней!"... -
      Усиливаем мы ликование. Конечно, за это нас премии могут лишить. Но такие мелочи сейчас для нас ничего не значат. И так нам всем хорошо, что вполне можно пожелать и воскликнуть: "Остановись мгновение!"