Я видел вас во сне

"Я видел вас во сне.."
 (повесть)

 
ГЛАВА 1.
Мы едем на праздники домой.
      

       Пасмурный осенний день. То сыплет косой мелкий дождь, то вдруг колючая снежная крупа, подхваченная порывом жгучего ветра, ударит в лицо. Безнадёжно унылы посиневшие лица ссутулившихся прохожих, воротниками заслоняющихся от ветра.
       А нам весело! Ну, ещё бы нам не веселиться! Мы студентки - первокурсницы!
       А до этого, сколько было вопросов, сколько сомнений!
       Послевоенные - всё ещё не лёгкие годы. Жили холодно, голодно, жили в деревне. Отцы погибли на фронте. Матери, кроме нас, тянули ещё младших сестрёнок и братишек.
       И какой бы ты способной в школе не была, учиться дальше - непозволительная роскошь.
       Мечтали мы об институте, да и матери уговаривали нас попытать счастья, а они уж как-нибудь, войну ведь пережили - о чём теперь может быть речь!
       Поехали. "Не так страшен чёрт, как его малюют" - вступительные экзамены сдали лучше многих городских, по конкурсу прошли, хотя на одно место было по двадцать человек, в пединститут на литфак поступили.
       На уборочную в совхоз от института съездили, кое-как перебились.
       Трепать свои осенние пальтишки было жалко. Чищенные - перечищенные, штопанные - перештопанные предназначены они были, чтобы ходить в институт, а по утрам уже заморозки.
       "Не без добрых душ на свете" - сердобольные хозяйки, у кого разместили нас по квартирам, давали нам для работы свою ветошь.
       Приходилось нелегко. Ведь автопогрузчиков не было. Вручную, большими вёдрами без ручек, назывались они чиляками, грузили на машины мы зерно.
      - Старательные девчонки! - удивлялись местные женщины, а мы-то ведь судачили: "Прислали, дескать, нам заморышей не для работы".
       Грузили мы зерно, а сами думали: "как и где будем жить, можно ли зиму обойтись без тёплого пальто, можно ли прожить на стипендию в месяц? И ведь её чтобы получать, нужно сдавать экзамены без троек. Как там пойдёт она - учёба в институте?"
       Но теперь все эти вопросы были решены. Общежитием нас обеспечили, коммуной вполне, оказалось возможно прожить на стипендию в месяц, чай в общей кухне кипятили по целому ведру. Складывались на питание в общую кассу. В комнате нас было двенадцать человек, и все, кроме Стеши Куделькиной, вступили в коммуну по столу.
       По очереди дежуря, готовили для всех горячий завтрак и ужин. Это было удобно и дёшево. Обедали в студенческой столовой. Обед, состоящий из щей, оладий и компота или простокваши, тоже был нам по карману.
       Общежитие тёплое, институт рядом - можно обойтись и без зимнего пальто. Даже оказалось, что в разных соседних учреждениях в неурочное время можно было техничками, официантками, гардеробщицами немного подработать, и учёба пошла у нас хорошо.
       Всем этим необходимо было с родными и близкими поделиться, и не в коротких письмах, это надо было рассказать со всеми подробностями, увидеть, как сияют от радости за нас, их бесконечно дорогие нам лица.
       Ведь мы впервые вдалеке от дома, очень соскучились по домашнему теплу, и сегодня ехали на ноябрьские праздники домой.
Оттого и были так веселы в пасмурный неласковый день.
       Нас шесть человек - всем в одну сторону, всем ехать в одной электричке. Намёрзлись всё-таки в холодном трамвае до вокзала, но не прятали носов в воротники, ведь не зима ещё.
       В зале ожидания, прежде всего, подошли к буфету с разными разностями, разными недоступными нам вкусностями. Полюбовались тем, как белели выпуклыми боками варёные яйца, как плотно сидели одна на другой поджаристые коричневые котлеты на тарелке, как жирно поблескивал срез свиного солёного сала, дымился горячий чай. Вид нарядных пирожных вызвал фантастические мечты.
       - Хватит глазеть, идёмте за билетами, - подтолкнула нас Люба Савинова, - а то не вытерплю, чего-нибудь куплю.
       Мы с сожалением оторвались от соблазнительных видений и в кассу подались. Заняли очередь за билетами, пристроились поближе к тёплой батарее, поиграли в "выжимай масло", чтобы скорее согреться, то есть стали у стенки в ряд и жали друг на друга, стараясь вытеснить из ряда зазевавшихся и слабосильных - смех, визг!
       Тамара Одинцова стоит в сторонке, с нами не играет. Спросили - почему? Оказалось потому, что не совсем прилично в нашем возрасте в людных местах так себя вести. Люба Савинова с Тамарой согласилась:
      - Всё-таки работать будем в школе.
      -До школы ещё далеко, - возразили мы, но играть перестали. А безудержная радость так и рвётся наружу, вызывая нестерпимое желание делать что-нибудь весёлое, недозволенное.
       Сладкоежка Галочка Сметанкина предложила купить пирожные в буфете. Ей можно о пирожных думать - у неё отец вернулся с фронта, она - единственная дочка у родителей, единственная толстушка среди нас - высоких и худых. Посмеялись над тем, какая она румяная, глазки - незабудки, губки - вишенки. Сама похожа на пирожное - съешь меня, да и только! Галочка обиделась.
       -А почему бы нам, в самом деле, пирожных не попробовать? - задалась вопросом Люба Савинова, чтобы отвлечь от Галочки внимание коллектива, - все ведь сдали на стипендию.
       И мы неожиданно для себя с ней согласились. Даже Тамара Одинцова не была против. И тут же, у буфетной стойки съели по пирожному, мгновенно проглотили, как будто их и не было.
       - Очень вкусно! - сказала сладкоежка Галочка.
       - Ничего вкусного, - возразила Люба, - сладко и приторно. Большинство из нас ели пирожные впервые. Кто-то предложил ещё по одному взять, чтобы точнее разобраться в этом вопросе. Купили ещё по одному, снова съели и не пришли к общему мнению. Кто-то даже по третьему предложил купить, но мы тут спохватились, ругая себя за расточительность, прикинули, сколько за эти деньги могли бы приобрести хлеба, килек, сахару - привычной и полезной вкусной пищи. И, чтобы возместить расходы, решили ехать без билетов.
       При посадке на электричку их не требуют, в электричке не всегда проверяют, и если даже будут проверять, то можно перейти в другой вагон.
       Сказано - сделано, мы отошли подальше от кассы, снова шутили, веселились. И вдруг заметили, что с нами нет Тамары Одинцовой. Мы её подождали, поискали, электричка вот-вот должна подойти. Но Тамара явилась, наконец.
       - Ты где была? - набросились мы на неё.
       - Стояла в кассе за билетом, - ответила она.
       - За каким билетом? - удивились мы, - ведь без билетов все решили ехать.
       - Вы решили, - ответила Тамара, - я думаю иначе - если уж жить, то жить честно, без лазеек и виляний.
       - У тебя нет чувства коллективизма, - старались мы её усовестить.
       - Да, к бесчестному коллективу у меня нет чувства коллективизма, - был ответ. Негодованию нашему не было границ.
       - Слишком громкие и неуместные к случаю слова, - старались Тамару вразумить, - нашла жуликов! Мы ведь тоже не рецидивистами готовимся стать. Но если не сводим сейчас концы с концами... Смотри, какое преступление! - Заметили, что сами себя убеждаем в собственной честности. С Тамарой много не наговоришь. Сказала и помалкивает стоит. Мы тоже замолчали. Исчезла радость наша "как будто в бочку мёда попала ложка дёгтя".
       - Может, правда билеты взять? - предложила Галочка Сметанкина. Мы так на неё посмотрели, что она рта больше не раскрыла.
       Электричка подошла. Побежали на посадку. Заняли хорошие места - два свободных сиденья, обращённых друг к другу. Молчали, не говорилось больше, не шутилось. Достали книги из портфелей, стали читать.
       Чтобы доказать, что никакие Тамары Одинцовы не могут омрачить радость нашу, нашли в себе силы подшутить над трусоватой и доверчивой Галочкой Сметанкиной - будто контролёр идёт. Она заморгала длинными ресницами, завертела в страхе кудрявой головой, налилась алой краской, как на глазах созревший помидор. Посмеялись, даже Тамара Одинцова не выдержала, хохотнула. И снова углубились в чтение. Ни слова, ни звука, только время от времени страницы шелестят.
       И вдруг по вагону раздаётся строгий голос:
       - Товарищи, приготовьте билеты для проверки! Это настоящий контролёр идёт - немолодая, худощавая женщина в форменной куртке.
       В чувствах наших и мыслях смятение, отчаяние, желание сквозь землю провалиться, робкое обращение к судьбе: "хотя бы пронесло!" Только не пронесёт, её голос всё ближе и ближе. Что если встать и двинуть на глазах у всех в другой вагон? Пожалуй, ещё хуже - выхода нет, шарим по страницам жалкими затравленными глазами.
       - Ваши билеты! - это уже обращение к нам. Но есть ещё отсрочка - Тамара Одинцова, не поднимая глаз, неверными, дрожащими пальцами ищет и протягивает свой билет. Так стыдно ей за нас - бесчестный коллектив.
       - Ваши билеты, девочки! - ещё строже говорит женщина в форменной куртке.
       - Все ведь без билетов едем, почему оправдываться должна я? - думает каждая из нас, и мы молчим.
       - По-моему, я обращаюсь к вам! - начинает она сердиться, и тогда мы одновременно поднимаем от книг стыдливые глаза и очень тихо говорим, что билетов у нас нет.
       - Как это нет? - удивляется она.
       - Просто нет, - ещё тише, ещё мучительней отвечаем мы и снова опускаем глаза.
       По нашим книгам, портфелям, худым бледным лицам, по длинным рукам, вылезшим из потёртых коротких рукавов, конечно, видно, что мы, живущие на стороне студентки, что едем на праздники домой.
       Женщина ещё долго стоит над нами, может быть, представляет своих таких же, на стороне учащихся детей, и, не сказав больше ни слова, идёт дальше.
       Пронесло, но мы не чувствуем удовлетворения, мы молчим. Снова время от времени страницы шелестят, но это так, для вида, никто из нас больше не читал. Каждая из нас, по-моему, давала себе торжественную клятву: "Если уж жить, то жить честно!". И помнить, как Тамара Одинцова, что для девиза этого нет в жизни мелочей.

ГЛАВА 2.
Воскресные вечера.

       По воскресным вечерам музыка грустная, нежная и прекрасная долетала до наших окон. Гуляя однажды таким осенним вечером, мы отправились на её звуки, пришли в актовый зал нашего института, и застали там отрадную картину: на плохо освещённой сцене, за старым пианино сидела наша преподавательница русского языка Левицкая Лилия Андреевна и напевала старинные русские романсы, себе аккомпанируя. Подле неё - её приятельница (мы часто видели их вместе), тоже наша преподавательница старославянского языка и исторической грамматики - Усанова Мария Васильевна. И вокруг них тесным кружком на сдвинутых стульях - наши девочки из общежития, которых тоже привлекли сюда звуки музыки раньше нас.
       Мы захотели принять во всём этом участие - принесли себе стулья, к ним присоединились. И часто потом повторялись на протяжении всей учёбы нашей эти вечера по выходным, когда непривычно безмолвен и пуст был институт. Уютно нам было в этом плохо освещённом уголке.
       Вначале мы только слушали Лилию Андреевну, осмелев, стали заказывать ей то, что хотелось нам услышать, потом пели сами, под её аккомпанемент. Совсем освоившись, мы предложили не только петь и музицировать, но и читать любимые стихи. И читали стихи, и говорили обо всём на свете.
       Много хороших мыслей и добрых чувств унесли мы с импровизированных этих вечеров, которые не были обязательны, и ни в одном документе о воспитательной работе не значились.
       Наши преподавательницы - Лилия Андреевна и Мария Васильевна были очень разными. Их объединяло только то, что они обе были одинокими, немолодыми уже женщинами, потому что мало после войны в их возрасте осталось мужчин.
       Лилия Андреевна с первого же дня сделалась кумиром нашим. Всё в ней нам нравилось: её стройность, чуть припудренное и подкрашенное тонкое лицо, её подвитая причёска. И одевалась она так, что мы вначале повсюду за ней следовали, будто бы нам в ту же сторону - на самом деле, чтобы лучше рассмотреть её пальто, перчатки, сумочку.
       Нам нравилось, как просто она держалась с нами. Сразу перешла на "ты": ты Людмила, ты Наташа, ты Галочка. "Между нами, девочками, говоря", - любила она шутливо повторять, делилась с нами разными житейскими мелочами - где что купила или собирается купить, отчего ей грустно или весело. А её особенное значение по вечерам, её музыка! Гордая осанка возле старого пианино, красивые пальцы, танцующие по клавишам, запах дорогих духов - всё это производило большое впечатление.
       В наших беседах о женщинах (любили мы говорить обо всём на свете в постелях перед сном) не раз предполагали, что именно такой, как Лилия Андреевна Левицкая, и должна быть настоящая женщина, такой образованной, музыкальной, простой в общении, красиво одетой, обаятельной. Что в недалёком будущем, когда жизнь сделается намного лучше, чем теперь, когда появится у всех возможность покупать дорогие духи, учиться музыке, красиво одеваться, - стать такой, как Лилия Андреевна, будет вполне доступно каждой женщине.
       Мария Васильевна, на первый взгляд, ничем нашего внимания не привлекла, ничем не тронула нашего воображения. Высокая, худая - ни красоты в ней, ни умения одеться, ни простоты в общении. Называла она нас на "вы" и полными именами: "вы Людмила, вы Галина, вы Лидия".
       Правда, были у неё какие-то необыкновенные глаза, придававшие её лицу неспокойное выражение. Какие-то говорящие были у неё глаза.
       Бывало, во время лекции, проходя по рядам, она взглянет на вас внимательно, и вам вдруг покажется, что она с чем-то к вам обратилась. Вы вздрогните и, вскочив с места, на неё уставитесь.
      - Вы хотите что-то сказать? - спросит она с улыбкой.
      - Нет, - замотаете вы головой и снова плюхнетесь на место. Она спокойно пройдёт дальше, а вы долго будете ещё краснеть, бледнеть и находиться под впечатлением этого краткого с ней общения.
       Потом, когда мы её ближе узнали, Стефания сказала о её глазах, что это как раз те глаза, о которых написал Некрасов: "Посмотрит - рублём подарит!". О себе Мария Васильевна не любила говорить.
       О Лилии Андреевне мы уже знали многое. Знали, что её мать была известной в городе художницей - модельером, а дома хорошей портнихой, отчего Лилия Андреевна до сих пор любит красиво одеваться. Отец её был журналистом и любителем художественной фотографии, поэтому дома много его снимков. В первые же дни войны он добровольцем ушёл на фронт. Тяжело раненый, с медалью "За отвагу", после госпиталя вернулся домой и вскоре умер. Мать после его смерти каждый день ходила на его могилу, простудилась и тоже умерла. Лилия Андреевна была у них единственной дочкой. Известны были нам и другие сведения из её биографии.
       О Марии Васильевне мы не знали ничего. Но постепенно всё больше попадали под её влияние. Запоминали и передавали друг другу то, что сказала она каждой из нас наедине. В её замечаниях, шутках, размышлениях находили мы ответы на многие свои вопросы.
       Вот, например, сидим мы однажды вокруг старого пианино тесным кружком, и Галочка Сметанкина просит послушать нас стихотворение Константина Симонова "Родина".

Касаясь трёх великих океанов,
Она лежит, раскинув города,
Покрыта сеткою меридианов,
Непобедима, широка, горда.

Но в час, когда последняя граната
Уже занесена в твоей руке,
И в краткий миг припомнить разом надо
Всё, что у нас осталось вдалеке,

Ты вспоминаешь не страну большую,
Какую ты изъездил и узнал,
Ты вспоминаешь родину такую,
Какой её ты в детстве увидал.

Клочок земли, припавший к трём берёзам,
Далёкую дорогу за леском,
Речонку со скрипучим перевозом,
Песчаный берег с низким ивняком...

       Галочка ходит в кружок художественного чтения, но там не решается ещё читать вслух, потому что руководитель их - артист из драмтеатра - очень строг. Мы её прослушали, похвалили, сделали свои замечания.
       А Мария Васильевна предложила нам вспомнить и рассказать каждой о своей родине, "какой её я в детстве увидал". Потому что каждая из нас, наверное, увидела и запомнила что-то своё. Мы надолго задумались. Тон задала Лилия Андреевна.
       Она рассказала нам, как ездила в отроческом возрасте с родителями на юг.
       От маленького домика, увитого виноградной лозой, где поселилось отдыхающее семейство, тенистая аллея через парк, в котором цвели невиданные раньше кустарники, цветы, деревья, выводила к небольшому озеру. По нему плавали белые лебеди. И она, Лилия Андреевна, тогда ещё просто Лиля - талия в обхват и маленькая корзиночка с сухариками в руках, бегала по утрам кормить доверчивых этих птиц, почти ручных две лебединых пары.
       В лучах восходящего солнца озеро делалось золотым. Оживали цветущие кругом растения, белые лебеди становились с розовым отливом. Свежие пьянящие запахи наполняли грудь. Невозможно было на месте устоять. Лиля прикалывала к волосам влажный от росы цветок и начинала напевать, кружиться, танцевать.
       Так безлюдно и прекрасно было кругом, словно в сказке об "аленьком цветочке" в заколдованном саду. Даже казалось, что тихая волнующая музыка звучала.
       Днём, когда Лиля гуляла с родителями и другими отдыхающими по тем же местам, всё здесь было иным - исчезало волшебство.
       Но она по утрам, как оказалось, выходила к озеру не одна, раньше неё приходил сюда же начинающий художник, в таком же как Лиля отроческом возрасте и рисовал. Иногда днём они встречались на берегу озера или в аллеях парка, но так как не были знакомы, то молча, уступая друг другу дорогу, проходили мимо. Однажды они столкнулись на узкой тропинке, и мальчик уронил свою папку, из которой посыпались белые с какими-то набросками листы. Она помогала ему их собирать.
       А в день отъезда, когда Лилия Андреевна пришла проститься с птицами и цветущим парком, он вдруг смущённый вышел из-за кустов, и подарил ей свою картину с озером, лебедями, и как она в белом платье кормит их. Это было для неё неожиданно, она смутилась тоже, успела только его поблагодарить. И больше они ни слова друг другу не сказали. Но до сих пор висит у неё дома эта картина.
       Белое платье! Поездка на юг! Несбыточные и невозможные для нас мечты.
       Мы, если нам удавалось купить новое платье (старое совсем износилось), выбирали то, что подешевле, потемнее, попрочней.
       Впечатлительная Галочка Сметанкина тут же загорелась желанием увидеть картину, пусть Лилия Андреевна сюда нам её принесёт. Лилия Андреевна сказала, что если нам это интересно, то мы можем придти к ней на чай, и она покажет нам и эту картину, и многое другое...
      - Конечно, интересно, конечно, если можно, мы придём. И день, и время назначили и адрес записали.
       Мария Васильевна напомнила нам, что мы о Родине начали серьёзный разговор, и, может быть, его продолжим? И мы его продолжили. Стали по - очереди выдавать разные пейзажи один другого краше.
       Был тут цветущий шиповник, густо разросшийся в конце парка - словно в розовой пене кусты, летающие над ними тяжёлые майские жуки. Росистая тропинка к нему в высокой траве, мокрые ноги, когда возвращаешься назад с колючим душистым букетом в руках. Это был мой пейзаж. Меня так и подмывало, по примеру Лилии Андреевны, скрыть в розовой пене цветущего шиповника разгорячённого всадника, который скакал ко мне на взмыленном коне и привязывал его возле парка к телеграфному столбу. Это не было моей фантазией. Того отчаянного всадника я помнила в детстве. Только ко мне он не имел никакого отношения. И я сумела себя вовремя остановить.
       Была зелёная лужайка с жёлтыми одуванчиками - такая одухотворённая, что невозможно было на неё наступить, казалось, будто в жёлтых мягких шапочках притаились на ней весёлые и беззаботные живые существа и ждут только, когда вы подальше отойдёте, чтобы продолжить танцы, пение, игру на маленьких скрипках и другие приятные занятия. Хотелось с ними поселиться и жить. Но они были осторожными, себя не выдавали и притворялись просто одуванчиками. Так нафантазировала Галочка Сметанкина.
       Был тёмный - тёмный лес на закате дня. А на поляне, освещённой последними лучами заходящего солнца - красные мухоморы с белыми крапинками и кружевными оборками под шляпками. Росли они кругами - хороводами. Впереди старый большой гриб, а дальше меньше, меньше, меньше и совсем маленькие мухоморчики. И филин, как леший, ухал рядом, и, казалось, что баба яга в ступе и с метлой вот-вот должна появиться.
       Был цветущий кандык - сам по себе невзрачный жёлтенький цветок на коротком стебле с одним узеньким листком под шляпкой, но он так густо устилал долины и пригорки, что по утрам, на восходе солнца, земля казалась вторым солнцем, и по ней гуляли стреноженные кони и казахские дети. Такой пейзаж был известен Мухамедовой Айгуль - девушке из казахских степей. Словом чего только не было!
       Очередь дошла до Стеши Куделькиной. Стеша - крупная веснушчатая девушка, жила с нами в одной комнате. Она одна не вступила в нашу коммуну по столу, и пила чай по вечерам отдельно от нас. Мы объясняли это её неразумной жадностью.
       Имя её Стеша - нам казалось устаревшим. И всякий умный человек давно бы уже его сменил. Ведь можно менять неблагозвучные фамилии и имена - откуда-то было нам известно, потому что умный человек не может отвечать всю жизнь за глупость своих родителей.
       В домашних наших беседах по вечерам, которые мы высоко ценили, Стеша, держась от нас в стороне, не принимала участия. На откровенные насмешки не обращала внимания. Много сидела за учебниками, поэтому казалась нам бесчувственной и менее нас развитой. За глаза мы называли её "дубинноголовой".
       Когда до неё очередь дошла, мы, конечно, очень заинтересовались, какой - такой пейзаж выдаст нам "дубинноголовая" Стеша Куделькина? И она вполне оправдала недобрые наши ожидания.
      - Мне нравится, - сказала Стеша, - когда на верёвке сохнет мокрое бельё. Мы так и покатились со смеху, вскрикивая в изнеможении: " Ай да Стеша! Ну и пейзаж! Что со Стеши возьмёшь?!" "Дубинноголовой" хоть бы что, сидит и молчит. Долго мы не могли успокоиться.
       - Я люблю пейзаж, когда под кроватью валяются грязные носки, - сквозь смех выкрикивает кто-то из нас, и снова все хохочем до слёз. Когда мы просмеялись и ещё высказали о Стеше разные комментарии, Мария Васильевна сказала:
       - Весёлые вы девушки и пейзажи помните красивые, но больше всех сегодня понравилась мне Стеша Куделькина. Ведь мы с вами слушали стихи о Родине военного времени, и поставили перед собой определённую задачу - представить родину свою, какой вспоминается она "в тот миг, когда последняя граната уже занесена в твоей руке".
       Лилия Андреевна была несколько рассеянной, она вспомнила и рассказала вам прекрасную историю, но то южное курортное местечко, не было ей родиной. И она увлекла вас на ложный путь. Вы в памяти искали самые красивые картинки, но не самые вам дорогие.
       Одна лишь Стеша себе не изменила - "верёвка с сохнущим бельём!" Надо быть достаточно наблюдательной в вашем возрасте, чтобы запомнить её, как нечто интересное, а между тем она сопровождает нас с пелёнок до могилы. О многом эта верёвка может рассказать. Под бомбами во время войны, вспоминаю я теперь, она олицетворяла, по-моему, неистребимость человеческой жизни. А вспомните после войны, каким оно было ветхим, серым наше бельё. Сейчас всё ярче, всё веселей делается наша верёвка с сохнущим бельём, развешанным материнскими руками - это как раз то, что, по-моему, очень может вспомниться тогда, "когда последняя граната уже занесена в твоей руке". Но дело тут не только в этом.
       Мне понравилась в Стеше способность не поддаваться всеобщему заблуждению, навязанному свыше, понравилось, что Стеша не побоялась быть смешной. Я считаю это признаком характера глубокого, самобытного, сильного.
       Вот поживёте и узнаете, что немало есть людей, которые любят повторять то, что услышат от авторитетных лиц, потому что, как сказал Грибоедов: "боятся сметь своё суждение иметь", по-моему, много в жизни от таких людей бывает несчастий и бед.
- Прошу слова, - заволновалась Лилия Андреевна, - я тоже отдаю должное Стеше Куделькиной за её смелость и самостоятельность. Но я не случайно и не по рассеянности вспомнила то южное местечко, как вы, Мария Васильевна, предположили. Моя малая родина - это моя семья. Дома мы редко бывали все вместе, я чаще всего помню себя в ожидании родителей с работы. Они задерживались, не всегда оказывались свободными в выходные дни, отец часто бывал в командировках. Поэтому в свой смертный час, когда б "граната эта была занесена в моей руке", я вспомнила бы непременно то южное местечко и нашу дружную нераздельную семью, когда мы вместе завтракали, обедали и ужинали, ездили на экскурсии или купались в море. На ложный путь я никого не увлекала, каждому была вольная воля, что вспоминать и выбирать.
      - Простите, Лилия Андреевна, вы меня убедили, ваша любовь и священная память о родителях сделали то южное местечко самым дорогим для вас местом на земле. Но все остальные, кроме Стеши Куделькиной, явно увлеклись красивостью вашего рассказа и, не заботясь об истине, вам подражали.
      - Провалиться бы мне на месте с тем цветущим шиповником, - злилась я на себя. А что бы я вспомнила в час, "когда последняя граната уже занесена в моей руке", если бы не попалась на удочку Лилии Андреевны?
       Скорее всего, я вспомнила бы большой деревянный угольный ящик, откуда брали уголь для общей кухни в нашем доме барачного типа. Стоял этот ящик в углу нашего обширного двора, под старым развесистым карагачём, с одной стороны он плотно примыкал к дощатой стене дома, со множеством квартир, другой стороной упирался в глинобитный общий сарай с погребами, где каждая семья держала свой картофель.
       Ящик был высок - не дотянуться до его крышки руками, и очень не легко было на него забраться. Зато уютно и надёжно было нам в этом уголке. С него мы обозревали наш густонаселённый двор, уплотнённый эвакуированными женщинами и детьми. И внимательно следили за его неспокойной сложной жизнью, прекрасно усваивая на её примерах без всякой дополнительной педагогики, "что такое хорошо, и что такое плохо", ведь заниматься с нами было некому.
       С него делали мы первые свои смелые прыжки. С него наблюдали в полной безопасности бодливую и нервную корову Красулю, если она после стада забредала во двор, и остальные дети разбегались кто куда.
       Красуля - это вам не лебедь, она тёрлась о ящик мощными жаркими боками, сотрясая его, рыла землю копытами, ревела до хрипоты, и вот они перед нами мелькали кончики её опасных рогов.
       На ящике, прижавшись к стене под навес крыши, прятались мы от дождя и радостно кричали: "Дождик, дождик, пуще!", с него любовались закатами над Зереклинским лесом, в багровых, алых и других невероятных красках придумывали разные видения, и не охотно шли на зов сердитых, замученных войной и нехватками матерей. На нём по-братски делили картофельную оладью, если её от ужина случалось утаить и принести.
       Конечно, давно уже не ступала на ящик этот моя нога, но всякий раз, когда случалось мне, пробегая мимо, взглянуть на новых его обитателей, крикнуть им: "Подотрите носы!" и картавую грубость услышать в ответ, - защемит душа моя больно и сладко, потому что глянет на меня оттуда собственное детство беззаботными весёлыми глазами. Помнила я на нём каждый выступ, каждую щель.
       Первое время, когда от тоски по дому очень трудно было мне в чужом городе, часто видела я во сне этот угольный ящик в углу двора под развесистым карагачём.
       Предала я его, предала! Горьким утешением было то, что не одна я, все мы, кроме Стеши, оказались "хороши".
       Увлекшись дорогими мне воспоминаниями, я не слышала, о чём говорилось далее, а когда привела свои мысли в порядок, Мария Васильевна спокойно продолжала:
      - Как преподавательница исторической грамматики, несколько слов скажу об имени Стеши Куделькиной, знаете как оно звучало когда-то - Стефания - древне - русское наше имя, забытое, по - моему, несправедливо. Мне оно нравится. Позвольте, Стеша, я буду называть вас Стефанией.
       И Стефания шла домой в почётном нашем окружении, словно королева, а мы плелись за ней пристыженные, жалкие, вот уж поистине "дубинноголовые" недоумки. И, по-моему, каждая из нас давала себе обещание - быть гораздо внимательнее к людям, странности их и особенности не спешить осмеивать. И неустанно следить за собой, а не иду ли я на чьём-то поводу, как безмозглая овца?
       Стешу мы с тех пор стали называть Стефанией.

ГЛАВА 3.
У Лилии Андреевны в гостях.

       В назначенный час, волнуясь, в лучших своих платьях пришли мы к Лилии Андреевне на чай. Очень неловко чувствовали себя в её небольшой уютной квартире - казались себе неуклюжими, нелепо одетыми.
       Мебель, вещи и украшения нам хотелось рассмотреть и запомнить, потому что всё это было продумано и устроено Лилией Андреевной, на вкус которой мы вполне полагались.
       А она, в длинном до щиколоток светло- коричневом халате, перехваченном пояском с кистями, с рельефным шитьём на отворотах, была как всегда, изящной и прекрасной, но совсем в другом - домашнем облике.
       Неслышно ступая мягкими домашними туфлями, она старалась нас растормошить:
      - Проходите, девчонки, будьте, как дома, удобнее располагайтесь.
       Мы жались к стенкам, примащивались на краешки стульев, на мягкий диван не решались сесть.
- А почему нет с вами Стефании? - поинтересовалась Лилия Андреевна, нас оглядев.
      - Она заучилась, зачиталась, - отговорились мы, бессовестные, так как отправляясь в гости, её не позвали, а она слишком горда, чтобы навязываться.
       Картина с тонкой девушкой в белом платье и лебедями висела в тесной спальне над узкой кроватью, убранной коротко белым покрывалом, с плоской подушкой под кружевной накидкой. Нам очень понравилось спартанское ложе Лилии Андреевны, мы его запомнили на будущее, потому что в послевоенные годы, особенно в деревне, были в чести кровати пышные с низкими кружевными подзорниками и высоко взбитыми подушками. Туалетный столик у окна заставлен душистыми флаконами и красивыми коробочками с разной парфюмерией, о чём нам пока можно только мечтать.
       Сама картина произвела на нас гораздо меньшее впечатление, чем живой о ней Лилии Андреевны рассказ.
- Мне эта картина дорога приятными воспоминаниями, - оправдывалась Лилия Андреевна, видимо, взглянув на неё другими глазами, - я отдавала её даже реставрировать, когда краски потемнели.
       А многое другое, что обещала показать нам Лилия Андреевна, оказалось несколькими пухлыми фотоальбомами и толстой пачкой писем самого интимного содержания.
       Фотографии начинались с пелёночного детства, с кормления из ложечки, с сиденья на горшке, с первых неуклюжих шагов. Затем девочку с длинными, как у Мальвины волосами, и пышными бантами запечатлели за всякими детскими занятиями в разных нарядных платьицах.
       В следующем альбоме начинались школьные годы, школьные формы, танцы, спортивные увлечения. И разные одежды, соответствующие роду занятий и случаю - от ночной пижамы до испанских пышных юбок в испанском танце.
       Многие фотоснимки сопровождались шуточными надписями. Например: "Лиля отдыхает в водных владениях русалочки Эльвиры" - была подписана фотография, где Лилины распущенные волосы длинными прядями касаются воды. Лиля в светлом с оборками сарафане тонкая, как стрекоза, расположилась среди высоких камышей с книжкой в руках на коряге почти затопленной водой.
       "Лиля варит кашу коту Михаилу" - подписана была фотография, на которой Лиля в передничке стоит у плиты с кастрюлькой в руках и маленьким котёнком, с рукавичку, на плече.
       Дальше Лиля с котом и без кота, с породистой собачкой на поводке и даже с живой обезьянкой на руках - всё в новых и новых прекрасных одеждах.
- Как это замечательно - всегда быть хорошо одетой - возникала вначале у нас завистливая мысль, но потом надоело это мелькание разных платьев, блузок, шляпок сумочек, пальто. И невольно начало казаться, что этот бесконечный маскарад поглотил Лилино детство, юность, всю Лилину жизнь.
       Пачку писем в коричневой кожаной папке, перевязанной чёрным шёлковым шнурком, нам тоже разрешалось полистать и почитать. Начиналась она с застенчивых мальчишеских записок, с приглашения в кино. Дальше были юношеские робкие и пылкие в любви признания.
       В зрелом возрасте были и такие:
"Ах, Лиля, лапушка, всю жизнь мечтал тебя однажды встретить, и думаю теперь всегда я только о тебе, а у меня жена и дети, ну что мне делать, Лиля - лапушка?
       Были и такие письма, о которых лучше умолчать.
       Мы пили чай из красивых тонких чашечек с печеньями, пирожными и шоколадными конфетами и слушали наставления Лилии Андреевны, от которых у нас кусок, что называется, в горле застревал.
- Не смотрите, девчонки, вокруг себя сквозь розовые очки, основательней нужно устраиваться в жизни. Видели, какой я была! Забивала голову себе разной чепухой, оттого и осталась никому не нужной, одинокой.
      - Это вы-то никому не нужная? Лилия Андреевна, бросьте шутить!
      - Да, в моём возрасте пора горькой правде смотреть в лицо, и ни себе, ни другим я не морочу голову, как Мария Васильевна Усанова.
      - Знаете, ведь по ней несколько лет сох - убивался Волошин Эрнест Николаевич, (тоже наш преподаватель по немецкому языку), ходил за ней по пятам, хотел на ней жениться. И знаете, что она ему ответила?
      - У меня на всю жизнь одна любовь. Эта её любовь - фотография молодого лейтенанта над её постелью и тонкая пачка писем в чёрном траурном конверте, которые, кроме неё самой, никто не читал.
       Этот её лейтенант трагически погиб в двадцать шесть лет. Что там между ними могло быть? Она ведь придерживалась всегда очень строгих правил. Вы уже не дети, между нами девчонками говоря, она с ним и в постели, возможно, не была, поэтому я очень сомневаюсь в этой её любви. Словом, набивала себе цену, а Эрнест Николаевич, нашёл себе другую женщину и женился на ней полтора года тому назад. Теперь, как говорится, "близок локоток, да не укусишь", поневоле приходится прикрываться одной единственной любовью. А любовь всегда одинакова с первой по тридцатую.
       Мы вернулись от Лилии Андреевны ошеломлённые, молчаливые, не сговариваясь рассаживались вокруг обеденного стола в своей комнате, чтобы случившееся осмыслить, обсудить.
      - Что вы думаете о Лилии Андреевне? - заговорила первой Галочка Сметанкина, легко поддающаяся первому впечатлению, в мыслях своих неуверенная.
      - Что такое классическая литература и народное творчество? - Несколько издалека, как это было ей свойственно, начала размышлять Людмила Кольчугина, - мне кажется, это вековой опыт чувств и мыслей всего человечества. Что говорит он о любви? Скажу об этом словами Шота Руставели:
             О любовь!.. Любовь есть тайна,
             Свет, что льёт необычайно,
             Неразгаданно, бескрайно
             Светит свет того огня...
       Так какое же право имела Лилия Андреевна одной своей неудавшейся судьбою чернить этот вековой опыт? Какое она имела право на своих бедных чувствах, на своих постельных ощущениях делать какие-то обобщения и выдавать их нам для руководства в жизни?
       Мы согласились с Людмилой Кольчугиной и единодушно высказались о том, что нельзя иметь, хранить и показывать столько собственных фотографий, нельзя давать другим для прочтения такие письма, нельзя так разговаривать со своими учащимися, и невозможно ей было говорить такое о приятельнице своей Марии Васильевне.
       Как у Агнии Барто: "Вы у самой себя в плену и любите себя одну", - продекламировала Люба Савинова.
      - И её-то мы считали образцовой женщиной, такой, какими должны сделаться женщины будущего? Ах, платья, туфли, духи, шляпки, музыка?! Так-то мы разбираемся в людях?!
       В этот поток суровых осуждений сердобольная Светлана Комарова внесла мысль о некотором ей, Лиле Андреевне, снисхождении и сочувствии.
      - Слишком строго осуждать её, как мы это делаем, нельзя. Ведь у неё всё началось с нарядов этих, с фотографий, со всегдашнего ею любования. Бездумная и безответственная любовь родителей сделала её такой.
      - Нельзя за всё винить родителей, - возразила Люба Савинова, - каждый человек в совершеннолетнем возрасте может и должен сам во всём разобраться.
      - Как видите, может и не разобраться.
      - Что же нам теперь с ней делать, с Лилией Андреевной? Нельзя же её так оставить.
      - Лучше всего поможет нам в этом Мария Васильевна, - решили мы после долгих споров, удобно или неудобно к ней обратиться.
       И вот однажды, после лекций в конце занятий мы попросили Марию Васильевну остаться и поговорить с нами об очень важном. Она, конечно, согласилась.
       Мы ушли из аудитории в красный уголок, оказавшийся свободным, расположились как у себя дома вокруг стола, но не знали, с чего начать. Поправила положение Галочка Сметанкина, в истине наших мыслей и выводов всегда уверенная. Рассказала, что побывали мы у Лилии Андреевны в гостях, очень разочаровались в ней, и теперь не знаем, что же нам с ней делать? За Галочкой, сначала робко, оглядываясь друг на друга, а потом всё уверенней, потому что Мария Васильевна нас внимательно слушала, мы изложили суть дела.
      - А почему вы должны с ней что-то делать? - поинтересовалась Мария Васильевна.
      - Ну, как же, - уверенно заявила Галочка Сметанкина, - есть же такое выражение: "мы отвечаем за всё" - мы же комсомолки.
      - Ах, вот оно что! По-моему, - размышляла Мария Васильевна после паузы, - для уголовного дела улик недостаточно, а для того, чтобы отстранить её от преподавания, пожалуй, такого факта, как растление совершеннолетних, но очень ещё молодых и наивных девушек, вполне довольно. Вас это устраивает? Может быть, на следующем занятии объявить ей бойкот?
       Теперь задуматься наша очередь была.
       Мы представили, что Лилии Андреевны нет в институте, что мы сидим вокруг старого пианино без неё, и нам сделалось совсем не по себе.
      - За что бойкот? - возмутилась Светлана Комарова, - за то, что сами напросились на чай?
      - Нет, нет и нет! - заторопилась Люба Савинова, - если мы и молодые, то отнюдь не наивные и не такие, чтобы можно было нас растлить. Мне кажется, что достаточно с Лилией Андреевной просто обо всём этом поговорить.
      - Так почему же вы с ней не поговорили? - спросила Мария Васильевна.
      - Нам не хотелось её огорчать, - сказала Нина Мочалова, - мы подумали, что вам удобней будет это сделать.
      - О нет, увольте, - подняла обе руки Мария Васильевна. - И если вас интересует моё мнение...
      - Конечно, интересует, для этого мы к вам и обратились.
      - Ваш вопрос - "что делать с Лилией Андреевной?" - меня напугал, но ваше нежелание - её огорчать, обрадовало меня. Вы же будущие учителя, вы сами выбрали профессию, и к людям особенно терпимыми должны быть. Впереди вас ждут множество учеников и их родителей, и не все они вам понравятся тот час.
       Но вернёмся к Лилии Андреевне, я заметила тоже, что она сама не своя. Наверное, вы напрасно ко мне обратились, к Лилии Андреевне я не могу быть беспристрастной, я очень её люблю.
       А в альбомах с фотографиями, в том, что они есть, не вижу ничего плохого. Я иногда подолгу и с удовольствием их рассматриваю, конечно, не все сразу, слишком это много в один вечер.
       Интимные письма... меня всегда пугает и трогает беззащитная откровенность Лилии Андреевны. Я их читала тоже, и сожалею очень, что не пишу романов, в этих письмах много интересных сведений о жизни, но в них я не увидела тоже ничего дурного. Это не распущенность, это нетерпеливые и отчаянные поиски любви в условиях с очень ограниченными возможностями. Ведь наши сверстники с такой опустошительной войны не многие вернулись домой, вы это знаете. И поиски эти были естественным желанием создать семью.
- А чужие мужья? - вспомнила Галочка Сметанкина.
      - Чужие мужья - это всегда для обеих сторон большая трагедия, но такова жизнь, от этого никто не застрахован.
       Что касается советов её и наставлений... наверное, она сравнила вашу кипучую молодость со своей одинокой жизнью, поддавшись дурному настроению и отчаянию, захотела вас на собственном опыте предостеречь от каких-то ошибок, но это у неё неудачно получилось, с каждой из нас в учебной практике такое может случиться.
       И, наконец, о том, имела ли она право говорить обо мне то, что вы слышали?
       Да, имела, раз находит она в этом какое-то оправдание и облегчение своему одиночеству. Вы столкнулись с неудавшейся женской судьбой - в этом всё дело.
- Мария Васильевна, вы тоже одна, - возразила Люба Савинова, но вы ведь не такая.
      - Я? - удивилась Мария Васильевна, - конечно, никакого сравнения не может быть. Я слишком люблю удовольствия: книги, театр, филармонию, кино, и не люблю заниматься домашними делами, умею лишь самое необходимое. Поэтому я легко переношу одиночество.
       Лилия Андреевна - совсем другое дело! Она очень обижалась, что была одна у родителей, и сама мечтала о многодетной семье, дружной и весёлой. Осуществись её мечта, и эти фотографии и письма не выпячивались бы с такой настойчивостью. Дети и внуки с удовольствием бы разобрали эти фотографии, вырезали бы их и стояли за это по углам... и тайно перечитали бы эти письма, возможно, с пользой для себя.
       Знаете, сколько у Лилии Андреевны разных для семьи талантов пропадает? Отчего она так одета?
       Потому что и шьёт, и вяжет, и вышивает. А её безупречный вкус! Она даже подрабатывает на этом, особенно перед отпуском, транжирка ведь - любит деньгами сорить. Заказать у неё платье не просто. Этой чести удостаиваются не многие в городе. Она шьёт только тем, в ком угадывает людей себе подобных, умеющих такие платья носить, и имеющих достаточно средств, чтобы труды её достойно оплатить.
      - А вам шьёт она платья? - поинтересовалась Галочка Сметанкина, соблазнительная толстушка, наверное, предполагающая, что она относится к женщинам, достойным такие платья носить.
      - Нет,- ответила Мария Васильевна, - я обращаюсь совсем к другим портнихам, если не нахожу того что нужно в магазине. Зато в театре или филармонии на наш коллектив все обращают внимание, благодаря тому, что нас великолепная и несравненная Лилия Андреевна удостаивает всегда своим присутствием.
       А знаете, как она умеет украсить стол и самое заурядное чаепитие, например, когда я к ней забегу на вечерок, в праздник превратить!
       Если бы вы видели, как Лилия Андреевна оживляет наши праздничные застолья в институте! Её шутки, танцы, поздравления, её печенья, фамильный торт! Это высокое искусство надо видеть! А как умеет она проявить участие к тем, кто заболел, или с кем случилась беда.
       И я нашу встречу с ней, нашу дружбу считаю очень большой своей жизненной удачей. Но ей от этого не легче, основная её драма заключается в том, что лучшие её качества оказались невостребованными, Лилия Андреевна и одиночество - это же недоразумение, абсурд какой-то.
      - А почему не в Лилию Андреевну, а в вас влюбился Эрнест Николаевич, - покраснев от смущения, спросила Тамара Одинцова.
      - Это знаете, нелепая ошибка, в жизни много встречается необъяснимых парадоксов.
      - А почему вы за него не вышли замуж?
      - Ах, какие вы любопытные!
      - Но нам хочется это узнать не из праздного любопытства, нам это может очень пригодиться.
- Ну что ж, если вам это интересно, - я очень люблю Эрнеста Николаевича. Но я, видимо, отношусь к тому типу женщин, которых называют "синими чулками"
      - Если вы, Мария Васильевна - "синий чулок", то нам всем хочется сделаться такими же, - заявила Люба Савинова. Мы с ней согласились.
      - Не заблуждайтесь, - строго возразила Мария Васильевна, - основное предназначение женщины - создать хорошую семью, а потом уже всё остальное. На этом держится жизнь и государство.
       Мы смело продолжали наступать на Марию Васильевну:
      - Но ведь не в этом причина, что вы не вышли замуж за Эрнеста Николаевича.
      - Вы правы - это не самая главная причина. Лилия Андреевна очень настаивала на нашем браке, но только мне известно, как сделалось бы ей одиноко. Поэтому после долгих раздумий, страданий и сомнений мне пришлось отказать Эрнесту Николаевичу.
       Был период в наших отношениях, когда мы с ним подолгу и часто бывали вместе. И в это время Лилия Андреевна попала в больницу с двухсторонним воспалением лёгких. Конечно, её болезнь могла быть случайностью, и больше всего сама Лилия Андреевна утверждала это.
       Но я-то знала, что она в борьбе со своим одиночеством очень ослабла и слегла. Когда её выписали из больницы, бледную, нуждающуюся в поддержке и помощи, я вернулась к ней и жила у неё до полного её выздоровления, знала, что ей не выкарабкаться одной. И после этого я отказалась выйти замуж за Эрнеста Николаевича. Надеюсь, вы понимаете, что эту небольшую тайну лучше всего сохранить.
      - За это можете не беспокоиться, - заявила Людмила Кольчугина. - Мы вам за всё очень благодарны.
      - А знаете, Эрнест Николаевич нашёл себе женщину, которая гораздо больше, чем я, ему подходит - преподавательница литературы из индустриального техникума - женщина умная, нежная, чуткая. Теперь она тоже член нашего коллектива - участвует во всех наших застольях, походах в театр, в филармонию, в лес. Лилия Андреевна с ней подружилась. Она ей сшила очень красивое платье к восьмому марта. Как видите, от этого всем сделалось лучше.
      - Извините, Мария Васильевна, а у вас не болит душа, когда вы видите Эрнеста Николаевича с его женой? - спросила Галочка Сметанкина.
      - И всё-таки болит гораздо меньше, чем если бы я из своего счастливого окна увидела бы Лилию Андреевну одну, идущую куда-то.
      - А Эрнест Николаевич знает правду? - спросила Люба Савинова.
      - Да, знает, он ведь очень добрый и деликатный человек, - ответила Мария Васильевна, - и наши чувства друг к другу видоизменились, но не исчезли после его женитьбы. Я вам прочту стихи ныне забытого поэта Владимира Бенедиктова. Поэт был не красив и застенчив, и не пользовался взаимностью в любви. Он так исследует неразделённое своё чувство к любимой женщине, которая другого предпочла:
      
      Оно не так бестрепетно, как дружба
      Оно не так опасно, как любовь.
      Оно милей и братского сближенья,
      И уз родства, заложенных в крови:
      Оно теплей, нежнее уваженья
      И - может быть - возвышенней любви.

       Мне кажется, новые наши отношения очень на это похожи: до сих пор каждая наша встреча в институте, взгляд, приветствие, жест для нас по-прежнему много значат. Это даёт пищу мечтам и фантазиям. Но всё это годится лишь для женщин, именуемых "синими чулками".
       А Лилии Андреевне нужно действие. Ей необходимы заботы и хлопоты в заветной для неё области - семейной жизни, чего она лишена по какой-то нелепой случайности. И всё-таки она отлично держится, и очень редко бывают у неё приступы отчаяния, когда она перестаёт себя контролировать, как это произошло при вашей встрече. Я очень сожалею, что не пришла в тот вечер. При мне ничего такого, конечно бы, не случилось.
      - Не надо сожалеть, - сказала Люба Савинова, - тогда бы не состоялся этот очень полезный нам разговор.
       Мы проводили Марию Васильевну до преподавательской на втором этаже и решили, что о нашем с ней разговоре Лилии Андреевне не нужно знать. А мы постараемся её утешить.      
       Дорогой говорили о том, что напрасно не расспросили Марию Васильевну о лейтенанте, о первой её любви, представится ли ещё случай?
      - А ведь Мария Васильевна не такая уж замкнутая и сдержанная, как нам казалось, просто очень скромная, и никаких сведений о себе без надобности не выдаёт. А, главное, собственные невзгоды и несчастья над ней не имеют силы, она на них не заклинивается, а больше переживает за других. И если уж жить на этом бренном свете, хорошо бы стать такой! - заключила Люба Савинова.
      - Попробуй, у тебя должно получиться, - соглашалась с ней Светлана Комарова.
      - Этот свет до сих пор не казался мне бренным и, надеюсь, не покажется никогда, - возражала Тамара Одинцова.
      - Да, - поддержала Тамару Людмила - Люба в свои рассуждения добавила вселенской скорби Гамлета и Фауста, которая нам, конечно, не к лицу - не то время, не те задачи.
       Так переговариваясь, мы, по-моему, думали об одном и том же, а как бы поступила на месте Марии Васильевны каждая из нас?
       После обеда снова о Лилии Андреевне речь зашла.
      - Мы с вами безмозглые слепые щенки, которых ещё долго нужно бить по глупым тупым мордам, чтобы не писали там, где не следует - не щадила ни себя, ни нас Людмила Кольчугина.
      - Всякое размышление о другом человеке нужно начинать с себя. Это очень помогает. На фоне собственных недостатков другие люди кажутся лучше, - приняла участие в нашей беседе Стефания. Она не ходила с нами к Марии Васильевне, но слышала наши разговоры и была в курсе всех событий.
      - Ты, Стефания к нашей категории недоумков не относишься, - сказала Людмила.
      - Ещё как отношусь, - возразила Стефания.
      - Что мы должны делать с Лилией Андреевной, - продолжала Людмила Кольчугина, - если сами напросились к ней на чай, беспощадно осудили её, не вдаваясь в причины и следствия, чем очень её обидели?
      - Мы должны любить, любить и любить её такой, какая она есть, - смело воскликнула Галочка Сметанкина. Потом виновато оглядела нас за такую свою вольность и продолжала:
      - Знаете, у нас есть тётя, тоже старая дева.
      - Давайте в отношении Марии Васильевны и Лилии Андреевны это словосочетание употреблять не будем, - предложила Тамара Одинцова.
      - Извините, - поправилась Галочка, - наша тётя тоже не замужем в таком же как Лилия Андреевна возрасте. Она очень вздорная, капризная, избалованная, потому что живёт одна, не с нами, и заботится только о себе, вспыльчивая, очень обижается по пустякам и убегает, хлопнув дверью, но мы её всё равно любим. И всегда первыми бежим к ней мириться, не затягиваем ссор, извиняемся, хотя не считаем себя виноватыми, заботимся о ней, навещаем, поздравляем всегда с днём рожденья, приглашаем на праздники, и, по-моему, ей с нами, несмотря на её скверный характер, неплохо живётся.
       Мне кажется, точно так же мы должны отнестись к Лилии Андреевне.
- А знаете, у меня с мачехой тоже очень сложные отношения, - сказала вдруг Стефания, - хотя она неплохая женщина и, наверное, я во всём виновата. Моя мама долго болела. Отец ходил к мачехе ещё при живой маме, в деревне "шила в мешке не утаишь", поэтому у меня о ней предвзятое мнение. А после маминой смерти года ещё не прошло, она перешла в наш дом, братику было тогда два года, и он сразу к ней привязался, с рук не слазил. Умеет ладить она с детьми. Я её называю по имени - отчеству, как-то не могу через это переступить. Она этому значения не придаёт. В общем, снова хорошая семья. Я им пишу, и они мне отвечают, беспокоятся обо мне, всё необходимое приобрели, отправляя в институт. Но мне кажется, что им, даже отцу с сестрёнкой, лучше и легче всё-таки без меня.
       У нас сделалось неспокойно на душе, вспомнили своих родных и близких, как там они перебиваются с нехватками - недостатками?
      - Поэтому мне очень бы хотелось, чтобы у меня была такая тётя как Лилия Андреевна, чтобы о ней заботиться, - закончила Стефания.
      - Это же замечательно - иметь такую состоятельную тётю, ходить к ней в гости, с аппетитом есть пирожные - и таким приятным и полезным способом о ней заботиться, - посмеялись мы.
      - Ты бы Стефания просто к ней пошла, она в прошлый раз спрашивала, почему тебя не было с нами? - вспомнила Светлана Комарова.
      - Если спрашивала, приду, - обрадовалась Стефания.
       Сначала Лилию Андреевну решили со стипендии через неделю навестить.
      - А давайте пойдём к ней прямо сейчас, не будем откладывать, - предложила Галочка Сметанкина, - помните, Мария Васильевна заметила, что Лилия Андреевна сделалась сама не своя после нашего визита. Поняла, наверное, что наговорила лишнего.
       Мы своей тёте никогда не позволяем долго на нас сердиться, хотя за глаза даже такие песенки о ней поём: "вредина ты вредина, злая как медведина", - брат двоюродный сочинил. Но нам всегда её делается жалко, когда мы представляем, что, может быть, плачет она совсем одна у себя в квартире от обиды, пусть даже не права. И мы с Галочкой согласились.
       Сложились - у кого сколько нашлось, купили пряников, хлеба, килек, карамелек и снова отправились к Лилии Андреевне на чай. Стефания на этот раз с нами пошла.
      - Давайте подумаем, что мы ей скажем, - забеспокоилась Светлана Комарова.
      - Ни о чём думать заранее не надо, - снова научила нас Галочка Сметанкина, - так лучше получится.
       На звонок в знакомом нам длинном халате с открытым журналом в руке выглянула Лилия Андреевна и очень удивилась.
      - Чем обязана? - спросила ледяным каким-то голосом.
       Мы, было, оробели, но опытная в таких делах, Галочка Сметанкина смело пошла в наступление:
      - Если позволите, мы к вам снова на чай пришли, но не беспокойтесь, всё что надо с собой принесли, и безбоязненно теснила, теснила такую высокомерно - неприступную Лилию Андреевну внутрь квартиры, мы лишь послушно за Галочкой следовали, и, в конце концов, оказались на кухне и стали выкладывать на стол то, что принесли.
       Лилия Андреевна придирчиво осмотрела наши приношения и бесцеремонно заявила, что она достаточно обеспеченная женщина и поэтому унылых этих килек с того света, засиженных мухами пряников и обсосанных кем-то карамелек в пищу не употребляет.
       Конечно, ей можно было так заявить, потому что мы совсем сдурели: кто это из нас догадался купить уценённые, слипшиеся карамельки. Правда, потеряв товарный вид, они вкуса не меняли, и мы всегда их покупали, если были они в магазине, но не в гости же их нести.
      - И если уж вы ко мне пришли в неурочное время, неизвестно зачем, - продолжала Лилия Андреевна, - то всё, что принесли, заберёте с собой. А мы устроим "пир на весь мир" из того, что у меня есть, потому что вчера я ожидала гостей, но планы переменились, пришлось мне вместе с предполагаемыми гостями срочно сходить на премьеру в театр.
       И заставила нас накрывать стол, который поставили посредине комнаты и украсили белой накрахмаленной скатертью.
      - А клеёнки у вас нет?- забеспокоилась Люба Савинова, - а то я дурно воспитана и на белую скатерть обязательно что-нибудь пролью или уроню бутерброд маслом вниз.
      - Клеёнки нет и по торжественным случаям не должно быть, - заявила Лилия Андреевна. А мы отметили про себя, что наш приход всё-таки - торжественный случай.
       Под руководством Лилии Андреевны накрыли стол. Ах, какой получился стол! - Тонкие фарфоровые тарелочки и прозрачные рюмочки на высоких ножках для каждой из нас. Салфетки, блестящие ножи, ложки и вилки возле каждого прибора. Посредине красиво расставлены закуски: тонко нарезанные сыр и колбаса, овощные и рыбные консервы, бутерброды с маслом и ещё с разными разностями - копчёными рыбками, печёночным паштетом, брынзой... и посыпанные мелко нарезанным зелёным луком, который рос у Лилии Андреевны на кухне, на широком подоконнике, как на грядке, в длинном алюминиевом корытце. В центре стола красовались графин с вином, коробка шоколадных конфет и в расписном блюде возлежал торт в розах и кремовых кружевах - это к чаю. А в кухне в это время варился куриный суп с лапшой - одним запахом насытиться можно!
       Лилия Андреевна удалилась в спальню и вернулась в вечернем серо-голубом платье, в браслетах, серьгах и ожерелье, тонкая и стройная, вся в серо-голубом сиянии, она была похожа на "хозяйку медной горы" из сказок Бажова.
       Мы встретили её аплодисментами.
       "Поднимем бокалы, содвинем их разом!.." - задала дальше торжественный настрой Лилия Андреевна, дружно подняли узенькие рюмочки, выпили, осторожно стали закусывать, думая, с чего начать разговор, как объяснить Лилии Андреевне, что мы относимся к ней очень хорошо?
      - Прошлый раз я вам, по-моему, наговорила много лишнего, прошу прощения, всякое бывает, - между делом, снова наполняя рюмки, вспомнила Лилия Андреевна.
      - А знаете, о чём мы пришли вам сказать? - тут же воспользовалась случаем Людмила Кольчугина.
      - Надеюсь с вашего позволения узнать, - Лилия Андреевна отставила в знак внимания графин.
      - Мы пришли вам, Лилия Андреевна, сказать, что всю свою жизнь, где бы и что бы с нами не случилось, всегда с благодарностью будем вспоминать эти наши воскресные вечера, которые благодаря вам возникли, и так много для нас значат. Вас, такую изящную и прекрасную, за старым пианино, и преклоним колена перед этими воспоминаниями и заплачем от горячей к вам благодарности! - торжественно произнесла Людмила Кольчугина - вот же умница! Шумно выразили наше с ней согласие.
      - Мы пришли вам об этом сказать, потому что вы недооцениваете своего для нас значения.
      - Конечно, вы преувеличиваете, - возразила Лилия Андреевна, - но всё равно, я вам очень благодарна, и на глазах её заблестели слёзы.
       Мы подняли наполненные рюмки и стали читать "Вакхическую песню" Пушкина по очереди, по две строчки с начала до конца.

Что смолкнул веселия глас?
Раздайтесь, вакхальны припевы!
Да здравствуют нежные девы
 И юные жёны, любившие нас!

Полнее стакан наливайте!
На звонкое дно
 В густое вино
 Заветные кольца бросайте.
      
Подымем бокалы, содвинем их разом!
Да здравствуют музы,
Да здравствует разум!
Ты, солнце святое, гори!

            
       Мы поняли вдруг, что эта песня о нас: "нежные девы" - в такой торжественной обстановке, как сейчас, вполне можно нас так называть, любящие жёны - это тоже мы! Вон сколько ребят в одном индустриальном техникуме, что рядом с нашим институтом! Войны не предвидится, кто теперь посмеет сразиться с нами?! Это мы, дети рабочих и крестьян, о чём постоянно слышим по радио, получили такую возможность - стремиться к разуму и свету. А тьма, готовая собой закрыть всё светлое и уничтожить - это же фашизм с чёрной своей паучьей свастикой. Как горячо памятны нам школьные годы. По школьным картам мы каждый день отмечали флажками линию фронта. А тьма эта катилась всё ближе и ближе к Москве и отравляла нам каждую минуту жизни. Конечно, мы были уверены, что победа будет за нами, об этом без конца говорили по радио.
       Но что бы мы ни делали - сидели на уроках, работали на полях, играли ли в войну, мы ни на минуту не забывали о том, что сейчас где-то там, на линии фронта, обозначенной флажками на карте, каждую секунду льётся кровь, кто-то падает убитым, раненным, а кто-то, подвергаясь смертельной опасности, продолжает воевать.
       И среди них наши братья, отцы, сёстры, от которых мы с надеждой и страхом ждали писем. Наконец тьма эта медленно, но верно покатилась назад, в логово своё.
       Как радостно скакали наши флажки на школьных картах в обратном направлении, отмечая линию фронта!
       И вот оно - лучезарное солнце - победа!
       Мы не участники войны, мы дети победителей. Только у Галочки Сметанкиной вернулся с фронта отец, наши отцы погибли, защищая Родину. У Стефании мать умерла, удивительно, как только выжили наши матери?!
       Поэтому с каждой рюмкой "вакхическую песню" мы читали все выразительней, поминая, таким образом, в общих чертах трагические события недавнего прошлого.
       Затем пели, читали стихи. Вполне понятно, что на первом плане были стихи и песни, посвященные войне. Мы как бы становились участниками тех героических событий. Так точны, задушевны и выразительны были слова. Пели "Землянку":

 ...До тебя мне дойти не легко,
      А до смерти - четыре шага...
"Темную ночь":
             ...Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,
Как я хочу к ним прижаться сейчас губами...

       Конечно, песни о любви и верности в нашем возрасте больше всего нас волновали. Но и другие, например, "На безымянной высоте", ранили в самое сердце.
Дымилась роща под горою,
И вместе с ней горел закат.
Нас оставалось только трое
 Из восемнадцати ребят...

       Мы сразу представляли всех из нашей комнаты и самых близких из соседних комнат, легко добирая до восемнадцати, дорогих и незаменимых, какими мы стали за время нашей совместной жизни в общежитии. И невозможно было представить, чтобы нас оставалось только трое. Я сразу причисляла себя к убитым, оставляя в живых Людмилу Кольчугину, Любу Савинову, Стефанию - более достойных. Не вынести мне было даже мысленно гибели пятнадцати остальных. Уж лучше мне остаться "у незнакомого поселка, на безымянной высоте".
       И снова о женской любви и верности: Галочка Сметанкина всегда в таких случаях читала "Жди меня", стихотворение Симонова. И мы не уставали его слушать:
      ... Пусть поверят сын и мать
       В то, что нет меня,
       Пусть друзья устанут ждать....

Жди меня, и я вернусь
 Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
 Скажет: - Повезло.

Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
 Ожиданием своим
 Ты спасла меня.

       Мы знали, что в любви и верности на нас вполне можно положиться.
       Бутерброд маслом и копчёной консервированной рыбкой вниз уронила на белую скатерть, когда стали разливать куриный суп, самая аккуратная из нас Тамара Одинцова. К ней на помощь поспешила Светлана Комарова - она быстро убрала со скатерти и съела Тамарин бутерброд, а Лилия Андреевна положила на темное пятно белую салфетку. И чтобы отвлечь внимание от Тамары Одинцовой и дать ей успокоиться, принесла гитару и две тонких розовых свечи в серебряных подсвечниках. Потушили свет, и при свечах Лилия Андреевна исполнила нам несколько романсов до пушкинской и пушкинской поры. От живого пламени свечей в полумраке обстановка сделалась ещё задушевней и теплей. В романсах этих было снова много сказано о нас, например: "Я помню чудное мгновенье" А. Пушкина: "...Передо мной явилась ты, как мимолётное виденье, как гений чистой красоты".
       Все мы были по-своему красивы, и каждая из нас могла явиться "чудным видением" при случае. После Лилии Андреевны мы эти же романсы пропели все вместе, тихо и медленно. Пение и декламация всегда нас вдохновляли и возвышали, и создавали такое настроение, когда хочется обнять весь мир, всему хорошему помочь, ничего плохого не допустить. В таком приподнятом настроении мы снова зажгли свет, убрали тарелки из под супа и бутербродов. И накрыли стол для чая.
       Торт - на вопрос Лилии Андреевны: - "Кто разрежет его?" - резать никто не согласился. Невозможно было это сделать, так он был прекрасен! Эта роза, как живая, с лепестками и бутонами среди кремовых кружев.
       Тогда сама Лилия Андреевна безжалостно вонзила нож в самую середину и прекрасную розу пополам рассекла. Мы вздохнули облегченно. "Кто-то должен ромашки сорвать, кто-то должен зарезать теленка",- вспомнила Людмила Кольчугина откуда-то строчки.
       Потом Лилия Андреевна разрезала весь торт на узкие ломтики, и мы раскладывали их по тарелкам. И конфеты она заставила нас на всех разделить: " А-то будете стесняться, не добирать, не доедать - все на всех, и тарелки после чая должны быть пусты".
       Ах, как она нас понимала! Опьянев от непривычной пищи и выпитого вина, мы почувствовали себя как дома, и говорили о том, что в голову взбредёт.
       Галочка Сметанкина снова вспомнила о своей вздорной капризной тётушке и рассказала о ней несколько смешных историй. Рассказали мы Лилии Андреевне о семье Стефании, и о том, что Стефания не прочь сделаться её племянницей. Разговорам этим мы, конечно, не придавали серьёзного значения - очередные шутки. Много смеялись и придумывали смешные истории: например, о том, как Стефания, сделавшись племянницей Лилии Андреевны, пропускает лекции, и вообще становится по поведению и аппетитам похожей на старуху из сказки Пушкина о "Золотой рыбке". Смеялись Стефания и Лилия Андреевна.
       Лилия Андреевна даже сама вспомнила свою добрую старенькую давно умершую тётушку, которая часто страдала ревматизмом и всегда проверяла, кто во что обут - "не простудились бы" - и доходила в этом до смешного.
       Но, провожая нас, на лестничной площадке, Лилия Андреевна потребовала вдруг: "Подайте мне сюда мою племянницу!". Мы подтолкнули к ней Стефанию, они крепко обнялись и расцеловались.
      - Я тебе очень рада, - сказала Лилия Андреевна.
       Глядя на то, как наша Стефания, большая и сильная, одна из нас, из нашего жизнестойкого и жизнерадостного коллектива, обняла молодыми крепкими руками такую хрупкую, прекрасную и беззащитную Лилию Андреевну, отгораживая её тем самым навсегда от всех невзгод и одиночества, мы чуть не разревелись, но нашли в себе силы отшутиться:
      - За такие угощения мы все готовы стать вашими племянницами.
      - Ну ещё бы! - смеялась Лилия Андреевна, - а сообразила это сделать одна лишь Стефания.
      - Лилия Андреевна, мы вас любим! Вы нужна нам! Помните всегда об этом! - так мы кричали из палисадника на третий этаж, в её окно, которое нашли по сиреневому абажуру. В окне мы видели её стройный тёмный силуэт.
      - Вы льстите мне, и это может худо отразиться на ваших отметках, - неслось из форточки, но слова здесь ничего не значили, а голос был бодрым и весёлым. Было уже поздно, ночь была. Мы кричали так громко и весело, что в других окнах тоже появились тёмные фигуры, но никто не возмутился, не пожаловался, что мы мешаем спать. Должно быть, всем было приятно слышать добрые слова, пусть не к ним обращённые.
       Возвращались довольные собой и окружающим нас морозным звёздным миром. Ах, если б видеть нас могла сейчас дорогая наша Мария Васильевна!

ГЛАВА 4.
Меня не любит Стефания.      

       Я рассеянна, со мной часто происходят разные нелепые случаи. Например, в магазине я забываю взять сдачу, и привыкла, что мне об этом кричат от кассы. Однажды в хлебном отделе я расплатилась и направилась к выходу.
      - Возьмите сдачу! - привычно слышу сзади. Слова эти предназначались не мне - совсем другой женщине, но я бездумно возвращаюсь, сгребаю мелочь с трёх рублей, хлеб мой стоил двадцать копеек.
       Продавец и несколько женщин, в том числе и та, что вернулась за деньгами, видят это, но так обескуражены моим поступком, что онемели и молчат. И уже удаляясь, слышу:
      - Взять чужие деньги при народе, средь бела дня! - и только тогда догадываюсь в чём дело, возвращаюсь, выгребаю деньги из кармана, смущённо выкладываю на место:
- Извините, я нечаянно, - вижу кругом недоверчивые, угрюмые лица. Снова направляюсь к выходу.
      - Совести-то ни в одном глазу, какая молодёжь пошла! И многое другое в том же духе несётся мне в след. Я тороплюсь подальше уйти от этих людей, от магазина, чтобы больше сюда не возвращаться.
       Но такие рассказы о моих злоключениях любят в нашей комнате. Я умею их смешно рассказывать.
       К тому же есть у меня свойство, данное мне этой рассеянности взамен, как, скажем, слепому особая чувствительность осязательных органов - я не выношу одиночества, редко бываю одна, всегда с кем-то неразлучна.
       Если в новом коллективе нет со мной рядом такого человека, я растеряна, тиха, боязлива, никому не интересна. И не могу так жить. Но когда такой человек оказывается рядом, всякий раз считаю это великой случайностью, потому что застенчива, схожусь с людьми очень не просто.
Я такой привязанностью очень дорожу, но и моей привязанностью тоже дрожат.
       В нашей комнате мы подружились со Светланой Комаровой - это невероятно счастливая случайность - то, что кровати наши оказались рядом. Мы обменялись несколькими мыслями, несколькими книгами и сделались неразлучными.
       Жизнь от этого резко изменилась. Перестала мучить тоска по дому. Вдвоём мы начали обживать чужой город, и он нам с каждым днём всё больше нравился.
       Рядом со Светланой мне нечего было о своей рассеянности особенно беспокоиться. Она наши денежные и хозяйственные дела взяла на себя, следила за тем, чтобы я не оставляла в читальных залах, раздевалках, аудиториях - тетрадей, книжек, рукавичек.
       Светлана нравилась мне своей спортивностью, подтянутостью, решительностью, но ведь и она что-то во мне находила.
       Она была более дисциплинированной, чем я, по утрам просыпалась раньше меня и, ещё не вставая, тянула меня за одеяло. Я открывала глаза - видела её дорогое мне лицо, душа моя переполнялась желанием быть и жить! Я ловила её тёплую руку, Светлана была сильнее меня, и этой своей пленённой рукой выдёргивала меня из-под одеяла. После такой краткой весёлой возни начинался счастливый день, потому что были общими у нас радости и печали.
       Потом мы будили Людмилу Кольчугину. С вечера, когда тушили свет, она часто уходила в красный уголок - рисовала или писала стихи. В красном уголке можно было сидеть до утра, там собирались полуночники. А по утрам Людмила никак не хотела вставать и всячески от нас отбивалась. Приходилось на неё даже брызгать из графина водой.
       Затем тормошили Галочку Сметанкину. Я была уверена, что она уже не спит, потому что всегда ложилась раньше нас, но Галочка - изнеженная мамина дочка и любит, чтобы её будили по утрам.
       В другом конце комнаты никак не могут растолкать Любу Савинову. Она встречается по вечерам с юношей из соседнего мужского общежития. Мы все его видели, она к нам его приводила, с ним познакомила, его зовут Аникиным Серёжей, мы одобрили её выбор. Теперь они по вечерам стоят за углом общежития. Никто не слышал, когда вернулась Люба и легла спать, наверное, без ужина, потому что её тарелка, закрытая полотенцем, стояла на столе.
       А вот Тамару Одинцову и Стефанию никто никогда не будил. Мы одеваемся и собираемся, а они возвращаются бодрые, раскрасневшиеся, с мокрыми полотенцами через плечо, потому что занимаются по утрам гимнастикой в коридоре у раскрытого окна и обтираются холодной водой.      После умывания - общий завтрак, приготовленный дежурной, потом мы идём на лекции в институт.
       Ах, этот наш выход! Я его особенно люблю. Мы спускаемся со второго этажа рука об руку со Светланой Комаровой и со всеми остальными. К нам присоединяются девушки из соседних комнат. Мы их тоже знаем и любим. Без конца ведь сталкиваемся в кухне, красном уголке, прачечной, сидим вместе в аудиториях на лекциях, практических занятиях, часто бегаем друг к другу по разным нуждам и делам. Но в каждой комнате свои правила, убранство и привычки.
       Галочка Сметанкина на первом этаже, наконец, воссоединяется и идёт вместе со своей неразлучной подругой Лидой Воронцовой. Многие привязанности появились уже после того, как мы расселились по комнатам. Но никто из нас после этого не стремился переселиться вновь, потому что жильцы одной комнаты - это как семья, её не выбирают.
       По дороге в институт - совсем недалеко, не успеваем, как следует замёрзнуть в своих ветхих одежонках, даже в самые суровые морозы - происходит ещё одно каждодневное приятное событие. Мы встречаемся и идём рядом с юношами из индустриального техникума, всего несколько метров, а потом дороги наши расходятся. С нашими, может быть, будущими женихами, как мы думаем. Несколько пар уже сложилось. Как, например, Люба Савинова с Аникиным Серёжей. Они подходят друг к другу, задерживаются на несколько минут, чтобы что-то важное друг другу сообщить, чего вчера за всю ночь не успели сказать. Другие ограничиваются приветствиями, с кем успели лишь познакомиться и потанцевать. Было уже у нас несколько общих праздничных вечеров. У третьих всё ещё впереди, у четвёртых вообще не здесь сложится судьба, но всё равно эти встречи волнуют нас и вдохновляют.
       Есть у нас в общежитии юноши с физмата, но эти как братья. Они нас защищают. Был у нас один такой случай с хулиганом, забредшим со стороны. С тех пор при малейшем нарушении наших строгих правил, мы смело стучимся в комнату к нашим ребятам, и знаем, что они нас в обиду не дадут.
       Возвращаться вечером к ужину мы будем по двое, по одному - из читальных залов, кино, откуда-то ещё, но успокоимся только тогда, когда все соберутся домой, расскажут, где были и чем занимались, съедят свой ужин, для опоздавших, оставленный на столе, в тарелке под чистым полотенцем. И если кто-то задерживается, мы должны знать, с кем и где. Такая прекрасная была у нас жизнь.
       Со Светланой Комаровой мы расставались на две пары часов в неделю. Потому что Светлана занималась художественной гимнастикой, я же в это время слушала курс лекций по истории живописи.
       Однажды у нас не совпал с ней обеденный перерыв, и я, получив от Светланы деньги, одна пошла в нашу студенческую столовую. Заказала, как полагалось, пол порции щей, оладьи и простоквашу, при наших возможностях меню было у нас постоянным. Менялись только напитки - компот или простокваша. Нас обслуживали официантки, наши студентки - старшекурсницы - подрабатывали в неурочное время.
       За мой стол сел толстый гражданин в дорогом, замечательном пальто.
      - Вам следует раздеться, - вежливо предупредила его официантка. Он только расстегнулся и сказал:
      - У вас в раздевалке гардеробщицы нет, вы не можете поручиться за моё пальто. Он был прав, это вам не наши потрёпанные пальтишки. И всё-таки я почувствовала неприязнь к этому надутому гражданину за такое бережное отношение к своему дорогому пальто. Будь у меня такое, я бы тоже о нём беспокоилась, но ни за что не подала бы виду. Или бы вежливо сказала:
      - Позвольте мне не раздеваться, моё пальто может кто-нибудь по ошибке надеть, а ваше мне не полезет, если вы даже захотите мне помочь. Ведь он пришёл в нашу студенческую столовую - можно и повежливей быть.
       Студентка - старшекурсница, которую я знала в лицо, быстро нас обслужила. Мы расплатились и приступили к еде.
       Я мигом схлебала жиденькие свои щи и занялась румяными пышными оладьями с простоквашей. Очень вкусные у нас в столовой стряпают оладьи. Толстый гражданин ел бифштекс с яйцом. Сытый мясной запах распространялся от его бифштекса, а он имел угрюмый вид - ничто его не радует, ничто не веселит. И в мою сторону ни звука, ни движения - знай чавкает себе и молчит.
      - Неприятная личность, - подумала я, - а как весело, как замечательно можно было бы провести обеденное время. Например, перед тем как плюхнуться на стул он бы спросил:
      - Позвольте мне сесть за ваш стол? Перед едой пожелал бы мне приятного аппетита. Я не могла этого сделать первой, ему бы могло показаться, что я перед ним, таким важным и хорошо одетым, заискиваю. Ничего подобного! Если бы он сделал ко мне первый шаг вежливости, я бы в долгу не осталась. Например, предложила бы ему откусить от замечательной своей хрустящей, горячей и румяной оладьи, он бы предложил мне откусить от своего бифштекса с яйцом. Такие шутки за столом очень сближают людей. Потом я спросила бы его, где он работает, а он в ответ - Где я учусь? Да мало ли о чём могут поговорить добрые люди? Обед бы прошёл быстро и весело. Пища бы отлично усвоилась. А то ведь от такой тоски несварение желудка может произойти.
       Так размышляя, я заметила вдруг, что простокваша моя необыкновенно густа - ложка в ней стоит.
      - Техника и химия развиваются, - подумала я в простоте душевной, - и если в технике возможны такие достижения, как реактивные двигатели, то и в химии, наверное, какой-нибудь сгуститель простокваши нашли. Разве нельзя химическим путём такой сгуститель изобрести и по столовым его распространить?
       Каждому понятно, что можно и давно пора. И очень славная сделалась от этого простокваша. Скорее бы освободилась и пришла Светлана Комарова - вот удивилась бы и обрадовалась такой простокваше!
       Я очень затосковала по Светлане, тем более, что этот толстый гражданин стал мрачно на меня поглядывать. Ну и взгляд! Кто его друзья? Есть ли у него семья? Так размышляя, доела я свою, как мне казалось простоквашу. Последний кусок оладьи бросила в стакан, поболтала, достала вилкой и съела, а что тут неприличного? Не оставлять же столько на дне. Во время последнего моего действия мимо нас к соседнему столу прошла наша официантка.
      - Принесите мне мою сметану, - сердито сказал ей толстый гражданин.
      - Я всё уже вам принесла, - ответила она.
       Сначала я на их разговор не обратила никакого внимания, но, дожёвывая последний кусок оладьи, когда глаза мои и руки сделались свободны, я обратила внимание на то, что продолжало стоять на нашем столе: стакан с компотом этого гражданина, и ещё один стакан, с очень знакомым мне содержимым - зеленоватая жидкость с белыми блёстками - это моя простокваша, никаких химических сгустителей к ней никто не применял. Значит, съела я сметану этого надутого гражданина! Полный стакан ввёл меня в заблуждение, ну и что же? Я ведь не нарочно.
      - Извините, я вашу сметану съела по ошибке, - вежливо призналась. Он в мою сторону даже бровью не повёл.
      - Как по ошибке? - удивилась официантка, - ведь у вас простокваша была - вот она стоит.
       Объяснять ей, что не видела я ещё в нашей студенческой столовой ни разу полного стакана сметаны, (её разливали по полстакана для преподавателей по сто грамм), и потому ошиблась, показалось мне не совсем удобным. И ещё более неуместными представились мои фантазии о химическом сгустителе.
       Я стыдливо молчала, не зная, что делать, денег не было у меня, мне Светлана выдала ровно на обед.
       А толстый гражданин твердил, промокая платком вспотевший лоб:
      - Прошу заказанную мной сметану принести.
       Я поставила себя на его место - а если бы эта сметана была моей, и если бы он стал её, по ошибке, есть?
      -Ешьте на здоровье! - сказала бы я ему, потому что так доброжелательно мы относились ко всем окружающим нас людям.
       От таких мыслей вместо стыдливости и смущения возникли во мне раздражение и злость.
      - Нет вашей сметаны, нет! Я её съела невзначай, видите пустой стакан, - говорила я ему в угрюмое лицо, стараясь остаться спокойной и вежливой, - приходите двадцатого числа, и я отдам вам со стипендии стоимость её. Назвала ему свой адрес, фамилию, институт и факультет, чтобы легче было меня найти, поднялась и вышла из зала.
       В раздевалке долго не могла попасть руками в рукава своего пальто. В читальном зале никак не могла сосредоточиться и понять то, о чём читала. В голове моей возникали всё новые и новые в адрес этого господина обличительные речи.
       Вечером я об этом рассказала в своей комнате, посмеялись, как всегда. Тамара Одинцова заметила, что из этой истории я вышла не самым лучшим образом.
      - А что я могла сделать, если денег у меня не было? - поинтересовалась я.
      - Для порядочного человека из всякого положения есть порядочный выход, - возразила Тамара, - например, ты могла бы попросить для него другой стакан сметаны в долг, ведь официантка - знакомое тебе лицо, и расплатиться с ней потом, она бы поверила тебе.
       Большинство посчитало, что такой жест этот сытый зазнавшийся гражданин мог бы истолковать как поощрение своим неблаговидным поступкам и характеру.
      - А таких людей не только поощрять... непонятно вообще, зачем живут они на свете, - последние слова были моими словами.
       Но тут вдруг поднялась со своего места разгневанная Стефания, и некоторое время не могла ничего от волнения сказать, потом заявила, что таким растяпам, как я, тоже бы не мешало подумать, для чего коптят они белый свет?
       О своей рассеянности я всегда рассказываю взахлёб, будто бы о Бог весть каком замечательном свойстве, а друзья мои смеются до слёз, тем самым меня поощряя.
       Конечно, рассеянность свою лелея и любя, можно до ненормальности дойти. А Стефания видит, что это результат разболтанности, никчемного характера и других моих низменных качеств.
      - Да брось ты, Стефания, это чаще всего качество талантливых людей, - старается сгладить остроту момента и перевести всё в шутку преданная мне Светлана Комарова.
      - Рассеянность талантливых людей, во-первых, вовсе не обязательна, - возразила Стефания, - во-вторых, объясняется напряжённой работой и сосредоточенностью мысли в какой-нибудь области. А взгляните на неё, то есть на меня, ко мне Стефания не обращалась, так плохо ко мне она относилась. - Есть у неё к чему-нибудь серьёзная склонность или за что-нибудь серьёзная ответственность? Нет ничего такого и в помине.
       Она, видите ли, не удосужилась оглядеть стол и увидеть свою простоквашу, а когда нормальные люди ткнули её, как блудливую кошку, не стеснялась Стефания в выражениях, в собственный стакан, она ещё и возмутилась!
       А посмотрите, как она учится - того и гляди, слетит со стипендии, и слетела бы, если бы Мария Васильевна не позволила ей в прошлом семестре пересдать историческую грамматику. При этом она ещё старалась оправдаться тем, что не знает, для чего ей эта историческая грамматика понадобится в жизни.
       Да, я имела глупость высказать такие сомнения.
      - А на самом деле ты её отрицаешь потому, - продолжала Стефания, - что запустила и не умеешь выучить. Среди лодырей всегда много таких отрицателей. Я думаю, что историческая грамматика тебе необходима хотя бы для развития распущенного, не привыкшего к малейшему напряжению, твоего ума, - наконец всё-таки ко мне обратилась Стефания.
       Ах, как она меня понимала! Как открывала мне то, в чём я сама себе боялась признаться.
- Вы посмотрите, она от интересной книжки не может оторваться, и читает на лекциях, вместо того, чтобы усваивать материал необходимый для экзаменов. А потом, во время сессии для неё всё - тёмный лес, она, как репетитора, использует Светлану Комарову.
       И самое удивительное, что всё это будто бы у неё от великого ума и от какой-то её особенной любви к книгам. В самом деле - создалась вокруг меня такая атмосфера.
      - Да ведь читать беллетристику, - не оставляла Стефания камня на камне - это для каждого самое приятное и безответственное занятие. Морочит вас тем, что любит книги, не любит ограничиваться заданной программой. Ей, видите ли, хрестоматийные вещи в школе надоели. Действительно, что-то в этом духе, к стыду своему, успела я сказать.
      - А вы слушаете и верите этому вздору. Ведь хрестоматийные вещи - это лучшие из лучших, но не всегда они просты, они для таких верхоглядок трудноваты.
       Вы посмотрите на её постель, какие на ней всегда валяются романы - детективная, любовная, приключенческая и прочая низкопробная литература. Значит, Стефания всё-таки снизошла до того, чтобы наблюдать за моей постелью - я и такому её вниманию была рада. Правда, я была уверена, что никогда не валялась на моей постели низкопробная литература, но разве я могла сейчас об этом сказать?
      - Мало того, что она занимается этим сама, - продолжала поносить меня Стефания, - она заразила этим многих других - чуть не всё общежитие бегает за книгами к ней.
       Мне кажется, на неё ни в чём нельзя положиться. Если она собирается стирать, - перешла Стефания на мой быт, - то три дня будет просить тех, кто идёт на кухню, поставить для неё греть воду, и всё-таки не постирает, будет петь, читать, музицировать, разглагольствовать, а стирать бросится только тогда, когда ей нечего будет надеть. Во время её дежурств полы до вечера не мыты, куда и когда она пришла вовремя? Из-за неё начинает опаздывать Тамара Комарова. Снова была права Стефания.
      - А вы с её слов судите какого-то неизвестного вам человека. Ей ведь все, кто не такой, как она, улыбчивый и безответственный, кажутся плохими. Возможно, за её стол сел очень занятый своими делами инженер, да, он правильно сделал, что не оставил в раздевалке своё пальто, потому что если оно пропадёт, ему некогда бегать в поисках другого. И в столовую он пришёл, чтобы пообедать, а не за тем, чтобы кого-то угощать сметаной. И уж, конечно, не за тем, чтобы - "откусите от моей оладьи, а я откушу от вашего бифштекса"...- тьфу! - передразнив меня, даже плюнула Стефания.
      - так ведут себя и заговаривают с незнакомыми мужчинами только проститутки.
      - Ну ты, Стефания зарапортовалась совсем, - попыталась вступиться за меня Люба Савинова, но возбуждённая Стефания никого не слушала, начав, она имела потребность высказаться до конца.
      - За что вы носитесь с ней, как курица с яйцом? За приятную её наружность, весёлый характер, за то, что бренчит на гитаре, приятно исполняет песенки? Так ведь всему этому грош цена. Гнать таких людей надо из института, кого и чему могут они научить?
       И Стефания вышла из комнаты, хлопнув дверью.
       Что тут началось! Коллектив, привязанный ко мне гораздо больше, чем к сдержанной и замкнутой Стефании, не хотел так просто меня очернить и от меня отказаться. Он думал вслух, отдавая должное Стефании, сомневался, старался истину выяснить и понять.
       Когда, успокоившись, вернулась Стефания, говорить стали по - очереди. Первой на правах самого близкого друга начала Светлана Комарова. Она сказала, что приключенческую и детективную литературу нельзя называть огульно низкопробной, и ей известно, что Ленин любил Фенимора Купера, особенно "Последнего из могикан". Но о личных моих качествах умолчала ненаглядная моя Светлана, потому что достаточно меня знала и была согласна со Стефанией. Её поддержала Нина Мочалова:
      - Даже серьёзные учёные, - сказала она, - пишут в анкетах, что в свободное время любят почитать занимательный детектив. Галочка Сметанкина, которая чаще других паслась на моей кровати, тоже выступила в защиту приключенческой и детективной литературы, но заметила, что, конечно, нельзя ею слишком увлекаться, она засасывает человека, как трясина, и даже может погубить.
       Люба Савинова ценила воспитанных мужчин, и сказала, что даже если за мой стол сел какой угодно ценный и незаменимый инженер, пусть бы он при себе оставил своё дорогое пальто, но пожелать приятного аппетита девушке, сидящей с ним за одним столом, он был обязан. И ставить в неловкое положение людей из-за стакана сметаны!.. ни один порядочный человек этого не должен допускать.
       Галочка Сметанкина уверенна была, что на меня, как и на всех остальных, во всём можно положиться. Меня от этого даже слеза прошибла, откуда это известно Галочке, если я сама в данную минуту очень в себе сомневалась и согласна была со Стефанией?
       Людмила Кольчугина заявила, что быть душой коллектива, уметь петь, танцевать, бренчать на гитаре, обладать чувством юмора - очень ценные в школе качества.
       Клара Лапшинова согласилась со Стефанией насчёт моих недобросовестных дежурств, нерегулярных стирок, опозданий и других моих дурных привычек. На них давно мне надо было указать - согласились все с Кларой Лапшиновой.
       Тамара Одинцова обратила внимание на то, что уже одиннадцать часов, выключила свет и уже в темноте высказала своё мнение, что если думаешь так о человеке, как обо мне Стефания, то, конечно, необходимо ему об этом сказать, но лучше всего сказать ему об этом наедине, а не устраивать общественный суд.
       Заключительным было моё слово:
      - Я во всём согласна с тобой, Стефания, и не зачем коптить мне белый свет, сегодня в ночь, наверное, я плохо кончу. Многие засмеялись, Стефания что-то злое пробурчала себе под нос.
       Утром, когда включили свет, дико вскрикнула Галочка Сметанкина, вскрикнул кто-то ещё, потом, придя в себя и разобравшись в чём дело, долго смеялись, потому что над столом висело сооружённое мной чучело. С гвоздя на потолке, за который крепили ёлку на новый год, спускалась короткая верёвка, к ней было привязано за воротник моё пальто, к воротнику приколота моя шапка, как бы голова, склонённая на грудь. К рукавам пальто пришпилены мои рукавички, к низу пальто - мои чулки, к ним туфли мои. Очень можно было подумать сгоряча, что это я там вишу.
       Снова я была в гуще весёлой кутерьмы, мрачно из своего угла поглядывала на меня Стефания. Но моё чучело очень не понравилось Тамаре Одинцовой.
      - Не знаю, чему вы смеётесь, - возмутилась Тамара, - по-моему, не остроумно и не весело. По-моему, так вообще шутить нельзя.
       Я влезла на стол и послушно сняла своё чучело. А в комнате продолжался спор о том, допустимы ли такие розыгрыши.
      - Это, наверное, дело характера и вкуса, - говорила Людмила Кольчугина, - я в этом ничего предосудительного не нахожу. Во всяком случае, это ещё очень невинно по сравнению с тем, что позволили себе известные в своё время в Петербурге приятели Кюхельбекера. Вспомните, кто читал "Кюхлю": они положили в самый настоящий, богато украшенный гроб (состоятельные были люди), его возлюбленную. И сообщили Кюхельбекеру об её смерти, а когда он, доверчивый, в отчаянии прибежал и склонился над гробом, возлюбленная его (она была к нему равнодушна и поэтому на всё согласилась), вдруг обвила его шею руками. И это ведь было в суеверные религиозные времена. По-моему, вот так, действительно, шутить нельзя, но ведь шутили!
       Спор о том, остроумно ли и допустимо ли моё чучело, ничуть меня не беспокоил, наоборот, вполне устраивал, потому что отвлекал мысли коллектива от вчерашней моей характеристики совсем в другую сторону.
       И всё пошло по-прежнему, по-прежнему относились ко мне мои друзья, и недобрыми глазами смотрела в мою сторону Стефания.
       Никто из них не знал, что я не принимала участия в разговоре после суровых слов Стефании потому, что моих сил хватало лишь на то, чтобы не разреветься при всём честном народе, заговорила я лишь в темноте, потому что позволила себе расслабиться, и лицо моё было залито слезами. Ночью я кусала подушку, чтобы не слышно было, как плачу. Чучело моё было плодом бессонной горькой ночи, чтобы как-нибудь заглушить стыд перед самой собой, перед Стефанией, перед коллективом.
       Конечно, выводы Стефании были безупречно справедливы, как бы там не защищали меня мои друзья. И меня мучила мысль, как это я сама до всего этого не додумалась и выставила себя на такой позор!
       Но с помощью чучела, я как бы не соглашалась со Стефанией, отстаивала своё право остаться такой, какая есть, защищала мелкое своё самолюбие, а что мне ещё оставалось делать?
       Конечно, Стефания публичным порицанием причинила мне страдание, но она имела на это право. Ведь первое время, когда мы всячески высмеивали и травили нелюдимую Стефанию, не я ли была заводилой в позорных этих делах?
       Права Тамара Одинцова - лучше бы сказать о моих недостатках мне наедине, но не такие у нас со Стефанией отношения, чтобы разговаривать наедине.
       Я обещала себе сделаться беспощадной к своим недостаткам, но как сказать Стефании, что очень ей благодарна за суровый урок, что постараюсь стать другой, хотя, ведь это не просто, не в один день, слишком я себя запустила.
       Как объяснить это Стефании, чтобы не смотрела она на меня такими недобрыми глазами?
       Несколько дней спустя, в столовой к нам со Светланой подошла официантка - старшекурсница, которая обслуживала меня и гражданина в дорогом пальто, и рассказала, что после моего ухода он заказал второй стакан сметаны, за него расплатился и спросил, все ли у нас в институте такие нахальные, как эта (то есть я)? Старшекурснице тоже не понравился тот чванливый гражданин. Она была на моей стороне, но меня это не обрадовало. Я согласна была с Тамарой Одинцовой, что из каждого положения нужно искать "порядочный выход".
       А ведь, в самом деле, как можно было прекрасно выйти из положения по совету Тамары Одинцовой. Сказать официантке:
      - Будьте добры, принесите, пожалуйста, второй стакан сметаны в долг, а деньги я вам завтра принесу. Я ведь обедаю здесь каждый день, если вы успели заметить. И пожелать на прощанье этому гражданину приятного аппетита.
       И тогда он спросил бы, наверное:
      - У вас все в институте такие деликатные и вежливые, как эта? ( то есть я). Как просто, и как хорошо! Самой трудно было догадаться? А ведь не догадалась. И ещё относила себя мысленно к числу очень неглупых людей - тупица!

ГЛАВА 5.
"Пан Тадеуш"

       Заскочив после стипендии в книжный магазин за тетрадями для конспектов, я увидела в продаже "Пана Тадэуша" Мицкевича, как выяснилось, последний экземпляр. Это была огромная книга в тиснённом толстом переплёте со множеством красочных иллюстраций, едва вместившаяся в мой портфель.
       Конечно, такая роскошь была мне не по карману, но я выложила последние деньги, возлагая на "Пана Тадеуша" немалые надежды, чтобы привлечь хотя бы книгой этой к себе внимание Стефании и, может быть, как-нибудь с ней помириться.
       Мы недавно прошли "Пана Тадеуша" по программе, всем полистать его будет интересно, и Стефании тоже интересно.
       Вечером, когда она вернулась, имея привычку дольше всех задерживаться в читальном зале, я извлекла "Пана Тадеуша" на свет.
       Все собрались вокруг стола, о цене решили, что, конечно, дорого, но ради такой книги можно голодать и холодать.
       Галочка Сметанкина вспомнила, что у них дома есть такой же величины "Русские народные сказки", тоже с цветными иллюстрациями, что она любит эту книгу с детства.
       Людмила Кольчугина сказала, что у них есть похожее издание "Витязя в тигровой шкуре" Шота Руставели, что она тоже любит эту книгу с детства, с того времени, когда ещё не понимала содержания и придумывала к иллюстрациям свои фантазии. И добавила, что в каждой семье должна быть такая книга, потому что она имеет большое воспитательное значение даже своим торжественным в доме присутствием.
       Стефания, конечно, всё это слышала, но к столу не подошла.
      - Такие издания могли бы служить хорошим подарком дорогим и близким людям, - соображала Тамара Одинцова, - только редко бывают они в продаже, да почти и не бывают никогда.
       При последних словах не выдержала Стефания и с недовольным видом к столу подошла. Книгу ей уступили, потому что все уже успели подержать её и полистать
- Смотри, смотри на здоровье, дорогая Стефания! - ликовала я в душе и думала, - может, бросит она на меня приветливый взгляд? Как бы не так!
       Перелистав, она плюхнула "Пана Тадеуша" на стол и проворчала: "везёт же дуракам!" Я была уверена, что именно эти слова произнесла она чуть слышно. И снова ушла в свой угол. Реплику её, кроме меня, никто не слышал, потому что все остальные обсуждали вопрос о том, чтобы отправить в "Литературную газету" предложение - не тратить ценного упаковочного материала на какао, папиросы, шоколад, конфетные обёртки и так далее, а употребить его на издание таких вот замечательных книг.
       Я положила "Пана Тадеуша" на свою тумбочку, чтобы, кому хочется, ещё раз полистали его и почитали. Посмотреть его приходили многие из других комнат и даже с факультета, но Стефания больше к нему не прикоснулась.
       Галочка Сметанкина купила рулон дешёвых обоев. Людмила Кольчугина принесла красную и чёрную тушь из соседней комнаты, тонкие плакатные перья (была там умелица лозунги писать). И на белой стороне обоев, с виньетками и замысловато изогнутыми заглавными буквами, красной и чёрной тушью Людмила писала всем понравившиеся из "Пана Тадеуша" стихи. Красиво у неё получалось.
       Плакаты эти прибивали каждая над своей кроватью. И самым длинным из них, от кровати чуть не до потолка, оказался у Галочки Сметанкиной. Она почти ничего не пожелала из текста опустить.
      - Или всё, или ничего, - настаивала Галочка, - и я сама себе напишу, как сумею. Ей понравилось возвращение в усадьбу молодого пана Тадеуша и первая его нечаянная встреча с Зосей:

 ...Среди родных полей на берегу холмистом,
Где пробегал ручей с журчаньем серебристым,
Шляхетский старый двор стоял в былые годы.
Вот бричка въехала в открытые ворота.
 ...Приезжий ждать не стал пока придёт прислуга,
Он снял засов и дом приветствовал, как друга.
 ...Приезжий посмотрел в окно... а у калитки,
Как пёстрая кайма, мерцают маргаритки.
Но нет садовницы, куда уйти успела?
Калитка всё ещё легонечко скрипела,
Задетая рукой. След узкой женской ножки,
Босой и маленькой лёг на песок дорожки.
 ...Внезапно девушку увидел на заборе,
Простоволосую, в бесхитростном уборе.
Едва прикрыта грудь косынкой кружевною,
А плечи юные сверкают белизною.
Так одеваются в Литве удобства ради,
Но принимать гостей нельзя в таком наряде...
      
       Людмила выбрала для себя стихи о конце медвежьей охоты.
- Писать в стихах красавиц и красавцев не велика заслуга, а вот сказать, как Мицкевич о старом Гречехе и о поющем его роге - вот это для меня искусство из искусств и тайна творчества:

Гречеха рог схватил тяжёлый буйволиный,
Висевший на ремне, как змей блестящий длинный,
Прижал к губам его обеими руками,
Потом глаза закрыл с кровавыми белками,
Вобрал тугой живот, раздул, как тыквы щёки
И рогу передал весь выдох свой глубокий.
Он заиграл, а рог, как будто вихрь летящий,
Нёс музыку лесам и отдавался в чаще...

       Я попросила переписать её "Вечер в Соплицово после ужина", потому что вспомнились вечера в родной деревне, танцы при луне, невысказанная влюблённость, ночные бабочки, кузнечики, лягушки... эти стихи тоже для меня были искусством из искусств и тайной творчества.
      
...Едва отужинав, и гости и Соплица
Отправились во двор прохладой насладиться.
...Из бора выходя, зажёг фонарик месяц,
Всё осветил кругом над Соплицовом свесясь.
...Ночная бабочка, сестра летучей мыши,
На платья белые летела из-под крыши.
...И трижды коростель на скрипке вывел ноту,
И забасила выпь, шныряя по болоту,
Бекасы бекали, как -будто в бубны били,
А в след им журавли протяжно затрубили.
И в каждом из прудов лягушек певчих орды
Согласно вознесли могучие аккорды...

       Словом, стены нашей комнаты украсились польскими стихами. Вечером (Стефания была уже дома) все хвалили меня за то, что я разорилась на "Пана Тадеуша", ведь если бы не я, "Пан Тадеуш" канул бы бесследно в нашем сознании, как множество других шедевров зарубежной литературы. А теперь мы навсегда его запомним. И решили посвятить ему вечер на факультете.
       Стефания ни слова, ни звука.
Дальше мы подвергли жестокой критике преподавание литературы в школе и институте.
       Литература не наука, и нельзя её преподавать как естествознание или географию, чтобы получить обо всём краткое представление, не познавая тайны творчества.
       Литература - искусство и оттого как мы "галопом по Европам" пробегаем классические тексты - толку мало, от этого получаются результаты прямо противоположные желаемым. И зачастую, человек, десять лет проучившийся в школе, не только не имеет желания обратиться к классикам, но вспоминает их с отвращением, то есть вспоминает только, как учитель требовал с него знания непосильных объёмов художественных произведений, например Толстого "Войну и мир". В результате, человек лишается ни с чем не сравнимого наслаждения, каким является настоящая хорошая книга. В институте всё это повторяется, особенно при изучении зарубежной литературы.
       Встреча с хорошей книгой - это же праздник, радость и счастье, а так как их написано столько, что не хватит одной человеческой жизни, чтобы всё перечитать, тем более, что литературы советская и зарубежная не стоят на месте, но всё время развиваются и пополняются, то праздник этот может быть бесконечным...
      - Если, конечно, чтение не превращать для себя в наркотик, всё поглощающую страсть, а разумно совмещать его с работой, семейными обязанностями и другими добрыми делами, - последнее умозаключение было моим, сказала я его для Стефании, но зря старалась - с её стороны ни привета, ни ответа.
       Затем мы стали придумывать новые методы преподавания, результатом которых будет любовь к литературе, желание перечитать всё, что указано в программе, и больше, и многое не один раз, а на протяжении всей своей жизни.
       И воспитание гармоничного человека будущего решится само собой, ибо классическая литература - это есть глубоко нравственное, защищающее добро и борющееся со всякого рода злом, явление.
       Только в каждом селе, деревне, районе должны быть хорошие библиотеки.
       И, наконец, не выдержала Стефания.
      - Знаете, - начала она, обращаясь, конечно, не ко мне, а к Людмиле, Галочке, и остальным, но ведь к остальным, значит отчасти и ко мне, - ближайшие соседи у нас в деревне - учительская семья. Маргарита Сергеевна преподаёт литературу в нашей школе, а у её матери, Ольги Петровны, учился мой отец. Ольга Петровна была немолодой и нездоровой, но жизнерадостной женщиной, и всегда с книжкой в руках, даже когда выходила полоть или поливать грядки, она часто забывала, куда её положила, расстраивалась до слёз, все помогали искать, и много было при этом весёлой кутерьмы, потому что находили книгу в самых неожиданных местах.
       Но однажды Ольгу Петровну парализовало, у неё отнялись ноги, и десять лет она в постели провела. С большим трудом садилась на кровати, опираясь на подушки. Руки были здоровыми, она многое могла делать, и делала, конечно: чистила картошку, семья-то большая, вязала и штопала детям и внукам носки, занималась с отстающими в учёбе детьми, приводили ей детей со всей деревни. Я тоже ходила к ней во втором классе, с русским языком не всё было у меня в порядке.
       День начинался у неё рано, поутру ей подавали таз с холодной водой. И она делала водную процедуру - умывалась, обтиралась по пояс холодной водой, надевала нарядную кофту, укрывалась до пояса светлым лёгким покрывалом, усаживалась в подушки и принималась за дела. Долго сидеть не могла, уставала, и тогда ложилась с книжкой в руках. Открытая форточка зимой, окно - летом, вот и вся её связь с внешним миром, иногда летом зять выносил её с креслом на крыльцо, но не любила она утруждать других своими болестями.
       Я часто к ней приходила, и не из жалости и сочувствия, она в них не нуждалась. Беседы с ней о прочитанном были мне интересны, благодаря им, я в пединститут на литфак пошла.
       Книги для чтения ей приносили дети, внуки, соседи, что у кого находилось, выписывали журналы. Она мне давала читать то, что ей особенно понравилось. Вы представляете - десять лет - почти неподвижной жизни! Не будь у неё любви к книгам, она бы измучалась сама, и измучила близких своих. А так, с вечной книжкой в руках, она до конца была жизнерадостной, всем приятной женщиной. Я считаю, что чтение помогло ей держаться на таком высоком уровне. Всегда нарядная, красивая, а было ей семьдесят пять лет.
       Правильно вы тут говорили, что хорошая книга - это праздник, радость, счастье. Ольга Петровна, как я теперь вспоминаю, всегда в праздничном настроении была. И я к ней приходила как на праздник, и уходила всегда утешенной, особенно после смерти матери.
       Умерла она в прошлом году, три дня пролежала в бессознательном состоянии и тихо скончалась.
       Когда я теперь приезжаю домой, мне очень её не хватает.
Помолчали, примеряя судьбу Ольги Петровны каждая на себя.
      - Конечно, чтение может помочь при любых обстоятельствах, - сказала Людмила Кольчугина, - но в этом случае многое зависит и от человека. Кого-нибудь другого осыпь самыми замечательными книгами при таком положении, и он всё-таки замучается сам и замучает других. Ещё поговорили в том же духе.
       И очень хорошее от этого вечера осталось у меня впечатление, будто бы мы по-доброму поговорили со Стефанией. Забегали к нам на следующий день из соседних комнат, чтобы перенять опыт и увешать свои стены стихами, всем это понравилось.
       Но Стефания снова как-то отдалилась от коллектива - редко бывала дома, больше отмалчивалась. Другие этого не замечали, Стефания всегда была сдержанной и замкнутой. А мне с ней лучше бы не встречаться совсем. При встрече на улице или на лестнице Стефания молча косила на меня глаза. Я как можно вежливей говорила ей "доброе утро, день или вечер", но она в таком моём приветствии подразумевала подвох или насмешку и мне не отвечала.
       Борьба моя со своими дурными привычками и никчемным характером нельзя сказать, чтобы была особенно успешной, но всё-таки давала какие-то результаты. Во время своего дежурства по комнате я старалась навести порядок раньше, чем вернётся Стефания. Купила даже три больших цветных репродукции "Девушку с персиками", "Портрет незнакомки", "Царевну - лебедь" и развесила по стенам рядом со стихами. "Царевну - лебедь" повесила над своей кроватью, это была моя любимая картина. "Незнакомку" - над Галочкиной, потому что она была немного на Галочку похожа и потому, что Галочка - изнеженная мамина дочка, и очень всегда была рада любому проявленному к ней вниманию. "Девушку с персиками" поместила в простенке между кроватями, в комнате сделалось ещё уютней и веселей. Галочка, конечно очень обрадовалась и "Незнакомке", и тому, что она на неё похожа. До чего же славная у нас Галочка Сметанкина! Сделаешь для неё любую малость, и она засветится от счастья.
       По моему почину купили ещё репродукции, спокойные по содержанию и радующие глаз, такие, например, как "Дубовая роща во время дождя". Комната наша стала немного похожей на выставочный зал, но нам это нравилось.
       Во время своего дежурства, к ужину, я приготовила не просто молочную рисовую кашу, но запекла её в духовке в виде пудинга и даже добавила в неё изюму, купленного на собственные деньги. В соседней комнате по моему примеру такой же пудинг испекли. Но до всего этого не было дела Стефании.
       Большое внимание однажды я уделила старославянскому языку и исторической грамматике, даже порылась в старославянских текстах, и так отвечала на занятиях, такие приводила примеры, что Мария Васильевна меня похвалила (скуповата была она на похвалы), и удивилась моему старанию.
      - Так ведь старославянский язык и историческая грамматика имеют большое значение для развития недисциплинированного и распущенного ума, - пояснила я Марии Васильевне, глядя на Стефанию.
- Да, - улыбнулась Мария Васильевна, - как и всякий другой добросовестно изученный предмет.
       Но Стефания в мою сторону ни звука, ни движения, наверное, опять усмотрела в словах моих злой умысел. Похоже, с ней мы сделались чужими навсегда, и этому нельзя было ничем помочь.
       Тем более, в учёбе и быту далеко не всегда всё было у меня в порядке. По-прежнему обстоятельства и настроение имели надо мной большую власть. Я стала избегать встреч со Стефанией.
       Наступила весна, приблизилось время летней сессии, итогов всяких, отчётов и зачётов. Дел у всех было по горло.
       Староста комнаты Люба Савинова нам напомнила, что скоро будет день рождения Стефании. Наши дни рождения мы отмечали всегда одинаково: покупали бутылку дешёвого вина к ужину, заказывали в столовой два огромных пирога с капустой и повидлом к чаю. За торжественным ужином поднимали "бокалы шампанского", то есть чайные стаканы с нашим вином за здоровье именинницы, произносили тосты, тянули именинницу за уши, дарили какую-нибудь необходимую ей, вскладчину купленную вещь, потом дарили каждая от себя памятные безделушки с шутливыми надписями. После ужина приносили патефон и гитару из соседних комнат, пели, читали стихи, танцевали, вспоминали о доме, мечтали о будущем. Оно и радовало нас и огорчало, хотелось скорее работать и получать зарплату, но расставаться было жаль.
       Когда речь зашла о Стефании, пироги и бутылка вина показались нам лишними, Стефания ведь в нашей коммуне не состояла, от нашего торжественного ужина и именинного пирога, своевольная Стефания могла отказаться, и поставить нас в неудобное положение. Решили ограничиться подарками.
      - К подаркам Стефания тоже относится подозрительно, - вспомнила Галочка Сметанкина, - когда мы их дарим другим, она насмешливо фыркает.
      - Ну, если зафыркает, - решила Тамара Одинцова, - то мы больше этого не повторим, но к Стефании на этот раз мы должны отнестись так же, как и к остальным.
       Сказано - сделано, мы стали хлопотать над подарками для Стефании. Вскладчину купили ей дешёвый портфель и рукавички, потому что книги и тетради она носила под мышкой, и, вернувшись вечером домой, долго тёрла покрасневшие без рукавичек руки.
       Я достала лист ватмана у чертёжников, чтобы Людмила Кольчугина, владеющая кистью, что-нибудь нарисовала Стефании на память. Людмила рисовала натюрморт - букет цветов в не симметричной вазе. Цветы были узнаваемые и неузнаваемые. Вот это, например, роза, это лютики, а это Людмилина фантазия - таких цветов не бывает. Людмила рисовала, мы сидели вокруг. Она нервничала, брызгала красками, это отразилось на качестве рисунка, кое-где появились следы стирания, в одном месте даже было протёрто до дыры и заклеено потом. Людмила нас разогнала - творчество требует уединения. И прекрасный получился натюрморт. Особенно не симметричная ваза, переливающаяся разными цветами. Очень хороши были две бабочки, та из них, которая сидела на цветке, казалось даже, усиками и крылышками едва заметно шевелит. А ажурная зелень разных оттенков вокруг цветов - от бледно жёлтого и салатового, до тёмно-зелёного и чёрного, благодаря которой никакие стирания и протирания не были заметны.
       Весёлый, красочный этот натюрморт примеряли над Стефаниной кроватью в её отсутствие. Он совершенно менял мрачный угол, ведь у неё над кроватью ничего не висело.
       В ночь Стефаниных именин подарки были сложены стопкой на стул и стояли накрытые газетой в другом углу комнаты. В одиннадцать часов, как всегда, потушили свет. Мы ждали, когда уснёт Стефания, и вот с её кровати донеслось спокойное, равномерное посапывание.
       Осторожно подвинули к её изголовью стул с подарками, сняли газету. Сверху лежала поздравительная открытка ото всех нас: "С днём рожденья, дорогая Стефания!"
       Долго не могли уснуть, переговаривались и пересмеивались от радостных предчувствий, даже тихонько кидались подушками. Стефания, очнувшись ото сна, и услыхав мой голос, пробурчала, что бездельники сами дурака валяют и другим спать не дают. Завернувшись в одеяла, мы так и покатились со смеху.
       Утром, когда включили свет, никто из нас с постели не вскочил, замаскировавшись подушками, мы наблюдали за Стефанией. Она сначала сердито уставилась на стул, предполагая, конечно, какой-нибудь подвох. Потом прочитала открытку, увидела портфель и рукавички. Лицо её сделалось растерянным.
- Спасибо, - сказала она глухо и стала перебирать разные памятные безделушки. И не только не фыркала, но всячески старалась показать, как они ей приятны и дороги. Вот она утёрла смущённое лицо вышитым платочком Галочки Сметанкиной. Вот захихикала, взяв в руки поросёнка, сделанного из спичек и сырой картофелины. Вот достала из тумбочки кнопки, приколола над кроватью Людмилин натюрморт и долго не могла от него глаз отвесть, - ну ещё бы! Он своей величиной, яркими и смелыми красками даже репродукции затмевал. И ещё долго умилялась нашим мелким выдумкам.
       Вот она зашуршала газетой, пошевелила губами, помолчала, и вдруг всхлипнула, не попадая в рукава, накинула халат и выскочила из комнаты. Все, кроме меня, довольные, повскакали с кроватей, не понимая её слёз и исчезновения, приписали это всё обычным её странностям.
       Только я лежала и кусала подушку, чтобы не зареветь и себя не выдать, как Стефания. Ведь никто не знал, что всхлипнула она и убежала потому, что самым последним на стуле с подарками, завёрнутый в газету, лежал мой "Пан Тадеуш" с короткой надписью: "Если можешь, прости меня за всё, Стефания".
       Недели через две после именин Галочка Сметанкина сказала нам, что Стефания не прочь в следующем месяце со стипендии вступить в нашу коммуну по столу.
       Мы не стали ждать следующего месяца, пригласили Стефанию к ужину, и она не отказалась, чего мы опасались, просто села рядом с Галочкой Сметанкиной, с другой стороны, оттеснив Любу Савинову, села я.
       Это на втором-то году жизни в одной комнате! Слёзы подступали у меня к глазам. Мы намазывали Стефании хлеб, наливали чай, насыпали в стакан столько сахару, что пришлось разбавлять кипятком. Как любили мы нашу Стефанию! Как презирали себя - таких бездушных невнимательных.
       А когда пили чай, я под столом успела подержать Стефанию за руку, и Стефания не противилась, наоборот, вдруг выдернула свою руку и крепко пожала мою - в знак мира и дружбы на всю оставшуюся жизнь.
       Мне изо всех сил приходилось моргать при этом глазами, чтобы подступившие слёзы не закапали на стол. И не закапали, и никто ничего не заметил.

ГЛАВА 6.
В гостях у "элиты".

       Была у нас на факультете обособленная группа, избранное общество - "элита". Возглавляли её Ирина Запрудова и Марина Козельцева. Ирина была дочерью высокопоставленного лица в городе, Марина - женой военного.
       Ирина - зеленоглазая красавица - белокурая, тонкая и нежная. Марина тоже красавица, только в другом стиле - полнотелая и белолицая, черноглазая и чернобровая. Муж Марины был старше её лет на десять, он иногда заходил за ней в институт, был красив и строен, любезен с окружающими и нежен в обращении с женой. И мы вполне оправдывали этот брак.
       Ирину тоже иногда поджидал после занятий в вестибюле отглаженный юноша, сидел нога на ногу, листая журнал. Эти две пары любили бывать вместе. Иногда в ресторанах проводили вечера, о чём давали нам понять на следующий день, вспоминая на переменах ужин, музыку, танцы, своих знакомых - артистов нашего театра, молодых преподавателей института. Вскоре Ирина тоже вышла замуж. И мы решили очень подходящая, очень красивая пара. Конечно, ни первая пара, ни вторая нисколько не нуждались в нашем одобрении или осуждении. Просто по всякому поводу мы имели своё мнение.
       Ирина с Мариной отличались от нас тем, что были очень обеспечены и лучше нас одеты: такие платья, туфли, шубки, как у них, нам могли только присниться. Кроме того, они знали много такого, о чём мы и не подозревали. Если заходила речь о любимых артистах кино, им были известны интимные стороны их жизни, политические события они передавали с комментариями очень сведущих, и даже непосредственно участвовавших в этих событиях людей. Москва была для них чуть ли не родным домом - так часто они там бывали. Мы ещё не были в Москве.
       Вокруг Ирины с Мариной группировались наиболее обеспеченные, хорошо одетые местные девочки. Сидели они все в одном углу - "элита". Попасть в их компанию было делом не простым - не каждого они принимали в свой круг.
       Первое время, чего греха таить, мы смотрели на них с уважением и завистью. Осведомлённость их, принимая за образованность, начитанность и ум. О чём бы речь не зашла на факультете, мы оглядывались, как к этому отнесётся "элита", потом заметили, что они повторяются и привирают. Пришли к выводу, что исключительность их заключается лишь в том, что они лучше нас одеты, - родительские заслуги не в счёт - и нечего им кичиться перед нами.
       Первые зачёты и экзамены Ирина с Мариной сдали на тройки, кое-как, и ещё гордились тем, что особенно зубрить им незачем - они и без стипендии могут обойтись, чем ещё больше подорвали свой авторитет.
       Иринин муж, слыхали мы - студент другого института, тоже стипендии не получает, но, поселившись у Ирининых родителей, живут они припеваючи. На наш взгляд - никуда это не годилось - жениться и родить детей, (по слухам Ирина была уже беременной), себя не обеспечив.
       Однажды, выпуская факультетскую газету, мы решили написать об "элите" всё, что о них думали, Людмиле Кольчугиной поручили сочинить сатирические стихи. Когда зачитали вслух очень резкую заметку и наброски Людмилиных стихов, нам "элиту" сделалось даже жаль, и мы решили сначала поговорить с ними с глазу на глаз. Может, они сами давно жалеют о том, что с самого начала обособились от нас и отдалились. Но кто-то, "избранным обществом" обиженный, запомнил из Людмилиных набросков такие строчки:
...Заполонил пустые головы
Никчёмных сведений поток.
Осведомлённостью богаты,
Ума-то с фиговый листок...
И, посвятив их Марине с Ириной, написал перед занятиями мелом на доске. Марина с Ириной сделались красными и готовы были лопнуть от злости.
      - Стихи эти написаны от зависти кем-то из плебеев, - заявила Ирина в нашу сторону. "Элита" одобрительно хохотнула.
       Разметав чёрные кудри, поднялась стремительно Людмила Кольчугина.
      - Это мои стихи, - сказала она, - но я не отношу себя к плебеям. Плебей, насколько мне известно, безгласное, зависимое существо. Тебя, Ирина в этом плане можно принять за образец. Тряся нарядами своими, ты отражаешь лишь бледный свет своих родителей, в тебе самой никаких достоинств нет, завидовать тебе, Ирина, было бы смешно!
       Людмила села, мы ей аплодировали. "Элита" загудела, собираясь с мыслями.
       Вошёл преподаватель зарубежной литературы - седеющий величественный "Агомемнон", как мы его называли за пристрастное отношение к "Илиаде". Перебранка прекратилась, дежурная Клара Лапшинова стёрла с доски Людмилины стихи. "Элита" шепталась, обменивалась записками, так что Агомемнон, привыкший к поклонению аудитории, вниманию и тишине, несколько раз недовольно крутил седеющей головой.
       Мы тоже не сидели, сложа руки, мы решили, что момент для серьёзного разговора наступил, что оскорбительная перебранка ни к чему хорошему не приведёт. Поэтому заметку, которую собирались в газету поместить и наброски Людмилиных стихов передали "элите" в запечатанном конверте.
       В заметке мы приводили примеры их недостойного поведения. А ведь Ирина с Мариной - комсомолки. Почему же от общественной и факультетской жизни они всеми правдами и неправдами остаются в стороне? Похоже, они пришли в институт только для того, чтобы получить дипломы о высшем образовании, но не полезные навыки для работы в школе.
       Например, ещё осенью в совхозе на уборочной Ирина с Мариной однажды не вышли на свёкольное поле, сославшись на болезни. А в обеденный перерыв мы, углубившись в осенний лес, застали Ирину с Мариной, в лучших их платьях, на уютной не скошенной полянке, в обществе молодых людей - нашего преподавателя и совхозного агронома. Они беспечно веселились вокруг накрытой скатерти с закусками и вином. Нас не заметили. Мы никому об этом не сказали, потому что нельзя судить о людях по одному неблаговидному поступку. Но теперь решили об этом написать, потому что это был уже не единичный особенный случай, а норма их поведения - бессовестно уклоняться от любых общественных дел и поручений - будь то сбор металлолома, субботник, поход или вечер с учащимися. Людмилины стихи были о том, что их заносчивость нам смешна.
       Но в приписке совсем уж по-хорошему, мы предлагали им забыть прошлое, потому что задачи у нас общие, предлагали мир и дружбу, и даже приглашали к нам в общежитие на чай.
       "Элита" шуршала конвертом, шелестела листами, снова шепталась и переписывалась, так что обидчивый "Агомемнон" спросил их, не покинуть ли ему аудиторию, если у них такие важные и неотложные дела?
       После занятий мы ожидали серьёзного разговора, но они промолчали, сделали вид, что очень торопятся домой. В самом деле, против фактов им нечего было возразить, а ложная гордость не позволяла сблизиться с нами. Они даже сделали вид, что не придали никакого значения нашему письму, и бросили его на видном месте измятым и разорванным. А что им оставалось делать? Нужно ведь было как-то спасать мелкое своё самолюбие. И ни слова в ответ - проглотили пилюлю.
       Роли переменились, мы теперь держались уверенно и независимо, и тихо в своём углу вела себя "элита".
       Когда конфликт этот был забыт в повседневных делах и заботах, Ирина Запрудова вдруг пригласила Людмилу Кольчугину к себе домой.
      - Приходи к нам завтра, часам к семи, - и протянула ей открытку с адресом. Людмила сдержанно ответила:
      - Если буду свободна, и открытку спрятала в портфель. За ужином мы обсудили это предложение. Вполне понятно, "элите" хочется переманить в свою компанию Людмилу, она ведь - гордость наша, наша поэтесса, нам нравятся её стихи, они о нас, многие из них мы переписали, её остроты передаются из уст в уста на факультете.
       С одной стороны, лучше бы к Ирине не ходить - рассуждали мы, чтобы утереть этой "элите" нос. С другой - не плохо бы узнать, как там эта Ирина живёт, подробности её обеспеченной жизни вызывали у нас любопытство. И мы решили, что нужно Людмиле приглашение Ирины принять.
       Ведь Ирина с её компанией - отрицательное явление на факультете, и чтобы успешно бороться с их дурным влиянием, нам об Ирине нужно как можно больше знать.
       В назначенный срок, одетую во всё лучшее, что нашлось в нашей комнате, надушенную, напудренную и напомаженную Людмилу мы провожали к Ирине Запрудовой. Она уже по дороге на трамвайную остановку поглядывала на нас как будто свысока. На наше замечание: "Не вздумай зазнаваться!", - отвечала, что уже чувствует себя лучше нас одетой и умней. У Людмилы иногда трудно бывает понять, где она шутит, а где говорит всерьёз. Мы с нетерпением ждали её возвращения.
       И, наконец, она явилась с большим бумажным пакетом в руках, выложила его на стол, сказала: "Это вам!". И стала укладываться спать. Мы развернули пакет, там оказалось домашнее печенье, тающее во рту.
      - Узнай, пожалуйста, рецепт, - попросила Галочка Сметанкина.
      - Я подумаю, - странно ответила Людмила. Мы ждём, когда она начнёт рассказывать о том, что видела и слышала в Иринином доме, а она блаженно зажмурилась и желает нам спокойной ночи. Пусть целый коллектив сгорает от любопытства.
      - Наверное, "элита" переманила её на свою сторону, - решили мы и очень пожалели, что съели её печенье, но Людмилу оставили в покое.
       Завтрак на следующий день проходил в натянутом молчании.
      - Да, - заявила Людмила, ковыряя вилкой винегрет, - после настоящей пищи этот силос не лезет в рот, с коммуной пора кончать!
       Как вам это нравится?
       В перерывах между занятиями, пока Людмила крутилась вокруг Марины, Ирина на занятия не пришла, мы договорились деньги за месячное питание сегодня же Людмиле вернуть, выдать все, не мелочиться - не высчитывать за прошедшие с начала месяца двенадцать дней, и исключить её из коммуны. Вечером положили ей на тумбочку конверт с деньгами и записку: В коммуне мы тебя не задерживаем".
       Людмила пришла поздно, заметила записку и конверт, деньги тщательно пересчитала, не вспомнив прошедшие с начала месяца двенадцать дней, сказала: "Благодарю, признаться, не ожидала от вас такой прыти,- и, напевая, улеглась в постель. В комнате стояла гнетущая тишина.
      - Давайте поставим вопрос, чтобы Людмилу из нашей комнаты переселить, - пошла записка по рукам, и мы все под ней подписались.
       Расстаться с Людмилой Кольчугиной - нелепость и абсурд! Но что нам было делать, чем ответить на предательство? Видно и самой Людмиле всё это сделалось не по душе. Она стала вертеться на кровати, неспокойно на нас поглядывать. Мы отводили глаза. И вдруг Людмила жалобно всхлипнула, Галочка Сметанкина не выдержала, бросилась, было, к ней с утешениями, но Людмила приподнялась на локтях, повернула к ней злое, с влажными от слёз щеками лицо и изрекла:
      - Не думайте, что плачу я от тоски по вашему нищему чуткому коллективу, есть у меня для слёз более важные причины,- и зарылась лицом в подушку.
      - Совсем рехнулась, - решили мы.
       Три дня Людмила нас дурачила, а на четвёртый, выйдя из комнаты, оставила на столе свой дневник, с разрешением прочитать указанные страницы, она и раньше так поступала, если какую-нибудь мысль считала интересной.
       Вот что прочитала нам вслух Галочка Сметанкина из её дневника под названием "В гостях у "элиты".
"Нет ничего страшнее в жизни войны и одиночества" - не помню, чьи это правдивые слова, вам этого в коммуне, конечно, не понять!
      - Ну, уж, где уж! - смеялась Люба Савинова.
      - 15 ноября 1952 года, - читала дальше Галочка, - Ирина Запрудова пригласила меня к себе домой. Все наши захотели, чтобы я сходила к ней. Мне тоже любопытно. Когда провожали меня на трамвай, я ломалась, как Ирина в своём окружении. Наши приняли это в серьёз и даже рассердились.
       На мой звонок дверь мне открыла Марина Козельцева, сама Ирина до этого не снизошла. Организовать мне встречу препоручила Марине и своим домашним. И все устремились ко мне, как будто я должна была их чем-то осчастливить. Муж Ирины принял из моих рук пальто, Маринин муж принёс мне домашние тапочки. Очень уж они (Марина с мужем) свои здесь люди. Мать Ирины белокурая, коротко подстриженная, в льняном переднике с вышитыми карманами, красивая и любезная женщина, просила меня не стесняться и чувствовать себя как дома.
       Познакомиться со мной Ирина вызвала из кабинета отца. Я слышала, что он занимает в городе высокий пост, и, судя по воспитанию Ирины, представляла его себе унылым, надменным, совершенно мне не интересным. Знакомству с ним не придавала никакого значения, считала это необходимой формальностью, раз уж я пришла в их дом.
       И вдруг из кабинета вышел мужчина очень не похожий на Ирину и жену. Он был темноволос, приземист и крепок, не было в нём ни манерности, ни особенной любезности, как у всех остальных. Но было у него умное простое лицо с проницательными, всё понимающими глазами. Мы пожали друг другу руки охотно и горячо.
      - Меня зовут Петром Алексеевичем, я рад вас видеть в нашем доме.- И я не усомнилась в том, что и улыбка его и слова очень искренни. Чувствовалось, что он, не похожий на всех остальных, пользуется в семье авторитетом и влиянием, все как-то подобрались в его присутствии.
       После знакомства с семейством, я присела на стул и стала заниматься с их собачками, двумя беленькими кудрявыми болонками. Они залаяли, было, на меня, когда я вошла, но им лаять запретили, и они послушались - умные собачки. Теперь одна из них, всё ещё рычала из-за угла и скалила мелкие зубы. Другая, доверчивая и молодая, ходила вокруг меня на задних лапках, и я гладила её по кудрявой мягкой шёрстке. Болонок я видела впервые, тем более таких ухоженных, похожих на барашков. Я ласкала ручную доверчивую собачку и старалась приманить другую, которая рычать уже перестала, но всё ещё не решалась ко мне подойти. Всем понравилось, как я отнеслась к их собачкам, и они наперебой стали рассказывать мне об их характерах, привычках, произошедших с ними забавных случаях. Вдруг дверь тихонько заскрипела, немного отворилась, и в комнату неторопливо, с большим достоинством, вошла тёмно рыжая кошка с белой манишкой и носочками. Она окинула всех зелёными глазами и ко мне направилась, подойдя к болонке, которую я гладила, кошка встала на задние лапки и надавала ей по мордочке, потом запрыгнула ко мне на колени. Я почесала её за ушами, она замурлыкала.
      - Такая эта Инесса - принцесса, - объяснила мне Марина, - не допускает, чтобы при ней ласкали кого-нибудь другого. Забавно, когда я пыталась погладить какую-нибудь из собачек, Инесса шипела и выпускала коготки.
       Убедившись в том, что я не чувствую в их доме стеснения и вполне освоилась, все потихоньку стали возвращаться к своим занятиям.
       Мать удалилась на кухню, чтобы испечь печенье - тесто у неё уже готово. Отец в свой кабинет, чтобы потом выйти к чаю и снова побыть вместе с нами. Мужчины сели за шахматы - закончить партию. Меня с Мариной Ирина повела в свою комнату.      
       Квартира их была обставлена с непривычной для меня роскошью - мягкий диван с высокой спинкой, книжный шкаф, со множеством книг в новых переплётах, мягкие стулья с выгнутыми ножками, ваза причудливой формы, большое зеркало в деревянной резной раме - такие предметы, которых не было в нашем послевоенном быту, попадали в поле моего зрения. Стены, оклеенные обоями приятного цвета, создавали особенный уют. Но что здесь особенного? Живём ведь при социализме. "От каждого по способности и каждому по труду". А отец Ирины - важный в городе человек, следовательно, имеет право на таком уровне, содержать свою семью.
       В Ирининой комнате, похожей на коробочку из-под драгоценностей, преобладали оранжевые краски - ковер с оранжевым орнаментом, портьеры, абажур, даже обои с оранжевым оттенком создавали впечатление солнечности, праздничности.
       Удобно расположились на диване, побеседовали о разных институтских делах. Через некоторое время к нам заглянул Маринин муж и сказал, что партию в шахматы он проиграл, потому что торопился, сейчас уходит на дежурство и сожалеет об этом.
      - Мне очень бы хотелось посидеть за чаем со всеми вместе, и особенно с вами, - обратился он ко мне.
      - Мне тоже жаль, что у вас дежурство вместо чая, - я ему ответила.
      - Не бойся, не в последний раз ты её видишь, - заверила Ирина, - она теперь часто будет у нас бывать.
      - Я этого не обещала, - хотелось возразить, но Маринин муж меня опередил.
      - Не возражайте ей, - тихонько мне посоветовал, - Ирина ведь - злопамятная злючка. Слышишь, Ирина, что я о тебе говорю? Она показала ему язык. Он мне слегка поклонился, поцеловал Марину в щёку, поиграл пушистым кончиком Ирининой косы и вышел.
       Ирина заметила, что мне понравилось в их доме, и, не давая опомниться, стала, что называется, добавлять масла в огонь.
      - Завтра пойдём на премьеру в театр, - заявила она. В театр мы недавно ходили всем факультетом. И я ответила, что ходить так часто даже в кино мне не по карману. Ирина кинула небрежно, что стоимость билетов - не моя забота, она достанет контрамарки, но сидеть мы будем в партере - при желании всегда можно найти свободные места.
       Мне это не понравилось, но я промолчала - не стала объяснять, что одна, без своих, в театр не пойду. Ирина, наверное, истолковала моё молчание радостным согласием. В зелёных её глазах мелькнула алчность - ей захотелось меня беспрестанно удивлять и подчинять эгоистическим своим желаниям. Она порылась на книжной полке, достала два новых журнала мод в ярких обложках и дала мне их полистать. Пока мы с Мариной с удовольствием листали журналы, высказывая свои мнения о разных платьях, Ирина принесла отрез прекрасного крепдешина, примеряла его к себе, обмотавшись сверху донизу и, закинув оставшийся конец небрежно за плечо, покрутилась в таком виде перед нами, спросила, понравилось бы мне такое платье? Я подумала, что не совсем это скромно, следовало бы ей учитывать разницу в наших возможностях, но что с Ирины возьмёшь? Ответила, что, конечно же, выйдет замечательное платье.      
       Ирина пообещала, что подарит мне его на день рождения, и, не слушая моих возражений, считая их лишь вежливой отговоркой, сложила, небрежно метнула крепдешин на спинку дивана и объяснила, что этот отрез ей не нужен, его ей тоже подарили, а они с Мариной уже заказали себе похожие платья. Всё это мне очень не понравилось, особенно для первого знакомства.
       Решив, что для начала достаточно меня подкупила, Ирина приступила к делу, ради которого я оказалась в их доме. Спросила меня, как я отношусь к Инге Лютневой. Это была, подстать Ирине, избалованная единственная дочка одной из наших преподавательниц. Помнится, ставился вопрос на факультете, чтобы она раздевалась, как все мы, в общей раздевалке, а не носилась со своими одеждами на второй этаж в преподавательскую, - что за привилегия? Лютнева дерзко отвечала, что её пальто в общей раздевалке начинает дурно пахнуть, за что её мать при всех влепила ей пощёчину. Инга Лютнева была из "элиты", и всё-таки я сказала, что она мне не симпатична. Ирину с Мариной не только не огорчило, но даже обрадовало такое моё мнение.
       Оказывается, эта Инга сделала им какую-то гадость, они с ней рассорились и теперь я должна сочинить об этой Инге стихи. О чём? Они расскажут.
      - Ведь эта нахалка Лютнева до сих пор повторяет отрывки из твоих стихов, - пожаловалась Марина Козельцева.
       Всё это показалось мне несерьёзно и некрасиво. Я сказала, что по заявкам стихи не пишу.
      - Но о нас ты же писала, - обиделась Ирина.
      - Я писала о том, что думали о вас все, что думала я сама.
       Стало ясно, что в этот дом я пришла затем, чтобы сделаться для Ирины "золотой рыбкой" и служить у неё на посылках. Мне захотелось поскорее уйти, но как это сделать, чтобы не огорчить Ирининых родителей? Где отыскать своё пальто? Я видела, как Иринин муж вешал его в прихожей в какой-то шкаф.
      - Так ты не станешь писать об Инге Лютневой стихи? - уточняла Ирина, бледнея от злости.
      - Не стану, - очень удивлялась я такому нажиму.
      - Ты ещё пожалеешь об этом, - в запальчивости выкрикнула она, сердито закидывая в угол, подвернувшийся ей под руку прекрасный крепдешин.
      - На крепдешины и ни на что другое я не покупаюсь, о чём, Ирина, могу я пожалеть?
       В это время Иринин муж пришёл нас к чаю пригласить, но, увидев Ирину с прикушенной от злости губой, изменился в лице: "Что с тобой?" она сказала, что к чаю не пойдёт, пускай её не ждут. Для него это не было неожиданностью, видно, привык к её капризам. Он обречённо махнул нам с Мариной рукой. Марина увлекла меня к накрытому столу.
       Мне хотелось кое-что сказать обо всём этом и уйти, но было любопытно, как смотрит на капризы эти Иринин отец, человек с такими всё понимающими глазами, занимающий в городе высокий пост. Мы сели с Мариной за стол. Мать Ирины стала разливать чай.
      - А что Ирина? - спросила она с тревогой, и по какому-то условному жесту Марины всё поняла. В это время из кабинета вышел отец, взглянув на унылый вид жены, заметив отсутствие дочери, тоже, наверное, кое-что понял. Сел рядом со мной и сказал бодрым голосом:
      - Давайте пить чай, кто не пришёл, тех не будем ждать. И тут, словно умирающая лебедь, явилась Ирина, поддерживаемая мужем. Мать расцвела: "Ирина беременная - с ней теперь всякое бывает", - оправдывалась она перед нами.
       И всё, наверное, могло бы закончиться благополучно, но я не выдержала, потому что этой её беременности не было заметно, и потому что вспомнила деревенских женщин, которые работали в поле и дома вплоть до родов с огромными животами.
      - Знаете, сказала я, - на это ссылаться нельзя.Всем остальным женщинам никто не делает скидок на беременность, потому что их некем заменить.
       И тут же пожалела о сказанном, потому что поняла, что здесь все Ириной порабощены. После моих слов наступила гнетущая тишина.
      - О трудовых подвигах беременных женщин ты с успехом можешь блеять в своём нищем чутком коллективе, а здесь слова тебе никто не давал,- разъярилась Ирина.
      - Когда сердишься, то не самые лучшие приходят на память слова, - защищалась я, за Ирину стыдясь.
      - Ирина, помолчи, - строго предупредил её отец. И его слова имели силу.
      - А вы, - сказал он мне, - на Ирину не обращайте внимания, вы теперь моя гостья! И он придвинул мне вазу с печеньями. Я последовала его совету. Ирина, не прикасаясь к чашке, тогда как все остальные, чтобы замять неловкость, усердно пили чай, следила за мной злыми зелёными глазами. Заметив, как благоговейно я отношусь к печеньям, стала брать их из вазы и швырять собачкам. Не всегда они его ловили, тогда печенье шлёпалось на пол и рассыпалось, закормленные собачки с пола его не подбирали. Даже мать не выдержала, сказала:
      - Довольно, они больше не хотят,- но Ирина её не послушалась. В ответ на этот её вызов я перестала есть и пить чай.
      - Вам не понравилось печенье? - спросил отец и придвинул мне вазу с конфетами.
      - Мне не понравилось, как обращаются с едой. Люди ведь после войны едва наелись вдоволь хлеба, - ответила я с горечью ему, раз теперь он считал меня своей гостьей, - нас в комнате двенадцать человек, все мы знаем, что такое нужда, все живём на стипендию, извините, - смешалась я, - дело, конечно, не в нас, мы сейчас не бедствуем.
       И не даром были у него такие, всё понимающие глаза! Он поднялся и вышел. Ирина уже было возликовала, и злорадная улыбка заиграла на её губах, но отец вернулся с бумажным пакетом в руках, ссыпал в него всё печенье со стола и протянул мне: "Отнесите своим!"
      - Я совсем не за этим вам говорила, вы меня не правильно поняли, - засмущалась я.
      - Я вас правильно понял, вы говорили совсем о другом. И я по собственному желанию передаю печенье вашим друзьям. Думаю, здесь от этого никто не пострадает, - продолжал отец Ирины строгим властным голосом, видимо, намекая этим и на другие подобные обстоятельства.
      - Берите, берите, не стесняйтесь, - поддержала его жена. Я с благодарностью приняла пакет. Ирина взбеленилась:
      - Я тебя пригласила в наш дом и больше не держу, - выкрикнула она вполне приемлемыми словами. Я не стала с ней разговаривать, полагаясь на совет её отца
      - Извините меня, - сказала отцу и матери, - я не должна была приходить к вам, потому что мы ко всему относимся иначе.
      - Вам не за что извиняться, - возразил отец, - это мы виноваты за то, что наша Ирина так себя ведёт.
       Ирина молчала, не находя от злости слов, или побаиваясь отца.
      - До свиданья, - сказала я всем, - ещё раз прошу меня извинить!
      - До свиданья, - по-доброму ответили мне все, кроме Ирины. Я отдельно кивнула Ирининому отцу и отправилась за её мужем в прихожую, чтобы получить своё пальто. Все, наверное, вздохнули с облегчением. Отец тоже поднялся и пошёл в прихожую меня проводить.
      - Вы Людмила, играете в шахматы? - вдруг спросил он.
      - Плохо играю, - ответила.
      - Я тоже играю неважно. Будьте добры, составьте мне партию, идёмте в мой кабинет. Я согласилась, он шахматы принёс. Мы расположились с шахматами и печеньем за его рабочим столом, для этого ему пришлось сдвинуть в сторону бумаги, папки и чернильницу. Муж Ирины принёс в кабинет мои одежды и извинился за жену. Когда мы расставляли шахматы, у нас от волнения дрожали пальцы.
       За дверями слышались рыдания, уговоры, неспокойная беготня. Это Ирина вымещала зло на своих домашних. Туда же поспешил Иринин муж, чтобы её утешить.
      - Такие вот дела, - сказал отец,
      - Очень неважные дела, - посочувствовала я.
      - А знаете, до замужества Ирины я считал, что у меня хорошая радушная семья и ласковая дочь, - продолжал он, - из-за чего вы с ней поссорились?
      - Это такой вздор, о котором мне не хотелось бы вам говорить.
      - Я вам верю, - не выразил он сомнения.
      - А правда, что Ирина с мужем, не получая стипендии, сидят на вашем иждивении и ждут ребёнка? - спросила я. Он был таким человеком, что его обо всём можно было спросить.
      - Это правда, - ответил он смущённо.
      - Как же вы могли допустить такой безответственный брак?
      - А что было делать, если Ирина забеременела? Мы замолчали, двигая фигуры, думая каждый о своём.
      - Вам, Людмила, шах, - сказал он. Я поискала выхода - это был мат.
      - Не огорчайтесь, шахматный проигрыш - небольшая беда. Вы мне сегодня дали хороший урок.
       Проводил меня на лестничную площадку, очень благодарил за то, что на многое я ему открыла глаза.
      - С тех пор, как Ирина замужем, я чувствую в семье какое-то неблагополучие, но от меня стараются всё скрывать. Теперь я произведу в семье моей необходимые реформы, - пообещал он. Я пожелала ему успеха и не сразу возвратилась домой.
       Долго бродила по улицам с приятными мыслями о том, что хорошо жить в городе, если в нём такие, как надо, высокопоставленные люди, что хорошо жить на свете, если много вокруг тебя настоящих друзей. И решила устроить своим небольшой спектакль.
      - Всё, - закрыла Людмилину тетрадь Галочка Сметанкина.
      - Да, придурялась она здорово, до слёз, - удивлялась тихая и скромная Нина Мочалова.
      - Так ведь она актриса, - защищала Людмилу Клара Лапшинова, - руководитель драмкружка сказал, что в театре её настоящее место, а Людмила ответила, что в школе ещё больше нужны те же самые качества, и он с ней согласился.
      - Простим её на этот раз, - решили мы.
       И Люба Савинова написала в Людмилин дневник: "Согласны снова принять тебя в коммуну и оставить в нашей комнате, при условии, что ты не будешь больше нас дурачить. Горячо любящий тебя коллектив".

ГЛАВА 7.
Репетиторство.
      
       Однажды Стефания вернулась раньше, чем всегда, и выглядела необычно: губы и брови подкрашены, волосы уложены в новую причёску. А когда она сняла пальто, мы так и ахнули! - на ней было длинное вечернее платье, открывавшее руки и шею, с низким вырезом на груди, с высоким поясом, завязанным сзади. Оно удачно драпировало её нескладную фигуру, делало стройнеё и выше. Бусы и приколотый к ним цветок из шёлка и блестящих нитей украшали грудь. Подвитая, приподнятая надо лбом причёска и это великолепное платье каким-то чудесным образом прекрасно сочетались с веснушками и простоватым лицом Стефании. Будто это не она - совсем другая походка и стать, на ногах замшевые туфельки, и ещё лёгкую узорчатую шаль с кистями достала она из портфеля и накинула на плечи. Всё это было каких-то лилово - сиреневых тонов, и очень Стефании к лицу.
      - Я никак не соглашалась такое открытое платье надевать, выручила эта шаль. Дело в том, - сумбурно рассказывала Стефания, - что на следующей неделе я в этом платье с Лилией Андреевной, Марией Васильевной и другими преподавателями в филармонию иду.
       Но самым главным оказалось то, что Стефания на улице случайно встретилась с Лилией Андреевной, долго гуляли, потом пошли к ней домой, говорили обо всём и даже плакали.
      - Теперь я знаю, что очень ей нужна. Извините, что без вас в филармонию иду, - закончила Стефания.
      - Родственные отношения мы всегда приветствуем, - одобрила Люба Савинова филармонию и всё остальное.
       А Галочка Сметанкина попросила примерить вечернее платье. И мы все за Галочкой заняли очередь. Но не успела Стефания платья снять, как в дверь решительно постучали. На наш радушный призыв: "Войдите, пожалуйста!" к нам препожаловали Ирина с Мариной и их мужья. И очень кстати - не каждый день бывают у нас такие платья, а гостям мы всегда рады.
       Причиной такого неожиданного визита оказались следующие обстоятельства. Задуманные в семье реформы, Ирининому отцу сначала не удавались, так как Ирина уехала с матерью на юг - подлечиться и отдохнуть. Нам сделалось смешно - отчего отдохнуть, чем она себя перетрудила? Вернулась Ирина перед самой сессией, загорелая, посвежевшая, в цветном каком-то балахоне с воздушным длинным шарфом на шее, который она завязывала всякий раз на новый лад. Но постепенно заметным сделалось влияние отца.
       Однажды, вернувшись из института, Нина Мочалова - девушка из нашей комнаты, рассказала, что Ирина остановила её в коридоре и очень уговаривала во время сессии перейти к ним жить, чтобы вместе готовиться к экзаменам. Ведь Ирина много пропустила, надеялась взять академический отпуск, а отец её знать ничего не хочет, требует, чтобы вовремя и как следует сдала экзамены и зачёты.
       Нина учится на повышенную стипендию, у неё лучшие на факультете конспекты лекций и статей, необходимых по программе, написанные крупным чётким подчерком. Во время экзаменов и зачётов многие по разным вопросам обращаются к её помощи. Несмотря на повышенную стипендию, живётся Нине туговато - она из многодетной семьи, отец её погиб на фронте. И она из своей повышенной стипендии, сколько может, выкраивает, и посылает домой.
       Мы спросили, что Нина ответила Ирине? Ответила, что её помощь может понадобиться своим, в общежитии, и без нашего согласия она на предложение Ирины ничего не может сказать. Нам понравился её ответ.
       И вот, спесивая "элита" к нам за помощью пришла, а что ей оставалось делать?
Маринин муж, как самый старший и опытный в дипломатических делах, бодрый и подтянутый, выступил вперёд и любезно объявил, что пришли они к нам по одному важному вопросу.
       На встречу к нему поднялась Людмила Кольчугина и так же любезно его спросила, знает ли он русскую народную сказку "Гуси - лебеди"? ответил, что сказку эту знает.
      - Помните, что там отвечала печка каждому, кто обращался к ней с вопросами? "Съешь моего ржаного пирожка, тогда скажу!". Поэтому сначала выпейте с нами по чашке чая, потом мы разрешим ваш важный вопрос.
      - Я с удовольствием, если вы это всерьёз, - обрадовался Маринин муж, остальным делать было нечего - все согласились.
       Увидев Людмилу, Ирина испугалась, ухватилась за руку мужа, наверное, не знала, что Нина Мочалова с ней в одной комнате живёт. Людмила заметила это и к ней подошла.
      - Ирина, ты не бойся, ты наша гостья, тебя здесь никто не обидит,- и больше всех заботилась, чтобы ей было хорошо, положила на спинку стула свою подушку, стул ведь жесткий, а Ирина уже заметно, что беременна.
       Для такого случая мы заняли в соседней комнате ведро сладкого чая и две булки хлеба, потому что уже поужинали. Соседи наши, когда узнали, какие у нас гости, сами готовы были без ужина остаться.
       Гости добросовестно пили сладкий чай, и как мы, намазывали хлеб тонким слоем маргарина.
      - А ничего, есть можно! - удивилась Марина.
       После чая принесли все музыкальные инструменты, какие нашлись в общежитии и патефон с пластинками. "Элита" веселилась сначала, наверное, из вежливости, потом в азарт вошла и не могла уже остановиться. Марина с мужем любили петь украинские песни и все мы их охотно поддержали. Не обошлось, конечно, без стихов и декламаций. Маринин муж разволновался:
      - Я люблю стихи, но не помню наизусть, потому что нигде не приходилось их читать.
       К нему на помощь пришла Людмила Кольчугина, она дала ему свою тетрадь с любимыми стихами. Они отошли к окну и выбирали подходящие для мужского исполнения стихи. Марина беспокойно на них поглядывала, потому что они тихо чему-то смеялись, и Маринин муж перебирал рукой Людмилин локон, краснел и бледнел, волнуясь, видимо, от содержания стихов, а, может быть, от близости и прелести Людмилы. Они выбрали ему для чтения "Гусара" Пушкина. Людмила вывела его на середину комнаты, представила публике, и он прочёл, и как прочёл! Сам сделался гусаром, перевоплотился:

Занёс же вражий дух меня
На распроклятую квартиру!..
Толь дело Киев! Что за край!
Валятся сами в рот галушки,
Вином хоть пару поддавай,
А молодицы, молодушки!..

Я стал присматривать за ней
Раз я гляжу, глаза прищуря,
А ночь была тюрьмы черней,
А на дворе шумела буря...

Чтоб я, я сел на кочергу,
Гусар присяжный!
Коня!! - вот и конь,-
И точно: конь передо мною,
Скребёт копытом, весь огонь,
Дугою шея, хвост трубою...

       Мы на бис просили его повторить, он горевал о том, что даже не подозревал до сих пор, что у Пушкина есть этот "Гусар".
      - Не огорчайтесь, - Людмила вырезала из своей тетради "Гусара" и ему подарила. Он обнял Людмилу, расцеловал в обе щеки, и никак не мог от неё оторваться. Людмила высвободилась из его объятий.
      - Давайте танцевать!- Иринин муж раньше ходил в танцевальный кружок и показал нам такие коленца, каких мы от него не ожидали, на вид он был интеллигентно - кабинетным. Светлана Комарова оказалась танцовщицей ему под стать. Маринин муж резвился, словно бабочка, среди цветов. То бежал за Стефанией, сражённый её вечерним платьем, что-то ей говорил, приближая своё лицо к её лицу, отчего у неё розовели щёки. Разгорячённая Стефания сняла свою узорчатую шаль и повесила ему на плечо, когда в одном из танцев он стоял на коленях перед ней.
       Потом вспоминал о Людмиле, и бросался к ней, потому что чувствовал, после чтения стихов, с Людмилой духовное родство. И все другие нравились ему. Он со всеми перетанцевал и побалагурил.
      - Я вас приглашаю в наш клуб, в военный городок на ближайший праздник. Мы переженим всех наших холостых ребят, ведь здесь такие девушки! А мы об этом ничего не знали!
       Пели романсы и музицировали. Марина с Ириной не сводили глаз со Стефании:
      - Откуда у неё такое платье?
      - Просто она идёт в филармонию, - уклончиво им ответили.
       В конце концов сдвинули кровати в угол и стали играть в "два - третий лишний"...В двенадцатом часу объяснили гостям, что веселиться у нас разрешается только до десяти вечера.
       Маринин муж сказал, что никогда так не веселился, и если бы он не был женат, то сделался бы завсегдатаем нашей комнаты. Марина мужественно заявила, что выход есть, они могут развестись.
      - Я человек устойчивых традиций, и не меняю жён, - возразил он.
       Мы напомнили ему, что ещё не разрешили важный их вопрос.
      - Да, - сказал он, - к сожалению, пришли мы к вам не веселиться, а для того, чтобы пригласить кого-нибудь из вас позаниматься с Ириной во время сессии, так как она в связи с болезнью (очень на наш взгляд сомнительной) отстала, и подготовиться к экзаменам ей одной будет нелегко. Условия такие: жить вместе с Ириной, чтобы туда - сюда не ездить, питаться в их семье, и, конечно же, будет оплачено репетиторство.
       Мы ответили, что раз вопрос стоит о помощи нуждающимся и слабосильным, то мы её окажем, и пришлём ни кого-нибудь, а Нину Мочалову - самого лучшего нашего репетитора.
      На следующий день на столе возлежали лучшие одежды и парфюмерия всего общежития. Но ничего не могло украсить Нининой слишком худощавой фигуры и невзрачного лица, всё висело на ней, как на вешалке, подкрашенные губы нелепо выделялись на бледном лице, румяна придавали болезненный вид.
       Нина аккуратно сложила чужие платья, вытерла от красок лицо, сказала, что не на смотрины идёт, и стала перекладывать из тумбочки в портфель конспекты и учебники.
       Присели перед дорогой, кто-то предложил сложиться и заказать для Нины такси, чтобы подкатить к Ирининому дому.
Но Нина отказалась. Со страхом и дурными предчувствиями ехала Нина в Иринин дом. Это видно было по её невесёлому лицу. Мы всячески старались её растормошить, перечисляли выгодные стороны положения: месячное питание - ешь, не стесняйся, кофей с печеньями вели себе в постель подавать, стипендия останется целёхонькая. И ещё денег дадут - тоже не продешеви.
       Тронулся трамвай, а мы бежали за окном, в котором виднелось бледное Нинино лицо, надували щёки и хлопали по ним ладонями, давая понять, какой щекастой должна вернуться Нина из сытого Ирининого дома, и Нина слабо улыбалась нам в ответ.
       Закончилась сессия, Ирина на стипендию не вытянула, но хотя бы без хвостов сдала всё, что нужно было сдать. Нина вернулась домой ещё более бледной и худой.
      - Не могли, как следует откормить человека, - возмущались мы.
      - Они не виноваты, - возражала Нина, - и кормили меня и относились ко мне хорошо.
      - Ну, ещё бы! Попробовали бы они относиться к тебе плохо!
       А через несколько дней, к нам в комнату явился Иринин муж, завёл общий разговор о том, о сём, и, наконец, признался, что ему хотелось бы увидеть Нину Мочалову и с ней поговорить. Мы знали, где она занимается, и объяснили, как её найти. Нина вернулась домой с красными глазами. Мы требовали объяснений, за что он её обидел, но Нина сказала, что тут никто не виноват.
       Ясность внесла Марина Козельцева, явившаяся к нам на следующий день, с высокой причёской и маленькой шляпкой на макушке. Ей тоже понадобилась Нина Мочалова.
      - В чём дело, - рассердились мы, - за что вы её преследуете и чего вы от неё хотите?
       Марина, нетерпеливо сдёрнула с холёных рук тугие перчатки, и выпалила на одном дыхании: оказывается, Иринин муж, за то время, какое Нина проживала в их доме, её полюбил. Теперь он от Ирины ушёл, живёт в общежитии, переходит на заочное отделение, устраивается на работу, с Ириной хочет развестись, на Нине хотел бы он жениться.
       - Знаете, пусть не воображает, вы только посмотрите на него и на неё! Может быть, на вашу Нину никто больше не глянет....
       Вперёд выступила Людмила Кольчугина:
      - Не кажется тебе, Марина, что этот распрекрасный Иринин муж слишком скор на такие дела, как увидел - полюбил, женился - разлюбил. Со всем этим мы разберёмся сами. Тебе сейчас с Ириной нужно быть, до сих пор мы всегда видели вас вместе. Не называется ли это - бросать в трудную минуту своих друзей?
      - Что ты лезешь, куда тебя не просят? - возмутилась Марина, - может быть, из-за тебя всё и началось. Но мы все встали рядом с Людмилой и сказали, что думаем так же, как она.
      - Как бы вашей Нине горько обо всём не пожалеть! - Марина крутнулась на высоких каблуках и направилась к двери. Галочка Сметанкина вынесла ей перчатки, забытые у нас на столе.
       Нина вернулась поздно, когда все спали, и утром имела такой убитый, болезненный вид, что мы не посчитали возможным с ней о чём-нибудь говорить.

ГЛАВА 8.
Лиля Берг и преподаватель истории партии.

       На занятия по истории партии Галочка Сметанкина чуть припоздала:
      - Извините, можно войти?
      - Конечно, мы вас ждём давно и с нетерпением, - пошутил преподаватель Репников Фёдор Сергеевич. Галочка села за первый, никем не занятый стол. Фёдор Сергеевич, как обычно, расхаживал между рядами, в шутках был не истощим, не всегда они были достаточно остроумны, но с помощью их он держал нас в приподнято - весёлом и бодром настроении. Нам это нравилось.
       Проходя в очередной раз между рядами, он положил на край стола перед Галочкой Сметанкиной записку такого содержания: "Вы мне нравитесь, я жду вас сегодня в восемь часов вечера в кассовом зале кинотеатра "Октябрь".
       Галочка была оскорблена и шокирована - конечно, он очень привлекательный мужчина, и, по слухам, разошёлся с женой, но ведь он Галочке в отцы годится, седина уже серебрится в его густых волнистых волосах.
       И дело даже не в возрасте, если бы его записка была результатом хоть какой-то предварительной влюблённости, тогда было бы понятно и простительно. Но ведь до сих пор он Галочку от других студенток ничем не отличал, и едва ли помнит её фамилию. Поводов для таких записок она не подавала.
       Прочитав записку, Галочка краской залилась и отодвинулась подальше от неё. Записка осталась лежать нетронутой и одинокой, как опасная улика в поведении преподавателя.
       Федор Сергеевич увидев это, побагровел, налился гневом, но взял себя в руки, и снова проходя между столами, взял записку, смял и сунул в карман. Кроме Галочки этого никто не заметил.
       Рассказывая вечером о его записке, она плакала от возмущения и страха, потому что плохо разбиралась в истории партии, все съезды казались ей одинаковыми. И теперь она ни за что не сдаст ни зачёты, ни экзамены. Фёдор Сергеевич ведь может ей эту записку припомнить. И даже если не припомнит, то она всё равно будет об этом думать и всё перепутает.
       Мы решили, что Галочка права. Если он оказался способен такую беспардонную записку написать, то мести от него, тем более, можно ожидать, ведь каждый преподаватель при желании любого студента может провалить, тем более, по такому не простому предмету, как история партии. Не исключено, что этого у него и в мыслях нет, но рисковать Галочкиным положением мы не собирались.
       Долго спорили о том, что нам с ним делать? Мнения были разные: от самых резких - ставить вопрос перед дирекцией института о том, что нам не нужны такие преподаватели, до самых снисходительных. Во-первых, он хороший, а уж если говорить откровенно, один из лучших наших преподавателей, во-вторых, он приятной наружности разведённый мужчина. И записка его, конечно, с одной стороны оскорбительна и цинична, с другой стороны, именно она дала возможность Галочке вознестись на такую нравственную высоту: подумать только - брезгливо отодвинулась от его записки, и таким образом, отказалась от его похотливого предложения! А ему понять, как не красиво он поступил.
       Ведь без этой записки ни Галочкины добродетели, ни пороки Фёдора Сергеевича не были бы задействованы.
       Развеселясь, решили выбрать золотую середину: чтобы неповадно ему было впредь чинить в аудиториях разврат, мы с ним должны просто по - человечески поговорить.
       Мол, глубоко уважаем вас, как одного из лучших преподавателей, но с чего вы взяли, что мы, советские комсомолки, сознательно выбравшие профессию - "сеять разумное, доброе, вечное" - хотим бегать на сомнительные свидания с преподавателями, которые нам в отцы годятся, чему можем мы у вас научиться? Из глубокого к вам уважения неблаговидный ваш поступок забудем и никому о нём не скажем, а вы сделайте для себя соответствующие выводы. Конечно, надеемся, что никаких отмщений на зачётах и экзаменах по истории партии вы по отношению к Галочке Сметанкиной не допустите - так примерно хотели мы его пожурить. Затем мы можем с ним поговорить и пошутить на любые посторонние темы, ведь он не глупый, приятной наружности мужчина, а мы неглупые девушки, и тоже не дурнушки.
       От такого снисходительно - поучительного отношения к непутёвому нашему Фёдору Сергеевичу, растрогались и, чувствуя себя умней и даже как бы старше заблудшей, легкомысленной "овечки" нашей - Федора Сергеевича, решили другие практические вопросы по этому делу.
       Во-первых, поговорить с ним желательно не в институте, где этот разговор могут услышать посторонние, а у него дома, чтобы сор из избы не выносить. Знали (слухами земля полнится), что живёт он недалеко от института в коммунальной квартире, имеет одну комнату, которая досталась ему при разделе семейной жилплощади. Следовательно, нужно узнать его адрес.
       Во- вторых, идти к нему не всей толпой, а представительством в количестве пяти человек. Галочка Сметанкина, как всему первопричина, Людмила Кольчугина - надёжный дипломат и оратор, Тамара Одинцова, как самая строгая и принципиальная, Светлана Комарова, как самая добрая, и я - для количества. Ведь пять - это самое для таких дел хорошее число - не толпа, и не мало.
       И, в-третьих, каждая понимает, что ни с кем, и никогда об этой истории не надо говорить, иначе - грош нам цена.
       На следующий день у секрктаря в деканате взяли адрес Фёдора Сергеевича, сославшись на важные учебные задачи.
И к восьми часам вечера, когда Фёдор Сергеевич, как нам казалось, не знает, куда себя девать, отправились к нему домой.
       Позвонили, открыла нам средних лет женщина с полотенцем через плечо. Она держала за руку маленького мальчика в трусах и сандаликах. Мы вежливо спросили, здесь ли живёт наш преподаватель, и дома ли он?
      - Вот его дверь, стучите посильней, - сказала женщина с недоброй усмешкой, видно с соседом она была тоже не в самых лучших отношениях, и повела мальчика в ванную купать.
       Постучали осторожно - тишина, постучали ещё, за дверью произошло какое-то движение. Войдя в азарт, забарабанили, что было сил, ведь почему-то было сказано: "Стучите сильней!".
       Ах, лучше бы нам этого не делать! Потому что мы совсем не ожидали и не хотели увидеть то, что увидели. Дверь слегка приоткрылась, и мы, действуя уже по инерции, вошли и сказали: "здравствуйте".
       Перед нами предстала такая картина: Фёдор Сергеевич (ах ты, порочная "овечка!") наскоро одетый в светлые брюки и не заправленную рубашку - пуговицы наперекосяк - первая пуговица во второй петле, босиком, кровать со смятыми подушками лишь наскоро заброшена пёстрым покрывалом.
       А за письменным столом сидела в его большой пижаме с закатанными штанинами и рукавами, в его больших домашних тапочках, трогательная и беззащитная перед нами, чем-то напоминающая маленького мальчика, которого повели в ванную купать, Лиля Берг. Очень известная нам третьекурсница, златокудрая красавица с тонкой нежной кожей, тёмными глазами и бровями, и такими длинными ресницами, каких больше не было ни у кого на факультете. Она прекрасно пела со сцены.
       Лиля нервно водила не подточенной стороной карандаша по листу бумаги, лежавшему перед ней и готова была, наверное, сквозь землю провалиться.
       На письменном столе стояла чуть начатая бутылка вина и две тарелки - одна на другой с остатками какой-то еды.
       Безмолвная мучительная сцена. Первым нашёлся опытный в различных обстоятельствах, Фёдор Сергеевич.
      - Чем могу быть полезен в столь неурочный час, племя молодое, и деликатностью особенной не страдающее?
      - Что ты здесь делаешь, Лиля? - всё ещё не придя в себя и не сообразуясь с обстоятельствами, спросила Тамара Одинцова, она иногда пела с Лилей со сцены дуэтом и более всех нас была с ней знакома.
      - Изучаю историю партии. Ты извини, Тамара, - нелепый ответ напросился на твой нелепый вопрос, - вполне разумно отвечала Лиля Берг.
      - Не трогайте Лилю, - рассердился Фёдор Сергеевич, у вас к ней не может быть никаких дел.
      - Зато к вам есть у нас дела, - оправилась от потрясения Людмила Кольчугина. - Если у вас с Лилей такие отношения, то причём здесь записка Галочке Сметанкиной?
      - О чём вы говорите? - возмутился, было, наш преподаватель, возможно,
искренне ничего не помня, но взглянув на Галочку, вспомнил и побурел немолодым лицом. Лиля Берг чутко повернулась навстречу словам о записке.
      - Дорогие девушки!
      - Мы вам не дорогие!
      - Пусть так, но молодые и прекрасные,- старался он нас умилостивить,- о каких записках вы ведёте речь? Вы меня шантажируете.
      - В таком случае извините, и будьте здоровы! Мы совершенно напрасно решили, что вполне достаточно нам будет с вами поговорить, - старалась Людмила быть любезной до конца. Фёдор Сергеевич понял, наверное, что где-то ошибся, не правильный взял с нами тон, что не отмахиваться от нас надо было, а может быть, шутливо как-нибудь раскаяться. И к нам обратился:
      - Давайте, организуем чай! - Но мы к дальнейшему общению и разговору не были расположены. Всё-таки вежливо сказали "до свиданья", вышли и плотно прикрыли за собой дверь, чтобы маленький мальчик, в трусах и сандаликах, возвращаясь из ванны, не мог видеть, что там происходит.
       Вот, оказывается, почему нам рекомендовала женщина - сильнее стучать, ей хотелось разоблачения. Ведь такой бардак (он, наверное, водит к себе не только доверчивую и наивную Лилю Берг), в квартире с общей кухней, туалетом и ванной, её не устраивал.
       Возвращались молча, обдумывая случившееся. Дома, после ужина рассказали обо всём остальным, стали думать, что нам делать дальше? Если наш учитель растлевает молодых девушек, которые ему в дочери годятся, преподаёт историю партии, к ней его на пушечный выстрел за такое поведение не следует допускать, бессовестно отрицает записку. Нужно было Галочке её как улику сохранить. И как-то надо от него спасать Лилю Берг.
       Не успели мы ещё ни к какому решению придти, как в дверь постучали, и к нам, зарёванная и запудренная, явилась, легка на помине, Лиля Берг. Посадили её за стол.
       Она сначала закрыла лицо руками и слезами залилась, потом насухо вытерлась носовым платком и сказала, что очень любит Фёдора Сергеевича, и пришла нам об этом сказать. Потому что мы по молодости (тут нам сделалось смешно - третьекурсница Лиля старше нас всего на один год, но мы промолчали), может быть, не знаем ещё, что такое любовь. А у неё с Фёдором Сергеевичем не лёгкая порочная связь, как нам могло показаться, а очень глубокое, серьёзное чувство. Она без Фёдора Сергеевича не представляет себе жизни и ради него готова на всё, пусто даже её исключат из института.
       Мы заверили Лилю в том, что об исключении нелепо даже говорить, потому что Лиля - лишь невинная очередная жертва обаятельного и опытного соблазнителя Фёдора Сергеевича. Но она снова зарыдала, не соглашаясь с нами:
      - Вы просто плохо его знаете, он очень хороший!
- Да уж, лучше не придумаешь! Он ведь тебе в отцы годится.
      - Возраст не имеет значения, вспомните Марию и Мазепу из Пушкинской "Полтавы". И вообще, раньше ведь такие браки были в порядке вещей.
      - И ты уверена, Лиля, что ваши отношения с Фёдором Сергеевичем закончатся браком?
      - Нет, не уверена, - призналась Лиля, - но здесь особый случай.
- Какой особый случай, Лиля? Вся литература пестрит подобными случаями, начиная с "Бедной Лизы" Карамзина, а сколько таких случаев в жизни? И в каждой такой истории, как правило, трагический конец.
      - Ты бываешь у него каждый день?
      - Нет, только когда он меня приглашает.
      - А ты уверена, что у него единственная, и он не приводит к себе в твоё отсутствие других, таких же доверчивых и влюблённых, как ты?
      - Нет, не уверена, как видите, я не обманываюсь.
      - Где же в таком случае твоя женская гордость, самолюбие и честь? Лиля уже успокоилась, считая, что пугающий её первый момент встречи с нами, прошёл благополучно, и теперь приготовилась, насколько это возможно, защищать дорогую ей порочную связь.
      - Да, он "ловелас", "донжуан", как называют их в литературе, - а ведь это натура, характер - поиски и потребность любви не к одной женщине, ко многим, это беда такой натуры. Да, он мечется, ищет, увлекается. Но кроме этих метаний и увлечений, ему нужен, необходим очаг, пристанище, свой дом, и женщина, жена, которая поддерживала бы этот очаг и терпеливо бы его ожидала. Вспомните картину "Венский вальс", влюблённого Штрауса, а ведь у него была верная и самоотверженная жена, она его никогда ни в чём не упрекала, жила в его доме, воспитывала его детей. Сгорая от любви, где-то там, на вершине своей славы, он знал, что этот надёжный, неугасимый, образно выражаясь, его очаг, всегда у него был, есть и будет. Так же и Федор Сергеевич, время от времени он замерзает, и вдруг чувствует смертельную потребность - он так и говорит.
- Ах, он ещё смеет так говорить?!
      - Вернуться к своему очагу, - вдохновенно продолжала Лиля, нас не слушая, - где его всегда ждут. И вот эта его благодарность за верность в определённые моменты тому, кто его ждёт, и есть у таких, как Фёдор Сергеевич, высшая форма любви. И она достаётся только мне. Я чувствую себя его женой, хотя о женитьбе никогда не заведу речи, и он, возможно, мне этого никогда не предложит, потому что уже один раз обжёгся на женитьбе. Меня это устраивает. Такими должны быть жёны моряков, художников, учёных, писателей для которых риск, искусство или наука становится делом жизни, и не так уж много места остаётся для жены.
       По-моему, быть такой терпеливой и верной женой очень нелегко, и в этом тоже есть и женская гордость, и самолюбие, и честь.
      - "Похож, как гвоздь на панихиду", - можно сказать о твоём сравнении Фёдора Сергеевича с достойными людьми, - возмутилась Тамара Одинцова, - моряки, ученые, писатели, художники - очень заняты, но делом, которое нужно людям. И любая порядочная женщина посчитает за честь любить и ждать, и довольствоваться малым, рядом с этими самоотверженными людьми. А "ловелас" - это жалкая фигура, он беспокоится только о своих собственных удовольствиях, и к учёным, морякам, художникам не имеет никакого отношения.
      - Я думаю, Лиля, - поддержала Тамару Людмила, - что "ловелас" и "донжуан" - это не натуры, это распущенность богатых бездельников, которые не знают, куда себя девать.
      - Федора Сергеевича к богатым бездельникам никак не отнесёшь, - горячо возражала Лиля, - он имеет много часов в институте, подрабатывает в школе - в старших классах историю ведёт, платит алименты, покупает сыну многие необходимые вещи, часто встречается с ним, пишет ему хорошие письма, я сама их читала. Так что же в наше время делать с такими, как Фёдор Сергеевич? И я его люблю.
      - Это твоё право, люби на здоровье! - разрешила Людмила.
      - Допустим, Лиля, у вас с Фёдором Сергеевичем всё прекрасно и удивительно, - высказала свои соображения Клара Лапшинова, - пусть ты считаешь себя его женой или не женой, а как быть тем, обманутым девчонкам, с которыми развлекается твой разлюбезный Фёдор Сергеевич?
      - Я бы не назвала их обманутыми, - возразила Лиля, - он жениться никому не обещает, лишь предлагает те отношения, на какие вы можете рассчитывать. Например, когда он предложил мне дружбу свою и любовь, ничего серьёзного не обещая, я не поверила своему счастью, так он мне нравился.
      - А мы посчитали, что ни в какие рамки это не лезет, когда он предложил свидание Галочке Сметанкиной. И тебе не кажется, Лиля, что всякий такой отказ твоему разлюбезному Фёдору Сергеевичу сопряжён со страхом - провалить историю партии на экзаменах или зачётах, он в отместку всегда это может сделать.
      - Фёдор Сергеевич никогда до этого не опустится, - успокоила нас Лиля.      
      - Хотелось бы этому верить, но откуда тебе это известно?
      - Любящей женщине о любимом мужчине многое известно.
      - Ты его, разлюбезного своего Фёдора Сергеевича, отлично защищаешь, - подводила итоги Людмила Кольчугина, - мы, конечно, совершеннолетние и что от чего бывает знаем. Но и он должен быть ответственным за свои поступки, должность, за свой партбилет, в конце концов.
      - Что вы хотите этим сказать?
      - Мы ещё не решили.
      - Почему вы должны что-то решать? Почему вы считаете себя вправе лезть в чужие дела? - не сдержалась Лиля Берг. И её красивые глаза вновь наполнились слезами.
      - Дела Галочки Сметанкиной и нашего преподавателя - не чужие нам дела, мы же комсомолки. Лиля замолчала, опустила глаза, и по щекам её потекли тихие слёзы. Она больше не знала, как нас умилостивить. Нам сделалось её жаль.
      - Не расстраивайся, Лиля, - утешила её Людмила Кольчугина, - пусть всё остаётся по-прежнему. Но Фёдор Сергеевич должен сделать для себя необходимые выводы, ты скажи ему об этом.
      - Мы очень вам благодарны! - воскликнула Лиля.
      - Не мы, Лиля, только тебе одной мы сочувствуем, и только ради тебя ничего никому об этом не скажем. Лиля ещё раз от себя нас поблагодарила, вынула из сумки маленькое зеркальце, запудрила заплаканные глаза и щёки, и простилась с нами.      
       На своих лекциях, два дня спустя, Фёдор Сергеевич замечательно держался, так, словно ничего не произошло - весело, уверенно, независимо. Даже сделался ещё более остроумен и находчив. Любование одно - какой преподаватель - недосягаем и неуязвим!
       Дав обещание Лиле Берг ничего против него не предпринимать, мы, конечно, намерены были это исполнить, потому что в глубине души любили порочного своего преподавателя. Но для острастки, на всякий случай, все пятеро, кто ходил к нему домой, теперь садились на его занятиях за первые столы - двое слева, двое справа, и посредине Галочка Сметанкина. И однажды, когда он с особенным подъёмом говорил о великом значении несравненной компартии, в чём мы не имели причины сомневаться, не выдержала Людмила Кольчугина и спросила:
      - А вы, Фёдор Сергеевич, член партии, и имеете партбилет?
      - Да, я член партии и, конечно же, имею партбилет, - невозмутимо ответил он.
      - А как вы относитесь к моральному кодексу коммуниста? - поинтересовалась Людмила.
      - Свято чту моральный кодекс коммуниста, - спокойно ответил Фёдор Сергеевич, - сегодня у нас совсем другая тема, но если вас что-то интересует в этом планет или беспокоит, то после занятий - я к вашим услугам. И ни в одном глазу ни раскаяния, ни сомнений. А чего бы мы хотели?
      - Благодарю вас, - ответила Людмила, - извините меня за посторонние вопросы, во всём остальном разберёмся сами,- туманно и вежливо - никто ничего не заметил.
       Но напрасно мы думали, что Фёдор Сергеевич чувствовал себя недосягаемым и неуязвимым. Вскоре стало нам известно, что он срочно уволился и уехал из города. Многие о нём жалели: "Хороший был преподаватель". Мы жалели тоже. Вот к чему приводит неверность слову своему, ведь обещали мы его не трогать. И ведь не тронули - так, невинные и ни к чему не обязывающие вопросы, чего он испугался?
       Лиля Берг ходила ничем своей беды не выдавая, строгая и замкнутая, и избегала встреч с нами, а если сталкивалась с кем-то из нас лицом к лицу, то сдержанно здоровалась и проходила мимо. Нам было не по себе, а чего бы мы хотели, неверные своему слову, бессовестные?
       И вдруг, однажды, много времени спустя после первого визита, в нашу комнату, снова заплаканная и запудренная, пожаловала Лиля Берг. Мы сначала онемели, потом к ней устремились - ужином её кормить, чаем поить. Лиля сидела вялая, грустная, нехотя ела то, что положили ей в тарелку. Заговорила о том, что мы, конечно, знаем об отъезде Фёдора Сергеевича.
       Ну ещё бы не знать! У нас теперь по истории партии новый преподаватель, нервный, желчный, лысый старичок - никакого сравнения с Фёдором Сергеевичем.
       И что мы, наверное, так же знаем, что уехал он из-за нас, что мы хотя и пообещали его не трогать, но каким-то образом, может быть, даже того не желая, снова его очень обидели, вернее напугали. Чем именно он не рассказал.
       Просто пригласил однажды Лилю в каком-то отчаянно - раздражённом состоянии, ругался, называл нас "убогими святошами". Говорил, что не может так жить, что эти "убогие святоши" следили, следят, и будут следить за каждым его шагом - на занятиях, в постели, за столом, в самых непредсказуемых местах. Лиля, как могла его утешала, обещала ещё раз с нами поговорить, убеждала в том, что если мы и обидели его, то, скорее всего, бессознательно. "Они же обещали нас не трогать". Но Фёдор Сергеевич был безутешен, а когда они расставались поутру, долго не отпускал Лилю от себя, и даже опоздал немного на занятия, что ему не свойственно. "Вы же знаете, как он дисциплинирован и обязателен".
       После этого они больше не виделись. Мы возмутились про себя: "Ах, ты бессердечная, подлая "овечка", да и вслух не очень стеснялись в выражениях.            
      - Он должен был забрать тебя с собой!
      - Это называлось бы - ехать в Тулу со своим самоваром, - печально пошутила Лиля. Мы горячо раскаялись в содеянном, и в том, как сидели пятеро причастных за первыми столами, и в этих Людмилиных вопросах.
       Лиля сказала, что всё это теперь не имеет значения. И пришла она не для того, чтобы жаловаться, а потому, что ей некуда больше придти, она ведь как-то отдалилась от своих однокурсниц и девочек из общежития, с которыми живёт в одной комнате, из-за этой тайной связи с Фёдором Сергеевичем. И теперь, мы - самые близкие для неё в этом городе люди.
       Оказывается, она на втором месяце беременности, и собирается родить и воспитывать ребёнка от любимого человека. Это для неё радость, а не трагедия.
       Мы сказали, что тогда она обязана принимать от нас в этом деле посильную помощь, раз она считает нас самыми близкими людьми. Лиля наконец-то слабо улыбнулась. А мы стали горячо обсуждать наши в этом деле возможности. Во-первых, Лиля должна будет поселиться в нашей комнате, с нами ей будет легче.
      - Но у вас нет свободных мест, - возразила Лиля.
      - Мы с тобой поменяемся местами, - очень искренне сказала я, хотя трудно схожусь с людьми, и очень дорожила соседством со Светланой Комаровой, но это же совсем не то, что быть беременной в отчуждённом коллективе.
      - Это я освобожу Лиле место, - заявила Галочка Сметанкина,- потому что с вами много хлопот, вас переселять придётся вместе со Светланой Комаровой.
      - Нет уж, нет, - торопилась Люба Савинова, - это я уйду, я выносливей и более приспособлена к жизни, чем Галочка.
       Оказалось, что каждая из нас готова переселиться в Лилину комнату и освободить ей место. Во - вторых, мы усыновим её ребёнка. Ведь он нам сродни не только по материнской линии, ведь его отец не чужой нам человек, - один из бывших любимых преподавателей, тоже, считай - близкая родня.
       Если же один ребёнок на двенадцать человек (при случае, и соседи нам помогут), у тебя, Лиля, не будет никаких трудностей.
      - Я, - сказала Стефания, - вынянчила до двух лет младшего братика, и умею это делать.
      - Подождите, остановила нас Лиля, - я ведь к вам не за помощью пришла, а только поговорить. Я решила, как только станет заметной моя беременность, переведусь на заочное отделение и уеду в деревню, где меня обеспечат какой-нибудь жилплощадью, работой, детяслями. Уже узнавала в ГОРОНО - есть такие места.
       Но за то, что вы мне здесь сказали, очень вам благодарна, не ожидала, я этого никогда не забуду! Знаете, мне сделалось совсем по-другому, - с трудом подбирала Лиля от волнения нужные слова. И мы готовы были прослезиться.
      - Лиля, тебе не нужно ехать в деревню, если ты даже переведёшься на заочное отделение, ты и здесь, в городе можешь устроиться на работу, и водить в ясли ребёнка, но здесь мы тебе во всём поможем.
      - Спасибо, я подумаю, время ещё есть.
      - Фёдор Сергеевич знает о твоей беременности?
      - Нет, я сама не подозревала до его отъезда, но это не имеет значения. Если бы даже он был здесь, я бы своих проблем на него не навешивала.
       А когда прощалась с нами до завтра, то любо - дорого было видеть, в каком она уходит от нас настроении! Теперь мы гуляли с ней, обнявшись, по коридорам института в перерывах между лекциями, ни о чём пока не спрашивали, ничего не предлагали, чтобы не отпугнуть чрезмерной заботливостью. Лиля по-прежнему была легка, стройна, спокойна.
       Но вскоре она к нам пожаловала счастливая и нарядная, в ярко оранжевом платье. Солнечный цвет и строгий покрой в противоречии своём создавали необычайное впечатление и очень шли к рыжим Лилиным волосам.
       Лиля положила на стол плитку шоколада, банку килек в томатном соусе, большой пакет с печеньями. И когда мы сели пить чай, выяснилось, что она получила от Фёдора Сергеевича письмо, в котором он просил Лилю перевестись к нему в такой же институт на литфак, он поможет ей устроиться в общежитие. Но Лиля ответила ему, что приехать не сможет, что беременна, собирается родить и воспитывать ребёнка. Для этого переводится на заочное отделение, и уедет на работу в деревню, или останется в городе, она этого ещё не решила. Твёрдо знает одно, что потребуются дополнительные средства, поэтому - работа и заочное отделение.
       Написала, что "святоши" помогут ей с ребёнком, и что он напрасно уехал, потому что они ничего плохого делать ему не собирались.
      - Извините, что я в письме вас так называла. И мы признались, что нам нравится называть Фёдора Сергеевича заблудшей, порочною "овечкой".
      - Дальше, - продолжала Лиля, - я извинялась за невозможность к нему приехать, за всё его благодарила, прощалась навсегда, и подписалась: "По- прежнему любящая Вас Лиля Берг".
       Благодаря вам, письмо получилось спокойным и жизнерадостным. А ведь такие мужчины, как Фёдор Сергеевич, больше всего не любят женских слабостей, зато женское мужество и независимость их восхищают.
       - И вот что он мне ответил: - Лиля достала из портфеля конверт, вынула из него несколько мелко исписанных листов, и позволила их нам прочитать. На интимные места в письме Лиля наложила отрезки белой бумаги и прошила их ровными редкими стежками. Как замечательно придумала! Потом убери нитки, отпадут кусочки белой бумаги и письмо любимого в целости и сохранности - читай, хоть зачитайся!
       "Дорогая Лиля, ненаглядная и несравненная моя, да я умру, если ты ко мне не приедешь, умру несчастный, безвестный и одинокий." Дальше пришита белая бумажка. "Лиля милая, в каком месте были у меня глаза, как я раньше тебя не рассмотрел?! Глупый тёмный абориген... - белая бумажка. Без тебя я не нахожу места. Если ты ко мне не приедешь, или напишешь ещё раз такое письмо, какое я получил, то можешь с уверенностью макать блинчики в блюдечко с мёдом и есть рис с изюмом на помин моей грешной души. Лиля, приезжай, я не могу позволить, чтобы кто-то из "святош" прикоснулся к нашему ребёнку, - белый листок. Впрочем, я извиняюсь за "святош", эти девушки открыли мне глаза на тебя и многое другое."
      - Вот так, безмозглая "овечка"! - обрадовались мы.
       Ведь наш роман мог длиться бесконечно и кончиться ничем. Дорогая Лиля, как повезло мне, что я тебя однажды встретил, прелесть ты моя. Беременна, и ни одной просьбы и жалобы. Откуда ты такая взялась? Ведь каждая другая на твоём месте давно явилась бы ко мне в институт с претензиями, и не одна, а целым, как твои "святоши", собранием, хотя ребёнок был бы, уж точно, не моим. Лиля, ты помнишь?.. белый листочек, Лиля, ты знаешь?.. белый листочек. Надеюсь, я тебя убедил, до скорой встречи, дорогая!
       Ах, как хотелось бы нам прочитать, что там наблеяла наша влюблённая "овечка" под белыми бумажками! Но тайна есть тайна.
       И после этого письма Лиля не стала торопиться с ответом.
      - Потому что, вы заметили? - много восторгов, и никакой ответственности и определённых обещаний.
       Можно ждать его в обжитом городе одной, а в чужом с ребёнком -это уж слишком! К тому же, я так вжилась в роль матери - одиночки, так мысленно сумела преодолеть все трудности, воспитать достойного человека - своего сына или дочку, похожего или похожую на Фёдора Сергеевича, что мне трудно было представить себя в чужом городе без знакомых и близких, полностью от Фёдора Сергеевича зависимой.
       Оказывается, очень важно иметь людей, к которым можно придти и обо всём рассказать, как я к вам бегаю.
       Через некоторое время, я снова ответила ему, что, может быть, не нужно торопиться с переездом, что ребёнок - это ведь труды и заботы, а не только радость и развлечение. Ему стоит подумать об этом всерьёз и не обременять себя заботами, довольствуясь лишь приятными воспоминаниями.
       И немедленно получила ответное письмо, в котором Фёдор Сергеевич писал, что о детях он знает больше, чем Лиля, ведь сына своего он вырастил и воспитал, пусть не до конца, не его в этом вина. Лиля знает, как к сыну он хорошо относится. И её приглашал к себе уже в качестве жены. Он имеет комнату в семейном общежитии, когда приедет Лиля, они на следующий же день подадут заявление в загс и на получение квартиры, так как у них же семья из трёх человек, Лиля, он надеется, его не обманула, что беременна?
       Она не успела ответить на это письмо, но очень было рада. Все её планы - одной воспитывать ребёнка, улетучились, потому что лучше всё-таки делать это вдвоём. Она ведь всего лишь слабая женщина, и очень любит Фёдора Сергеевича. Конечно, она собиралась ответить ему согласием, но не успела, так как получила от него телеграмму и деньги срочным переводом. На сборы он дал Лиле три дня. Узнал и сообщил, каким поездом ждёт, а если с этим поездом не встретит, то со следующим. "До скорой встречи, жена моя, Лиля".
       Она не стала больше испытывать его терпения, оформила документы о переводе, купила билет, и завтра уезжает.
       Сегодня же, она пришла ещё раз за всё нас поблагодарить и проститься.
      - Вы устроили мою судьбу, даже Фёдор Сергеевич это понимает.
       Конечно, отметили это событие торжественным чаепитием с обычной нашей программой. Лиля разволновалась, потому что в их комнате совсем другие отношения.
       На следующий день мы все пришли к Лиле в общежитие, чтобы её проводить. Примеряли себя к её комнате и сожалели, что не произошло сюда переселения кого-нибудь из нас.
       Её третьекурсницы не знали, зачем и куда уезжает Лиля Берг - стыд для них и позор, которого они не сознавали.
       Разобрав скромный Лилин багаж, отправились на вокзал, все вошли в вагон и, когда проводница попросила выйти провожающих, пожелали Лиле всего хорошего и Фёдору Сергеевичу передали пламенный привет.
       Дома печалились о Лиле Берг, которую не надеялись больше встретить, и тосковали о дорогой "овечке" нашей - Фёдоре Сергеевиче.

ГЛАВА 9.
Зоя Петрунина.

       Был первый по-настоящему тёплый день. Мы вернулись с загородной прогулки домой, полные весенних впечатлений, и расставляли по тумбочкам букеты подснежников. К нам в комнату Зоя Петрунина вошла, она и раньше у нас бывала, дружила с Любой Савиновой. Зоя Петрунина тоже дочь высокопоставленного лица в городе, только в противоположность Ирине Запрудовой, она от отца своего унаследовала очень ценное качество - быть ответственной за всё, происходящее вокруг. Её выбрали комсоргом факультета, и она отлично справлялась со своими обязанностями.
       Зоя носила строгий костюм с белыми отглаженными манишками и манжетами, аккуратно были всегда подвиты и уложены её волосы. Мы привыкли к её строгому облику, к её властному голосу на комсомольских собраниях, сообщавшему - кому следует в учёбе подтянуться и ликвидировать задолжности, кто, напротив, может служить примером на факультете, голосу, объявлявшему, где должны мы собираться для работы с учащимися или для других каких целей. Зою Петрунину все уважали и хорошо к ней относились.
       К нам в комнату она вошла в воздушном летнем платье, с открытой шеей и руками, совсем не в её строгом стиле, с растрепавшимися от весеннего ветра волосами, в босоножках, состоящих из одних тонких ремешков, с маленькой сумочкой через плечо.
       Мы ей обрадовались и засуетились, чтобы чаем напоить, но она вдруг быстро прошла к первой кровати, упала в подушку, изогнувшись в тонкой талии, и зарыдала. Галочка Сметанкина бросилась, было, к ней, чтобы успокоить, но Зоя приподняла залитое слезами лицо и помотала головой в знак того, что утешения ей не помогут. Все сделали вид, что обратились к своим делам, на чей-то стук в дверь ответили: "к нам нельзя".
       Нарыдавшись, сколько захотела, Зоя утихла, ещё несколько раз всхлипнула, потом решительно поднялась с подушки, села на кровати, вынула из сумочки носовой платок, вытерла им лицо, и, напудривая перед маленьким зеркальцем нос, сказала нам:
      - Вы, конечно, меня извините. Есть славное правило: "радостью поделись с другими, несчастье сумей пережить сам", - у меня так не получилось. Очень вам благодарна, где бы я ещё смогла выплакаться? Она поднялась, ещё раз извинилась и направилась к двери.
       Что-то непоправимое у неё произошло, не стала бы она рыдать по пустякам, жаль, не оказалось дома близкой её подруги Любы Савиновой, она бы лучше нас смогла её утешить. Конечно, мы, о её рыданиях, никому, ни слова.
       А много месяцев спустя, в начале следующего учебного года, я случайно забрела на занятия институтской литгруппы, вместе с Людмилой Кольчугиной, нашей поэтессой.
       Сначала их занятия показались мне мало интересными. Начинающие сочинители, краснея и волнуясь, переворачивая дрожащими пальцами страницы, читали свои беспомощные куплеты. И председатель группы - старшекурсник - терпеливо объяснял им их неудачи.
       Но вот дело дошло до Людмилы Кольчугиной, и те стихи, что нам нравились, от которых у нас захватывало дух, что мы переписывали в свои тетради, были названы, стихами, над которыми необходимо было серьёзно работать, Например, вот это:

На развилке дорог
Этот стих мой прощальный,
Через этот порог
В путь отправлюсь я дальний.
Дальше, дальше от дома,
В неизвестность, в тревоги.
Ты пойдёшь по другому,
Не скрестятся дороги.
Путь твой будет хорошим,
А теперь - ногу в стремя.
Пусть мой след запорошит
Проходящее время.

       Это же о нас, о том, как время быстротечно, как все мы окажемся в скором будущем на "развилке дорог", и прости - прощай наш дружный замечательный коллектив. Слёзы застревали в горле у нас от этих строк.
       Но председатель - старшекурсник был другого мнения. Или вот это:
Сегодня снег пушистый,
Кудрявые кусты.
И вдруг на встречу вышла,
Как в чудной сказке ты!
И я, как полный колос,
Налитый солнцем, весел!
Пою я в полный голос,
Мне не хватает песен!
Сулила вечный холод
Мне птица Гамаюн,
И вдруг я снова весел,
Силён, и бодр, и юн!

       Это ведь тоже о нас, каждая из нас мечтала таким вот образом выйти кому-то навстречу и осчастливить, и осветить ярким светом чью-то неудачливую без этой встречи жизнь. И вдруг - это стихи, над которыми нужно серьёзно работать.
       Когда Людмила села, я ей сказала:
      - Собачья чушь, ты его не слушай.
      - К сожалению, он прав, - возразила Людмила. - Это я вас, доверчивых, морочу своими талантами.
       Не успела я переварить такое отношение к Людмилиным стихам, как поднялась со своим рассказом Зоя Петрунина.
      - О, - сказал председатель, - это интересно! К сожалению, проза у нас - редкость, в литгруппе почти одни поэты.
       Зоин рассказ мне очень понравился, к тому же он объяснял её рыдания тем весенним вечером, в нашей комнате, на нашей постели. Правда, были изменены имена и фамилии действующих лиц, и людям не причастным к тому случаю, не догадаться было, о ком идёт речь.
       Но председатель и здесь рассудил иначе. Он выяснил, что это первый Зоин опыт, написанный по живым впечатлениям, и долго объяснял, что литературное произведение должно быть не фотографией жизненных явлений, но результатом серьёзных размышлений и обобщений. Зоя смутилась, сказала, что, конечно, она взялась не за своё дело, и просит извинить присутствующих за отнятое у них время.
      - Нет, вы пишите и приносите вашу прозу, - милостиво разрешил председатель, - но никому не нужно надеяться на скорый, сиюминутный успех, потому что труд писателя и поэта - это каторжный, неблагодарный труд. Я знаю это по собственному опыту. И то же самое вы прочтёте у классиков, если поинтересуетесь, как досталась им слава и высокое мастерство.
       Нетерпеливо попросила слова Людмила Кольчугина, и заявила, председательскому мнению вопреки, что рассказ Зои Петруниной ей понравился, потому что он правильно отражает наше отношение к жизни, и чем он достовернее, тем нам дороже. Старшекурсник поморщился, не умея возразить.
       Людмила попросила Зоину тетрадку дома почитать. Зоя положила её на наш стол и сказала, что писать больше не собирается, это так, нашла на неё блажь.
       А вечером Галочка Сметанкина прочитала её рассказ всем остальным.
       Я привожу его дословно, потому что до сих пор лежит он у меня среди дорогих и памятных вещей.

ГЛАВА 10.
Страницы из рассказа Зои Петруниной.

12 апреля, 1953 г.
       Первый жаркий весенний день, первый раз в летнем платье, в босоножках, без чулок. Непривычно свободно и легко.
      - Ты какая-то сегодня особенная, Лида, - сказал Андрей при встрече, - я тебя такую немножко боюсь.
       Мы с Андреем по лесу идём: отогреваются в солнечном тепле стволы деревьев, по ветвям, от начинающих распускаться почек, струится чуть заметный зеленоватый туман, молодая травка местами образовала небольшие зелёные лужайки, и на них вылезли мохнатые подснежники. А в овражках и густых зарослях всё ещё дотаивал последний снег.
       Много солнца и влаги в лесу. Всё в нём просыпалось, шуршало, оживало. Суетились птицы, вылетали первые бабочки, живыми шапками шевелились муравейники. Лесные запахи и впечатления волновали и вызывали желание всё вокруг любить, всё сберечь, всему помочь. Мы осторожно шли по узким тропинкам, гладили корявые стволы деревьев, ступали на подтаявший снег и оставляли на нём узкие мокрые следы, слизывали с тонких прутиков муравьиную кислоту. От нечаянного прикосновения друг к другу у нас начинали гореть щёки.
       Знакомые Андрея (юноши и девушки с его факультета), с кем мы приехали в лес на электричке, время от времени звали нас. Мы были рады какому-то внутри нас происходящему очищению и примирению.
      - Лида, - говорил Андрей, - ломая сухую ветку на маленькие кусочки, - я не решаюсь к тебе приблизиться, к тебе прикоснуться, после этого ты, словно чужая, меня сторонишься. Ты же знаешь, что я люблю тебя, люблю, люблю, люблю!
       Это не было для меня тайной, но, высказанное так горячо, приобрело совсем другой - более глубокий смысл, потемнело от нежности в глазах. Противиться его губам, его рукам не было ни желания, ни сил. И почему я всегда должна противиться тому, о чём мечтаю, чего хочу? - неистовые ласки... неистовые желания, но мои строгие правила меня не подвели, и, когда Андрей совсем потерял голову, я выскользнула из его объятий.
      - Лида,- с трудом усмирял себя Андрей, - я не верил, что так возможно, давай поженимся как можно скорей!
      - Но мы ведь, Андрей, ещё недоучки, - возражала я, мы ведь только на втором ещё курсе.
      - Ну и что - на втором? Ведь отдельно друг от друга мы как-то живём, давай завтра же подадим заявление в ЗАГС. Ты согласна, Лида? Лида, почему ты молчишь?
      - Но ведь не всё хорошо в наших отношениях, Андрей: мы ведь часто ссоримся с тобой, и разно относимся ко многому в жизни.
      - Всё это перемелется и станет на свои места, и вот увидишь, нам будут ещё завидовать люди! Я всё равно тебя уговорю, и всё-таки не могу поверить, что это скоро будет, не могу представить, как это будет, я только этого хочу, хочу, хочу! Я тоже мечтала закрыть на всё глаза, и снова отдаться ласкам и нежности. Так тянулось всё во мне к нему, к его рукам, к его губам! Я даже крикнула: "Ау ! Ау! Ау!", чтобы от несбыточных желаний вернуться к действительности.
      - Ау, Андрей! Ау, Лида! - откликнулись его друзья совсем рядом. Наши сцепленные руки были нетерпеливы и горячи... нет, нет, мы совсем не хотели сейчас встретиться с ними, мы ещё и ещё хотели оставаться только вдвоём.
       И побежали в сторону от его друзей, через лесную заброшенную дорогу в соседнюю берёзовую рощицу. На некотором расстоянии от нас, на дороге стоял какой-то бесформенный и, как мне показалось, беспомощный предмет. Всегдашняя привычка всё знать, во всём принять участие, заставила меня в ту сторону бежать.
      - Идём, Андрей, посмотрим! Он недовольный от меня оторвался, но я слышала его учащённое дыхание сзади. Мы подбежали очень кстати, потому что предмет этот - оказался гружёной хворостом тележкой, зацепившейся за корень колесом. Вокруг неё - и так и эдак...бегала старая женщина в распахнутой телогрейке, в стоптанных кирзовых сапогах. Седые пряди выбились из-под ветхого платка на морщинистое загорелое лицо.
       Я упёрлась сзади, она без слов впряглась спереди - тележка ни с места. Андрей схватился за тележку возле меня, приподнял колесо, тележка покатилась по дороге.
      - Спасибо, деточки,- благодарила нас старая женщина, остановившись и заправляя седые волосы под ветхий свой платок. Мы снова побежали в берёзовый лесок, мы уже скрылись в нём, только эта женщина не выходила у меня из головы - как там она, не застряла ли опять? Я не вытерпела и выскочила на дорогу, чтобы убедиться, что она благополучно движется вперёд. Дурное предчувствие меня не обмануло. Тележка снова стояла на месте.
      - Скорее, Андрей, - крикнула я ему, заранее представляя его недовольное лицо.
      - Как ты можешь думать в такие минуты о ком-то другом? - досадливо удивлялся он сзади.
       Когда мы подбежали, измученная напрасными усилиями, вспотевшая женщина, снимала телогрейку, и пока пристраивала её на хворост под верёвку, едким потом ударило в нас из-под старческих натруженных рук. Я заметила, как Андрей брезгливо сморщил рот. А с чего бы кривиться ему? Родители его - сельские труженики, как сам он говорил. Втроём, не без усилий, мы вытащили тележку из канавки. А далеко вперёд уходила такая же дорога с пнями, рытвинами, ухабами, как же она тележку дальше повезёт?
      - Ау! Лида, и Андрей! - закричали нам из лесу, - мы уходим домой, к электричке!
      - Мы вас слышим! - откликнулся Андрей и позвал меня:
      - Идём, Лида!
      - Давай поможем довезти тележку до конца, посмотри дорога какая! - говорила я, зная, что он будет против.
      - Спасибо, детоньки, не знаю как вас и благодарить! Сама я во всём виновата. Надо было по большаку ехать, да ведь, что старый, что малый - ума-то ведь нету. Раньше-то с хозяином и детками мы всё по этой дороге возили - и дрова, и сено. Мужики-то за ней следили, весной-то её подправляли - дорогу-то эту. А нам, бабам, знать, по ней ездить заказано. Да по ней никто и не ездит теперь. А я-то думаю, может тихонько доберусь, прошлое вспомяну, поплачу, день-то нынче какой пригожий! Так мне старой и надо, - многословно оправдывалась женщина, всё более теряясь и смущаясь, потому что недобрым и хмурым было у Андрея лицо. Я стояла, краснея от стыда, за его нетерпеливую досаду, за его нежелание выслушать и помочь. А Андрей подтолкнул тележку так, что старая женщина затрусила рысцой.
      - Ну, бывай, бабуля, в другой раз не лезь, куда не надо. Мы пошли!
      - Идите, деточки, идите, голубочки, - снова остановилась женщина с тележкой, - а мне-то торопиться некуда, и если что, то люди добрые помогут. Все, считай, сегодня в лесу. И она тихонько двинулась вперёд.
       А Андрей, чтобы ещё раз, чего доброго, не увидеть, что она опять застряла на дороге, длинными и сильными ногами своими уходил, не оглядываясь, в лес.
       Я тихо побрела за тележкой, желая одного, чтобы он не вернулся, чтобы при этой чужой старой женщине не устраивать сцен.
       Скорее, скорее бы нам с ней скрыться за тот вон поворот! Я стала помогать сзади, женщина оглянулась, но ничего не сказала, потому что у неё непослушно задёргались губы, и слезами заволокло глаза. Она плакала, я видела это по её вздрагивающим плечам. Я не мешала ей, долго мы ехали так, иногда за что-то цеплялись колесом, останавливались, туда - сюда двигали тележку, отцеплялись, и снова вперёд. И вдруг опять угодили колесом в глубокую канавку. Я к женщине подошла. Она сняла с головы платок, вытерла им лицо и сказала:
      - Что же ты, девонька, осталась-то одна, шла бы за своим суженным, видела ведь я как он закуражился, негоже ведь, девонька, оставаться-то одной. Чтобы не отвечать на больной этот вопрос, я закричала на весь лес: "Ау! Ау! Ау!" Только эхо ответило мне.
      - А где же те добрые люди, которые вам помогут, которые все сегодня в лесу? - спросила её. Она лукаво улыбнулась непросохшим ещё лицом.
      - Пока-то нету, а часом подойдут.
       Мы долго с ней и безуспешно туда - сюда толкали тележку, потом она достала из-под хвороста топор, нарубила от старого пня широких плоских щепок. Мы подкладывали их под колёса, разравнивали ими канавку, укладывали колею, и кое-как выволоклись на дорогу. Теперь я впряглась впереди, двухколёсная тележка сильно тянула вверх и назад, выкручивая руки. Я напрягала все силы, чтобы её удержать, не выпустить из рук, и скоро усвоила нехитрое это дело.
       Оказывается, старая женщина, может быть, под наплывом дорогих ей воспоминаний, плохо видела дорогу. Теперь мы объезжали с ней неровности, пни, ухабы, канавки. Наконец, лес сделался реже, перебрались благополучно через ветхий узкий мостик и выехали на большак.
      - Слава Богу! - облегчённо вздохнула женщина, - за этот мосточек болела я душой, думала - перевернём тележку, не проедем. Нету у меня никаких слов, девонька хорошая, тебя благодарить, а если не побрезгуешь, то к родничку пойдём, сядем, вон он чистый, светлый тот родничок, напьёмся, яичков поедим, коржичков, помянем всех усопших, и пусть земля им будет пухом! А если торопишься, то беги, меня, старую, не слушай.
       Отставили мы с ней тележку в сторону от дороги, и к родничку пошли. Сели на разостланной телогрейке, съели по яичку с чёрным грубым хлебом, пожевали тёмных чёрствых коржичков, запили студеной водой из берёзового замшелого ковша, который здесь же для этой цели на колышке висел.
       У чистого этого родничка поведала мне старая женщина о погибших на фронте сыновьях и муже.
       Про мужа - работящий, радушный, и жила я за ним, как за каменной стеной. Очень он был добрый, всех жалел. Не мог, бывало, скотину резать, приглашали для этого других мужиков. А на младенца в люльке, на малого телёнка, барашка, котёнка смотрел всегда так-то ласково, так-то хорошо! Первый-то сынок Родюшка был весь в него. Коров очень любил, семья у нас большая - корова, телушка, бычок и другая живность была всегда во дворе. Умел он со всем этим возиться. Наказывать ему не надо, сам всегда знал, что делать ещё мальчонкой.
       Все четверо были у меня погодки. Бывало, едем с самим Иваном Даниловичем за дровами, либо за сеном по дороге по этой, а они, четверо, все вокруг нас на лозинках, словно на лошадках скачут.
       И глаза её вглядывались в даль с надеждой, будто могли они, её погибшие сыновья, выскочить сейчас на лозинках к нам, к чистому этому родничку.
      - А второй-то - Колюшка, всё норовил командовать, всё, бывало, сабелькой деревянной помахивал и был у них за командира, у всей у нашей уличной сопливой мелкоты, тогда ведь все в Чапаева играли. Бывало, покормить-то их не покормишь - целый день не найдёшь, где их носит. - Петенька - третий сыночек, собак любил, всё бегал за ним его щеночек, и что дашь ему, Петеньке, какого гостинчика, всё с тем щеночком поделит.
       А младший Васятка из лесу ёжика принёс. Молоко пил этот ёжик, словно кошка, по избе-то ножками топ - топ, тук - тук.
       С удовольствием вспоминала женщина сыновей в раннем детстве, в спокойные те времена, когда им ничего ещё не угрожало.
       И славные, пригожие, работящие вышли из них парни. Двух старших оженили мы до войны, и сношенек взяли хороших, им подстать.
       Потом, одного за другим на фронт проводила. Похоронки пошли. Как об муже получила, убивалась, конечно, да ведь горе такое у каждого, считай, в дому. Пережила, перетерпела. Об Родюшке похоронка - места себе не находила - перемоглась, не я первая, не я последняя. Об Колюшке похоронку давно оплакала - обгоревала - долго не было писем, чуяла недоброе душой. А о Петеньке получила - слегла. Сношеньки - голубушки не оставили, на ноги поставили.
       Опять с утра до вечера на работе. Всё внутри заледенело, - ну, думаю, на мой век похоронок хватит, Васятку, младшенького, Бог не возьмёт, пожалеет. Он ведь, словно красная девица, ласковый, застенчивый, услужливый. Думаю - одно у меня солнышко осталось, одна кровинушка. Послала я ему заветную посылочку - как всем - носочки там, шарфик, коржичков, медка, сальца. Только над этой заветной посылочкой всю-то ночку я проплакала, промолилась.
       Живу себе, как все, война уж на исходе. Другие женщины про своих, кто на фронте, всё рассказывают, на картах про них каждый день гадают. А я про Васятку молчу, будто лишним словом завет свой боюсь нарушить, а говорю всегда совсем о другом.
       И когда на него похоронка пришла, не могла я никак её в толк взять, не могла никак поверить. Потом как будто тронулась умом. На работе работаю, как все, только молчу, а как домой приду, начинаю в огороде ёжика искать, которого Васятка когда-то из лесу принёс. Долго жил у нас этот ёжик, потом куда-то пропал, может быть, в лес ушёл. Ищу я его, чтобы хоть ёжик от Васятки остался. А голосить и плакать не могла - закаменело всё внутри.
       Тут соседка Марья увидела, что я ищу чего-то в огороде, а дело-то по осени было, в огородах-то убрано всё, пусто. Подошла она, расспросила, вроде бы со мной согласилась:
      - Ищи, - говорит, - ищи, может, найдёшь. А вечером пришла ко мне с бутылкой самогона. Выпили мы с ней, наревелись, песни всё пели, много она знает старинных горючих песен.
      - А ёжика того, - говорит Марья, - не ищи больше в огороде. Васятка твой нашёл его ещё пострелом голопузым, а ёжики так долго не живут.
       После этого, не то, чтобы легче стало, а только сделалось как-то мягче внутри. Стала я снова жить как все, работать, и про своих со всеми обо всём вспоминать и разговаривать.
       А потом в нашу деревню фотограф приехал, который может делать с махоньких фотографий большие портреты. Заказала я ему на всех пятерых. Теперь висят все пятеро в избе, словно, живые. Вон видишь, избы первые видны за поворотом - это наша деревня, заходи, когда будешь ещё в наших лесах. Спросишь Антипову Анну Петровну - тебе избу мою покажет каждый - стар и млад.
       Я спросила, помогают ли ей, как матери погибших фронтовиков в деревне?
      - Как не помогают? Председатель-то сельсовета Иван Егорович у нас безотказный, сам с фронту на одной ноге пришёл, всё понимает. Да всем ведь не поможешь, в деревне, почитай, все матери погибших сыновей, да вдовы. Оно и нам, пока Господь Бог не прибрал, сидеть, сложа руки - не гоже.
       Ты уж меня старую прости, что я тебя возле себя заморила. Душевно, по-доброму, с тобой своих-то помянула. Им ведь там, в чужих сторонушках, славно, поди, и любо слышать, когда об них так-то хорошо вот говорят.       Обнялись мы на прощанье. Она показала мне, как по большаку выйти к электричке. Незаметно для себя, по сторонам не глядя, подошла я к остановке. Там много взрослых и детей из лесу с букетами подснежников. Я в сторонку отошла, чтобы побыть одной, поразмыслить о жизни, о том, какой ценой за неё заплачено, какими мы должны быть. И наткнулась на Андрея - не уехал, дожидался, прогуливался туда-сюда нервными шагами. Я не слушала его каких-то раздраженных заявлений, он сердился.
       Электричка подошла. И до моего сознания дошёл смысл его последних слов:
      - Мы ничего с тобой не добьёмся в жизни, если будем каждой вонючей старушонке тележки по домам развозить.
       Я дала ему пощёчину, и побежала в электричку. Сидела у окна, забившись в угол, сдерживая рыдания. Не пошла домой, чтобы не напугать своих домашних, побежала в общежитие к однокурсницам, к своей ненаглядной Любе Савиновой. Она как никто другой, всё умеет выслушать и понять. Её я не застала дома, но всё равно, к стыду своему, выревелась на чьей-то постели. И дома обошлось всё, как надо - никто ничего не заметил.
       Мне хотелось быть сильной и честной. Ведь каждое наше примирение после ссоры, я вижу это по его самоуверенному лицу, Андрей считает своей маленькой победой над моими "розовыми", выражаясь его словами, представлениями о жизни. А жизнь - жестокая, безжалостная штука, нельзя быть в жизни безупречной, как в кино, иначе тебя затопчут и затрут.
       Ясно ведь, что общего у нас с ним ничего нет, не говоря уже о том, что Антипову Анну Петровну - старую женщину с тележкой, я не смогу ему простить.
       А неверные мне, глаза мои, не хотели забывать, как он прекрасен, как смотрели на него и заговаривали с ним девушки в электричке. Неверные мне, руки мои, мечтали обвиться вокруг его высокой крепкой шеи. Преступные губы готовы были немедленно впиться в его горячий красивый рот и остаться там навсегда. И всё предательское существо моё подло лелеяло несбыточную надежду прильнуть к нему, прижаться, как в лесу. Чувство непозволительной близости и нежности захлестнуло меня и держало крепко с такой ясностью и напряжением, словно он был рядом.
      - Давай поженимся, Лида, как можно скорей! - звучали в ушах его нетерпеливые слова. Только всё это бесполезно, ничего у нас с ним не получится.
       Я осталась верна себе на последнем свидании через две недели. Андрей звонил, он желал поговорить со мной в последний раз.
      - Лида, мы оба с тобой виноваты. Бесполезно было ему возражать, я знала, что он скажет, ведь так уже было не один раз.
      - Ладно, только ты не отворачивайся и не хмурься, я на всё согласен: "виноват я во всём, виноват я кругом" - есть такая песня. Давай забудем это. Ты помнишь, Лида, - Андрей взял меня за руку и заглянул в глаза, - как необыкновенно хорошо было нам вдвоём с тобою в лесу? И хотя от его взгляда и прикосновения запылало всё у меня внутри, я отвечала ему твёрдо и холодно, отстраняясь:
      - Да, я очень помню, как необыкновенно хорошо нам было с тобою в лесу, только я не баба яга и не филин, и я не собираюсь жить в лесу, а когда мы выходим к людям, то делаемся с тобой разными, Андрей, и нам никто и ничто не поможет.
      - Твоё нежелание помириться со мной, - хитрил Андрей и старался перевести разговор на другое, - я объясняю тем, что за время нашей размолвки ты кого-то другого нашла.
      - Объясняй так, как тебе будет удобней объяснить, прощай, Андрей.
       Я ушла, он за мной не пошёл, не окликнул. А мне бы хотелось, чтобы снова наобещал исправиться, хотя я знала, что всё это бесполезно.
       А моя жалкая, не подчиняющаяся мне сущность, от решительного и нужного поступка моего, будто бы погружалась в холодную и тёмную безжизненную пустоту.
       Ночью, закусив подушку, беззвучно рыдая, мысленно я так отвечала на горькие свои стенания о неудавшейся любви:
      - Ведь к чужим слабостям ты была всегда непримирима и строга. Ты беззастенчиво приводила в пример другим Татьяну Ларину, Павла Корчагина и многие ещё такие имена. Так почему же ты ревёшь белугой безутешною, когда слова свои пришлось подтверждать делом?
       Если это тебе не по силам, не всё потеряно, есть возможность его вернуть, и мы поженимся. Только этого я никогда не осуществлю.
       Утром на лекциях, после бессонной ночи, среди однокурсниц, рядом с ненаглядной моей Любой Савиновой я была очень несчастной и немного собою горда. Я была теперь не такой заносчивой, как прежде, но этого пока никто не заметил. В ближайший выходной съезжу к Антиповой Анне Петровне в деревню.
       - Всё, - захлопнула Галочка Сметанкина тетрадь. Помолчали.
      - Я бы так не смогла, - призналась Галочка, - я бы страдала, рыдала, но порвать с любимым человеком - ни за что! Потому что я очень влюбчивая и бесхарактерная. Посоветовали ей скорее выйти замуж за военного. Марина Козельцева нам пригласительные билеты в дом офицеров принесла.
      - Пока мы здесь, тебя в обиду не дадим!
       Решили спросить у Зои Петруниной адрес Антиповой Анны Петровны и навестить всем коллективом, чтобы ей поклониться, сыновей и мужа её помянуть.

ГЛАВА 11.
Однажды вечером.

       Во время ужина в дверь несмело постучали. На наше обычное: "входите пожалуйста", вошёл, чем очень нас удивил, высокий, худощавый старшекурсник в очках - председатель институтской литгруппы, неумолимый и жестокий, ведь так "резать" стихи и рассказы людей, у которых от волнения и страха дрожат руки, занятие требующее твёрдости характера и отсутствия всякой жалости и сентиментальности. Но, кроме меня и Людмилы, побывавших на его занятиях, в комнате никто не знал об этом. Конечно, его высокая очкастая фигура примелькалась в институте. Учился он на факультете иностранного языка, читал Шекспира на английском языке.
      - Извините, я, кажется, не во время. И странно было видеть стеснение на его мужественном лице с широким лбом и твёрдым подбородком.
      - Я думаю наоборот, что вы пришли очень кстати,- сказала Клара Лапшинова, она была в тот день дежурная, подошла к нему, чтобы принять головной убор, портфель, пальто. Заставила потесниться Светлану Комарову и Стефанию, усадила его за стол.
      - Я к вам совсем не за этим пришёл, - начал розоветь лицом старшекурсник, нас разглядывая, - я к вам по делу.
      - Для таких, как вы - высоких и худых, главные дела - это еда, еда, еда! - настаивала Клара. Она налила ему в тарелку до краёв горячего прекрасного борща с кильками в томате, несколько рук протянули ему хлеб. Прекрасный борщ так пахнул ему в покрасневшее лицо, что он забыл на время все свои дела и слова. Мы с удовольствием наблюдали, с каким аппетитом ел он борщ. Наверное, до этого три дня в рот ничего не брал, а только всё читал Шекспира на английском языке. И когда тарелка опустела, Клара снова её наполнила. Доедая вторую тарелку борща, он сделался способным мыслить и говорить. И очень удивился:
      - А чего это вы здесь сидите и едите, кто вам приготовил? Мы развеселились и рассказали ему о нашей коммуне, о наших дежурствах, и пригласили его приходить к нам в гости, когда ему захочется к завтраку и ужину. Он за словом в карман не полез и спросил, а нельзя ли ему вступить в нашу коммуну, женившись на ком-нибудь из нас?
       Мы сказали, что не только можно, но и нужно, потому что это редкость, когда женихи сами являются в наш дом. Обычно нам приходится их отыскивать "днём с огнём" и дело это не простое.
      - Мне нужно поговорить с Людмилой Кольчугиной, - признался наш гость за чаем, - сказали, что она живёт в этой комнате. Людмила сидела с боку от него, за Светланой Комаровой и Стефанией, поэтому он, рассеянный, её не заметил.
       Тем более была она в затрапезном виде, с небрежно заколотыми назад волосами, в домашнем халате. Тогда как в аудиториях Людмила умела эффектно носить свои длинные буйные кудри и две      в одежде перемены - серое платье, доставшееся ей от старшей сестры, и тёмный свитер с узкой юбкой.
      -Людмила Кольчугина - это я! - поднялась Людмила и показалась ему.
       И по тому, как лицо его сделалось растерянным и красными пятнами пошло, мы поняли на ком бы он хотел жениться, и ни за что бы не сказал при Людмиле то, что сказал.
      - А вас как зовут? - спросила Клара Лапшинова. И так как он от растерянности ничего ответить не мог, то Людмила представила его:
      - Знакомьтесь, это Владимир Александрович Заречный, старшекурсник с инъяза и руководитель институтской литгруппы.
       Светлана и Стефания сразу допили свой чай и вышли из-за стола, а Людмила придвинулась к Владимиру Александровичу и намазала ему хлеб толстым слоем маргарина, но при Людмиле он не мог ни пить, ни есть, и стал путано объяснять причину своего визита.
       Оказывается, он принёс папку стихов начинающих поэтов, сам не успевает с ними разобраться, и пришёл попросить, чтобы Людмила ему помогла в этом.
      - Как же я буду разбирать чужие стихи, если мои вам не нравятся? - возражала она.
      - Мне-то они нравятся, - признался Владимир, - вы в этом деле отнюдь не новичок, но существуют для всех общие правила.
       Конечно, эта несчастная папка послужила только поводом, чтобы ему Людмилу нашу повидать. Видно, в литгруппе он объясниться с ней не имел возможности. О стихах Людмила обещала подумать, а вопрос о женитьбе решить по жребию. Ведь он обещал жениться на ком-нибудь из нас, а обещания следует выполнять.
       Нас очень развеселила её шутка, улыбался и Владимир Александрович, и очень нас благодарил за хлеб - соль.
       А когда Людмила пошла его провожать, мы кинули жребий. По жребию Владимир Александрович достался Светлане Комаровой, но напрасно, Людмила не вернулась к тому времени, когда мы стали укладываться спать. За неё мы не беспокоились, она у нас из тех, кому палец в рот не клади. Да и Владимир Александрович произвёл на нас очень хорошее впечатление. Ах, если бы почаще приходили к нам такие женихи!

ГЛАВА 12.
"На новом месте"

            Дела мои были плохи. Зимнее пальто нельзя было больше надевать - не военные всё-таки времена. Осеннее несмотря на отвлекающие детали - длинные, распущенные по воротнику волосы, сдвинутый на ухо берет, небрежно выпущенный впереди до пояса шарф, тянуло из последних сил. Выходное платье просвечивало на локтях. Туфли, легко доводимые с помощью крема и щётки до блеска, задрали вверх носы и сделались на низком каблуке, хотя раньше были на высоком. К стипендии иногда прибавлялись случайные мелкие заработки, но это не спасало.
       Мамина помощь - отец погиб на фронте, я у неё не одна - стыд для меня и срам, ведь я гораздо выше моей мамы и сильней. Перечисленные выше обстоятельства заставили перейти меня на заочное отделение, давно бы нужно это сделать!
       Я нашла недорогую квартиру в конце города, простилась с близкими в комнате и на факультете, и вступила в новую жизнь.
       Моё жильё представляло собой квадратную комнату в старом густо населённом бараке. Комната по назначению условно разделялась на три части. По левую сторону от входной двери возвышалась печка - голландка, рядом с ней маленький кухонный столик с двумя табуретками. По правую сторону - вешалка под пёстрой ситцевой занавеской - это наша кухня. Хозяйка моя - мордовка тётя Маша (так звали её в бараке в отличии от соседки напротив просто тёти Маши), очень аккуратна.
       Комната чисто выбелена, печка имела такой опрятный вид, будто ею не пользовались. Для этой цели за печкой стояла банка с известью и щёткой, и тётя Маша тут же забеливала любое, появившееся на ней пятно. Остальная часть комнаты условно делилась на хозяйскую и мою половину.
       На первом плане хозяйской половины великолепным убранством блистала тёти Машина никелированная двуспальная кровать, ножки её, чтобы она была ещё выше, стояли на четырёх перевёрнутых вверх дном стеклянных пол литровых банках. Я удивлялась, как это стеклянные банки выдерживают железную кровать с периной и тётей Машей. Она объяснила, что не сама это придумала, а переняла у других, и тоже сначала удивлялась, боялась даже спать, а сейчас привыкла - ничего. Любит она высокие кровати, и чтобы подушек было много. Подушек было много, накрыты они были сначала ярким пёстрым платком, затем белоснежной вязанной накидкой. Из-под накидки загадочно мерцали притушенные краски. Перина была круто взбита. Кружевной подзорник спущен почти до пола, на него напускалось голубое узорчатое покрывало.
      - Во - широта! Высота - во! - невольно напрашивались при виде этой великолепной кровати Маяковского слова. Над кроватью висел ковёр, писанный масляными красками на грубом полотне (кустарное производство с местного базара). На нём изображена была такая картина: внизу по голубому озеру плыли два белых лебедя, а вверху на зелёном берегу возлежала розовая, как пасхальное яйцо, златокудрая красавица в цветастом сарафане, подперев рукой круглое лицо и тупо уставившись в пространство бессмысленными глазами.
       Над ковром, украшенные бумажными цветами, висели три больших портрета, увеличенные с маленьких фотографий - самой мордовки тёти Маши и её, погибших на фронте мужа и сына, с застывшими, ничего не выражающими лицами. В углу висели три иконы, с тёмными ликами, убранные расшитым полотенцем.
       Рядом с кроватью стоял большой деревянный сундук под кружевной накидкой ручной вязки, со всяким добром. Любила тётя Маша показывать своё богатство: цветастые полушалки, новую плюшевую жакетку, которую надевала по праздникам, на выборы и демонстрации, новые платья, отрезы, подаренные ей на день рожденья и другие дорогие её сердцу вещи. Под большим отмытым до блеска солнечным окном с белыми ситцевыми занавесками, выбитыми ришелье - такое рукоделие, стол, накрытый новой пестрой клеёнкою, и четыре стула были под него задвинуты. Так выглядела хозяйская парадная половина.
       У противоположной стены стоял самодельный топчан из не оструганных досок, жиденький на нём матрасик, покрытый дерюжкою, застланный ветхим байковым одеялом, на нём лежала блинообразная подушка в розовой наволочке - это было моё спартанское ложе. В деревянной тумбочке у изголовья помещались все мои пожитки.
       Такая разница в положении с одной стороны очень возвышала мою мордовку тётю Машу в собственных глазах, с другой - вызывала ко мне участие, бередила её совестливую натуру. И тётя Маша старалась всячески меня к себе приблизить. Во-первых, она всегда сажала меня с собой за стол: "Вдвоём-то веселее - больше съешь". Во-вторых, предлагала мне свои подушки:
      - Не стесняйся, бери, всё мягче будет в головах. В-третьих, уходя в ночную смену, разрешала спать на своей кровати: "Чай, бока-то на топчане болят?". За стол я с ней садилась, потому что средства мои были скудны. На работу я ещё не устроилась, улаживалось дело с пропиской. Но я аккуратно записывала, сколько моей хозяйке за стол буду должна. А от подушек и кровати сразу решительно отказалась, сказала, что привыкла спать на жёстком, на перине не усну. Это тётю Машу ещё больше ко мне расположило.
      - Не избалованная девчонка-то живёт у меня, - говорила она соседям. Мне тоже очень нравилась жизнерадостная моя мордовка тётя Маша. Никогда грустные мысли не омрачали её широкого узкоглазого лица. Даже погибших мужа и сына вспоминала она в прошлом только в счастливые моменты их совместной жизни.
      - Нечего Бога-то гневить, живём-то хорошо, и не надо умирать! - по всякому поводу любила она повторять, - пошёл в магазин, не убирал, не сеял, всё купил, - не могла надивиться, семь лет живя уже в городе. Всё это - было картошкой, квашеной капустой, растительным маслом, хлебом. Была она пенсионного возраста, но продолжала работать на заводе уборщицей в душевой.
      - Без дела-то скучно сидеть. А в заводе - это не работа, - авторитетно заявляла Тётя Маша от лица всех своих, переживших войну шабров, соседей, в глухой голодной и холодной, лишившейся мужиков, деревне, - забава это и благодать! Полы помоешь, - воды-то, сколько надо - хоть горячей, хоть холодной, из колодца не тащить, знай, только открывай, да закрывай крантики. Пыль протрёшь, с бабами посмеёшься, посудачишь, глядишь, и смена уже пришла.
       Раньше она жила в мордовской деревне на отделении совхоза. Трудиться приходилось всюду, не покладая рук, и в поле, и обхаживала скот, и мазала глиной коровники - свинарники.
      - Сколько глины-то одной перемяли - перетаскали! Бывало, после уборочной - холод, вода ледяная, ноги-руки потрескались, кровоточат, а зима на подходе, делать-то надо, мужиков нет, бабы одни. Думаем, не поспеть, за всем не углядеть, "руки делают - глаза боятся". А всё-то потихоньку успевали, все дыры помаленьку затыкали. Денег-то за работу не получали - огороды садили, с огородов и жили, перебивались картошкой - матушкой.
       И она рассматривала свои разбитые тяжёлой работой руки, с распухшими суставами. И всё удивлялась, как это она набралась смелости переехать в город.
      - А ревела-то сколько! Боялась, жалко было с деревней расставаться. И шабры-то (соседи) все ревели. Сюда её знакомые, свои деревенские, переманили, завербовались, когда начали строить комбинат. Она ведь уже не молоденькая была, сорок девять лет.
      - А тут уж чего не жить? Тут жить, да радоваться, и не надо помирать! - с удовольствием заключала тётя Маша всякий раз перед сном, крестилась на иконы, и ныряла, словно в морскую пену, в свою роскошную кровать.
       По субботам придирчиво рассматривала все углы своей комнаты и начинала тщательную уборку, меня ни к чему не допуская. Помыв полы, расстелет влажную тряпку у порога, долго топчется на ней, и любуется не налюбуется комнатой своей. Но вдруг заметит где-нибудь загнутый угол занавески, пылинку - паутинку, быстро уберёт, поправит и долго любуется снова.
       А в воскресенье к вечеру приходили к ней гости, её земляки - муж с женой, которые переманили её в город, такие же как и она, пожилые люди с обветренными лицами, с натруженными руками. Дядя Матвей на деревянной ноге (на фронте ногу потерял), торжественно выставлял на стол бутылку водки, жена его доставала свёртки с закусками. Долго и тщательно накрывали стол, раскладывая неизменную, квашеную капусту, дымящуюся горячую картошку, как святыню, нарезали белый хлеб.
      - Булка это, а не хлеб, - непременно говорил кто-нибудь из них. Затем раскладывали праздничные угощения - сыр, колбасу, конфеты. Разливали водку по рюмкам, торжественно чокались, выпивали, закусывали, размышляли о жизни в том же духе, как размышляла о ней тётя Маша, о том, сколько пережили люди и, с некоторым смущением и стыдом, о теперешней своей жизни, которая казалась им каждодневным праздником. Вспоминали своих шабров, которых я уже знала поимённо и отличала по повадкам и характерам. Потом, подбоченясь, пели длинные, спокойные русские и мордовские песни. Я всегда сидела с ними за столом, иногда на радость им выпивала рюмку водки, за такую малость они меня дружески хлопали по плечам и целовали даже.
       После ужина я забиралась с книгой на свой топчан. Мир и покой мной овладевали от их добрых мыслей, от их сердечных песен, отступали собственные заботы.
       А их у меня было более чем достаточно. Пока тянулось дело с пропиской на новом месте, истаяли скудные мои средства - не на что было жить, нечем платить за квартиру, в кошельке моём оставалось несколько монет для проезда в общественном транспорте.
       Правда, с уплатой за квартиру тётя Маша меня не торопила, а кормила, похоже, вообще бесплатно, благодаря неиссякаемой доброте своей и радушию.
       Главная моя беда заключалась в том, что ко всем прочим моим отрицательным качествам добавилось совершенное неумение жить одной и устраиваться в жизни. Ведь до сих пор, я только переходила из одного коллектива сверстников в другой: детский сад, школа, институт, была всегда достаточно общительной и активной, чтобы занимать в коллективе далеко не последнее место. Была, как мне казалось, всегда благополучной "золотой" серединой. Теперь я даже не могла сходить к своим не за поддержкой и советом, а просто, чтобы побыть рядом, делая вид, что всё в порядке, набраться сил, потому что все разъехались на летние каникулы.
       Оторвавшись от коллектива, я растерялась. Исчезла уверенность в себе, общительный весёлый характер, сделалась я застенчивой, боязливой.
       Ни с какой работой в городе я не была знакома, потому что выросла при школе в деревне, (мама была сельской учительницей). Все барачные старались мне помочь.
       Так как я была студенткой, то завод, фабрику, всякий физический труд, Тётя Маша и все остальные, решительно отвергали:
      - Не сможет она, ей нужно какую-нибудь "интеллигентную" работу искать. Продавщица Елизавета Дронкина предлагала устроить меня в овощную палатку на летний сезон. Торговую сеть тоже единодушно отклонили:
      - Там зубастой нужно быть и нахальной, как ты, - ответили Елизавете, - а её обманут, посадят ещё. И начались поиски "интеллигентной" работы для меня.
       Барачные опекуны мои сами были людьми тяжёлого физического труда, к "интеллигентной" работе никакого отношения не имели. И всё-таки мне было велено сходить в одну организацию, где нужна была секретарь - машинистка. Я несколько дней ходила туда, неумело стучала уже на машинке, но от одиночества была так растеряна, так молчалива, испуганно вздрагивала, если ко мне обращались. В комнате, где я сидела, вместе со мной работало ещё четыре женщины. Я на них производила гнетущее впечатление. Они не стали ждать, когда я сделаюсь приятной в общении, и постарались от меня избавиться. Сказали, опуская от смущения глаза, что я слишком медлительна, это когда я стала входить во вкус печатного дела и набирать скорость, что я, наверное, не справлюсь, и к ним приходила опытная машинистка, начальник отдела пообещал её принять. Я не стала спорить, и, тем более, не стала убеждать их в том, что если бы осталась с ними и сделалась такой, какой была на самом деле, то они бы от меня не только не отказались, а были бы мне рады, как в нашем классе, в нашей комнате, на факультете, всюду, где чувствовала я себя своим человеком. Я ответила им, что и сама думаю так же, как они, послушно подала заявление об увольнении, и снова осталась без работы.
       После этой неудачи барачные дали мне адрес одного "делового парня", знакомого их знакомых, который должен был устроить меня чертёжницей.
       Парень этот, приземистый, краснолицый, сказал своей матери, очень неприветливой угрюмой старухе, чтобы не ждала его к обеду, и вышел вместе со мной из дома.
      - Значит, на работу хочешь устроиться, студенточка, учиться не на что? - уточнил он, когда мы вышли из подъезда, осматривая меня мутными, припухшими глазами. И заявил, что если я его любить согласна, то хоть сейчас устроит меня на такую работу, что всю жизнь буду его благодарить, и даже не нужны мне будут никакие институты - университеты.
       От такой его наглости я не могла сказать ни слова, сдерживая злые слёзы, (попробовал бы он сказать что-нибудь такое в нашей комнате!) повернулась и пошла прочь, а он ещё кричал мне в след: "Подумай, пожалеешь!"
       Барачные во мне разочаровались и от меня отступились, посоветовали только: "бойчее будь!". Я лежала на своём топчане в совершенном отчаянии, бессмысленно глядя в книгу. Конечно, можно было дождаться своих, через месяц вернутся они с летних каникул в институт. Светлана Комарова и все остальные примут в моей судьбе самое горячее участие, обратятся к Марии Васильевне и Лилии Андреевне и помогут устроиться на работу. Но, во-первых, вернутся они через месяц, а жить мне не на что уже сейчас. Во- вторых, я не первая перешла на заочное отделение, и никто из ушедших жаловаться не приходил. "Радостью поделись с другими, несчастье умей пережить сам" - такого правила хотелось бы придерживаться.
       Результатом невесёлых этих раздумий была очень неплохая мысль - обратиться к депутату горсовета. Ведь в советской живу я стране, где безработицы нет, и не может быть.
       Депутат - немолодая женщина со строгим, не располагающим к откровенности лицом, спросила, где и кем хотела бы я работать? Мой уклончивый ответ - "не знаю, где и кем" ей не понравился, а нелепое упоминание о том, что было место секретарь - машинистки, куда я хотела устроиться, но его заняли (полуправда - полуложь), ещё более её насторожили. Видимо, она посчитала меня белоручкой, попросила выйти и в приёмной подождать. Ждать пришлось недолго, она меня вызвала и сказала, что может предложить мне место на швейфабрике. Я её горячо благодарила, она мне объяснила, куда идти, к кому обратиться.
       На следующий день, задолго до назначенного срока, я была на месте, и независимо прохаживалась из угла в угол по коридору, где кроме меня сидело и стояло ещё несколько человек.
       Моё внимание привлекла молодая крепкая женщина с гладко зачёсанными назад и собранными в тугой узел волосами. Она первая подошла ко мне, и мы разговорились. Новая моя знакомая сообщила, что её соседка работает здесь, работа хорошая, и зарплата ничего, что сама она проворная и любит шить, все операции усвоит мигом, только бы попасть! Там, где они жили (они с мужем недавно приехали в наш город), она работала в пирожковом цехе пирожницей,
      - Тридцать тысяч за смену пирожков, знаешь как! Взмокнешь вся, от плиты не отойдёшь! - говорила она, и очень нравилась мне и тем, что была ещё так молода и достаточно уже опытна в жизни, и тем, что была очень горяча. Рассказывая, так размахивала руками, что я вынуждена была от неё отстраняться. И особенно нравилась она мне тем, что очень была уверенна в себе. Её уверенность и радостное восприятие жизни мне передались. Рядом с ней я ничего не боялась, и тоже казалась себе проворной и умелой, и тоже готова была усвоить все операции, только бы нас приняли и поместили рядом. Я тоже ей чем-то понравилась, мы пожали друг другу руки и познакомились. Пирожницу звали Нюрой.
       Кипучая Нюрина натура заставила её заглянуть и войти в каждый кабинет. Вернувшись, она принесла недобрую весть: место есть только для одного человека.
      - Один человек - это, конечно, я, рекомендованная депутатом горсовета, - подумала я. Пирожница Нюра рассудила иначе:
      - Ты где до этого работала? - поинтересовалась она. Я объяснила, что не работала нигде - училась и учусь.
      - Партийная?
      - Нет, комсомолка.
      - Возьмут меня, - самоуверенно заключила Нюра, - ты беспартийная, и поступаешь временно, а я партийная и поступаю насовсем. Я снова опустилась в пропасть безнадёжности, и чтобы в её присутствии не разреветься, быстро пошла к выходу.
      - Ты куда? - спросила она, догоняя меня.
      - Домой, - ответила я, - ведь возьмут тебя.
      - Нет, - решительно сказала она, и загородила мне дорогу, это я так подумала, давай ждать по-честному до конца.
       Но средних лет женщина - мастер, которая занялась нами, конечно, предпочтение пирожнице Нюре отдала, угадывая в ней нужные для работы качества и любуясь ею.
      - Вы - студентка пединститута, вам лучше обратиться в ГОРОНО, - посоветовала она мне, я не стала объяснять, что там уже была, поблагодарила за совет, и попрощалась с ними. Они мне дружно и искренне пожелали скорее устроиться.
       В трамвае я переживала двойственное чувство: конечно, я была огорчена тем, что не попала на работу, но меня согревало и возвышало знакомство с пирожницей Нюрой.
      - Таких людей немало кругом, - предполагала я, - с такими людьми мне придётся работать и жить. И любая работа, и любые невзгоды будут мне по плечу. С такими людьми никакие мерзавцы мне не страшны, - мысленно сказала я тому наглому парню, который должен был устроить меня чертёжницей.
       Трамвай шёл мимо центрального парка, домой ехать не хотелось, я оказалась в парке, села на стоящую в тени, ближайшую скамейку, чтобы собраться с мыслями и принять следующее решение.
       Мимо меня проходили нарядные люди, женщины в лёгких платьях и соломенных шляпках. Назад возвращались с купания (парк тянулся до Урала) загорелые, весёлые, с влажными волосами. Их беспечный довольный вид напомнил мне моё положение.
       Оказывается, я глупо сделала, что сошла с трамвая. У меня не осталось трёх копеек на проезд.
       Как мне быть? Завтра снова идти к депутату горсовета? Допустим, она найдёт мне какую-нибудь работу. Но на что я буду жить до первой зарплаты? А мои туфли? На них совестно смотреть - пирожница же Нюра была в отличных модных туфлях на высоких каблуках. Такие мысли довели меня до слёз. Я вынула из портфеля книгу, в неё воткнулась, чтобы не видно было, как я плачу, и дала волю слезам, думая, что до меня никому нет дела.

ГЛАВА 13.
"Золотой телёнок"
      
       И вдруг услышала рядом проникнутый сочувствием голос:
      - У вас какие-то неприятности, не мог бы я вам чем-нибудь помочь?
       Передо мной стоял высокий плотный мужчина, молодой и весёлый с умным, добрым лицом.
       Общение с людьми меня всегда оживляет, поэтому я с готовностью подтвердила, что у меня, действительно, временные неприятности, и мне ничем нельзя помочь. Но он не захотел оставить меня в таком печальном настроении:
      - А вы расскажите мне о временных своих неприятностях, и мы вместе придумаем что-нибудь, - сел рядом и положил на скамейку свой портфель. - Вы меня извините за такое бесцеремонное вмешательство в ваши дела, но мне показалось, что вы плачете, я прошёл несколько раз мимо, убедился в этом, и посчитал своим долгом вам помочь.
       Мне понравилось такое отношение ко мне, и я призналась, что у меня нет трёх копеек на трамвай.
      - Трёх копеек? - удивился он, доставая из кармана несколько серебряных монет. Протянул мне, - возьмите, пожалуйста, больше, мало ли что может в дороге произойти.
      - А как я верну вам эти деньги?
      - Такую малость? Мне кажется это не серьёзно, - ответил он.
      - А не будет это выглядеть с моей стороны попрошайничеством?
      - Не беспокойтесь, не будет, - заверил он, - вы же не обращались ко мне за помощью, я сам вам её предложил. И вообще, вы производите совсем обратное впечатление, уж попрошайкой вас никак не назовёшь. Мне было приятно слышать такое о себе мнение.
      - Конечно, люди не должны быть мелочны, - согласилась я, - когда у меня будут деньги, я тоже дам их тому, кто будет в них нуждаться, и мы будем с вами в расчёте, вас устраивает такой выход?
       Его такой выход устраивал, он смеялся, довольный.
      - Вы мне позволите взглянуть на вашу книгу? Я позволила - это были репродукции Врубеля, с краткими о нём и его картинах сведениями. Собеседник мой сообщил, что Врубель и ему нравится. И поинтересовался, какое отношение я имею к живописи? Я объяснила, что учусь в пединституте и слушаю курс лекций по истории живописи, в школьной практике это может пригодиться, что у меня есть очень небольшая коллекция репродукций любимых картин и несколько таких, как о Врубеле, книжек.
       Он в этом вопросе проявил более широкие познания, рассказал о нескольких неизвестных мне художниках. Я тоже его спросила, какое он к живописи имеет отношение? Он ответил, что так же почти никакого, любитель - дилетант, просто он меня старше, поэтому репродукций разных и книг о художниках накопил больше, чем я. И ещё у него есть знакомые художники, которые просвещают его помаленьку. Он и сам любит рисовать, но это своё увлечение, конечно, не считает серьёзным занятием, просто его слабость. Я была рада нашему взаимопониманию, забыла о своих неприятностях и целиком отдалась приятному общению.
      - Вот видите, - сказал он, - вы успокоились и даже развеселились, этого я и добивался. Теперь я должен уйти. "Уйти, чтобы снова меня одну оставить?" - пронеслось в сознании - смятение и отчаяние! Но мне вовсе не хотелось выглядеть несчастной в его глазах, поэтому я бодро поблагодарила его за помощь - участие и пожелала ему всего хорошего.
       Он мне ответил тем же, закинул назад свои тёмные волосы, взял свой портфель и зашагал к выходу, поскрипывая превосходными сандалиями на толстой подошве.
       Конечно, что же ему ещё было со мной делать? Я едва сдерживалась, чтобы снова не разреветься, ожидая, когда он удалится. Вдруг мне показалось, что он возвращается. Да, это он идёт ко мне торопливыми шагами.
      - Как хорошо, что вы ещё не ушли, - говорил он, снова усаживаясь рядом, с удовольствием наблюдая, как на моём лице от его возвращения расцветала радость.
      - Было у меня срочное дело, но я решил, что сегодня все дела могут подождать. Вы меня извините, вот, скажете, навязался, но что тут особенного? Мне понравилась наша беседа, и я решил провести с вами сегодняшний день, если вы не возражаете и на меня не сердитесь? Конечно же, не возражала и не сердилась!
      - Я не женат, влюбчив, но достаточно сдержан, и со мной у вас не будет никаких неприятностей. Мне понравилось и то, что он влюбчив, и особенно то, что не женат.
       Конечно, я уже успела заметить, что мой новый знакомый отличного роста, я ему только до плеча, слегка полноват, но при моей тонкой талии совсем не плохо будет выглядеть рядом плотная мужская фигура. Старше меня лет на восемь, но не настолько же, как Фёдор Сергеевич по сравнению с Лилей Берг. А как он одет?! Я просто "золушкой" выглядела рядом с ним.
       Словом, сначала я примеряла его к себе. Он подходил ко мне по всем статьям сверх меры. Потом мысленно привела его в нашу комнату, и беспристрастно его осмотрела глазами остальных. Мне показалось, что на весь наш коллектив он произвёл бы очень благоприятное впечатление. И многие бы мне позавидовали.
      - Так вы не возражаете и на меня не сердитесь? Вот и славно, давайте знакомиться. И назвал себя Аркадием Сергеевичем. Я тоже назвалась Евгенией Константиновной, совсем не важно, что я его моложе.
      - Очень рад нашему знакомству, - сказал он, - надо подумать, чем мы будем заниматься.
      - Давайте, почитаем стихи, - предложила я, и мне самой показалось это не серьёзным и сделалось совестно - ведь не в общежитии я, не в своей комнате.
       Но, к моему удивлению, он согласился:
      - Давайте, почитаем. Я рассказала ему, что мы у себя читаем по очереди, по одному четверостишию, знакомые нам стихи, чтобы всем принять участие. И нам это нравится.
       Мы прочитали таким образом "Румяной зарёю покрылся восток...", когда шли, не спеша, по зелёной солнечной лужайке. Безобразные туфли мои тонули в высокой траве, их не было видно, и я от этого гораздо лучше себя чувствовала.
       "Белеет парус одинокий", вспомнили, прогуливаясь по берегу Урала. Серебрилась на солнце гладь широкой в этом месте реки, влажный ветерок шевелил осторожно прибрежные камыши, и чайки иногда блистали над водой белыми острыми крылами.
Что ищет он в земле далёкой?
Что кинул он в краю родном?
       Лермонтовские строки очень сблизили нас тем, как глубоко и одинаково мы их прочувствовали!
На пляже весело гомонили - плескались взрослые и дети.
      - Может быть мы тоже поныряем? - спросил Аркадий Сергеевич. Я не согласилась, сославшись на отсутствие купальника.
       В мрачной тополиной аллее, куда не проникало солнце, и толстым слоем, словно снег, лежал тополиный пух, и туфли мои мягко зарывались в нём, мы во весь голос по очереди декламировали:
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам.
Их сёла и нивы за буйный набег
Обрёк он мечам и пожарам...
       Зловеще звучали Пушкинские стихи в замкнутом пространстве безлюдной аллеи.
       В молодой, недавно посаженной берёзовой рощице, где берёзки тянулись к солнцу, словно малые дети, прочли радостно: "Я пришёл к тебе с приветом рассказать, что солнце встало...". Вспомнили и другие хрестоматийные вещи. Он многое перезабыл, я его за это стыдила и ему подсказывала.
       Аркадий Сергеевич очень сожалел о том, что в жизни ему стихов читать не приходилось, а он ведь любит их, и только благодаря мне понял, как это замечательно. Обещал, что теперь непременно повторит те, что знал, и выучит много новых.
       На цветочных полянках он срывал цветы, хотя я ему не позволяла:
      - Мы их не сажали, пусть ими любуются все гуляющие.
      - От всеобщего любования нисколько не убудет, если я из множества сорву один, - не соглашался он.
       Цветок прикалывал к моим волосам на макушку под узкий бант - очень приятная процедура. Он ко мне приближался, цветок прикалывал долго и осторожно, мне делалось слышно его дыхание, биение сердца, меня окутывал мужской запах сигарет, одеколона. Сердце начинало волноваться и учащённо биться. И мной овладевали ещё какие-то приятные, томительные, неведомые чувства. Я начинала бранить его за медлительность и отстранялась. Но цветок был уже на месте.
      - Если бы вы знали, как это красиво! - восхищался он. После этого курил в стороне, чтобы дым на меня не попадал. И шли дальше, иногда, взявшись за руки, иногда просто рядом.
       Аркадий Сергеевич спросил, нельзя ли называть меня по имени - Женей - Женечкой, ему больше нравится такая ласковая форма. Я сказала, что нельзя, ведь я его по имени и отчеству зову. Он признался, что был бы рад, если бы я тоже просто по имени его стала называть и если бы мы с ним перешли в обращении на "ты" - так он привык в своём кругу и думает, что это сближает людей.
       Я возразила:
      - Сближает людей единство мыслей, интересов, общие дела.
Он, наверное, читал Канон Дойля, Жуля Верна, Тургенева и других таких писателей - классиков. Положительные герои этих авторов обращаются друг к другу только на "Вы" по именам - отчествам, или по званиям, например, доктор Ватсон, и тем не менее, их привязанность друг к другу, их добрые отношения не вызывают сомнения. Потому что воспитанность, вежливость и хорошие манеры никогда серьёзным чувствам не были помехой, наоборот, их подчёркивали.
       А в детективах о разных воровских и бандитских компаниях герои бесцеремонно обращаются друг к другу только на "ты", но отношения их, как правило, бездушны, жестоки и расчётливы.
       Аркадий Сергеевич спросил, не слишком ли я книжно мыслю? Я ответила, что хорошие книги помогают нам серьёзней и верней разобраться в жизни, потому что хорошие книги - это размышления и выводы о жизни людей талантливых и мудрых. Поэтому я считаю, что книжно мыслить, значит, скорее всего, мыслить правильней.
       Он подумал над этим и сказал, что я, наверное, права, что просто он не встречал таких девушек, как я, очень счастлив, что меня встретил. И теперь понимает, что, конечно, никакая я не Женя - Женечка. И всегда будет называть меня Евгенией Константиновной, и на "Вы", если даже я сделаюсь его женой, о чём он шутит, конечно. Я очень пожалела, что он об этом только шутит.
       Потом он попросил меня рассказать, чем я была так огорчена, когда сидела на скамейке, не тем же, в самом деле, что не было трёх копеек на трамвай.
       Я рассказала ему, какие сложились у меня неважные обстоятельства. Местами получались очень смешные истории. И мы немало посмеялись, например, над тем, как я в лицах изображала добрых моих барачных покровителей, и их во мне разочарование. Закончив своё повествование, я подчеркнула, что неприятности у меня временные, потому что живу я в Советской стране.
       Аркадий Сергеевич сказал, что всё больше убеждается в том, что девушка я необыкновенная. Конечно, я так о себе не думала, но слышать это было приятно. Потом он похвалил меня за то, что я не падаю духом даже при таких, как у меня, неважных обстоятельствах. Он бы не хотел быть на моём месте. И сказал, что знает для меня один выход, но не решается мне его предложить.
      - Этот ваш выход преступен? - спросила я, и стала настаивать, чтобы он его мне немедленно сообщил, для того, чтобы, если это так, сдать его в милицию. Аркадий Сергеевич долго смеялся и сказал, что, пожалуй, он на всё согласен.
       Мы вышли из парка, пошли в сторону милиции, и он признался, что выход этот для меня состоит в том, чтобы выйти за него замуж. Он сказал, что хотел, и теперь пусть я сдаю его в милицию.
       Выйти за него замуж! Значит, с этой минуты с ним не разлучаться! Переложить на него все свои заботы! О таком выходе я не смела и мечтать. Но на всякий случай сказала, что нельзя так легкомысленно бросаться такими серьёзными словами, что для таких действий и чувств мы с ним недостаточно знакомы.
       Он горячо заговорил о том, что меня старше, и людей, особенно женщин, очень хорошо понимает, поэтому обо мне знает всё, что ему хотелось бы знать. Он, конечно, не настаивает, чтобы я сейчас же выходила за него замуж, не может настаивать, чувствуя ответственность за свой возраст. Я - другое дело. Я ещё очень молода, чтобы уметь разбираться в людях. Поэтому пусть ответа ему не даю, пока лучше его не узнаю. Просто он сделал мне серьёзное предложение, чтобы я об этом подумала без всякого с его стороны нажима. Я сказала, что его предложение принято к сведению, что я над ним подумаю.
       Смущённые такими серьёзными намерениями в отношении друг к другу, мы некоторое время гуляли молча, потом снова разговорились, много шутили, смеялись и удивлялись тому, что нам казалось, будто мы с ним очень давно были знакомы. Время летело незаметно. Он проголодался и спросил, не соглашусь ли я с ним в ресторане поужинать? Рестораны до сих пор были нам недоступны по ценам. И вообще, к ресторанам относились мы отрицательно. Поэтому я была - против, и предложила лучше пойти в какую-нибудь столовую.
      - Но сейчас уже поздно, - возразил он, - все столовые закрыты. Слово "поужинать" очень подействовало на мой пустой желудок, И я уже склонялась к тому, чтобы согласиться, но вспомнила в каком я платье, в каких туфлях. А Аркадий Сергеевич стал убеждать меня, что, конечно, ресторан это увеселительное заведение, где обычно пьют, едят, танцуют, но мы не будем ни пить, ни танцевать, только поужинаем.
      - Я же вам ещё не жена, и не имею денег на ресторан, - отказывалась я.
      - Из этого положения вы сами предложили отличный выход. Когда у вас будут деньги, вы пригласите в ресторан того, у кого их не окажется, и мы с вами будем в расчёте, - смеялся он.
       Словом, сопротивление моё делалось слабее, его уговоры настойчивее. Если мой внешний вид его не беспокоит, то почему я должна ломать над этим голову?
       И, в конце концов, мы оказались в ресторане, среди огней, музыки, зеркал. В зеркалах безукоризненно действовали отвлекающие детали: мои длинные волосы (тогда как в моде были короткие стрижки, и все женщины одинаково пострижены и завиты), стройные ноги и тонкая талия на фоне плотной фигуры Аркадия Сергеевича. Мы выглядели очень впечатляющей парой.
       Сели за столик в общество молодого офицера с его девушкой. Оказавшись в мягком кресле, я почувствовала себя удивительно и восхитительно.
       Аркадий Сергеевич, опытный в ресторанных делах мужчина, сразу завёл с соседней парой шутливый разговор. Мне он протянул меню. От названий таких горячих, сытных блюд как борщ с мясом, бифштекс с яйцом у меня затрепетали ноздри, и засосало в животе.
       Между общими шутками с соседней парой, я говорила Аркадию Сергеевичу тихонько на ухо, что тому, у кого не будет денег, а у меня их будет много, я закажу борщ с мясом, бифштекс с яйцом и шоколад, потому что очень питательный этот шоколад, его даже лётчикам дают.
       Он смеялся и спрашивал меня так же тихо на ухо:
      - Не закажу ли я тому, у кого не будет денег, для аппетита лёгкого вина? Я отвечала, что у кого нет денег, всегда отличный аппетит - знаю по себе, но для порядка я, пожалуй, закажу ему бутылку лёгкого вина.
       К нам подошла официантка - вся любезность и внимание. Аркадий Сергеевич вёл с ней весёлые переговоры. И вот явились перед нами золотистое вино в тонком прозрачном графине, борщ, бифштексы, плитка шоколада и ещё всякая всячина.
       Аркадий Сергеевич наполнял узкие бокалы вином, мы торжественно чокались, придумывали разные шутливые тосты, отпивали по несколько глотков, и обращались к борщу,
от запаха его хотелось подольше жить и творить добрые дела. Потом к бифштексам с яйцом, толстым и сочным.
      - После таких бифштексов без трактора можно пахать колхозные поля, - комментировала я, и мы снова поднимали бокалы и отпивали по несколько глотков. Я не переставала работать ложкой и вилкой. Аркадий Сергеевич был рад моему аппетиту. Конечно, всё это можно было назвать сказкой о золушке.
       От вина, ударившего в голову и плотного ужина я почувствовала необычайный прилив физических сил, желание двигаться, глядя на танцующих, сделалось неудержимым.
       Аркадий Сергеевич по моим глазам заметил это и спросил, что я предлагаю делать дальше - уйти или потанцевать?
      - Танцевать, танцевать, танцевать! - вскричала я нетерпеливо, и мы отправились. Мой страстный танец и развивающиеся волосы с увядающими цветами на макушке произвели впечатление. И в следующий раз меня пригласил расфранчённый молодой человек. Аркадий Сергеевич вежливо и согласно нам кивнул. Мне захотелось, чтобы он увидел, как прекрасно я танцую со стороны.
       Пройдя со мной круг, этот франт решительно заявил, что зовут его Валерием, что он пообещал своим друзьям (двум худосочным, как он сам, молодым людям, которые подпирали стену, и не сводили с нас мрачных взоров издалека), увести меня сегодня от этого толстого тюленя, кем бы он мне не доводился, пусть даже мужем.
       Я сказала, что уводить и приводить можно безгласную овцу, что он невежда и грубиян, и что я не желаю больше с ним иметь ничего общего.
      - С тобой и пошутить нельзя, - испугался Валерий. Но я оставила его. Аркадий Сергеевич очень обрадовался моему возвращению, и, словно "царевну - лебедь" на следующий танец меня повёл. Куда было до него этим зелёным петухам! Меня он предупредил, что моей свободы не собирается стеснять, и пусть я танцую, с кем захочу. Я рассердилась и заявила, что такая ресторанная свобода мне ни к чему, и пусть он меня никогда не уступает никому. Он долго смотрел на меня благодарными глазами и признался, что сегодня у него необыкновенный в жизни день.
       Валерий становился всё более пьян, подходил ко мне, просил его извинить и с ним потанцевать. Подходили извиняться за него такие же нетрезвые его друзья. Я их просила меня не беспокоить, едва удерживаясь в рамках вежливости.
      - Вот к чему привело ваше легкомыслие, - бранила я Аркадия Сергеевича, - как вы могли уступить меня первому попавшемуся танцору? Ведь я в ресторане первый раз. Так вот каковы здесь правила! Всякие пьяные подонки имеют право мне докучать! Довольно ресторанных развлечений, давайте уйдём отсюда. Аркадий Сергеевич радостно повиновался.
       Мы ушли из ресторана, и уже собирались свернуть на соседнюю улицу. Отношения наши делались час от часу ближе и теплей. Аркадий Сергеевич вёл меня под руку, и мне это нравилось.
       Нам путь преградила нетрезвая троица - Валерий и его друзья, расставив ноги, руки в боки, пьяно раскачивались перед нами.
      - Что вы хотите, ребята, нам сказать? - вежливо спросил их Аркадий Сергеевич.
      - Мы желаем с ней танцевать, - ответил Валерий.
      - Но она не желает с вами танцевать, - возразил Аркадий Сергеевич. Я поняла, что драки не миновать, и приготовилась принять в ней самое активное участие. Всё кипело и клокотало во мне от злости на этих разгильдяев.
       Валерий размахнулся и хотел ударить Аркадия Сергеевича в лицо, но тот увернулся от удара, схватил Валерия за грудь, ловким каким-то приёмом поверг его на землю и предложил:
      - Подходи, кто следующий? Друзья Валерия с криком "полундра!" бросились в разные стороны. Незадачливого этого Валерия нам же пришлось поднимать, отряхивать, утешать и провожать.
      - А здорово ты меня! - восхищался Валерий тем, как ловко Аркадий Сергеевич уложил его на месте.
      - Извини, я этого не хотел, ты сам напросился. Валерий называл своих друзей нехорошими словами - это они его подговорили, и жаловался, что девчонка, с которой он встречался, вышла замуж, пока он служил в армии.
       Мы уговаривали его идти домой проспаться, потому что он, похоже, желал с нами навсегда остаться.
      - Ты же здоровый красивый парень, и если не будешь шляться по ресторанам, то найдёшь себе другую девчонку, гораздо лучше той, что вышла замуж, - убеждала я его.
      - А ты со мной не хочешь? - уточнял Валерий.
      - Я же замужем, - указывала я на Аркадия Сергеевича,- и я с ним счастлива!
      - Да, это моя жена, - подтверждал Аркадий Сергеевич, - и я её никому не уступлю. Нам нравилось так с ним говорить.
      - И у тебя есть возможность стать таким же счастливым, как мы, - продолжала я ему внушать. Он мне, в конце концов, поверил и, всхлипнув, удалился.
       Аркадий Сергеевич сказал, что это какая-то нелепая история. Я спросила, как это он так ловко уложил этого Валерия и обезвредил? Конечно, тот пьян, но он же молодой и сильный парень, и их было трое. Аркадий Сергеевич объяснил, что знает несколько элементарных приёмов самообороны, что есть у него знакомый милиционер, и этому его обучил. И согласился с тем, что я была права - не следовало нам ходить в ресторан. Я горячо возразила:
      - Наоборот, нам завтра же следует туда вернуться и основательно разобраться, кто они, эти Валерия неверные друзья, почему дошли до такого низменного состояния? Нельзя ли, кроме танцев и музыки организовать там какие-нибудь интересные и полезные занятия с такими, как Валерий и его друзья ребятами? Они ведь катятся по наклонной плоскости вниз. Нельзя ли организовать там беседы, диспуты, пение, конкурсы по художественному чтению? Ресторан - это же советское учреждение, это же не церковь, он же не отделён от государства.
       Потому что в обществе Аркадия Сергеевича я снова почувствовала, как в своей комнате, уверенность в себе и ответственность в решение любых общественных вопросов.
       Аркадий Сергеевич долго над этим смеялся, и снова повторял, что я необыкновенная девушка, таких он ещё не видел.
       Я рассердилась, что к такой моей серьёзной мысли он остался равнодушен, что, похоже, судьба таких, как Валерий, его не беспокоит. А это ведь наши советские заблудшие ребята.
       И сказала, что мне надоело слышать о том, будто я необыкновенная. Тем более, истинную цену себе я хорошо знаю. Что у нас в общежитии я далеко не самая лучшая, а нас только в нашей комнате двенадцать человек. Что далеко не лучшая я так же в группе и на факультете. И довольно меня так называть - ничего необыкновенного во мне нет.
       И если я, далеко не лучшая среди многих, кажусь ему необыкновенной, то его окружение вызывает у меня сильное подозрение. И попросила Аркадия Сергеевича рассказать о себе.
       К моему удивлению, он почему-то огорчился и надолго замолчал. Потом оставил мою руку, несколько от меня отдалился и объявил, что не хочет ни в чём меня обманывать, раз сделал мне такое серьёзное предложение, и расскажет всё, как есть, хотя боится меня потерять.
      - Вы что, рецидивист? - испугалась я.
      - Никакой я не рецидивист, - обиделся он. - Я - "золотой телёнок" - так меня называют все знакомые и друзья. Первый раз мне кажется неуместным и даже стыдным об этом говорить. Обычно за это меня больше всего любят, особенно женщины.
      - Как это "золотой телёнок"? - удивилась я.
      - Так меня называют в шутку за то, что у меня всегда бывает много денег, я их не считаю, и за то, что я этими деньгами не очень дорожу.
      - Где вы их берёте, эти деньги? - строго осведомилась я.
      - Не беспокойтесь, я их зарабатываю честным трудом. Но я расскажу вам всё по порядку.
       Во-первых, где я учился? Два года в техническом институте, но бросил, потому что с детства имел склонность к рисованию, познакомился с художниками, увлёкся, поступил в художественное училище. Но не почувствовал в себе ни настоящего призвания, ни таланта в живописи и тоже бросил. Теперь образование своё пополняю чтением и другими доступными мне способами. Не вас убеждать в том, что Горький, Есенин и другие, сделались образованными людьми, университетов не кончая. У меня есть не плохая и не маленькая библиотека, я знаком со многими интересными людьми, сведущими в живописи, музыке, литературе и многом другом. Если вы от меня не откажетесь, я введу вас в этот круг. Это я вам рассказал о том, где учился.
       Работаю я фотографом и заведующим фотоателье, под моим началом занимаются этим ещё несколько человек.
      - Фотографом? - удивилась я, но это несерьёзно.
      - Напрасно вы так думаете, это очень серьёзная и нужная работа.
      - Но этим можно заниматься в нерабочее время, - не соглашалась я.
      - То есть вы хотите сказать, что быть фотографом - любителем можно в нерабочее время. Хотел бы я посмотреть в таком случае, где бы стали искать этих фотографов - любителей после работы многочисленные мои клиенты, которым, кроме прочих разных нужд, необходимо сфотографироваться на паспорт и другие документы.
      - Конечно, вам хочется, чтобы ваш муж был лётчиком, капитаном дальнего плаванья, инженером, педагогом. К сожалению, есть ещё в жизни много менее почётных, но необходимых людям профессий. Поэтому есть сантехники, пастухи, фотографы, сапожники.
       - Я люблю своё дело, - твёрдо заявил Аркадий Сергеевич, - с удовольствием занимаюсь фотографией и не хочу быть никем другим. А вам, конечно, такие, как я, кажутся людьми второго сорта? - мрачно спросил он.
      - Я этого не сказала.
      - Так почему же вас так огорчила моя профессия? Я не смогла ответить. Правда, в душе остались по этому вопросу какие-то сомнения, но они были так туманны, в словах не выражались, и я разрешила:
      - Хорошо, оставайтесь фотографом и любите на здоровье своё дело.
      - Благодарю вас, - обрадовался он, снова взял меня под руку, достал душистый платок, вытер им лоб и сказал, что, кажется, ни разу в жизни не был ещё в такой переделке. И вдруг я вспомнила про деньги и выдернула свою руку.
      - Откуда у вас столько денег, что вас называют "золотым телёнком"?
      - Бог ты мой! - застонал он, - да что я вам - подсудимый? Ну, занимаюсь немного прикладной побочной коммерцией. Например, с маленьких фотографий делаю большие портреты, рисую ковры, натюрморты, расписываю шкатулки - всё это находит у населения большой спрос. И поэтому у меня столько денег.
      - Торгуете всем этим?
      - Нет, не торгую, просто рисую. Настоящего художника, как я вам уже говорил, из меня не вышло. И всё же я неплохо рисую, и вот так использую свои способности. А продают другие люди, таких любителей много. И в этом тоже нет ничего плохого. В магазинах нет, а людям надо. Для чего существует у нас базар? Есть даже целые деревни оригинальных народных промыслов. Скажем деревни, где вяжут пуховые платки, плетут корзины, ткут ковры, режут по дереву. Никем это не возбраняется. Напротив, высоко ценится и называется народным творчеством. А талантливые эти люди называются народными умельцами. Об этом часто пишут в журналах и газетах, говорят по радио.
       Я с возмущением вспомнила фотографию мордовки тёти Маши, ничем на неё не похожую, с застывшим, ничего не выражающим лицом, такие же фотографии её мужа и сына, наляпанный масляными красками ковёр с безобразной "красавицей" на зелёном берегу. И спросила, ни его ли это рук дело? Он признался, что, действительно, частенько наезжает в наш город, сам он иногородний, и берёт такие заказы. Допустим, эти фотографии его, потому что он ведь только делает увеличенные копии, как этого хотят люди.
      - Вы видите на этих фотографиях всего лишь не интересные вам, застывшие лица. А тётя Маша видит нечто большее - свою молодость, события прошлой жизни с мужем и сыном. Может быть, вспоминает запахи своей деревни, крик петухов, росу на утренней траве. Да мало ли что может вспомнить и почувствовать тётя Маша, глядя на дорогие ей портреты!
       Ковёр над её кроватью - это не его работа - за это он может поручиться. Ковры его кисти берут нарасхват, образцы их он покажет, может быть, они понравятся и мне.
       И он не спешит бросить камень в того горе - художника, который нарисовал для тёти Маши на ковре ту, как вы выразились, безобразную "красавицу". Потому что эта картина воплощает какие-то её мечты, может быть, представление о счастье и покое.
      - А что если сделать всё по-вашему, то есть запретить заказы увеличенных портретов и производство таких ковров. И у тёти Маши сорвать это всё со стен и предать сожжению, будет ли счастлива от этого тётя Маша, неутомимая труженица, какой вы мне её изобразили?
       Я вспомнила мечтательно - счастливое выражение её лица, когда она, после уборки, с гордостью обозревает убранство своей комнаты. Вспомнила, как тётя Маша, взглянув однажды на дорогую мне репродукцию "Царевну - лебедь" Врубеля, которую я забрала с собой из общежития и повесила в её комнате над своим топчаном, с неудовольствием сказала:
      - Не поймёшь, не-то девка, не-то птица? Нарисуют же такое!
       Вспомнила пять больших портретов погибших сыновей и мужа из рассказа Зои Петруниной. Мы их тоже рассматривали, посетив однажды Антипову Анну Петровну. И его слова показались мне убедительными. Он это почувствовал, и ещё долго говорил о том, что ведь в библиотеках и на прилавках книжных магазинов, с этим я никак не могу не согласиться, не мало ещё книг, не представляющих собой большой художественной ценности. Отчего их выпускают большими тиражами? Оттого, что есть у нас нуждающийся в них читатель, который не станет читать Гоголя или Достоевского, потому что не дорос до такого серьёзного чтения. А сколько идёт на экранах, наряду с прекрасными, низкопробных фильмов. Отчего? Оттого, должно быть, что у зрителя есть спрос на кино продукцию каждый день, а настоящий фильм требует времени, и так далее.
       Такими примерами он притупил мою бдительность, заметил это, осторожно взял меня под руку. Мы снова были рады примирению.
      - Давайте, лучше почитаем стихи, - предложил он, воспользовался моей слабостью. Против этого я никак не могла устоять. И мы вспомнили с ним "Выхожу один я на дорогу" Лермонтова. Стихотворение это, прочитанное при свете тусклых фонарей, снова нас очень сблизило. Аркадий Сергеевич сказал, что похудел со мной за этот вечер. Пора было расставаться. Не хотелось.
       Аркадий Сергеевич спросил, люблю ли я целоваться? Я ответила, что при первой встрече считаю чрезвычайным легкомыслием и глупостью об этом даже говорить.
      - Конечно, это в вашем стиле, мог бы и сам догадаться, - огорчился он.
      - А разве вы думаете иначе? - строго я его спросила.
      - Что вы, что вы, - ответил, - это я вас проверял, сам я считаю, что целоваться можно только спустя три года после свадьбы. Как видите, я придерживаюсь очень строгих правил. Немного посмеялись, как ловко вышел он из положения.
       На предложение - разойтись по домам, он ответил, что, конечно же, меня проводит, но сначала хочет показать мне квартиру, где он живёт. Я возмутилась, он попросил спокойно его выслушать.
      - Приезжая по делам в ваш город, - начал он, - я всегда останавливаюсь, на одной и той же квартире, в очень порядочной семье. И сделался уже их родственником, так и они и я считаем. Сейчас взрослые дети и маленькие внуки находятся в отъезде, в отпуске. Дома осталась одна лишь славная старушка Капитолина Фёдоровна. И ничего особенного не будет, если мы сейчас придём и все вместе выпьем по чашке чая. Кстати, - заметил он, - мы стоим уже возле дома, где я живу.
Не возражайте, если вам что-нибудь не понравится, я вызову такси по телефону и отвезу вас домой.
       Я взвесила все "за" и "против", и согласилась.
Поднялись на третий этаж, Аркадий Сергеевич своим ключом отпер дверь. В прихожей мы переобулись в домашние тапочки, и я свои туфли засунула подальше в угол, чтобы их никто не мог увидеть - так и есть - доплясалась, один туфель совсем разорвался. Но об этом сейчас некогда и незачем было думать.
       Мы прошли в кухню, блистающую кафелем, белизной и чистотой, и всякими удобными кухонными шкафчиками. Аркадий Сергеевич пошёл сообщить о нашем приходе Капитолине Фёдоровне.
       И скоро к нам вышла опрятная сухонькая старушка с крашеными волосами, подкрашенными губами, в красивом шёлковом халате. Она вежливо со мной поздоровалась и спросила, не хотим ли мы поужинать? Аркадий Сергеевич нас друг другу представил и сказал, что мы из ресторана, но с удовольствием выпьем по чашке чая, и, наверное, Капитолина Фёдоровна тоже не откажется с нами посидеть.
       На стол явился чайный сервиз замечательной красоты, расцвеченный причудливым узором с позолотой, нарядная бутылка вина, сыр, тонкие копчёные колбаски, паюсная икра, печенье и конфеты в блестящих обёртках. При виде всего этого я разволновалась, у меня снова появился аппетит. Видимо, на моём лице изобразилось смятение приятных чувств от такой роскоши на столе, потому что Аркадий Сергеевич с Капитолиной Фёдоровной, глядя на меня, улыбались и продолжали накрывать стол.
       Мне дали салфетку, которой я не умела пользоваться, нож и вилку, наполнили бокалы. И Аркадий Сергеевич попросил Капитолину Фёдоровну угадать, за что мы сейчас выпьем до дна эти бокалы прекрасного вина?
      - За встречу, знакомство, приятно проведённый вечер, - пыталась угадать Капитолина Фёдоровна.
      - Всё равно не угадаете, - смеялся Аркадий Сергеевич, - мы выпьем сейчас за нашу счастливую семейную жизнь, потому что Евгения Константиновна - моя будущая жена.
      - Брось шутить, Аркадий, - ласково выговаривала ему Капитолина Фёдоровна. - Вы ему не верьте, так же ласково меня она предупредила, - Аркадий ведь - убеждённый холостяк.
      - Был таким, - согласился Аркадий Сергеевич, - потому что не предполагал, не мечтал, не надеялся встретить такую девушку, как Евгения Константиновна. Вы же сами знаете, чего греха таить, Капитолина Фёдоровна. А сегодня, как судьба! Минут пятнадцать мы поговорили, и я уже был готов просить её руки. Вообще мне, Капитолина Фёдоровна, не до шуток. Завтра же утром, первое, что мы сделаем - это идём и подаём заявление в ЗАГС. Я не возражала.
      - И не подумайте, что Евгения Константиновна - сахар или мёд - ничего подобного, вы бы только слышали, что она со мной делала, как меня разносила! Я всё ещё не могу опомниться, даже похудел сегодня, вы не находите?
      - Ну что ж, - серьёзно сказала Капитолина Фёдоровна, опуская шутки, - если это так, то ты же знаешь, Аркадий, я была бы очень рада, я тебе давно об этом говорю.
       Дальше мы до дна осушили свои бокалы и славно поужинали под видом "выпить чашку чая". Аркадий Сергеевич учил меня есть паюсную икру на бутерброде со сливочным маслом. Но паюсная икра очень мне напоминала маринованных килек, мы их называли "весёлыми ребятами", они были дёшевы и питательны, и мы их ели почти каждый день. Поэтому паюсной икре я предпочла всё остальное, и показала завидный аппетит. Капитолина Фёдоровна с Аркадием Сергеевичем вяло ковырялись вилками в тарелках, но к концу чаепития все почти тарелки, кроме паюсной икры, благодаря моим стараниям, сделались пусты. Чего было мне церемониться, если вопрос стоял о замужестве, то совсем не вредно было им узнать моё подлинное лицо. А они только рады были моему аппетиту. Потом мы все вместе мыли, протирали, расставляли посуду. Чайные чашки и бокалы я боялась держать в руках - так они были тонки и хрупки, по сравнению с привычной послевоенной алюминиевой посудой. Но всё обошлось благополучно, ничего я не разбила.
       Аркадий Сергеевич смешил нас, рисуя картины совместной будущей жизни. Как он день ото дня всё худеет и бледнеет, я ведь сделалась в его представлении очень строгой женой, и вот однажды, я запретила ему даже дышать. И в конце концов:
" Меня на кладбище снесли, снесли..." - пропел он.
       Капитолина Фёдоровна сказала, что перед сном смеяться много вредно - после этого долго не уснуть, что она пойдёт приготовит нам постель.
      - Какую постель? - удивилась я, - ведь вы, Аркадий Сергеевич, обещали вызвать такси и отвезти меня домой.
      - В том случае, если вам у нас не понравится, вам у нас не понравилось? - хитрил он. И предупредил Капитолину Фёдоровну, что пока мы официально не женаты, будем спать в разных комнатах, что он до сих пор удивлён и поражён, как ему удалось к ним меня привести.
      - В отдельной спальне вас никто не побеспокоит, - поддержала его Капитолина Фёдоровна. Сомневаться в их порядочности у меня не было причин, и я согласилась остаться.
       Когда постели сделались готовы, Аркадий Сергеевич повёл меня в отведённую мне спальню.
       Приятно удивило убранство их квартиры. На ковёр, по которому мы шли, жалко было наступать, таким красивым он был. Нигде я не видела такой полированной, как в зеркало, в неё смотрись, мебели. А картины в массивных рамках, мягкие стулья... всё это было очень не похоже на то, как жила моя мордовка тётя Маша, и привыкла жить я.
       Аркадий Сергеевич спросил, не хочу ли я принять ванну?
      - Ещё как хочу! - нечаянно вскричала я, тут же пожалев о поспешном выражении чувств, выдающих моё бедственное положение. Но ванная, блистающая эмалью, кафелем, никелированными крантиками, заставила меня забыть о моём позоре - ничего подобного я ещё не видела. А ванна наполнялась не холодной и не горячей - как раз впору - голубоватой водой, и розовое мыло, и розовая мочалка, и большое мохнатое полотенце - всё для меня!
       Я мылась и плескалась с каким-то новым для себя значением, с сознанием того, что я уже не просто сама по себе, но Аркадия Сергеевича любимая жена!
       Потом Аркадий Сергеевич привёл меня в комнату мою, сообщил, что тоже сейчас примет душ, и оставил одну в спальне с двумя кроватями, платяным шкафом и ночным столиком. Для меня была готова постель с крахмальным постельным бельём, с кружевной ночной сорочкой, с чистым полотенцем на спинке кровати, наверное, для утреннего умывания.
       Продолжалась сказка о Золушке. Я вспомнила свой дерюжный матрас на жёстком топчане из не оструганных досок, свои невзгоды, но всё это показалось мне далёкой тёмной тенью. Очень быстро привыкаю я к хорошему.
       Сбросила платье, сложила и повесила на спинку стула очень выгодной для него, лучшей стороной. Вспомнила про туфли, спрятанные в тёмном углу прихожей, один из которых совсем негоден, но какое теперь это имело значение?
       Облачившись в кружевную длинную сорочку, взглянула в зеркало, вделанное в платяной шкаф, очень себе понравилась, как идёт мне белый цвет! Потом вытянулась на скрипящей крахмальной простыне, укрылась невесомым одеялом в пододеяльнике, включила настольную лампу, взяла со столика журнал. И, возлежа на шикарном этом ложе, стала читать первую попавшуюся страницу, ничего не понимая, мысли мои были далеки. Посмотрели бы сейчас на меня мои друзья!
       В пижаме, в мягких неслышных туфлях, вошёл после душа ко мне с мокрыми волосами Аркадий Сергеевич "пожелать спокойной ночи". Я ему благодарно улыбнулась. Он попросил разрешения перед сном немного со мной поговорить. Я не противилась, теперь, пожалуйста, это вам не в старых туфлях с задранными носами и старом платье. Теперь я сидела на кровати с кружевной грудью, завёрнутая в одеяло, размахивая свёрнутым журналом, словно волшебным жезлом, и чувствовала, по его глазам, как неотразима.
       Он присел на стул и сказал, что всё ещё не верит в реальность нашей встречи, и как только остался один, ему всё это показалось чудным сном. Сказал, что приложит все силы, чтобы я была с ним счастлива. И тоже заметил, что мне идёт белый цвет. И к зиме он закажет мне шубку из светлого меха. И вообще, вторым делом завтра после ЗАГСА будет мой гардероб. Пусть я подумаю, что мне больше всего идёт, что я хочу иметь? И не стесняясь, скажу ему, сколько мне нужно денег на мелкие расходы?
       Я его заверила, что отныне у меня будут только крупные расходы, я уже привыкла к роскоши. Не хочу и не могу ждать завтра, а чтобы немедленно, сейчас же явилась сюда шубка из светлого меха, и чтобы сам он сделался "золотой рыбкой", и служил у меня на посылках.
       И долго мы ещё продолжали в том же духе, стараясь сдерживать смех, чтобы не потревожить сон Капитолины Федоровны. Робко взяв меня за руку, Аркадий Сергеевич сказал, что к моим красивым бледным пальцам очень подойдёт золотой перстень с розовым светлым камнем, он уже знает, где его достать. И спросил, не занимаюсь ли я музыкой? Я ответила, что когда пою в общежитии, то бренчу с грехом пополам на чужой гитаре.
      - Теперь вы будете заниматься ею, - пообещал он. Затронули вопрос о том, где поселимся мы после свадьбы? Если я не уживусь с его матерью в их теперешней квартире, в другом городе, он приобретёт для нас отдельную квартиру. Я сказала, что до сих пор ладила со всеми, с кем приходилось жить. Он обрадовался и продолжал:
      - В будущей нашей семейной жизни вы можете работать и учиться, как мечтаете сейчас, или только учиться, или даже, не работать и не учиться, как вам угодно, я не настаивать, не препятствовать не стану.
      - Подумать только, - мысленно прикидывала я, - не работать и не учиться! Право же я не хотела ни того, ни другого, как только вспоминался иностранный язык, старославянский, история партии и другие предметы, которые моё сознание не желало добровольно усваивать. О работе в не школы, какой придётся мне сейчас заниматься, я тоже ничего хорошего не думала. Бррр - мороз по коже, как не хочу я ни работать, ни учиться! Красиво одеваться, играть на собственной гитаре, танцевать - это то, что я люблю, это то, чего хочу!
       Мои многочисленные отрицательные качества - некоторая леность, легкомыслие, да мало ли их, если призвать меня на строгий суд, при таком отношении ко мне, переставали иметь значение. Я Аркадию Сергеевичу об этом сообщила. Он сказал, что для красивой умной женщины они простительны. Иметь деловые качества должен мужчина. А назначение женщины - быть украшением и радостью дома. Как славно было сказано - "быть украшением и радостью дома"! Я для этого чувствовала в себе силы необъятные, только не предполагала до сих пор, что может быть таким назначение женщины!
      - Вот так! - мысленно показала я строгой Стефании язык.
       С одной стороны казалось - это же невероятно прекрасная жизнь! А с другой стороны было немного чего-то жаль. До сих пор я была всем чего-то должна... должна хорошо учиться, участвовать в общественной и культурной жизни института, заниматься внеклассной работой с учащимися, читать просветительные лекции в рабочих коллективах, быть агитатором в избирательных кампаниях, и вообще, столько была должна, что невозможно всего перечислить. А теперь какой-то сделалась я не обязательной.
       Но большая радость заглушила маленькое сомнение, потому что Аркадий Сергеевич принёс гитару, и не какую-нибудь, затасканную всем общежитием, облезлую, дребезжащую, а новую, блестящую, отлично настроенную, и стал на ней тихонько наигрывать. Мы в полголоса напевали с ним цыганскую песню "Очи карие, очи жгучие"... и оттого, что пели не в полную силу, получалось особенно выразительно. Я, конечно, не выдержала и, придерживая одной рукой обёрнутое вокруг меня одеяло, стала выделывать другой рукой, плечами и ногами разные цыганские штуки. Опомнилась только тогда, когда слетело с меня одеяло, и я заметила опасный блеск в глазах Аркадия Сергеевича.
       Строго сказала, что концерт окончен, и быстро в постель - одеяло до подбородка - "спокойной ночи!" но было уже поздно, он отбросил в сторону гитару, и кинулся меня обнимать и целовать.
       Это было для меня неожиданно, поэтому на миг оказалась в его жарких объятиях. Но в следующее мгновение я так ловко сработала руками и ногами, что он очутился со стулом и гитарой далеко от моей кровати. Аркадий Сергеевич был мужчиной сильным и страстным. Моё сопротивление его только раззадорило, и не успела я перевести дыхание, как он опять на меня набросился, это снова было для меня неожиданно, но мой организм не успел ещё расслабиться, каждый орган и каждый мускул мой был настроен на борьбу, на сопротивление, на победу, и сломить меня было невозможно.
       В какой-то момент он допустил слабость, я вырвалась, подскочила к окну, и так грохнула кулаком по раме, что треснуло и зазвенело разбитое стекло.
      - Выброшусь в окно, подниму весь дом, вызову милицию! - кричала я. Пусть он немедленно меня оставит, потому что я должна как можно скорее одеться и уйти отсюда. И ещё некоторое время я продолжала выкрикивать угрозы.
       Пока не заметила, что Аркадий Сергеевич стоит смиренно на коленях, молитвенно сложив руки, и всем своим видом просит меня успокоиться, что по щеке его течёт и капает кровь. Помнится, борясь с ним, я остервенело вонзалась в него зубами. Что стоит он босиком, и в разных углах комнаты валяются его мягкие туфли. Зная теперь его слабость - боязнь сильного шума и материального ущерба в этой не его собственной квартире, я почувствовала полную свою победу, успокоилась, завернулась сверху донизу в одеяло и повторила, чтобы он дал мне возможность одеться и уйти.
       Он сказал, что понимает - простить его невозможно, но он очень просит его выслушать.
       Идти ночью, идти далеко, трамваи наверняка уже не ходят. Остаться после всего обещанного у "разбитого корыта" - история невесёлая, поэтому я присела на край кровати и согласилась его выслушать, предупредив:
      - Не знаю, о чём тут можно говорить? Не будет вам прощения и напрасны всякие оправдания!
Он вытер кровь носовым платком, зажал им прокушенную щёку и чтобы выиграть время и собраться с мыслями, попросил разрешения взять свои домашние туфли, и обуться.
      - Да, немедленно заберите свои презренные лживые, мерзкие туфли.
       Он поднимал и надевал их. Я следила за каждым его движением и убедилась, что новых попыток мной овладеть, он делать не собирается.
      - Вот так! - ликовала я мысленно, - уж что - что, а как вести себя в таких обстоятельствах, мы знали, потому что это был вопрос для нас не второстепенный. И не раз, и не два, мы его обсуждали у нас в комнате на материале классической литературы, и на примерах окружающей нас жизни. Знали, как появляются на свет незаконнорожденные дети, и какова цена незадачливым их матерям.
       Аркадий Сергеевич начал с беспощадного осуждения своего дикого, ничем неоправданного поступка. Мерзавец он, негодяй, подлец, и вообще он не находит для себя соответствующих слов. Конечно, он больше этого не повторит, и не зачем мне одеваться и куда-то идти. Он сейчас даст мне ключ от моей комнаты, чтобы я могла запереться изнутри и быть спокойна.
       Но ему очень хочется, чтобы я правильно его поняла, он оттого так поступил, что привык иметь дело с опытными женщинами, очень красивыми замужними и не замужними порочными женщинами. Они на него липнут, как мухи на мёд. И ему надоели. Он уже давно разочаровался в женщинах и давно сделался убеждённым холостяком - вам же говорила об этом Капитолина Фёдоровна - "пока не встретил вас". И повёл он так себя со мной просто по шаблону, как привык поступать с теми женщинами, иначе они не признали бы в нём мужчину. А он - какой же он болван! Ведь знал и видел, что я им не чета, а всё-таки попробовал поступить со мной, как подонок.
       Он приносит мне тысячу извинений, обещает, что пальцем меня не тронет до официального оформления нашего брака, и до моего на то согласия. И повторяет, что бесконечно рад нашей встрече, и тому, что я оказалась такой недотрогой. Иначе бы он ни за что никому не поверил, что есть ещё такие девушки на свете.
       И если я в правоте его слов сомневаюсь, то мы сейчас же разбудим Капитолину Фёдоровну, и пусть она подтвердит - можно ли ему верить? Я сказала, что в правоте его слов имела случай убедиться. Он просил назначить какие угодно испытания. И снова повторял, что я необыкновенная. Моя победа, казалось мне, в какой-то мере слова эти оправдывала.
       Хотя, если подумать всерьёз, то ни Стефания, ни все остальные, ни за что бы не позволили себе попасть в такое, как я, положение, и так себя вести с мужчиной, которого знаешь один вечер.
       Аркадий Сергеевич ушёл за ключом и фотографиями тех красоток, что липнут на него, как мухи на мёд и его развратили, чтобы я могла его понять. Ведь ему давно хочется иметь детей, семью, как у Капитолины Фёдоровны, а к нему липнут какие-то шлюхи, у которых и в мыслях нет семьи - детей, а только наряды, рестораны и всякий вздор.
       Ключ он мне принёс, а фотографий не принёс, потому что они так сфотографированы, что он ни за что не позволит себе, мне их показать. Ключ положил на стул возле двери, ко мне не приближаясь, и ещё раз отметил, что мне необыкновенно идёт белый цвет, и что он представляет, какой я буду невестой в белом платье и белой фате с золотым обручальным кольцом. Белые свадебные платья, как и золотые кольца - не были тогда обязательны, вернее, в нашем быту их не было вообще. Меня так и подмывало пропеть ему: "поедем, красотка, венчаться" и посмеяться ещё, но я сдержалась - ведь результаты опять могли быть непредсказуемы.
       Он помечтал ещё о том, что все дороги теперь перед нами открыты, мы с ним будем украшением в любом - самом культурном и учёном обществе. Что будем время от времени наезжать в Москву и Ленинград - есть там у него и знакомства, и отлаженная коммерция, опять же за счёт его небольших способностей рисовать то, что нужно людям. Профессионалам заниматься этим недосуг.
       Там, в столичных библиотеках, картинных галереях, театрах, филармониях будем повышать свой культурный уровень. Будем ездить отдыхать на юг, купаться в Черном море. И, наконец, пожелав мне спокойной ночи, Аркадий Сергеевич удалился.
       Я заперлась изнутри. Снова лежу в крахмальных простынях, в мечтах и грёзах. Представляю, как мы идём с Аркадием Сергеевичем в ресторан, но я уже его отлично одетая жена. Ах, какое на мне платье! И туфли, и те бусы, что лежат в универмаге, в отделе украшений, и я всякий раз, заходя туда, любуюсь ими, но мне они не по карману.
       От желающих со мной танцевать нет отбоя, но я отказываю всем. Я танцую только со своим мужем Аркадием Сергеевичем и вижу его благодарные глаза.
       Люблю ли я его? Мне снова нестерпимо хочется побывать в его жарких сильных мужских объятиях, но только на законных основаниях после регистрации брака. Запах его одеколона ещё витал в воздухе. Наше взаимное понимание, взволнованный блеск его глаз, устремлённых на меня, и всё остальное - было желанно.
      - Ах, скорее бы, скорее этот брак, эта свадьба, свадьба, свадьба! - мысленно торопила я события. Сбросила одеяло, подошла к зеркалу и себя не узнала. Всегда я себе нравилась, в зеркало смотрела с удовольствием, а сейчас была необыкновенно хороша,
       И досадно было, что такой меня никто не видит. Побродив босиком по мягкой дорожке, я успокоила себя тем, что ещё только начинается самое прекрасное в жизни. И снова смиренно улеглась под одеяло, мечтая о свадьбе, о знакомстве с его матерью - мне хотелось ей понравиться, об интимных сторонах нашей жизни, о наших детях. О том, как Аркадий Сергеевич вводит меня в круг художников, поклонников искусств, и я удивляю всех в этом кругу умом, тонким вкусом, красотой, чувством юмора. Но от таких беспредельных и беспредметных мечтаний почувствовала я пресыщение и утомление и задремала. Очнувшись, долго не могла сообразить, где я?
       Наконец, с удовольствием вспомнила вчерашнее, и возвратилась к окружающей меня действительности.
       За окном начинался мутный пасмурный рассвет, моросил холодный дождь, в разбитое окно проникала прохладная струя. Я поглубже завернулась в мягкое одеяло, вспомнила, что предстояло бы мне сегодня делать, не улыбнись в лице Аркадия Сергеевича волшебница - судьба!
       Шла бы по слякотной этой погоде снова на приём к депутату в безобразных своих туфлях, с задранными в верх носами.
       С несчастным жалким видом ждала бы в приёмной решения безвыходной своей судьбы. Тьфу, мерзко вспомнить! И не нужно вспоминать.
       И я возвращаюсь в мечтах к ближайшим своим заботам, то есть думаю о том, что экономлю деньги, данные мне, как Аркадий Сергеевич выразился, на мелкие расходы. Если меня оденут и станут кормить, то, какие могут быть у меня мелкие расходы? И как щедро расплачиваюсь с моей мордовкой тётей Машей за квартиру и за стол. С удовольствием представляю её растроганное доброе лицо.
       Затем, я покупаю подарки всем своим из нашей комнаты. Уж я-то знаю, кто о чём из них мечтает. И вот, однажды, являюсь к ним, как снег на голову, они же ещё два года будут жить в общежитии. Являюсь из другого города в светлой, обещанной мне шубке, с пакетами и свёртками в руках. По комнате распространяется тонкий запах моих духов.
       Я вижу дорогие мне, радостные лица, слышу их знакомые голоса. Со свёртками подхожу первым делом к Стефании. Она разворачивает бумагу, улыбается, с благодарностью смотрит на меня, и вдруг её глаза делаются строгими:
      - На какие средства у тебя эта дорогая шубка и подарки? - спрашивает Стефания.
      - Мой муж - "золотой телёнок", а я "золотая телица", - напрашиваются невольные слова, и бьют меня ещё не совсем мне ясной, позорной сущностью наповал, как укус ядовитой змеи.
      - Что такое "золотой телёнок" и "золотая телица"? - не понимает Стефания. Я стараюсь вспомнить оправдывающие эти звания объяснения Аркадия Сергеевича, но ничего не могу вспомнить такого, чем эти неограниченные доходы:
      - Я денег не считаю, и ими никогда не дорожу, - можно было бы оправдать перед Стефанией.
       Рядом с ней становятся остальные одиннадцать человек. Я взглянула на себя и "золотого телёнка" их глазами. И многое из того, на что вчера не обратила внимания, обнаружило сегодня свой нездоровый, порочный смысл.
       Если нарисованные эти ковры и большие портреты нужны людям, то браться за это следовало иначе, не задаваясь целью, как можно больше положить к себе в карман. Не с частной лавочки нужно было начинать, а организовать производство этих ковров и портретов через ателье.
       Но тогда бы не было у вас лишних денег, которыми можно безнаказанно пользоваться.
       Только другие аспекты этого вопроса, похоже, совсем не беспокоят "золотого телёнка" и его окружение. Много потратили вы слов на оправдание своей деятельности, но суть её не прикрыть никакими словами.
       Нет, не служите вы людям, как хотелось бы это вам представить. Просто нашли безнаказанную лазейку к непомерным доходам. Откуда в этой квартире такая роскошь? Может быть, здесь живут люди, торгующие его коврами? Разве можно всем этим пользоваться без зазрения совести, и оставаться порядочными людьми, когда все остальные, едва после войны наелись вдоволь хлеба, едва избавились от заплат, от драных фуфаек послевоенных лет?
       Почему в их кругу нет порядочных женщин? Каковы же там мужчины, эти художники, любители искусств? Не такие же, как он, Аркадий Сергеевич, неудачники от искусств, превратившиеся в барышников? - вот истинное их лицо. Почему эта благообразная старушка Капитолина Федоровна, не зная, кто я и зачем к ним явилась в такой не подходящий, поздний час, не удивилась и встретила меня с приветливым лицом?
       Не потому ли, что в этом их кругу, к "добру и злу постыдно равнодушны"? И на всё, кроме денег, закрывают глаза? Поэтому я - самая заурядная из всех наших, всё время кажусь ему необыкновенной.
       Кем я стану рядом с ним, в этом его порочном кругу? Одной из тех продажных шлюшек, что липнут к нему, словно мухи на мёд? А чем я от них отличаюсь? Разве вчера я радостно и бездумно не поспешила тут же к нему прилипнуть? Стыд и срам! Очень падка я на лесть - "необыкновенная девушка" - сколько раз выслушала я не возражая, хотя ведь не сомневалась с первого раза, что "собачья это чушь". "Не работать и не учиться", но пользоваться всей этой приобретённой сомнительным путём роскошью! Да как такие бредовые мысли могли придти мне в голову? "Позор и мерзость, стыд и срам! - вот что я должна была ответить своим друзьям, что держали в руках мои подарки, и смотрели на меня безжалостными строгими глазами. Стефания первая брезгливо возвратила мне подарок. Возвратили и все остальные, и продолжал увеличиваться их тесный взыскательный ряд.
       К ним присоединилась и грустно смотрела на меня с обидной жалостью, моя хрупкая мама, не надевшая нарядного платья, которое я ей подарила. Стояла, прижимая к груди стопку ученических тетрадей, которые она проверяла каждый вечер, склонившись перед керосиновой лампой, с разбитым укороченным стеклом. Стали рядом знакомые и незнакомые фронтовики, пахнущие пороховым дымом, не залечившие раны свои, которых, плача от радости, себе не веря, приводили с перронов их жёны, дети, матери, родные. Эти картины были ещё очень свежи в памяти.
       Робко подошла в новой плюшевой жакетке и стала рядом с ними, не привыкшая к парадам, стыдливо теребя концы цветастого полушалка, моя мордовка тётя Маша, её земляки - дядя Матвей на деревянной ноге и его жена. За ними потянулись их бесчисленные деревенские соседи, затыкавшие в суровые военные годы дыры в непрочном, обнищавшем хозяйстве замёрзшими кровоточащими руками.
       Прибежала, легко подпрыгивая, на своих модных высоких каблуках, пирожница Нюра, смело посмотрела направо и налево, и уверенно встала рядом с ними. И бесчисленным становился этот ряд тружеников и борцов из знакомых и незнакомых мне людей. Этот ряд тоже был бесконечен, выходя из далёкого прошлого и теряясь в грядущем.
      - А напротив, под коврами с лебедями и туполицыми "красавицами", стоял "золотой телёнок" в окружении молодых и порочных женщин, в окружении алчных торговцев сомнительным товаром.
       Подошёл и стал рядом с ним парень с мутными глазами и наглым лицом, который должен был устроить меня чертёжницей, затем бывший возлюбленный Зои Петруниной явился и дружески похлопал "золотого телёнка" по плечу.
       И ещё пристраивались к ним какие-то серые, подозрительные фигуры.
       Непреодолимой пропастью были разделены два этих нигде не соприкасающихся ряда.
       Любовью к Родине, народу своему, к окружающим людям отмечены были суровые лица тех, кто стоял в первом незыблемом ряду с чистыми и светлыми глазами. Глаза тех, кто стоял в противоположном ряду, блудливо бегали в поисках оправданий по сторонам и опускались вниз.
       Такая перед мысленным взором моим предстала картина. Я была рада, что не слишком ещё в стремлении своём прилипнуть к чужому сомнительному благополучию далеко зашла.
       Кончилась сказка для Золушки. Вскочила с постели. "Золотой телёнок" тоже уже не спал, ждал моего пробуждения, осторожно постучал в дверь.
      - Не входить! - закричала я дурным голосом, позабыв, что дверь заперта. Собраться и заправить постель было делом нескольких минут. Я высыпала на ночной столик, данные мне вчера "золотым телёнком" серебряные монеты, и открыла ему дверь. Он смиренно вошёл с полотенцем через плечо, приложив палец к губам, сделал в сторону хозяйской половины предостерегающий жест, чтобы я не закричала снова. Мой решительный недобрый вид его испугал.
      - Для чего вы собрались в такую рань?
      - Я ухожу, - сказала, на него не глядя.
      - Куда уходите? Зачем? Разве я не просил у вас вчера прощения, и мы с вами обо всём не договорились? Молнией пронзила мысль: "Как будет он без меня жить?" сердце моё разрывалось на части. За проникновенное понимание каждой моей мысли, за доброту и многое другое "золотой телёнок" был мне очень дорог, но самое главное в нём было чуждо и неприемлемо для меня.
       Я чувствовала себя на пределе своих возможностей - одно неосторожное слово, движение, и я могла не выдержать, разреветься от жалости к нему, остаться.
       Мысленно мне приходилось всё время обращаться к Стефании и ко всем нашим, чтобы сосредоточить силы и не сдаться. И я сделала всё, как надо. Я сказала, твёрдо глядя в его несчастные глаза, как сказала бы это Стефания:
      - Передо мной вы ни в чём не виноват, и дело не в том, что вы работаете фотографом. С тем, как вы живёте, каким доходным и безответственным оказалось ваше дело, я не могу согласиться. Извините за то, что я вчера, ни о чём, серьёзно не подумав, подавала вам какие-то надежды. Прощайте!
       И решительно направилась к двери. Он понял, что удерживать меня бесполезно.
      - Хорошо, - сказал он глухо, меня пропуская, - уходите, но возьмите с собой плащ Капитолины Фёдоровны. На улице холодно, на улице дождь. Я уезжаю, меня не будет здесь на следующей неделе, вы сможете его вернуть.
      - Прощайте! - повторила, не соглашаясь, ничего общего не желая иметь с этим домом.
       Я возвращалась к моей мордовке тёте Маше. Уходила в тот строгий ряд тружеников и борцов, под дорогие мне портреты, где было всё ясно и свято, и никакие оправдания не были нужны. Там, с ними, несмотря на все мои недостатки и слабости, было моё место.
       И он это понял, поэтому, не говоря больше ни слова, пошёл впереди меня, чтобы я не заблудилась. В прихожей я быстро сменила домашние тапочки на рваные свои туфли, спрятанные в угол. Аркадий Сергеевич отпер дверь и, когда я спускалась по лестнице, ответил мне безнадёжно:
      - Прощайте, я так и знал, что встреча с вами мне приснилась - я видел вас во сне! - Ни звука не смогла произнести я в ответ, давясь загнанными внутрь рыданиями.
       На улице дождь, жалкий я имела вид. Большинство прохожих были одеты теплее - в куртках и с зонтиками. Я пошла за всеми. Я даже увидела несколько девушек, которые, наверное, торопясь, не выглянули в окно, и, надеясь на вчерашнюю жару, тоже были в лёгких платьях и жались под дождём.
       Лишь примерно представляя, в какой нахожусь части города, я предположила, что в этот утренний час все шли на трамвайную остановку, чтобы разъехаться по рабочим местам, и не ошиблась.
       Беззвучные рыдания меня несколько успокоили, слёз моих никто под дождём не заметил. К тому же, мне всё время приходилось следить за своей правой туфлей, чтобы пальцы не высовывались сбоку, где после танцев в ресторане отстала подошва. Это физическое усилие тоже несколько отвлекало от горьких переживаний.
       В трамвай я вошла с чувством небольшого удовлетворения - всё-таки, с грехом пополам, я удержалась на своей идейной позиции, не поддалась соблазну сытой безбедной жизни.
       В памяти возникли спасительные слова, сказанные мне моими барачными доброжелателями - "бойчее будь!". В трамвае я смело подошла к девушке - кондуктору, чуть постарше меня и сказала, что трёх копеек на проезд, по стечению обстоятельств, нет, а ехать мне почти до кольца. Конечно, если она будет настаивать, я пойду пешком. Так и решила - пойду пешком, только разуюсь и побегу, не сахарная, не растаю. Моё признание её растрогало.
      - Ладно уж, чего там, ехай! - милостиво разрешила она, войдя в моё положение, - свои же люди! Я горячо её благодарила.
       Стоя у окна, крепко за поручни держась, планировала свою дальнейшую жизнь, оценивая сложившуюся обстановку, снова применяя спасительные слова барачных своих доброжелателей - "бойчее будь". И не видела в своей жизни ничего трагического. С чего я пала духом? Ведь живу я в Советской стране, и окружают меня, как эта кондукторша, свои же люди!
       Первое, что я сделаю, это вымою и просушу свои туфли и снесу их дяде Матвею, в его палатку на углу "Ремонт обуви". И он мне их подчинит. Я знаю, какой он мастер. Не раз он с гордостью рассказывал о том, что заказчики его, вернувшись с квитанцией, обуви своей, отремонтированной и начищенной до блеска, не могли узнать. А что приносили? Возьми да выбрось!
       Так же как к кондуктору трамвая, я смело подойду к нему и скажу:
      - Дядя Матвей, пожалуйста, отремонтируйте мои туфли, если сможете, если с ними можно ещё что-нибудь сделать?
      - Можно ли из них что-нибудь сделать? - ответит скромно и гордо дядя Матвей, - оставляй, увидишь! Так, спекулятивно сыграв на его профессиональной гордости, я перейду в наступление в самой главной своей просьбе:
      - Дядя Матвей, отремонтируйте туфли мои в долг, я с вами расплачусь, как только устроюсь на работу, не босиком же мне ходить. И дядя Матвей мне не откажет. Доброта его беспредельна, как и мастерство. Многие чинят у него обувь в счёт получки - сам не раз говорил.
       Потом я попрошу денег взаймы у моей мордовки тёти Маши. Денег мне нужно рублей сто до первой зарплаты. У тёти Маши деньги на книжке есть, щедро приготовленные на смерть. Сколько раз об этом она говорила. И я, злоупотребив её доверием, их попрошу. Ведь умирать она, сдаётся мне, не собирается вообще. Это так, для вида по традиции, припасла она на случай смерти деньги. И с удовольствием перебирает иногда сорочку, чулки, беленький платочек, панталоны, платье - всё новое, во что оденут её в последний путь. Платье яркое, весёлое - похоже, она и там собирается веселиться, как у себя в бараке. Ещё есть у неё на смерть маленькая деревянная иконка с тёмным скорбным ликом, и бумажный венчик на лоб - "чай, православная" - прости, Господи, нас грешных! Крестится она боязливо, и кончается на этом её православие. Есть ещё у неё связка носовых платков и полотенец, чем следует одаривать тех, кто понесёт её в последний путь.
      - Слава Богу, всё как у людей! - радуется она. При воспоминании о тёте Маше всё грустное вылетает у меня из головы.
       И вдруг возникает желание об этом смертном весёлом ритуале тёти Маши с Аркадием Сергеевичем поделиться - будто стрелой пронзила мысль, что расстались навсегда, и уже ничем и никогда нельзя будет поделиться. Снова к горлу подступили рыдания, но я не дала им воли, а представила, как я в прочных туфлях, с деньгами в кармане снова иду к депутату горсовета, не жалкой просительницей, но твёрдо заявляю, что мне не на что жить, я должна работать. И право на труд определено мне Советской конституцией. У нас в Советской стране нет, и не может быть безработицы. Не депутату же горсовета это объяснять, и не нужно мне выискивать должности белошвеек и секретарь - машинисток. Я справлюсь с любой работой, какую мне предложат.
       Если не окажется работы в городе, я поеду учительствовать в деревню, собиралась же ехать в деревню беременная Лиля Берг. Конечно, в городе легче закончить институт - библиотеки и читальные залы к твоим услугам. И все наши будут жить здесь ещё два года, но и в деревне никто ещё не умер. Хотелось бы перебиться с трудностями самостоятельно, но если не получилось, какая в этом беда? За деньгами взаймы я могу обратиться не только к тёте Маше, но и к Лилии Андреевне и к Марии Васильевне, если они не уехали ещё в отпуск. И даже к отцу Ирины Запрудовой, высокопоставленному лицу в городе, каким представила нам его Людмила Кольчугина.
       Как раньше я пропускала мимо ушей эти славные слова - "бойчее будь"! чего и кого мне опасаться? Кругом свои же люди! Решив мысленно таким образом все свои проблемы, я подумала, чем бы ещё занять свои мысли?
       Да, как объяснить своей мордовке тёте Маше "не ночевала дома"? Скорее всего скажу, что знакомую встретила в другом конце города, у неё осталась, она обещает устроить меня на работу. Тётя Маша обрадуется, и "не ночевала дома" позабудет. Не правду же выкладывать - стыд и срам!
       Дальше все чувства и мысли мои устремились к Аркадию Сергеевичу и Капитолине Фёдоровне. И я ничем больше не могла отвлечься от опасной этой темы. Ведь Аркадий Сергеевич и Капитолина Фёдоровна отнеслись ко мне с такой любовью и сочувствием, а я ответила им чёрной неблагодарностью.
       Но что я могла сделать? Я ведь не самая лучшая и не самая сильная. Я так падка на вкусную еду, красивую одежду, удовольствия, и меня так легко соблазнить сытым благополучным миром. Нет, я ничем не могу вам помочь. Простите и прощайте! И если бы я даже махнула на себя рукой и захотела бы в благодарность за всё хорошее посвятить вам свою жизнь, я бы всё равно не смогла этого сделать.
       Ведь я даже не знаю ваших фамилий, вашего адреса, я не знаю, на какой остановке вошла в трамвай. За окном, сквозь серую сетку дождя видны одинаковые, похожие друг на друга (ничем не отличишь), серые дома. Я не смогу вам помочь, если даже захочу, поэтому простите ещё раз и прощайте навсегда!
       Как будто всё ясно и просто - немедленно забыть и не вспоминать об этом никогда. Но мысли мои продолжали кружить, как раненная птица вокруг своего разорённого гнезда над Аркадием Сергеевичем и Капитолиной Фёдоровной. Мне представлялось, как невесело выходят они, такие славные, такие добрые к обильному своему завтраку, обескураженные моим побегом, и у них нет аппетита. И снова начинают душить меня рыдания.
       "Я так и знал, что встреча с вами мне приснилась" - вспоминаются мне Аркадия Сергеевича слова, и я цепляюсь крепко за поручни, чтобы не зареветь на весь трамвай. Скорее, скорее бы доехать мне домой и запереться в комнате, пока тётя Маша на дежурстве, и выплакаться, сколько надо, иначе я умру. Жалость всегда была самым сильным моим чувством.

ГЛАВА 14.
Прощание с тётей Машей.

       Именно таким путём, как я и предполагала, мне удалось преодолеть трудности, возникшие при переходе на заочное отделение. Я устроилась на работу, закончила институт, но об этом как-нибудь в следующий раз. Хочу остановиться на одном лишь эпизоде.
       Целый год, получая зарплату и приобретая разные необходимые для повседневной жизни вещи, я никак не могла набрать столько денег, чтобы расплатиться с моей мордовкой тётей Машей. Ведь она, голубушка, раскошелилась и взяла со сберкнижки для меня приличную сумму денег, приготовленных на похороны. А я глаз не кажу.
       Лишь на второй год моей трудовой деятельности, когда жить стало легче, жить стало веселей, потому что прекрасное зимнее пальто и всё необходимое прочее уже имело место в моём гардеробе, я накопила тёте Маше столько денег, чтобы оплатить долг за квартиру, питание, деньги взятые взаймы, все её хлопоты, и добрый врачующий нрав, хотя последнее оплатить невозможно, и в вечном я перед ней долгу!
       Наконец, благополучно устроенная в жизни, уверенная в себе, в модных туфлях и одеждах явилась в дорогой мне барак к ненаглядной моей мордовке тёте Маше. Её не было дома, в баню ушла. А на моём топчане, под моей "Царевной лебедью", которую я оставила когда-то,
      - Пусть висит, всё память о тебе какая - никакая, - разрешила тогда тётя Маша, живёт уже другая студентка тоже с литфака. Уезжая, я оставила адрес тёти Маши в пединституте для квартирантов.
       Родители новой жилицы в соседнем совхозе имеют большое хозяйство, привозят ей продукты. Тётя Маша стряпает на двоих.
      - Живу, и помирать не надо! - как говорит тётя Маша, - смеётся Надя, так зовут мою преемницу. Мы с ней, как сёстры, одинаково любящие мордовку нашу тётю Машу, на родном своём топчане сидим, вспоминаем её привычки, поступки, жесты.
       Наконец, она, хозяйка, распаренная после бани и довольная, в комнату вошла. Меня вначале не узнала - не тот вид! А разобравшись, застеснялась, не решаясь ко мне, такой важной, после почти двухлетней разлуки подойти, теребила смущённо концы цветастого платка. Когда я кинулась обнимать её и целовать, залилась она счастливыми слезами:
      - Жили, чай, как родные!
       Вечером, конечно, был пир на весь мир с дарением подарков, объятиями, поцелуями и воспоминаниями. Сидели с нами за столом и дядя Матвей с женой. Я его за туфли очень благодарила. Ведь он их, рваные мои туфли - хоть выбрось, починил так, что я в них благополучно до новых дожила. Денег не взял: "Чай не чужие мы". Кроме прочих подарков, преподнесла персонально ему красивую бутылку коньяка, чем очень его растрогала:
      - Спасибо, дочка!
       Осталась ночевать. На полу постелили поперёк толстую перину и подушки, долго не могли уснуть. Тётя Маша рассказывала про своих деревенских шабров, что пишут, а иногда и в гости наезжают. И про всех барачных - много чего за два года произошло.
       Напомнила мимоходом, что долг я привезла.
      - Чего там! - не собиралась тётя Маша взыскивать с меня за давно прошедшее, - гостинцев сколько, да вон какую девчонку ты мне взамен нашла - живем и помирать не надо - сметана не выводится, пироги с мясом печём.
       А на следующий день, когда я выложила деньги на стол, тётя Маша снова в слёзы, и приговаривала:
      - Сроду денег таких мне никто не давал, чай, они тебе нужней - дело молодое!
      - Может, и нужней, но они ваши, ни копейки я вам не переплатила. А "долг платежом красен", и спасибо, что помогли в трудную минуту, - причитала я ей в ответ.
       Проводила она меня до трамвая.
      - Чай, если бы не деньги, дак бы и не заглянула?
      - Спасибо, деньги помогли, - целовала я её в мокрые узкие мордовские глаза.
      - Дак, приезжай! - кричала тётя Маша с остановки в открытое окно.
      - Конечно же приеду! - отвечала я, но знала уже, что жизнь - жестокая штука - гонит без остановки суета сует. Может быть, вижу я свою мордовку тётю Машу в последний раз, и слёзы душили меня.