Жертва или палач

ЖОРЖ-ОЛИВЬЕ ШАТОРЕЙНО
Рассказ
 
Бесцельно брел я по бульвару. Лил дождь, и мне подумалось, что это слезы льются с небес, которым стало жалко таких бедолаг, как я. Я был одинок, беден и почти лишен тщеславия. Был недоволен тем, как мир устроен и своим местом в нем, но, не в пример другим, не способен что-то предпринять; я мог только брюзжать по поводу своего незавидного положения. Мне не хватало слепой и наивной веры в себя, без которой ничего не делается. Устремиться навстречу, может быть, своей гибели: пан или пропал — это не для меня.
На мою долю оставались удовольствия третьего сорта и мелкие огорче¬ния. Моя новая подружка, которой я назначил свидание сегодня вечером, не пришла, испугавшись, должно быть, плохой погоды. Дождь нарушил мои ма¬ленькие планы. Тем хуже. Придется убивать вечер одному. Среди нескольких женщин, что я знал в городе, ни одна не воспринимала меня всерьез. Так, балагур-весельчак, чтобы скоротать субботний вечер — не более. Мысль о них пришлось сразу отбросить. Вспомнились некоторые из шапочных зна¬комств — привет-привет — за стойкой бара. Разговоры о поездке в Вен-сен, изредка партия в кости на аперитив. О коллегах из банка, где по восемь часов в день я штемпелевал чеки, и говорить не стоит.
Проходя мимо цирка, бросил взгляд на афиши, которые, намокнув, начинали отклеиваться. Посетителей ожидали чудеса со всего света. Сре¬ди прочего: атласские львы, жонглеры и клоуны, головокружительные но-мера акробатов, слоны под бахромой и с колокольчиками, стройные наезд¬ницы в киверах. Особенно старательно поработал художник над фигурой наездницы, на ее бедро падал ядовитый неоновый отблеск от пивной на¬против. Звонок надрывался над входом. Я купил билет. Едва шагнув под навес, уже пожалел об этом: в нос шибанул запах навоза и конского пота — четверка пони, подгоняемая хлыстом, крутилась на манеже. К скамьям амфитеатра, как лишайники к склонам оврага, прилепились не- многочисленные посетители. Мамаши с чадами делали вид, что происходя¬щее на сцене их очень забавляет. Кое-где одинокие фигуры мужчин. С усталым видом они украдкой бросали выразительные взгляды на крепкие ноги наездницы.
После пони вышли клоуны, Наградой за их паясничанье был не очень дружный смех самой юной части публики, при этом наибольший успех выпал на долю ботинок неправдоподобно большого размера. Потом снова появилась наездница, одетая на этот раз в смокинг, который, вкупе с накрашенным ртом и мощными плечами, придавал ей вид содержательни¬цы ночного кабаре в старом стиле, и объявила воздушных гимнастов, Они появились под дробь барабанов  женщина и двое мужчин. После при¬ветствий артисты, поднявшись по мачте, заняли позиции на трапециях. Я уже совсем было собрался уходить, когда первые, разминочные пассажи гимнастки побудили меня остаться. Мягкость силуэта в сочетании с демон¬страцией силы сообщали ее внешности неожиданную притягательность, и это вполне компенсировало посредственность самого номера.
Они приступили к демонстрации полетов. Не было ничего особенного. Интерес поддерживался только грациозностью движений женщины. Но неожиданно мое внимание привлек старший из акробатов. При выходе из очередной фигуры он промахнулся и лишь в самый последний момент, и буквально чудом, зацепился за трос. Публика никак не отреагировала. Не¬ужели никто, кроме меня, не заметил? Сердце резко переключилось на режим форсажа. Имнаст не мог не упасть, он уже падал! Но в последнее мгновение, более того, после этого последнего мгновения, когда трагедия была уже неотвратимой, по существу произошла, акробат, резко сгруппи¬ровавшись, выпрямился и непостижимым образом ухватился за трос, кото¬рый — я мог бы поклясться — был вне пределов досягаемости. Потом, несколько успокоившись, я, конечно, вынужден был допустить, что оши¬бался. Расстояние, освещение, угол, под которым я наблюдал эволюции акробатов, — все это могло ввести меня в заблуждение. Человек не на-рушил физических законов, потому что, как бы там ни было, он не упал. И все же... Странная иллюзия! Что-то мешало мне окончательно успоко-иться. Странная... Я чувствовал себя нехорошо, как будто меня надули. Смутная догадка промелькнула на секунду где-то почти в подсознании. А что, если артист на самом деле плутует и с публикой, и ср своими това-рищами? Не действует ли он, как тот взрослый, который, забавы ради соревнуясь с детьми в беге, поддается им и лишь в последний момент, когда дети, введенные в заблуждение его притворством, уже абсолютно уверены в своем успехе, вдруг мощным рывком опережает всех?
Я стал внимательно следить за акробатом. Это был человек уже в годах, и свет прожекторов цеплялся за серебро его бакенбардов. Может, я ошибался, но что-то в нем указывало на непрофессионала. Он уступал своему напарнику в осанке, и, глядя на мускулатуру, нельзя было сказать, что он состарился. На лице выступила испарина. Но у меня было такое впечатление, что по-настоящему попотеть ему пришлось только во время спуска. Остальное ему ничего не стоило. Я постарался прогнать эту мысль. Однако после взгляда на его партнеров, парня и девушку, мускулистых почти до уродли¬вости, у меня опять возникло тайное — потому что абсурдное — подозре¬ние о нечестной игре артиста.
Я поднялся со скамьи. Объявляли слонов. Но я чувствовал, что, какова бы ни была дальнейшая программа, уже ничто не сможет отвлечь меня от моих мыслей. В пустынном холле взял программку из стопки, что оставила контролерша на стуле возле буфета. Фотография воздушных гимнастов была на видном месте. Группа называлась «Сияющие звезды». Под сним¬ком мелким текстом состав: Морфо Менелос и его ассистенты, Морис и Жаки. Сунул программку в папку. Дождь кончился. Я снимал комнатенку за шесть станций отсюда, но пошел опять пешком, продолжая досадовать и. злиться на девицу за то, что оставила меня с носом в этот субботний вечер. Дело не только в том, что рыбка сорвалась с крючка. Я рассчиты¬вал, что она поможет мне преодолеть временное пространство, которое называется воскресеньем. Мы понежились бы в постели, потом, во второй половине дня, съездили бы в лес. И время быстро бы прошло. А теперь куда мне деть этот длинный день?
Вернулся домой около полуночи. Кровать растерзана, завалена одеж¬дой и газетами. Всюду пепел от сигарет. На столике в изголовье — гряз¬ные стаканы. В моей комнате царили тот же хаос и заброшенность, что и в мрей душе. Бешенство охватило меня. Газеты, белье, простыни — все полетело на пол. Спал я на голом матрасе; правда, завернулся в одеяло, опасаясь, что утром похолодает. Перед тем как потушить свет, вынул из папки программку, вырвал листок с изображением воздушных гимнастов' и с помощью кнопки, которая все же отыскалась среди хаоса, прикрепил фотографию к стене над- кроватью. Через секунду, в темноте, я уже ус¬тыдился этой глупости. К счастью, продолжительная ходьба основательно утомила меня, и я быстро заснул.
На другой день проснулся очень поздно. Мне приснилось, будто я с какими-то приятелями охотился в гигантском цирке. Белые облака медлен¬но проплывали под полотняным сводом. На горизонте вырисовывались в виде гор поднимающиеся уступами ряды скамеек. Это был цирк, и в то же время это был целый мир; но наша братия в пылу охоты ничему не удивлялась. Приятели настреляли уже по дюжине каких-то там куропаток. А мое внимание привлек диковинный мотылек. Величиной с человека, яр¬кой окраски с глубоким голубым отливом, свойственным лишь некоторым драгоценным камням, он порхал от облачка к облачку и всякий раз, как я прицеливался, скрывался в одном из них. Чтобы покончить с этим, я пе¬рекинул ремень ружья через голову и начал взбираться по одной из сто¬ек, поддерживающих небосвод. Довольно быстро оказался на уровне об¬лаков и мог лучше рассмотреть свою добычу. Увидел, что это был не мотылек, а человек. Взмахнув пару раз крыльями, он неосторожно при¬близился ко мне — это был гимнаст Менелос. Я прицелился. Но дувший доселе легкий ветерок внезапно сменился ураганом, и, чтобы не упасть, мне пришлось опустить ружье. Ветер завывал как дикий зверь, стойка ходила ходуном под моими руками. Голова закружилась; вот-вот разо¬жмутся руки, и я упаду. Однако все это время Менелос продолжал кру¬житься вокруг меня. Широко раскрыв неподвижные крылья, он использо¬вал для маневрирования потоки воздуха, бушевавшие кругом. В своем бед¬ственном положении я стал молить о помощи того, кого только что пытался убить. Из-за шквального ветра он никак не мог меня услышать. Кода наконец смог, во время короткого затишья, то развел руками в знак бес¬силия. Ветер удвоился в силе, и я скорее прочитал по губам, не услышал: Ничего не могу сделать для тебя, бедняга! В этот момент с треском, и я проснулся. До самого вечера ходил под впечатлением от этого сна.
В понедельник, отбыв в банке положенные восемь часов, опять решил прогуляться по бульварам. Погода была получше, чем накануне. Уличные торговцы предлагали прохожим всякую всячину. Меня привлекали не столько товары, сколько шутки и прибаутки, которыми неизменно сопро¬вождалась торговля. Я мог слушать их часами. Помимо разбитных торговцев и другие фигуры, не столь заметные, возбуждали мое любопытство: воришки с лотков, карманники, постаревшие ловеласы и женщины с быс¬трой улыбкой; можно было оказаться свидетелем не одной любопытной и далеко не безобидной сценки. Проротозейничал до часа, когда Антуан открыл на ужин свое заведение. Это была обычная, довольно большая столовая, но она меня устраивала старым, в довоенном стиле интерьером и умеренными ценами. Было еще не поздно, когда я поужинал. Сама сот бой возникла мысль снова сходить в цирк и посмотреть еще раз номер с воздушными гимнастами. Через четверть часа был уже у цирка. Темнело. Афиша при входе, высохнув, вздулась парусом и висела несколько косо. Неоновые блики от пивной окружали нимбом уже не бедро, а руки наездницы. Было еще довольно далеко до начала представления, но я, не задумываясь, купил билет. Публика, на этот раз заметно многочисленная, занимала места на скамьях. Чтобы скоротать время до начала, купил ка¬кие-то сладости. Наконец оркестр грянул, марш, и четыре понй начали гарцевать вокруг наездницы. Я смотрел на них в четверть глаза: ждал появления «Сияющих звезд», а главное — Менелоса. Хотел доказать (ну не тупость ли это — доказывать очевидное) самому себе абсурдность мо¬их подозрений, так сказать, ткнуть самого себя носом в свои фантазии. Поэтому с момента появления Менелоса с партнерами, стал внимательней-шим образом следить за каждым его жестом. Сразу после их выступления я вышел. Пульс бил по затылку, как, кувалда по наковальне, руки дрожали от нервного возбуждения. Сделав несколько шагов по тротуару, я чуть не упал. Пришлось присесть за столик все той же пивной напротив. Долго пытался я, сидя перед рюмкой, привести себя в чувство путем здравых рассуждений. Но абсурдная мысль прочно засела в голове, как будто ее поставили на якорь.
Начиная с этого дня изменилась вся моя жизнь. Ежедневное посеще¬ние цирка стало обязательным, Пришлось урезать другие расходы. Но это уже не имело значения для меня. Прогуливаться по бульварам перестал. Перестал подкарауливать после закрытия магазинов своих подружек-про-давщиц. Жизнь приобрела смысл: у меня появилась цель. Едва ли кто до меня ставил перед собой цель более абсурдную, но каждое новое выступ-ление Менелоса укрепляло меня в моем замысле. Для его реализации я проявлял такое упорство, которое порой пугало меня самого. Раньше не знал за собой такого качества. В средствах тоже был не особенно разбор-чив. До чего же я могу дойти и остановлюсь ли хоть перед чем-нибудь, если этого, вопреки моей воле, потребует моя цель? Впрочем, обуревае¬мый страстью, я не слишком предавался морализированию. После пред¬ставления артисты собирались в пивной. Я тоже частенько стал туда наве¬дываться. Нередко заходил и Менелос. Но я воздерживался от попыток познакомиться с ним. Важнее было установить хорошие отношения с кем-нибудь из его окружения; мне нужны были шпионы во «вражеском лагере». Белый клоун оказался любителем заложить за воротник, и несколько рюмок полынной развязали ему язык. Много чего порассказал он мне. Менелос, как я и подозревал, не происходил из семьи цирковых артистов. Более того, он пришел в цирк уже в неюном возрасте, и, видимо, потому группа ярмарочных артистов не принимала его, считала чужаком. Другое лело Морис и Жаки. Это свои. Но у них не та закваска. «Далеко они не пойдут», — выдыхал клоун между двумя глотками анисовки.
— А Менелос? Технически говоря...
— Чистейшая буффонада! Пыль в глаза! Единственное достоинство
это что он ничего не боится. Администрации не по карману пригласить «стоящую звезду, вот она и терпит этого камикадзе.
— Но он пользуется успехом у публики.
— Да, он нравится... Но это потому, что люди ничего не понимают. Им
нужно, чтобы по телу бегали мурашки! Но он разобьется! Вот увидите,
Менелос разобьется! Гарсон, повторить!
Мне удалось также завязать знакомство с мадам Иветтой, контролер-шей. Эта дама заметила, что я не пропускаю ни одного представления, и прониклась ко мне материнским чувством. Она вообразила, что я влюблен в Жаки, и я не пытался разубедить ее в этом: наоборот, стал стараться играть предписываемую мне роль. Мадам Иветта была буквально помеша-на на теме несчастной любви; мне удалось повернуть это себе на пользу. Мы встречались обычно поздно вечером, не в пивной, конечно, а в ма-леньком баре за сотню метров от нее. Попивая малюсенькими глоточками сливки с черной смородиной и погружаясь в атмосферу несчастной люб¬ви, мадам Иветта переживала, наверное, лучшие моменты своей жизни. По правде говоря, мне мало было дела до юной акробатки, но под маской страдающего влюбленного легче было проникнуть в закулисные дела цир-ка и тем самым сжать кольцо вокруг Менелоса. Ссоры между отдельными людьми и кланами, кто с кем спит, кто с кем дружит и т. д. — все это в качестве светской хроники непременно присутствовало в разговорах с ма-дам Иветтой. Вместе с тем выяснилось, что Менелос держался в стороне от всех этих интриг, имя артиста лишь изредка проскальзывало в ее бол-товне. Наконец я изобрел и в один из вечеров применил маневр, который должен был подтолкнуть мадам к разговору о Менелосе: высказал подо-зрение в адрес акробата — нет ли чего между ним и Жаки. Нет, было сказано мне; у Жаки есть только этот хорошо одетый господин, то ли владелец завода, то ли процветающий коммерсант, который частенько  ждал ее вечером за рулем своего лимузина.
— Ну, с ним тягаться у вас, сами понимаете, кишка тонка. Богач, од¬
ним словом.
На мои глаза навернулись слезы. Она растаяла, не заметив за волной
эмоций, что перешла на «ты»:
— Не плачь, малыш! Как-нибудь мы все это устроим...
После этих излияний двигаю свою пешку еще на один ход вперед.
— Но уверены ли вы?.. В том, что касается Менелоса?.. Вы хорошо
знаете жизнь, непредсказуемость движений сердца, его причуды. Все-та*
ки, что он за человек, Менелос?
Такие похвалы нравились мадам Иветте. Я тотчас узнал, что он отно-сится к сорту людей, с которыми ничего интересного не происходит. Он живет один на другом берегу и никогда никого к себе не приглашает. Согласно общему мнению — это спокойный, положительный человек. Впрочем, на эту тему у мадам Иветты были свои соображения, и она не удивилась бы, если в жизни Менелоса обнаружилась бы какая-нибудь дра¬ма. Этот безумный риск, которому он подвергал себя во время каждого выступления, эта ледяная вежливость, даже с партнерами, как будто он был «иностранцем на земле», и эта мания тренироваться в цирке по но¬чам — все это слишком бросалось в глаза, чтобы проницательный наблю¬датель не пришел к определенному выводу, человек носит в себе незажи¬вающую рану.
Сначала я подумал, что мадам просто начиталась всякой дряни. Но эта ночные тренировки заинтриговали меня. Захотелось узнать об этом по¬больше.
— Это я узнала от сторожа: каждый месяц Менелос вручает ему не¬
большую сумму в обмен на ключи. И, представь себе, он следит, чтобы к
цирке никого не оказалось — запирается на ключ! Как-то сторож спросил
разрешения поприсутствовать на тренировке. Менелос ответил, и весьма
сухо, что об этом не может быть и речи. Ну? Чем он там один занимает-
ся? Неизвестно. Но я догадываюсь. Он репетирует какие-нибудь смертель-ные трюки. И ведь без сетки.  От сторожа я знаю, что одному ее не натянуть...
Придя домой, я сразу лег спать. Но сон не приходил. Лежа в темноте, снова и снова повторял я слова контролерши. Ну? Чем он там один занимается? А в голове звучал все тот же безумный ответ. Едва я закрывал глаза, как, против моей воли, уже видел манеж, пустые ряды скамеек, а под  куполом, в лучах прожекторов, Менелоса, наслаждающегося самым удивительным, самым драгоценным даром, которым когда-либо был наде¬лен человек.
Некоторое время спустя, в одно из воскресений, я отправился за го¬род. Хотел просто проветриться, но не исключено, что, не отдавая себе отчета, подчинялся еще какому-то неясному внутреннему побуждению. Был ноябрь, и в вагоне поезда никого, кроме меня, не было. От вокзала пешком направился к берегу. Летом сюда приезжает из города масса мо-лодежи, чтобы покататься на лодках и потанцевать. По мосту перешел на другой берег. Поднявшись по склону до самого верха, остановился, чтобы осмотреться. Долго, в далеком небе, провожал я взглядом полет уток. Потом направился в сторону от реки. Невысокие холмы нарушали моно¬тонный характер местности. На вершине одного из них я остановился. Приглушенно свистел ветер, пригибая последние травяные стебли. Вдруг, вроде бы ни с того ни с сего — во всяком случае, тут было больше злости, чем надежды — я бросился бежать. Несколько метров отделяли меня от пропасти, скромненькой пропасти, надо сказать, и скорее символической; я их преодолел, как в атаке на врага. Закрыв глаза и широко раскинув руки, я постарался вложить в последний толчок с края обрыва все, на что был способен. Не успел даже ощутить движение воздуха при падении. Поднялся оглушенный, как после контузии. По подбородку текла кровь, а когда попробовал шагнуть, понял, что левая лодыжка вывихнута. На вок¬зале, пока ждал поезда, пассажиры досаждали мне своим молчаливым любопытством. Грязь облепила мою одежду, запачкала руки и даже воло¬сы, как я мог заметить по отражению в окне вагона. Взрослые, полагая, без сомнения, что я так «разукрасился» по пьянке, посмеивались втихо¬молку, а дети при виде крови на моем лице пугливо зарывались в мате¬ринские юбки. Это возвращение было для меня мучительно.
С помощью сливок с черной смородиной и подхалимства мне удалось упросить мадам Иветту нарисовать для меня план цирка. В тот же вечер я скопировал начисто схемку, которую она нацарапала на уголке бумаж¬ной салфетки. Дополнил ее на основе собственных наблюдений; я ведь хорошо знал теперь все доступные публике уголки, а благосклонность моего друга клоуна позволила мне также побывать в артистических убор¬ных и зверинце. И, как только я получил Четкое представление о распо¬ложении помещений, мой план предстал мне во всей своей простоте. Я знал, опять же от мадам Иветты, что Менелос посвящал своим тайным тренировкам не все ночи, а, как правило, ночи с вторника на среду и с четверга на пятницу. Иногда в нарушение этого правила он тренировался, ночью с понедельника на вторник или делал несколько торопливых прыж¬ков по утрам до того, как появятся уборщики. Но это случалось очень редко; в основном он старался придерживаться расписания, о котором договорился со сторожем. Кстати, во время тренировок сторож не делал ночных обходов. В эти ночи он целиком полагался на Менелоса и спал без задних ног.
В один из вечеров, к концу спектакля, под предлогом поговорить со своим приятелем клоуном я проскользнул за кулисы. Я знал, что его там зет. Он был в пивной — было уже за полночь, и последние артисты заканчивали смывать грим; Поскольку я уже примелькался, никто не обра¬тил не меня внимания. Воспользовавшись моментом, когда в коридоре ни¬кого не было, я спрятался в стенной шкаф. Шумы постепенно затихали, становились более редкими. Был иногда, слышен голос наездницы; потом послышались шаркающие шаги служителя, совершающего ежевечерний обход, чтобы всюду выключить свет. Он направлялся в мою сторону. Я молил небо, чтобы в моем укрытии не оказалось какой-нибудь аппарату¬ры, которая на ночь должна выключаться. Затаил дыхание. Через минуту погасла и коридорная лампочка, Один в цирке. Для верности просидел в темноте еще с четверть часа. Наконец выбрался из шкафа. Предусмотрительно я захватил с собой карманный фонарик и план цирка. В последнем, однако, не было никакой нужды, ибо я знал его, как свои пять пальцев» Направился к манежу. Каждый раз, как открывал очередную дверь, меня непроизвольно охватывал страх оказаться среди кровожадных хищников: звуки близкого зверинца — глухое рычание, скрежет когтей по металли¬ческим прутьям клеток, чудовищные позевывания и вздохи — резонирова¬ли по всему пустынному зданию. Наконец я раздвинул тяжелый занавес и оказался на арене. Фонарик осветил часть свода, разрисованную звездами. Я направил луч себе под ноги, чтобы не запнуться обо что-нибудь. Но, похоже, после каждого вечернего представления манеж освобождали от всех предметов. Оставались лишь кое-где испражнения животных, присы-панные опилками; утром их уберет первая смена рабочих. Решив устроить¬ся повыше; я поднялся в ложу для почетных гостей. Ее практически перестали использовать для приема послов или глав иностранных государств и любой смертный, если бы пожелал, мог снять эту ложу с ее креслами, обтянутыми гранатовым плюшем, и. балюстрадой, на которую некогда об¬локачивались короли. Испытывая некоторую робость, я расположился на балконе, украшенном искусной отделкой. Более, чем страх быть обнару¬женным, пустота огромного помещения угнетала меня. Закурил, чтобы вы¬глядеть более уверенным — в чьих глазах и в такой темноте? Представил, как за перегородкой, в клетках, бок о бок спят звери. Тишина нарушалась изредка коротким рыком или трубным криком слона.
Ожидание казалось мне бесконечным. Я старательно тушил окурки о подошвы ботинок. Хотел закурить очередную сигарету, но зажигалка вы-скользнула из рук и упала. Искать не стал: курить больше не хотелось. Веки закрывались, хоть я и старался таращить глаза. Санный дурман уже окончательно одолевал меня, когда мощные прожектора зажглись в колос¬никах, осветив верхнюю часть купола, в то время как ряды скамеек оста¬вались погруженными в темноту. Через некоторое время на наклонной дорожке к арене послышались долгожданные шаги. Возник силуэт. Из предосторожности (излишней, если учесть расстояние и слабую освещен¬ность) я затаил дыхание и нагнулся, чтобы наблюдать из-за балюстрады. Менелос остановился у мачты. Он натер руки тальком. Затем легко, хотя одет был не по-спортивному, взобрался на самую вершину мачты. Пере¬бравшись на обычную трапецию, он покачался некоторое время над аре¬ной. В течение месяцев, начиная с первого вечера, когда у меня возникла смутная догадка, я жил ожиданием этой секунды. Так что же он медлит? Не-пришел же он сюда ночью, чтобы поразмышлять в свое удовольствие на тридцатиметровой высоте. Наконец, совершенно естественно, он со¬скользнул с трапеции в пустоту. Он медленно описал в пространстве не¬возможную траекторию, которую до этого я мысленно вычерчивал сотни рей, коснулся манежа кончиками пальцев, как ныряльщик касается дна бассейна, чтобы потом мощным рывком устремиться к поверхности, к си¬яющим высотам под куполом. Десять, двадцать раз «погружался» Менелос и поднимался к куполу — так забавляются дети, играя с летней морской волной. Временами он застывал в неподвижности на уровне примитивных созвездий потолка и там, раскинув руки и ноги, с закрытыми глазами гре¬зил в тепле прожекторов, как на -солнечном пляже. Покинув ложу, я спу¬стился к арене. Когда оказался на одной горизонтали с Менелосом, окликнул его. Он открыл глаза, увидел меня. Рывком достиг ближайшей трапеции,
— Кто вы? Что вы здесь делаете?
— Один из ваших почитателей! Я остался в цирке после представления.
Наклонившись в мою сторону, Менелос плюнул. Гнев и страх исказили его лицо.
— Что вам надо?
— Я присутствовал во время ваших... вашей тренировки, хотел бы по-
говорить с вами.
Если до этого момента у Менелоса и оставалась какая-то надежда на то, что я все же не видел творимых им чудес, или что у меня были на эту чему какие-то сомнения, то мои слова развеяли эту надежду  и  глаза артиста-шулера блеснули ненавистью. Я решил играть с открытыми картами. 
- Я видел все! Я все знаю. Но вам нечего бояться меня. Спускайтесь Беседовать будет удобнее.
      Он поколебался несколько секунд, потом, пожав плечами, обхватил мачту « стал спускаться. Подошел ко мне. Похоже, он снова обрел свое обычное состояние флегматичного спокойствия. Без сомнения, взвесив, во время спуска ситуацию, решил, что я ничего не могу иметь против него.
 -Ну?
      В немногих словах я рассказал, как однажды я заподозрил его в том, что он так тщательно скрывал, о своих сомнениях, обо всем, что я продлал, чтобы узнать истину; и думаю, по моему голосу, по тому, как он вздрагивал иногда, Менелос догадался об остальном: о моем вожделении, отчаянии и о безумной надежде, которую, не зная об этом, он породил во мне. Я умолк. Начал говорить Менелос. В нем не осталось и тени гнева. Он взял меня под руку, и мы стали прохаживаться по арене от одного края до другого, как добрые друзья.
— Да, конечно. Рано или поздно... Мне не надо было слишком задер¬
живаться здесь, в этом цирке. Но приглашений становится все меньше, а я так устал быть все время в бегах. Вам хочется быть как я? Вы завидуете мне? А вы не подумали о том, что такой дар изолирует вас от людей, как это случилось со мной?  Меня бы убили,  если бы узнали. Ведь я являю собо.й вызов обществу. Я понял это давно и потому скрываю свои способности, я хочу просто-напросто жить, понимаете вы меня? Если бы вы знали, как мне иногда страшно! Чтобы смочь жить, пришлось согласиться на жизнь маленького, незаметного человека. Профессия воздушного гимнаста мне подходила. Ею я зарабатываю на жизнь, и если мне нравится тренироваться по ночам, кому от этого плохо?
Он помолчал.
— Так что же вы от меня хотите?
— Научиться вашему искусству!
— Этому невозможно научиться. Я ничего не могу сделать для вас, и
мне вас жаль, потому что теперь вам придется убедить себя, что все это ваши фантазии, что человек не может летать без помощи машины...
— Умоляю вас! Больше ничто в жизни, меня не интересует. Мне двадцать  лет, и я ни на что не гожусь. Мне кажется, что до встречи с вами я никогда ничего по-настоящему не хотел. Но этого я не хочу, я жажду!
— Повторяю: этому невозможно научиться!
— Но вы же... .
— Я таким родился.
Говоря это, Менелос отвел глаза, Я понял, что он лжет.
— Ну хватит! — произнес он после паузы. — Вы ничем не сможете мне навредить. Попробуйте расскажите кому-нибудь эту историю — быстро окажетесь в сумасшедшем доме! Обо всем этом, поверьте, лучше забыть.
Из цирка мы вышли вместе.
— Надеюсь никогда вас больше не увидеть,— сказал на прощание. Неторопливыми шагами я направился к дому.
  После этой ночи я перестал бывать в цирке. Нет, дело вовсе не было ни к чему,  что хотел увидеть, и впредь ничто не могло сбить в том,  что я внял увещеваниям Менелоса, а просто теперь это меня с пути.
      Менелос не оставил мне ни малейшей надежды. Но, я уже сказал, я убежден, что он солгал мне в самом главном — относительно  врожденно-сти его дара. И, поскольку он не захотел принять меня в качестве своего ученика, я уж расстараюсь, чтобы принудить его к этому! Наверное, я все-таки свихнулся. Рассматривал варианты шантажа, насильственной изоляции, пыток, если это потребуется. Способен был в этом плане на самое худшее.
Менелос жил в небольшой квартирке на восьмом, последнем этаже. Мне удалось путем всевозможных ухищрений снять комнату в доме на¬против, тоже на восьмом этаже. Единственное окно этой комнаты глядело как раз на окна его квартиры. Нас разделяла лишь улица. Комнату сдали мне абсолютно голую, и скромную премию, что нам выдали в связи с окончанием года, пришлось потратить на приобретение печки, матраса и бинокля. Кусок кретона, в котором я выстриг пару отверстий, заменил мне занавеску. Долгие часы проводил я с биноклем наготове, высматривая Менелоса через дырочки в материи. Злился из-за невозможности шпио-нить за ним в течение всего дня, и мое пребывание на рабочем месте в банке стало мне еще более невыносимым! чем когда-либо. Надо было уз-нать, чем занимался Менелос. в течение дня. Пришлось взять неделю от-пуска. Надев шляпу и нацепив на нос очки с темными стеклами, я всюду следовал за ним по пятам. Он любил прогуливаться. Набережная изобило-вала букинистическим товаром. Как-то он вышел из одной лавки с покуп-кой под мышкой. Я поинтересовался у букиниста, что он купил. Оказа-лось, всего-навсего что-то из поэзии. А чего я ожидал? Изредка он захо-дил в какой-нибудь кинотеатр или в магазин для филателистов. Впрочем! марок никогда не покупал, и ни разу не довелось мне увидеть, чтобы он листал какой-нибудь справочник. Довольствовался разглядыванием рисун¬ков. Но чаще всего он просто ходил. Это был неутомимый пешеход. Мне было не выдержать темпа и продолжительности его ходьбы, и пришлось бы бросить слежку, если бы я сам не относился к типу «ходоков». В конечном счете все это бродяжничество, хоть и позволило мне лучше узнать вкусы и личность Менелоса, ни на йоту не приблизило меня к цели. Мой отпуск закончился, а он так и не зашел ни в одну занюханную москательную лавку, где, по моим смутным представлениям, могла бы про¬даваться какая-нибудь волшебная мазь или магический бальзам, которым нужно натираться, чтобы обрести способность к левитации. В отдельные вечера, когда я «изнашивал» глаза, всматриваясь в темноту квартиры на¬против, сомнения начинали смущать душу, и тогда отчаяние овладевало мной. Да уж видел ли я на самом деле, когда остался на ночь в цирке, как Менелос выходил за пределы законов тяготения на немыслимую для человеческого восприятия и осознания величину? Действительно ли слы¬шал я от него признание за собой таких необычайных способностей? Не шел ли я по своей воле резвенько и пряменько по дорожке, что ведет к дому для умалишенных? Мне припомнились угрюмые корпуса за высоким забором в дальнем пригороде, где в казенных пижамах и фетровых тапоч¬ках влачат вегетативное существование обездоленные, жестоко обману¬тые, сломленные. Злой ветер судьбы! Не туда ли ты гонишь меня?
Появление внутри орбиты Менелоса нового персонажа внесло допол-нительные аспекты в характер моих переживаний.
Незадолго до описываемого момента в соседней с Менелосом кварте-ре поселилась молодая дама. Здание в этом месте образовывало уступ, так что их соседние окна располагались не в ряд, как обычно, а одно перед другим. Вначале я не обратил на нее никакого внимания; лишь значительно позже, когда мне показалось, что между упомянутыми окнами что-то про¬исходит, стал присматриваться к новой жиличке. Это началось в одно субботнее утро. И Менелос и молодая особа занимались мытьем окон. Я со своей стороны старался использовать предоставившуюся возможность, чтобы получше изучить расположение квартиры Менелоса. Это было важ¬но в связи с моим намерением проникнуть как нибудь в его квартиру во время отсутствия хозяина, Холод на улице был чувствительным. Наверное, морозец пощипывал им уши. Они обменялись гримасами, которые переросли в подобие улыбки. Закончив работу, они еще раз обменялись улыб¬ками в знак установления добрососедства. В последующие дни я замечал новые взгляды и улыбки через окно. Искали ли они уже тогда пути к сближению? Восемью днями позже, встретившись на улице, они поздоро¬вались. Прошло еще три дня, и внезапная робость их жестов ( к примеру, незаметно и чуть-чуть приоткрывавшаяся оконная штора) уже свидетельст¬вовала — по методу доказательства от противного — о смелости чувств. Первая фаза этой идиллии меня забавляла. И потом, кто знает, думал я, не смогу ли я из их романтических отношений что-то извлечь для дости¬жения своей цели, скажем, использовать женщину как инструмент при¬нуждения по отношению к Менелосу? Время показало несостоятельность таких соображений.
Я раздобыл отмычку и э один вечер, дождавшись, когда Менелос от-правился в цирк, приступил к реализации так долго вынашиваемого плана. Замок легко открылся. Будучи уверенным в отсутствии хозяина, я ни¬сколько не опасался, что кто-нибудь может случайно зайти: у старого артиста не было друзей. И все-таки, как только закрыл дверь за собой, ощутил сильное сердцебиение. Ночь уже наступила. В квартире было аб¬солютно темно. Сознание преступности своих действий, навалившаяся дурнота так подействовали на меня, что я уже готов был бежать без оглядки, и только мысль о том, что секрет Менелоса (мазь, зелье, метод или еще что) где-то совсем рядом, удержала меня. Включил свет. Волна страха и дурноты, что накатила на меня, разом исчезла. Квартира (помимо обычных удобств) состояла из гостиной и спальни. Обстановка, как обыч¬но в меблированных квартирах, была отменно безвкусной и крайне скуд¬ной. Не много времени потребовалось для ее полной инспекции; в шка¬фах, кроме белья, ничего не было, а в ящиках письменного стола — обычный бумажный хлам: квиточки на зарплату, счета и т. п. На этажер¬ке — штук тридцать книжек, совсем не интересных для меня. Тщательное обследование кухни и туалета также не дало никакого результата. Я при-сел на кровать, испытывая внезапный упадок духа. Скажите, что вы де-лаете, чтобы у вас были голубые глаза? Научите и меня! Ну, пожалуй¬ста! А что, если Менелос не лгал? Может, на самом деле он таким родился. Тогда я понапрасну гробил свою молодость. Было отчего впасть з отчаяние. Но можно ли остановиться, когда я своими собственными глазами видел чудо? Звонок заставил меня оторваться от этих мыслей. У меня хватило ума притаиться. Достаточно и одной глупости, той, что я уже сделал — оставил включенной лампочку при входе. Позвонили снова. Я клял свою неосторожность. Наконец незваный гость удалился. Я вы- ждал еще несколько минут. Затем встал, потушил свет, приложил ухо к двери. Все казалось спокойным. Я вышел. Вдруг соседняя дверь приоткры¬лась, и в щели между косяком и дверью показалось лицо. Я узнал ее сразу и ускорил шаг.
— Сударь!
Ничего не оставалось, как обернуться.
— Вы... Вы друг господина Менелоса?
— Да, я друг Менелоса. Почему вы спрашиваете?
— Я увидела у него свет. Позвонила. Вот только что. А вы не ответили...
— Менелос просил меня подождать его. Я заснул. Он вернется еще не
скоро, а я не могу больше ждать. Такое объяснение удовлетворит вас?
Женщина покраснела. Только сейчас я обратил внимание на изыскан-ность черт ее лица. До этого я видел ее только издали. Мой бинокль, жаким бы сильным он ни был, не мог передать ни степени гладкости лица, от ее миловидности, ни ее аромата, как не умел он передать живое впе¬чатление от трепетной гармонии век, рта, шеи.
— Извините! Я была обеспокоена, вот и все.
— До свиданья!

  Я вложил в это до свиданья все ледяное достоинство оскорбленного; самолюбия, все едва скрываемое возмущение, которые должен испыты-вать порядочный человек, когда его унижают гнусными подозрениями! Она закрыла дверь, Я шагнул на ступеньки лестницы.
 Вернулся к себе в комнату. Еще весь дрожа, проглотил пару рюмок алкоголя. Затем... Да, трудновато заставить себя говорить об этом! За по-следние месяцы я понаделал немало глупостей, неделикатностей, серьез-ных нарушений морали, я бы сказал даже, аморальных поступков, ни один  из которых, однако, не затронул серьезно того представления, которое я, так или иначе, составил о себе. Так вот, сегодня я совершенно сознатель¬но направил бинокль на окно этой женщины! Было поздно. Город засыпал, и я потушил лампу. Перед тем как лечь, она не задернула оконную штору. Обнаженная женщина! Кто устоит перед твоими чарами? Сон для меня оказался песчаным берегом Одиссея; грязного, измученного, изъеденного коррозией, выбросили меня на него волны опьянения и усталости.
Может быть, игра не была еще сделана, когда утром на другой день я ждал автобуса, который отвозил меня на работу. Возможно, я мог еще прорвать магический круг. Проснулся я в тот день поздно, и часы показы¬вали уже за десять. В небе сияло февральское солнце, не согревая землю. Я прислонился к стеклянной стенке на автобусной остановке. Вдруг я увидел ее. Вся освещенная солнцем, она тоже ждала автобуса на противоположной стороне улицы. Как человек, неожиданно увидевший себя в зеркале, бывает иногда удивлен и озадачен какой-то новизной, глубиной этого видения, так и я, увидев ее вдруг, всю в солнечном сиянии, заглянул куда-то за пределы обычного восприятия. Я понял, что теперь мне не избавиться от этого видения, что до конца дней моих ее образ будет мною восприниматься не иначе, как через эту картинку, через эту момен¬тальную фотографию. Что это? Если любовь, то мне вдруг стало ясно, что любить ее я буду вечно. Она смотрела на меня с тем лее зябким, недовер¬чивым и вопросительным видом, который был у нее во время вчерашнего разговора. Краска прилила мне к лицу при воспоминании об этом теле, сейчас прикрытом одеждой, которое во всех деталях я видел вчера через окно. Эти руки, плечи, я знал, как они хрупки. Эти маленькие груди, прижатые свитером. Сейчас их округлость скрадывается плотной кожаной курткой. Но вчера вечером я оценил их волнующую тяжесть. Не выдает ли меня мой взгляд — мое вчерашнее вожделение и постыдный акт, вы¬званный созерцанием ее тела? Пришел ее автобус. Свободным оставалось лишь одно место, у окна — ее место. Когда автобус уже тронулся, она окинула меня пугливым взглядом, в котором, тем не менее, угадывалось больше презрения, чем страха.
Я больше не надеялся завладеть секретом Менелоса. Конец мечтам. Никогда не устремиться мне птицей к солнцу. Никогда не испытаю я этой сверхчеловеческой свободы, которая после встречи с артистом, как перо жар-птицы, манила меня. Я, наверное, уже оставил бы свой наблюдатель-ный пост напротив его квартиры, если бы не эта женщина. Я заметил самые первые признаки возникшей между ними идиллии и не мог лишить себя жестокого удовольствия наблюдать ее развитие. Все Чаще их окна оказывались открытыми, и они подолгу беседовали вечерами поверх улич¬ного шума. В конце концов в одну из ночей случилось то, чего я больше всего боялся и что должно было случиться. Весь квартал погрузился в сон. Далеко внизу, под нами, еще горели фонари. Невзирая на поздний час, Менелос и жешцина по установившейся привычке продолжали бесе¬довать, каждый стоя у своего окна. Не знаю уж, что они сказали друг другу такого решающего, только я увидел, как Менелос внезапно занес ногу над подоконником, а через секунду, распластавшись в невероятном прыжке, висел над бездной. Немой крик ужаса застыл на устах женщины. Но вот он уже преодолел расстояние, уже обнимает ее. Окно закрылось.
Во все последующие вечера она оставляла его открытым. Не знаю, дога¬далась ли она о чем-нибудь, поняла ли, что ни один акробат в мире не способен на такой прыжок, Да это и неважно. Я купил ружье и в ночь, седьмую ночь их любви, всадил в него, влет, заряд крупной дроби. Чело-век-птица рухнул на тротуар.
Кто-то — сама женщина, возможно — засек меня, так как полицей¬ские заявились немедленно. У меня и в мыслях не было скрываться от правосудия. Закрыв за собой дверь в комнату, сам пошел им навстречу. Но в последний момент мысль о тюрьме, допросах, суде и т. д. останови¬ла меня. У меня не хватило смелости встретиться не с самим правосудием, ас его механизмом, с его торжественной неповоротливостью. В сущно¬сти, все это было совершенно не нужно. Я устремился в другую сторону коридора, к выходу на крышу. Полицейские — за мной. Несколько шагов, и я на краю крыши. Проливной дождь упругими струями хлестал по лицу. С секунды на секунду должны были появиться полицейские. Я нырнул в бездну. Из груди вырвался предсмертный крик. Потом, я не знаю, моё падение как-то затормозилось. Открыл глаза. Мир вокруг меня остановил¬ся. Я плавал на уровне четвертого этажа, промокший до нитки и учащенно дыша. Машина «скорой помощи» с останками Менелоса трогалась с места. Женщина в слезах, поддерживаемая полицейским, провожала ее взгля¬дом, пока она не скрылась за поворотом. Сначала боязливо, как ребенок, делающий первые шаги, затем смелее я начал набирать высоту. Улица сразу превратилась в тонкую светящуюся ленту, затерянную среди сотни других. Я направился к югу.
Перевод с французского Н. А. Тихонова

Перевод выполнен по изданию : Georges-Olivier Ch;teaureynaud «Newton go home». La grande anthologie du fantastique Histoires du mal;fices. Press pocket 1981.
Жорж- Оливье Шаторейно  (род. В 1947) – фр. Писатель. В 1973 опуьликовал свой первый сборник фантастических рассказов; затем следует роман «Предвестники» - первая премия на конкурсе « Литературная жизнь» за 1974 год.Впоследствии вышли еще несколько его романов в жанре фантастики. Живет и работает в пригороде Парижа.
© Жорж-Оливье Шаторейно 1981 
©Н.А. Тихонов , 1997 ( «Звезда»)
Был поставлен спектакль на радио "Россия"