Судный день, или Голая правда. Валерий Губин

   Посвящается моему деду, Ретивых Фоме Алексеевичу,
   погибшему в 1942 году в танковой атаке под Краснодаром.

      Кончилась Вторая мировая, и в далёкое Алтайское село Верх-Журавлиха приехали оставшиеся в живых фронтовики. Еще по дороге домой они предвкушали радость от встречи с близкими и родными людьми, а также с дорогими сердцу местами: круглыми покатистыми увалами, между которыми стоят дома, с огородами и неглубокой речкой.
      Однако, пятеро из них не слишком радовались домашнему очагу, потому что в их отсутствие в семьях появились дети, которые, со слов жён, были домой подброшены и которые пытались мужиков называть папами. Молва в селе на этот счёт летит быстрее пули…

      ...В один из жарких летних дней пострадавшие собрались вместе, взяв самогона и закуски, и выловили у летней бригадной избушки обидчика, коим, как выяснилось, был местный семидесятилетний Фома. Он возвращался из соседней деревни, когда его окружили мужчины. Он всё понял, но с опаской спросил:

- Бить будете или убивать?

Когда же увидел, что Моисей мастерит что-то наподобие гроба, вопрос с повестки снял, а взял лопату и пошёл копать себе могилу.
      Фома давно ждал этого судного дня, и у него даже отлегло от сердца. Устал он прятаться по погребам и сеновалам, так как знал, что крепыш Трифон скор на расправу и всё равно его покалечит.

      У мужиков же намерения убивать Фому не было. А вот проучить старого кобеля надо было. К тому же, всех мучила дума: а как дальше жить с таким грузом обид?
Егор, потерявший левую руку на войне, прибил бы Фроську за приплод, да как его трое детей будут без родителей жить?
      Точно так же думал Афанасий, вернувшийся без обеих ног, сидевший на телеге у того места, где Фома медленно, с перекурами, копал яму.
      А вот Семён думал, как же его Маша - красивая, высокая, знающая себе цену женщина - могла пойти на такое? Не мог же ей этот овечий прыщ понравиться?  Ответа у Семёна в голове не было.
      А Трифона вообще отгоняли от Фомы, так как он мог его убить раньше, чем будет проведено следствие и дознание, да и причина была уж очень веской. Его жена Валентина находилась на девятом месяце беременности и держала от Трифона круговую половую оборону. Для надёжности Трифона связали старыми вожжами и дали выпить самогона больше чем всем, то есть, сколько вошло.
      Моисей был после контузии, и в его сотрясённой голове мысли не читались. Он лишь с ухмылкой ладил деревянный ящик, похожий на гроб.

      Негласно в этой похоронной команде старшим был Семён, он и стал допрашивать еще живого Фому. Про историю со своей женой он сразу не стал выяснять, оставив напоследок,– всё будет не так больно.
А вот про Вальку Трифоновскую спросил сердито:

- Ты что же, Фома, не думал, когда творил, - ведь знал же, что Трифон тебя зубами порвёт?

Этот вопрос, кажется, всех удовлетворил, но ответ был таким, что Трифона, пьяного, связанного и лежащего, придавили к земле, боясь, что вырвись он – и может лечь в могилу уже вся похоронная команда.
      А сказал Фома, что спасал Валентину, и при этом натёр кожу себе и ей до крови, так что потом бабы лечили больные места. От этих слов у Трифона стали рваться старые вожжи на связке, и на него ещё пуще навалились мужики, говоря Фоме:

- Ах, ты, старый развратник! При живом муже говоришь такие интимные подробности! Да и как можно такие стёртые места доверять лечить женщинам?

На что Фома ответил:

- Это всё не так понято, и если я решил исповедоваться, то буду говорить правду перед смертью. Надо снять камень с души.

Мужики согласились с его доводами, так как от его честного поведения зависела не только дальнейшая судьба Фомы, но и степень битья жён.
Говорил Фома правду:

- Как раз в ту холодную осень, когда Трифон попал в плен, на него пришла похоронка. И у Валентины голову снесло от горя. Трижды её вынимали из петли и отхаживали. Детей разобрали родственники, поняв, что её ничто не остановит и без мужа она всё равно умрёт. Но, посовещавшись, бабы решили спасти её. Стали поить самогоном, чтобы облегчить страдания. Валентина потом так запила, что всем мало не показалось, зато вешаться передумала. Когда выпал снег, у нас на свинарнике умерла её подруга Катерина. Вот поехал я на лошади за Валентиной - думаю, свяжу вожжами, привезу попрощаться с Катериной, может, очухается баба… Но в доме её не нашёл, а когда вернулся в ограду, то в сугробе по одной голой руке признал, что это она лежит. Вот тогда-то, затащив её домой, растирал, не жалея кожи. Поливал самогоном всё тело, а когда она открыла глаза, я был очень рад. Одев её, как смог, повёз прощаться с Катериной, а потом в больницу, где у неё отрезали несколько отмороженных пальцев. После выписки домой, она опять за стопку, а бабы ей говорят: «Не можешь без Трифона, так роди себе мальчика и назови Трифоном». Вот к этой задаче меня и подключили. Когда живот вырос, неожиданно письмо с фронта пришло от мужа, что он жив и был в плену. Она снова реветь. От горя хоть в петлю, да дети не дали этому случиться. Спали, ели и в туалет с ней ходили. Старший сын ей сказал: «Вот мы папку мысленно похоронили, потом ты хотела умереть. Отец ожил, и тебя спасли - наверное, это судьба. А мы с братом стали седыми от несчастий». Только во время беременности она совсем бросила пить, и у нее прошло желание умереть…

      Трифон вроде бы затих… Чтобы не раздражать его снова, переключились на бабу Моисея - женщину очень крепкого телосложения и сурового нрава. Те, кто за ней в молодости пытался ухаживать, пострадали жестоко от допущенных вольностей, и еще до начала рассказа истории Фомы и Степаниды у каждого из мужиков был только один вопрос: как такое вообще могло быть? И далее ответ: «Да этого просто невозможно ни представить, ни осуществить!». А если и могло подобное случиться, то Фоме была бы верная гибель, а он – вот он, еще жив, хотя в живых остаться никак не должен был.
Все знали нрав Степаниды - и то, что она всегда жалела, что не родилась мальчиком, и ее необычное мужское прозвище «братки Трифона», говорившее само за себя. Прозвище ей дали в детстве, да так оно и сохранилось до сих пор. Похоже, было, что и впрямь без родственных связей тут не обошлось, хотя официальными родственниками Степанида и Трифон не были. Но дружили с детства.

      Фома снова начал рассказывать издалека, что бабам своим помогал, и пример привёл:

- В Глушинке семьи пухли от голоду, старики умирали уж очень часто, а в нашем селе все же было чуток полегче. Конечно, как и везде, всё, что было съедобного, отправлялось на фронт, дошли до того от голода, что не было ни сил, ни здоровья пахать и сеять, полоть огороды.

      Фома в войну был бригадиром, а это же и на скотной ферме выполнять план по надою молока надо, и в поле урожай собирать надо. Тогда же в селе, как позже выяснилось, слепой Фрол донесения в район строчить начал, указывая точное количество телят и поросят, что появлялись на ферме, как в книге прихода. В итоге вся живность была на точном учете, поэтому колхозники жили на подножном корме.
Чтобы облегчить хоть как-то участь детей и пожилых сельчан, собрал Фома проверенных баб и предложил использовать в стаде его бычка - от него только двойни рождались. Откормив его, стали получать от коров по два телёнка. Одного прятали потихоньку – вот и появилось маленькое неучтённое стадо, за которым ухаживали по ночам.
      Первой, кто занялся стадом, была Степанида. Ночью она с телятами, днём в колхозе, вечером с детьми и родителями. До того дошла, что ветром качало. А ещё тайком выращивала поросёнка, чтобы отвезти Моисею в госпиталь сало...

- Фома, ты на жалость не дави, говори, как было.

Тут Фома сообщил, что Степаниду боялся всегда.

- Чёрт меня попутал. Степанида и не знает, что от меня забеременела.

Язвительный похабный смех мужиков разнесся далеко по окрестностям. Фома продолжил рассказ издалека и по порядку:

- При ферме водогрейню я сделал, и там был закуток с полком, небольшая баня. Вот однажды ночью приехал я помыться, искупался - и на полок, а там баба голая в мыле спит. Вот, думаю, бедняга, сил не хватило мыло смыть. Разглядев, что это Степанида, первым делом хотел бежать, так как знал, что покалечит и не поморщится, а потом лёг рядом и уснул… Баня тёплая, еле подвинул её да накрыл одежонкой. Однако ночью Степанида стала меня Моисеем называть и ласкать. Вот я и не стерпел, а она, к моей радости, так и не проснулась. Но чувствую - сон у меня прошёл окончательно и надолго. Я собрался, и бегом с фермы на заимку. А утром бабы Степаниду только холодной водой разбудили. Уже поздней осенью я узнал, что Степанида, ярая комсомолка, в Бога стала верить и умом тронулась. Всем клялась, что с мужчиной не была, а забеременела от Святого духа. Её мать с бабками приходили с вилами ко мне разбираться, так как не верили в это, да я стоял на своём – мол, я тут ни при чем. Потом, когда Степанида узнала, что Моисея контузило на фронте и придёт он домой непредсказуемым, сама себе сказала: «Беги». Собрала детей и уехала в другой район.

- А Егора Фроську как обманул?

- Меня она сама заставила, говорила, что своему кобелю хочет отомстить.

      Фома рассказал, что сначала о предложении Фроськи подумал, что это подвох или проверку таланта бабы учиняют, а когда узнал настоящую правду про Егора, согласился мстить с большим удовольствием. После этих слов однорукий Егор кинулся к Трифону и стал его развязывать, чтобы вдвоём в три руки Фоме сделать больно. Но его действия пресекли. Тогда Егор закричал:


- Он врёт, как можно ему верить? Фому надо быстрей кончать!

- А у меня серьёзный свидетель - спокойно отвечал Фома, - твоего негодяйства имеется. Вот этот свидетель! На телеге рядом с тобой сидит.

От наглости Фомы, который показывал пальцем на Афоню, у всех в голове возник винегрет из мыслей. Но рассказчик, почувствовав решительную вескость своих доводов, осмелел и раньше Семена задал Афоне вопрос о том, что он писал жене в письмах, когда с Егором в одном госпитале лежал.
Этот простой вопрос так смутил Афоню, что тот стал говорить полные глупости:

- Прости Егор, чёрт попутал. Не думал, что твоя Фроська узнает. Убей меня, а не Фому.

А потом вообще замолчал, хотя ему ясно сказали, чтобы толком отвечал. Не добившись внятного объяснения от Афонии, Семён приказал Фоме продолжать свой сказ.

- На нашей деревенской почте многие бабы из любопытства письма вскрывали и читали. Так в письме Афони своей жене по секрету сообщалась паскудная история о том, что Егор, который лежал с ним вместе в госпитале, пригрел медсестру и она забеременела. Эту новость узнала Фроська, от чего впала в неописуемую ярость.

      Тут похоронная команда разом пришла в движение. Егор, возмущённый предательством друга, подскочил к Афоне и стал бить его единственной рукой. Избиваемый не прятался от ударов, а лишь просил добить его вместе с Фомой и положить в одну могилу. Но Фома, расхрабрившись, крикнул, что не будет лежать с предателем рядом в одной могиле.
Устав от избиения Егор возмущённо спросил у Афонии:

- Как ты мог? Почему?!

На это тот сквозь слёзы ответил:

- Да завидно мне было. Ведь я на мине подорвался, лишился всего, что ниже живота. Одно счастье, что живой. А свою жену давно простил и поэтому никаких разбирательств не хочу. Она про мою инвалидность знает. Да ведь и ты, Егор, говорил, что домой не вернёшься.

       И тут Егор понял, что после того, как его Фроська узнала о том, что произошло в госпитале, она начала страшно ему мстить. Не зря ее в деревне ведьмой считали - уж больно глазливая и вредная. Она ведь и за Егора то вышла замуж, назло Ивану. Так Иван потом здоровьем зачах, жениться долго не мог, пока не уехал куда-то…
И Егор стал рассказывать вслух о том, как Фроська смогла за тысячи вёрст нагнать порчу на медсестру, чтобы у неё случился выкидыш, а затем к медсестре приехал её мордатый друг и прогнал его палкой домой. Только Фроська могла совершить такую невероятную месть.

- А вот ещё, помните, в бригаде был бык, страшный и плодовитый, он как-то при мне боднул Фроську и та упала. После чего она посмотрела на быка и сказала, что он об этом пожалеет. Я не придал этим словам значения, а через месяц узнал, что бык потерял интерес к коровам и его забили на мясо. Вот как она может мстить обидчикам - любым… А вот ещё случай был. Однажды к нам в дом цыгане пришли, подаяние просить. Они ей чем-то не понравились, Фроська, им так всем в глаза посмотрела, что они вытащили из баулов всё, что насобирали у других. Кстати, там была серебряная ложка бабки Матроны, у которой они её свистнули. Развернувшись, цыгане убежали от нас и больше не приходили. А подаяние пришлось раздать.

- Так, так, - сказал многозначительно Семён. Он один не получил у Фомы ответа.

Собрался было задать сакраментальный вопрос про жену, но его опередил человек из ямы:

- Ты, милок, у своих детей спроси.

Эти слова настолько огорошили Семёна, что он не смог сразу нанести Фоме увечья, так как тот упомянул детей - самое святое для Семена.
А Фома, виновато поглядывая на Семена, продолжал:

- Как-то по лету твоим ребятишкам доверили пасти секретное бабье стадо, а они его бросили и убежали купаться. В это время на стадо напали голодные и худющие волки. Наш бычок так оборонялся, что двоих затоптал, но стае удалось вашей семьи телка унести. А ведь телята были подписаны. Нет телка – значит, нечего зимой есть. Но в нашей деревне все, кроме Фрола, знали, откуда мясо на столах берётся, - ведь я своих колхозниц не обижал. Так твои дети втроём ко мне пришли. Просили меня к мамке в гости сходить и научить, как живность для зимы раздобыть. А то с конца деревни до школы дойти не могут от голода. Тогда я им отдал своего телёнка. А они мне взамен сообщили, когда мамка одна дома будет. Вот и вся моя исповедь для вас.

Тогда Семен сказал:

- У тебя наследники и в соседних деревнях имеются. Как же ты таким прытким уродился?

На что Фома ответил:

- Это у меня болезнь была, а сейчас уж прошла. Из-за Трифона началось, из-за него же и кончилась.

Трифон, связанный, в несколько приёмов вскочил, подскочил к яме и попытался упасть на Фому, чтобы хоть чем-то ему досадить. Однако мужики связанного Трифона покрепче привязали к берёзе, возле которой стояла лошадь. Егор, обидевшись за друга, хотел дать оплеуху Фоме, но передумал. А вместо этого с завистью спросил:

- Может, поможешь этой болезнью мне заразиться, я в долгу не останусь?

- Врёт он! - кричал Трифон. - Кончайте его, он уже исповедовался!

Фома ему в ответ:

- У меня и свидетель есть, как я эту болезнь получил.

Мужики сквозь пошлый смех сказали так:

- Копай же могилу глубже, чтоб и свидетель туда поместился.

Семён внезапно очнулся от наваждения, связанного с мыслями о жене и детях. Он не очень-то и верил в существование этого свидетеля, но семена жалости стали прорастать больше и больше, и смерть Фомы была уже не такой необходимой. И Семён продолжил допрос:

- Так ты говоришь, Фома, с Трифона всё началось? Это чем же он тебе насолил?

Фома отодвинул лопату и в ответ сам спросил:

- Помните проводы на фронт?

Все утвердительно закивали.

- Вас всех в армию брали, а Лёньку блаженного не взяли. Трифон, к тому времени прошедший командиром орудия всю финскую войну, зло подшутив над Лёнькой, сказал: «Тебя тогда на фронт возьмут, когда выработаешь громкий командирский голос и выучишь все строевые команды Красной Армии».

- Было такое, Трифон?

- Может, и ляпнул что-то похожее, пьяный был, да и давно это было.

- Так вот, эти твои слова, сказанные Леньке, дорого деревне обошлись. Ведь заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибёт. Лёнька стал учить команды и громко их произносить. А потом в кино услышал немецкие команды, тут же их выучил и орал, где ни попадя. От его крика адского собаки с цепей срывались и убегали, поджав хвосты. А куры, убегая, на ходу несли яйца. Овечки, уж до чего бестолковые твари, и то раньше времени котились. По ночам его крики особенно были невыносимы. Вот бабы и собрались у Лёньки, пали ему в ноги и слёзно просили: «Лёня, ты молодец, что выучил командирские команды, но произносить их в деревне плохая примета и может привести к неурожаю. Вот если в лесу или в поле командовать, то на здоровье. Мы тебя за это премируем должностью помощника пастуха».
Лёнька прислушался к ним и стал командовать коровами. Однажды пас стадо в лесу около Глушинки, но в тот момент на противоположном берегу реки проезжала телега с бочкой воды, управляла которой слабовидящая учительница, ранее жившая в оккупации и приехавшая в село совсем недавно. Подъехав к речке на лошади, она стала набирать воду, а Лёнька в кустах искал убежавшую из стада корову и кричал на неё заученными немецкими фразами. Эта учительница, услышав знакомую и ненавистную немецкую речь, испугалась и, бросив лошадь, целых двенадцать километров бежала до райцентра без передыху, чтобы сообщить об обнаруженном немецком шпионе. А по дороге сообщила, где бросила лошадь, своему двенадцатилетнему сыну и Фролу слепому - негласному работнику НКВД. Оба они пошли искать водовозку, которую и обнаружили недалеко от реки.
      Пацан пошёл глянуть по кустам, подумав, что матери могла почудиться немецкая речь, но услышал отрывки немецких команд и сообщил об этом Фролу, после чего оба, чуть не загнав лошадь до смерти, помчались в райцентр сообщить о страшном известии.
      В районном НКВД служили, в основном, женщины, комиссованные из охраны исправительных зон. Стали они проводить прочёсывание местности, и за три дня так устали, что сильно им хотелось поймать этого гада. Еда у них давно закончилась, а от комаров и паутов не было сил отбиваться. А Лёнька женщин в форме очень сильно боялся. Ему кто-то сказал, что они его могут забрать. Как раз в тот вечер он прятался в подполье той бригадной избушки, где НКВД-шницы решили переночевать.
А тут я из Шпагино иду от кума мимо. Бабы в погонах меня и арестовали. Обвинили в том, что являюсь связным немецкого шпиона. Поначалу над ними смеялся, потом стало не до смеха, так как они решили в моей одежде искать какое-то сообщение и стали меня раздевать. И когда остались одни кальсоны, бабы утвердительно сказали: «Вот в них-то он прячет донесение. Снимай или снимем сами». Пришлось повиноваться».
Тут у мужиков терпение лопнуло и Трифон спросил:

- При чём тут Лёнька-дурак и бабы в погонах?

На что Фома ответствовал:

- Так увидели бабы голого мужика и надругались надо мной. После чего и произошло мое половое помешательство.

- Брешешь всё дед. Умирать не хочешь, - зашумела команда.

- В другое время бы соврал - сказал Фома, - да перед смертью всё как на духу говорю. Вот и Лёнька из подполья всё видел, слышал, подтвердить может. После того позорного для меня события бабы стали вслух совещаться, как от меня избавиться, уж больно я не похож на шпионского прихвостня. Кто-то предложил потихоньку удавить и утопить меня, но я им подал смелую и удачную мысль: они дают мне самогонки, а я забываю про пытки и издевательства, а в придачу привожу в деревню пьяного и связанного немецкого шпиона. Этот результат всех устраивал.      
       Договорились встретиться утром на окраине села. Они уехали. А я вышел на улицу, стал кричать Лёньке, он вылез из подполья и посочувствовал мне по поводу перенесённых пыток. В этой же заимке мы уснули. Утром с Лёнькой пошли в село. Я ему налил для храбрости и сказал, что у него будут принимать экзамен на знание команд, в том числе на немецком языке.
       Утром бабы в погонах сидели у зернотока на лавочке и смотрели на Лёньку взглядами диких хищниц. Я им говорю:

- Шпиона никто в глаза не видел, а немецкую речь послушайте. - И махнул Лёньке рукой, чтобы он начал сдавать экзамен.

Когда они услышали немецкую речь от дурака, то упали с лавок от смеха. Меня отпустили сразу, а Лёньку просили экзамен повторить в райцентре. Когда он его повторил, от крика разбежались все собаки, поджав хвосты. Ночь Лёнька провёл в НКВД. Дело о шпионах прекратили, в связи с их отсутствием и почему-то сразу же засекретили. Нам с Лёнькой сообщили, что всё произошедшее является военной тайной и разглашению не подлежит. А в конце войны я стал бояться расправы от Трифона, ночевал в погребе и простыл. Тогда эта зараза у меня и прошла.
      Фома попросил у мужиков прощения и чтобы они не били своих жён. Потом продолжил копать землю лопатой.

Вдруг неожиданно в вечерней тишине очень громогласно раздался немецкий крик: «Хенде Хох!» Сидящие на телеге Афоня и Егор разом подняли три руки. Лошадь дёрнулась и обгадила все еще привязанного к березе Трифона. Семён упал в яму, как в окоп, и схватился за лопату. Моисей кинулся прятаться в кустах, но столкнулся с Лёнькой лоб в лоб, сбив его с ног. Все поняли, в чем дело, и Трифон, весь в лошадином навозе, вспомнив поднятые три руки двух инвалидов, так зашелся от смеха, что старые вожжи лопнули. Мужики тоже смеялись над собой не хуже баб в погонах.

      Позвали Лёньку за стол, и он с фразой «Гитлер капут!» угостил мужиков закусками и сырыми яйцами, которые пил сам для поддержания в форме своего громогласного ора. Налили Фоме, чтобы не трясся от страха. Сделали ему предложение уехать из села, и Фома без колебаний пообещал не мозолить глаза всем присутствующим.
Расслабившись, мужики задумались о будущем. Егор подумал: раз Афоня совсем нулевой, придётся ему жестоко отомстить за предательство коварным, но приятным способом. Уж больно Егора возмущало то, что сам Афоня не может, и другим палки в колёса ставит.
        Трифон просил Лёньку бросить орать команды на немецком языке - ему это напоминало трёхмесячный плен. А после воспоминаний о плене он сразу трезвел и пить приходилось по новой, а это удваивало расход самогона.
Семён глядел на спящего Моисея, который во сне звал Степаниду с детьми. А так же он размышлял о возможности после контузии иметь детей.
      Сообща они запрягли лошадь, которая и повезла «похоронную команду» домой.